Хроники Б-ска +. Всё помнящий Непомнящий (Кофе понедельника)

«Тревожная рубашка»

Наш дом находился в самом центре Б-ска – на площади К. Маркса, как раз напротив кооперативного техникума. Отец мой на второй день войны явился в военкомат и был призван. Когда начались налёты на город, мы с матерью переселились к родителям отца. Дом деда стоял на месте теперешней редакции «Б-ского рабочего» и выходил огородом в овраг, где и было в спешном порядке выкопано бомбоубежище. Такие же бомбоубежища вырыли соседи.

Город оделся в светомаскировку. Немногочисленные многоэтажные здания были выкрашены чёрными полосами, окна крест-накрест заклеены бумажным и полосками и завешены светонепроницаемыми шторами. По ночам выключали электричество.

Вся жизнь проходила в ожидании очередного налёта. Бомбёжки начались почти с первого дня войны. Самолёты шли рядами, издавая волнообразный гул, как бы периодически включая и выключая двигатели. Иногда в воздухе поднимались наши истребители, и люди с надеждой смотрели в небо. Но наших самолётов было слишком мало.

Мать пошила мне длинную, до пят, байковую рубашку, которую называли «тревожной». В этой рубашке, сонного, по нескольку раз за ночь меня таскали в бомбоубежище. Фронт приближался.

Едем

В городе началась массовая эвакуация. Семья деда (а младший брат отца работал на Дормаше) должна была эвакуироваться вместе с заводом. В этот эшелон мы не попали. В последний момент бабушка узнала, что в Доме офицеров идет запись на эвакуацию офицерских семей. Мать наспех набила чехол от матраца вещами, и мы отправились на телегах на вокзал.

Четыре теплушки прицепили к военному поезду, и мы отправились на Урал, в неведомый Усть-Катав. Поезда шли медленно, станции были забиты составами и подвергались налетам. До Урала мы не доехали, так как на мордовской станции Торбеево случайно встретили двоюродную сестру матери и остались у неё.

Мордовия считалась глубоким тылом, но и там уже чувствовалась война. По улицам маршировали допризывники с вырезанными из досок винтовками. Они обучались строевому шагу и рукопашному бою. Вряд ли кто из этих ребят, получив впоследствии настоящую винтовку, мог грамотно ею воспользоваться. Через некоторое время с Урала к нам приехали два младших брата отца. Из Мордовии их призвали. Один вскоре вернулся с ампутированной ногой.

Возвращение

Спустя пять месяцев после освобождения Брянска мы вернулись домой. Город лежал в руинах. Когда ехали, мама все держала ключи от квартиры, надеялась, что дом уцелел. Однако ключи нам не понадобились – на месте нашего дома высилась груда кирпичей.

Поселились снова у деда. Опять каждую ночь следовали налеты, но их теперь не очень-то и боялись. Немцы устраивали налеты в ночное время, так как днем их уже гоняла наша авиация Мы, восьмилетние мальчишки, часами смотрели в небо, любуясь полетом «ястребков», и жаждали увидеть сбитый немецкий самолёт. Но мне так и не посчастливилось…

Саночки

После работы родители шли разбирать развалины, и мы, пацаны, помогали им. Помню, мы работали на восстановлении здания Госбанка и детской больницы.

Игры поначалу были только военными: мы штурмовали развалины, брали пленных, играли в партизан. Но кое у кого с довоенного времени остались коньки, самодельные рулевики, самокаты. Подарил и мне мой инвалид-дядя саночки. Они были недетские, сваренные из толстого металлического прута. Зато настоящие.

Я еле дождался утра и потащил саночки на улицу, рассказывая друзьям, как они мне достались. Рядом с нами шел какой-то пятидесятилетний, в военной шинели, мужчина. Вдруг он подошел ко мне.

– Мальчик, вот хорошо-то, что твой дядя отвез мои саночки домой. Я вчера забыл их на улице. Это мои саночки.

– Нет, мои, – робко возразил я.

– Ну как же твои, вот и верёвка на них моя.

Верёвка никак не могла быть его, потому что её привязал дед. Но мужчина не стал больше обсуждать этот вопрос, взял у меня саночки и пошел.

Увидев, что я заплакал, он вернулся, сунул мне мороженое яблоко. Так я с этим яблоком в руках, без санок и вернулся домой. И только тут по-настоящему разревелся. Родственники, естественно, бросились на улицу, но санок и след простыл.

Ночные патрули

Линия фронта всё дальше и дальше отодвигалась на запад, но людей не отпускал страх. Страх за воевавших, страх за потерявшихся за годы войны родственников, страх за детей, таскавших разные взрывоопасные предметы. Страх за дома, страх за потерю хлебных карточек.

Особенно запомнились мне слухи и очереди. Очереди были за всем: за хлебом по карточкам, за керосином, за ключевой водой в Судках, в баню.

Слухи же были один ужаснее другого. Будто какие-то темные личности воруют детей, а в купленном на рынке холодце обнаружили человеческий палец… То где-то находили склад с оставленными немцами фальшивыми советскими рублями, то под Петровской горой обнаружили подземный ход, начиненный взрывчаткой.

По рынку сновали пацаны с рогатками и набивали подстреленными воробьями сетки. Говорили, что за это им кто-то платит, а из воробьиных тушек делают холодец. По ночам в двери и окна стучали, приказывали открыть: патрули комендатуры проверили паспорта, искали дезертиров и диверсантов.

Входные двери тогда закрывались на огромные, длинные крючки. Патрулям приходилось стрелять в воздух и даже взламывать двери. Перепуганные люди с детьми прятались в чуланах, забивались под кровати. Чтобы облегчить себе задачу, ночные патрули брали с собой уличкомов. Но редко кто открывал и уличкому, потому что бандиты тоже могли привести с собой уличкома.

По улицам шныряли какие-то «жучки» и подозрительные нищие. Под городом горели леса. Чёрный дым неделями поднимался над горизонтом. Ходили слухи, будто лес подожгли диверсанты…

Шоколад

По булыжной мостовой, подпрыгивая, мчался мотоцикл. Такое зрелище доводилось видеть нечасто, и мы, мальчишки, побежали следом. Мотоцикл бросало на булыжниках в разные стороны. В заднем седле, обхватив мотоциклиста, ехала женщина, прижимая одной рукой к боку газетный сверток. Вдруг из свертка нам под ноги выпал какой-то предмет. Я оказался первым. Это была огромная, величиной с тетрадь, плитка шоколада.

Схватив шоколад, я бросился наутек, ребята за мной. На бегу кусанул шоколад, стараясь отхватить как можно больше. Раздался страшный скрежет, изo рта посыпались осколки зубов. Изучив плитку, мои друзья захохотали. Потом засмеялся и я, вытирая рукавом кровоточащие десны. Это была плитка почтового сургуча.

Школа

Сохранившиеся довоенные школы были непригодны для занятий, требовали ремонта. Мужскую школу временно расположили в здании технологического института, женскую – напротив, в доме купцов Могилевцевых, где в последствии находился горисполком.

В каждом классе были кирпичные или металлические печи-буржуйки, которые топили дровами. Ребята постарше незаметно подкидывали в печки патроны, они взрывались. Пока печи восстанавливали, мы гуляли. То тут, то там во дворах и оврагах гремели взрывы, часто делавшие детей инвалидами. В Нижнем Судке, за теперешним зданием областного суда, располагалось стрельбище, где почти ежедневно проводились стрельбы.

Когда в городе стали собирать металлолом, среди детворы начался буквально психоз. С упавших в овраге самолетов ободрали не только алюминиевую обшивку, но даже заклепки. Воровали из дома медные тазы для варки варенья. Однажды из обкомовского гаража утащили и разрубили на части два новеньких радиатора. На деньги, полученные от сдачи металлолома, покупались конфеты, махорка и папиросная бумага.

В конце Советской улицы, на том месте, где сейчас находится школа милиции, располагался склад боеприпасов. Однажды оттуда стянули целый ящик трассирующих пуль от крупнокалиберного пулемета. Естественно, весь он пошел в костер.

Особой страстью ребятни были «поджигалы». Это медные или стальные трубки с расплющенным и загнутым под девяносто градусов концом. На прямом участке к трубке пропиливалось маленькое отверстие. Поджигало набивалось порохом, серой oт спичечных головок, дробью и тщательно утрамбовывалось. Затем к отверстию подносилась спичка, и из трубки с грохотом вылетал заряд.

Так что учились мы в свободное от таких забав время. Новых учебников не было. В учебнике истории фотографии легендарных комдивов Тухачевского, Блюхера, Якира были перечеркнуты крест-накрест и написано: «Враги народа».

Пленные немцы

К немцам поначалу мы испытывали неподдельную ненависть и страх. Однако со временем к пленным привыкли. Они стали неотъемлемой частью пейзажа. Это были понурые, растерянные люди, волею судьбы попавшие в мясорубку войны. По проезжей части улиц они ходили на строительные работы сначала под охраной наших солдат, потом без охраны, под командованием своих же пленных.

Немцы строили заново здание драматического театра и кинотеатр «Октябрь». Они проходили по улицам два раза в день: на работу и с работы. Мы кричали им «Гитлер капут!» и украдкой стреляли в их сторону из рогаток. Лагерь военнопленных располагался на окраине, в районе «Чермета», как раз за 7-м гастрономом и пожарной частью. Он был обнесен невысокой оградой из колючей проволоки и практически не охранялся. За порядком следили сами военнопленные. На территории лагеря было размечено футбольное поле, и вечерами, после работы, немцы играли в футбол настоящим мячом. Мы все ждали, чтобы мяч перелетел за ограду. Мяч был вожделенной мечтой всех ребят.

Со временем пленным разрешили самостоятельно выходить за пределы лагеря, и они подрабатывали колкой дров и копкой огородов. Дед мой немного говорил по-немецки, и после разговоров с ними все удивлялся: как это они, по их словам, до прихода Гитлера к власти были коммунистами или социалистами, оказались среди фашистов? Дед говорил, что верить им нельзя. Пленные немцы были в большинстве мастеровыми людьми, соскучившимися по мирному труду. В свободное время они мастерили различный садовый инвентарь, деревянные скульптуры и даже музыкальные инструменты. В Б-ске судили пять высших чинов оккупационных войск и руководителей карательных экспедиций против партизан. Их приговорили к смертной казни через повешение.

На пустыре, на том месте, где теперь расположено здание управления внутренних дел, были сооружены виселицы. Несмотря на сильный мороз, народ запрудил всю площадь. Был зачитан приговор. Генералы были в основном молодые еще люди, от последнего слова отказались. Другие пленные немцы надели на шеи генералов петли, и по команде машина, на которой стояли приговоренные, отъехала. И тут же народ стал молча расходиться. Казнённые висели, наверное, с неделю, но на них уже не обращали внимания.

Красуля

Однажды к нам заявился мамин средний брат. Он был офицером-танкистом. Их часть была отведена на переформирование, и он получил недельный отпуск.

Переночевав у нас, он отправился на родину, во Мглин, узнать о судьбе оставшихся там родителей. Как он выяснил, родители и все многочисленные родственники были расстреляны немцами.

Осталась корова Красуля, которую забрала себе соседка. Хотите верьте, хотите нет, он эту Красулю пригнал пешком в Б-ск и оставил у нас. Что значила в то время корова, теперь уже трудно объяснить: это было несказанное богатство. Однако радовались мы недолго.

Какая-то женщина подала на нас в суд, утверждая, что у нас оказалась потерянная ею во время оккупации корова. У женщины никогда не было коровы, но были три свидетеля. У нас была корова, но не было свидетелей. Мать была в отчаянии. Так бы, наверное, и отсудили у нас корову, если бы в суде не оказался знакомый, хорошо знавший нашу семью. Женщина тут же отказалась от своего иска, заявив, что обозналась.

Утром коров на выгон собирал по дворам пастух, а вечером он только перегонял их через мост на Набережной. Дальше пастух за скотину не отвечал. Хозяева встречали своих коров у моста и гнали до дому сами.

Обязанность встречать вечерами Красулю лежала на мне. И вот однажды разразилась сильная гроза. Придя к мосту в назначенное время, я не встретил стада. Пастух пригнал коров еще днем, во время грозы. Красули нигде не было.

Мы с матерью прочесали весь город – тщетно, хотя многие видели, как наша корова направлялась домой. Часов в десять вечера, в густых уже сумерках, мать отослала меня домой, а сама продолжала поиски.

По дороге домой, на спуске улицы Октябрьской к оврагу, у обкомовской аптеки я увидел двух мужчин, тянувших на веревке упирающуюся Красулю. Я стал реветь и просить их, чтобы они вернули нашу корову, но мужчины, смущенные немного моим появлением, продолжали гнать ее в сторону оврага. Я стал цепляться за веревку. Они меня отталкивали, но не били, опасаясь, вероятно, что я подниму крик и разбужу людей.

– Ладно, пацан, – сказал, наконец, один из мужчин, видя, что от меня не отделаться. – Пойдем с нами. Вот видишь, в овраге наш дом. Сейчас мы заведем корову в сарай и там посветим фонарем. Если это на самом деле твоя корова, то мы тебе ее отдадим.

Я стал спускаться с ними в овраг. Как бы они мне там «посветили», я понял потом, когда мне объяснила мать. К счастью, в самом начале спуска я услышал голос матери и закричал. Прибежала мать и оказавшийся рядом по случаю сосед. Мужчины отдали корову, объяснив, что её подобрала милиция, а им поручили продержать ее ночь у себя. На радостях мать отдала им все лежавшие у нее в сумке деньги…

Баночка от гуталина

Когда репродукторы разнесли весть о безоговорочной капитуляции гитлеровской Германии, все плакали от счастья. Город ожил – все высыпали на улицы. На кладбище, на месте нынешней северной трибуны стадиона «Динамо», установили пушки для победного салюта.

Из школы нас отпустили пораньше, и мы побежали домой. Но возле часовни – теперешнего спортзала на стадионе «Динамо» – остановились как вкопанные. Нас поразили не орудия, устанавливаемые для салюта, – этим нас было не удивить. И не девчонки, игравшие в классики на отмостке часовни. Нас повергла в шок баночка из-под гуталина, которой эта девчонки играли.

Баночка из-под сапожной мази была вожделенной мечтой ребятни. Мы играли в классики куском кирпича, консервной банкой и другими малоподходящими предметами, а тут – настоящая баночка, и до нее рукой подать. Посовещавшись, мы поняли, что просто так нам её у девчонок не отнять, те были постарше лет на пять. Тогда мы решили завладеть банкой хитростью.

Мы набежали гурьбой, и пока они нас расталкивали, я схватил баночку и бросился через футбольное поле. Девчонки подняли страшный крик. Как потом оказалось, офицер, командовавший батареей, был отцом одной из этих девчонок. А банка-то была как раз ее… Офицер с криком «Стой, стрелять буду!» погнался за нами, на ходу расстегивая кобуру.

Когда прогремели два выстрела, я бросил баночку и пулей понесся к оврагу. Не переводя дух, перебежал открытое пространство до Верхнего Судка и уже по нему, дрожа от страха, пробрался к дому. Часа два просидел в кустах. Офицер поймал-таки одного из пацанов и драл его за уши до тех пор, пока тот не рассказал, где я живу. Офицер вроде пообещал заявиться к нам домой. Я снова скрылся в овраге…

Конечно, никто за мной не пришел, но страх был так велик, что я даже не вышел к праздничному столу. И за салютом наблюдал из оврага. Затем была победа над Японией, стали возвращаться наши отцы. Но война оставалась неотъемлемой частью нашей мальчишеской жизни, пожалуй, до самого 50-го года. И лишь потом наступила мирная жизнь. Мы стали понемногу забывать про войну…

Улицы

Б-ск нашего детства пробуждался от пения петухов и криков молочниц, разносящих по улицам молоко. «Молока надай!» – старались перекричать петухов груженные коромыслами с укрепленными на них гроздьями коричневых кувшинов молочницы. Они доставляли молоко из близлежащих деревень пешим порядком, и просто удивительно было, как они добирались до города в такую рань.

Центр послевоенного города размещался где-то в рамках «тюрьма – набережная» по вертикали и «Верхний Судок – Нижний Судок» – по горизонтали. Состоял он из улиц Васильевской (ныне Горького), Советской и Ленинской (ныне Фокина). Но самой центральной считалась, естественно, нынешняя улица Калинина, а тогда – III Интернационала. Почему «естественно»? Да потому что с нее можно было попасть на любую из вышеперечисленных улиц. А чтобы с Красноармейской улицы или Петровской горы попасть в центр, не было другого пути, кроме как спуститься на улицу III Интернационала, а затем уже подняться по одной из трех улиц-горок. Это позже через Судки были возведены сначала деревянные мосты, а потом дамбы.

Дома росли, как грибы. Никто не ждал квартир от государства – каждый строил, из чего мог и как мог. Те, кто живым вернулся с войны, брали в банке ссуды и начинали строительство, не надеясь получить в обозримом будущем государственные квартиры. В каждом десятом доме держали козу или корову, в каждом втором – свинью, а уж петухи пели во всех дворах. Пленные немцы построили кинотеатр «Октябрь», драматический театр, библиотеку. Немцы маршировали по улицам строем, без конвоя и пели незнакомые песни. После работы они ходили по домам подрабатывать: копали огороды, заготавливали дрова. За это их кормили горячим, давали хлеб или картошку. После победы народ, кажется, простил солдат и видел в них лишь несчастных людей. Даже принародная казнь нескольких фашистских генералов на сооруженных напротив теперешнего ЦУМа виселицах не вызвала особых эмоций. После войны строили все, а тем, кто не мог строить сам из-за перегруженности на ответственной государственной службе, дома строило государство. Чем выше человек занимал должность на госслужбе, тем престижнее оказывался дом. Рядом с парком на улице Горького появился особняк первого секретаря обкома Матвеева. Позже в этом доме разместилась гостиница обкома партии. Напротив, через дорогу, поднялся особняк начальника КГБ Баранова. Ныне там детский сад «Ягодка». Для сменившего Матвеева на посту первого секретаря Бондаренко построили новый особняк по улице Октябрьской. Сейчас там сад-ясли №15. Особняки были обнесены глухими заборами и тщательно охранялись даже от вездесущих мальчишек. На самых тихих и зеленых улицах Октябрьской и Горького строились дома для работников партийных и государственных учреждений. Напротив «бондаренковского» особняка возвели так называемый «обкомовский дом». Одними из первых построили здания обкома партии и комитета госбезопасности. Позже подо всеми этими строениями сооружались объединенные в одну систему атомные убежища…

Деревянные постройки послевоенного города густо облепили склоны Судков и сбегающих к Десне гористых улиц. Немногие кирпичные строения были или сожжены, или вовсе разрушены войной. Довоенные кирпичные здания были такой значительной вехой в городской биографии, что каждому присваивалось название или номер: «1-я Советская больница», «2-я Советская больница», «Дома специалистов», «Пятый корпус», «Девятый корпус» и т. д. Разделенные Судками-оврагами райончики и улицы имели названия: «Петровская горка», «Покровская горка», «Карачиж», «Городище», «Рабочая слободка», «Соловьи», «Лесные сараи», «Кирпичные выселки».

«Городом» называлась часть улицы Калинина от завода «Дормаш» до «Дома офицеров». Естественно, все дороги вели в «Город», ведь здесь размещались базар, вокзал, ресторан, кинотеатр и все основные торговые точки. По оврагам, лесенкам, мощеным булыжником улочкам стекался в «Город» народ. Было принято говорить «пошли в город» даже у тех, кто жил в районе площади Ленина или Карла Маркса.

На старом базаре

Теперь, спустя столько лет, даже старожилам трудно восстановить в памяти место, называвшееся Базарной площадью, а еще раньше, до революции, «Привозом» – по аналогии с Одессой-мамой.

Базарная площадь являлась центром города. Здесь размещались все основные магазины, за мостом через Десну находился вокзал, а в самом центре площади – базар. Официально он именовался колхозным рынком, о чем гордо извещала вывеска над аркой, но колхозам в то время было не до торговли. Впрочем, учитывая, что все крестьяне числились колхозниками, вывеска не противоречила действительности: колхозники там торговали.

На месте теперешнего киноконцертного зала «Дружба» находился дивной красоты заросший деревьями холм, почти отвесно нависавший над базаром. Выходя главным фасадом на улицу Калинина, высился полуразрушенный старинной постройки собор, одно из главных украшений старого Б-ска. Холм поднимался сзади собора круто вверх, метров на 30 – 40, а затем почти отвесно обрывался. В этом месте, у основания холма, сохранились остатки то ли крепостной стены, то ли каких-то построек. В одной из них располагалась керосиновая лавка.

С лицевой стороны собора, по обе стороны от главного здания, шли приземистые кирпичные одноэтажки, в которых разместились магазинчики и автостанция. Сам собор употребили под склад облкинопроката. На вершине холма сохранились звонница и двухэтажный деревянный особнячок. Справа от собора, на улице, ведущей к деревянному мосту, находился двухэтажный кирпичный дом с остатками ажурных металлических ворот. На первом этаже его находился магазин «Одежда», на втором – бюро инвентаризации.

…Собор долго не сдавался безбожным властям. В тридцатые годы сумели уничтожить только главный вход и купол. Уже после войны его стены регулярно крошили, ломали отбойными молотками специально выделенные солдаты. Не сумели осилить собственными силами, вызвали из Москвы подрывников и, наконец, в 60-е годы взорвали. О взрыве торжественно сообщили по радио и в газетах.

На этом не остановились и срезали холм «до основания». Впоследствии на его месте возвели помпезный киноконцертный зал «Дружба», фонтан в форме план-шайбы токарного станка и пустынную набережную, на которой нынче выгуливают собак.

А тогда справа от собора красовались арочные деревянные ворота – центральный вход на базар. По Калининской, подымая едкую пыль, тарахтели редкие «эмки», «полуторки», «трехтонки» или же ленд-лизовские «студебеккеры» и «виллисы». Их было меньше, чем пугливых лошадей, которые шарахались от машин, не слушая возчиков.

Напротив базара, на стене теперешней школы рабочей молодежи, висело огромное панно. Бравый румянощекий солдат, с лихим русым чубом из-под заломленной набок пилотки держал в руке, как бы угощая, раскрытую пачку папирос «Казбек». В другой руке он держал уже дымящуюся колечками, наполовину скуренную папиросину. Весь его вид выражал довольство и силу. Внизу призывно алела надпись: «На папиросы не сетую. Сам курю и вам советую!» До борьбы с курением дело еще не дошло.

Сам рынок представлял собой экзотическое зрелище – разнокалиберные деревянные магазинчики, киоски, туалеты, навесы и крытые прилавки. Торговали здесь овощами, фруктами, мясными и молочными продуктами, трофейными вещами и тканями, скотиной и птицей, жестянкой, скобянкой, патефонными пластинками и семечками.

На задах, вдоль берега, ютились катакомбы из разномастных ангарчиков, сарайчиков и навесов – цеха артели инвалидов «Металлист».

Здесь делали металлические кровати, оцинкованную посуду и садово-огородный инвентарь. На заднем выезде стояла кузница, где можно было подковать лошадей.

На левом берегу, напротив базара, к городу подходила железнодорожная ветка. Поутру окутанный дымом паровозик серии «СУ» притаскивал к вокзалу полдюжины вагонов со станции Б-ск I. Из вагонов высыпал увешанный корзинами, авоськами, мешками торговый люд и через мост спешил на рынок. Территория рынка заполнялась телегами, тачками, коромыслами и «парашютами» – этим чисто брянским изобретением (корзина в платке за спиной).

Горами высились глиняные кувшины, горшки, миски. Гроздьями висели деревянные ложки и лыковые лапти, громоздились дубовые бочки и кадки. Китайцы развешивали бумажные веера, гирлянды, надувные шарики с пищалками. Демонстрировались традиционные безворсовые коврики с расписными лебедями и пухленькими ангелами. Тупо поглядывали свинки-копилки, фарфоровые волки и слоники. Народ толкался, шумел и спорил. Тут и там целыми таборами носились цыгане, карманники, торговцы водой и морсом, леденцами на палочках.

Типажи

– Бабоньки-дамоньки! – зазывал зрителей небритый верзила, потряхивая мешком. – Продаю поросенка! Дешево продаю поросенка!

Верзила шарил рукой в мешке, пытаясь вытащить на свет божий отчаянно визжащего поросенка. Тот не давался. Потеряв надежду справиться с тварью, хозяин зло пинал мешок сапожищем.

– Ты чо, гад, над скотиной издеваешься? – вставал на защиту несчастного кто-то из зрителей под возмущенный ропот остальных.

– А ты не встревай, тебе не продаю!

– Ну, прибил, наверно, свинку, обормот, – сожалела, вздыхая, женщина.

Верзила добивал исходившую визгом свинью об угол киоска и вытряхивал из мешка под ноги зрителей… кирзовый сапог. Мужики хохотали, а бабы с воплями прыгали в стороны.

– О-ё-ёй! – вдруг заходилась одна из зрительниц. – Сумку срезали!

А злодей, подхватив сапог, уже растворялся в толпе. Услышав милицейский свисток, все спешили покинуть место происшествия…

Раздвигая толпу выставленной вперед палкой, скакал одноногий инвалид по кличке Журавель. На линялой гимнастерке звенели боевые ордена и медали. На голове Журавеля, как на витрине, красовалась новенькая восьмиклинка.

– Кому картуз бостоновый? Картуз кому? – зазывал он покупателей.

Пустая брючина по самую культю была набита товаром. Найдя покупателя, Журавель подозрительно осматривался – нет ли рядом милиционера, залезал в расстегнутую ширинку и молниеносно выхватывал из штанины восьмиклинку.

Извлеченный картуз был какого-то линялого цвета и никак не тянул на витринного собрата. Журавель тут же пресекал все возражения: «Энтот не продается, для себя шил!»

Как бабочку сачком, он ловил восьмиклинкой голову клиента, несмотря на то, что тот упирался и крутил головой. Недовольный покупатель возвращал товар и настаивал на витринном образце. Тяжело вздыхая и закатывая глаза, словно расставаясь с самым дорогим в своей жизни, Журавель стаскивал с головы картуз. Когда покупатель рассчитывался, Журавель вынимал из штанины копию проданного и водружал на голову. Несимпатичный экземпляр занимал место в штанине.

– Дяденька, солдатик! – хватали за руки и полы шинели проходящих мужчин цыганята. – Дай рупь!

Чумазые, немытые, они отталкивали друг друга, стараясь первыми схватить подачку.

– Дяденька, дай еще, на пузе и на голове станцуем!

Мужчина нехотя лез в карман: «Ну, давайте, танцуйте!» Цыганята плюхались животами в пыль, били себя по ляжкам и делали корявые кувырки, в то время как девочки хлопали в ладоши и пели противными голосами: «Арбуз-дыня, Шахна синя…»

– Чистим-блистим! Чистим-блистим! – зазывал клиентов чистильщик обуви, стуча над головой, как турецкими тарелками, щетками.

Прямо на проходе, под ногами у прохожих, безногий гармонист рвал меха. Он пел о трагической истории батальонного разведчика.

Гармонист утирал ушанкой пот и протягивал ее слушателям. В ушанку летели медяки. Мужчины матерно ругались, глядя на женщин. Женщины сочувственно вздыхали, глядя на мужчин.

На другом конце рынка плотный крутоплечий мужчина в тельняшке зазывал сиплым голосом: «Граждане, перед вами легендарный русский силач, чемпион мира по французской борьбе – дядя Ваня Бежицкий! Па-апрашу образовать круг!»

Обычно дядя Ваня Бежицкий гастролировал в пригородных поездах, играя роль слепого.

– Подведите меня к Ташкенту, – приказывал он своим жуликоватого вида ассистентам. Те подводили его к раскаленной буржуйке в центре вагона. Дядя Ваня отогревал здоровенные ручищи: «А теперь внимание. Снаряд!» Ассистенты ставили у его ног двухпудовую гирю.

– Па-апрашу публику проверить снаряд!

Если желающих не находилось, он клал гирю кому-нибудь из пассажиров на колени. Убедив публику в подлинности «снаряда», захватывал гирю мизинцем и несколько раз выжимал. На этом представление обычно оканчивалось, и ассистенты обходили зрителей с шапкой, чутко следя, чтобы медяк бросил каждый.

Птичий рынок

На самых задах базара ближе к мосту, ютился птичий рынок. Из многочисленных садков и клеток неслось щебетание. Голубятники собирались в отдельном уголке у керосиновой лавки, зажав птиц в ладонях, помахивали белоснежными голубиными хвостами, словно веерами, рассматривали голубей и хвалились «охотой». Голубятники называли друг друга «охотниками», а голубятня именовалась «охотой». Было несколько десятков различных игр на голубей. За пойманного чужого – «чужака», платили выкуп. На каждой улице имелось по нескольку «охотников», которые на утренней и вечерней заре свистали, поднимая в небо тряпками, прикрепленными к шестам, разномастные стаи голубей.

Большинство почему-то держало голубей николаевской породы или «тучерезов». Все соседние области водили короткоклювых голубей (почтарей, бойных, косматых). Но у нас кто-то, видно еще до революции, развел николаевских, а косматых и бойных не любили, называя их презрительно «куркотами». Часами вся улица стояла, задрав головы в небо, любуясь полетом белохвостых «бабочек». Самым лучшим голубем считался тот, что летал, почти не описывая кругов, – на одном месте. Такие голуби стоили баснословных денег. Из-за голубей-чемпионов возникали ссоры и драки. О них ходили легенды

Впрочем, других птиц на рынке тоже хватало.

– Эт чо у тебя?

– Как чо – реполов!

– Ля-кось ты, реполов! А чо он на воробья похож?

– Сам та на воробья похож! Говорят те – реполов!

– Да чо я, реполовов не видел?

– Ух ты, говорок!

– Говорок!

– Один такой-то говорок с транды сало уволок!

– А таких мы говорков сшибали… с бугорков! Чо, нечем крыть? Полезай мне в зад картошку рыть!

Назревала драка, обоих уже держали сотоварищи.

– Да пустите его, – кипятился продавец, – да я таких рвал, метал и через себя кидал!

– Борец-бамбула поднимает два венских стула и делает прыжок с кровати на горшок!

– Канай отсюда, пока трамваи ходят!

– Сам канай, аферист чертов! Воробья за реполова продает!

– Да не воробей это, – вступались другие птицеловы. – Это реполов, молодой только…

– А чо у него перья снизу синие?

– А ты сам на морозе три часа постой, – кричал продавец, – сам посинеешь!

Публика хохотала…

Чуть поодаль бабенка торговала курицу.

– А чего ты мне петуха подсовываешь?

– Какого петуха, погляди на лицо, на гребень погляди! Разве у петухов такие гребни?

– Это молодой петушок, – кипятилась женщина.

– Люди, будьте свидетелями, – призывал продавец, – разве петухи яйцы носют? На, щупай! – совал он птицу, – щупай – она ж с яйцом!

Женщина профессионально запускала палец в гузку и довольно долго копалась внутри.

– На, сам щупай, – возвращала она птицу. – Откель у петуха яйцы?

– О господи, как же нету, – суетился продавец, – только что было, сам щупал!

Мужчина с неподдельным удивлением лазил пальцем в гузке. Вдруг глаза его загорались от догадки: «Значит, снеслась в корзине! Как я сразу не догадался!» – он шарил рукой в завязанной сверху тряпкой корзине и торжественно извлекал на свет божий яйцо.

– Теплое еще, – показывал он яйцо окружающим, – только снеслась!

Все враз признавали в птице курицу. Женщина подозрительно отсчитывала деньги и засовывала упирающуюся покупку в сетку.

– На, и яйцо бери, – суетился продавец. – Хотя нет. Яйцо она снесла, когда еще моей была! Яйцо себе оставлю, на память… Хорошая несушка была!

Нравы

Над рынком висели гвалт, скрип телег и лошадиное ржание. Бригадами стояли увешанные пилами и топорами приехавшие в город на подработку крестьяне, за небольшую плату готовые срубить избу, распилить и наколоть дров, вскопать огород. Рыбаки торговали вареными раками и речной рыбой.

Пацаны жевали жмых. Когда на рынок ненароком заруливали редкие машины, лошади бились в упряжи, ломая оглобли.

Горланили торговцы семечками, папиросной бумагой и махоркой, шитыми бурками и клееными «армяшками». Редкие нацмены предлагали диковинный урюк и кишмиш. Возле пивного ларька хохотали над анекдотами типа «собрались раз Сталин, Черчилль и Рузвельт» или «собрались раз русский, англичанин и американец». Сюжеты были аналогичны: англичане и американцы оказывались просто кретинами. Правее базара, на том месте, где сейчас высится стела в честь трудовых резервов, прямо напротив горки Фокинской улицы, стояло здание ресторана. Поначалу его назвали «Москва», но в соответствующих инстанциях решили, что пить в «Москве» аполитично, и быстренько переименовали в «Десну». В «Десне» пей хоть до упаду, не позоря столицу Родины!

Место выбрали неудачно, так как послевоенные машины едва осиливали подъем на гору. Было несколько случаев, когда, сорвавшись, машины таранили ресторанную стену. В те времена рестораны посещали одни мужчины. О женщинах, которые бывали в ресторане, тут же узнавал весь город, и это было неизгладимым пятном на их репутации.

Говорили полушепотом: «А знаете, она в ресторан ходит!»

Основными посетителями ресторана являлись офицеры расквартированного в городе авиационного полка, деловые люди с базара и редкие командированные. Ресторан был небольшой, обставленный в старом стиле. В нем царили уют и скромность нэповских времен: в холле стояли фикусы…

…На рынок опускались сумерки. Телега со скрипом разъезжались. «Парашютистки» гуськом спешили по домам. Расходились и покупатели. Паровозик у вокзала призывно гудел, заставляя поспешить задержавшихся.

Уборщики нехотя сгребали мусор, милиция проверяла территорию. Рынок затихал до следующего утра.

Каждый входящий на рынок через центральный вход при всем желании не мог разминуться с растопырившейся прямо на проходе деревянной треногой. Над треногой, предупреждая возможные сомнения, красовалась рукописная табличка с категоричной надписью «ФОТОГРАФИЯ-ПЯТИМИНУТКА». Рядом на видавшей виды табуретке покачивался эмалированный тазик с косячком плавающей поверху готовой продукции. Хлопотал тут невысокий, худощавый, с блестящей золотом фиксой во рту хозяин «пятиминутки» Фимка Маковский. Вокруг треноги всегда кучковались клиенты, фарцовщики, мазурики и просто охочие до зрелища зеваки. Фимка не столько работал, сколько давал представление. Фимка как падишах восседал на табуретке. Время от времени, помешивая пожелтевшим от химикатов пальцем в тазике, он непринужденно зазывал клиентов: – Мальчики, девочки, граждане, дамочки! Делайте портреты на паспорта и анкеты, на пропуска и дипломы, в семейные альбомы…

С Великой Отечественной он вернулся с боевыми наградами, контузиями и потерянным глазом. Убедившись, что потеря не является помехой в работе, он продолжил семейный гешефт. Маковский числился частником и, естественно, вступал в невольное противостояние с генеральной линией государства. Не выдержал борьбы и прикрыл дело сшивший форменки всему командному составу гарнизона Аврущенко. Сошли с дистанции зубные техники сестры Рейдер, озолотившие челюсти каждому второму жителю города, включая партийный и советский аппараты. Зачехлив зингеровскую машинку, сдался на работу в ателье лучший городской закройщик Король… А Фимкина тренога с трудом, но держалась, как Брестская крепость. Однако в стране было объявлено о строительстве коммунизма, чей призрак, по утверждению классиков, не отводил частнику места под солнцем. Но пока Фимка еще священнодействовал у аппарата.

– Мальчик, мальчик, смотри сюда, в глазок. Сейчас птичка вылетит!

– А птичка где?

– Как где? Улетела!.. Ну а ты, милый, куда шнобелем крутишь? Куда я тебе говорил смотреть?

Мужчина неуверенно поджимал ноги под табуреткой:

– У дырку етту, откель птичка вылетит! Птичка уже вылетела, когда тут мальчик сидел. Больше птички нету!..

– А ты куда должна смотреть? – ласково вопрошал он оседлавшую табуретку бабенку.

– В глазок энтот вот! – уверенно отвечала та, нет-нет, да и зыркая глазами исподтишка в зажатое в руке зеркальце.

– Да не в глазок, а в глазки. Смотри в мои глазки! Убедившись, что клиентка смотрит на него во все глаза, он вдруг выгребал из глазницы свой стеклянный протез, держал его некоторое время двумя пальцами и… отправлял в рот. Клиентка в испуге выкатывала глаза.

– Ну вот, другое дело! – Фимка делал снимок. – Все, милая, готово. Слезай!

Клиентка продолжала сидеть, ухватившись руками за табуретку.

– Ну ладно. – Он доставал глаз изо рта и вставлял его на свое место, возвращая бабенку к жизни.

– Ой, ой, – крестилась та, сваливаясь с табуретки, – ой, страсти господни!

– Через пять минут, не забудь, я возвращаю ваш портрет! – кричал он вслед улепетывающей женщине. Место на табуретке занимал угрюмый гражданин. – Картуз снимите, милейший!

– Так сымай! Сымай так, говорю, я босый!

– Так я тебя не разуваться прошу. Может, ты лысый?

– Ну!

– Баранки гну! Снимай картуз, а то брат не узнает!

– Не, в картузе узнает. А то подумает, что меня замели!..

– Давай без фокусов, – усаживался на табуретку, как курица на гнездо, очень серьезный с виду мужик. Он стаскивал картуз, раскладывал аккуратно его на коленях и грациозно пятерней расчесывал свалявшиеся волосы.

– Готов? – вопрошал ставший тоже серьезным фотограф.

– Чичас гимнастерку заправлю и готов!

Фимка скрывался под накидкой:

– Да ты не дуйся, дядя. Сиди спокойно, как на допросе!

Тот принимал на мгновение расслабленную позу, но затем непроизвольно снова хмурил брови и набычивал шею. Фимка вылез из-под накидки:

– Ты кто, колхозник?

– А чо?

– А то, что с такой физиономией тебя за кулака примут. Раскулачат, а я виноват буду!

Пока тот соображал, как отреагировать на реплику, Фимка снимал колпачок с объектива.

– Слышь, ты, снимай. Хватит ляскать!

– Так снял уже!

– Не, я сурьезно говорю, снимай!

– И я серьезно говорю, снял уже. Все!

– Как все?

– Так, все! Погуляй чуток и приходи за фото! Мужик неуверенно покидал табуретку и, бурча под нос, отходил в сторону. Спустя время сфотографировавшиеся возвращались к треноге.

– Ну, готово?

– Быстрый какой! Ты ж только снялся!

– Как только, – мужик вытащил из брючного кармана часы на цепочке и поднес к глазам, – уже восемь минут прошло!

– Ух, ты быстрый какой. Быстро только кошки дерутся! Погуляй еще чуть-чуть.

– Эт сколь же чуть-чуть? – он снова смотрел на часы.

– А как проявится, закрепится…

– Так что ж получается, не пять минут?

– Ух, ты какой бухгалтер! Давай считать. Я тебя снял за одну минуту, так?

– Ну, так…

– Минута во сколько раз меньше пяти? В пять раз, так? – Ну! – Баранки гну! Значит, я тебя снял в пять раз быстрее. А на все остальное осталось четыре минуты!

– Ну!

– А раз снял в пять раз быстрее, имею полное право все остальное сделать в пять раз медленнее, для баланса. Вот теперь четыре минуты умножь на пять, умножил? Сколько получилось? Двадцать! Двадцать и одна – это двадцать одна минута! Иди, веди любого бухгалтера, пусть проверит расчет!

И мужик отходил в смятении.

– А чой-то у меня глаза мутные? – разглядывал фотокарточку другой.

– Пить меньше надо!

– Дык это я теперь выпимши, а когда фотографировался – ни в одном глазу!.. Слухай, ты мне яйцы не крути! Я три раза на хронте контуженный! На хрена мне такая фотокарточка? Я счас этот твой гребаный миномет к хреновой матери разнесу!

– Ну, дорогой мой, чем тебе глаза не нравятся – нормальные глаза! Ну, посмотрите, – он совал фото окружающим, – глаза как глаза!

Все признавали его правоту. Клиент успокаивался и забирал фотокарточку.

– Ты, может, меня потом всю жизнь благодарить будешь, – говорил Фимка, дружески обнимая клиента. – Может, это твоя последняя фотография в жизни!

– Эт чегой-то? – настораживался клиент. – Всякое может случиться: или аппарат сломается, или я помру, или тебя посадят!

У тазика стоял и копался в растворе пальцем лысый в картузе:

– Дык нет меня тута!

– Есть, куда же ты денешься? Лучше гляди!

– А чо глядеть, тут бабы одни!

Фимка подошел к тазику:

– Ну как бабы, а это что, не ты?

– Вроде не…

– Как не? Пиджак твой? Твой! Рубаха твоя?

– Вроде моя…

– А говорил, одни бабы, – бурчал фотограф, вылавливая фотографию и стряхивая с нее воду. Он мгновенно стащил с головы мужика картуз и припечатал фотокарточку к лысине. Затем нахлобучил сверху картуз.

– Не трогай, – напутствовал он клиента, – отглянцуется, сама отскочит!

Тот нерешительно делал несколько шагов в сторону от треноги, с сомнением щупая через материю прилипшее к черепу фото.

– Эт чо ты мне такую морду наворотил? – удивлялся следующий.

– Я ж тебе говорил, не дуйся! – улыбался Фимка.

– Да я вроде и не дулся…

– Вроде Володи. Выходит, это я за тебя дулся?

– Мужики, – искал сочувствия тот у окружающих, – да у меня сроду такой морды не было! Чо я, в зеркало не глядюсь?

Он взял ручное зеркальце и очень внимательно стал изучать свою физиономию.

– Не моя это морда! – категорично заявлял клиент. – На хрен мне эта твоя фотография!

– Не твоя?

– Нет, не моя!

Фимка было хотел и дальше убеждать строптивца, но вдруг глаз его загорелся огнем первооткрывателя.

– Эй, мужик, стой! Вот ты, лысый, иди сюда! Снимай картуз, покажи фотокарточку! Ну вот, – удовлетворенно говорил фотограф, передавая карточку хозяину, – схватил случайно чужую карточку. Извини, друг!

– Ну, энто другое дело! – говорил тот удовлетворенно. – А как жа ж я? – растерянно разводил руками лысый.

– Что ты переживаешь, там их полный тазик плавает, найдем и тебя. А не найдем, так сфотографируем еще хоть десять раз!

…Время шло. Маковский еще не терял оптимизма и по-прежнему заказывал в ресторане «Роземунду», но его обкладывали все упорней. Финалом стали статьи в газете и стенд в скверике Карла Маркса, где последнего частника выводили халтурщиком и пережитком прошлого. Вдобавок ко всему ему пришили дело по спекуляции.

В последнем слове на суде Фимка произнес знаменитый монолог «А судьи кто?!» Это привело к смятению в стане судей и народных заседателей. Одни удивлялись тому, что Маковский написал такие талантливые стихи, другие доказывали, что он украл их у Грибоедова. Рассказывали, что в колонии он руководил самодеятельностью. Начальство упорно не хотело с ним расставаться… Так или иначе, в один прекрасный день Фимка вышел на волю, но фотографией больше не занимался. Однажды на площади Ленина появилась телега, на которой как ни в чем не бывало восседал, натягивая вожжи, Фимка Маковский. И телега, и кобыла с заплетенной в косички гривой принадлежали славной артели «Искра». Сам возница числился в штатном расписании агентом по сбору вторичного сырья.

…А где, как вы думаете, мог жить Фимка Маковский? Конечно же, только в самом центре города, на площади Ленина. На том месте, где теперь торчит десятиэтажная коробка здания городской администрации, стоял особнячок горисполкома (бывший дом купцов Могилевцевых). Рядом притулился одноэтажный деревянный домик, в котором кроме семьи Маковских проживали еще и легендарные братья Кузерины, с чьими именами связаны яркие страницы послевоенного городского футбола.

Так вот после вступления в артель «Искра» Фимке снова пришлось вступить в противостояние с властями за право проезда на телеге через площадь Ленина к собственной квартире.

У ЦУМа был поставлен регулировщик с белым жезлом и в белых перчатках. Удивительно, но именно этот регулировщик вызывал весьма странную реакцию у лошади Маковского: подлая наловчилась справлять физиологическую нужду прямо перед стражем порядка.

Регулировщик подал рапорт на имя командира отделения. Командир отделения – командиру отряда, тот – начальнику ГАИ, начальник – председателю райисполкома, а уж тот, соответственно, председателю горисполкома. Кончилось тем, что на перекрестке торжественно установили знак, запрещающий въезд на площадь гужевому транспорту.

И тогда Маковский навесил на телегу подфарник. Возница упорно доказывал, что не нарушает ПДД и что телега, оборудованная электрооборудованием, уже не телега, а относится по всесоюзному классификатору к классу автомобилей мощностью двигателя в одну лошадиную силу.

В офицерской столовой стояли обеденная толкотня и гул. Очередь росла и роилась. К дверям столовой подкатила телега. Фимка деловито укрыл спину кобылы пледом от насекомых и поспешил к кассе. Вы замечали, отчего люди начинают спешить? Они начинают спешить, когда обзаводятся транспортом. Фимка приехал на телеге и уже поэтому торопился. Но ни его авторитет, ни знакомые официантки, ни ссылки на нехватку времени, ни шуточки-прибауточки не могли поколебать очередь. Дежурный офицер неуважительно оттащил его от кассы. Фимка, не говоря ни слова, подвел офицера к окну и королевским жестом откинул занавеску. Стоящая за окном кобыла бросила жевать сено, просунула голову в окно и, задрожав верхней губой и страшно оскалив желтые зубы, заржала на офицера.

– Мы мирные люди – продекламировал Фимка, – но наш бронепоезд стоит на запасном пути!

И под одобрительный шум проследовал к кассе.

– Может, я что-то не понимаю, – делился своими сомнениями Фимка, – или среди вас есть умный человек? Вы мне можете объяснить, что такое врач?

– Так вы не знаете? Тогда слушайте меня! Врач – первый человек в городе! Так вот мой сын, чтоб он так жил, получил три образования: начальное, среднее и высшее. Он кончил медицинский институт. Так я думал, он теперь обеспеченный человек! А сколько, вы думаете, ему положили? Ему положили сто рублей в месяц! Так для этого, я спрашиваю вас, надо было учиться 15 лет? Слава Богу, что у него есть папа, и, слава Богу, что папа еще зарабатывает копейку!

…Все проходит. Все меняется. Теперешние рынки мало чем напоминают тот, на котором стояла его тренога, и улицы Б-ска совсем не те, по которым пылила его телега. «Нашел о чем писать, – сказал мне один очень серьезный товарищ. – Мало ли в городе было интересных людей! Их именами названы улицы, о них рассказывают музейные стенды и памятные доски, они строили, творили, писали, открывали… Да тут только копни!»

Он, конечно, прав, этот серьезный товарищ. Наверное, даже наверняка среди них были интересные люди. Но они сидели в кабинетах, залах заседаний или в творческих мастерских, и мне с ними общаться не доводилось. Зато я прожил жизнь бок о бок с теми, без которых вряд ли в полной мере можно составить полное представление о нашем городе. Вот о них я знаю. О них и рассказываю…

Вспомните, давно ли мы все жили от праздника до праздника? Трудовые будни были праздником для нас, воскресные дни – праздником какой-нибудь отрасли или профессии, а кроме того, революционные праздники, дни рождения, юбилеи, открытия, закрытия, события, аванс, получка. Гуляй – не хочу! Было в них много от бутафорско-показушного фарса, но и много веселого, памятного.

Праздник Октября

Октябрьская демонстрация 1965 года: театрализованное представление, где перед трибуной разыгрывались сцены героической истории города, области и государства. Группы озябших студентов, одетых в матросские бушлаты, солдатские шинели и комиссарские кожанки, в перехлест опутанные пулеметными лентами и увешанные гранатами, изображали штурм Зимнего. В самый ответственный момент, перед правительственной трибуной, солдат-знаменосец дважды упал, запутавшись в размотавшейся обмотке. Папаха покатилась под трибуну, а знамя попало под «газик», закамуфлированный под броневик. Растерявшийся солдат, прыгая боком перед трибуной, отчаянно разматывал с ноги злополучную обмотку. Освободившись, он вдруг заорал, махая ею над головой: За Родину! За Сталина!

Студенты с криком «ура» бросились на штурм, целя штыками в ненавистных буржуев. Комиссар отряда выковыривал штыком закатившуюся под трибуну папаху, взятую напрокат в драмтеатре. Вдоль колонны, отдуваясь и тяжело дыша, семенили загримированные под партизан артисты драмтеатра Богатырев и Лисовский. Время от времени снимали папахи и утирали пот с лица. – Пьедестал не видели? – с мольбой в голосах спрашивали они демонстрантов. – Какой еще пьедестал? – Ну, машину бортовую, с партизанской землянкой и макетом «голубого моста». Мы его должны рвануть перед трибуной! – А… так этот пьедестал давно проехал… – О, ты, черт! – ругались артисты-партизаны. Демонстрация короткими перебежками вливалась на площадь, неся несметное количество портретов очередного вождя, флагов, флажков, шаров и транспарантов. Впереди каждой из колонн катили специально изготовленные тележки с красочными панно и праздничными призывами. – А где? А какой? – спрашивали, проходя мимо трибуны, демонстранты. – Да вон в центре, в шляпе! – А там все в шляпах! – Ну этот вот… ну в самом центре… Люди почему-то кричали «ура» и радостно махали флажками в сторону трибуны…

Праздник футбола

Открытие футбольного сезона в городе становилось праздником для болельщиков. Праздник начинался обычно парадом команд всех возрастов. Затем бессменный председатель облспорткомитета Борис Старовойт произносил раз и навсегда написанный спич и давал команду на подъем флага. Право первого удара по мячу в течение десятилетий предоставлялось одному и тому же человеку – преподавателю Брянского лесохозяйственного института А. В. Федосову. Марксообразный Федосов бодро вышагивал к центру и, отдав подержать судье свою трость-костыль, под аплодисменты болельщиков пинал мяч ногой. Последние годы Федосову уже было трудно самостоятельно добираться до центра поля, его сопровождали ассистенты, поддерживающие мастера после нанесения по мячу символического удара. Частенько открытие сезона жаловали отцы города и генералы, о чем восторженно сообщали народу громкоговорители. В такие дни на «правительственной» трибуне бывало многолюдно. Но и когда никого не было, милиция все равно не пускала туда обычных болельщиков, даже во время дождя…

Основным спортивным клубом города было «Динамо», представляющее МВД, ибо по всей области, чуть ли не в каждом районе, была или тюрьма, или колония, а в самом областном центре – аж несколько. И все эти заведения имели чрезвычайно многочисленный штат сотрудников. Вот общество «Динамо» и стало основным и чуть ли не единственным.

Футбольный клуб «Динамо» у нас любили, и болели от души. Да и как было не болеть, если играли, за редким исключением, свои – с соседних дворов, с соседних улиц. В 60-е годы каждый матч с участием столичных команд был для города праздником. Расскажу об одном. Душным июльским вечером 1963 года б-ское «Динамо» принимало на своем поле лидера зоны ленинградский «Спартак». На стадионе яблоку негде было упасть. Перед стадионом – столпотворение. Народ прорывал кордоны контролеров, через заборы сыпались, как картошка из дырявого мешка, безбилетники. Плотная толпа стояла вокруг беговой дорожки, удерживаемая слабыми металлическими барьерами, которые то тут, то там падали вместе со зрителями. На деревьях вокруг стадиона гроздьями висели пацаны. Балконы и окна близлежащих домов превратились в трибуны. Наиболее предприимчивые заняли крышу трехэтажного дома за южной трибуной стадиона. Сразу после начала игры над стадионом разразилась гроза. Небывалой силы ливень накрыл стадион, превратив футбольное поле в болото. Футболисты и болельщики промокли до нитки, но никто и не думал покидать трибуны. Рев и свист над стадионом заглушали раскаты грома. На поле творилось что-то невероятное: мячи один за другим влетали в спартаковские ворота. После каждого падения футболисты горстями счищали с лица и тела жирную грязь и умывались в какой-нибудь наиболее глубокой луже. Вратарь спартаковцев явно нервничал, пытаясь ногами и руками разогнать воду от своих ворот. Долговязый дружинник в шляпе, посланный прогнать пацанов из-за ворот, сам занял их место и сказал что-то обидное вратарю. Ленинградец повернулся в сторону обидчика и стал огрызаться. В этот момент в его ворота влетел очередной мяч. Рассвирепевший вратарь бросился за дружинником. Дружинник, прыгая по лужам, как заяц, драпанул под защиту болельщиков, потеряв на бегу шляпу, которая была тут же растоптана. Вратаря еще долго оттаскивали от шляпы и всей командой упрашивали занять место в воротах. После окончания первого тайма светился фантастический счет – «Динамо» выигрывало 4: 0. В перерыве между таймами на стадионе царило веселье, не уступающее, думается, карнавалу в Рио по случаю завоевания бразильцами звания чемпионов мира. Торжествующие люди прыгали в обнимку, что-то кричали и пели. Часть болельщиков бросилась помогать работникам стадиона готовить поле. Добровольцы сгоняли воду с динамовской половины поля и засыпали штрафную и вратарскую площадку песком. Как водится, подручных средств на стадионе не оказалось. Мужчины носили песок в шляпах и картузах. Несколько женщин таскали в подолах. После того как «наша половина» была приведена в порядок, несколько особо патриотичных болельщиков вылили пару ведер воды на «чужую» вратарскую площадку. Сидевший на трибуне солидного вида мужчина призывал окружающих вести себя прилично. Матч закончился со счетом 5:0 в пользу «Динамо», а болельщики все не расходились, чтобы еще и еще раз посмотреть на своих героев и продлить праздник.

Русская берёзка

Вдоль бульвара Гагарина наспех вкопали привезенные из леса березы, которые для большей устойчивости крепились распорками. На площади Ленина, напротив драмтеатра смастерили эстраду. Праздник «Русская березка» начался в полдень с общего, но организованного гулянья. Под палящими лучами солнца потели одетые снегурочками мороженщицы. Молодые люди, скользя по столбу, тщетно пытались достать с его верхушки сапоги. Самодеятельные коллективы домов культуры водили хороводы, голосили и отплясывали под гармошки. Играли духовые оркестры. На площади Карла Маркса разряженные тройки с бубенцами катали детей. Вечером почти весь центр был запружен гуляющим народом, ожидавшим обещанного афишами фейерверка. Ближе к полуночи у здания райкома комсомола собралась колонна факельщиков, которая, чадя зажженными факелами, под звуки марша двинулась к площади Ленина. У эстрады факельщики остановились. Ведущая обратилась к публике: – А теперь, друзья, споем наши комсомольские песни! Сейчас вам раздадут тексты! Несколько активистов стали разносить в толпе тексты, которые в сумерках все равно невозможно было прочитать. После первого куплета испортился микрофон. Факельщики пели, оркестр играл, ведущая боролась с микрофоном. Песня совсем было начала угасать, когда на эстраду вывалился из толпы одетый в довольно потрепанный китель мужчина и, обняв ведущую за талию, завопил в отнятый у нее микрофон: Пока я стоять умею, Пока я ходить умею, Я буду итить вперед… Все радостно зашумели, узнав в мужчине Колю-дурачка. Площадь ликовала, милиция оттаскивала Колю от ведущей. – А теперь, – прокричала та, вновь овладев микрофоном, – когда мы спели свои комсомольские песни, можно потушить факелы.

Факельщики радостно затоптали тлеющие тряпки и смешались с толпой. В воздух взвились ракеты – начался фейерверк…

Праздник молодости

Праздник молодости, который город ожидал в течение месяца, начался на стадионе «Динамо», с парада. Проследовали коллективы духовых оркестров, каждый в своей форме. Замыкал парад детский оркестр Дома пионеров. Дети вдохновенно дули в трубы, сверкая золотыми эполетами на красных камзолах. Впереди, с выражением муки на лице, вышагивал тамбурмажор Геваргис Бит-Юнан. Он беспрерывно поправлял съезжающий на нос кивер, махая над головой белой перчаткой. Следом за музыкантами проехали самые маленькие участники праздника на трех велосипедах. За ними бежали счастливые мамы. Промаршировали, чеканя шаг, отряды юнармейцев. Лица их были сосредоточены и суровы, деревянные автоматы прижаты к груди. Большинство юнармейцев почему-то составляли девочки. Со страшным ревом, изрыгая тучи гари, проехали мотоциклисты. На сооруженной над коляской головного мотоцикла площадке стоял «воин-освободитель» с огромным бутафорским мечом в руке. К груди он прижимал девочку. У воина было бледное, напряженное лицо – он с трудом удерживал равновесие. За ноги его держали два ассистента. Замыкая парад спортивной молодежи, на беговую дорожку выкатила кавалькада разномастных коней и всадников, в которых без труда можно было узнать славную дружину ассенизаторов из «треста очистки». Возчики изображали конников разных времен нашей славной истории от Ильи Муромца до Семена Буденного. Рядами ехали Алеши Поповичи, Александры Невские, – голубые гусары и буденовцы. У правительственной трибуны наиболее ретивые пришпорили коней: буденовцы врезались в голубых гусар, Александры Невские перемешались с Алешами Поповичами. Какие-то две кобылы начали кусаться. Один из коней сбросил на гаревую дорожку своего Невского, налетел на мотоцикл и поскакал через футбольное поле. Александр Невский кинул щит и с пикой наперевес бросился преследовать обидчика… Появились артисты Мосцирка. На футбольное поле разом высыпали десятка два ходулистов на разновысоких ходулях и большое количество клоунов, устроивших такой кавардак, что зарябило в глазах. Общую сумятицу усугубил выехавший на поле в клубах едкого дыма автомобиль, похожий на «Антилопу-гну». Клоуны стали прыгать в автомобиль и имитировать падения и ушибы. Ходулисты перешагивали через кувыркавшихся клоунов и автомобиль. Праздник продолжался…

В стародавние времена

Архивист В. Кузьменко уверял, что до революции в Б-ске жило двое городовых: один – на вокзале, другой – на базаре. Тот городовой, который дежурил на вокзале, кроме прямых обязанностей, представлял собой в одном лице уголовный розыск, отдел по борьбе с организованной преступностью, отдел по борьбе с хищениями на транспорте, медвытрезвитель и детскую комнату милиции. Другой курировал базар и выполнял одновременно функции санэпидемстанции, комитета по охране природы, вневедомственной охраны, госторгинспекции, налоговой инспекции, ОБХСС, милиции, госавтоинспекции, управлении торговли, а также комиссии по урегулированию трудовых споров. Он указывал места парковки телег, торговли, пробовал на вкус продукты, недоброкачественная продукция тут же опрокидывалась на голову зарвавшегося продавца. Городовых уважали. Завидев ещё за квартал, снимали шапки и раскланивались. Любой случай неповиновения становился историческим событием. На здании теперешнего пассажирского вокзала станции Б-ск-I висит мемориальная доска с надписью «Здесь 18 декабря 1905 года произошло столкновение рабочих-железнодорожников, вылившееся в политическую демонстрацию». Так вот, по словам архивиста, все «волнения» тогда начались с крепкой выпивки железнодорожников, которая в конфликте со здешним жандармом приобрела политический характер, так как после взаимной перебранки закончилась рукоприкладством.

Но это всё – устная летопись легенды. Я той полиции не знал. Я помню только нашу, послевоенную милицию.

Верхом на коне

После войны милиция была малочисленна, да ведь и город был невелик. Для большей мобильности милицию посадили на коней. Конная милиция выезжала на Б-ск-I встречать возвращавшиеся после демобилизации эшелоны. Демобилизованные на радостях крушили пристанционные магазины и киоски, конники бесстрашно отстаивали народное добро. Руководил милицией майор Гуркин. Известная журналистка Татьяна Тэсс, описывая в журнале «Крокодил» один из судебных процессов, по ошибке назвала его Чуркиным. Но пусть это остаётся на её совести. Всю госавтоинспекцию представлял один милиционер по фамилии Иванов. Машин в городе было не более сотни, и надо ж такому случиться: Иванова раздавила машина!

До появления светофоров уличным движением управляли регулировщики. Один из них на самом ответственном перекрестке у ЦУМа не пропускал на площадь Ленина гужевой транспорт. Исключение составляли только возчики «треста очистки», или попросту ассенизаторы. Они ездили всегда обозом из нескольких телег, на которых стояли бочки. Из бочек торчали ведерные черпаки, а над обозом роились мухи. Когда ассенизаторы проезжали мимо регулировщика, тот оторачивался и зажимал нос.

Одним из первых государственных учреждений, вступивших в строй после освобождении от немецко-фашистских захватчиков, была тюрьма. Тюрьма в центре города до сих пор является одной из достопримечательностей города. Для того чтобы не вызывать в обществе отрицательных эмоций, не так давно вокруг тюрьмы возвели высоченный забор и административно-культурные служебные помещения, а на выходящие на улицу и детскую поликлинику окна навесили жалюзи. После войны стена была на треть ниже, на углах стояли сторожевые будки, где дежурили вооруженные стрелки. В народе их звали «мухобоями». Перед тюремной стеной регулярно вскапывалась полоса земли, обнесенная колючей проволокой. Из-за зарешеченных окон тюрьмы выглядывали зэки и бросали завернутые в кусочки материи камушки с записками на волю. Стрелки отгоняли прохожих, не давая подбирать эти записки, но мальчишки нет-нет да и умудрялись незаметно ухватить их. В записках указывался адрес родственников, чаще всего просили прислать передачу с сухарями и табачком. Большинство адресатов было из сельской местности.

Весёлые времена

Сталин когда-то произнес исторические слова: «Жить стало лучше, жизнь стала веселей». Но веселей стало жить, пожалуй, при Хрущёве. Выполняя лозунги партии о слиянии города с деревней, деревни двинулись в более сытые города. Население города росло не по дням, а по часам, и одной из первых селянами осваивалась профессия порядка. Учились профессии по ходу дела. Для поддержания порядка в помощь милиции была создана добровольная народная дружина. В нее записывали добровольно-принудительно, поощряли дополнительными отпусками, учитывали активность в итоговых показателях соцсоревнования.

С начала 60-х годов вином и водкой забили все гастрономы, открыли отделы торговли в розлив. В розлив торговали многочисленные буфеты и лотки. Вино лилось рекой, сосед поил соседа, вытрезвители не справлялись с возросшей нагрузкой. В скверах, дворовых палисадниках и других укромных местах на кустах висели граненые стаканы, предусмотрительно оставленные любителями выпить «на троих». Но и милиция не дремала. В находившемся на месте теперешнего музея «Б-ский лес» летнем кинотеатре парка Толстого за сценой размешалась дежурная комната милиции. Сюда же в парк, а зимой на каток собиралась выяснять отношения молодежь со всех районов города. Милиция со шпаной особо не церемонилась.

«Все сидят»

Центром жизни тогда стали винные отделы гастрономов. Один знакомый, приехав после десятилетнего отсутствия, встретил у гастронома бывшего однокашника и стал расспрашивать о друзьях детства.

– А все сидят! – ответил тот.

– Как сидят?

– А раз к магазину не ходят, значит, сидят!

«Сидели», однако, далеко не все. Сколько было в ту пору преступлений, сколько сидело, каков процент раскрываемости – никто из простых смертных не знал.

Когда говорит, что раньше не грабили и не убивали, не соглашаюсь и привожу собственный пример. Меня ограбили с покушением на убийство в пяти шагах от собственного дома и в сотне шагов от управления внутренних дел. Когда пришел в себя, увидел на свежем снегу следы преступника. Было около двух часов ночи, транспорт уже не ходил, и не надо было быть Пинкертоном, чтобы по свежим следам взять грабителя, тем более, что и подобрал-то меня шедший на дежурство милиционер минут через 10—15 после нападения. Но то ли жалко было будить ночью служебную собаку, то ли милицию, но прибыли стражи порядка на место происшествии только к 9-ти часам утра, когда от улик не осталось и следа. Более того, следователи с неделю отрабатывали версию: не долбанул ли я сам себя металлическим прутом по голове с целью запутать следствие?

Но это были частности. А в общем на улицах пьяные не лежали…

На посту

Даже самые отъявленные пьяницы и хулиганы, завидев грозную двухметровую фигуру милиционера по кличке «Полтора Ивана», переставали качаться, начинали выражать возмущение американским империализмом. В те времена основными охраняемыми милицией объектами были партийные и советские комитеты и «пост №1» у памятника Ленину.

Пост №1 вряд ли нуждался в охране, причиняли ущерб «чугунному» монументу только голуби. Из бытовых объектов особой заботой милиции пользовался обкомовский дом на углу Октябрьской и Горьковской улиц. В этом доме жили «первые» – от Крахмалёва до Войстроченко, а также другие люди, далеко не последние в структуре партийной власти. На Октябрьской улице было совсем перекрыто движение автотранспорта, по улице Горького запретили проезжать грузовикам, а легковухам – с 10 вечера до 7 утра.

Стражей порядка с годами становилось всё больше и больше, а порядка все меньше и меньше. Впрочем, вы и сами это видите, а о том, почему так получается, я, честное слово, ничего сказать не могу.

О ректоре, не отчислившем ни одного студента

Свои воспоминания о преподавателях послевоенных лет славного Б-ского лесохозяйственного института (ныне БТИ) хочу начать с Григория Никитича Моисеева. Одних запоминаешь по имени-отчеству, других – по фамилии, но хоть убей, не можешь вспомнить имени. А есть люди, которые запоминаются полностью, и уже нельзя отделить или отбросить что-то: они звучат только полностью, в полном наборе. Почему так, объяснить не берусь.

Такой незабываемой личностью был директор лесохозяйственного института Григорий Никитич Моисеев – «отец родной», как называли его студенты. Что верно, то верно: был он студентам и родным отцом, и старшим товарищем, и добрым другом. Послевоенные студенты-фронтовики, жившие на одну стипендию, запросто одалживали у него деньги, а некоторые даже столовались или чаёвничали за его щедрым столом. Невысокого роста, с приветливой улыбкой на полноватом лице и вечной хитринкой в голубоватых мальчишеских глазах, он, особенно в старости, ходил, не расставаясь со своей супругой.

– Она у меня геройская женщина, – с гордостью говорил Григорий Никитич, указывая на жену. – Когда я в леспромхозе работал, бывало, снег, мороз, рабочие лес грузить по ночам отказывались после дня работы. Так она первая лезет громадные бревна ворочать. А нам уже стыдно отставать – и мы за ней!

Незадолго до кончины Моисеев вспоминал: – Я ни одного студента в жизни не исключил из института. Бывало, осудят, а я подожду, пока официальная бумага не придет. А вдруг ошибка? Выпустят человека, а я его уже исключил?!

Не каждый знает, сколько Григорий Никитич потратил сил и скольким студентам он помог. Учился после войны в институте И. Смольянинов. Отец его был репрессирован в 1937 году, сам он с 14 лет был на фронте, пришел раненым, на руках мать-инвалид и младшая сестренка. Григорий Никитич устроил его кочегаром в котельную, а затем диктором на радио. И. Смольянинов окончил институт, защитил диссертацию.

А еще был студент Майоров, который осмелился в то время доказывать, что колхозы ведут к полному разорению крестьян. Естественно, Майоров попал под колпак КГБ. Сколько потребовалось Григорию Никитичу сил, чтобы отстоять студента!

Несмотря на возраст и положение, Григорий Никитич сохранял какую-то детскую непосредственность и озорство. Работал в институте преподаватель С. Маевский. Григорий Никитич каждое утро по пути на работу заходил в подъезд к Маевскому, звонил в квартиру и, как мальчишка, прятался.

Представьте себе, каково же было состояние Маевского, когда однажды, желая проучить проказника, он выскочил из квартиры на очередной звонок и схватил за ворот… своего же ректора!

Григорий Никитич прекрасно разбирался в людях. Студент Иван Хрысков, комсорг института, по любому поводу и без повода лез на трибуну, лишь бы она стояла, эта трибуна, и рядом сидел президиум. Григорий Никитич, помнится, после очередного выброса с трибуны Хрысковым обычных дежурных лозунгов доверительно делился с нами:

– Вот видите, Хрысков без голоса, а петь рвется. Если его петь научить – далеко пойдет! Как в воду глядел Григорий Никитич: Иван Хрысков после окончания института далеко пошел – инструктором ЦК комсомола стал и даже советником ООН. Григорий Никитич никогда не юлил. Говорил в глаза. Всё, что думал. Меня он называл не иначе как «капельдудка» – за то, что я играл на кларнете. Помню, он знакомил с институтом назначенного на должность заведующего спецкафедрой генерала Сандалова. Я не успел вовремя ретироваться и попался на глаза Григорию Никитичу, когда они с генералом «инспектировали» туалет.

– Стой, капельдудка! – закричал Григорий Никитич и, обращаясь к генералу: – Во, смотри, какие у меня тут засранцы учатся!

И расхохотался, повергнув старого служаку в полное недоумение!

На экзаменах Моисеев запускал сразу всю группу или даже поток студентов. Придирчиво высматривал самую ядреную девицу и спрашивал: – А ты, красавица, замужем? – Нет. Брежневские брови Григория Никитича возмущенно взлетали к мужской половине аудитории: – А вы куда смотрите, женихи, тоже мне! Куда ваши глаза только глядят? Ну, давай, красавица, зачетку. И он ставил изумленной красавице «отлично». Всем остальным даже за отметку «удовлетворительно» нужно было еще попотеть.

В то время в институте бурлила жизнь. В спортзале переполненные секции боролись за каждую лишнюю минуту занятий, репетировали кружки самодеятельности, вечерами «крутили» фильмы или давали концерты, дважды в неделю проводились танцевальные вечера, выпускались стенгазеты, световые и звуковые радиогазеты.

Мы даже не предполагали, что во всей этой веселой студенческой жизни основная роль принадлежит нашему Григорию Никитичу. Это мы узнали только в 1958 году, когда Моисеева сняли с работы, а ректором назначили В. Панфилова. Вся общественная жизнь мгновенно как бы ушла в подполье. Мы не знали причин, по которым произошла смена ректора, и могли только догадываться, какому нажиму подвергался ректор со стороны институтской парторганизации и основной воспитательницы коммунистической идеологии – кафедры марксизма-ленинизма. Как-то Григорий Никитич сказал нам: – А у нас на кафедре марксизма-ленинизма половина раненых в ногу, половина в голову. Очень образно, если иметь в виду, что там действительно работали трое преподавателей-инвалидов войны, а остальные – бывшие партийные и советские работники.

Мне рассказывали, что на одном из обкомовских пленумов, в перерыве, увидев сходящего с трибуны второго секретаря обкома, Григорий Никитич довольно громко сказал: – Велика фигура – да дура! Тот поворотил в его сторону голову. Сидевшие вокруг заслуженные партийцы в страхе бросились укрываться за спинки кресел, вызвав гомерический смех Григория Никитича.

Океаныч

Одной из самых оригинальных личностей в 50-е годы слыл лаборант кафедры физики и механики БТИ Океанов, или, как его называли студенты, Океаныч. Океаныч имел атлетическое сложение, сократовских размеров лысый череп и длинный тонкий нос между лохматых бровей. Вид его был величав, но глаза выдавали скромность души. Океаныч нигде не расставался с потертым портфелем, в котором, по слухам, хранилась его, пока не оценённая, диссертация. В диссертации была разработана какая-то новая квантовая теория, опубликование которой поставило бы вверх ногами все основы физики. Как-то, будучи на практике, студенты выкрали загадочный портфель у спящего Океаныча. В портфеле покоилась смена белья, четыре бутылки из-под кефира и две папки, набитые вырезками из технических журналов. Утром Океаныч перевернул все общежитие и выглядел самым несчастным учёным на белом свете. Успокоился он, только убедившись в полной сохранности содержимого портфеля. Когда мы восторгались сложностью электрических схем, собранных им для лабораторных работ, Океаныч довольно улыбался и говорил, что собирает их с закрытыми глазами. Каково же бывало его отчаяние, когда студенты специально путали клеммы на схемах.

Розовский

Розовский вел курс сопротивления материалов. Лекции его слушались с большим интересом, так как он пересыпал скучные формулы анекдотами и каламбурами. Он был большой знаток основ религии и очень оригинально трактовал догмы Ветхого завета. Особенно удавались ему рассказы о первородном грехе. Его страстью было выследить пользующегося шпаргалкой студента. Однажды он подкрался к поглощённому списыванием недотепе и, нырнув под стол, выхватил оттуда учебник. Когда он с учебником в руках выпрямился, то ударился головой о раскрытую форточку. Удар был так силен, что свалил его с ног. – Кто меня ударил больно по голове… сзади? – спрашивал он, сидя на полу и держа двумя руками на глазах растущую шишку. Бросил он нас неожиданно, так и не дочитав курса. А дело было так. Низко над городом пролетел диковинный в то время аппарат – вертолёт. Студенты бросились к окнам и даже закричали «ура». Когда вертолет улетел, а возбужденные студенты заняли свои места, Розовского на кафедре не оказалось. Не нашли его ни в деканате, ни вообще в институте. Его обнаружили дома, но он наотрез отказался продолжать у нас лекции, заявив, что, если его предмет неинтересней вертолета, ему нам сказать больше нечего.

Капель

Александр Давыдович Шустеров не был преподавателем института, он был просто руководителем институтского духового оркестра. Труд его был поистине титаническим, потому что в духовой оркестр, как правило, почему-то записывались лишенные слуха и музыкальных способностей студенты. И Капелю, как называли Шустерова, нужно было в максимально короткий срок научить их не только извлекать звуки, но и исполнять гимн Советского Союза и пару маршей для демонстраций. Лучше же всего музыканты осваивали похоронные марши и подрабатывали на «жмурах». Вероятно, поэтому на двери помещения духового оркестра какой-то остряк написал: «Похоронное бюро «Добро пожаловать». Духовой оркестр репетировал в котельной института. От нестройного напора духовых инструментов осыпалась с потолка штукатурка и срывалось пламя на газовых горелках котлов. Монументальная фигура Капеля выражала непримиримую решительность добиться стройности звучания. Он утирал огромным, как простыня, платком лысину. – Ой, мама, роди меня обратно! – обессиленно вздыхал Капель, грустно глядя на облезлые раструбы инструментов и представляя, какой позор падёт на его голову, если оркестранты собьются перед «правительственной трибуной» на параде. Капель клал на пюпитр галошу и грозился запустить ею в этот «жопкин хор», как он в сердцах называл оркестр. – Куда ты смотришь? – обращался он к тенору, – смотри на меня! Я тебе дирижер или дирижобель? – Гарик, – кричал он альтисту, – ты можешь сыграть ис-тат-та-та? – А я так и играю! – Нет, ты играешь ис-тат-ти-ти! – Нет, ис-тат-та-та. – Филон! – Капель поднимал над головой галошу. Присутствовать на репетициях Капеля было одно удовольствие. – Вы понимаете, что такое тутти? ТУТТИ – это со всей мочи дути! – объяснял он оркестрантам. – Да не «доселева» играем, а «до сенио!» И не «отселева» а «от сенио». Сенио, болваны! – Я сказал играть «от фонаря», а не «до фонаря!» От сенио до сенио и от фонаря на птичку – и на коду! А вы мне играете отселева доселева и не от фонаря, а до лампочки! Худо-бедно Капель доводил духовиков до нужной кондиции, и те браво исполняли марши на парадах. Последние годы Шустеров преподавал в музучилище. Он поименно помнил своих первых учеников, начисто лишенных музыкальных способностей, но горящих страстным желанием шагать впереди колонн.

Муза

В перерывах между лекциями или по их окончании мужская половина студентов старалась побыстрее выскользнуть из аудитории и занять места вдоль лестничной клетки. Директор института, не понимая этой коллективной страсти, многократно спрашивал, чем это лестница так притягивает их. Студенты опускали глаза, отшучивались или молчали. Хитрый Григорий Никитич как-то раз, как бы случайно, тоже задержался на лестнице, заняв место среди студентов. Вдруг сверху по рядам пошло какое-то напряжение. По лестнице, просвечиваемая насквозь через шелковое платьице лучами солнца, бьющими из окон, спускалась Муза. Григорий Никитич открыл рот и вместе со студентами минуту стоял, очарованный этой прелестью, а затем со свойственной ему прямотой заявил: – Ну, ты мне всех студентов соблазнишь! Муза Филипповна Прожеева, преподаватель кафедры иняза, была ненамного старше студентов. Смуглая, стройненькая, с мушкой-родинкой над верхней губой, она выделялась среди окружающих не только красотой, но и какой-то оригинальностью, нестандартностью. Поговаривали, что она не то болгарка, не то гречанка. Влюблены в неё были, если не все, так точно добрая половина студентов. Помню, как все переживали, когда она вышла замуж, и хотели видеть её мужа – это должен был быть принц. Оказалось – обычный человек. Муза и теперь еще встречается мне на улице: она, как прежде, хороша…

Таисия Семёновна

Таисия Семеновна Иванова, зав. кафедрой физвоспитания института, в то время совсем недавно преодолела студенческий возраст. Она была из тех немногих женщин, чье имя было на слуху у горожан. Она была исключительно красива. Она была ещё и спортсменка, а спортсмены в 50-е годы пользовались особым уважением и славой. При Таисии Семеновне маленький спортзал института был переполнен. Главной задачей было выкроить время, чтобы его хватило для занятий всем желающим. В институте при ней были сильнейшие в области баскетболистки, гимнасты, легкоатлеты. Казалось, Таисия Семеновна не уходила домой из спортзала, заражая всех своим энтузиазмом и ослепительной белозубой улыбкой. Встретил её недавно, такую же стройненькую, подтянутую, как и 30 лет назад, она спешила на занятия оздоровительной секции в областную больницу. До сих пор предана своему делу.

А спутник совершает обилие поворотов…

М. М. Добровольский, зав. кафедрой механики, полный, интеллигентного вида учёный, вёл курс «Теория машин и механизмов». Он был увлечен этой теорией. Рассказывал о её законах и премудростях так, как будто пел под балконом у любимой. Одним из его приёмов привлечения внимания был удар с разбега полутораметровой металлической линейкой по доске с возгласом: – А теперь проводим параллельную линию! Иногда линейка стреляла с силой противотанковой гранаты, напрочь отбивая желание дремать во время посвящения в таинства теории машин и механизмов. Как большинство ученых мужей, Добровольский обладал множеством странностей. Он мог, встретив в коридоре студента, остановить его и авторитетно заявить: – А вот я в ваши годы, молодой человек, прыгал выше всех и всегда забивал мяч головой! Когда к нему на кафедру студенты отправили делегацию с целью упросить его уменьшить объем курсовой работы, он удивленно выслушал их и заявил, как бы разговаривая сам с собой: – А какое совершает обилие поворотов спутник вокруг земли? Одним из первых в Брянске он купил мотороллер «Тула». Душа экспериментатора взяла в нем верх над автолюбителем, и он, взгромоздившись на чемоданоподобный мотороллер и посадив сзади себя еще полутораметрового полуглухого деда Кирилленко, преподавателя технологии металлов, стал описывать во дворе института восьмерки, объясняя действия центробежной и центростремительной сил. Пока до Кирилленко дошло, как действуют эти силы, и в какую сторону надо наклонять тело, преодолевая их, Добровольский на крутом вираже выкинул старика в клумбу. Целый семестр тот провел в гипсе…

Последний из…

Обрамленное элегантной бородкой лицо, костюм-тройка, обязательная трость в руке и чистые-чистые глаза. Таким встает в памяти Алексей Владимирович Федосов, преподаватель кафедры энтомологии Б-ского лесохозяйственного института. Он носил бородку «под Тимирязева» и имел вид тех интеллигентов-профессоров дореволюционной России, которых в течение семидесяти лет упорно вычищали из нашего общества. Я не учился у Федосова, но он был такой заметной фигурой в институте и городе, что не вспомнить о нем нельзя. Эрудит не только в своей непосредственной профессии, но и в знании иностранных языков, спорте, искусстве, музыке, собаководстве и т. д. Он прекрасно знал и любил симфоническую музыку. Послушав однажды, как я глиссирую звук на кларнете, он возмущенно заметил, что кларнет – это благородный инструмент, и за «такие петухи» раньше гнали из оркестра. Болельщик он был авторитетнейший и не пропускал ни единого матча, за что удостаивался права первого удара по мячу во время открытия футбольных сезонов в Б-ске. В конце жизни Федосова уже доводили под руку до центра поля и даже ловили после ритуального удара, но он до последних дней никому не уступал права открыть футбольный сезон. Федосов вел в «Б-ском рабочем» рубрику «Заметки фенолога», ежегодно с восторгом под неизменным заголовком «Грачи прилетели» сообщал читателям о наступлении весны. Особенно авторитетен был Федосов в роли главного судьи на выставках собаководства. Когда он разбирал преимущества и недостатки конституции и экстерьера конкурсантов, можно было подумать, что находишься не на выставке собак, а на конкурсе красоты.

А вы кто такой?

Мои одноклассники при встречах одним из первых вспоминают Якова Павловича Беккера, преподавателя английского языка. Невысокий, лысеющий, с одутловатым лицом и какой-то испуганной улыбкой. По-русски он говорил с заметным акцентом. Ходили слухи, что он окончил то ли Кембридж, то ли Оксфорд. Выведать, как он попал в Б-ск, нам так и не удалось.

– Яков Павлович, – провоцировали мы, – расскажите, как в Америке живут? Он в явном замешательстве отворачивался от аудитории, а затем, с видимым раздражением, часто-часто моргая, говорил: – А ви кто такой? Ви что, много знаете, да? Ви ничего не знаете! Я дам вам сейчас транскрибировать 20—15 слов, и ви увидите, что ничего не знаете… Иногда, в минуты лирического настроя, он вспоминал о своих студенческих годах: – Я открываю свой старый учебник, а там между страниц волос. Вот я как учился! Возьму голову в руки и учу так, что волосы падают на страницы. А ви ничего не знаете, ви сплошной лодырь, да… Обычно, слушая ответы студентов или собеседников, он повторял, закрыв глаза, «да… да… да». Мы любили его подловить на этом «да… да» – Яков Павлович, – обращались после «колхозного семестра», – а ведь правда в колхозах у нас плохо живут? – Да-да… – Ни радио, ни света нет, и на трудодни ничего не получают… – Да… да… – Даже помыться негде – нет бани. – Да… да… – Яков Павлович, а лучше бы этих колхозов вообще не было! – Да… да… – и вдруг глаза его вылезают из орбит. – Ой, нет! Ви что говорите? Ви думаете своей головой, что говорите! И он быстренько ретировался. Основным его аргументом при ответах на какие-нибудь требования с нашей стороны или вопросы, на его взгляд, превышающие наши полномочия, была фраза: – А ви кто такой? Ви что, директор, да? В особое раздражение приводило его наше произношение английских слов, хотя русский в его интерпретации звучал, думаю, не лучше нашего английского. Особо он коверкал наши фамилии. Когда он доходил до моей, то всегда удивленно смотрел в журнал, затем на меня и, подняв на лоб очки, удивленно произносил: – Ные… ные… ные… помнясчи. Ныепомнясчи? Когда он доходил до фамилии Шугар, каждый урок повторялась одна и та же сцена. – Шюга? – Я, – отвечал Шугар. – Ви Шюга? А знаете, что такое «шюга» по-английски?

Мы хором отвечали «нет». – Шюга – это сахар… – говорил Яков Павлович и, как ребенок, радовался своему открытию. Помнится, сдавая экзамен, я при переводе текста обнаружил, что в словаре отсутствует целая страница с нужным мне словом. Я перевел текст без этого слова, но Яков Павлович захотел, чтобы я перевел именно его. Но как я его мог перевести, если в словаре не было целой страницы? Я покопался для вида в словаре и заявил, что такого слова нет. Яков Павлович заморгал глазами и ухватился за голову. – С тех пор, как существует язык Шекспира и Байрона, это слово было, есть и будет! Взяв у меня словарь, он к своему ужасу обнаружил, что не только слова, но и такой буквы в словаре нет. Беккер был на грани обморока. – Где буква «эйчь»? – потрошил он учебник. – Где буква «эйчь»? Не может быть английский язык без этой буквы! Но вдруг его лицо прояснилось: – Ой-вей, какой тихий ужас! Нет страницы в словаре Ныепомнясчи, а не буквы «эйчь» в английском языке! Английский язык был спасен, а я отправлен на второй заход. Было у Якова Павловича одно, но трепетное хобби: он сочинял стихи в стенгазету. Правда, с рифмой там было не все в порядке, и мы подозревали даже, что это авторские переводы на русский язык своих же, написанных по-английски стихов. Но зато глубина содержания поражала. Я до сих пор храню заключительные строки его стиха в честь денежной реформы 61-го года. Жизнь идет вперед Заре навстречу! Мы каждый на своем месте Строим новую жизнь: На заводе, на стройке, В поле и за партой! И пусть беснуется колонизатор, А мы мирно увеличиваем курс нашего рубля!

Богомаз

Василий Авраамович Богомаз, профессор кафедры химии, был личностью загадочной и легендарной. Говорили, что в молодости он был бурлаком на Волге. Повредил там ногу. В городе его побаивались. В самом центре, в Мичуринском саду, рядом с парком Горького он образовал лабораторию, где «химичил» с радиоактивными веществами. Громадный, мощный, с простыми чертами лица, он читал лекции по химии чуть ли не стихами, вставляя мудреные для тех времен словечки типа «коллоквиум», «симпозиум»… Василий Авраамович все делал сам. Особое отвращение вызывала в нем любая эксплуатация человека. – Да я бы, – с презрением говорил он, – тех, кто держит домработницу, отправил на Соловки. Ишь, баре стали: тарелку щей им, видите ли, приготовить трудно и полы подмести. Да я бы их всех и мужей ихних в колхоз, да в поле! Принципам он своим не изменял. Как-то летом можно было наблюдать такую картину. Идет, прихрамывая, по улице профессор Богомаз в шляпе и тащит на плече здоровенное сосновое бревно. Он разгрузил машину леса во дворе института и перетаскивал бревна через весь город к себе во двор…

Трофейный скрип

Отец мой вернулся с войны с трофеями – двумя скрипками. Вечерами, после работы, он уходил из переполненного дома, укрывался в зарослях бузины на задах сада и самозабвенно, на слух, играл популярные в то время мелодии.

Естественно, вторая скрипка-половинка предназначалась мне. Во мне видели будущего Давида Ойстраха или же вундеркинда Бусю Гольдштейна, об успехах которого денно и нощно трубили по радио. И хотя в музыкальной школе преподаватель Белодубровская открыла во мне какие-то способности, учился я играть на скрипке из-под палки. Жили мы на Трудовой улице, а музыкальная школа размещалась на другом конце города – у сквера Кравцова (сейчас в этом здании кафе «Василий»). В этой музыкальной школе учились, в основном, дети с Урицкой, Пионерской и других близлежащих улиц. И как же некомфортно было мне таскаться с Трудовой со скрипочкой под ехидные замечания гоняющих по улицам сверстников! Скрипка вызывала у ребят ассоциации типа «интеллигент» и «белоручка». Особенно обидным было оказаться в категории «белоручек». Это было, пожалуй, почище, чем барчук, чистоплюй, маменькин сынок.

А уж быть маменькиным сынком и белоручкой значило быть изгоем. Не знаю, почему, но умываться, а тем более, стричь ногти, пацаны боялись как огня. И несмотря на пропаганду примерных гайдаровских Тимура и его команды, большей симпатией пользовались как раз их антиподы – Мишка Квакин и Фигура. В те послевоенные годы вся жизнь с раннего утра и до позднего вечера проходила на улицах и в оврагах в различных играх и соревнованиях, о многих из которых теперь даже и не слышали.

Да и по возрасту я уже был для школы переростком. Поэтому при первой возможности я бросал футляр за ворота и бежал гонять мяч, там более что был на своей улице не последней «футбольной звездой». Промаявшись пару лет в музыкалькой школе, я с радостью ее бросил. Наверное, не обладал я талантами того знаменитого Буси Гольдштейна…

Уже где-то в 9—10 классе я заболел джазом и после поступления в БЛХИ начал осваивать кларнет, мечтая стать Арти Шоу или Бенни Гудманом, статьи о которых вычитал в журнале «Америка». Этого журнала не было ни в продаже, ни в подписке. Выписывать его разрешалось только очень доверенным и морально устойчивым товарищам. А так как отец моего друга Митьки Иванова – Дмитрий Порфирьич – был зампредседателя райисполкома, а до того чекистом, ему разрешалось выписывать «Америку». Вот из этого журнала да еще глушеного-переглушеного эфира мы и черпали знания о джазе.

Весь этот джаз

В то время в любой, даже самой маленькой организации была самодеятельность, а уж в институтах каких только самодеятельных кружков не было. Поначалу я ходил в духовой оркестр, а затем мы создали инструментальный квартет. В 1958 году институт приобрел альт-саксофон, который я тоже освоил. Вместе с другими городскими ребятами мы создали довольно примитивненький диксиленд и играли модные в те времена отечественные мелодии и блюзы.

Особой популярностью пользовался «Сан-Луи блюз»:

Конечно, такую крамолу мы пели для себя, а на публике только играли. Оркестрик пользовался успехом у молодежи, и где бы мы ни «играли танцы», народу было битком. А тут еще Вольдемар Коновалов (Вальдон), демобилизовавшись после службы в Германии, привез, пожалуй, первую в городе шестиструнную гитару и пару новых мелодий, одна из которых в его интерпретации звучала как «Бляу-гау». Как потом выяснилось, на самом деле она называлась «Блауауген» – «Голубые глаза», но «Бляу-гау» было как-то пpивычней для нашего уха.

Естественно, не имея постоянного места и состава, оркестрик распался. В это время, где-то в 1959 году, при клубе завода «Дормаш» собрался «биг бенд» (большой оркестр) под руководством Е. Акуленка, и я стал поигрывать там. В этом оркестре я по-настоящему почувствовал прелесть оркестровой музыки и стал задумываться о карьере музыканта, но подошло время окончания института, и я отбыл по назначению в леспромхоз Костромской области. Определили меня мастером в поселок Мостовик. Проработал там недолго, потому что попал в аварию. Кто-то ночью перевел стрелку на узкоколейке в тупик, а тупик не был тупиком в общепринятом на железнодорожном транспорте понятии, просто рельсы заведены в огромную сухостойную березу. Вот в эту березу мы и врезались мотовозом.

Музыканты от станка

Оказалось, что у меня сломаны три пальца левой руки. Кое-как приспособился играть своими изуродованными пальцами, и был принят в дормашевский оркестр. В оркестре собрались настоящие любители: Евгений Акуленко (трубач) – слесарь завода «Дормаш», Ярослав Стокласка (альт-саксофон) – разметчик, Юрий Алилуев (гитара) – фрезеровщик, Алексей Дашанов (тромбон) – токарь, Владимир Осин (аккордеон) – конструктор, Геннадий Васильев (альт-саксофон) – слесарь, Иван Борзыкин (альт-саксофон) – слесарь, Николай Васильев (тенор-саксофон), Георгий Мацкевич (тромбон) – технолог, Василий Новиков (труба) – слесарь вагонного депо, Лев Кукуев (ударник) – наладчик швейной фабрики им. Сталина. Многие уже были обременены семьями, но все равно несколько раз в неделю после работы ходили на репетиции, концерты и танцевальные вечера, получая символическую плату, которой некоторым не хватало даже на погашение черного списка в дормашевском буфете.

Теперь уже мало кто помнит знаменитый фильм Г. Александрова «Веселые ребята», главными героями в котором были музыканты джаз-оркестра. Так вот где-где, а в дормашевском оркестре были настоящие веселые ребята. Розыгрыши и хохмы сопровождали оркестрантов и на репетициях, и на концертах. Одно время играл в оркестре на фортепиано здоровенный, килограммов под сто, Коля Теодорович. Фортепиано в его огромных лапах прыгало, как пришпоренный мустанг, на крышке инструмента постоянно стояли графинчик и стакан – «для промывания горла», объяснял Теодорович. На одном из концертов конферансье тоже решил воспользоваться Кол иным стаканчиком. После первого глотка глаза его вылезли из орбит – в графинчике оказался слабо разбавленный спирт.

Но самым большим хохмачом был ударник Лева Кукуев. Маленький, толстенький, с глазами-блюдцами – точная копия Луи Армстронга в белокожем варианте. Когда Лёва входил в раж, глаза его становились как тарелки, а палочки путались в коротких толстых пальцах. Повадился к нам в оркестр один скрипач. На включении его в состав настаивало руководство клуба, хотя он никак не вписывался к нам ни инструментом, ни менталитетом, тем более что наши оркестровки не предусматривали наличие струнной группы. Но скрипач приходил и играл без нот, и избавиться от него не было никакой возможности. И вот однажды перед концертом Лёва намазал ему смычок свиным салом. Надо было видеть ужас скрипача, когда он начал водить смычком по струнам, которые не издавали звука. В конце концов он понюхал смычок, собрал инструмент – и больше мы его не видели.

Визитной карточкой любого аккордеониста являлась тогда виртуознейшая пьеса Б. Шахнова «Карусель». Наш Владимир Осин исполнял ее виртуозно. К тому же он писал оркестровки и руководил вокальным трио, затем квартетом. Мордочка у него была всегда какая-то удивленная – он напоминал болонку, за что и получил кличку Шавка.

Однажды по причине пристрастия к горячительным напиткам его вызвали на партбюро и поставили вопрос ребром:

– Осин, дайте слово, что больше пить не будете!

– Товарищи коммунисты, – серьезно сказал Осин, – даю вам честное слово, что больше пить не буду… – и, выдержав паузу, тихо добавил: – И меньше не буду!

Зудила

Мы знали, что где-то на мясокомбинате обитает музыкант, который раньше играл чуть ли не в оркестре самого Якова Скоморовского. И вот он появился у нас. Звали его Николай Митрофанович Зудилкин (Зудила). Полноватый, лет 50-ти с гаком, с огромной обрамленной седовато-рыжими кудряшками лысиной, он сразу стал у нас заводилой. У него был редкий деревянный крытый кларнет и тенор-саксофон довоенного производства ленинградского завода музинструментов. Зудила был нрава бесшабашного. Когда он играл, его массивная челюсть вибрировала, как незастывший студень, глаза горели неоновым пламенем, а из раструба вылетали массивные сочные звуки.

– Николай Митрофанович, – приставал я, – а как получить такой звук?

– Запросто, чувачок, – отвечал Зудила. – Ты берешь дудочку и дуешь… Час, два, день, десять… И у тебя получится! Лет через десять!

В футляре Зудилкиного саксофона кроме разобранного кларнета в отсеке с мундштуками и тростями всегда находились самые необходимые для поднятия настроения вещи: стограммовый стаканчик (гленчик), кусочек сырка «Дружба» или сальца, луковичка и ломтик хлеба. Зудила был почти всегда в приподнятом настроении, поэтому играл весело. Кроме того, он был еще и философ.

– Чувачок, – говариал он, – запомни: в оркестре все инструменты должны играть, а саксофон петь!

– Ну как же, – возражал я, – а говорят «поющая скрипка», «поющая гитара»…

– Ты же умный вроде мужик, чувачок, и с верхним уже образованием! – Зудила поводил плечами. – Ну как можно петь, пойми, на бычачьей жиле или медной проволоке? Поют легкими, горлышком, губками… А так только можно играть на кларнете или на саксофоне! Вот, чувачок, слушай, колесо от телеги может нарисовать почти любой. А вот так нарисовать, чтобы оно ехало, может только художник. Так же и в музыке. Тренькать могут почти все, а вот играть, чтоб из инструмента выходила музыка, могут только музыканты!

Играл Зудила самозабвенно, иногда забываясь и теряя ориентировку. На одном из концертов под сильным шофе он выпустил изо рта мундштук и никак не мог поймать его снова. Пришлось мне поддержать его качающуюся голову и всунуть в рот мундштук. Зудила удивленно похлопал глазами и заиграл…

Стояли мы как-то в страшную метель на остановке в Фокинском районе. Где-то вдалеке слышались звуки похоронного марша. Затем звуки оркестра стали отдаляться, но рыдающий кларнет двигался в нашу сторону. Наконец на проезжей части показалась одинокая фигура Зудилы. Он шёл, ссутулившись, в своем бессменном буклированном пальто и такой же кепке, в руках кларнет. Его слегка покачивало, но он с упорством наяривал марш во всю мощь своих легких.

– Николай Митрофанович, – окликнули мы его, – куда это ты пилишь?

– Чуваки, а где я? – испугался Зудила, выныривая из поднятого воротника.

– Да в Советский район идёшь.

– Как? – в глазах Зудилы отразилось великое удивление. – А где они? Когда это они свернули?

Он огляделся и трусцой бросился догонять процессию.

Играли мы как-то в новогодний вечер в драмтеатре.

– Ой, а у меня инструмент дома! Я сейчас, минут через 30 приду, – сказал Зудила и побежал ловить такси.

Однако ни через 30 минут, ни через час он не появился. Мы играли без него. Где-то уже заполночь вышли покурить на балкон. Вокруг стоящей на площади перед театром елки в мерцании огней и круговерти снежинок кружились в вальсе пары. На ступеньках сидел Зудила и на саксофоне наяривал вальс.

– Николай Митрофанович, так ты чего не заходишь, мы ждем-ждем?

– Так, чувачки, – оправдывался Зудила, – меня дружинники туда не пустили!

Форменный грабёж

Поздней зимней ночью 1963 года после одного из концертов я, проводив девушку, возвращался домой с футляром в руках. В футляре покоились саксофон-альт и кларнет.

Уже где-то в районе площади Партизан я обратил внимание на идущего за мной на расстоянии 30 – 40 метров парня. Он шел, выдерживая дистанцию, с точностью повторяя все мои маневры. Улицы были пустынны, и это меня насторожило, но не сильно – в городе меня знала, как говорится, каждая собака, а недругов не было. Свернув на свою Трудовую улицу, совсем забыл о попутчике и, уже открывая калитку дома, получил страшный удар по голове и потерял сознание. Ударили меня монтировкой или металлической трубой, и если бы не зимняя шапка-ушанка, последствия могли были быть печальными.

Когда очнулся, никого рядом не было. Не было и футляра с инструментами. По какой-то причине, обливаясь кровью и поминутно теряя сознание, я пополз не домой, а обратно на улицу Горького, к музучилищу. Там на меня и наткнулся возвращавшийся с дежурства милиционер, который вызвал «скорую». Было часа два ночи, падал легкий, пушистый снежок, на котором четко отпечатались следы грабителя. Пойти по этим следам и задержать грабителя не представляло труда. Но то ли не было милиционеров, то ли не хотели будить дежурную собаку, но группа оперов прибыла, по словам моих родителей, только утром, когда все следы были затоптаны. Оперы произвели какие-то замеры, нарисовали схемы и отбыли восвояси, а я с проломленным черепом оказался в нейрохирургии.

Когда я немного отошел, ко мне в палату заявился следователь. Сельского вида паренек задавал стандартные вопросы. Мне пришлось долго объяснять, что такое саксофон и чем он отличается от самовара. К тому же следователь отрабатывал невероятнейшую версию: не мог ли я, дабы завладеть принадлежавшими клубу инструментами, садануть себя по черепу сам или подговорить совершить это кого-нибудь из своих подельников.

Где-то через полгода, когда я уже был на ногах, он повез меня в Орел, где, по оперативным данным, появился «левый» инструмент. Следователь поехал в командировку, а я взял на заводе отпуск без содержания и должен был за свои деньги питаться, оплачивать проезд и гостиницу. Поэтому в следующий раз ехать в Курск я отказался…

Николай Митрофанович Зудилкин утешал, мол шрам украшает мужчину, а голова не задница – на ней не сидят.

Собачья радость

Жил Зудила на мясокомбинате, и у него в чулане на бельевых веревках всегда висела дефицитная в то время колбасная продукция. Как-то в чулане у Зудилы не оказалось колбасы, а у нас была бутылка.

– Стой тут, – указал он мне место за забором, – я пойду колбаски выброшу.

Была зима. Я замерз и стал бегать туда-сюда вдоль забора. Вдруг метрах в тридцати от меня через забор перелетела палка колбасы. Медленно, чтобы не вызвать подозрений, я направился в сторону колбасы. В это время из ближайших кустов выскочила стая собак. Псы схватили колбасу у меня из-под носа.

– Давай, колбасу, пошли! – появился Зудилкин.

– Так нет колбасы!

– Как нет?! – удивился Зудила.

– Николай Митрофанович, ее собаки схватили…

– Так что ж ты, не мог у собак колбасу отнять? – презрительно сказал Зудила и снова отправился на проходную.

Идеологическая диверсия

…Хотя на концертах мы старались исполнять «художественные по форме и идейные по содержанию» произведения, случались и довольно скандальные истории.

Участвовали мы однажды в заключительном концерте в честь какой-то областной партконференции. По регламенту исполнили «Фантазию на темы песен советских композиторов» и «Танец с саблями» А. Хачатуряна. Зал бисировал. Мы еще раз сыграли «Танец с саблями». Зал снова не отпускал нас со сцены.

И тогда мы, опьяненные неожиданным успехом, выдали «вне регламента» свою коронку – «Праздник трубачей» (мамбо с 16-ю тактами соло ударника). Наш ударник Лева Кукуев чуть не раздолбал в бреке свою установку. Зал ревел от восторга.

– Во врезали по мозгам партийцам! – хрипел Лева, таща за кулисы свои барабаны.

– Кто сказал «дали партийцам по мозгам»? – дрожа от возмущения, полушепотом спросил ответственный за концерт работник райкома Семиохин, неожиданно появившийся за кулисами. Ткнул в меня пальцем – Это он сказал? Подождите, с вами мы еще разберемся!

Я был единственный из оркестрантов, кого Семиохин знал по совместной учебе в институте. В то время в любом учреждении (тем более в вузе) было два типа людей. Одни «грызли науку», сочиняли стихи, играли или пели, занимались спортом, коллекционировали, рыбачили или увлекались искусством. Другие «разбирались» с ними. И чем больше и круче были разборки, тем виднее и заметнее рос их авторитет. Так как я никогда не был ни пионером, ни комсомольцем, то и был тем самым «материалом», на котором комсомольские активисты делали свои карьеры, пополняя всевозможные «органы». Лесохозяйственный институт был кузницей кадров комсомольских функционеров всех уровней. Его выпускниками были и первый секретарь обкома комсомола, и третий, и тот же Семиохин.

Дело принимало серьезный оборот. Через неделю в клубе завода «Дормаш» состоялось собрание. На него прибыла секретарь райкома Стельмах с многочисленной свитой ответработников. Но произошел конфуз.

Повестка собрания была «Состояние политико-воспитательной работы», однако вместо «лабухов» – противников пролетарской культуры, разложившихся под влиянием Непомнящего, в оркестре оказались работяги от станка и верстака, передовики и даже ударники комтруда.

Рабочий класс есть рабочий класс, даже в эпоху развитого социализма. Разбора не получилось, мало того, высказалось немало нелицеприятных слов в адрес «контролеров» от искусства, которые сами не могут отличить «дома Жора» от «до мажора». Особо досталось самому Семиохину, тем более что все утверждали, будто никто ничего крамольного не говорил, а все это выдумки самого Семиохина…

Стельмах в заключительном слове пообещала всестороннюю помощь и поддержку, извинялась за неправильно понятую суть оркестра и благодарила за большую работу «на пользу городу».

Помощь оркестру была оказана более чем оперативно. Через несколько дней из штатного расписания изъяли должность руководителя оркестра. Сократили, а затем и вовсе прикрыли танцевальные вечера, пусть небольшой, но единственный источник доходов музыкантов.

«А гицин паровоз»

В1964 году оркестр перешел во Дворец культуры железнодорожников. Перешел потому, что председатель дорпрофсожа В. Столовицкий пожелал, чтобы у него в ведомстве была самая лучшая самодеятельность. Во Дворце оркестру были созданы идеальные условия: приобретен новый комплект инструментов, выделены помещения для репетиций и т. д. Директор Дворца Михаил Семенович Морголин (Соломон) носился с нами как с писаной торбой. Соломон был строг, но справедлив. Во Дворце ему не нужны были ни дружинники, ни наряды милиции. Соломон сам наводил порядок, и его боялись все хулиганы.

Оркестр давал массу концертов, участвовал во многих мероприятиях и неоднократно выезжал в столицу, где участвовал даже в юбилейном концерте, посвященном 50-летию СССР. По протекции Столовицкого шефство над оркестром взял известный советский композитор и руководитель эстрадного оркестра ЦДКЖ Дмитрий Покрасс, присылавший нам свои оркестровки. Но в городе оркестр как бы и не замечали, потому что строителям коммунизма «другая музыка нужна».

Однажды решили дать нашему оркестру название. Предлагались разные – «Экспресс» и «Паровоз», «Магистраль» и «Гудок»… Известный конферансье Олег Милявский предложил назвать оркестр «А гицин паровоз», что переводится с идиш как «тяга в паровозе», а означает «до лампочки».

…В середине 80-х годов оркестр перестал существовать. Вслед за Остапом Бендером я мог сказать: «Музыканта из меня не получилось, пора переквалифицироваться в инженеры».

Как меняется время… Интересно было бы послушать неистовых борцов с джазом, многие из которых здравствуют и поныне. Как же они терпят теперь на сценах беспредел полуголых пиратов с гитарами наперевес?!

В город приехал сам Эдди Рознер, волшебник трубы, с оркестром. Играли настоящий джаз. В воздухе было разлито то, что позже назовут «хрущевской оттепелью». И вот после «Каравана» Дюка Эллингтона вышли на сцену солистки-куплетистки. Они пели знаменитые куплеты про стилягу:

«Стиляга, стиляга, стиляга», – трижды повторялось под скандирование зала. «Стиляга, стиляга», – повторял за куплетистками партер под неодобрительный свист галерки, где и сидели эти местные, до жути провинциальные «стиляги». На них с недавнего времени ополчился, казалось, весь белый свет. Возмущение общества было настолько мощным, что не уступало «борьбе за мир против поджигателей войны».

Воровство, грабежи, поножовщина, походы района на район – все было отодвинуто на задний план. Еще бы! Эти стиляги сняли священные пролетарские картузы-восьмиклинки и ходили даже зимой без головных уборов. Ко всему прочему вместо социально близких причесок «бокс», «полубокс», «полька», «чубчик» начали отпускать тарзаньи патлы и украшать их набриолиненными «коками».

Девушки надумали делать стрижки и распускать волосы. Более того, некоторые осмелились напялить на себя узкие брюки, а самые обнаглевшие даже показывать коленки. Эти узкие брюки и юбки шили из цветных материй. Стилягам, видите ли, подавай джаз – порождение капиталистического мира. А тут, сами понимаете, недалеко и до предательства: «Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст!»

На бедных стиляг ополчились стар и млад, частник и общественность, милиция и блатные. Комсомольские патрули и бригадмильцы гоняли «узкобрючников» с танцплощадок, торжественно выстригали плешины в «коках» и пороли ножницами брючины.

– Вот оно, пагубное влияние фестиваля! – собирала на улице прохожих комсомолка 20-х годов, а ныне персональная пенсионерка Шустер. – Посмотрите – это наша молодежь?! И откуда такие выродки берутся!

Московский фестиваль молодёжи и студентов действительно взбаламутил застоявшееся болото не только в столице. Поезда с участниками фестиваля следовали через Б-ск: демократов везли днем, а капиталистов – обязательно ночью. И уж, как ни старались «органы» воспрепятствовать общению, главное, наконец, было выяснено: иностранцы такие же люди, только намного лучше одетые, более раскованные.

Именно после фестиваля на улицах городов появились обнимающиеся, и даже целующиеся парочки. В школах по такому случаю проводили комсомольские собрания, завершавшиеся осуждением, а то и исключением из рядов.

И в первых рядах покусившихся на социалистическую нравственность были стиляги. Страна мобилизовала все силы: появились «комсомольские прожекторы», пошли собрания, засуетились бригадмильцы. Каждый уважающий себя гражданин, включая блатных, считал своим долгом охаять или избить «узкобрючника». Каждый город проводил свой показательный процесс над стилягами.

Самое ужасное, что иностранное в Союз все равно проникало: фильмы, журналы, сигареты, вина. На прилавках киосков продавались только журналы соцстран, зато номенклатурным работникам разрешалось (чтоб лучше знать врага) выписывать журналы «Америка», «Великобритания» на русском языке. Но номенклатурные брянские дети выносили эти журналы на улицу, давали читать друзьям, знакомым.

Зимой на каникулы приехал из Москвы Эдик Шишлянников. За полгода столичной жизни он преобразился до неузнаваемости. Короткополое бежевое пальто, ярко-красный шарф и боты на огромной металлической застежке. На его голове красовалась боярка из искусственного меха… Шишлянников вызвал неописуемый фурор: за ним бегали толпой мальчишки и под одобрительные возгласы взрослых забрасывали снежками.

– Боярин! Стиляга! – неслись вслед разложенцу возмущенные голоса. Шиш промаялся в Б-ске все каникулы и отбыл в столицу, посетовав напоследок:

– Как вы тут живете, чуваки? В городе нет ни одной барухи!

От Шиша мы и узнали, что в столице стиляги называют друг друга «чуваками» и «чувихами», Провинция была в состоянии грогги. Нет, что касается «чуваков», то они были, пусть похуже столичных, но были. А вот «чувих» было мало, да к тому же они не были «барухами». Девиц в обилии поставлял «кильдим» (женское общежитие «Б-скстроя»), но все они – такая незадача! – не были «чувихами».

Поогорчались от такой несправедливости провинциальные стиляги и с головой ушли в джаз. Кое-кто владел аккордеоном, кто-то дул на кларнете, остальные стучали на пионерских барабанах, стульях, кастрюлях:

Был среди нас Митька Иванов, карикатурист-самородок. Однажды Митька засел за богохульную картину. Многодневная работа по сюжету знаменитого полотна художника Иванова также называлась «Явление Христа народу». Действие картины разворачивалось на спуске Советской горки. От забора ликероводочного завода спускался высокий, в поношенных сапогах, латаной майке и трусах, подпоясанный солдатским ремнем, небритый и нечесаный человек. В распростертой над толпой руке он держал бутылку. Перед ним; затоптав лоточниц-мороженщиц, лошадей и треногу Фимки Маковского толпились, протягивая руки к спасителю, легко узнаваемые горожане. Приглядевшись внимательнее, каждый узнавал в «спасителе» Джоя.

Джой, он же Сева Саратовцев, двухметровый верзила с сорок-последним размером обуви, был учащимся технического училища. Обуви на его размер отечественная промышленность не выпускала, и потому Сева ходил в невообразимо скрипучих ботинках из униформы скалолазов. Был сильно близорук, лохмат, неухожен, но при этом – поэт! Тот, у кого душа живет в обнимку с музой, редко обращает внимание на мирские догмы. Сева бился в сетях ямба и хорея, но признания не находил и все больше озлоблялся. Особенно на редакцию «Б-ского рабочего», упорно не признававшую в нем творца. Первое время Саратовцев посылал стихи в редакцию по почте. Затем носил лично, но результат был абсолютно отрицательным. Саратовцев, однако, был упорен и продолжал писать. В конце концов, при появлении Саратовцева литсотрудники просто стали прятаться по туалетам.

Жил на Луначарской улице Юрка Пилипец. Семья Пилипцов дружила с Ивановыми, а дядька Юрки Пилипца был заместителем редактора «Б-ского рабочего». Так как Митька Иванов был карикатурист-самородок, то Киселев, этот самый дядька Юрки Пилипца, привлек его к сотрудничеству. Как-то раз Киселев, отчаявшийся избавиться от Севы Саратовцева, предложил Митьке Иванову разобраться с поэтом:

– Ходит тут один, житья не дает. Носит ахинею. Грозится, что поедет в Москву и передаст стихи в иностранное посольство. Митя, вы б его как-нибудь отвадили от редакции!

– «Темную» устроить?

– Ну, зачем так грубо? Надо для него придумать какую-нибудь неформальную литературную организацию, опекающую непризнанных литераторов, ну, навроде «Союза меча и орала» из «Двенадцати стульев» Ильфа и Петрова. Ну, вроде того, что эта организация берет на себя выпуск произведений…

– И переправляет на Запад, – стал фантазировать Митька, – где их издают в оригиналах и авторизованных переводах. В целях конспирации их не будут возвращать в Союз, и автор их никогда больше не увидит.

Киселев удивленно посмотрел на Митьку:

– Ну, это ты не туда погнал…

Но Митьку уже понесло:

– А чтобы у автора не возникло сомнений, ему время от времени пересылают со связником копии счетов из швейцарского банка!

Киселев замахал руками и предупредил, что он ничего такого не предлагал. Но, как говорил Бендер, лед тронулся. Дальше уже ничего не надо было выдумывать. Все печатные формы были наводнены сюжетами о борьбе бдительных органов во главе со славным майором Прониным против резидентов иностранных разведок…

Литературно-террористическая организация «Божья коровка» была создана в несколько дней. Тут же состоялась официальная встреча с кандидатом в литературо-террористы Севой Саратовцевым.

Саратовцев, щупая руками стены неосвещенной лестницы, скатился к бронированной двери атомного убежища и, моргая от яркого света, предстал перед очами будущих соратников. Это противоатомное убежище было обнаружено случайно. Находилось оно на Горьковской под детской библиотекой. Вход в убежище по какой-то причине оказался открытым.

В 60-х было такое постановление правительства об обязательном оборудовании в строящихся домах атомных убежищ. Тогда считалось, что грядущую атомную войну можно вот эдак пересидеть.

Наше убежище представляло собой вместительное помещение с побеленными потолками и стенами. Далее шли еще несколько комнат, туалеты, не укомплектованные сантехникой, коридоры-переходы, которые вели, вероятно, к другим убежищам под другими зданиями. Митька Иванов разрисовал стены «резиденции» героями диснеевских фильмов. Кто-то принес старенький трофейный приемник «Телефункен», и в убежище зазвучал джаз.

И вот перед Севой Саратовцевым, под улыбающейся во всю стену рожей Микки Мауса, сидели руководящие кадры литературно-террористической организации «Божья коровка». Митька Иванов – Рыжий, невообразимый юморист и выдумщик. Вовка Кузьменко – Канцлер, Эдик Косенков – Аппполон (конечно, не Аполлон, а именно Аппполон). Славка Прохаль, но Прохаль – не кличка, а фамилия. Юрка Николаев – спортсмен, студент и любитель джаза. Валерий Бабушкин – тоже студент и тоже любитель, хотя и не спортсмен. Юрка Михайлов – улыбка во все лицо, Вовка Афонин – Аф-старший и Витька Афонин – Аф-младший. Вовка Малашенко – Боб, он же Чиполлино, обладатель огромного луковицеобразного черепа, всегда задумчивый. Сенька Беленький – Сэм, в отличие от худосочного «дяди Сэма» полон, как стратостат. Толик Веселков – Толян, балагур и рубаха-парень. Валерка Веселков – Лев, много улыбался, мало говорил, много думал. А о чем он думал – ни с кем не делился, зато прыгал тройным прыжком и был чемпионом области. Вовка Веселков – Кава, чудо-мальчик, красавчик с вечной улыбкой на светлом личике, тайно пишущий стихи. Боря Шварц – неоднократный чемпион области по классической борьбе – Тяж. Валька Сотириадис – Трактор, сын Жоры Сотириадиса и старший брат Гаги – Германа Сотириадиса. На любые просьбы и вопросы отвечал одинаково: «Пусть трактор работает – он железный». Шурка Дружинин – Чимба, обладатель гомерического хохота. Когда он хохотал или кричал «тарзаном», у беременных женщин начинались схватки, а у милиционеров заходились сердца. Вовка Плавинский – Марта, ходячее пособие по анатомии человека. Олег Башкарев – Ходя, которому кличка досталась в наследство от родителя. Вовка Цурков – Цурик, любитель анекдотов и розыгрышей. И наконец, Шурик Зинов – Джон, неисправимый оптимист, несмотря на свое увечье: в детстве он переболел полиомиелитом и ходил с костылем. Костыль служил ему третьей ногой, орудием защиты и палочкой ударника, которой он отбивал ритмы на всех подворачивавшихся под руку предметах…

Вот какой была данная представительная организация.

Митька Иванов представил Севе Саратовцеву руководящих товарищей. Пояснил, что в целях конспирации все имеют клички.

– Мы знаем в общих чертах, что вас привело сюда, – сказал Митька Иванов. – Я попрошу более обстоятельно изложить мотивы.

Сева смущенно начал изливать свои обиды, постепенно смелея и повышая голос:

– … Ни одного стиха не напечатали. Печатают только родственников да знакомых. У меня стихи – настоящие, а они говорят: «Сыры». Сами они сырые!

– А о чем вы пишете, какая тематика? – застенчиво задал вопрос Кава, сам втихаря пописывавший стихи.

– Обо всем, – смутившись, ответил Сева, – про родной край, про борьбу за мир… Обо всем.

– Не станем вас обнадеживать, – сухо заметил Прохаль. – Мы должны ознакомиться с вашим творчеством. Руководство нашей организации очень строго относится к кандидатам в члены. Когда вы сможете представить стихи?

– Да хоть завтра! – с готовностью сообщил Сева.

– Но это еще не все, – вступил Юрка Михайлов. – Даже при положительном решении вопроса о вашем литературном наследии, чтобы стать полноценным членом организации, нужно пройти испытательный срок и выполнить необходимые тесты. Только тогда может идти речь об издании ваших произведений!

– Хочу внести ясность, – добавил Кава. – Наша организация прежде всего литературная, а уж потом террористическая. Нам нужны физически сильные люди. У нас есть оружие: противогаз, солдатская каска… Есть даже танк, находящийся в селе Чаусы. Но это на крайний случай, на случай самообороны. А в основном мы ведем только организацию помощи непризнанным литераторам. Однако если наступит крайний случай, мы должны быть готовы морально и физически!

Саратовцев пообещал быть готовым.

На следующее заседание он притащил в убежище кучу исписанных ученических тетрадей. Началось открытое, пусть иногда и совсем нелицеприятное обсуждение. Поэзия Саратовцева представляла собой помесь Маяковского, Твардовского, Исаковского, Долматовского и Трубецкого-Ляписа. Основным мотивом была борьба за мир и свободу порабощенных народов. Одно из стихотворений так и называлось: «Выкусите, колонизаторы!»

…Хинди-руси бхай-бхай!

Любой империалист это знай!..

После продолжительного и бурного обсуждения творчество Саратовцева было признано актуальным, и Севу представили «шефу», специально прибывшему «из-за» для ознакомления с кандидатом. Встреча происходила средь бела дня на трибуне стадиона «Динамо». Для конспирации, как объяснили Севе. В «шефы» был срочно произведен приехавший на каникулы Бабушкин. К великому своему огорчению, из всего английского он знал только: «вери гуд», «вери велл», «о'кей», «гоу хоум» и «вери мач». Общаться с ним приходилось через «переводчика», которым оказался Цурик.

– Гуд бай. Вери мач! – обратился к Севе «шеф».

– В каких войсках служили? – перевел Цурик.

– У меня белый билет… – засмущался Сева.

– О, вери велл, гоу хоум!

– Он спрашивает, – переводил Цурик, – у вас белый билет выдается белым, а черный – неграм?

– У нас негров нет, – ответил Сева. – У меня плохое зрение, не берут в армию.

– О, вери мач, – зачмокал губами «шеф», – Луи Армстронг, Нат Кинг Коул!

– А что он спрашивает? – напрягся Сева.

– Он спрашивает, давно ли занимаетесь литературной деятельностью?

– Нет, недавно: лет десять.

– О йес, вери велл, Бенни Гудман, Оскар Питерсон, Би Би Кинг, о'кей!

– Он спрашивает, – переводил Цурик, – чем еще кроме литературы занимаетесь?

Сева заметно засмущался и признался, что он – бильярдист. «Шеф» зашелся в длинной тираде, чаще всего слышались имена джазовых знаменитостей вперемешку с «феней» и английскими восклицаниями.

«Шеф» говорит, – переводил Цурик, – что несмотря на то, что организация богата, все деньги находятся на счетах в швейцарских банках, поэтому нет возможности легально перевести их в рубли. Необходимо изыскивать любую возможность пополнять местную кассу организации за счет своих возможностей. Вы должны играть в бильярд, но только без проигрыша!

Глаза «шефа» вдруг стали жесткими, он положил руку на плечо Севы:

– Гуд бай, вери мач!

– Мы верим в вас! – перевел Цурик.

Первым заданием Севы стало изменить походку и аннулировать скрип в ботинках. На удивленный вопрос о мелочности данного поручения Аф-старший, взяв его за лацкан пиджака, сурово разъяснил: «Все великое, товарищ Саратовцев, начинается с мелочей! И только добросовестное выполнение всех заданий организации будет являться пропуском в мировое читательское пространство и мировую литературу!»

Родственники и знакомые Севы были озадачены его состоянием. Он отчаянно припадал на правую ногу, а из его огромных ботинок при каждом шаге выделялся слой машинного масла, которым они были пропитаны насквозь. Но пропитка не срабатывала: ботинки, изменив тональность, скрипели по-прежнему.

Новое заседание было посвящено дальнейшей адаптации кандидата.

– Вчера, – доложил Кава, – поступил запрос по цыганской почте из центра о том, каким псевдонимом подписывать издаваемые стихи.

После долгого, детального обсуждения и тайного голосования Саратовцеву была присвоена кличка Джой. В качестве презента Джою была вручена детская книжка «Волшебные очки» с подписями всех членов организации и вырезанная из крышки консервной банки божья коровка, которую полагалось носить на отвороте пиджака. Для ознакомления Джою была выдана программа обязательных тестов, выполнение которых являлось пропуском в ряды организации. Среди прочего там значилось:

– пробежать стометровку за 13 секунд;

– подтянуться 14 раз на перекладине;

– отжаться 25 раз из положения лежа;

– забить гол в рэгби;

– совершить поступок;

– написать эпиграмму на первого секретаря обкома Петухова.

После того, как Джой высказал сомнение в компетентности «шефа» из-за его англофени, тот срочно был заменен приехавшим на каникулы студентом иняза Генкой Каганом. Из всех иностранных языков он более всего владел еврейским.

– Шлимазул, бесаме мучо! – говорил Каган, отечески поддерживая Джоя за лацкан.

– Какой поступок вам более по душе, – переводил Цурик, – физического или духовного порядка?

Джой в смущении повел плечами.

– Фаркактер шлимазул, – покачал головой новый «шеф». – Азохунвей аф эм!

– Шеф предлагает, – сказал Цурик, – взобраться на крышу второй школы и крикнуть оттуда «Да здравствует свобода!»

Предложение «шефа», к которому Джой сразу проникся доверием, прошло единогласно. Джой приступил к изнурительным тренировкам.

Посетители стадиона «Динамо» в течение нескольких недель могли наблюдать, как по беговой дорожке носится босой, в подобранных под коленки брюках, очкастый исполин, подбадриваемый узкобрючниками. Время от времени кто-нибудь из них сбрасывал одежду и бежал рядом с Джоем. Увлечение было настолько всеобщим, что в состязаниях принимали участие даже тяжеловес Шварц и чемпион по тройному прыжку Лев – Веселков. Кончилось это тем, что Джой стал стабильно пробегать стометровку за 15 секунд.

Намечался сдвиг и с подтягиванием. А вот с рэгби было совсем плохо. Дело в том, что брянское рэгби было не совсем рэгби и даже совсем не рэгби, оно представляло собой некую игру с мячом, в которой разрешались любые приемы, исключая лишь применение холодного и огнестрельного оружия. Игра проводилась на пляже и походила скорее на коллективную драку. После игры даже такие испытанные бойцы, как чемпион области Боря Шварц, выглядели помятыми и потрепанными. После того, как Джойс побывал в нескольких свалках и его собирали по частям обе команды, он наотрез отказался забивать голы. Складывалась почти тупиковая ситуация. Но когда Джойс средь бела дня проорал с крыши второй школы «Да здравствует свобода!», даже самые непреклонные литтеррористы решил принять его в «Божью коровку» без всяких оговорок.

На поросших бурьяном развалинах разбомбленного во время войны роддома в свете зарождающегося месяца выстроились две шеренги членов литературно-террористического общества «Божья коровка». Перед строем, стоя на одном колене, Джой обреченным голосом читает торжественную клятву.

Назавтра вдохновленный Джой принес эпиграмму на первого секретаря обкома Петухова:

Петухов, Петухов, ты встаешь до петухов…

Далее речь шла о том, как первый секретарь весь день занят делами по подъему сельского хозяйства и промышленности области.

– Вам же поручалось написать эпиграмму, а не оду! – сурово сказал Аппполон.

Началась совместная корректировка. В конце концов, текст принял такой вид:

Дело осталось за малым: как вручить эпиграмму адресату? Дом Петухова охранялся милиционером, на улице его сопровождали телохранители, а посылать по почте было неинтересно. В конце концов, операцию отложили до лучших времен, а Джою было поручено посещение квартиры одного из резидентов.

Ясным августовским утром в квартире комсомолки 20-х годов, а ныне персональной пенсионерки Шустер раздался звонок. Шустер открыла. На лестничной клетке топтался Джой. Привыкшая к разного рода делегациям от пионерских и комсомольских отрядов, участница различных съездов и конференций без обиняков спросила:

– Вы от школы или трудового коллектива?

– Я из технического училища! – как на духу признался Джой.

– Ага, – сказала Шустер, чуть не силой затаскивая его в квартиру, – люблю молодую рабочую смену!

Дальнейшее поведение «резидентши» окончательно сбило Джоя с панталыку: вместо того, чтобы обменяться паролями, она, не переставая чирикать, усадила его за стол и предложила чаю.

– Ну, рассказывайте же о своих делах, молодая смена, – пионерским фальцетом, похлопывая Джоя по коленке, призывала комсомолка 20-х.

Джой подозрительно молчал, боясь забыть или перепутать текст пароля. А Шустер не умолкала ни на минуту. За первым стаканом она успела рассказать биографию страны с 1918 по 1941-й, за вторым – от начала Великой Отечественной до исторического XX съезда КПСС. От третьего стакана Джой решительно отказался. Воспользовавшись некоторой паузой, выложил наконец пароль:

– Вы Сапожникова?

– Я – Шустер!

– Шустер – это кличка, а фамилия ваша Сапожникова?

– Ха-ха-ха, – разрядила обстановку Шустер. – Вы имеете в виду перевод моей фамилии на русский язык? Да, «шустер» по-немецки —«сапожник». Вы немецкий изучаете?

– Немецкий, немецкий, – торопился Джой выложить пароль до конца. – Если вы «сапожник», то у меня есть для вас партия импортных сапожек.

Комсомолка 20-х просидела минуту с отвалившейся челюстью.

– Так вы не студент, а фарцовщик! Кто вас ко мне прислал?

Джой чистосердечно признался, что его прислала «Божья коровка». И показал старушке прикрепленную на отвороте пиджака железку-значок. Шустер лишилась дара речи.

Назавтра город облетела весть о подрывной организации, которая, воспользовавшись нашими трудностями, предлагает импортную обувь в обмен на секретную информацию. Народ, посудачив, решил, что деятельность организации в нашем городе бесперспективна: те, кто владел секретной информацией, в импортной обуви не нуждались, а те, кто желал бы иметь импортную обувь, не располагали секретной информацией.

Слух о простодушном Джое и придуманной для его розыгрыша организации быстро облетел окрестные улицы. Желающих принять участие в бесплатном развлечении становилось все больше. Через пару недель в «Божьей коровке» так или иначе принимали участие почти все юноши, проживающие в центре Советского района.

Естественно, что познакомиться с Джоем пожелал сам Мэр – Эдик Гнездовский. Официальной власти в России понадобится еще сорок лет, чтобы ввести такую должность, но уже в 1956 году она была учреждена самостийно. Мэр пришел не один, а с девицей, которую представил как «мисс Лолу – правую руку швейцарского шефа организации». Всю беседу Мэра с Джоем «мисс Лола» удивленно молчала, вероятно, из конспиративных соображений.

Мэр одобрил деятельность нового члена организации и пожелал ему дальнейших творческих успехов.

– Крепитесь, Запад нам поможет! – сказал он на прощание голосом Остапа Бендера.

Организация испытывала острые финансовые трудности. Бильярдные турниры Джоя доходов не приносили. Старые члены общества выдохлись и не могли предложить свежих литературных шедевров. Так что на издание произведений Джоя пришлось взять кредит в швейцарском банке. Автора успокоили: после издания все расходы будут покрыты с лихвой. Пока же деньги решили брать у КЭБа. Вообще-то КЭБ – это концертно-эстрадное бюро, но в городе так звали Федорова, который это бюро возглавлял.

КЭБ имел рост метр с кепкой, и когда «Трест очистки» не успевал убирать с улиц снег, кепку КЭБа не видно было из-за сугробов. В служебную «Эмку» он запрыгивал с какого-нибудь бугорка, как ребенок на кобылу.

У КЭБа было много жен, много детей, много поклонниц, много юмора, много авторитета и, как говорили злые языки, много денег. КЭБ наводнял Б-ск цыганскими ансамблями, хорами, опереттами и зверинцами с такими измученными недоеданием хищниками, что их было жаль даже больше, чем людей.

Вот у этого человека Джой попытался ночью в подъезде отнять папку, «в которой деньги лежат». КЭБ, несмотря на миниатюрные размеры, оказался не робкого десятка. Борьба закончилась тем, что оба, сцепившись, скатились с лестницы. Операция была провалена…

Организация на время прекратила активную деятельность, тем более что кончились студенческие каникулы и многие ее члены разъехались на учебу. Джою это было преподнесено как отъезды в целях конспирации. Самому ему были вручены командировочное удостоверение и билет в общий вагон до Москвы, где он должен был связаться с резидентом и предъявить в качестве пароля половинку пятикопеечной монеты. Джой всячески пытался уклониться от командировки, и был посажен в вагон чуть ли не силой.

– Помни, у нас длинные руки, – зловеще предупредил Толян, оттесняя его грудью в тамбур. – Командировочные мы тебе не даем, так как ты по прибытии будешь поставлен на полное довольствие. Обратный билет тебе тоже возьмут.

Поезд тронулся. Джой стоял у окна и то ли махал, то ли грозил провожающим рукой.

Джой исчез. Напрасно ждали от него вестей, караулили у дома, спрашивали у знакомых. Наконец всё прояснилось: Джой не поехал в Москву, а добровольно явился в милицию с повинной.

Через какое-то время на дверях атомного убежища появился замок. За членами организации началась слежка. Вычислить «хвост» было несложно – из-под гражданского пальто виднелись галифе и сапоги. Литераторы-террористы водили его по квартирам советских и партийных работников, посещая под разными предлогами всех знакомых и незнакомых, по репетициям драмкружков и духовых оркестров, танцверандам, ресторанам и спортзалам.

Видимо, не получив нужного результата, органы решили использовать «перевербованного» Джоя. Появившись, как ни в чем не бывало, он стал требовать активизации подрывной работы, освобождения заключенных, захвата банка, диверсий на железной дороге и еще бог весть чего. Основной задачей, как все понимали, было выявление наличия оружия у организации. Ради достижения этой цели Джой готов был даже ехать в село Чаусы, где, как ему когда-то говорили, спрятана танкетка.

Игру пора было кончать. Все это понимали, но расходиться так бесславно никому не хотелось, и было решено имитировать взрыв моста через Нижний Судок.

Поздней сентябрьской ночью «диверсионная группа» в кромешной тьме, по мокрому от дождя репейнику пробиралась к центральной опоре моста. «Группа прикрытия» окопалась на кромке оврага, блокируя возможные контратаки. Наконец подрывники достигли цели и начали готовить адскую машину. Джой видел, как заводили часовой механизм и маскировали место установки. Когда была дана команда на отход, Джой, прыгая кошкой, понесся наверх, тяжело дыша и ломая кусты.

Часом позже у опоры колдовала приведенная Джоем оперативная группа. Ей удалось успешно обезвредить картонный ящик из-под конфет горпищекомбината с силикатными кирпичами и стареньким будильником внутри…

На этом можно было бы поставить точку, так как литературно-террористическая организация «Божья коровка» прекратила свое существование.

Прошли годы. Участники розыгрыша повзрослели: кто-то уехал из города, кто-то женился. Через четыре года после описанных событий Кава (Владимир Веселков) по никому не понятным причинам снял со стены отцовское ружье, уехал в лес за мясокомбинатом и застрелился. И тут история «Божьей коровки» получила свое скандальное продолжение – в Б-ске был старательно подготовлен истеричный, показательный судебный процесс.

Пафос его заключался в следующем. Вот, посмотрите, каковы те, кто «смотрит на Запад». Вот каков наш коммунистический ответ на ваши «шуточки». Вот что с вами будет. Зарубите себе на носу! Название «Божья коровка» стало нарицательным.

…С фотографии одного из надгробий на б-ском кладбище смотрит улыбающееся лицо 19-летнего красавца Кавы, и в страшном сне не представлявшего, что все его друзья, включая увечного Джона и вечных девственников Боба и Чижа, станут «насильниками» и злодеями, которыми многие десятилетия будут пугать городских обывателей.

P.S. В б-ской истории судебный процесс над «Божьей коровкой» был, пожалуй, самым истеричным. Областной суд еще только допрашивал подсудимых и свидетелей (процесс продолжался с 20 сентября по 11 октября 1960 года), а в газетах уже сообщалось, что «общественность области поднимает свой гневный голос против тех, кто надругался над светлыми чувствами юношества».

Всего по делу «Божьей коровки» осудили десять человек. Двое получили по 10 лет, остальные – от года до трех. Через четыре года заместитель прокурора РСФСР Б. Кравцов написал протест, посчитав большинство доводов следствия неубедительны ми. Из всех заключенных в местах лишения свободы оставались только двое. Президиум Верховного суда РСФСР снизил им меру наказания – полностью реабилитировать стиляг было бы бестактно и политически неправильно…

Дети мои!

На днях при участии программы Ылнзу (в английской раскладке клавиатуры – Skype) я получил следующее электронное сообщение: «Смысл всякой деятельности лежит вне ее пределов». Я бросился наводить справки, откуда нынче такая мудрость? Естественно, выяснилось, что – китайская. Пришлось русифицировать ее своими силами. Получилось что-то типа такого: Всякая деятельность состоит из бессмысленных поступков. Не знаю, как у вас, дети мои, но на меня это правило распространяется всецело. Лично я совершаю в своей жизни только бессмысленные поступки, которых наверняка хватит, чтобы никогда о них не писать. Но сегодня я хочу рассказать о трех наиболее странных из них. 20 с лишним лет назад родился Егор Сергеевич, мой старший сын. Когда это произошло, добрые врачи за цветы и водку, улыбаясь, сказали мне: он у вас первым делом обкакал хирурга, громко орет, хороший парень, жаль никогда не сможет ходить – слишком косолап. Егора Сергеевича на всякий случай сразу закатали по шею в гипс и велели так моего первенца и носить, в качестве небольшого памятника вечной молодости человечества.

Первое, что я сделал – взял ножницы и срезал весь этот гипс. Из стелек собственных кроссовок я сшил Егору Сергеевичу грудные ортопедические ботинки, и теперь он редко ночует дома, поскольку шляется в них черт знает где. Хотя вполне возможно, желание странствовать развилось у него от того, что в возрасте 17 дней я забыл его на прилавке киоска «Союзпечать», куда поставил, чтобы поймать такси в пять часов утра после ночи игры в преферанс. Таксист оказался святым человеком – когда мы отъехали пару километров, он спросил, не важная ли сумка осталась стоять в предрассветной Москве. Увидев в сумке ребенка, он назвал меня уродом, с чем трудно не согласиться.

Ровно 16 лет назад родился второй мой сын Василий Сергеевич. Когда он еще только созревал для бесконечных мелочей жизни, добрые врачи за коньяк и конфеты посоветовали мне отказаться от него, пока еще не поздно. Они просветили задумчивый зародыш Василия Сергеевича своим деятельным прибором и сказали: хороший парень, дышит глубоко, жаль окажется идиотом – у него водянка головного мозга. Первое, что я сделал, посоветовал добрым людям засунуть свой прибор себе в какое-нибудь другое, более темное место. Я и сам идиот, поэтому воспитывать себе подобных – главная задача моей осмысленной деятельности. Немного позже выяснилось, что за водянку мозга добрые люди приняли непосредственно мозг Василия Сергеевича, который, как выяснилось буквально на днях, теперь составляет в ходе обучения экстерном какие-то таблицы истинности. Василий Сергеевич даже показывал мне одну из них и, к счастью, позволил убедиться, что отец его так и остался кромешным идиотом, с чем бессмысленно даже спорить.

10 лет назад родилась моя дочь Пелагея Сергеевна. Когда это случилось, у нее не раскрылось одно легкое. Ее завернули в одеяло и снесли в реанимацию. Там ее положили в стеклянную капсулу, привинтили к голове мерцающую красную лампочку и, видимо, собирались за доллары и виски сделать из нее космонавтку, которая никогда не вернется на Землю. Добрые реаниматоры сказали мне: хорошая девчонка, жаль ничего поделать нельзя. Давайте мы поступим так: вы будете покупать итальянский иммуноглобулин по цене героина, мы будем его понапрасну тратить, и если она сама не захочет жить, ничего у нас не получится. И я покупал в подвалах этот иммуноглобулин, и меня пускали постоять у стеклянной космической капсулы в белом халате тишины. И пока никто не видел, я сказал капсуле с Пелагеей Сергеевной так:

– Послушай, красавица Пелагея Сергеевна. Я понимаю, что сейчас ты похожа на носатую космическую ворону. Что у тебя сейчас и без меня полно всяких планов и дел. Но послушай меня – оставайся. Здесь у нас на Земле на самом деле столько всего интересного, дурацкого и ненужного, что я тебе все это покажу.

И красавица Пелагея Сергеевна согласилась и, конечно, не дает теперь никому никакого житья. Хотя вчера в полночь она и подарила Василию Сергеевичу полотенце с собственноручно вышитой надписью «Don’t panic». И знаете, дети мои, с этим полотенцем трудно поспорить. Я по-прежнему совершенно без паники отношусь к тому, что я – абсолютно бессмысленный человек. Спасибо вам за это.

Дети мои!

Сегодня произошло невероятное событие, о котором я намерен немедленно вам сообщить: утром я спал.

Это было то самое сладкое в мире занятие, в процессе которого общеизвестная вам кошка Индульгенция по кличке Дуля, полосатая бесстыдная женщина, агрессивно занята только самой собой и носится по вашему лицу в погоне за пылью и комарами, но можно еще кинуть в нее подушкой, закричать «пойди прочь, бессмысленная божья тварь, сестра наша меньшая», перевернуться на другой бок и снова заснуть. Надо сказать, накануне ночью я от нечего делать пересматривал фотографии, которые сделал прошлой осенью на Белом море, когда мы с двумя моими полоумными дружками проплыли по нему на резиновой лодке с мотором 500 с лишним километров. Так что нет ничего удивительного в том, что мне снилось, будто я королевская мидия, которую выращивают на опущенных в холодную воду канатах вблизи знаменитого острова, носящего потустороннее имя Соностров.

Мне снилось, будто я, обычный двустворчатый моллюск, на самом деле происхожу из древней столицы Мидии города Экбатаны (ныне Хамадан), являюсь потомком царя царей и говорю с людьми на смеси бытового мата и урартской клинописи. Мои сильные мускулы-аддукторы гордо смыкались и изолировали меня от внешней среды вместе с ее зубаткой, премьер-министром Путиным, треской инфляции и селедкой социальной энтропии. Я просто спал. Я сопел, фильтруя соленые воды современности, и от этого у меня нарастал гипостракум (перламутровый слой). И вот как раз в эту минуту… та-та-та-там… зазвонил телефон.

Здесь опять потребуется небольшое лирическое отступление, потому что как раз накануне от нечего делать (вы, видимо, давно догадываетесь, что старику вообще нечего делать), я путем нечеловеческих усилий совершил акт интеллектуального пиратства и записал на свой iPhone новый рингтон. Он содержал фрагмент выступления какой-то французской бабушки-изуверки по имени Mme St. Onge, поющей, как бездомный пес, охраняющий дворовые гаражи-ракушки. В определенный, самый страшный момент пения (приблизительно 99-я секунда, 1 минута 39 секунд), когда музыка становится настолько реальной, что вы не слышите, а уже видите ее прямо перед собой и ясно, сильно, всем телом понимаете, как важно размозжить старушке череп табуреткой, Mme St. Onge окончательно срывается на крик и следующие тридцать бесконечных секунд повторяет: ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту-аааааааааа!!!! Вот это и есть теперь мой.

И именно он зазвонил в момент, когда канат, на котором я, королевская мидия, рос всю свою сознательную жизнь медиа-моллюска (ладно, согласен, это поганый каламбур, но почему не позволить себе такое дешевое сравнение медиа- и мидия-бизнеса, в конце концов они мало сейчас отличаются друг от друга?), стали вытаскивать на поверхность, чтобы продать меня туристам по 200 рублей за килограмм (вместе с раковиной). – Не-е-е-е-е-ет!!!!! – закричал я, поднеся трубку к сонному еще уху.

– Здравствуйте, Сергей Александрович, – сказала трубка человеческим голосом. – Я сотрудница пятого канала питерского телевидения. Меня-Зовут-Та-Кто-Звонит-Вам-Утром-Сергей-Александрович-Когда-Вы-Думаете-Что-Вы-Такая-Охренительно-Важная-Мидия-Что-Идите-Вы-Все-В-Жопу-И-Не-Зоните-Мне-По-Утрам-Сергей-Александрович.

– Очень приятно, – ответил я.

– Сергей Александрович, мы снимаем фильм о пакте Молотова-Риббентропа.

– Я – то, что вам нужно прямо сейчас, – ответил я, стараясь побороть в себе ощущения, только что навеянные мне пением Mme St. Onge.

– Сергей Александрович, нам нужен архив журнала «Крокодил».

Журнал «Крокодил», дети мои, как вы знаете, я не редактирую второй год подряд, после того, как в процессе мидия-бизнеса выяснилось, что редкий турист хочет покупать его за 200 рублей (вместе с красивой упаковкой). Когда деньги на издание кончились, я вообще решил больше не писать ничего, не редактировать, бросил все и оставил архив для нарастания на него перламутрового слоя на попечение великого и нежно любимого мною Димы Муратова в сложной коридорной системе «Новой газеты».

– Вам надо позвонить полковнику Ваняйкину, – сказал я трубке, повергнув ее в долгое напряженное молчание, связанное, по всей видимости, с переоценкой значения пакта Молотова-Риббентропа.

Я очень люблю называть полковником подполковника Ваняйкина, бывшего Диминого военного командира, который служит теперь в «Новой газете» завхозом, а, стало быть, настоящим Мидийским царем. Урартсткая клинопись – это детский лепет по сравнению с тем, что видел и знает полковник Ваняйкин, поэтому при встрече с ним я всегда прикладываю руку к своей непокрытой голове отставного ефрейтора и произношу одну только фразу, способную спасти двустворчатого моллюска, которому все еще дорога его глубоководная, но бессмысленная жизнь: «Молодой. Исправлюсь. Желание есть».

– Мммм-даааа, – послышался наконец в трубке голос культурной столицы Отечества. – Архив мне, судя по всему, сегодня не найти…

– Мммм-даааа, – попытался я закончить явно неудавшийся разговор. – Выход один – звонить Риббентропу.

И тут, дети мои, собственно, и произошло событие, о котором я хочу рассказать.

– Сергей Александрович, – повеселела трубка. – А может быть, вы знаете телефон Мостовщикова-Старшего?

Здесь пришлось взять паузу уже мне. Человек, известный мне, как Мостовщиков-Старший, то есть, собственно, мой отец и ваш, дети мои, дед, умер 12 лет тому назад. Умер, не дав мне возможности толком наговориться с ним, наплакаться, нажаловаться и нарадоваться вместе с ним.

– Телефона Мостовщикова-Старшего у меня нет, – сказал я после некоторого раздумья. – Но если вы его найдете, я буду вам страшно благодарен.

– Нет, вы просто поймите Сергей Александрович, – попытался утешить меня голос из эфира. – Просто говорят, что есть еще теперь какой-то Младший Мостовщиков, тоже журналист. Вы не он?

– Теперь я за Старшего, – ответил я и положил трубку.

Я теперь за Старшего, дети мои.