VII
Выскочив из-под арки госпиталя, Жамин гнал Дракона.
Это был дорогой конь и его любимый, но он гнал его, не жалея плети. А чего его жалеть, когда его самого, Жамина, никто не пожалеет. Эти мысли мешались, он старался избавиться от них, как стирают пот со лба, только слёзы от встречного ветра ползли по щекам.
Перед ним расстилалась дорога, широкая хорошая дорога, каких в России он не видел, а только видел в Пруссии и здесь, но он знал, что и здесь тоже живут немцы, и выходило так, что там, где живут немцы, везде хорошая дорога. И дома, хоть и не такие богатые, как в Пруссии, а всё же лучше, чем в России, крепче, что ли, осанистее.
Выехав из Риги на восточное шоссе, он то и дело объезжал и уступал дорогу маршевым ротам. Роты двигались с востока на запад, и он о них думал, что вот они все, солдатушки, бравы ребятушки, побегут с позиций, а он их будет останавливать и ловить по окрестным лесам и болотам и сам понимал, что его мысли все дурные.
Один подпоручик, шедший впереди роты, когда Жамину надоело всех объезжать и уступать дорогу, и Жамин пошёл прямо на него, стал хвататься за кобуру, но Жамин так замахнулся плетью, а поручик так вжал голову в плечи, что фуражка накрыла как крышкой его погоны крылышками, а передние ряды роты шарахнулись, но сразу и заржали не хуже того, как если бы развалились все четыре стены бани со злыми, голыми бабами с шайками и вениками наотмашь!
До Сигулды оставалось недалеко, уже показались крыши, и Жамин подумал, что ему не хочется ехать в расположение. Он наддал, доехал до крайних домов и поворотил бы прямо в чащу, если бы не снег и не мокрая, разъезжающаяся под копытами земля в февральском лесу.
Сигулда стояла в нескольких десятках вёрст от моря, ветер был влажный, мягкий, и казалось, что он дул не параллельно земле, а маялся из низких серых облаков. От дороги по левую руку текла чёрная река, узкая, глубокая, как Волга в его родных местах, но не в низких плоских берегах, как Волга, а в высоких холмах, поросших прозрачной щетиной леса.
Жамин свернул с шоссе и пошёл шагом по твердому просёлку. Дракон как будто бы пятидесяти вёрст от Риги не проскакал, шёл опустив голову и из бурой ржавой травы на обочине выхватывал редкие яркие зелёные травины, иглами торчащие и демонстрирующие, что весна в этих местах уже скоро.
Жамин бросил повод.
После того как маршевый подпоручик испугался жаминской плётки, Фёдор перестал думать о военных, о том, зачем же всё-таки его вызывал ротмистр, он так ничего и не пояснил.
Он стал думать ни о чём, просто слился с Драконом в ритме его бега, потом стал видеть природу кругом, и ему захотелось побыть одному. Погода была самая его любимая. Он вспомнил дом, отца, мать, Тверь, со злобой Елену Павловну, раздери её татары, Серафиму… Фёдор тряхнул головой, нет, Серафиму ему вспоминать не хотелось, к чёрту! К чёрту Серафиму! Фёдору было стыдно. Он себя затаптывал ногами, что ему нечего стыдиться, но ему было стыдно. А Серафима, – ярко вспыхнув в его сознании, – не захотела «к чёрту», и даже попыталась повести с Фёдором разговор. Фёдор не мог прогнать её, странным получался разговор – Фёдор молчал, а Серафима смотрела и не открывала рта. Так было хуже всего – Фёдор это уже знал. И разговор был как болотная трясина, когда каждое движение спастись только приближало воду к горлу и к губам. Серафима молчала, а у Фёдора не было сил даже просто поднять руку на уровень плеча, а не то чтобы замахнуться, чтобы прогнать.
Сейчас ему нужно было что-то другое, отвлечься, кто-то другой, и он вспомнил, что ротмистр сказал, что командир в отряд наконец-то назначен, и ещё вспомнил, что вчера отряд должен был получить ещё два пулемёта к двум уже полученным. Всего в отряде должно было быть восемь пулемётов, это сильно удивляло солдат: не в каждом полку пулемётов было столько, да ещё все новенькие и с полным боекомплектом. Из-за этого роптали, мол, а в кого стрелять-то будем?
«Вот я щас с этим и разберусь, к приезду командира-то! А ты пока постой-погоди! – сказал он Серафиме и погрозил: – Я ть-тя!» – и стал заворачивать коня, но Дракон заупрямился и потянулся мордой к луже на дороге.
«Ах ты ж, балда балдой! – в сердцах подумал про себя Жамин и соскочил. – Гнал почти пятьдесят вёрст, а щас напоить забыл!» В луже вода была стоялая, и Жамин повёл Дракона в ближний грот.
Дорога, по которой ехал Фёдор Гаврилович Жамин, была красивая: слева высилась сплошная, поросшая старыми деревьями и ползучими растениями крутая стена скал, а справа, извиваясь шёлковой лентой, текла чёрная река. Бурая прошлогодняя трава уже подалась местами свежей зелёной, и всё это вместе смотрелось как в балаганчике, в театре, на сцене с нарисованной красотой. И никуда не хотелось.
В дикой стене скал было несколько больших и малых гротов, большие были высокие, они были похожи на арки, как будто древний великан, предок здешних людей, выпил чего-нибудь крепкого, присел на скалы отдохнуть и кривым острым ногтем поковырялся.
Внутри самого большого грота, высотой в три, а то и четыре человеческих роста и глубиной шагов в десять, прямо из каменной стены сочилась вода, стекала, накапливалась по краю, вытекала из грота и пропадала в мягкой земле, а потом в реке.
Февральский день заканчивался, и гроты стояли чёрные.
Жамин соскочил, взял Дракона за оголовье и завёл в грот поить и вдруг услышал за спиной:
– Беги её, чего ты ждёшь от ней участия, сочувствия, быть может… Зачем же мысль тебя тревожит?.. Зачем с неё не сводишь ты очей?..
Голос был мужской и тихий. Фёдор от неожиданности замер и услышал, как зашуршал песок. Грот был настолько велик, что, войдя в него с конём, Фёдор видел, что впереди темно и по сторонам темно.
«Кто это здесь?» – подумал он и повернулся на голос.
– …Любви ты ждёшь, хоть сам ещё не любишь, не правда ли? Но знаешь, может быть, тебе придётся страстно полюбить, тогда себя погубишь ты, погубишь…
Фёдор повернулся так, что ослеп от контрастного света снаружи, но краем глаза он видел, что в тени у стены грота стоит офицер в накинутом на плечи офицерском пальто и в фуражке. Фёдор проморгался. Офицер медленно шёл к нему, и под его сапогами шуршал песок.
– Взгляни, как эта ручка холодна, как сжаты эти губы… Что за горе искусно скрыто в этом взоре… Ты видишь, как грустна она… Бледна…
Офицер тихо декламировал и смотрел Жамину в глаза.
– Вижу, прапорщик, вы имеете намерение напоить здесь вашего изумительного чистокровного? Не советую!
Жамин пришёл в себя.
– Так точно, ваше высокоблагородие! Прапорщик особого отряда двенадцатой армии Северного фронта Жамин! – Он разглядел на кителе прапорщика знак лейб-гвардии кирасирского его величества полка и на рукаве пальто нашивку за побег из плена.
– Молодцом, прапорщик! – отозвался поручик.
Он остановился, и Жамин мог его рассмотреть. Поручик был высокий, одет в накинутое на плечи пепельного цвета офицерское пальто с золотыми погонами и жёлтыми петлицами, безукоризненно белую фуражку с жёлтым околышем, это подтверждало его принадлежность к лейб-гвардии кирасирам его величества. Он натягивал цвета beige с капелькой крови лайковые перчатки, сапоги на нём были не по форме, а берейторские с отворотами в тон перчаткам.
– Это стихи Льва Мея… очень хороший поэт, только немного забытый, а зря…
Жамин стоял, смотрел и слушал нарядного и красивого поручика.
– …а поить тут коня не советую, чтобы не навлечь на себя немилости местного населения. Они считают воду здесь, в этих гротах, чуть ли не святой, местные женщины даже ходят сюда для омовения и омоложения, поэтому… – Поручик остановился.
Жамин смотрел.
– А я поручик Смолин, назначен к вам командиром вашего отряда, – продолжил поручик, он выглянул из грота и свистнул, так неожиданно, что Жамин вздрогнул и услышал топот копыт и почувствовал, что его Дракон заволновался.
К входу в грот подскакали двое, один, судя по всему денщик, он был на гнедом дончаке, другой какой-то странно одетый, но в таких же берейторских с отворотами, только жёлтыми сапогах на чистокровном караковом жеребце. Он держал на длинном поводу буланого в белых носках гунтера.
– А я вижу по вашему замечательному другу…
– Дракон его зовут, ваше высокоблагородие! – отчеканил Жамин, он понял, что вот таким вот странным образом он встретился со своим командиром.
– Хорош, – сказал поручик. – И, судя по вашему Дракону, я вижу, что вы человек денежный!.. – закончил он.
Денщик и другой всадник соскочили на землю, взяли гунтера с обеих сторон за оголовье и подвели к поручику, тот подал колено, денщик поддержал, и поручик легко вскочил в седло, гунтер тут же встал свечкой, поручик ударил его плёткой в пах, и гунтер сделал прыжок. Поручик налёг ему на шею, и тогда их настиг другой всадник, успевший взобраться в седло, тот, который был обут в берейторские сапоги с жёлтыми отворотами. Он махнул плёткой перед самыми глазами гунтера, и гунтер остановился. Жамин понял, что этот странный является свитой гвардейского поручика, что он…
Уже на успокоившемся гунтере поручик поехал к Жамину, тот тоже успел вскочить в седло и правил к поручику.
– Мой грум, он же берейтор, – поручик махнул в сторону странного, – его зовут Джонни, хотя один чёрт он ни бельмеса не смыслит по-русски. А эту сноровистую сволочь, – говорил поручик, поглаживал гунтера по шее и улыбался Жамину, – я купил неделю назад, дорого обошёлся. Ну что же, прапорщик, провожайте в расположение.
После утреннего кофе Быховский позвонил в автоотряд штаба армии и вызвал машину. Через полчаса он усаживался на холодную кожу заднего сиденья.
«Чёрт побери, забыл!» – вспомнил он.
– Вы подождите меня, голубчик, – обратился он к шофёру. – Я буквально на секунду.
Ротмистр поднялся в квартиру во втором этаже и вернулся с толстым ярким клетчатым пледом.
«Яркий, чёрт подери, какой, но ничего, пока будем ехать до окраины, потерплю, а там плевать, если кто и увидит! Понятно же, что холодина несусветная и ветер, как от дьявола сорвался! И кто придумал поставить Сережку на специальный отряд? И чего он натворил, что его из полка турнули?» То, что племянника ротмистра Быховского поручика лейб-гвардии кирасирского его величества полка «турнули», Быховскому было ясно как божий день. «Щас как приеду, ух как наваляю!.. Как ему перед родителем не совестно?»
Через двадцать минут авто ротмистра выкатило на восточное шоссе в сторону Сигулды, и Быховский поднял воротник и укрыл ноги пледом. Он бы завернулся в этот плед с головой, таким пронизывающим был ветер с северо-запада, от Рижского залива, но по шоссе шли маршевые роты и их командиры, подпоручики и прапорщики, завидев ротмистра, подавали очень глупые на марше команды. Ротмистр устал на них махать рукой, мол, идите себе, идите, всё одно шагать парадом не обучены. В какой-то момент он вспомнил купринский «Поединок» и то, как подпоручик Ромашов от усердия повёл свою роту криво и что из этого получилось, и улыбнулся, и удивился, потому что улыбаться у него не было никаких причин: всё развивалось как нельзя хуже – 12-я армия, которую он обслуживал, и весь Северный фронт наглухо и, судя по всему, надолго закопался в курляндский песок, и началось…
Ротмистр натянул плед на левое плечо до самого уха, а сам, чтобы не видеть никого из встречных военных, отвернулся направо.
И что самое обидное – скверна началась и доныне проистекает от прибывающих с пополнением скороспелых обер-офицеров, особенно выпускников университетов и технических училищ, вон они на дороге ведут свои маршевые роты; а ещё от унтеров из городских мастеровых. Как с этим справиться, ротмистр не знал. Средство было только одно – вербовать осведомителей именно среди офицеров, но это как раз было негласно запрещено, а надо, как выражался ротмистр в своём кругу, «надо не бить мух, каждую в отдельности, а захлопнуть перед ними дверь ещё в тылу, чтобы эта агитационная зараза не проникала на фронт, на передовую».
Он попытался прикурить, но ветер задул его последние спички, он в сердцах выбросил бесполезный коробок и попросил шофёра ехать помедленнее и вспомнил, что в портфеле болтается солдатская зажигалка, сфабрикованная в окопе из немецкой от пулемёта стреляной гильзы. «Так уж весь керосин-то небось и выветрился!» – подумал он, но всё же открыл портфель, порылся и обнаружил на дне. Эту зажигалку для него конфисковали, а потом он понял, что это была просто солдатская окопная затея, и он кого-то лишил надёжного огонька. Но что сделано, то сделано.
Из запрессованной гильзы выглядывала суровая крученая нитка фитилька. А рядом торчал укреплённый кусочек кремня, надо было этим кремнем обо что-нибудь чиркнуть, и фитилёк, если он пропитан керосином, загорится. Ротмистр пожалел о выкинутом коробке, стал оглядываться и увидел, что чиркнуть на заднем сиденье авто не обо что, только кожа, деревянная дверь и бронзовая ручка, неудобная, об неё не чиркнешь. Вдруг он увидел, что шофер не оглядываясь протягивает ему что-то, ротмистр взял, это было кремнёвое кресало, и тут ротмистр улыбнулся во второй раз, он вспомнил сказку Андерсона и кресало того хитрющего и умнющего солдата. Ротмистр чиркнул, фитилёк дал гари, керосиновой вони и огонёк. Быховский закурил. Наконец-то! Штука оказалась надежная – солдатская смекалка и умение из негодных вещей сделать что-то, что облегчает жизнь. Прелести турецкого табаку он не почувствовал, потому что переменившийся на восточный встречный ветер, сильный и сухой, ударил в нос, вышиб из глаз слёзы, и ротмистр позавидовал шофёру, сидевшему за рулём в специальных очках. И подумал, а что это он сегодня только и делает, что кому-то завидует: солдату, умеющему из ерунды сделать что-то нужное; шофёру, который не мучается, потому что ему кто-то выдал эти дурацкие на вид, как у стрекозы, очки; и вспомнил, куда и по какому поводу он едет.
«Ах, ты ж племянничек-племянничек, что же ты такого натворил?»
Конечно, ротмистр мог позвонить куда надо, и ему бы всё рассказали, но он не стал, чтобы не привлекать к Сергею Смолину излишнего внимания, большего, чем тот привлёк сам.
Его племянник Сережа Смолин, сын умершей в молодые годы старшей сестры, рос ото́рвой и завистником.
«И в кого ты такой уродился? – думал Быховский, и сожалел, и очень не хотелось ему ехать в Сигулду, хотя в правую щёку уже дул другой ветер – южный, тёплый, с запахом весны. – И почему ты бросил брата, когда тот умирал в Москве, и даже не посетил его и не забрал для отца его вещи? Пришлось госпитальным по почте слать!..»
Когда Сереже исполнилось четыре года, родился его младший брат Володя, Володечка, как его все называли, и Сережа начал ревновать. А потом их мать, старшая сестра Быховского, умерла, и мальчики остались с гувернантками, гувернёрами и немолодым уже отцом. Они жили близко на Фонтанке, а летом снимали соседние с ротмистром дачи на Лисьем носу, поэтому мальчики росли на глазах, и Сережа всё время хитрил. Потом он поступил в Пажеский корпус и за азартные игры чуть не вылетел оттуда, а Володечка кончил с отличием гимназию и, не достигнув с отцом и старшим братом понимания по поводу традиционной для семьи военной службы, уехал в Москву в университет. А потом записался вольноопределяющимся, получил ранение и в московском госпитале умер. Смолин-отец давно болел и по состоянию здоровья в Москву к умирающему сыну не поехал, а Сергей в Москве был, но заходил ли он к брату, посетил ли его, Быховский узнал, что нет, только когда прошлой осенью после командировки в Симбирск сам приезжал в Москву по делам. Однако к тому времени Сергея в Москве уже не было, он вылечился после плена и отбыл в полк, а полк в составе 1-й гвардейской дивизии воевал.
«Но как же ты умудрился к брату не зайти? Не посетить? Не забрать его вещей? И не ври мне, что ты ничего про Володечку не знал!» Этот разговор ротмистр вёл со своим племянником с тех самых пор, потом разговор сам собой затих, и теперь возобновился при таких неожиданных обстоятельствах.
«Ну, щас я до тебя доберусь!» – думал ротмистр, а на самом деле наслаждался, что ветер смягчился, и даже сам подставлял лицо, по крайней мере, закутанному в плед ему уже было жарковато. Он освободился и оглянулся по сторонам.
Несколько раз он был в Сигулде проездом и слышал про местные красоты и думал о том, что было бы прекрасно попасть сюда просто так, просто в за́мок, просто посмотреть, поглазеть, а ещё бы здорово с женой, детей у них не было.
Ротмистр вытащил часы, было девять утра.
«Если всё по распорядку, то они уже должны позавтракать и вести с личным составом занятия!» – подумал Быховский, ему стало скучно, он закрыл глаза и то ли думал, то ли дремал. Ему так не хватало времени остаться со своими мыслями и воспоминаниями наедине, просто вытянуть ноги к камину, на худой конец к печке, запахнуться в широкий халат, натянуть по самые брови ночной колпак и держать рядом с собой рюмку хереса, можно даже не пить, но рюмка должна быть, она должна стоять и охранять его покой и возможность думать, пока он будет смотреть на огонь.
– Ваше высокоблагородие…
Ротмистр вздрогнул, авто стояло, шофер уже выскочил и держал открытой дверцу. Ротмистр мигнул бровями и почувствовал конфуз оттого, что он собирался ещё на подъезде к Сигулде сбросить и свернуть на сиденье слишком яркий плед, но задремал, а его уже встречали.
Когда авто заехало на плац и дало круг, Жамин сидел в седле. Рядом был поручик Смолин, он сегодня пересел на чистокровного каракового жеребца, строптивого гунтера ещё объезжал англичанин-берейтор где-то на окраине Сигулды.
Когда ротмистр поставил левую ногу на прибитую землю плаца, поручик и Жамин соскочили, поручик скомандовал «Смирно!», Жамин крикнул «Сми-и-ир-но!», и ротмистр замахал на них руками:
– Вольно, господа, вольно, чего кричать-то, не на Царицыном лугу.
Поручик был одет в полевую фуражку и всё полевое для строя. Он замер, приветствуя жандармского ротмистра, ротмистр сам двинулся к нему на мягких, затёкших ногах, что-то странное сделал руками, подхватил поручика под локоть и повлёк к авто. Жамин ничего не понял. Поручик Смолин вдруг, совсем по-родственному, стал помогать ротмистру Быховскому снова усесться на заднее сиденье и сам сел рядом, только в последний момент повернул голову и крикнул:
– Вольно!
– Во-о-льно! – скомандовал Жамин и не знал, что делать, но быстро сообразил, что сейчас кто-то кого-то украл прямо на глазах: то ли ротмистр украл поручика, родственник, что ли? То ли поручик ротмистра, опять-таки…
«Точно родственник! Они все промеж себя родственники!» – подумал Жамин, но это было уже не его дело. Он вызвал подхорунжего, велел продолжать занятия, до обеда наблюдал, а когда отряд повели в казарму, поехал на квартиру.
Жамин ехал и вспоминал замечательный вчерашний вечер.
Немного шумело в голове после лишнего коньяку, который услужливо подливал денщик поручика. Каким-то странным «йесом» всё время поддакивал англичанин-грум и хохотал, как казалось Жамину, невпопад, а поручик хвалил всё, что бы ни сделал Жамин, и всё, на что падал взгляд поручика. Играли на квартире Жамина. В конце игры поручик похвалил выдержку прапорщика, его офицерское поведение и, хотя Жамин видел все шулерские повадки Смолина, он был так польщён, что гвардейский офицер сел играть с ним, Жаминым, в офицерскую игру «штос», что легко, безо всякого для себя расстройства, проиграл двести рублей.
«А что это они всё какую-то «манную» вспоминали?» – Жамин позволил Дракону идти шагом.
Как только наступала очередь Жамина подрезать колоду, он видел, что поручик улыбается ему и слышал ласковое: «Диа Тео, ю соу мани-мэн!» – и поглядывал на грума. Тот ответно поглядывал на поручика, и каждый раз произносил одно и то же:
– Манки-мэн, со!
Домой Жамин не доехал, он по дороге решил, что сначала пообедает в маленьком ресторанчике недалеко от шоссе, но не дали, сразу после того, как он сделал заказ, ворвался вестовой и передал приказ поручика срочно явиться. Хозяйка на русском языке с красивым местным акцентом сказала, что заказанное Жаминым она велит принести ему домой к ужину, и улыбнулась.
Конец ознакомительного фрагмента.