Е. В. Кириллина
И. Е. Репин. Другая жизнь (Куоккала 1917–1930)[208]
Как известно, бывают времена, когда сразу меняется все. Новые условия становятся уделом всех живущих и всеми осознаются именно как другая жизнь. Для сотрудников существующего уже более сорока лет (с июня 1962 года) мемориального музея И. Е. Репина «Пенаты» перемены в нашей сегодняшней жизни как-то очень выразительно совпали с некоторыми коллизиями девяностолетней давности. Тогда за событиями Первой мировой войны последовал 1917 год с его полной ломкой всех устоев, теперь… Возможно, история чему-то научит, и сломается не все. В чем правда? Где путь, и где пролегает невидимый прозрачный рубеж между добром и злом? Может быть, его и нет вовсе, потому что каждый новый день ставит нас перед очередным выбором. Понятия о добре и зле вдруг меняются местами, легко и почти мгновенно.
Так, в течение тридцати лет в «Пенатах» слышался недоуменный, возмущенный, реже сострадательный, вопрос – почему же Репин «не вернулся на родину»? Ответ, поясняющий, что он, собственно, из России не уезжал, почти никого не удовлетворял, как и рассказ о том, что его отделила новая граница, а он, весьма пожилой человек, просто жил в своем доме на Карельском перешейке. В результате – недоверчивые взгляды, покачивания головой, а то и прямые выпады[209]. Но сегодня, кажется, те же самые посетители музея вдруг заявляют, что Репин поступил очень мудро, оставшись в своем доме, и что неизвестно, как бы все сложилось, согласись он покинуть «Пенаты». И этот наглядный пример крутой смены взглядов указывает, что нынешние обстоятельства теперь уже всем предоставили возможность по-другому взглянуть на давно известные события. И не только взглянуть, но и пережить новые повороты истории с их приобретениями и потерями.
Обратимся к фактам биографии Репина и постараемся понять логику его поступков и событий бурного 1917 года. Этот год обозначил для художника начало совсем иного этапа бытия, который не был похож ни на что прежде.
Нельзя сказать, чтобы жизнь знаменитого мастера протекала ровно и гладко. При этом крутые повороты в прошлом, исполненные надежд и разочарований, во многом зависели от него самого. Теперь же, казалось, его смоет потоком времени. Но не таков был Репин, чтобы дать вовлечь себя в общее русло. Он попытался устоять на ногах, и это ему удалось. Впрочем, он уже давно был готов к переменам, но вряд ли мог представить себе их конкретные проявления.
Февраль-март 1917-го. Репин в восторге: «Ах, какое счастье <…>. Мне остается только умереть; но я жив и здоров и при мысли, что в России республика, готов скакать от радости. Да – республика. Об этом я даже мечтать не смел и теперь еще боюсь – не сон ли это!..»[210]
Что же дальше? Как отразились события на повседневной жизни художника? Он работает. Переделывает и заканчивает начатую два года назад картину «В атаку с сестрой», рассказывающую об экзальтированной самоотверженности медицинской сестры Мирры Ивановой, поднявшей солдат в атаку вместо убитого командира[211]. Одновременно пишет историческую картину «Гайдамаки на Умани готовят оружие»[212].
В это же время уходит в действующую армию ученик Репина Антон Комашка, а другой юный знакомец давно на фронте, и Репин уже изобразил его в окопах[213], а другого юношу, своего внучатого племянника, написал в запахнутой шинели, назвав «Дезертир»[214]. По-видимому, художник настроен вполне патриотически и считает, что молодую республику Россию надо защищать, хотя ненавидит войну, которая представляется ему уделом сумасшедших.
Мы не знаем в точности всех действий Репина в 1917 году. Кажется, он уединился в Куоккале и стал как бы неслышим. Но это не так. Только в последнее время стали «находиться» свидетельства, которые не могли быть опубликованы прежде. Многие документы еще не определены, или просто не связаны с конкретными событиями, что было обусловлено не только цензурой, но и осторожностью исследователей при подходе даже к известным материалам. Так, в архиве Академии художеств находится одно большое письмо, помеченное 15 августа и писавшееся, как уточнено в тексте, в 5 часов утра. Адресат очень легко расшифровывается, но его никто не удосужился, или не сумел, или не захотел назвать. Репин писал некой даме, и текст довольно легко проясняет картину: «Искренно уважаемая Екатерина Константиновна. Посчастливилось и мне с Вами познакомиться в одни из необыкновенных дней моей жизни. Совершенно неожиданно я попал в кабинет Керенского во время заседания Генералитета, собравшегося по экстренному прибытию ген<ерала> Корнилова. Здесь я сподобился видеть и Савенкова, и красавца Терещенко и еще несколько лиц, освещавшихся солнцем Керенского (выделено мною. – Е. К.)[215].
Такой букет не мог не ударить мне в голову. И когда я подымался вверх, в столовую, по круглой лестнице, у меня начинала кружиться голова. Поместившись, в надежде дорисовать в альбом Корнилова, я увидел входящую Бабушку Русской Революции и перескочил на другую страницу альбома, чтобы набросать с нее». Последняя оговорка все прояснила. Конечно же, дама-адресат – не кто иной, как Екатерина Константиновна Брешко-Брешковская, которую и называли Бабушкой Русской Революции. «Завтрак кончился быстро, – продолжает Репин. – Нельзя было похвалиться удачей набросков: в высшей степени интересные лица быстро меняли положение – только с Вашего лица мне удалось чуть-чуть схватить некоторый облик[216]. Под конец Вы заговорили со мной и с места в карьер – затронули самую полезную тему: о моем «Деловом Дворе». На другой же день я тщился быть у Вас и познакомить Вас с подробностями моей идеи.
Увы, от возбуждения всем виденным, у меня закружилась голова, когда я сходил по круглой лестнице; а потом Зимний дворец с переходами, трамваи, вагоны, набитые в эту жару народом… словом, на другой день я проснулся с головокружительной тошнотой и не мог осуществить ничего из жизненных предначертаний.
В настоящее время, когда нам грозят и холод, и голод, и безработица, устройство повсеместно Деловых Дворов я считаю делом первой важности <…> Теперь. Следует принимать в эти большие общины и всех беженцев, без различия пола, возраста, национальности и вероисповеданий <…>[217].
Любимая идея Репина – общинное устройство. Он надеялся когда-нибудь на ее осуществление[218]. Но все-таки это были слова. Дело было в мастерской. А там стояла большая картина, писавшаяся, из-за нехватки холста, на линолеуме, купленном в Куоккале, в магазине возле станции. На картине были бурлаки. Столь неожиданный поворот к старой теме продиктован был желанием самарского купца Павла Шихобалова иметь в своей коллекции полотна знаменитого художника. Ведь волжская тема когда-то сделала имя Репина известным всей России, и не только. Но если бы мог заказчик предполагать, какою будет новая картина… Ее увидят в конце 1917 года[219]. А уже в июле и в последующее время, до конца октября, Репин занят еще писанием портретов Керенского и посла Великобритании сэра Джорджа Бьюкенена[220].
В Адмиралтействе и в библиотеке Николая II, в Зимнем дворце, где заседало правительство, Репин акварелью и цветными карандашами набрасывал в альбоме с Керенского[221]. Как оказалось, в мастерской «Пенатов» он написал по прежним зарисовкам не один, а два превосходных портрета, пометив их уже 1918 годом. Один он подарил в 1926 году Музею Революции в СССР, другой не так давно вернулся в Россию, правда, на антикварный рынок[222].
В октябре 1917 года Репин занят еще писанием портрета Бьюкенена в его посольской квартире у Марсова поля. Через несколько лет он вспоминал об этом времени в письме к П. И. Нерадовскому, которого просил разыскать потерявшееся изображение английского посла: «Заканчивать портрет пришлось осенью: дни становились короче, а главное темнее – а у меня введены были в картину солнечные рефлексы – к тому же время становилось все беспокойнее. Напр<имер> вчера я удостоился завтракать у Бьюкенена вместе с нашими молодыми министрами – Терещенко и Третьяковым, а сегодня они уже арестованы и сидят в крепости… И после завтрака уже не сидят в будуаре, в обществе дам <…> за кофе, а посол уже очень озабочен и собирается к отъезду в Лондон, распродает свою мебель, отправляет картины и пр. <…> Сеансы прекратились»[223]. Такая вот простодушная зарисовка октябрьского переворота.
Но Репин не так прост. 26 октября он пишет сыну, живущему в соседнем доме, в «Пенатах», записку, в которой объясняет, что не стоит торопиться принимать финское гражданство (уже ясно, что Финляндия отделится от России), потому что положение может измениться, а сейчас это «не по-дружески с Русью»[224]. И в этот же день Репин благодарит И. И. Горбунова-Посадова за его книжку стихов «Война». «Как бы я желал, чтобы последняя песня «Бойцам за всемирное братство» была бы положена на музыку и чтобы из этого вышло нечто подобное «Марсельезе» Руже де Лиля! <…> И может ли быть назначение музыканта – создать народный гимн и в нашу эпоху, что может быть роднее свободному сердцу»[225].
В мастерской «Пенатов» между тем не прекращается работа. Репин хочет показать, наконец, «Крестный ход в дубовом лесу», начатый еще сорок лет назад и неоднократно переписанный. Вместе с тем, в середине октября он предлагает правлению ТПХВ, ввиду «неопределенности наших устоев», отложить на год выставку. «Во всяком случае я с Вами не намерен и не было поводов разрывать. «Крестный ход» мой все еще не окончен. И когда будет доведен до приличного вида, будет выставлен у Вас, на выставке здесь (в Петрограде) <…>»[226]. Он, как и другие, не знал еще, что сбыться этому не суждено.
Однако 24 ноября, то есть через месяц после переворота, в фойе Михайловского театра состоялось чествование Репина. Отмечалось с опозданием 45-летие его художественной деятельности, устроенное «Общиной художников».
В ответ на приветствие Репин сказал: «Лучшей памятью обо мне было бы открытие у меня на родине, в Чугуеве, Делового двора». Он считает, что теперь нужно создавать целые «деловые города», чтобы принять возвращающихся с фронта, четыре года мучившихся в окопах солдат[227].
На другой день в письме к И. С. Розенбергу, повторив мысль о Деловых дворах, Репин заявляет: «Я в настоящее время готовлюсь к Передвижной выставке. Предполагаю выставить пять вещей.
1-е большая картина 4½×2½ арш<ин>. Это вариант картины «Бурлаки на Волге», только фигура первого бурлака исполнена по старому этюду 1870 года и еще одна фигура – старая, все остальное, начиная с пейзажа-фона картины – все другое. Сцена уже в ¾-ти (в первой была почти в профиль), небо готовится к буре; простору больше.
2-я – Дезертир – молодой солдатик, не из «сознательных».
3 – портрет карикатуриста Ре-Ми; не тот, что у «Общинников» выставлен, а другой.
4 – Портрет г-жи Кл. Ф. Лемерсье (галерея выставок в Москве).
5 – Портрет нашей учительницы французского языка А. Ривуар. Благодарю Бога, что еще настолько здоров, что могу работать»[228].
А. Ростиславов успел еще поместить в журнале «Аполлон», 1917, № 8-10, <с> 88 небольшую рецензию: «На осенней передвижной выставке <…> сенсацию производили работы Репина <…> на линолеуме. Благодаря узору, проступавшему даже под густым слоем краски, художественные результаты ужасны, особенно в большой картине «Быдло империализма», слабом варианте «Бурлаков». Зато обычная репинская лепка и сила света сказалась в портрете Ре-Ми»[229].
В феврале выставка переехала в Москву, и какой-то аноним прислал Репину открытку с мерзейшим текстом по поводу необычного названия новых «Бурлаков».
Репин отвечает анониму, что он вовсе не в поводу у революции, если назвал картину «Быдло империализма», и считает название удачным. Он поясняет: ««Быдло» – слово польское, оно разумеет оскотевшего раба, сведенного на животные отправления. <…> Быдло глубоко развращенное существо: постоянно соприкасаясь с полицией, оно усваивает ее способности хищничать по-волчьи, подхалимствовать, но быстро приходить к расправе над своими господами, если они ослабеют.
Традиционная задача империи – воспитывать своих подданных в постоянном унижении, невежестве, побоях и безволии автоматов.
А мой аноним так еще живет тем режимом <…> взволнованно печалится об искусстве этот, по всей вероятности, бывший полицейский цензор. <…>
Мой печальник о русском искусстве боится повода – революции в искусстве. Но ведь революция есть пропасть, через которую необходимо только перейти к республике. И тут, в будущем, представляется большое грандиозное дело искусства. Вспомним только: Афины, Венецию – да и всю Италию (почти федеративную), Голландию и др. <…>
А в заключение своего длинного возражения я скажу похвальное слово Русской республике за некоторые проявления. 1-е нищенство, наше вековечное нищенство исчезло <…> А как скоро привилось равенство!.. Достоинство! Никакого подхалимства!! – как не бывало – это чудо!!
Большая перемена уже в это короткое время <…>. Республика так заметно подбодрила и уже облагородила улицы. Все ходят быстро, торопятся по делам. Куда девалась прежняя лень, апатия. <…>
«Обидно за русское искусство» – изрек критик-аноним. Да, тут есть правда.
В Академии художеств, в зале Совета собирается уже более года Союз деятелей пластических искусств. Я думал, что собравшиеся будут действительно решать будущие судьбы искусства, по существу предмета; но оказалось – главная тема собравшихся была бюрократическая постановка искусства, его зависимости от общего строя – построить министерство искусств и сделаться министрами, чтобы организовать новые методы взглядов, переоценки оценок. Говорили по-новому о равенствах всех искусств и ремесел. Я попробовал просить объяснений понятия равенства в искусствах, но, не будучи в состоянии понять их, вполне логически по страстной речи оратора, я удалился. Мне показалось таким отсталым недомыслием их усилие переоценить искусство, которого эти дилетанты совсем не знают»[230].
В этом письме есть все, и упования, и разочарования, и «пропасть», и республика, и человеческое достоинство, но и «оскотевшие рабы». А на картине – скотское стадо. То есть восхищение и надежды только в словах, а в жизни то, что на полотне, и что устрашающе близко.
6 декабря Финляндский сейм принял декларацию об объявлении Финляндии независимым государством.
Совнарком РСФСР признал независимость Финляндии 18 декабря, то есть 31-го по новому стилю.
На собрании Академии художеств 19 декабря оглашен проект нового устава. Репин выступил с краткой речью, пожелав, чтобы в новой Академии было побольше дела и поменьше начальства[231].
1918. 7 апреля н.с. Репин пишет В. И. Репиной в Петроград:
«Прошлый мой приезд в Питер и обратно был так утомителен и огорчителен, что я не скоро еще соберусь испить его горькую чашу мытарств <…> Керосину нет. Мы ложимся в 9 час, встаем в 5, в пол-8-го пьем кофе, чай, едим тарань, хлебцы из меситки (что лошадям давали) <…> Недалеко от нас в Кювенепе (20–25 верст)[232] идет бой, а мы ничего не знаем <…>.
У нас теперь позирует голеньким мальчик Эдя, Хильмин брат. Какое счастье писать с натуры тело!»[233]
Оказалось, несмотря на все жалобы, работа в мастерской идет. Продолжается усовершенствование прежних полотен. Но появились и новые картины. Мальчик Эдя позирует не просто так. Для Репина этюд с худенького светловолосого подростка требуется для воплощения сюжета об отроке Христе во храме[234].
13 апреля 1918 года граница между Финляндией и Россией закрылась. «Пенаты» в шести километрах от нее, но по ту сторону. «Другая» жизнь, начавшаяся в России в 1917-м, теперь вступает в права в новой Финляндии. Деньги пропали в российском банке. Все сначала.
Подолгу не удается наладить связь с близкими. Репин пишет Вере Ильиничне 4 (17) июня 1918, что накануне Г. К. Гегер-Нелюбин привез ему от нее письмо, «деньги, хлеб, шоколад и сахар, сахар! О, как мы изголодались и истосковались по вас <…> У меня или малярия или инфлюэнца, я едва ноги таскаю от слабости, лень: все спать-отдыхать прикладываюсь. Главное – от бесхлебья отощал.
Надя хозяйничает, а одна из прислуг ушла от голода»[235].
«Можно лопнуть от догадок: до сих пор варварство военного быта угнетает нас и все больше. До сих пор Веры нет, и я не могу ни написать, ни ответить на письма. И не знаю, когда дойдет до Вас этот запоздалый ответ… О милом Куоккале. Теперь это пустыня: дачи заколочены, стекла выбиты и дорожки заросли»[236].
А неделю-полторы спустя Репин пишет дочери: «Г-жа Леви приезжает на сеансы и Шуваловы нас очень балуют своими щедротами, а г. Орлов (художник) добыл муки, крупы <…> А у нас хлеб, и каша, и огурцы, и томат и пр. некоторое время еще держимся»[237].
Своей модели Беатрисе Леви Репин пишет: «Я уже приготовил для Вас трон-эшафот и решал Вашу позу; она должна быть победоносна <…>»[238].
Уже и осень подошла. «Папа чувствует себя теперь хорошо, – сообщает Вера. – Пишет новые картины и портреты дамские <…>. Со временем собирается устроить свою выставку в Гельсингфорсе. В Куоккале много русских бывает по средам. Приезжают по средам из Выборга и Гельсингфорса посмотреть папины работы. Продукты есть в большем количестве, чем в Петрограде. Только нет сахару и керосину, так что вечер проходит в темноте и надо рано ложиться спать. Папа добрый и веселый, встает в 4 часа утра и ложится в 7 ч. веч<ера> <…>»[239].
Действительно, Репин решил картин своих не продавать, а устроить в Гельсингфорсе выставку, а по окончании ее – аукцион. «Вообще заграницей потребуется сделать это известным всей Европе»[240].
К Репину едут из Выборга, чтобы что-то купить. В. Ф. Леви просит Репина уступить ему портрет жены подешевле. И в конце октября 1918 года приходит приглашение выставить работы в салоне Стриндберга в Гельсингфорсе. «Они предвидели мои тайные мысли <…>. Гусляр уже оценен в 5 т<ысяч>, а пойдет за 6, если ему посчастливится подняться на аукционе. А этюд Бабы в ряз<анском> костюме уже почти принадлежит Лемерсье за 5000 р.»[241].
Портрет Беатрисы Федоровны Леви Репин продает В. Ф. Леви за 4500 финских марок. Писал его все лето. «А я позволил себе непростительную слабость, писал даже два порт<рета>, а картины стоят <…>»[242]. Одновременно Репин написал еще портрет А. Д. Шуваловой – тетки четверых красивых братьев Шуваловых (двоих из которых он изобразил) и тоже красивой и статной женщины[243].
И вот уже налицо первые успехи. Он не умер от голода. Он работает. Получает какие-то деньги, и многим даже помогает. Зовет участвовать вместе с собою Юрия Репина, приглашает и Василия Филипповича Леви, который тогда делал еще первые шаги в искусстве. Леви становится его почти бессменным помощником по устройству выставок и берет на себя хлопоты, связанные с этим непростым делом.
К Репину едут журналисты. О нем пишут в газету «Карьяла»[244]. Его все знают, спрашивают его мнения о разных событиях. Что-то уж очень легко, несмотря на все жалобы, вошел Репин в «другую» жизнь. Какой-то спрятанный в нем секрет, редкостная способность к адаптации в предложенных условиях помогали ему безошибочно ориентироваться и жить полной жизнью. Ответ можно найти только в его творчестве.
«Черноморская вольница» – вот картина, которая помогает увидеть, как менялось направление мыслей художника. Он выставил ее на передвижной выставке еще в 1908 году. Это рассказ о запорожских казаках, застигнутых бурей в Черном море на низеньком легком суденышке, знаменитой «чайке». Основой для сюжета послужила дума про Алексея Поповича, которая трагически живописует, как на Черном море начинается недоброе: судна казацкие, молодецкие на три части разбиваются. Одну часть «посеред Черного моря на быстрой супротивной волне утопляет». И тогда обратился кошевой к своим братьям-казакам, чтобы вспомнили они, кто из них великий грешник, и покаялись перед людьми. Удивились казаки, когда поднялся перед ними Алексей Попович, слывший набожным. Но он признался, что когда ехал в Сечь, то с матерью-отцом не попрощался, сестру стременем в грудь толкнул, а как повстречались ему земляки, то он шапки не снял и не поприветствовал их, а скакал, как оглашенный, по селу, давя малых ребят. После этого признания море вдруг успокоилось, все застрявшие казацкие суда вместе соединились и благополучно достигли Днепра. Легенда про Алексея Поповича имела множество вариантов, восходя, по-видимому, еще к языческим временам, и была очень близка былине о Садко.
Репин отнюдь не иллюстрировал думу. Как он говорил, ему хотелось показать, что в обычае сих «лыцарей» было легко переходить от разбоя к покаянию, и покаяние их спасало, то есть они демонстрировали способность к перемене мыслей.
На картине сильные мускулистые фигуры очень уверенно противостояли волнам, управляясь с тяжелыми веслами и ставя, вместе с кормчим, лодку поперек волны. Они могут справиться, что ясно показывала сама конструкция, композиция, основанная на поворотной симметрии и четком волнообразном построении по диагонали. Но то было на варианте 1908 года.
Теперь же картина подписана 1919 годом. И этот холст имеет только идентичную с прежним фабулу. Остальное все другое. Нет больше весел, нет могучих обнаженных спин и рук. На мачте появился парус, и все завертелось под ним. Композиция обрела круговую, можно даже сказать, шаровидную форму. Разные характеры, соединенные в одной лодке под парусом, больше не управляют событиями. Они полностью во власти провидения, во власти Бога. Они в равной степени могут как погибнуть, так и быть спасены, но уже не своей волей. Им остается только осознать свое положение и жить в новых условиях.
По-видимому, это и случилось с самим Репиным. В июле 1919 года была принята республиканская конституция Финляндии. Репин приветствовал событие и немедленно оповестил общественность о том, что дарит музею «Атенеум» свои картины и картины других русских художников из своей коллекции. Он считал, что должен помочь восполнить собрание музея и таким образом отблагодарить государство, давшее приют многим русским, оказавшимся, как и он, на этой территории. Через некоторое время Репин передал молодежному финляндскому обществу «Писара» принадлежавший ему деревянный театр «Прометей» в поселке Оллила[245].
Финляндское правительство отметило русского художника почетной национальной наградой, орденом Белой розы. Его чествовала художественная общественность Финляндии. Довольно редкий случай в истории русского зарубежья.
Он принял явившиеся перемены достойно, и это дало ему новые силы и творческий импульс. Репин решил изобразить свое чествование в Хельсинки, потому что во время него он увидел замечательно интересные лица. Воздать должное Репину пришли поэт Эйно Лейно, архитектор Сааринен, художник А. Галлен-Калела, композитор Сибелиус, скульптор В. Вальгрен и многие другие. Репину мало пришлось писать с натуры, но тем не менее он, пользуясь фотографиями и усаживая разную натуру в нужную позу, сумел создать нарядное декоративное панно «Финские знаменитости», которое подарил финляндскому государству[246].
Между тем о жизни на родине Репин знает мало. Слухи, один страшнее другого, доходят до него. Приехавшие из России тоже не рассказывают ни о чем хорошем. Со слов одной дамы Репин пытается воспроизвести на полотне тяжелейшую сцену с девочкой-ребенком, у которой двое здоровенных солдат пытаются отнять кусок хлеба[247]. Свое письмо к А. Ф. Кони от 15 апреля 1921 года Репин начинает довольно неожиданно: «Дорогой, глубокочтимый Анатолий Федорович, Вера меня так обрадовала известием, что Вы живы и читаете лекции». Репин так давно лишен возможности общения со старыми друзьями, что, волнуясь и сбиваясь, спешит поведать о своей работе, замыслах, о себе. Он пишет, что считал Кони погибшим, да и сам недавно получил из Швеции свой прочувствованный некролог.
Как видно, шведский некролог привел Репина в хорошее расположение духа, и он пишет Кони: «Как не радоваться! <…> И эта радость дала мне идею картины. Я подумал, что и Христос обрадовался, когда почувствовал, что он жив, и здоров был настолько, что отвалил камень (вроде плиты), заставлявший вход в хорошо отделанную гробницу Никодима, и вышел». И Репин завершает рассказ словами: «Эта картина уже готова почти»[248].
Готова была не только эта картина, но и несколько других, совершенно новых, созданных в эти мрачные годы. Оторванный от России, лишенный возможности наблюдать и участвовать в ее жизни, Репин нашел единственно возможный для себя честный выход – отказался от современных тем вообще. Близкая Россия от него далеко, ужасные слухи могут породить только чудовищные образы. Поэтому Репин обратился к сюжетам из Евангелия. И в запустелой, холодной и голодной Куоккале, почти уже восьмидесятилетним, Репин пережил еще один творческий взлет, создав серию картин, посвященных жизни Христа. Как ни парадоксально, пришло время для серьезной работы Репина над большими холстами. Он написал в эти годы «Утро воскресенья» («Встреча Христа и Магдалины» – «Не прикасайся ко мне»), «Голгофу», «Неверие Фомы», «Отречение св. Петра», «Отрок Христос во храме». Все картины были проданы в 1920-е годы, и только небольшая, «Отрок Христос», осталась в «Пенатах». В «Пенатах» же сохранилось большое полотно «Утро воскресенья». Но, как выяснилось, оно является лишь копией репинской картины, сделанной сыном художника Юрием. Незадолго до смерти Репин пытался «пройтись» по этой копии, переписал фигуру Магдалины, изменил жесты рук Христа, но закончить не успел.
То, как Репин претворил давно и хорошо известные всем сюжеты, пожалуй, не имеет прямых аналогий в истории искусства. Прежде всего, в картинах Репина действуют живые люди. Вот как описала дочь Репина Вера Ильинична картину «Неверие Фомы»: «Вечер, много свечей, все ученики со свечами… Огни свечей отражаются в их глазах. Женщина со светильником радостно кричит. Христос стоит посредине и показывает свои руки Фоме, который, красный, отвернулся, опустив голову и закрывая лицо руками: ему совестно»[249]. Картина теперь уже хорошо известна, потому что она, через антиквариат, вернулась в Россию. Но и по описанию, сделанному еще до переделки картины, ясно, что Репиным психологически остро воспроизведена бытовая сцена, когда среди хорошо знавших его людей появился человек, которого все считали погибшим, и этот чудом воскресший должен еще доказать, что это именно он.
Еще более смело представил Репин евангельский сюжет в картине «Голгофа». Он изобразил Голгофу без… Христа! В предрассветном тумане видны только два стоящих креста с телами разбойников, третий крест повержен на землю и лежит тут же. Он пуст, но по надписи на прибитой дощечке можно догадаться, что на нем был распят Христос. На месте казни лужи крови, которую лижут собаки. Людей не видно, кругом туман и пустота. Только в глубине справа неясно темнеет вход в гробницу Никодима, из которой пронзительной точкой светит лампада. Картина большая, ее размеры 215 на 170 сантиметров. Находится она в музее Принстонского университета в Америке. Те, кому довелось увидеть это полотно в мастерской художника, свидетельствовали, что оно производило очень сильное впечатление, и не только сюжетом, но и качеством живописи.
Не менее интересно было и «Утро воскресенья». По словам Репина, ему хотелось изобразить радость воскресшего. Опять художник обратился к реальным приметам и отказался от традиционного канонического облика Христа. Его Христос, действительно, был похоронен, и тело закутано пеленами. Но, вопреки задуманному, не радость воскресшего показал Репин. Он сумел разрешить очень сложную психологическую задачу: его Христос-человек, встретившись взглядом с узнавшей его заплаканной Магдалиной, как будто обрел себя и осознал не только реальность всего происшедшего, но и свою отдаленность от земного. Поэтому фигура в картине, несмотря на призрачную хрупкость, исполнена величественности. Это как бы внутренняя сущность Бога. Прекрасно написан пейзаж, на фоне которого развертывается действие, – темные горы ранним утром, когда солнце еще не взошло, но лучи уже осветили вершины и облака розоватыми отблесками. Картина пользовалась большим успехом и долгое время была в одном из частных собраний Швеции[250].
В «Пенатах» осталось небольшое полотно из евангельской серии «Отрок Христос во храме». Но и в этой картине, как и в других, – то же сочувствие человеку и всему земному. Почти обезумевшая от горя мать после долгих поисков находит своего сына-подростка невредимым, беседующим со старцами в храме. Она, не обращая внимания на окружающих их людей, бросилась к сыну, в порыве счастья целуя его руки, а он, освещенный ярким светом из маленького окошка и будто светящийся сам, являет уже свою сущность «не от мира сего». Сохранился в «Пенатах» и рисунок-эскиз варианта этой композиции. Он создан, видимо, в самом начале 1920-х годов, когда Репин, по его словам, «не мог воздержаться от евангельских сюжетов (и это всякий раз на Страстной) – они обуревают меня…»[251].
Работая над большими серьезными вещами, Репин никогда не мог отказать себе в удовольствии писать окружавших его людей. Каждая хотя бы мало-мальски заметная личность уже могла рассчитывать на его художническое внимание. Сколько замечательных женских портретов, наполненных редкой нежностью, написал Репин в 1920-е годы! Одна из его последних моделей Мери Хлопушина – поистине муза стареющего художника, сохранившего свежие чувства и восхищение красотой.
Репин популярен. Об этом свидетельствует даже несметное количество фальшивок, наводнивших, еще при жизни художника, всю Скандинавию, Чехию и другие страны. Его картины продаются в Америке, Швеции, Финляндии. В Чехословакии президент Масарик трижды делал крупные приобретения, для того чтобы пополнить чешские музеи.
Все складывалось неплохо, но все-таки мысли о том, что осталось в его прежней жизни, похоже, никогда не покидали его. Он думал о России постоянно, как о прошлом ее, так и о настоящем.
Не так давно в частном собрании в Петербурге обнаружился любопытный документ – письмо Виктору Ивановичу Базилевскому, помеченное 24 [января] 1920 года[252]. В письме Репин нарисовал пером автопортрет, очень похожий на живописный, который был им исполнен в том же 1920 году и находится в «Пенатах»[253]. Вокруг изображения, вдоль и поперек, сделаны записи, в которых художник изложил свое представление о путях преобразования России. Несмотря на наивность и простоту, Репин в них поистине «гражданин мира». Вот отрывок из письма: «… я больше всего желаю, чтобы Россия вся сделалась бы портофранко[254]. Идите все к нам, как в свой дом, устраивайтесь, как вам лучше, это будет и нам лучше.
Как зацветет Россия!! Вот когда вновь все флаги в гости будут к нам, и запируем на ПРОСТОРЕ».
Несмотря на то, что таким мечтам не суждено было осуществиться, Репин в «другой» жизни все же состоялся и вновь употребил, теперь уже последние, силы для взлета – осуществления третьей картины, посвященной запорожцам и стоявшей на его мольберте до конца его земных дней. Это «Гопак». Он написан широко и сочно, будто Репин уже перестал стесняться своего живописного дара. По сравнению с «Гопаком», в прежних «запорожских» картинах художник, если угодно, пуритански сдержан, но в этой, последней, дает волю живописной стихии. Почти спонтанные касания кисти волшебным образом насыщают энергией каждую форму и приводят в движение все изображенное на полотне. Красное, зеленое, желтое и голубое, клубясь и взаимодействуя, воспроизводят радости жизни, соединяя небо и землю. Картина эта – последняя благодарность художника Богу и судьбе, которые позволили ему всю жизнь посвятить любимому делу – живописи.
Так уж получилось, что в своем изложении фактов, связанных с жизнью И. Е. Репина в последние годы, автор почти бессознательно избегал упоминаний о сложных взаимоотношениях художника с представителями советской России, посещавшими «Пенаты» группами или в одиночку. Безусловно, за Репина шла борьба и с той, и с другой стороны. Это особая тема, наполненная политическими страстями и сопротивлявшаяся включению в данный контекст. Репин был истинным художником, беззаветно преданным своему ремеслу и сумевшим остаться над схваткой. Хотелось последовать его примеру и показать только бытование Репина в другой среде.