II
Лёля находилась в каком-то лёгком неуловимом состоянии, притупляющим остроту действительности, позволяющим бесстрастно перебирать воспоминания, которые помимо её воли молниеносно прокручивались в голове, пока она ехала в такси с сыном.
– Это надо же, что высвечивает память, – думала Лёля, с трудом выбираясь из поглотившего её потаённого прошлого, – будто всё это было буквально вчера.
Посмотрела на неподвижный затылок молчаливого сына и стала задавать самой себе разъедающие душу мучительные вопросы: «Что делать? А ничего нового и не придумаешь, – отвечала сама себе, – вот только как добраться до этого решения, чтобы оно исходило, как бы, от него самого, без давления, без родительского шантажа, без криков, слёз и скандалов его жены, вдоволь настрадавшийся со своим первым мужем – наркоманом, уже почившим вечным сном.
Неразрешимая человеческая проблема тяжелела с годами, сжимая внутренности в болезненный кулак. За что зацепится, как исправить неисправимое, как излечить неизлечимое, как порвать цепь генетических зависимостей, разъедающих нутро родного человека? Волна материнских тревог может сама по себе внезапно нахлынуть, будто по чьему-то роковому сигналу, данному свыше, вызывая болезненные спазмы, гнетущий страх и головокружение. Опять перед глазами бездна, перед которой ты слаб и бессилен, но в которую ты ныряешь с замиранием в сердце и с молитвой на устах.
Мрачность сына усиливалась от съедающей его вины перед матерью, от внутреннего состояния бессилия и не желания что-либо предпринять, от невозможности спрятаться от ясной, режущей глаза, правды, от неудовлетворённости вялотекущей жизни, перемежающейся возбуждением и апатией, убивающей на корню все благие посылы к активным действиям, укрепившим бы его мужской характер, в котором всё ещё жили необходимые качества для кардинального сдвига судьбы в иную созидательную плоскость.
– Спасибо, надеюсь на лучшие времена, – произнесла Леля, пытаясь заглянуть в глаза сыну, выходя из машины с тяжёлым сердцем.
– Меня и эти устраивают. Отцу привет, – бросил сын и затрусил к троллейбусной остановке.
Лёля тихо открыла двери, раздевшись, обессилено рухнула на табуретку и застыла в полном душевном опустошении. Знакомое, годами не проходящее, ноющее чувство тревоги, свербило её измученные внутренности, будто вытягивая их изнутри, наматывая в болезненный клубок, тянущий в тёмную неизвестность. Послышались неторопливые осторожные шаги мужа, который выплывал из своей комнаты старым тихоходным внушительным лайнером, остерегаясь резких движений и поворотов по состоянию своего полного износа узлов и механизмов когда-то мощного организма,.
Муж, переживший многочисленные операции, со швами вдоль и поперёк большого тела, выстоявший против двух обрушившихся на него инфарктов и одного инсульта, полностью ослепнувший на один глаз, с остаточным от глаукомы зрением, позволяющим, слава богу, хотя бы читать одним глазом электронную книгу с увеличенным жирным шрифтом, волнуясь, подошёл к Лёле.
– Как ты? Голодная? Я места себе не нахожу. Дай почитать заключение, что там обнаружили, уверен – всё в пределах возрастных изменений.
– Примерно так и есть. Основное – это гистология, позже, – ответила Лёля и передала ему бумаги.
– Запомни, – сказал он шутливо, – в этом доме есть один больной, это я, а тебе болеть категорически запрещено, иначе – мне каюк.
– Не шантажируй. Ты ещё меня переживёшь, сам знаешь, что меня точит.
– Выкинь всё из головы. У него своя голова на плечах, своя жизнь, о которой мы почти ничего не знаем. Главное, что мы вместе и живём отдельно, да ещё в такой отремонтированной красоте, благодаря твоему терпению и дикому упорству.
– И всё же это не главное. Только бы на душе было покойно, – ответила Лёля и посмотрела потеплевшими глазами на преображённую год назад квартиру.
Как она смогла это осилить и почему решительно сказала, что ремонт надо делать именно сейчас или никогда, да ещё и после второго инфаркта мужа, зная, что он вообще не переносил даже просто это слово – «ремонт» всю их длительную многострадальную супружескую жизнь, она до сих пор не понимала. Но точно и беспрекословно услышала сигнал свыше к действию, определив последние финансовую и физическую возможности в этот период жизни. Она интуитивно готовилась к достойному входу в свой последний жизненный этап бытия с мужем, предчувствуя отторжение эгоистичной молодости от дряхлеющей старости, выстраивая «свою крепость» оборонительной независимости от внешнего мира, без унизительного ожидания звонков разрушительной силы или проливающихся быстроиспаряющимся лечебным бальзамом на их истрёпанные нервы, что случалось реже.
Ворох ненужных вещей, поглощающих запылённое пространство протечных комнат, давил многолетним грузом на психику, ослабляя дух и тело, скрепляя хрупкими узами союз, трещащий по швам восемь утомительных пятилеток. Хотелось начать новую жизнь, вычистить въедливую память от тревожащих душу болезненных воспоминаний, спрятаться за толстыми каменными стенами и растворится в их защитной тишине.
Ремонт в доме стал для Лёли переворотом в сознании, переосмыслением прошлого, волной нежданных разбуженных чувств, провалом в глубокие тайники памяти, возвратом к необратимому, преодолением собственной захламлённости и ненужного скарба, стремлением к свободе, к разрыву прошлых цепей и бегу к новым. Какое наслаждение выбрасывать останки прежней жизни, не оправдавшие надежд, топтать их мысленно и воочию ногами, горько прозревая через своё обретённое когда-то песочное счастье.
– Телефон надрывается от постоянных звонков. Хорошо, что сломанный автоответчик на пятом звонке обрывает связь, а то бы звенел часами, – пробурчал муж, глядя на Лёлю испытывающими подслеповатыми глазами, понимая, что он не властен изменить ход событий, обрушивающихся на хрупкую, будто тающую фигурку жены.
– Да ладно, справимся, не бери в голову, – ответила Леля и пошла на кухню ставить чайник.
Всю свою сознательную жизнь, так почему-то получалось, Лёлька несла на себе бремя чужих проблем, в которых она утопала с головой, стараясь разрешить их, принимая на себя массу мелких и крупных забот в ущерб своим интересам и интересам своей семьи. Мужа это бесило. У него просто в голове не укладывалось, зачем она это делает, не получая ничего взамен, зачастую даже простой человеческой благодарности. Эти люди, подобно пиявкам, питающимся кровью, пользовались её мягкосердечностью и податливой жалостью. Он считал её неисправимой дурой, видя зачастую корысть этих людей, раздражаясь всё сильнее и сильнее от того, что она не внимала его суждениям, тратя время и силы на пустое.
Она сама недоумевала, откуда эта нелепая безотказность в выполнении людских просьб, звучащих для неё, как приказ свыше. Не умела отказывать в лоб. В результате чужие проблемы облепляли, затягивая её с головой. На их разрешение она тратила уйму времени и сил, да ещё и получала заслуженно от мужа незаслуженные по сути словесные оплеухи. Ни вырваться из плена жалостливого участия, ни изменить свою натуру она не могла. Легче сделать, тяжелее отказать.
Лёлька была рабой своей безотказности. Она прекрасно видела и чувствовала этих людей, поглощающих её энергию, как вампиры, но ничего поделать с собой не могла, так как в критические минуты, в ней пробуждалось что-то особенное, какая-то внутренняя сила и уверенность, двигающая её поступками и словами, необходимыми этим, попавшим в западню, людьми. Может быть, это было частью её миссии на земле, трудно сказать, но никогда она не сожалела о потраченных силах, более того, она испытывала глубокое удовлетворение от свершённых бескорыстных дел.
Зачастил короткими междугородними звонками телефон.
– Началось. Нет ни дня покоя. Опять твои пиявки звонят, – заворчал муж и сел поближе к телефону, чтобы от нечего делать послушать разговор, что так раздражало Лёлю и сковывало при разговоре. Она подняла трубку и услышала возбуждённый крикливый голос Сени из Москвы.
– Елена Сергеевна, я веду свой репортаж с Красной площади после шикарного филармонического концерта. Был в Третьяковке, пробился в Академию наук на открытую конференцию. В Академии продаются корочки для кандидатских дипломов от 300 до тысячи рублей. Майка мне выдала очередную мизерную сумму на день, но мне же надо питаться, а всё так дорого. Хоть она и купила мне проездной, наготовила дома еды, но не бегать же мне через всю Москву пожрать. Я всё узнал, сколько надо для защиты докторской. В районе двухсот тысяч рублей. В библиотеке РАН спустил все деньги на ксерокс. Срочно вышлите мне пару тысяч до востребования. Мне нужна корочка для кандидатской. Вы меня слышите? Без неё просто не пускают в Академию…
Сеня тараторил без умолку, а Лёля молча слушала его визгливый голос, еле сдерживая своё нарастающее раздражение.
– Сеня, мы тебя всем миром собрали, дали деньги в дорогу, не прошло и двух дней, как ты кричишь «сос», хотя живёшь у родственницы на всём готовом. Попроси у Майи, с ней по твоим расходам по договорённости будет рассчитываться Фрида. Высылать ничего не буду, и отцу не звони, у него ничего нет, – как можно спокойнее произнесла Лёля.
– Что вы все меня унижаете, заставляете в ногах валяться, меня, учёного, для которого все двери открыты. Пусть Катерина у отца возьмёт старинные чашки и снесёт в антиквариат. Вот вернусь и возьму кредит. Не нужна мне Фрида, которая ограбила меня при разводе, а теперь выдавливает по капле. Ничего, она скоро за всё ответит. – И, засмеявшись, зашептал в трубку, – Я тут на Лубянке нашёл ящик для разных жалоб, посланий и доносов, вот туда и сунул свою жалобу на гражданку ФРГ, которая лишила и лишает меня собственности.
– Сеня, успокойся, ты говоришь со страшной одышкой. Я сейчас сама позвоню Майе, и она тебе даст на корочку. Ты лекарство принимаешь?
– Что ты меня этим лекарством тычешь. Я здоров, а больной я тогда, когда в больнице, – уже более спокойно произнёс Сеня, добившись своего.
Лёля тут же позвонила Майе, которую в буквальном смысле трясло от незваного далёкого родственника, и попросила её съездить вместе с Сеней в Академию, купить ему эту злосчастную корочку, билет на обратную дорогу, а главное посадить его в поезд, не отходя от вагона, так как он может придумать любую историю с пропажей билета и вернуться неожиданно назад.
Фрида, бывшая жена Сени, давно живущая в Германии с их дочерью и вторым мужем, держала плотную связь с ним, контролируя его целевые передвижения по ежедневно составляемым им утренним планам, очеловечивая его одинокое существование, гася его затраты и подключая своих знакомых за определённую плату к заботам о его быте. Жизнь Сени уже лет двадцать пять шла по спирали – виток на свободе, виток в психиатрической больнице. Адекватное состояние сменялось депрессией или эйфорией с маниакальным психозом. Лёля получила Сеню, почти одного с ней возраста, из рук в руки от его отца Давида Лазаревича, известного в искусствоведческих кругах метра, которому уже за девяносто и которому Лёля была благодарна за подаренную им новую одухотворённую творчеством жизнь, скреплённую глубокой личной симпатией.
Лёля попила чаю, дала лекарство мужу, снабдив его на ночь двумя огромными кружками с водой, смыла с себя дневные запахи и закопалась в своей норке под тёплым мягким одеялом на жёсткой тахте с книгой в руках. Так и застыла, держа книгу раскрытой, прислушиваясь к затихающим звукам в бессонной тишине. За окном устало вздыхал царственный город, умиротворяя шелестящим звуком автомобильных шин, похожим на ритмичные всплески морского прибоя. Лёля представляла каменные дома, стоявшие как скалы с окнами, словно выдолбленными ветрами, миллионами птичьих гнёзд. В домах попрятались люди, закрывшись на замки друг от друга и от неотвратимого, притаившегося за дверями, выжидающего своего часа. Ещё одна бессонная ночь впереди. Главное – слышать живое дыхание рядом и ничего более не желать.
Входящая в её покои ночь дарила ей долгожданное единение со своими мыслями, с осколками прожитого дня, которые цеплялись острыми рваными краями за живую плоть, болезненно царапая сердце и бередя чуткую душу. Небо незримо нависало мрачной безысходностью, не давая мертвенному лунному свету ни малейшего шанса выглянуть из-за плотной завесы монолитных туч, похожих на налитые слезами гигантские небесные веки. В этой ночной тишине высвечивалась правда произошедших за день событий, спадала с глаз пелена ложной важности и значительности совершённых поступков. Расплата за слова и действия этого дня придёт в своё ответное время. А пока можно бесцельно парить в эфемерном потоке призрачного ночного существования, с наивной уверенностью в бессмертии собственного «Я» и бесконечности отпущенных дней.
Беззвучно приоткрылась дверь, просунулась голова мужа, который пропел с ядовитым акцентом:
– Да, забыл, ещё одна пиявка тебе звонила, одноклассник Ромка, сказал, что ждут тебя в понедельник в школе к двум часам на открытый урок одиннадцатого класса, куда привезут вашу учительницу литературы, которой за девяносто. Когда это закончится?
– Ни-ко-гда, – пропела в ответ Лёлька и уплыла мыслями в свои школьные годы…
̆̆̆
НАЧАЛЬНАЯ ШКОЛА
на Полтавской почти не оставила никаких следов в памяти у Лёли, кроме милого облика первой учительницы Леры Михайловны, горемычного стояния со слезами перед напольными счётами и влюблённости в хулигана Витьку, который выражал свои знаки внимания дёрганием косичек и хвостиков приглянувшихся девчонок. Когда Витька неожиданно за спиной больно дёрнул Лёльку за жидкие короткие косички, она почувствовала гордость от собственной значимости и сразу в него влюбилась.
После четвёртого класса её перевели в девятилетку на Гончарной, где она получила более разнообразные впечатления, несмотря на их чёрно-белую эмоциональную окраску. Что говорить, учёбу она воспринимала, как пытку, прячась от невыученных предметов, списывая напропалую домашние задания, решая контрольные в классе со шпаргалками или учебниками, зажатыми между колен под партой, дрожа, как заяц, от движущейся по журналу руки преподавателя, выискивающего очередную жертву для ответа у доски. Нельзя сказать, что она была глупа, нет, она просто не умела организовать себя дома, откладывая главное на потом, вернее на ночь. А главным было то, что было не понято, пропущено и запущено со временем. К приходу родителей она сидела за круглым столом, бессмысленно глядя слипающимися глазами на учебники и тетрадки, с неначатыми уроками, которые никого из домашних не интересовали. Зато она обожала делать доклады по природоведению, разрисовывать стенгазеты, выпекать печенье на уроках домоводства, петь в хоре и ухаживать в школьном зооуголке за пугливыми кроликами.
Свою школу она любила и избегала одновременно. Любила за большое количество друзей, которые ценили Лёльку по-своему, тянулись к её незлобивому доброму нраву, давали списывать, привлекали к своим играм и тайным любовным перепискам, от чего ей за партизанское молчание не раз попадало от директора – строгого блюстителя нравственности подопечных.
Лёлькино своеволие на фоне сомнительной успеваемости было наказано тем, что её не приняли в пионеры со всеми, не повязали торжественно алый галстук на шею, как всем в праздник Великого Октября перед линейкой, выставив публично изгоем. Она обливалась горючими слезами от обиды и унижения, прячась за клетки с покорно жующими морковку кроликами на школьном дворе. Позже, когда она примирилась со своим статусом изгнанника, ей сунули, как милостыню, галстук и значок в руки, только усилив чувство ущербности перед самой собой.
Это унизительное чувство ущербности преследовало её долгие годы, подспудно ища выход в фантастических снах, в лабиринтах которых она почти всегда непроизвольно находила выход из тупиковых ситуаций, освобождаясь от гнетущей зависимости. Сны она не видела, она их проживала как свою вторую зазеркальную действительность, считая их органичной частью протекающей жизни.
СОН О ШКОЛЕ
увиденный ею через много лет, высветил её потаённые мысли и переживания:
Во сне она увидела свою родную школу на Гончарной улице. Волнуясь, вошла в неё, и её охватило давно забытое чувство неуверенности, страха и унизительного бессилия. Толстые и низкие гладкие колонны в холле, торжественная широкая мраморная лестница, ведущая в переполненные гудящие классы, давили на неё, пугая непонятными науками, под угрожающими взглядами вечно недовольных учителей. Как всегда, у лестницы сидит дежурная – спокойная пожилая женщина. За её спиной стоит девочка лет двенадцати с круглым румяным лицом и бойкими блестящими бесцветными глазами, которые тут же впились в неё со странным любопытством и чрезмерным вниманием. Лёлька спрашивает у дежурной можно ли пройти. Дежурная, продолжает молча смотреть на неё, не отвечая. Девочка оживилась и радостно предложила проводить её, куда надо. Она соглашается. После чего девчонка мгновенно подпрыгнула, подбежала к ней и неожиданно крепко схватила за правое ухо, больно потянув за него к лестнице. Лёля опешила и поняла, что девчонка хочет вот так, на глазах у всех, протащить её, взрослую, по школе, чтобы осрамить, высмеять и унизить. От возмущения, стыда и боли кровь прилила к лицу. Она решила, что не тронется с места. Стала вырываться, но ничего не получалось. Девчонка, схватившись своими цепкими пальцами, с наслаждением повисла на ухе. Тогда Лёля стала с яростью бить её голову своей. Она билась с безумной силой, стукалась лбом о её голову, пытаясь вывернутся и освободиться, испытывая наслаждение, не чувствуя боли. Потом в отчаянии и гневе стала колотиться головой о дверной косяк. Дежурная даже не шелохнулась. Она делала вид, что ничего не видит. «Да этой девчонки здесь, в школе панически боятся, – поняла Лёлька. Пронзила мысль: Она здесь специально поджидает жертв». Неожиданно появился директор с военной выправкой. Девчонка быстро спрятала свои руки за спину. В ту же секунду Лёля схватила её за скрещенные руки, сжала, что было силы, и сказала твёрдым голосом: «Теперь ты будешь делать то, что я велю». Главное – почувствовала она, не отпускать рук, в них вся её сила. Она внимательно посмотрела на её зажатые в неудобной позе руки и испугалась, то были руки не ребёнка. Она держала чёрные мохнатые руки с длинными цепкими скрюченными пальцами, вместо ногтей торчали острые когти. Теперь понятно, почему невозможно было вырваться – её держали дьявольские руки. Она сжала когтистые пальцы ещё сильнее, специально пригнув её тело к лестнице. Глаза девчонки забегали и стали жалобными, она поскуливала и просила отпустить на время руки, чтобы удобнее встать. Это была уловка, чтобы вновь впиться в Лёльку дьявольскими когтями, наслаждаясь её унижением и бессилием. «Нет, – сказала Лёля, – теперь ты у меня в руках». И повела её по школе с чувством освобождения от долго мучавшего её, пылающего стыда и унизительного безысходного страха.
Перенесённые публичные оскорбления породили ответное неприятие ко всем общественным массовым организациям, в том числе и к комсомолу, в который она даже не делала попыток попасть, избегая настойчивых агитаций и комсомольских сборищ, настораживая впоследствии кадровиков, читавших её анкеты после окончания школы с пустой графой о членстве ВЛКСМ. Что, впрочем, не мешало ей потом стать членом КПСС по настоянию и уговорам парторга крохотного заводика местной промышленности, не взирая на её честное признание, которое он исправил одним росчерком пера, поставив утвердительную галочку в графе ВЛКСМ и период пребывания – наобум. Так надо было из-за профсоюзной работы, к которой у неё были уникальные данные, для самоотверженной защиты трудового народа от бюрократической номенклатуры, с негативными последствиями и накоплением горького жизненного опыта.
В школе на Гончарной она долго и безответно была влюблена в отличника Женьку Комарова, с военной выправкой, кучерявыми каштановыми волосами, подобранного, свежего и такого классного парня, от которого у неё замирало сердце и сохли губы. Это было одним из весомых радостных стимулов посещения школы. Привлекал также зооуголок. Перед всей живностью на свете Лёлька была беззащитна, чувствуя к ним непреодолимую тягу, восторженную любовь и безграничную жалость, которая распространялась и на хищников на свободе и в клетках, и на домашних питомцев. А потому на неё скинули все заботы по уходу за школьными кроликами, последнее кормление которых приходилось на пять часов вечера. Клетки находились в школьном дворе на открытом воздухе. И Лёлька несколько лет, несмотря на тёмное время зимой, непогоду и любое настроение, уже вернувшись с уроков домой, шла опять к пустой школе, чтобы вычистить клетки и дать корм брошенным кроликам, которые ждали её, благодарно тычась ей в руки и к щекам своими влажными подвижными носиками и мягкой шелковистой шкуркой. Уходя со школьного двора, она с надеждой смотрела на Женькины окна напротив школы, представляя в своих мечтах, как он случайно выбежит ей навстречу, спросит, что она делает так поздно около школы одна и проводит её до дома на Стремянную, болтая ни о чём, а потом предложит ей сесть рядом с ним за парту. И тогда она станет грызть школьные науки так, что всем докажет, что она не дура. И действительно, через много лет, уже имея на руках маленького сына, впустив в себя нежданно-негаданную любовь молодого коллеги, на этой эмоциональной волне сумеет доказать себе и всему миру, что она отнюдь не дура, – поступит и закончит с красным дипломом Индустриальный техникум и, вопреки протесту мужа, два экономических института, поглядывая с тайной надеждой на заочное отделение факультета искусствоведения Академии художеств.
ДОРОГА В ШКОЛУ И ИЗ ШКОЛЫ
с переездом на новую квартиру на Стремянную улицу, стала для Лёльки сущим испытанием, расшатавшим её нервы до предела. Путь к школе на Гончарную улицу проходил мимо Московского вокзала, где обитало немыслимое количество проституток и пьяных мужчин разных социальных уровней – от уголовников до командировочных, приличных на вид. Но самыми омерзительными были мужчины с отрешёнными застывшими глазами, державшие дёргающиеся руки глубоко в карманах брюк или пальто, неотступно следующие за ней чуть ли не до самой квартиры. Она видела таких ещё у привокзального ведомственного дома, но была, видимо, мала для них и бесполезна. Лёлька чуяла их за версту, но робела и стеснялась позвать кого-нибудь на помощь в критический момент. На улице она непрестанно крутила головой, затравленно оглядываясь, будто ненароком, назад, напрягаясь всё сильнее с приближением к арке дома. Она понимала, что во двор-колодец сходу идти опасно, а потому проходила мимо своего дома, заходила в телефонную будку, выжидая удобный момент, чтобы добежать до арки дома, пока вблизи не было прохожих мужчин. Но иногда эти уроды неожиданно настигали её в тупике двора в глухой парадной для чёрного хода с узкой крутой лестницей, распахивали полы пальто, требуя смотреть на их обнажённые гениталии, вызывая отвращение и ужас. Постоянное нервное напряжение сказалось на её психике. Она заболела манией преследования, стала бояться выходить из дома, забросила кроликов и погрузилась в мрачное душевное оцепенение, кормя только бездомных кошек во дворе и на лестнице у своих дверей, которые сбегались с чердака молниеносно на её голос и встречали во дворе с поднятыми вверх хвостами. Брат смеялся над её страхами, а родителей днём и вечером не было дома.
Но самые жуткие сцены она пережила с уголовниками, когда за ней неслышно, не бежали, а будто летели по воздуху через две высокие каменные ступени узкой лестницы, бритые мужики в ватниках. Она помнила, как сейчас, страшное хриплое дыхание, приближающееся за спиной. У неё леденело нутро, немел язык, дрожали ноги, которые двигались, как заведенные механизмы, перепрыгивая через две ступеньки на самый верх, с поднятой выше колен модной узкой юбочкой-бочонок. Оставалась только одна надежда на руки, цепляющиеся до судорог за чугунные тонкие перила чёрной лестницы. Уж, от перил, думала она, её не отдерёшь никогда. Только у своей двери, за один пролёт до неё, а выше – открытый зев тёмного чердака, у неё прорезался пронзительный до жути, будто не свой, голос, такой мощи, что уголовник мгновенно, также неслышно, слетая через две ступеньки вниз, выскочил в пустой двор.
– Ма – а – а – а! – звенело эхом через открытые лестничные окна на весь каменный двор-колодец, который словно сам замер от страха за открытыми чугунными воротами. На бегу, она умудрялась судорожно звонить в немногочисленные квартиры. Никто не выходил. И у неё в квартире было пусто. Лишь на следующий день соседи любопытствовали, выспрашивая о крике. Такой, будто не её, голос она слышала у себя во второй раз только в роддоме, при рождении сына.
Ощущение постоянной опасности исходило от этих чёрных лестниц, каменного, будто тюремного, двора, от хлипкой деревянной двери с огромным кованым крюком, от близости чёрного, пахнувшего кошками, чердака. Всё это возвратила ей память через годы неожиданным сном:
В её старой квартире с маленькой прихожей, переходящей в кухню без окна, видна тяжеловесная деревянная дверь, обшитая снаружи толстым металлическим листом с увесистым крюком внутри. Дверь притягивает к себе мнимым богатством, которая она якобы хранит. Глядя на эту нелепую дверь, она испытывала чувство неловкости, как от вранья, когда ему не верят. Её удивляет, как старая дверь выдерживала на себе набитый прежними хозяевами толстый металлический лист. Замок в дверях хлипкий и часто ломался. Одна надежда на огромный крюк, если не забыть закрыться на него изнутри.
Она стоит у дверей, прислушиваясь к тревожным шорохам на лестнице. Последний этаж. Наверху чердак, куда зачастую пробирались странные люди. Вдруг дверь стала раскачиваться вперёд и назад, пока не появилась щель, откуда просочилось длинное лезвие ножа, которое пытались просунуть под крюк, чтобы снять его с петли. Она хватает дверь за ручку и изо всех сил, упираясь ногой в стену, старается прижать дверь к косяку. Слышит голоса: «Быстрее, быстрее…» Там их много, понимает, что дверь не удержать. Её охватывает жуткий страх. Мысль одна: «Зарыться, спрятаться, бежать, но куда?» Немеет тело, отнимается язык. И в тот момент, когда дверь распахивается, впуская бегущие мужские фигуры в ватниках, она взлетает, расставив руки, под потолок и там замирает. Они, молча угрожающе ищут её, ругаясь в полголоса, что добра-то стоящего нет, но поймать её надо.
Вдруг кто-то случайно смотрит на потолок и, увидев её, орёт истошным голосом: «Ловите её!» Она стала испуганно летать под потолками всех комнат, пока не увидела в коридоре распахнутую форточку, через которую молниеносно вылетела на свободу и стала радостно парить над своим двориком, похожим на колодец, внизу которого играли в настольный теннис знакомые ребята и девчонки.
Она летала, как чайка, неподвижно расставив руки, наклоном которых выбирала желаемое направление. Тело, опираясь на воздушные потоки, было неподвижно и невесомо, взмахи рук были редки и уверенны. Чем выше Лёля взлетала, тем сильнее и сладостнее замирало её сердце.
Наконец, она тихо и плавно приземлилась в свой дворик, к ребятам и девчонкам. Ах, как она всегда мечтала быть на них похожей, так же бойко играть в теннис с напарником, громко смеяться и умело целоваться в парадных. Они не удивились, увидев её рядом, просто подумали, что не заметили раньше. Безумная радость от полёта заставила её забыть о ворвавшихся уголовниках. Она нетерпеливо выжидала момент, чтобы поделиться с ребятами радостью. Жаль, они не видели, как она летала. «Я умею летать, – сказала она. Они не поверили и захохотали. – Хотите, я взлечу?» – сказала она и испугалась, вдруг не получится. Но, взглянув на небо, расставила руки, глубоко вздохнула, присела и, сильно оттолкнувшись от земли, подпрыгнула и полетела, помогая себе руками, часто взмахивая ими, пока не поднялась на высоту. Там, наверху она вновь ощутила сладостное ёканье и замирание сердца. Она поднялась над крышами домов, над высокими старыми городскими тополями, испытывая небывалое блаженство и счастье.
Потом с гордостью приземлилась во дворик, не чувствуя никакого превосходства, и предложила научить летать всех вместе. «Это так просто», – сказала она. Ребята и девчонки пытались повторять её движения, бестолково подпрыгивали на месте, вращая руками, как пропеллерами, мешая и крича друг на друга. Но тщетно. Ничего у них не получалось. Тогда они, собравшись в кучку, как-то странно посмотрели на неё и сказали: «А ну-ка лети и повыше, мы ещё раз посмотрим». Она медленно, стараясь показать все нехитрые движения, взлетела ввысь, исполняя разные пируэты в воздухе и забыв про всё, стала бесстрашно летать над городскими куполами и шпилями, над широкой извилистой Невой, потеряв из виду свой маленький дворик.
Когда она снова стала приближаться к нему, с высоты он показался ей немного странным. Опустившись ниже, она увидела множество людей с копьями, палками и пиками. Они угрожающе улюлюкали и тыкали ими в небо, не давая ей приземлиться. Знакомые уголовники в ватниках судорожно бегали по крыше с огромной сетью, стараясь затянуть ею весь дворик с крыш. «Что это, – пронеслось в её голове. И поняла, – это злобная зависть ребят и девчонок, а сети, – догадалась, – для того, чтобы я пала в них, когда меня оставят силы».
Горькая обида на ребят и девчонок, страх перед смертельными сетями, тоска по утерянному родному дому, беззащитность и безвыходность сделали её в один миг несчастной отверженной большой сильной птицей. Взглянув последний раз на дворик, она с шумом вспорхнула в небо, закрыв глаза от боли и тоски.
Когда открыла глаза, то поняла, что парит над далёкой землёй в фиолетовом пространстве, пролетая над глубинными сверкающими океанскими просторами, над чёрной землёй с зелёными неровными квадратами лесов, над жёлтыми пятнами разделанных полей, крупными и мелкими реками, по-змеиному извивающимися вокруг круглой земли, над тёмно-серыми непроницаемыми ядовитыми завесами городов, не чувствуя в сердце восторженной радости и упоения высотой. За спиной у неё – холодная бесконечность, под ней – отравленная, предавшая её, планета. Сердце замирало от страха, отсчитывая своими слабеющими ударами оставшееся время последнего полёта.
С девятого по одиннадцатый класс Лёлька училась в школе на Невском проспекте недалеко от Стремянной улицы.
ЖУТКИЕ СТРАХИ ОТОШЛИ В СТОРОНУ
но оставили свой неизгладимый след, сделав её предельно осторожной, психологически наблюдательной в общении с людьми в близком и чужом окружении, что не раз её выручало. У взрослеющей Лёльки началась новая жизнь, как в доме, так и в школе.
На летних каникулах во Владивостоке в этот подростковый период, она впервые почувствовала к себе необычайный мужской интерес со стороны дяди Натана, мужа её обожаемой тётки Натальи, актрисы, которая не могла иметь детей, о которых они с мужем могли лишь мечтать. Ещё в раннем детстве, по воспоминаниям мамы, они слёзно уговаривали отдать им Лёльку на воспитание, которая покорила их сердца эмоциональной непосредственностью и огромными чёрными глазами. Но этого не произошло. Дядя Натан, солидный презентабельный харизматичный еврей, не последний человек в руководстве штаба морского флота города, блистательно владевший английским языком, повидавший много стран и континентов, в том числе Америку, обладал мощным темпераментом, одесским юмором и неординарным умом. Тётушка радовалась приезду Лёльки, осыпала её подарками, к которым, несомненно, прикладывал руки и дядя Натан, приближавший к себе людей избранных, что касалось и родни. Но для Лёльки вход в их дом был открыт в любое время суток.
Лёлька засиживалась у них до ночи, после чего дядя Натан требовал оставить её до утра, укладывая её на огромном раздвижном диване в серединке, ненароком поглаживая Лёльку с лежащим рядом котом. С ней стало происходить что-то непонятное. Она будто была не в себе, накалена до предела, со взвинченными нервами, в неестественном радостном возбуждении, выплёскивающимся зачастую кратким слезоточивым взрывом. От случайного лёгкого прикосновения дяди Натана исходили токообразные энергетические потоки, пробивавшие Лёльку насквозь. Неожиданно ей стало нестерпимо стыдно перед тётушкой Натальей. Она не могла смотреть ей в глаза, будто что-то незаметно украла у неё, чувствуя себя последней дрянью. Дядя Натан стал общаться с Лёлей на эзоповом языке, в котором звучали для её понятливых ушей завуалированные признания его чувств к ней, требовавших продолжения. В один из дней, приняв ванну у тётушки, она наотрез отказалась ночевать и собралась к другим родным поблизости, где и остановились они с мамой. Дядя Натан, нетерпящий уговоров и возражений, оделся и пошёл её провожать. Он был настроен решительно, только Лёльке было непонятно, на что. Он вошёл с ней в тёмный двор, завёл на лестницу, прижал к стене и впервые прикоснулся к ней откровенно по-мужски, блуждая судорожными руками по её телу, останавливаясь на груди, засасывая своими мокрыми губами не только Лёлькины губы, а как показалось ей, и всё её обмякшее скользкое от его слюней тело. Резко оборвав свои ласки, намекнув на их божественную и непреодолимую для него силу, поняв, что тайна будет сохранена, он отпустил её и быстро исчез. Лёля простояла одна в парадной в каком-то болезненном оцепенении, чувствуя себя опустошённой и обманутой. Она никак не могла стереть с лица слюни, которые, казалось, прилипли навсегда. Благодаря этим позорным минутам с неё спала романтическая горячка, и она освободилась от подавляющего гнёта и душевных мучений. На следующее утро она проснулась с воспалённым от жгучей крапивницы лицом и таким же телом. Всю неделю до отъезда она температурила, сдерживаясь еле-еле, чтобы не разодрать пылающую кожу. Она восприняла крапивницу справедливым наказанием за то, что сделала обожаемой тётушке, которой теперь уже она могла смотреть в глаза, не мучаясь.
Именно в это время Лёлька перешла в новую школу на Невском со своим незначительным багажом знаний, но с накопленным, хоть и небольшим, жизненным опытом, а главное с желанием познавать то, к чему уже начала тянуться её просыпающаяся душа, то есть прекрасное. Она уже могла определить, чего надо избегать, недурно считывала с лиц характер людей, их достоинства и скрытые пороки. Пользуясь ещё большей свободой и доверием родителей, не тянулась к запретному, была открыта и искренна в общении.
Средняя общеобразовательная школа с производственным уклоном из девочек лепила воспитателей детских садов, из мальчиков – литейщиков и слесарей. Новые предметы по психологии, изобразительному искусству, методики практических занятий с детьми давались ей легко без особых усилий. Малыши на практике её обожали и льнули к ней, как кролики, расталкивая друг друга, нарушая последовательность выполнения методических указаний, отчего у неё одной из всего класса была тройка за практику.
В этот период Лёльку будто прорвало на чтение – она стала ненасытно поглощать художественные книги, которые появлялись дома благодаря возродившемуся в стране книгопечатанию и подпискам. Вместо уроков она могла часами пролёживать на диване с книгой. Прочитывала с жадной быстротой всё, что появлялось дома – Джека Лондона, Вересаева, Станюковича, Тургенева, Паустовского, Куприна, Алексея Толстого. Бегала к соседям за подписными изданиями. И если, когда Лёля выпрашивала книги, учёная соседка выражала ей в лицо сомнение, что она их поймет, в ней просыпалось дикое упорство на уровне бунта, и она начинала назло читать их с удвоенным вниманием, включая вступительные статьи, которые никогда не удостаивались её внимания, пытаясь осмыслить и запомнить, а главное – доказать, что она понимает, о чем читает.
Как впоследствии показало время, благодаря этому качеству характера, все запреты в своей жизни Лёлька преодолевала, как вражеские преграды, максимально мобилизуя волю и достигая своих конкретных целей. Запрет стал для неё мощным сигналом к обратному действию. Таким образом, она соприкоснулась с творчеством Фейхтвангера, прочитав романы «Лже-Нерон» и «Испанская баллада», оставившие странные впечатления от несоединённых в единое целое, разбросанных в её памяти, не до конца осмысленных событий.
Её пытливый мозг требовал пищи для роста, а душа фонтанировала в поисках волнующих романтических образов. Из-за повальных троек и увеличения числа пропущенных уроков, книги стали от неё прятать. Лёлька перешла на чтение с фонариком под одеялом, что только усиливало её восприятие романов, которые она быстро пробегала глазами, стараясь не упустить сюжетную линию и диалоги, исключая всякую философию и утомительные описания природы. Мопассан, прочитанный под одеялом, оставил после себя куда более яркие впечатления.
Книги по криминалистике, в небольшом количестве имеющиеся в доме, тоже оказывались в поле её внимания. Ей нравилось читать речи известного адвоката Кони, через мысли которого она начинала познавать психологию преступления, более того, её поразила сама мысль, что преступника можно и нужно оправдывать. Запомнилась история суда над мальчиком-гимназистом, ударившим ножом своего одноклассника. Причиной его отчаянного поступка была ежедневно возобновлявшаяся травля. Мальчик был горбат. «Горбун!» – каждый день на протяжении нескольких лет приветствовал его пострадавший.
Лёлька запомнила самую короткую и, возможно, самую эффектную речь Кони в своей адвокатской карьере. Он начал так: «Здравствуйте, уважаемые присяжные заседатели!» «Здравствуйте, Анатолий Федорович!» – ответили присяжные заседатели. «Здравствуйте, уважаемые присяжные заседатели!» – повторил он. «Здравствуйте, Анатолий Федорович!» – вновь, но уже с недоумением ответили присяжные. «Здравствуйте, уважаемые присяжные заседатели!» – снова сказал Кони. «Да здравствуйте, уже, наконец, Анатолий Федорович!» – отвечали присяжные с сильным раздражением. Кони вновь и вновь повторял свое приветствие, пока и присяжные, и судьи, и все присутствующие не взорвались от ярости, потребовав вывести «этого сумасшедшего» из зала суда. «А это всего лишь тридцать семь раз», – закончил свою «речь» адвокат. Мальчик был оправдан.
С любопытством и бесстрашием Лёлька разглядывала судебно-медицинскую экспертизу с жестокими картинками и фотографиями несчастных жертв. Можно сказать, что к медицине Лёлька чувствовала большое влечение и даже имелись некие природные данные, как показала жизнь. Во-первых, таскала домой и выхаживала больных котят и выпавших птенцов, и небезуспешно. Лечила и колола своих собак и котов. Во-вторых, лучшего домашнего лекаря, санитарки и сиделки у Лёлькиных родных в жизни не оказалось. Она быстро схватывала приёмы массажа, борясь с парезом грудного сыночка и с подростковым сколиозом, навострилась делать внутримышечные инъекции маме, страдающей диабетом, мужу, друзьям, могла колоть себя в бедро при радикулите, легко и быстро, без единого воспаления, прокалывала на работе за кульманом всем желающим женщинам уши, продевая гигиенические серёжки. После всех тяжёлых операций, которые были сделаны её родным, Лёлька неизменно была на своём посту около них днём и ночью с уверенной улыбкой на лице и твёрдым убеждением в излечимость неизлечимого, дававшее больным силу для выживания.
Но что странно, литература в школе её не захватывала. Анатомирование художественных образов, единообразие трактовок героев, приклеивание чёрно-белых ярлыков к ним, наводило на неё скуку и отторжение ко многим классикам, в том числе и ко Льву Толстому, к которому она вернулась сама в преклонных годах, потрясённая силой и красотой русского языка, героями, выписанными с филигранной психологической точностью, ясным изложением сложных исторических событий, профильтрованных гениальной мудростью великого писателя.
Запойное чтение книг частично утоляло познания, развивало воображение, оседало в памяти вырванными сумбурными эпизодами, преобразуясь в её собственное многогранное видение мира, в котором нищета могла победно блистать, богатство убивалось скукой, за грубостью могла прятаться нежность, любовь окроплялась слезами, смелость жила в хрупких телах, подлость – в красоте, а сила пребывала в слабости.
На школьных уроках по изобразительному искусству у Лёльки явно проявился
ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ДАР
Она с необычайной лёгкостью и точностью рисовала любую поставленную натуру, натюрморты и смелыми живописными мазками создавала гуашью свои сказочные композиции для детей, многие из которых были оформлены под стекло и развешаны в детском саду. Тут же, её привлекли к школьным стенгазетам, которые она могла оформлять с упоением днём и ночью, в школе и дома, используя гуашь и акварель. Особенно она любила стенгазеты на антирелигиозные темы, где она могла в полную силу достигнутого мастерства выразить своё восхищение и восторг от золотых куполов церквей и строгих крестов на фоне голубого неба с летающими голубями. Чтобы оставлять больше места куполам, от которых у неё захватывало дух, она согласилась писать заметки, но такие крохотные, что, приклеивая их за куполами, они будто уносились ветром вместе с улетающими в никуда птицами.
Лёлькина школьная газета для медицинского кабинета с огромной чашей и живописной змеёй заняла третье место в городских соревнованиях, что предоставило ей неожиданную льготу в виде периодических освобождений от физкультуры. Таким образом, если присмотреться к журналу, у неё одной из всех девчонок в школе месячные приходили и уходили раза два-три за период. Неумолимая и строгая пожилая школьная медсестра не требовала от неё сиюминутного показа капельки крови на ватке, как у всех остальных, приходящих к ней в кабинет с жалостливыми собачьими глазами.
У неё было пять подружек, но сделанных будто из другого теста, чем она сама. Они были приметны, учились на твёрдые четвёрки и пятёрки, выделялись миловидностью и своеволием, обладали отчаянными и решительными характерами. Почему она оказалась в их компании, Лёлька и сама не понимала. Почти каждый день, в любую погоду все дружно вываливались из школы, чтобы скорее занять столик в мороженице на Невском у «Колизея», где они съедали каждая по полкило ассорти, гордо потягивая из трубочки кофе гляссе вместо горячего школьного обеда. Всё было по-настоящему – и официантки, и заказы на подносах, и общий счет, на оплату которого они собирали свои бренчащие монеты и рубли со всех карманов, не забывая давать на чай, как истинные леди. У Лёльки почему-то всегда оказывалось денег больше, чем у подружек, но она не придавала этому значения.
Вечерами, сцепившись под ручки, они плотной шеренгой фланировали по Невскому проспекту от кинотеатра «Колизей» до Дома Книги, туда и обратно, попевая разные модные песенки, косясь на свои отражения в больших витринах искрящегося заманчивыми огнями города со старинными фонарными столбами, любопытно взиравших на них сверху. Лёлька открыла для себя удивительную красоту и величие городских перспектив, гармонию, плотно стоящих друг к другу, таких разных по форме, цвету и декоративным элементам, домов. И вышагивая почти строевым шагом, с поворотом голов на каждую витрину, как по команде, она уносилась в мечтах в свои фантастические видения, в которых видела себя среди этих дворцов другой, красивой, элегантно одетой, состоявшейся и известной, рядом с высоким надёжным и преданным мужчиной.
В десятом классе на практике в детском саду Лёлька подцепила корь, которой переболела в тяжёлой форме. Сорокаградусный жар держал её в своих пылких объятиях несколько дней. Она горела как в аду, покрываясь красными зудящими болячками, наплывавшими друг на друга, стягивающими кожу лица, медленно усыхающими, к которым ей строго-настрого запрещали дотрагиваться, чтобы потом не осталось выщербленных следов на лице, как от оспы. Перед глазами обессилевшей Лёльки, распластавшейся на диване, повесили старое суконное зелёное одеяло, зашторив все окна. Ей казалось, что все четыре стены комнаты кружились вокруг неё, потолок то падал на неё при выдохе, сдавливая дыхание, то отлетал вверх при вдохе, из искривлённых подвижных стен выглядывало множество странных существ. В голове звенело каким-то одним затяжным утомительным звуком, в воздухе летала недосказанность, обморочность и потусторонний покой.
В какой-то момент она ослабла всем телом, руки разжали кулачки, которые она держала из последних сил, чтобы не чесаться, и, закрыв глаза, полетела с замирающим ёкающим сердцем в узкий чёрный бездонный туннель с манящим вдали ярким светом. Чем ниже она падала в глубину туннеля, тем невесомее становилось тело, ярче и ослепительнее свет.
– Лёлька! Лёлька! Лёлька! Не спи! Ты меня слышишь? – кричал кто-то далёким глухим сдавленным голосом сверху.
– Не спи, Лёлька! Нельзя спать. Открой глаза. Лёлька, Лёлька, ты где-е-е-е? – уже ближе послышался голос.
И вдруг она почувствовала внутри себя мощный толчок и стала медленно взлетать к этому отчаянно кричащему голосу мимо шершавых тёмных бугристых стен расширяющегося колодца.
– Лёлька, ну ты дура, напугала до смерти, – услышала она родной голос брата, который тряс изо всех сил её валившееся набок с дивана тело.
Брат появился в момент переломного кризиса болезни и вытащил её из рук цеплявшейся за неё смерти.
После этого она пошла на поправку. Когда короста сошла с лица, Лёлькиной радости не было предела – она словно ящерка сбросила старую кожу на лице, которое поразило её первозданной детской чистотой – без прыщиков, угрей и пятен. Её даже не расстроила болезненная худоба и дрожащие ноги. Глаза – две огромные чёрные сливы, светились по-новому на этой благодатной, оттеняющей глаза, нежной коже.
Щадя слабое состояние Лёльки, её нетвёрдые знания, учителя боялись напрягать её для сдачи четвертных зачётов и предложили ей остаться на второй год в десятом классе. Это вызвало у неё сильный шок и мощное противодействие перспективе потери своих друзей и наработанного, пусть незначительного, но всё же статуса. Она приняла вызов судьбы, собрала свою волю в кулак и с небывалым упорством к занятиям, выполнила все письменные контрольные работы, потребовав конспекты у подружек, сдала все устные зачёты, догнала по всем предметам одноклассников и перешла в одиннадцатый класс, сразив наповал изумлённых учителей по физике, математике и химии своими твёрдыми четвёрками за последнюю четверть, подняв свой авторитет до неожиданных для всех, как и для неё самой, вершин.
Как-то незаметно к Лёльке пришло ощущение своей женской силы. Долговязый Витька, сосед, живущий напротив, часами посылал в её окно зеркальных игривых солнечных зайчиков. Выждав удобный момент, подкараулил её у парадной и вручил ей влажными руками первый в её жизни букет – подснежники! Витькина мама души не чаяла в Лёле, которая легко и радостно, без лишних просьб помогала вытаскивать детскую коляску с малышом в маленький двор-колодец без единой травинки и дерева, покрытый раздолбленным асфальтом, и с огромной трансформаторной будкой в центре. В маленьком дворике шла своя насыщенная жизнь – игра парами в настольный теннис, волейбол в кружок и просто почти светское общение подростков, перебивающих друг друга едкой иронией и неуклюжими остротами, брошенными для завоевания сердец своих избранников.
Однажды отец возвратился домой раньше обычного и в шумном, гудящем, как улей, дворе спросил у ребят, где Лёлька. Ему дружно ответили, видя, как она помогала поднимать коляску с ребёнком, что она у Витьки дома и скоро спуститься. Отец окаменел. И когда Лёлька сбежала во двор с Витькой, он подозвал её к себе и залепил при всех звонкую пощёчину. Дворик замер. Звук пощёчины продолжал жить в нём эхом. Лёля опешила, но не заплакала. До неё дошло, что подумал отец, и её возмущению не было предела. Она с гневом при всех объявила ему бойкот. Отец не знал, как реагировать. Это было первое и последнее, применённое им воспитательное действие, после которого, благодаря маме и Лёлиному бойкоту, он её уже никогда не трогал, лишь временами намекал о детях, приносимых в подолах.
Зато Лёлькиному удивлению не было предела, когда отец привёл домой подвыпившую компанию солидных мужчин из прокуратуры, один из которых, толстый, лоснящийся от чревоугодия, стал втихаря заманивать Лёлю на яхту. Когда она сказала об этом разъярённой маме, от отца не последовало ожидаемой реакции, более того, он даже и не протестовал, оценивая это как дружеский жест.
Лёлька легко могла подделать подписи родителей в дневнике. И если отец просил показать дневник, то она ему говорила, что он уже смотрел, показывая его размашистую начальственную уверенную подпись с вензелями, подделанную ей. Правда, однажды призналась, что это она подписала, чем вызвала у отца неподдельный восторг. Вот и пойми после этого, что такое хорошо, а что такое плохо, для взрослых.
Брат поступил в Высшее Морское училище связи и приезжал домой в увольнительную с большой гвардией иногородних курсантов, которых мама опекала. Своих друзей, с интересом поглядывающих на Лёльку, он держал на определённой дистанции, чтобы не морочили ей голову. А Лёля и не морочилась ими, давно влюбившись по уши в Сашку Разумовского из английской школы, приходящего играть в теннис во двор. Сашка был понтила, всегда подтянутый, модный, ироничный и мягкий в общении. Лёлька, выглядывая из окна, часами выжидала его прихода, и, увидев, скатывалась с четвёртого этажа во двор, чтобы постоять рядом, а повезёт, сыграть с ним парой в теннис, ловя его ободряющую улыбку, которая, казалось, постоянно блуждала по его лицу. И всё же она просверлила его своими чёрными маслянистыми глазами, и он, как бы нехотя, но позвал её пройтись по городу к Летнему саду и Исаакиевскому собору. Саша продемонстрировал свои исторические знания перед несведущей Лёлькой, повергнув её в ступор эрудицией и онегинской манерой поведения. Проводив её до самой парадной, он вошёл туда с ней, не закрывая двери, ожидая полной покорности в благодарственном поцелуе, к которому, зажатая в нервный комок, Лёлька готова не была. Он не настаивал и вышел из парадной. Лёлька, чьи ноги просто приросли к полу от волнения, через некоторое время услышала мальчишеский смех его друзей, шлёпанье ладоней и Сашкино признание в проигрыше. Оказывается, он поспорил на какую-то фарцу, что поцелует Лёльку на первом же свидании. Она почувствовала себя несчастной отверженной белой вороной, подопытной трепанированной лягушкой, неодушевлённым предметом. Чувство восторженного обожания сменилось болезненным, но долго не проходящим сердечным притяжением и надеждой на реабилитацию собственного «я» в глазах дворового света.
Через три года Саша неожиданно пришёл к Лёльке домой, которая лежала с книжкой на диване, температуря после гриппозной прививки. Мама открыла дверь и позвала её. Лёлька глазам своим не поверила – перед ней стояла её уплывшая, но незабытая мечта, с какими-то щемящими глубокими глазами, смотрящими на неё будто впервые, всё с той же ироничной улыбкой, но приглушённой грустью. Он спрашивал, что она читает, чем занимается, вспоминал дворовые игры, всё больше и больше врезаясь в её сознание какими-то своими, мучившими его, мыслями. Спросил разрешения ещё раз прийти к ней. И ушёл в никуда. Вскоре она узнала, что Саше стало плохо в метро, и он скоропостижно умер. У Лёльки в голове не укладывалось, ведь мама у него была врачом, он не мог и не должен был умирать с такой защитой. Отец погиб на фронте. Она поняла – он ходил по тропам своей короткой жизни, невольно смотря на них прощальным взором с неведомой ему самому ностальгической тоской, вбирая в себя огромный мир, в котором
НАШЛОСЬ И ЕЙ МЕСТЕЧКО
чтобы забрать это всё с собой навсегда. Печаль и грусть не появляется на пустом месте, их рождает исподволь предчувствие, к которому надо прислушиваться сердцем, а не умом.
Как-то подружки притянули Лёлю к странному знакомству с парнем, как они говорили, из компании золотой молодёжи с Невского, которому она приглянулась непосредственностью, аккуратной сформировавшейся фигуркой и пронзительными чёрными глазами. Парня, лет двадцати, все называли Марио. Компания щеголеватых молодых людей шаталась вечером по Невскому проспекту, просиживая часами в кафе «Север», летом убивала время в Солнечном на берегу Финского залива, играя в карты и попивая литрами пиво в окружении постоянно сменяющихся ярких девиц.
Лёльке было лестно его внимание, но она старалась держать определённую дистанцию, чуя в нём что-то наносное, искусственное и зажатое. Надо отдать должное, что Марио вёл себя с ней корректно, особенно после случайного знакомства с её матерью и домом, по которому можно было сложить неплохое мнение о семье. Однажды она решилась поехать с ним и его компанией с разбитными девицами в Комарово на дачу. Не успев сесть на последнюю электричку, позвонила домой, трубку взяла мама, которая переговорила с Марио по-своему, по-матерински с педагогическим уклоном. В эту ночь тёмная порочная сторона жизни впервые предстала перед Лёлей во всём её нелитературном блеске с такой шокирующей близкой откровенностью, что, казалось, нет места на земле, куда бы можно было спрятаться от этого гнусного смрада. Девицы оказались снятыми на ночь проститутками. Лёлька спала на трёх стульях, сдвинутых вплотную, рядом с преданно сидевшим и охранявшим её всю ночь Марио, который открылся ей во всей своей несчастной наготе – отец погиб в войну, мать простая работница, больная сестра, коммуналка на Невском. Сам он работал по сменному графику в метрополитене простым рабочим-механиком.
Утром протрезвевшая золотая молодёжь, посмеиваясь над Марио, перекидываясь сальными намёками, налила в красивый хрустальный бокал какую-то пенящуюся жидкость янтарного цвета и предложила Лёльке на глазах всей честной компании выпить свежего кваску. Не успела она поднести бокал к губам, как взбешённый Марио вырвал из её рук бокал и бросил на землю. Ей предложили выпить или пригубить, как получится, пенящуюся золотую мочу золотой молодёжи, в качестве заштатного братского крещения для поднятия похмельного духа. Видимо, шутка проводилась не впервые, со всеми наивными новичками, что не раз наблюдал её бедный рыцарь.
После этой ночи, искреннего откровения, пакостной шутки и проявленной защиты Лёльку пронзила острая жалость к Марио. Даже его единственный серый выглаженный костюмчик с двумя дефицитными белоснежными белыми нейлоновыми рубашками, стираемые руками матери, которые он берёг изо всех сил, вызывали у неё щемящее чувство. Она передумала рвать с ним резко, давая ему возможность редкого общения вне дома, видя его нарастающее к ней тёплое чувство. Марио признался, что его зовут Виктором, был благодарен даже за эти редкие встречи, периодически пропадая, неизвестно куда на длительное время, что Лёльку вполне устраивало.
Прошло семь лет. Летом, уложив своего ребёнка в кроватку на дневной сон, она выглянула через окно во двор и увидела там одиноко стоящего бритого мужчину в ватнике, который переминался с ноги на ногу, чего-то ожидая. Она насторожилась, понаблюдала за ним и занялась домашними делами. Мама в этот вечер пришла позже обычного и сказала, что встретила во дворе Марио, который вышел из заключения, тепло с ним пообщалась, рассказав про семейные новости. Сразу после освобождения он пришёл в их двор, долго стоял, поджидая Лёльку. Только мама с чуткой душой и добрым сердцем могла встретить его по-человечески, подбодрить и подготовить его к этой неожиданной для него правде о Лёлькином замужестве и ребёнке, дав ему необходимые искренние материнские советы для будущей жизни. Лёля никак не могла представить себе, что играла в судьбе Виктора-Марио такую значительную роль. Виктор, всё же один раз заявился к Лёльке домой с пивом, чтобы увидеть мужа, познакомится с ним, взглянуть на малыша, которого она с гордостью ему продемонстрировала, и признаться ей в том, что только благодаря мыслям о ней, мечтой о Лёле, он смог выжить в тюрьме и выйти на свободу. Посидев на кухне за бутылкой пива с мужем, принявшим его спокойно с хозяйским радушием, он посмотрел ещё раз на очаровательного малыша затравленными глазами и ушёл из её жизни уже навсегда.