Комсомольская юность моя…
Летом 1947 года, получив аттестат зрелости, я поехал в Киев, чтобы продолжить учебу, хотя толком будущую профессию еще не определил и не выбрал. Серебряная медаль, что в итоге выпускных экзаменов я получил, позволили мне сдать документы в театральный институт им. Карпенко – Карого, где мою кандидатуру активно поддержала Наталия Михайловна Ужвий (запомнив меня по выступлению на конкурсе в 1945 году). Однако моя актерская карьера не состоялась: девушка, с которой я тогда (со школы) «дружил», сказала, как отрезала – «я или театр», документы пришлось забрать и с опозданием добиваться, чтобы меня зачислили студентом русского отделения филологического факультета Киевского университета им. Т.Г. Шевченко (как удалось этого добиться – тема отдельная). Можно сказать, так драматически закончилось для меня детство и отрочество, началась юность – первая ступень уже взрослой жизни. Понял это я потом, спустя годы, осмысливая свое прошлое с помощью сына, читая его книгу «Возрасты жизни» (1988 г.). Оказывается, если отрочество является концом детства, то юность есть начало молодости как таковой, включая в себя такие важные события и перемены, как окончание школы, начало трудовой деятельности, служба в армии, для кого-то и ранний брак. Понятно, одни в юные годы быстро взрослеют, умнеют и мужают, другие, напротив, заболевают юношеским максимализмом, и, видимо, неизбежны ошибки, просчеты, влекущие за собой кризисы и психические срывы.
Вхождение в эту необычную для меня пору и состояние самостоятельной жизни в целом прошло удачно. Сыграла свою роль неприхотливость моих бытовых запросов, но прежде всего помогли внимание и забота друзей – Володи Зинича и Светланы Шипуновой, пригревших и согревших меня в своей квартире на Банковой улице столицы (на одной из тех улиц, где уже в эти дни происходили трагичные «майдановские» события в Киеве). Жили люди тогда «в тесноте, но не в обиде»: началась послевоенная страда, и помогала сама привычка преодолевать «временные трудности», плюс непривередливость самих желаний, что сближало, а не отталкивало людей друг от друга. Все мы, каждый по-своему, прошли путь и школу ежедневного «недоедания», скудости и тягот бытовых неудобств, когда обычная молдавская «мамалыга», кукурузная каша, сваренная на керосинке в комнате студенческого общежития, воспринималась как «благодать», а купленные сто граммов подсолнечной «халвы» в день стипендии воспринимались просто верхом пиршества и наслаждения. Родители, любимые мною отец и мать, помогали, чем могли: имея четырех детей, несмотря на скромную отцовскую зарплату инженера, аккуратно ежемесячно присылали деньги, сумму чуть большую, чем стипендия. Замечу, сам уклад жизни был простым и жестким, но – справедливым. На пятом курсе, когда я женился на той самой девушке, с которой дружил в школе, и не испросил, как принято, разрешение у родителей (знал заранее, что они будут «против»), Иван Максимович, отец, не коря и не ругая, написал в письме, что считает теперь меня вполне взрослым и, стало быть, самостоятельным, способным содержать семью. Не спорили, кто прав – кто виноват, и с главным тезисом, или претензией, отца я был согласен. С этого момента, будучи студентом, потом аспирантом, я начал зарабатывать деньги сам, читая лекции и давая консультации. Впрочем, значимую помощь оказывали родители жены (оба они были директорами школ в Николаеве, и дочь была единственным ребенком), особенно после рождения сына, Саши, в 1953 году, и это, конечно, нас выручало. Но при этом, во всем остальном, что за пределами быта, жизнь была настолько интересной, насыщенной всякого рода событиями, что сугубо личные и бытовые нужды, сложности отступали на второй и третий план.
Попробую объяснить, на чем держался тогда мой юношеский энтузиазм, и почему даже теперь, несмотря на испытание старостью, нет-нет, вспоминаю юность с удовольствием и благодарным чувством. Начну с предисловия моей юности – с отроческого периода в Николаеве, куда мы всем семейством переехали – еще шла война – на постоянное местожительство. С Баку сравнивать Николаев, конечно, не надо, но город нам понравился – с его широко разлитыми берегами Южного Буга, стройными улицами и переулками, южным говором и пролетарским духом населения, основу которого составляли рабочие и инженеры двух судостроительных гигантов, создававших корабли морского и океанского класса и масштаба.
Жили в хорошем районе, с видом на реку, на улице Никольской, 6 (тогда имени Розы Люксембург), в небольшой двухкомнатной квартире, 3-й этаж. Совсем недалеко от школы № 39, тогда «мужской», которую закончил в 1947 году. Учился прилежно, на пятерки и четверки, и очень любил уроки по литературе, которые вела Лидия Николаевна (фамилию, простите, забыл) – невысокая, худенькая женщина, поразившая нас всех в классе своей любовью и знанием предмета, умением просто передать таинство и душевность словесного творчества. Может быть, потому и выбрал я, еще не зная, кем хочу быть и буду, филологию в качестве будущей профессии, ни с кем по этому поводу не советуясь ни дома, ни в школе. Случай с сочинением на выпускных экзаменах, который я привел-рассказал в предыдущей главе, на симпатии к литературе никак не отразился, как, кстати, не изменил и моего доброго отношения к школе. Понравился мне и николаевский яхт-клуб, где я научился стильному плаванию, так что дважды, в 1945 и 1946 годах – в Днепропетровске и Львове, стал призером на двух юношеских дистанциях – на 100 м «баттерфляй» и 200 м «брас-спина» (была такая стилевая дистанция). Если к сказанному добавить мое увлечение художественным чтением, успех на республиканской олимпиаде в Киеве (в феврале 1945 года), то своим отрочеством я доволен и мог бы даже похвастать. Но тогда я этим малопочтенным свойством еще не был тронут, да и сосущее чувство голода заметно охлаждало пыл и радость от любых творческих удач и побед…
Вступление в пору юности произошло внешне незаметно, поставив меня, «маменького сынка», перед массой непредвиденных обстоятельств и проблем, с которыми до сих пор иметь дело не приходилось. Скажем, пришлось добиваться приема у ректора университета, карауля его на выходе из квартиры; неоднократно добивался приема и доказывал членам приемной комиссии свое право на зачисление в штат студентов, не имея никаких «связей» и опираясь лишь на сочувствие и поддержку друзей. Но, странное дело, в «недемократичной» советской системе, ныне обличаемой и третируемой кем угодно и по любому поводу, тогда достучаться до правды и сердца власть держащих было несравнимо легче и проще, чем при нынешней «якобы демократии». Мое упорство в доказательстве своей правоты было вознаграждено зачислением на первый курс филологического факультета (русское отделение), правда, не Киевского, а Одесского университета имени И.И. Мечникова, куда и были направлены соответствующие документы. Это произошло без «блата», свершилось моими усилиями и нервами, без участия родителей, которые узнали об этом «постфактум». Так началась моя самостоятельная жизнь, и довольными были все: родители тем, что я у них рядом, «под боком», а я тем, что живу и учусь в Одессе, которая мне сразу и на всю жизнь понравилась, и рядом, на «украинском отделении» того же факультета, училась девушка, с которой я «дружил».
Тут сразу надо сказать о главном событии, которое произошло со мной и для меня в Одесском университете, на первом курсе. Филологию я выбрал скорее наугад, следуя и доверяя влечению ума и сердца, как полагается и происходит это у многих при выборе любимого занятия, тем более жизненного пути. Наверное, выбор был подсказан моим увлечением литературой, о чем говорил выше. Настоящее просветление произошло на первых лекциях по философии, которые читал доцент Коган Самуил Яковлевич, и я узнал, понятно, в марксистской интерпретации, что существует наука, общественная дисциплина, издавна пытающаяся объяснить мир, и почему он устроен так, а не иначе, по каким законам этот мир развивается и как в нем живется человеку. Наука, известная с древнегреческих времен, а в нашей стране она заведует идеологией общества и называется «марксизм-ленинизм». Его важнейшей составной частью является философия, предметом которой являются вопросы и проблемы, которые когда-то, уже ближе к нашим временам, яснее и короче других мыслителей сформулировал Кант: что я могу знать? что я должен делать? на что я смею надеяться? и что есть человек? И хотя многие отрасли знания конкретно и по-своему тоже отвечают на эти вопросы, внося на каждом историческом этапе свои уточнения и открытия, человек нуждается и в таком «сверхопытном знании», какое издревле вырабатывает философское мышление, конкурируя с религиозной верой. Первые лекции по философии, услышанные в университете, были очень «идеологичными», марксистскими не только по духу, но и фразеологии, чем, кстати, прославилась знаменитая «четвертая глава» Краткого курса истории В КП (б) (1938 г.). Мой интерес и увлечение философией выразились в том, что со второго курса я активно участвовал в работе факультетского кружка по философии (был даже его старостой), что расширяло мой кругозор в знакомстве и освоении философской литературой (храню как память конспекты подготовки к семинарам).
(Недавно вспомнил далекие юношеские годы: в феврале 2013 года на общем собрании института мне вручили серебряную медаль за вклад в развитие философии, и я, выражая признательность за внимание и признание моих скромных заслуг, сказал, что эти почти полвека активного сотрудничества с институтом начались еще в памятные 60-е годы, когда в создаваемых мною коллективных сборниках участвовали Арсений Гулыга, Эвальд Ильенков, Эрик Соловьев и другие («Культура чувств», «Наука и нравственность», «Искусство нравственное и безнравственное»). Тогда-то мой интерес к философии и обрел духовно-практический характер и форму подтверждения.)
Мое увлечение философией, без ущерба для других учебных предметов, проявилось, в частности, в интересе и разработке проблем эстетики, например природы средств образного, художественного освоения действительности (правда, первая моя научная статья «О природе художественных взглядов» появилась в 1956 году в научном сборнике Одесского педагогического института им. К.Д. Ушинского). Так получилось, что именно эстетические проблемы искусства – сначала литература, потом театр и музыка, а вскоре и кинематограф – стали предметом моих первых научных изысканий. Происходило это без «натуги» и постороннего влияния, вполне органично соединяя мой интерес к названным видам искусства с разработкой теоретических вопросов и проблем, вплоть до темы кандидатской диссертации – «Проблема типического в эстетике реализма» (1955). И я благодарен тем людям, которые в этот «эстетический период» моего философского развития оказали мне щедрую поддержку и помощь (их я обязательно дальше вспомню и назову). А сейчас вернусь к первым годам моего пребывания в Одессе, знакомства с удивительно живым городом и атмосферой, царившей в его культурной жизни, и в первую очередь, конечно, с университетом и родным мне филологическим факультетом. Одесса вполне заслуживает славы города, щедрого на самые неожиданные события и встречи.
Мне повезло, что моя юность прошла в городе, который любовно называли Одесса-мама, в университете, ставшем поистине «альма-матер» моей молодости. Начать хотя бы с того, что студентом я имел возможность посещать знаменитый зал филармонии на очень красивой Пушкинской улице, имел возможность видеть, слушать и наслаждаться искусством таких известных в стране музыкантов, певцов, чтецов, дирижеров, как Эмиль Гилельс, Давид Ойстрах, Натан Рахлин, Дмитрий Журавлев, Клавдия Шульженко, солистов хора Пятницкого и ансамбля песни и пляски Советской Армии, многих других мастеров искусства 50-х годов, часто посещавших этот красивый зал удивительной архитектуры и акустики. Во дворе знаменитого здания (бывшей биржи) находился Дом актера, с небольшим залом, где регулярно встречались актеры одесских театров – оперного, русской драмы им. Иванова, украинского – имени Жовтневой революции, и, конечно, оперетты, в те годы пользовавшейся небывалым успехом. Встречи актеров друг с другом и с общественностью происходили не от случая к случаю, а регулярно, продуманно и интересно, и всё благодаря усилиям и великолепному вкусу одной замечательной женщины, педагога художественного чтения – Зинаиды Григорьевны Дьяконовой. Именно ей, что особо отмечу, обязан я освоением навыков общей культуры и специфики сценического искусства, восприятия спектакля как особого вида зрелища. Вспоминаю знаменитые вечера-встречи под условным названием «картошка»: актёры, режиссёры и их гости собирались маленькими компаниями за столом, на котором для четырех человек стояла бутылка водки, «московской» или «столичной», отварная картошка, селедочка и огурцы с капустой, и в непринужденной вольной беседе обсуждали любые новости и темы. Демократизм этой формы общения состоял уже в том, что четверо собеседников «складывались» по рублю (что посильно было каждому), и если кому-то захотелось «деликатесов», их можно было «подкупить» в буфете, что располагался рядом. Такая «самодельная» форма встречи и общения очень прижилась и нравилась актерской «братии» – она укладывалась в скудные зарплаты, снимая демократичностью обстановки любое стеснение, «зажатость». Кстати, именно на одной из таких «встреч-картошек» я и встретил свою жену и судьбу – Киру Канаеву (о чем расскажу чуть позже).
Как формировался и в чем он выражался, мой юношеский максимализм? А это был именно максимализм во всех его основных чертах и проявлениях. Конечно же, хотел и мечтал стать настоящим ученым – специалистом сначала в области филологии, особенно в сфере словесного творчества; хотелось заслужить право читать лекции для студентов, как два или три раза видел это еще в Николаеве, в аудиториях кораблестроительного института, куда нас, школьников, приглашали на встречи со студентами; и совсем-совсем хотелось мне, сыну рабочего-плотника, как помечал в автобиографии, когда-нибудь стать интеллигентом, что казались мне людьми совсем другой породы и культуры. В общем и целом, размечтался я тогда не на шутку, вполне всерьез, и дело осталось за малым – всё это осуществить, реализовать, для чего и надо было попасть, а затем пройти школу университета.
Признаюсь, мне не по душе был принцип жить как живется, как иногда говорят, но и жить как хочется тоже казалось чем-то заоблачным. Утешал себя мыслью, что я человек упрямый, своего добиваюсь, да и жизнь вся впереди, так что поживем-увидим, как будет она складываться. Довольно скоро понял, что в этих своих представлениях был идеалистом и романтиком, и со временем в каких-то важных вещах и темах повзрослел, думаю, и поумнел. Так, во всяком случае, мне казалось. Например, в своем отношении к этому «сладкому слову – свобода», как стало популярно и модно говорить. Немного подумав, я в свои юные годы сообразил и понял, что свобода неотделима от ответственности человека – за своё поведение, все хотения и вольности. То есть она изначально ограничена со всех сторон обязанностями и обязательствами. Перед теми же родителями, друзьями или коллективом, где учишься или работаешь. Сложное и ответственное это слово, «свобода», без него ты – не человек, а с ним «хлопот не оберешься». Прошли многие десятилетия, чего только я ни повидал, ни испытал, но это юношеское восприятие «свободы» сохранилось у меня до сих пор (обретя, конечно, научную форму). Я и сейчас так мыслю, прожив целую, «огромную» жизнь, что свобода моя ограничена массой всевозможных обязательств, предписаний и запретов, и многие из них неудобны, стеснительны, неприятны, а пренебречь ими или вовсе проигнорировать не позволяют совесть, чувство долга, просто приличие. Юношей я был всецело за свободу личности, но не знал, как её реализовать в рамках модного тогда ленинского тезиса: жить в обществе и быть свободным от общества – нельзя. Одну из глав своей последней книжки так и озаглавил «Миф о свободе», где, кстати, настаиваю на том, что во всех наиболее важных случаях, затрагивавших мои честь и личное достоинство, в своих реакциях я был всегда свободен.
Сознаю и понимаю, что ссылка на «свободу» никак не связана со вставшим перед юношей сакраментальным вопросом как жить и что делать, когда ежедневно приходится решать совершенно конкретные проблемы житейского характера. Я впервые оказался без надежного тыла, каким были для меня родной дом и родители. Всё надо было решать и делать самому, и 300 рублей, что мне присылали – прибавляли родители ежемесячно к 200 рублям стипендии, безусловно, были помощью, но остальные вопросы и запросы пришлось разрешать самому. Вот тут и сработал мой характер: без чьих-либо нотаций и советов я однажды (достаточно скоро) осознал и решил, что опорой для себя буду Я сам, собственным умом и усилиями стану обустраивать быт и жизнь, строить её на свой лад и вкус. Могу признаться, ничего не присочиняя и не преувеличивая, что я достаточно быстро повзрослел, наверное, даже поумнел, хотя не мне, конечно, об этом судить. Без самодовольства и хвастовства говорю, что за годы студенческой жизни я ни разу (!) не обратился за помощью к родителям, решал всевозможные житейские вопросы и проблемы самостоятельно (тот же вопрос о женитьбе, о чем шла речь в предыдущей главе). Все студенческие годы проходил в перешитых мамой на меня отцовом кителе и брюках-«галифе», не имел выходного костюма до самой аспирантуры. Скромен был и в еде: не знал других мест, кроме обычной столовой на углу Карла Маркса и Дерибасовской; не знал «злачных» мест, дорогих и модных закусочных и ресторанов, и знаменитый подвал «Мишки-япончика», что находился в 300-х метрах от моего студенческого общежития, впервые посетил лишь по получении диплома об окончании университета. И хотя обрёл за эти годы проблемы с желудком, перегрузив его кислой капустой, обделенным и несчастным себя не чувствовал, и дальше расскажу, как и чем был вознагражден за свою юношескую скромность уже в сытые взрослые годы.
Еще одним открытием моего юношеского жития-бытия стала вычитанная в «Немецкой идеологии» Маркса и Энгельса мысль – обстоятельства в такой же мере творят людей, в какой люди творят обстоятельства. В правоте и точности этой сентенции я убедился на примере собственной жизни и общения с людьми, которые меня тогда окружали и повлияли на формирование моего образа жизни. Странная штука-жизнь: в Одессе я оказался случайно, в результате стечения обстоятельств, сам никого и ничего не выбирая, и при этом люди, которые меня там окружили, почти все, за редчайшим исключением, оказались не только симпатичными и дружелюбными, но и крайне близкими мне по духу. Забегая вперёд, скажу, что человек я «везучий», особенно на встречи и знакомство с хорошими и интересными людьми – учеными, врачами, актёрами, спортсменами и т. д. Одесса стала первым городом и местом, где я эту «везучесть» познал и прочувствовал. Не смогу назвать и сказать памятное слово обо всех, с кем я в этом удивительном городе встретился и подружился (просто для этого надо писать отдельную книгу), но тех, кому я обязан теплом соучастия в моих делах и переживаниях, все-таки попытаюсь назвать.
Я уже назвал Зинаиду Григорьевну Дьяконову, сыгравшую особую роль в приобщении меня к очень специфичной одесской культуре вообще, к театральной – в частности и в особенности. Эта красивая женщина, строгая и с виду, и в словесном общении, судя по всему, прожила непростую жизнь (включая оккупацию Одессы немцами и румынами), но никогда (ни разу!) на моих глазах не позволившая себе кого-либо обругать и обидеть. Когда через 10–15 лет, будучи уже в Москве, задумаю и стану создавать книгу-сборник «Эстетика поведения», я часто мысленно буду вспоминать и опираться на образ и стиль общения с людьми именно Зинаиды Григорьевны.
Моим «закадычным другом» станет Саша Чернявский, молодой режиссер русского театра им. Иванова, до самой кончины своей (скоропостижной), будет поверенным всех моих сокровенных чувств и мыслей. Вспоминаю его, храню письма, присланные в Москву, когда он, уже больной, но скрывавший свою серьезную болезнь, незадолго до смерти (в Киеве, на операционном столе) взялся «пылесосить» нашу квартиру, и мы с ним вели бесконечные разговоры-споры об одесских и московских театрах и спектаклях. Отношения у нас с ним сложились «мужские», мы привыкли говорить откровенно, делясь мнениями и сомнениями, которыми обмениваются лишь друзья. Вроде того письма, что я получил от Саши в ответ на мое, где журил его за инертное отношение к собственной судьбе: из театра ушел, в киностудии не прижился. И получил от него такой ответ: «Иди ты в….! Очень уж ты правильный парень. Ты всегда был правильным, во всем – даже в грехопадениях и срывах. Ты «осознавал», что делаешь не то. Сейчас ты делаешь то. И твои муки – твое счастье. Твой сын будет гордиться тобой. Твоя Кира дышит тобой. Твои студенты смотрят тебе в рот. Тебя в Одессе помнят как Двоенкова (был такой центр нападения в «Черноморце»). Всё так, но ведь это и есть – сегодня, сейчас, сию минуту. Потому-то у тебя и есть будущее, что есть адская работа сегодня. Я тоже хочу адской работы. Я не лентяй, а безработный. Понял ли ты это?.. Мне не хватает силы оторваться от привычной бездеятельности и свистопляски. Потом – я один. Так получилось. Никто не виноват. Я хочу выиграть «Москвич» в лотерею. Хочу полюбить хорошую девчонку, хочу чтоб она родила мне сына – сегодня, сейчас… Я бы мог тебе не писать всего этого, потому что приеду в Москву раньше письма – но лучше уж выложить это вот так, в упор – без реплик. Тебе не нравится «иждивенец от общества – А. Чернявский»? И мне он не нравится. Самокритика на словах? Правильно. Значит, осталось приступить к делу, как сказал бы в этом случае Гриша Поженян». Сашу Чернявского я очень любил, и такого, как он, друга мужского рода у меня уже не было.
Но была и есть, слава богу, Ирина Матковская, с которой из всех сокурсников далекой юношеской поры сохранилась достаточно регулярная и прочная связь. Она до сих пор, уже более полувека, работает в Одесском университете, читает лекционный курс истории философии для филологов и историков (отдельно), а также спецкурс магистрам-филологам «Философские проблемы современного гуманитарного знания». Ведет активную научно-аналитическую работу, публикуя свои работы в украинских и российских научных сборниках и журналах. Благодаря Ирине Яковлевне все эти годы я получал информацию о наиболее значимых тамошних событиях. Именно она взяла на себя непростую миссию организовать в сентябре 2007 года встречу российских и украинских философов на родном для меня филологическом факультете по случаю 60-летия моего «студенческого юбилея». Я получил драгоценную для меня возможность публично выразить свою благодарность родному Университету и преподавателям, которых помню и чту всех по фамилии, имени и отчеству, равно как и многих «соплеменников», учившихся вместе со мною.
Не будет преувеличением сказать, что в своем духовном становлении и развитии во многом я обязан семейству Барской – Шайкевича, жены и мужа, преподавателей зарубежной литературы, чей гостеприимный дом в Одессе, на улице Ольшевской, 17, стал на многие годы родным и близким мне и в радости, и в нерадостных переживаниях. Здесь, в удивительно добром и теплом по вниманию и приему людей доме можно было отдохнуть душой, поделиться своей радостью или бедой, либо уединиться, чтобы почитать редкую книгу из собранной Борисом Александровичем уникальной библиотеки, нередко и встретиться с их гостями, известными в стране гастролирующими режиссёрами и актерами (хозяева были страстными театралами и почитателями живописи). Мне очень нравился Шайкевич как лектор, поражавший и заражавший аудиторию своей эрудицией и страстным изложением. Каждую лекцию он считал единственной и неповторимой, значит, и читать её надо с полной отдачей (я хорошо усвоил эту мысль, пробуя реализовать её самому). О самом доме и его хозяевах можно написать целую книгу, воспроизведя множество впечатлений о советском искусстве и его деятелях того времени, и особо, отдельно о моем восприятии лекторского мастерства Бориса Александровича, как я его воспринял и понял, а также об искусстве и культуре общения, свойственной удивительной своей добротой и вниманием к людям Берте Яковлевне. Этот дом и семья остались родными для меня и после переезда в Москву. И всем было понятно, почему именно в этом доме в сентябре 2007 года состоялась встреча, увы, немногих из оставшихся в живых и живших в Одессе моих сокурсников (в том числе их близкие, жена или муж). Она состоялась благодаря вниманию и гостеприимству Янины Борисовны Шайкевич, нынешней хозяйки дома. Конечно, все изменились, вспоминали охотно прошлое, и становилось легче на душе.
На полке дорогих мне книг о прошлом лежат две книги, посвященные памяти Берты Яковлевны Барской и Ирины, её рано ушедшей из жизни дочери. Книги: Б.Я. Барская. Пришло время воспоминаний. Одесса, «Друк», 2001; Ирина Шайкевич. Дороже многих радостей. Одесса, «Друк», 2002. В первой напечатано мое письмо – отклик на траурное сообщение о смерти Берты Яковлевны под заглавием «…Не забыл и до конца дней не забуду», где вспоминаю эту потрясающую женщину, способную «одним словом, жестом, взглядом восстановить душевное равновесие, вернуть человеку веру в себя». В книге Ирочки, помимо её памятных воспоминаний о встречах в Одессе, воспроизведены её же дневниковые наблюдения и суждения о многих спектаклях и театральных встречах. Одесситам она была известна как заведующая отделом искусств Публичной библиотеки, и кто-то считал Иру слишком строгой в своих суждениях, а мне свойственное ей прямодушие и принципиальность суждений и поступков казалось проявлением цельности и чистоты человеческой натуры.
Благодаря этим людям Одесса стала для меня, без преувеличения, родным городом, который я часто с любовью и удовольствием вспоминаю, считая его одним из лучших городов мира, повидав его настолько хорошо, что могу сопоставлять и сравнивать. Совсем неожиданными и оглушительными оказались весенние события 2014 года, когда именно любимому мною городу досталось пережить страшные события, сравнимые с нацистской Хатынью, которые учинила «новая власть» под флагом демократии и защиты национального возрождения. Сжигая и убивая живых людей только за то, что они не захотели быть марионетками живоглотов и всяческой нечисти, прикрытые в своих вожделениях покровительством Обамы, незадачливого «нобелевского лауреата мира», показавшего истинное лицо пресловутой «американской демократии».
Но вернусь к своим воспоминаниям и поре юношеского максимализма. Отмечу сразу, что не был озабочен мыслями о значимости собственной личности, что принято считать чуть ли не первой и обязательной «напастью» всех юношей в начальном периоде их взросления, личностного самоутверждения. Меня волновало не то, кем я стану, а каким буду и как выстроить отношения с сокурсниками так, чтобы мы понимали друг друга без лишних слов и долгих обсуждений. Как ни странно, мне уже тогда нравилось, что мы такие все разные, не похожие друг на друга, хотя непохожесть эта часто порождала взаимонепонимание и даже серьезные разногласия. Может быть, именно мое терпимое отношение к разнице вкусов, предпочтений и побудило моих товарищей по учебе выбрать меня комсоргом курса. Что, признаюсь, стало для меня событием и приятной неожиданностью.
Люди ведь по-разному вступали в комсомол. Я с энтузиазмом и удовольствием. А вот один из поэтов, увенчанный премией – «малым Буккером», недавно без стеснения и оговорок признал, что еще в отрочестве совершил «помимо прорвы обычных подростковых грехов, два по-взрослому шкурных поступка: стал русским по паспорту (будучи полукровкой. – Авт.) и вступил в комсомол». В отличие от этого господина, по-видимому, считающего юность порой «безвинных поступков», мне не пришлось никому доказывать, что я русский, в комсомол вступил по своей воле, охотно и с интересом, без подкожных мотивов, в нем пребывая и участвуя в самых разных делах. И знаете – почему? С комсомолом у меня, особенно в юношескую пору, связано множество замечательных и, простите за пафос, восторженных воспоминаний. То было время, когда я всерьез начал думать о том, ради чего, зачем я ежедневно всё это делаю – слушаю и записываю лекции, готовлюсь и выступаю на семинарах и спецкурсах, посещаю комсомольское бюро и собрания. Зачем, например, мне заниматься латинским и старославянским языками, слушать лекции профессоров Элькина по психологии, и Недзведского – по украинской литературе? Разве собираюсь стать психологом, литературоведом?
Не все было мне ясно и понятно в той системе образования, но главная идея была ясна и усвоена – идея формирования гармонически развитой личности. Постепенно и сама собой в сознание вошла эта простая мысль: образованный и интеллигентный человек немыслим без освоения и овладения системой ценностей, необходимой каждому члену любого цивилизованного общества. Выходит, нельзя обойтись и без идеологии, без тех же лозунгов, пропаганды, собраний, разного рода союзов, объединений. Скажем, без того же комсомола – Коммунистического союза молодежи, членом которого я стал вполне искренне, без принуждения, просто из чувства солидарности с идеями и целями Коммунистической партии.
Не помню уже саму процедуру приема в комсомол, и давал ли я какую-нибудь клятву верности – тоже не помню. Но помню ощущение органичности всего того, что со мною тогда происходило, хотя внешне выглядело всё просто, по-деловому, почти как недавняя выдача студенческого билета. Зато хорошо помню, как был ошарашен тем, что меня вдруг избрали комсоргом нашего курса, и я был не готов к этому неожиданному событию. Вот тут я и «согрешил», вполне сознательно, по-крупному, не чувствуя за собой никакой вины. В отличие от поэта – «букероносца», изменившего фамилию родителей на русскую, я сменил имя «Валентин» на «Олега», что и зафиксировал комсомольский билет, выданный мне (кстати, по сей день хранимый мною). Изменил имя не потому, что оно «женское» (мама назвала меня так в честь своей младшей сестры, моей тети, которую я очень любил), а потому, что во время войны влюбился в вожака «Молодой гвардии», героя из Краснодона – Олега Кошевого, расстрелянного гитлеровцами. С этого момента я вполне официально стал Олегом, и так было до самого переезда в Москву (1960), когда мне исполнилось тридцать лет, и я стал Валентином Ивановичем, как было записано в паспорте и партийном билете. Об этом знали в партийной организации (в партию я вступил в возрасте 22 лет), и ни разу никого моё «двойное имя» не смутило и не возмутило.
Свое юношеское житие-бытие и себя самого послевоенного времени хорошо помню. Лев Толстой говорил, что любой человек вообще раскрывается не сразу и не целиком, а постепенно, по стадиям, каждая из которых имеет свои законы. Вот такой особой стадией стала вся моя студенческая пора, а это целое пятилетие, когда, несмотря на все трудности и ограничения, я жил как хочется, а не по формуле «живи, как живется», подчиняющей тебя обстоятельствам. Меня, как ни странно, вполне устраивал комсомольский призыв и устав, где четко обозначены цели молодежного движения и нормы общественно значимого поведения, которые включали меня в процесс созидания нового образа жизни, пробуждали активный интерес к политической и культурной жизни страны. Теперь надо было не воевать, а созидать, восстанавливать разрушенное войной народное хозяйство, налаживать нормальный рабочий ритм повседневного существования. Сужу по себе, но война, помимо всего прочего, закалила людей тоской и жаждой нормальной жизни, так что всё, к чему устав комсомола призывал и что он от меня требовал, совпадало с моим умонастроением и ожиданиями. Нет, будучи правоверным комсомольцем, я не следовал бездумно всем предписаниям и указаниям, и не сказал бы, что слепо верил любому и каждому, кто выступал «от имени и по поручению», принимая на веру, без сомнений и критического осмысления любое высказывание. Но вера тогда была, и мало кто ставил под сомнение программные цели и стратегические задачи партии и правительства. Хотя они были, с ними вели борьбу, их сажали и расстреливали, как потом выяснилось, часто несправедливо или по наговору. Об этом часто и жестко говорят сейчас, и никто, ни разу не отважился ответить на один вопрос, который почему-то все обходят и замалчивают: были ли реальные противники социализма и Советской власти, и если были, то что именно они писали и говорили в своих воззваниях, статьях или просто в разговорах? Вскоре кампания «борьбы с космополитизмом» воочию показала, что благодушием здесь и не пахнет, и всех нас, победивших жестокого врага, ждут серьезнейшие испытания.
В этой ситуации мне очень повезло на друзей-товарищей, которых подарил мне как раз комсомол. Забыл сказать, что комсоргом курса я был только год, затем меня избрали секретарем комсомольской организации факультета, и в этой роли я оставался все годы моей студенческой биографии. Стало быть, активно вращался в среде комсомольских руководителей, и с некоторыми из них подружился: в том числе с другими секретарями: Виленом Мазуром – юрфак, Алексеем Баталовым – физмат. Близкие, дружеские отношения сложились с Геннадием Збандутом, приехавшим из Донбасса, темпераментным и талантливым организатором, скоро по праву и авторитету занявшего пост секретаря комитета комсомола всего университета. Дружили мы и «парами», в будущем и с женами – Верой Мазур и Инной Збандут. Нас объединяли и общее дело, и, видимо, личные симпатии.
(Забегая далеко вперед, скажу, что Вилен Мазур еще совсем молодым человеком станет руководителем лекторской группы ЦК компартии Украины, Алексей Баталов – ректором Одесского университета, а Геннадий Збандут – директором Одесской киностудии. Я не о том, что комсомол был «кузницей» руководящих кадров для страны, что верно, хотя впоследствии далеко не все из бывших комсомольцев украсили командный состав партии. Немало было среди них и обычных карьеристов, проходимцев, моральных уродов, спекулировавших своим комсомольским прошлым.)
Немного расскажу о том, чем мы, комсомольцы-активисты, занимались и даже увлекались в те времена. Прежде всего главным образом – борьбой за успеваемость и качество учебного процесса, поскольку мы для того и собрались в университете, чтобы стать хорошо образованными специалистами в избранной сфере знания и деятельности. Поэтому показатель «успеваемости» студента или всего курса был главным показателем всех, кто участвовал в этом процессе – кафедр, педагогов, деканата, общественных организаций (в том числе и комсомольской). Насколько это было важно, покажу на конкретном примере, который многим покажется сегодня анекдотичным. Когда комсорг, избранный группой (курсом), получал на семинарских занятиях, зачетах и экзаменах «неуд» или «троечку», будь то по латинскому языку или «марксизму-ленинизму», он почти автоматически слагал с себя право занимать пост руководителя. Исходили из простой логики: не может других призывать «хорошо учиться» тот, кто сам «плохо учится» и получает «низкие оценки». Тем, кто посмеется, прочитав эти строки, скажу, что лично для меня это простое правило стало принципом собственного поведения и оценки других людей, особенно «руководящих товарищей». Вот почему для меня нетерпимым является присутствие в числе руководителей любого уровня и ранга людей, запятнавших себя ложью, воровством, грубостью и непрофессионализмом. Там, где эти пороки появляются и процветают, никакого сколько-нибудь ощутимого прогресса ждать не приходится.
Во времена так называемого «застоя» комсомол пережил не лучшие времена, хотя и их, таковые, многие, особенно малоимущие, вспоминают тепло и благодарно. Но и тогда, на фоне затухающих воспоминаний об освоении целины, БАМе, КАМАЗе и других трудовых подвигах комсомола, не все забывали о недавнем прошлом. В первую очередь о героизме и мужестве комсомольцев в годы Великой Отечественной войны, когда более 7 тысяч воспитанников комсомола были удостоены звания Героя Советского Союза, среди них такие известные имена, как Александр Матросов, Зоя Космодемьянская, Виктор Талалихин, Лиза Чайкина или члены помянутой мною «Молодой гвардии». Три с половиной миллиона комсомольцев – солдат, офицеров и работников тыла были награждены орденами и медалями за храбрость, отвагу и стойкость. В пору моей юности и молодости насчитывалось около 18 миллионов комсомольцев, в их числе был и я, неизвестный школьник и студент из Николаева и Одессы. Мне не довелось (по возрасту) активно участвовать в боях и трудовых буднях взрослых, как пришлось испытать это жене, всю войну прожившей в Москве и поработавшей на фабрике (за это и присуждена ей особая медаль). Но категорически и с возмущением отвергаю все тщедушные попытки оболгать и принизить мужество и верность клятве тех комсомольцев, которые внесли свой скромный вклад в общую победу народа.
Вспоминаю, как чувствовали и вели себя немногие студенты-фронтовики на факультете, один из них, Николай Попель, на нашем курсе. Запомнились они своей скромностью, добросовестным отношением к учебе, тем, что высоко, трогательно ценили возможность оказаться за партой, а не в пропахшем порохом окопе, и чувствовали они это намного острее нас, в большинстве своем «маменькиных» сынков и дочек. Сближало нас и то, что всем нам предстояло найти себя в мирной жизни, определиться в профессии, обрести свой дом, семью и, пожалуй, самое главное – каждому осуществить мечту, если таковая уже созрела и была. Именно фронтовики активно поддерживали меня, когда кто-то жаловался на мою, как считали, излишнюю строгость и требовательность. Хотя отношение к учебе большинства студентов тогда отличалось добросовестностью, понятно, в рамках достоинств и умений, отпущенных каждому от рождения или родительским воспитанием.
Поэтому позволю себе сейчас, когда пинать и топтать всё советское стало расхожей модой, отдать должное и заслуженное именно советскому образованию. Предложенная ныне Фурсенко с его последователями якобы новаторская, на самом деле списанная с зарубежных образцов, система «егэ-образования» не может конкурировать с советской моделью – и по существу, и по конечным результатам. Поскольку ориентирована она на производство и воспроизводство работника, а не личности, и, следовательно, образование утрачивает при этом свое важнейшее свойство и признак – самоценность. Ту самую, что позволяет ему стать надежным средством и орудием ориентации человека в самом главном – в осознании и свободном выборе своего места и роли в жизни. Ведь образованность не сводится к обретению некой суммы навыков будущей профессиональной деятельности, к тем «двум прихлопам и трем притопам», что в обучении танцу. Это постоянно действующая лаборатория поиска и опробования человеком, потенциально – личностью, своих возможностей и потребностей, тот самый внутренний механизм самовыражения и самосознания, в котором он нуждается всю жизнь, дабы не застыть, не остановиться в своем развитии. Развивая эту тему, пришлось бы осудить и нынешнюю судорожную попытку власти остановить, снизить рост и общий объем высшего образования, которое интенсивно развивается в таких странах, как Япония, Швейцария и Норвегия, видимо, усматривающих в нем мощный фактор повышения качества жизни и условие развития общественного производства, а Россия предпочитает преуспеть в гонке по числу олигархов-миллиардеров.
Польза образования очевидна, если имеется в виду его функция и роль в обеспечении предметно-профессиональной деятельности человека. Вряд ли надо объяснять кому-то роль и значение образования как кладовой знаний и навыков профессиональной деятельности человека. Намного труднее осознать его мировоззренческую роль и функцию, например, в преодолении, «снятии» мифологического, чисто идеологического покрова реального бытия, без которого не обходится ни одно современное общество. На это обратил внимание Феликс Михайлов в своем введении к посмертной книге моего сына, упомянутой мною выше. Он отметил две стороны или аспекта самого процесса снятия мифа или идеологической оболочки фасада любого современного государства. Во-первых, раньше или позже наступает момент, когда человек начинает осознавать свое место и роль «единственного в своем роде» представителя человеческого рода, и пробует, в меру своих сил и возможностей, избавиться хотя бы от некоторых комплексов и ложных представлений, очень прилипчивых именно в юном возрасте. Когда так просто и вольно можно менять вкусы и пристрастия, выбирать и примерять на себя профессии и даже образы жизни, и только с течением времени становится ясно, что тебе не все под силу и реально осуществимо. Во-вторых, проясняется прочность и истинная ценность усвоенной юной жизнью мифологии, которая держит тебя «фалдами» возрастного доверия к господствующей в обществе идеологии. Каждое поколение застает мир уже построенным, «готовым», доверчиво усваивает его образ и ценности как тот самый миф, в котором ему какое-то время (может быть, и всегда) придется жить, функционировать.
В юности, как ни в какое другое время, еще не ясно, чему надо следовать – обстоятельствам или убеждениям. И ты невольно принимаешь реальность такой, какая она есть. Для меня, юного студента-комсомольца таким был советский мир коммунистических отношений, где царили плановая экономика и коллективистские представления об обществе, а нынешние молодые люди в большинстве своем также уверены в том, что они живут в современном демократическом государстве, где экономикой управляет рынок и любой человек может стать олигархом или, скажем, почтальоном. То есть само время и реальная ситуация определяют мир человеческих представлений и взаимоотношений, которые до поры до времени большинству граждан представляются вполне естественными.
Вот таким «готовым» миром была для меня сама Одесса и университет, первый на юге России, созданный в 1865 году, где работали Мечников, Сеченов, Ковалевский, Федотов и другие выдающиеся ученые, и он недавно (2005) отметил свое 140-летие. Приехав сюда отметить 60-летие своего поступления в университет, я, конечно, был далек от того, чтобы сопоставлять и сравнивать порядки и поведенческие нормы, царившие здесь когда-то, с тем, что увидел сейчас, хотя что-то узнавал, а что-то казалось новым и необычным. Невольно всплывали прежние картины студенческой жизни и людских взаимоотношений. Помню, как стал комсоргом курса, чем мы тогда увлекались, что в жизни нас заботило. Вспоминать прошлое было легко и приятно, так как со многими я дружил или пользовался приятельским расположением сокурсников. Но много лет спустя, будучи в США в командировке, встретил в Байройте Бэлу Кац, бывшую свою сокурсницу, и в откровенной беседе узнал, что она меня «еле терпела», как не любила, впрочем, и весь комсомольский строй «любимой тобою» (мною!) жизни. Наверное, не только она была тогда так настроена, но я почему-то уверен в том, что иначе, хотя и по-разному, воспринимали меня и те уже далекие годы многие из бывших товарищей и друзей: Дина Артюшина и Таня Савилова, Эмма Львова и Сталина Салаван, Лариса Бурчак и Тала Дехтярь, Лёва Рожецкин и Арнольд Слюсарь и другие. Тот же Вася Фащенко, комсомольский секретарь украинского отделения филфака, или Леон Калустян – «вечный» глава профкома университета. Все они, люди очень разные, прожив и пережив выпавшие на их долю испытания и невзгоды, каждый по-своему оценивает теперь и свое прошлое. Я был от них оторван, с большинством из них даже не переписывался, и потому сегодня ничего толком и по существу сказать о них не мог. Но в разговорах с ними самими, или их близкими и друзьями, что-то узнал о них, как выяснилось, и приятное, и неприятное. Я публично поблагодарил всех моих бывших товарищей и друзей за доверие и дружбу, которой они меня когда-то одарили. Для меня это были не пустые слова, ибо я действительно многим из того, что со мной с того давно минувшего времени сталось и случилось, обязан тому доверию и поддержке, которые я ощущал и получал в наших учебных делах и в разного рода других «мероприятиях», использую это кургузое слово – определение тех времен. В подтверждение приведу пример: три года подряд, на отчетно-выборных комсомольских собраниях меня, как секретаря, всегда весьма остро критиковали – за излишнюю остроту, принципиальность, похожую на придирчивость, за излишнее «самомнение». Но все три раза, при тайном голосовании, я получал… наименьшее число «против». И всегда в конце отчетного собрания по просьбе своих товарищей-комсомольцев танцевал цыганский танец-«чечётку». Это я запомнил навсегда.
Приведу конкретный пример своего понимания дружеской отзывчивости. Вот письмо Лёвы Рожецкина, сокурсника-отличника, как потом выяснится, не только талантливого педагога, но и поэта, автора замечательной поэмы «Позднее эхо», написанной верлибром и изданной в начале 90-х годов. Юность автора прошла в фашистском гетто, где он чудом выжил. Поэма о трагедии войны, невинных жертвах – стариках, женщинах, детях, оказавшихся в гетто, о зверствах фашистов и благородстве людей, которые, рискуя собой, помогали узникам, спасали их. О том, что Лёва – поэт, я узнал через несколько десятилетий, настолько скромным и стеснительным он был в быту, общении. Он обратился ко мне с просьбой помочь опубликовать поэму: уже после того, как получил отказы от журналов «Юность», «Звезда», издательств «Советский писатель» и «Радянський письменник». Ко мне обратился не только потому, что вместе учились, а надеясь на то, что я смогу ему помочь, хотя и знал, что я «не издатель и не волшебник» (его слова). Поэма мне очень понравилась, и я ему об этом написал, и о том, что она понравилась тем, кому я её дал почитать. В ответном письме Лёва пишет: «Здравствуй, дорогой Олег! Наверное, самое доброе в человеке – когда, пройдя сквозь годы и испытания, он умеет оставаться самим собой. Тронут сердечностью и теплотой твоего письма, твоей душевной распахнутостью. Отрадно и твое мнение, и мнение людей, прочитавших книгу. Это – уже награда, и поэтому письмо оставляет впечатление скорее радостное, чем грустное». Он имел в виду, что до сих пор никто, даже из тех, кому поэма понравилась (Юрий Левитанский, Григорий Поженян и другие), тоже не смогли ему помочь. Заранее предупредив Лёву, что не очень «дееспособен» в делах «проталкивания» рукописей, я тоже ему не помог, и он меня понял, сказав, что ценит само мое «побуждение к действию». Поэма все-таки была опубликована, её знают во многих странах мира, как и рассказы Рожецкина об Одессе и о войне. По состоянию здоровья он вынужден был переехать в Израиль, где и умер в сентябре 2002 года.
Наша студенческая и комсомольская юность была «самостийным миром», вобрав в себя все противоречия окружающего нас реального мира, разумеется, по-своему проявляя и объясняя их. Говорю об этом, чтобы у читателя моих воспоминаний не сложилось мнение, что жилось нам, студентам в 40-х и начале 50-х годов, достаточно сытно, гладко, безмятежно, в то время как жизнь была насыщена событиями-перепадами, вроде той же борьбы с космополитизмом, смысл которой нам тогда трактовали, но воспринимали мы подобные события по-своему и по-разному. Скажем, я увидел в этом реакцию на излишества «европоцентризма», как проявление недооценки достижений российской и советской действительности, а кто-то увидел в этом «антисемитские выпады» (ссылаясь на такой раздражитель, как появление государства Израиль). В Одессе подобные настроения, семитские и антисемитские, периодически возникали, проявлялись, и в основном в обывательской, несерьёзной форме. В студенческом варианте выглядело примерно так (сошлюсь на совершенно конкретный случай): студентка – еврейка жаловалась, обращаясь ко мне как к комсоргу, что студенту М. преподаватель дважды уже поставил на семинаре явно не заслуженную им «двойку», подавая это так: «это потому, что он еврей». И при этом добавив к сказанному: «У нас в Одессе вообще неладно с еврейским вопросом». Будучи завзятым интернационалистом, я с присущей мне «большевистской прямотой» ответил на её вопрос вопросом: «Почему, когда «двойку» получает русский, говорят – он дурак, а если еврей – потому что он «еврей»? И ничего неладного с еврейским вопросом я тоже не вижу: в нашей группе 28 человек, из них евреев – 13. Что тут «неладного»?». Тогда, правда, еще не знал, каким было одесское население по составу: украинцы – 43 %, евреи – 41,9 %, русские – 11,4 %.
(Чтобы не касаться этой острой и часто обсуждаемой темы дальше, выскажу свое мнение и отношение к ней, выношенное мною много лет назад. Так получилось, что 15 лет с момента рождения я прожил в Баку, притом в Арменикенде, где вперемежку жили-общались азербайджанцы и армяне; затем три года жил в Николаеве и 13 лет в Одессе – с украинцами и евреями. И когда по семейным обстоятельствам переехал в Москву, был убежденным и неисправимым интернационалистом, каковым являюсь и сейчас, больше полувека прожив в городе, где смешались и перемешались множество наций и народов. Мне живется в Москве достаточно комфортно, и если что-то «не так», то виною является быстро подступающая старость. Что же касается её многонационального населения, то на то она и столица, чтобы притягивать к себе совершенно разных людей. Нет у меня и трудностей мировоззренческого характера. Наверное, потому, что я давно посредством многолетних наблюдений и раздумий пришел к выводу, для меня ставшему абсолютной истиной: что нет хороших и плохих народов и наций, вообще нет и быть не может, ибо все они по-своему чем-то «хороши» и «плохи», и проблема их взаимоотношений состоит лишь в том, чтобы никто и никому не навязывал свои традиции, вкусы, привычки, мнения, то есть настроиться и научиться жить так, чтобы, сохраняя и блюдя свои ценности, устои и порядки, научиться уважать и терпимо относиться к чужим привычкам, традициям и манерам. Более того, лицом к лицу, лоб в лоб я давно уже усвоил и осознал, что – внимание! – в каждом народе и нации соотношение людей хороших и плохих, умных и глупых, злых и добрых, честных и бесчестных примерно одинаковое, и если в чем-то это весьма подвижное равновесие нарушается, то причину надо искать не в разрезе глаз или манере выражать свои чувства, а в социальном, правовом и нравственном устройстве общественного быта той же столицы. Жупел национализма и флаг «чистоты нации», как правило, используются той или иной нацией, будь то русские, татары или чеченцы, ради достижения совсем иных целей, не имеющих ничего общего с защитой и сохранением духа, совести, блага того или иного народа.)
Возвращаясь к теме главы, несколько слов скажу о комсомольских собраниях того времени, примечательных тем, что на них не формально, а по существу рассматривались почти все вопросы и проблемы духовного производства: успеваемость, дисциплина, итоги сессий и многое другое. Их посещали не только декан и заведующие кафедрами, но и педагоги, и не потому, что им нравились комсомольская «критика и самокритика», ими двигал и личный интерес. Такова была университетская традиция: здесь издавна основу качества образования видели в личности самого преподавателя, образованность и мастерство которого определяли уровень подготовки и развития будущего специалиста. К тому же на собраниях могли прозвучать критика и пожелания и в их адрес, например по поводу качества читаемых лекций и проводимых семинарских занятий. Несмотря на все «зажимы» критики, студенты нередко и хвалили, и критиковали читаемые им лекции, и в этом плане у нас на факультете с демократией было «всё ладненько», выражаясь студенческим сленгом. Преподавателей любили, ценили, иных даже обожали, но если ругали, то по делу, и я не помню, чтобы за все годы, которые я провел на факультете, студенты в ком-либо ошиблись. Ценили лекции педагогов-филологов: Полину Ивановну Збандуто, Ирину Исаевну Цукерман, Зою Антоновну Бабайцеву. Блестящие лекции по психологии читал Давид Генрихович Элькин, профессор, сидя в аудитории-«амфитеатре», опираясь на палку, страстно и четко произнося свои монологи на психологические темы и сюжеты, которые воспринимались нами как «живые рассказы». Рядом с ним – маленький ростом, близорукий, с большими очками, философ-доцент Самуил Яковлевич Коган, поразивший всех нас лекциями о «триаде Гегеля» и «категорическом императиве» Канта. Я еще расскажу о семинаре по творчеству Маяковского, который вела Полина Ивановна Збандуто, а также об Ирине Исаевне Цукерман, побудившей меня впервые всерьез задуматься о подтекстах чеховских новелл и пьес. Жалею, что не сохранил тексты записанных мною лекций Бориса Александровича Шайкевича. Зато могу похвастать своими аспирантскими конспектами работ Гегеля, Канта, Маркса и Ленина.
Говорят, чем человек старше, тем чаще и ярче вспоминаются ему дни юности. Да, это так, но мои воспоминания – не сновидения. Последнее свидание с любимым городом запомнилось не только соленым запахом моря и душистой акации. С радостью прошелся по хорошо знакомым мне улицам и местам – Преображенской, Петра Великого, знаменитой Дерибасовской, Большой Орнаутской, Ришельевской, Греческой площади и Сабанеев мост.
Одесса мне многое дала, и особенно оставшийся навсегда в памяти Университет, давший не просто образование, а понимание того, чему и ради чего нужно и стоит учиться.