Глава 5. Годы срочной службы и училища. Почему я стал подводником
Вот говорят, что человек кузнец своего счастья и сам выбирает свой жизненный путь. Я не фаталист и формально согласен по поводу этого мнения. Однако в судьбе каждого человека происходят иногда такие вроде бы случайные события, которые никак нельзя объяснить целеустремленным выбором человека. В 1962 году я учился на втором курсе Котовского индустриального техникума Тамбовской области по специальности химик-технолог по взрывчатым веществам. В сентябре 1961 года, после успешного, на четверки и пятерки, завершения первого курса обучения нашу группу студентов послали в колхоз для помощи в уборке урожая. Выпив местного самогона цыганского производства, по моей инициативе человек семь студентов ночью зашли на частный огород и разломали один улей. Скоро, забыв об этом веселом ночном приключении, мы вернулись в техникум и приступили к учебе на втором курсе. Мы-то забыли, но советская милиция не забыла. Всех «грабителей» вычислили, мы признались в содеянном и искренне раскаялись на общем комсомольском собрании всего второго курса. Меня признали организатором, я согласился и дал слово больше не совершать противоправных поступков. Мне объявили выговор с занесением в учетную карточку, как и остальным «любителям» сотового меда из чужой частной пасеки. Но все-таки подавляющим большинством голосов студенты второго курса взяли нас «на поруки». Была в советское время такая форма воспитания. И я снова забыл об этом, но не забыло руководство техникума, а также, видимо, и некоторый мой недоброжелатель из числа студентов нашей группы. Первую сессию второго курса я закончил на все пятерки. Мы учили пять разных химий, в том числе проходили и секретные спецкурсы по производству порохов, и этот ошеломительный пятерочный успех даже у меня вызывал неподдельное изумление. Дело в том, что выпускной аттестат среднего десятилетнего образования не блистал отличными оценками. Из-за страха провалить вступительные экзамены я подал документы не в институт, а в техникум. К моему искреннему удивлению, я не только сдал вступительные экзамены в Котовский индустриальный техникум, но и с первого курса имел по всем предметам только хорошие и отличные оценки. Даже после этого случая со взятием «на поруки» ничто не предвещало грозы. Я был полностью уверен, что с отличием окончу техникум и буду работать химиком-технологом, параллельно оканчивая какой-нибудь химический институт. Но мы предполагаем, а Бог располагает.
Путь от студента в матросы срочной службы
В феврале 1962 года мы сдавали зачет по физкультуре в виде десятикилометровой лыжной гонки на время. Я имел к этому времени третий разряд по лыжам, участвовал во всех школьных и межшкольных соревнованиях Сабуро-Покровской средней школы, и пробежать десять километров было для меня парой пустяков. Кто толкнул меня под ногу? Не знаю, но я вдруг на близком схождении лыжной трассы сознательно срезал отрезок длиной километра в три и не спеша ждал, когда меня догонят остальные лыжники. Пришел я в середине группы, но кто-то тут же сообщил преподавателю, что я «срезал» дистанцию. Преподаватель собрал нас всех вместе и другие «обиженные» сокурсники, которые честно прошли всю десятикилометровую трассу, нехотя признались, что Мальцев «срезал» километра 3 трассы. Преподаватель поставил мне двойку и сообщил о происшествии директору техникума Кривошеину. Директор вызвал меня «на ковер» и, не вдаваясь в подробности, приказал «завтра же» привести в техникум моего отца. Теперь-то мне ясно, что после взятия «на поруки» я был на особом контроле, и руководство техникума просто ждало случая, чтобы от меня избавиться. Это тяжелое чувство вины перед своими родителями до сих пор не прошло и является тем несчастным моментом моей жизни, за который я постоянно прошу в молитвах Богу прощения у своих умерших родителей. В молчании и тревоге, вместе с крайне подавленным и растерянным отцом на второй день мы приехали на пригородных поездах из Сабурова в Тамбов, а затем из Тамбова в город Котовск. В своем кабинете директор усадил отца на стул и что-то долго говорил со своего директорского кресла. Может быть, он ждал, что отец попросит прощения за мой проступок и даст гарантию, что сын исправится, но отец не проронил ни слова. Я совершенно не переживал за себя, но переживал за отца. Таким униженным и потерянным отца я никогда не видел. Думаю, что в этот момент он решил не поддерживать меня и не вмешиваться в ход событий. Так и не дождавшись от отца ни слова, директор подписал заранее заготовленный приказ о моем временном, сроком на один год, отчислении из училища. Мое восстановление обуславливалось положительной трудовой и комсомольской характеристикой с Котовского порохового завода, где я и должен был работать в течение всего годичного срока моего трудового перевоспитания. Директор вручил нам копию приказа, и мы покинули его кабинет. Коварство такого решения я осмыслил значительно позже. Отчислили меня в марте, а в апреле 1962 года мне исполнилось 19 лет, и как бы хорошо я ни работал и каким бы примерным комсомольцем ни был, но в ноябре меня обязаны были «забрать» в армию. По конституционному закону о всеобщей воинской обязанности.
Работа на военном химическом заводе
По рекомендации директора меня быстро оформили на военный завод (почтовый ящик № 33) Котовска и дали заводское общежитие. Работал я очень честно. Вот запись в трудовой книжке: март, 23, 1962. Принят рабочим 3 разряда в цех № 3. Следующая запись гласит: май, 2, 1962. Переведен аппаратчиком 4 разряда в цехе № 3. Вот и последняя запись моей трудовой книжки: ноябрь, 2, 1962. Призван в Советскую Армию. О работе на пороховом заводе у меня остались самые лучшие воспоминания. В коллективе меня полюбили как своего воспитанника. Учили трудовым навыкам обращения с химической аппаратурой и тайной производства пороха из чистого химического пироксилина. Взрослые рабочие, ввиду крайне вредного для человеческого здоровья химического производства цеха № 3, работали только одну шестичасовую смену в день. Как малолетка, не достигший девятнадцати лет, я работал по облегченному режиму, и по закону моя смена продолжалась только четыре часа. Не помню сколько, но получал я ежемесячно за свой труд просто «бешеные» деньги, которые «не снились» не только колхозникам, но и железнодорожным рабочим. В это время в стране шел этап подготовки хрущевского коммунизма и во всех городских и заводских рабочих столовых, на обеденных столах лежали горки черного и белого бесплатного хлеба. Всем рабочим третьего цеха, в том числе и мне, для профилактики профессионального заболевания бесплатно выдавали по полному 250-граммовому стакану натурального и цельного коровьего молока. Если кто хотел, то мог и повторно выпить стакан бесплатного молока. Я редко брал копеечные, но очень вкусные и калорийные обеды в заводской столовой. Двух стаканов молока и пяти-шести ломтиков свежего белого хлеба было достаточно, чтобы почувствовать себя сытым. К тому же не хотелось терять рабочее время. Из-за круглосуточного непрерывного производственного цикла официального перерыва на обед не было. Кто хотел воспользоваться комплексным заводским обедом, тот приходил до наступления рабочей смены или заходил в столовую после работы. Сейчас я отчетливо понимаю, что в 1962 году в городах для работающего населения и даже пенсионеров реально существовал примитивный коммунизм. Никто не мог умереть с голода или даже остаться голодным. Работающий городской человек имел всегда резерв «карманных» денег и массу свободного времени. Привыкшие к совместному общинному проживанию молодые рабочие семьи с крестьянскими корнями, поселившись в пятиэтажных «хрущобах», иногда даже не врезали замки во входную дверь. Заходи, кто хочет. Да и врезанные в хилые двери замки были настолько примитивными, что открывались отжатием ножом или стамеской. Но ведь никакого воровства в этих «хрущобах» не было, и это тоже неоспоримый факт духовной чистоты и порядочности первого крестьянского поколения обитателей «хрущоб» образца 1962 года.
Вовсе не материальное положение угнетало меня в этот переломный год моей жизни, а страшное одиночество и духовная тоска. Я просто не знал, куда истратить свое свободное время. Кроме сна у меня оставалось 12 часов свободного времени. Обитатели общежития отслужили в армии и были значительно старше меня. До меня им не было никакого дела. Пойти к своим бывшим сокурсникам-студентам я не мог из чувства обиды за явное предательство. Я часами бродил по Котовску в полном одиночестве и уставал так же, как я в школьные годы уставал при однодневных поездках в Тамбов. Скоро и сам Котовск стал для меня каким-то чужим и враждебным городом. На уровне инстинкта, познакомившись вплотную с вредной производственной химией, я уже потерял желание продолжать учебу в Котовском индустриальном техникуме. Повестка в горвоенкомат для прохождения медицинской комиссии показалась мне не очередным несчастьем, а спасательным кругом, который поможет мне выплыть из этого болота тоски и одиночества. Надо заметить, что сейчас личное одиночество, независимость и самодостаточность, я ценю как самые высшие блага земного человека. А вот в молодости одиночество казалось мне непереносимым злом, просто потому, что в деревенском детстве всегда, когда появлялось желание общения, я шел к сверстникам и находил с ними общий язык и взаимопонимание. Город принудил меня к одиночеству, и поэтому я и сейчас равнодушен к городским развлечениям и не могу полюбить его, как я любил и люблю свою малую родину. В военкомате тоже поработал вездесущий директор техникума. Не успел я до конца пройти медицинскую комиссию, как меня признали «особо» здоровым и зачислили в команду «К-90». Как потом оказалось, под этим кодом числились будущие матросы срочной службы для подводных лодок. В отличие от солдат матросы служили не 3, а 4 года. Так в ноябре 1962 года моя гражданская жизнь закончилась и началась флотская служба в качестве рядового матроса. По неисповедимым путям военной бюрократии попал я не в моряки-подводники, а на надводные корабли опытовой бригады, которая зимой базировалась в Ломоносове Ленинградской области, а в весенне-летний период ходила по Ладожскому озеру и обеспечивала испытания новых советских торпед. В военный коллектив я вписался без всяких психологических потрясений. Могу констатировать, что никакой «годковщины» и «дедовщины», которая бы применяла ко мне физическое насилие и унижала мое человеческое достоинство, в период 1962–1964 годов на наших кораблях не было.
Служба на надводных кораблях
Из-за Карибского кризиса «годки» служили фактически вместо четырех пять лет, но никто никогда даже пальцем не прикоснулся ко мне и не сорвал на мне свою злобу. Да и не было этой злобы. Пошедшие на пятый год службы «годки» на словах и на деле «жалели» молодого матроса и даже подкармливали меня доппайком. Стоя дежурным по кораблю, старослужащий старшина 1-й статьи Иван Середа, из воронежских казаков, жарил по ночам на двоих огромную сковороду картошки с мясом и тайно поднимал меня часа в 4 четыре утра, чтобы я разделил с ним эту шикарную трапезу. Но жажда знаний неожиданно так одолела меня, что я накупил пяток справочников по самостоятельной подготовке для поступления в вузы и стал с железной методичностью изучать физику, математику и другие науки для поступления в технический вуз. Что явилось причиной такой старательности по отношению к уровню собственной технической подготовки и багажу полученных знаний? Объясняется все просто. Уже в 1962 году я сделал окончательный выбор, полюбил Первушину Валентину и решил на ней жениться. Обучение в техникуме дало мне уверенность в собственных силах. Но мне уже не хотелось возвращаться в техникум. Я твердо решил получить высшее техническое образование и очень торопил время, но перейти из матросов в солдаты невозможно. Четыре года срочной службы давили на меня не своими тяготами исполнения матросских обязанностей, которые исполнялись мной легко и непринужденно, а своей временной протяженностью. Жениться на первом курсе вуза при очном образовании – значит, пять лет жить в полной нищете. Но и ждать четыре года до окончания службы было для меня невыносимо тяжело. И главная причина заключалась в любви и человеческой жажде получения скорейшей финансовой независимости для создания семьи. Я еще раз отмечу, что не из-за любви к морю, не за морской романтикой и не из-за любви к офицерской морской форме или к военной дисциплине я решил в 1964 году поступать в высшее военно-морское училище радиоэлектроники, а только из сугубо личных интересов любовного и семейного свойства.
Годы военного училища
В 1964 году как бы вопреки собственному желанию, по нелюбви к воинской дисциплине, я на пятерки сдал вступительные экзамены и был зачислен на первый курс третьего факультета, который выпускал инженеров по автоматике, телемеханике и вычислительной технике. Как не любил я дисциплину, можно судить по следующему примеру. Пришел в училище я уже старшим матросом, и сразу после сдачи вступительных экзаменов меня назначили заместителем командира взвода, который представлял собой 19 человек моих однокурсников. На этой должности даже курсанту первого курса присваивают старшинские лычки, и ты пользуешься многими льготами по учебе. Старшиной роты к этому времени уже стал бывший армейский сержант срочной службы Володя Мельниченко. Он украинец по национальности. Любовь к военной дисциплине и страсть к командованию другими людьми закреплена в нем на генетическом уровне. Он вставал на 15 минут раньше подъема, затем поднимал трех замковзводов, в том числе и меня, и мы производили подъем трех взводов роты, а затем выводили их на физическую зарядку и занимались всем тем абсурдом, который называется военной дисциплиной. Заправка коек по шаблону, вечерние и дневные строевые занятия были и оставались все пять лет любимым занятием старшины Мельниченко. Он тоже окончил училище с золотой медалью. Но только неизвестно за что – за знания или за страсть к строевой шагистике и железной воинской дисциплине. За два года службы матросом на надводных кораблях я отвык от строевых занятий, заправки коек и тумбочек по шаблону и был неприятно поражен ретивостью Мельниченко. Через неделю я добровольно, через командира роты и нашего воспитателя Веккера Якова Наумовича, сложил с себя полномочия замкомвзвода и передал их простоватому и тихому однокурснику Николаю Ларионову. Вот он и был все пять лет моим замкомвзвода. Ларионов порядочный человек, и стал он замкомзвода не по страсти к насилию над другими людьми и жажде власти, а из сугубо личных соображений, дабы облегчить процесс сдачи многочисленных экзаменов. Если замкомвзвода отвечал на двойку, то ему все равно ставили три балла, чтобы не позорить носителя и представителя командирской власти. Мельниченко же занимался с нами строевой подготовкой и наведением порядка в жилых помещениях с огромным наслаждением и страстью. Это была его стихия и способ самовыражения. Я тайно презирал за эту пагубную страсть Володю Мельниченко, но все пять лет терпел его издевательства. Тем более что они не относились лично ко мне, а равномерно распределялись по всем курсантам трех взводов нашего курса из 60 курсантов.
Терпеть дисциплину было необходимо, иначе все мои планы рушились. Ради любви и будущей семьи я превозмог себя на первом курсе и смирился с воинской дисциплиной. Уже на первом курсе, досрочно сдав экзамены зимней сессии, вместо двухнедельных каникул я уехал в деревню на целый месяц и 5 февраля 1965 года по любви женился на Первушиной Валентине. Сами понимаете, что обязанности семейного человека сдерживали мою неприязнь к дисциплине и заставляли смиряться перед жизненной неизбежностью.
Культура и крестьянский дух
Пять лет, будучи курсантом высшего военно-морского училища, я провел в Петродворце с его чудесными фонтанами и дворцовыми комплексами изумительной архитектуры. Я много раз посещал Ленинград, бродил по его проспектам и улицам, которые так слиты в единый архитектурный ансамбль, что казалось, будто этот город создавался не два столетия, а построен за одну ночь божественным архитектором по единому плану и замыслу. Не скажу, что Эрмитаж стал моим родным домом, но за пять лет я его досконально обследовал и лично осмотрел многие подлинники художественных произведений гениальных мастеров прошлого и настоящего. С большим желанием посещал я и ленинградские театральные постановки того времени. Концерты симфонической музыки и оперные постановки оказались недоступны моему пониманию, а вот все остальное я поглощал с великой духовной жадностью и интересом, желая понять, чем жило и чем живет земное человечество помимо моей деревни и моей малой родины. Честно признаюсь, что родники мировой культуры мало что изменили в духовном настрое и в глубинной сути моей деревенской человеческой души. Они не научили меня ничему – ни плохому, ни хорошему. Разве что расширили мой кругозор и дали возможность сравнить культурное бытие мира с «бескультурным» бытием моих родителей и тех людей, которые окружали меня от рождения и до юношеской зрелости, завершившееся окончанием десяти классов средней школы. Беспощадный внутренний анализ достижений мировой культуры, личное общение с огромным количеством людей городского быта, которые сами себя считали культурными и образованными людьми, тем не менее, не изменили моего отношения к «бескультурным» людям деревенского быта. Это понимание наследственной первородной духовной чистоты, простодушия, открытости, трудолюбия и любви к ближним, которое свойственно только носителям крестьянского духа и которое ставит их выше всех самых известных культурных работников сферы искусства и политики, пришло ко мне не сразу.
Практически лет до пятидесяти мне казалось, что, отрываясь от духовных крестьянских корней моих родителей и «необразованных людей моего прошлого деревенского окружения, я становлюсь духовно чище и поднимаюсь по духовной пирамиде человеческого духа вверх, к Богу. В какой-то мере мне было искренне жаль и моих родителей, и моих деревенских друзей, которые не сумели закончить десять классов и остались работать в колхозе или на железной дороге. Не только я, но и многие мои сверстники, которые сумели получить высшее образование и подняться по социальной лестнице вверх, мыслили подобным образом. При посещении деревни и общении со своими бывшими товарищами и подругами по улице, которые не получили образования и остались потомственными крестьянами, образованные и достигшие социальных благ бывшие жители деревни испытывали к ним не только жалость, но и тайное презрение. Но вот это чувство презрения к своему прошлому и к своему деревенскому быту и является главным признаком, который указывает на то, что поднявшийся по социальной и культурной лестнице бывший житель деревни не поднялся вверх, к Богу, не усовершенствовал свой человеческий дух, а подвергся жестокой духовной деградации и разложению. Любая власть, высокий социальный статус, комфорт бытия, как и все достижения мировой культуры, с которыми человек знакомится во время своей земной жизни, никак не могут изменить его глубинной духовной сути в лучшую строну. В человеческой душе всегда останется тот наследственный дух и те черты характера, которые заложены в него родителями и людьми близкого окружения. Теми людьми, которых ты любил в детстве и которые были для тебя образцом человеческого поведения и образцом отношения к другим людям и к окружающему миру. Если родители передали тебе «черную» душу, в которой имелись крупицы зла, зависти и ненависти к какой-то социальной прослойке твоего окружения или к другим национальностям и народам, то, в какие бы «культурные» одежды ты ни рядился, эта внутренняя «чернь» уже никуда не исчезнет и не растворится, а навсегда останется твой внутренней духовной сущностью.
Атомный подводный флот – безальтернативность выбора
Сразу после училища я избрал для себя путь офицера атомной подводной лодки, хотя встретил на этом пути сильное сопротивление со стороны училищного командования. За пять лет учебы я получал на экзаменах и зачетах только отличные оценки, но постоянно ходил в «самоволки», о чем «осведомители» из числа моих однокурсников постоянно сливали информацию командиру учебной роты, еврею по национальности, капитану 2-го ранга Веккеру Якову Наумовичу. Вот говорят, что в советский период существовала графа 5, по которой лица еврейской национальности не допускались к командным должностям и руководящей работе. Свидетельствую, что эта полная чушь и ложь. Может быть, графа формально и существовала, чтобы давать пищу правозащитникам и инакомыслящим, но на деле она не применялась не только в военных институтах и училищах, но и на атомном подводном флоте. Вот вам пример. Флагманский специалист РТС 19-й дивизии, мой наставник и экзаменатор по специальным вопросам Лоуцкер Владимир Нюмович был евреем, но это не мешало ему не только грамотно руководить личным составом радиотехнических служб десятка экипажей 19-й дивизии, но и руководить процессом эксплуатации, ремонта и боевого использования совершенно секретных радиотехнических комплексов. Во время моей службы официально получить назначение на должность флагманского специалиста РТС дивизии или флотилии атомных подводных лодок можно было только через окончание военно-морской академии. Я думаю, что и Володя Лоуцкер стал флагманским специалистом только после окончания академии ВМФ. Как бы то ни было, но это опровергает мнение некоторых исследователей, которые утверждают, что в советские времена существовали запреты на занятие евреями командных должностей. Лоуцкер был замечательным человеком, который ценил доверие и умел доверять другим. Убывая в очередной отпуск, он неоднократно оставлял меня исполнять обязанности флагманского специалиста РТС 19-й дивизии, и я его никогда не подводил, четко исполняя все требования по отношению к личному составу радиотехнических служб соединения. Важно заметить, что назначен он был флагманским специалистом РТС, когда 19-й дивизией командовал будущий командующий Северным флотом, а затем и главнокомандующий ВМФ, капитан 1-го ранга Чернавин. Чернавин не обращал никакого внимания на графу 5, будучи командиром дивизии стратегических атомных подводных лодок, значит, он не обращал на нее никакого внимания и будучи главнокомандующим ВМФ.
О нашем училище ВВМУРЭ им. А.С. Попова и говорить нечего. Когда я поступил в него в 1964 году, то училищем командовал еврей по национальности и родной племянник жены Ленина, Надежды Константиновны, адмирал Крупский. В нашем втором взводе было 20 курсантов, из них один, Лев Ратнер, числился евреем по национальности, хотя, как я теперь понимаю, были и еще человек пять-семь евреев по национальности, но по документам они проходили как русские. Скажу по совести, я был настолько наивен и безразличен к национальной принадлежности моих сокурсников по училищу, что никогда и не задумывался об этих вопросах. Они для меня просто не существовали. Естественно, что и командиром роты нашего набора, а значит, и моим воспитателем на все пять лет обучения в училище был назначен еврей Веккер Яков Наумович. Но и о нем я не скажу ничего плохого. Учился я только на «отлично», а вот о моих самовольных отлучках, а иногда и пьянках, Яша Веккер хорошо был осведомлен, но никуда не докладывал. По результатам учебы я должен был уже на втором курсе стать лауреатом Ленинской стипендии, но Яша вызвал меня к себе на «ковер» и доходчиво объяснил, что он знает о моих похождениях и не может рисковать своей репутацией, представляя меня кандидатом на Ленинскую стипендию. И он был абсолютно прав. В случае, если бы меня хоть однажды задержал патруль, то виноват бы был не только я, но и командир роты, который отвечает за мое воспитание. В то же время Яша был заинтересован в том, чтобы я не попался патрулям и не влип в какую-нибудь дисциплинарную историю. Моя отличная учеба и дисциплина автоматически делали меня передовиком соцсоревнования и отличником боевой и политической подготовки, а заодно и поднимала престиж Веккера как умелого воспитателя. От имени командования и парткома училища моим родителям ежегодно высылали благодарственные письма за мое воспитание, и это их искренне радовало и частично уменьшало ту горечь, которую испытали мои родители после того, как меня в 1962 году исключили из Котовского индустриального техникума по весьма надуманному поводу. Я легко обходился и без Ленинской стипендии, подрабатывая изданием своих коротких поэм и стихов в газете Ленинградской военно-морской базы и в районной газете Петродворца. С учетом всего сказанного, я очень благодарен Якову Наумовичу Веккеру за те пять лет, которые я провел под его началом в качестве моего воспитателя. Но какова двуликость системы, которая знала о моих тайных самовольных отлучках, но ежегодно отправляла благодарственные письма моим родителям за мое воспитание!
Борьба за атомный флот
Мои трудности начались, когда после вручения мне золотой медали и занесения моей фамилии на доску почета мое желание служить на атомных подводных лодках Северного флота проигнорировали и предложили мне начать службу на надводных кораблях Балтийского флота или в одном из закрытых институтов Военно-морского флота. Существует правило, которое было подтверждено указанием главнокомандующего ВМФ адмирала флота Советского Союза Горшкова Сергея Георгиевича. О том, что золотой медалист имеет право выбора места будущей службы, и это указание неизменно выполнялось. Почему же на моей кандидатуре произошел сбой, и меня пытались отправить на Балтику или в военные институты? Причина этого проста и примитивна. Второй взвод третьего факультета состоял из двадцати курсантов и на четвертом, пятом курсах, выпускаясь как инженеры по автоматике, телемеханике и вычислительной технике, курсанты изучали лодочную автоматизированную систему управления «МВУ-100». Это было высшее слово военной техники, и стояли эти системы только на стратегических атомных подводных лодках, оборудованных шестнадцатью ракетами с ядерными боеголовками для подводного старта. На надводных кораблях Балтики никаких автоматизированных систем не было, а значит, выпускник нашего училища сразу же становился «непрофильным балластом» без всяких перспектив роста. Военные институты, конечно же, занимались наукой, но эта наука, во-первых, возглавлялась не кандидатами и докторами наук, а людьми в погонах, имеющими опыт морской службы. А во-вторых, как можно «двигать» военную науку, не имея практического опыта морской службы? Свежеиспеченный инженер-лейтенант, да еще и золотой медалист, сразу же был бы поставлен в военном институте «на место» и первые десять лет службы мог исполнять только второстепенные роли. Самостоятельности и полного применения, полученных в училище знаний можно было добиться только на атомном подводном флоте, где установлены комплексы «МВУ-100». Это был единственный и самый надежный трамплин для будущего роста. Как по инженерной специальности училищного профиля, так и для карьерного роста по командной линии. Но в том-то и дело, что из двадцати моих однокурсников человек 15 были сыновьями капитанов 1-го ранга или адмиралов. Или имели скрытые связи с управляющей государственной элитой и командованием Министерства обороны и Военно-морского флота. Не графа «пять» определяла назначение выпускника училища на перспективное место службы и даже не золотая медаль или диплом с отличием, а «блат», родственные отношения с управляющей элитой и тайные связи. На того же Гену Костина, который с великим трудом получил диплом с одними тройками, пришел запрос с Северного флота, и командование училища обязано было исполнить этот запрос. Такие же запросы, как я понимаю, пришли на Володю Шибаева, Льва Ратнера, Толика Забрамного, Юру Кривошеева и других моих друзей-сокурсников. Получалось так, что дискриминации и ограничению по графе «пять» подвергли золотого медалиста и крестьянского сына Мальцева Николая.
Во время учебы в училище от сырого ленинградского климата я часто болел простудными заболеваниями. Когда я написал рапорт, что как золотой медалист прошу направить меня служить на атомные лодки Северного флота, мне предложили лечь в училищную санчасть для проверки моего здоровья. Санчасть возглавлял еврей по национальности Гриншпан. Его сын первые три курса учился в параллельной группе той же роты, где воспитателем был Веккер Яков Наумович. Он был здоров как бык, но его не ставили в наряды, и это вызывало недовольство и раздражение его сокурсников. Учебная программа нашего училища соответствовала учебной программе профильного факультета по программированию и вычислительной технике МГУ им. Ломоносова, нам давали почти 1200 учебных часов высшей математики. После третьего курса отец оформил своему сыну Гриншпану какое-то заболевание, демобилизовал его, и он успешно продолжил свое обучение в качестве гражданского студента на четвертом курсе МГУ им. Ломоносова. Так на деле работала графа пять о национальной принадлежности. Мне было ясно, что положили меня в санчасть не для истинного обследования состояния моего здоровья, а чтобы приготовить мне какую-то гадость. Продержав меня, для видимости, дней пять на больничной койке, Гриншпан вызвал меня к себе и объявил, что по состоянию здоровья я не годен к работе с радиоактивными веществами и источниками ионизирующих излучений. Он передал мне медицинскую книжку с этой резолюцией, которая и до настоящего времени хранится у меня как память. Если бы Гриншпан написал, что я полностью не годен к воинской службе и предложил мне комиссоваться, то я был бы благодарен ему за это и с радостью согласился с его предложением. Диплом выпускника нашего училища, да еще и золотого медалиста, очень высоко котировался в гражданских научно-исследовательских и проектных институтах СССР, и я бы без труда мог найти себе творческую работу по специальности. Кроме того, я мог бы подать документы на пятый курс МГУ им. Ломоносова и через год получить второй диплом гражданского инженера по радиоэлектронике. Я никогда не любил воинскую дисциплину, постоянно тяготился бессмысленными вечерними прогулками и строевыми занятиями и просто мечтал о безболезненном и бескровном переходе, без потери репутации, от воинской службы к гражданской жизни. Но Гриншпан не собирался делать для меня благое дело, он старался сделать так, чтобы, якобы по медицинским показаниям, я получил самое бесперспективное для будущей карьеры назначение, несмотря на то, что окончил училище с золотой медалью. Я принял от Гриншпана медицинскую книжку с убийственным для моей будущей карьеры медицинским заключением, но потребовал перевести меня в центральный военный госпиталь Ленинграда, для получения независимого медицинского заключения и подтверждения предварительного заключения санчасти училища. Санчасть не госпиталь, и по своему статусу не имеет права давать окончательные медицинские заключения.
После беседы с Гриншпаном я с тяжелым чувством ушел в свою палату и лег на больничную койку. Чтобы нормально начать офицерскую службу, мне по моей специальности обязательно надо было служить там, где производится эксплуатация и боевое применение боевой информационно-управляющей системы (БИУС) «МВУ-100». Только там я в полной мере мог применить на практике свои училищные знания и определиться с перспективами дальнейшей службы. Выбирая для начала службы атомные подводные крейсера стратегического назначения, я руководствовался не романтикой приключений и не жаждой карьерного роста на командирских должностях до командира атомохода, а желанием наиболее полно применить свои инженерные знания и получить практический опыт морской службы. Скоро ко мне в палату пришел мой «воспитатель» Яша Веккер и спросил, согласен ли я распределиться на надводные корабли Балтийского флота? С Яшей я был более окровенен. Я прямо заявил ему, что не только напишу рапорт лично главнокомандующему ВМФ Горшкову, чтобы меня назначили на атомные стратегические подводные лодки Северного флота, но и поеду в Москву, в Главный штаб ВМФ добиваться такого назначения. В конце концов, я прошусь не на курортные полигоны, не в военные приемки столичных городов и даже не в военные столичные институты, а прошусь на действующий атомный подводный флот в строгом соответствии с той специальной подготовкой, которое мне дало ВВМУРЭ им. А.С. Попова. Да и никаких хронических заболеваний у меня нет, а значит, и нет причин запрещать мне службу на атомном флоте по медицинским показаниям. Яша выслушал меня и обещал уладить мое назначение на атомные лодки Северного флота «мирными» средствами. Дня через три после этого разговора меня выписали из санчасти, а Яков Наумович Веккер сообщил, что меня назначили в новый экипаж атомных лодок Северного флота, который проходит обучение в учебном центре Прибалтики и после первого офицерского отпуска я должен прибыть в город Палдиски Эстонской ССР, в войсковую часть 70188. Эта часть и была первым экипажем подводной лодки «К-423», которая в это время еще стояла на заводских стапелях Северного машиностроительного предприятия в Северодвинске.
Представляю себе, сколько подковерной возни и кадровых пертурбаций произвело мое настойчивое желание и требование, служить на атомных подводных лодках Северного флота. Еще раз подчеркну, что при этом человек пятнадцать моих однокурсников из двадцати выпускников нашей группы «вычислителей» были так или иначе «блатными» – по рождению или по связям. Учились они на тройки или четверки, но легко получили назначения на службу на действующие атомные лодки проекта «667-А». Без всяких усилий со своей стороны и без всякой нервотрепки и стрессов. Конечно, такие выпускники и мои однокурсники, как бывшие «питоны» (нахимовцы) Андрей Мещеряков и Александр Вдовин, с первого курса ходили в очках и были так близоруки, что без очков не могли свободно передвигаться даже по ровной дороге без препятствий. Мне вообще непонятно, зачем их пять лет учили в училище, если по зрению они не могли нести службу корабельных офицеров? Но они «выпустились» офицерами и были назначены в Москву и Ленинград. Уже после моего перевода в Подмосковье и покупки в 1982 году кооперативной квартиры в Москве я случайно встретил Андрея Мещерякова на улице. Мы обменялись адресами и скоро сделали взаимные гостевые визиты. Андрей с женой жил в коммунальной квартире своей матери, много пил и его семейные отношения были весьма натянутыми. Семейным внутренним скандалом закончилось и наше гостевание в его убогой коммунальной квартире. Наши контакты прекратились. Служба не пошла Андрею впрок, он не достиг высокого служебного положения, хотя обладал многими творческими талантами и учился на хорошие и отличные оценки.
Трудности учебного центра и тайный подвох
Как оказалось, и в этом назначении был тайный подвох, суть которого я понял только тогда, когда прибыл в учебный центр Палдиски и вступил в штатную должность командира ЭВГ экипажа командира Кочетовского. Дело в том, что экипаж был сформирован и направлен в учебный центр еще в 1968 году. Офицеры и сверхсрочники-мичманы экипажа целый год до моего прихода в экипаж изучали устройство атомной лодки «667-А» проекта, работу ее общекорабельных систем, атомных реакторов, и всех других технических средств, включая штурманское, минно-торпедное, ракетное и радиотехническое вооружение, а также средства связи, средства индивидуальной и коллективной защиты и средства, обеспечивающие химическую и радиационную безопасность и живучесть корабля при повседневной деятельности и различных аварийных ситуациях. Каждые полгода офицеры экипажа сдавали установленные экзамены и зачеты, которые включались в зачетную ведомость, а после окончания учебы выдавался диплом об окончании специальных классов плавсостава. Когда я прибыл в экипаж, две трети экзаменов были уже сданы, и по ним не читалось лекций и не проводилось практических занятий. На вполне законных основаниях командир потребовал от меня за оставшиеся полгода до окончания учебы наверстать пропущенный год занятий методом самостоятельной подготовки. Если бы я этого не сделал, то не мог бы получить полноценный диплом об окончании специальных классов, а значит, был бы отчислен из экипажа Кочетовского. И совсем не ясно, зачислили бы меня в другой экипаж или оставили бы в учебном центре «подметать» кабинеты и готовить тренажеры для тренировок личного состава. Сразу же пришлось напрячь свои способности к обучению и работать на два фронта. Пришлось посещать плановые занятия, а после их завершения бегать по тем кафедрам и кабинетам, которые уже окончили свой курс, и самостоятельно изучать секретную документацию по пройденным темам. Как бы тяжело ни приходилось, но за полгода я сдал все зачеты и экзамены, которые были установлены и определены для напряженного обучения на период в полтора года и получил «корочки» об окончании спецкурсов плавсостава. Хорошо помню, что моего однокурсника Гены Костина в учебном центре не было. Он в это время был в Североморске, в распоряжении управления кадров Северного флота и ждал назначения. В те времена я посчитал этот эпизод чистой случайностью, но сейчас понял, что такая ситуация была заранее спланирована его отцом. Гена Костин, несмотря на все мое уважение к нему как веселому, общительному человеку и моему товарищу по училищу, имел слабые способности к обучению в области техники. Электроника, вычислительная техника и даже работа транзистора для него были неразгаданными тайнами и загадками природы. Он, несомненно, не смог бы закончить за шесть месяцев полный курс учебного центра. В то же время Гена Костин обладал феноменальными способностями дословно запоминать тексты и ход действия любого двухчасового художественного фильма. Однажды мы посмотрели с ним какую-то очень понравившуюся картину, и Гена Костин практически дословно повторил все диалоги героев фильма, чему я был несказанно удивлен. У него были колоссальные способности наизусть запоминать длинные тексты и диалоги и отображать эти диалоги в лицах.
Я думаю, отец Гены Костина допустил огромную ошибку, заставив своего сына закончить высшее инженерное военное училище. Из него получился бы талантливый и замечательный артист, но как военный инженер Гена Костин был пустым местом и никчемной личностью. В нашем экипаже он прослужил года три-четыре в должности командира ЭВГ. Он прекрасно понимал свою техническую никчемность и не стремился стать ни начальником РТС, ни помощником командира. Устройство подводной лодки он знал в объеме ее пассажира: умел пользоваться корабельным туалетом, который называется гальюном, бывал в четвертом отсеке и мог пользоваться курилкой, а также знал, где расположены обе корабельные кают-компании и его каюта для сна и отдыха. На выходах в море Костин вел трезвый образ жизни, но выдаваемое на обед сухое вино пил с великим удовольствием. В море спирта я ему никогда не давал, чтобы не подвергать соблазну пьянства, а на базе, по вечерам, Гена часто возвращался в казарму сильно выпивши – после посещения кафе или застолий с друзьями. Он не был женат, и потому квартиру ему никто никогда не выделял. Такую жизнь бездомных бедолаг вели все неженатые подводники гарнизона Гаджиево. При такой бездомности, даже если ты обычный малопьющий человек, постепенно станешь сильно пьющим, так как поужинать после семи часов вечера Гена мог только в кафе гарнизонного дома офицеров, а там ужинать без спиртного было не принято. Надо заметить, что таких «блатных» офицеров, которые стали подводниками не по своей воле и желанию, а по желанию своих родителей или высокопоставленных покровителей, было не менее 50 %. Лишь единицы из них были полными техническими ничтожествами, а большинство были вполне грамотными офицерами и легко справлялись с обязанностями по первичным инженерным должностям командиров групп, но все они были «временщиками», которые не любили подводную лодку и изыскивали малейшую возможность, чтобы облегчить свою жизнь и меньше бывать в прочном корпусе подводной лодки. Им надо было набрать хотя бы трехлетний лодочный стаж для офицерской анкеты, а дальше их покровители переводили таких «блатных» офицеров на «теплые» места в научно-исследовательские институты Министерства обороны или в военные приемки оборонных заводов промышленности, где их никто уже не мог «сковырнуть» с командных постов, так как они имели «опыт» службы на атомных подводных лодках. Такие «временщики» отбывали время службы на атомных лодках как тяжелое, но неизбежное наказание. Все они как правило были холостяками, но даже и женатому офицеру на первичной должности командира группы первые три-четыре года отдельную квартиру не предоставляли. В гарнизоне была гостиница, где жили представители промышленности, но выделялись ли там места для корабельных офицеров, я не помню. Если говорить о себе, то по прибытии в гарнизон Гаджиево и оставаясь без семьи, я всегда жил в казарме.