Часть 2. Наварра
Звездный Путь Сантьяго
На вокзале Байоны в вагон вваливается толпа возбужденных людей с рюкзаками и палками для трекинга, организованная и отлично экипированная группа туристов из Германии четко по-военному располагается в голове состава. Спустя четверть часа появляется долговязый парень в рваных джинсах на щуплых бедрах, под мышкой – гитара. Устроившись на полу между рядами кресел, начинает тренькать по струнам. Через какое-то время к пассажирам поезда присоединяется степенная французская пара: седовласый мсье с тщательно уложенными усами и миловидная мадам в белоснежной панаме. От них благоухает тонким нездешним ароматом. У обоих за плечами красуются элегантные походные саквояжи, расшитые ракушками. В течение последующих десяти минут в вагон входят: японская семья из семи человек, включая лысую старушку, по-детски взирающую на происходящее вокруг; молодая чета голландцев в широкополых шляпах с одним посохом на двоих; фигуристая бразильянка, в ритме самба проследовавшая к окну; группа корейцев, сверху донизу увешанная фото– и видеотехникой; вертлявый чернокожий студент с дредами из-под вязаной шапочки; громкоголосая компания итальянцев в ярких ветровках; пожилой джентльмен с бородкой, уткнувшийся носом в путеводитель… и еще десяток-другой людей, держащих путь в Сен-Жан-Пье-де-Пор. В вагоне становится тесно и весело. Кто-то извлекает гнусавые звуки из смешной дудки, что вызывает взрыв хохота в дальнем углу вагона. Пассажиры заняты каждый своим делом: одни зевают, другие что-то жуют, третьи задумчиво смотрят в окно. Люди разговаривают по телефону, шнуруют ботинки, роются в рюкзаках, читают, пишут, фотографируют, играют, бесцельно слоняются по проходу…
После того, как поезд останавливается, и грассирующий женский голос вкрадчиво объявляет название конечной станции, разношерстная и разноязыкая толпа шумно выплескивается на перрон.
Сен-Жан-Пье-де-Пор – игрушечный городок на юго-западе Франции, притулившийся у подножия Пиренеев. Это столица провинции Басс-Наварра французской части Страны Басков. Помимо байонской ветчины и шоколада, он прославился на весь мир как начало французской ветки Пути Сантьяго (Camino Frances).21 Всего же существует 15 разных маршрутов.22 Все они переплетаются между собой, опутывая паутиной дорог территорию Испании. Но все пятнадцать встречаются в Сантьяго-де-Компостеле – в Соборе Святого Иакова.
Путь Сантьяго (Camino de Santiago) – один из трех паломнических путей, возникших в первое тысячелетие христианства.23 Это важнейший католический маршрут, пройти который, для истинного католика такое же дело чести, как для правоверного мусульманина совершить хадж в Мекку и Медину. Однако сегодня мотивы прохождения Пути Сантьяго не всегда имеют религиозную подоплеку. Большинство путников идут в надежде кардинально изменить свою жизнь. Разнятся лишь масштабы и сферы перемен. Кому-то достаточно сбросить лишний вес или избавиться от пагубной привычки. Другие мечтают сменить работу, род занятий, образ жизни. Третьи ищут свою «вторую половину». Четвертые хотят обрести творческое вдохновение. Кто-то верит в физическое исцеление, кто-то в духовное возрождение. Почти все верят в чудо…
Стоит упомянуть, что мое личное знакомство с Путем Сантьяго произошло благодаря одному из пилигримов прошлого столетия – Пауло Коэльо и его книге «Дневник Мага». Это самое первое произведение писателя, написанное им в 1986 году, сразу после прохождения Камино.24 Но издан «Дневник» был гораздо позже известных бестселлеров. Тем интереснее читать, с чего все началось. Самое главное, что поражает в этой истории, – крутой поворот в судьбе автора (он же главный герой книги) после окончания Пути. Сразу множество жизненных узлов оказались распутанными: Коэльо оставил бизнес, поменял надоевшую работу на писательство, окреп физически и обрел четкие жизненные ориентиры. Именно после этого он стал тем самым Пауло Коэльо, которого сегодня знает весь мир. Но главное – он сделался счастливым человеком, занимающимся любимым делом и живущим в ладу с собой… К этому стремятся многие современные пилигримы, и я не исключение!..
Итак, Сен-Жан-Пье-де-Пор. Путешественники, прибывшие сюда по одноколейке из Байоны, и те, кто приехал в город на автобусе, сливаются в один поток и дружно устремляются на улицу Каро, где расположен офис пилигримов. Остается лишь посочувствовать Коэльо, в свое время долго искавшему в вымершем городке резиденцию мадам Дебриль – единственной хранительницы Пути. Сейчас место старта обнаружить легко и просто: муравьиная цепочка пилигримов не дает сбиться с дороги. В офисе работают одновременно несколько человек, так что соблюдение формальностей не занимает много времени.
Подходит моя очередь, и я вхожу в прохладную, довольно темную комнату с огромной картой Camino Frances на стене. Карта очень старая или искусно стилизована под старину. Сам же офис занимает бывшее монастырское здание – толстостенное, с неровной кладкой. В нем и прежде записывали имена пилигримов, отправляющихся в Путь Сантьяго, только в те далекие времена до конца доходили не все.
Пожилая женщина в кружевном воротничке кивает на пустой стул рядом с собой. На столе табличка с ее именем: мадам Луиза де Тревиль. Записывая за мной обычные анкетные данные, она размеренно качает головой, но когда узнает что я из России, вскидывает взгляд и удивленно поднимает брови.
– Из России? О! У нас бывает не так много пилигримов из России, – она протягивает мне буклет с диаграммами, и я вижу, что число российских пилигримов сопоставимо разве что с количеством паломников из Нигерии, Парагвая или Островов Кирибати.
Мадам де Тревиль поправляет на переносице роговые очки жестом, живо напомнившем мне мою учительницу русского языка и литературы.
– А вы, верно, учительница? – не могу удержаться от повисшего на языке вопроса.
– Да, я работала в школе Тулузы, – бывшая учительница смущенно улыбается и, тут же приняв сосредоточенный вид, продолжает расспросы.
– Вы католичка? Идете по Камино по религиозным соображениям?
– Нет, я просто хочу разобраться в себе и лучше понять людей.
Женщина понимающе кивает и ставит галочку в соответствующий квадратик анкеты.
– Как вы узнали о Пути Сантьяго?
– Из книги.
– Вы идете пешком?25
– Да.
Когда вопросы иссякают, она выдает мне сложенную гармошкой карточку с моим именем, в которую торжественно ставит первую печать с вензелями. Это «креденсиаль»26 – главный документ пилигрима в Пути. По креденсиалю путника размещают в альбергах27 и обслуживают на всем протяжении маршрута, проставляя каждый раз штамп-отметку. Вместе с креденсиалем мадам де Тревиль снабжает меня и другой полезной информацией: подробной картой с рекомендуемыми этапами прохождения, профилем ландшафта, обозначением высот и точек пересечения с транспортом, списком приютов и сакральных мест. В завершение она выдает мне крупную ракушку морского гребешка, которую я тут же привязываю к своему рюкзаку, и желает мне: «Буэн Камино!» – «Доброго Пути!».
Дальше я попадаю в заботливые руки госпитальера – хозяина альберга. Он показывает мне мою кровать, объясняет, где что находится, и напоминает, что подъем завтра в 6 утра, а завтрак – до 7.30. Быстро приняв душ и переодевшись, я выхожу на улицу, где полуденная жара уже уступает место вечерней свежести.
***
На главной городской площади царит шумное оживление. Играет оркестр, раздаются громкие голоса и смех. Сегодня выходной, а значит, непременно праздник. Ведь попраздновать баски по обе стороны от Пиренеев любят ничуть не меньше, чем поесть! Если в работе они не уступают трудолюбивым неутомимым северянам, то отдыхают – как истые южане! С размахом и вкусом! В толпе смешались местные жители, приезжий люд и вновь прибывшие пилигримы. Идет турнир по «айсколари» – рубке дров на скорость.
Игры и забавы басков подчеркивают их культивируемую веками брутальность. Они играют в «пелоту»,28 косят вручную зеленые склоны – кто больше и чище, поднимают неудобные тяжести (иногда даже живого быка) – эта забава называется «аррихасоцайле». А еще они любят народные танцы, в которых также доминируют мужчины. Отголоски древних боевых плясок, высокие подскоки, сложные перестроения и даже акробатические элементы – все па имитируют схватку враждующих сторон и сопровождаются одобрительными выкриками зрителей.
Но вот ропот толпы стихает, умолкает и оркестр, прервавшись неловко на писке запоздавшей флейты. На специально огороженную площадку выходят команды – участники соревнований по айсколари. Каждая из них состоит из двух-трех человек: главного «рубщика» и его ассистентов, в задачи которых входит менять затупившиеся инструменты и подсказывать, куда лучше направить удар, – что-то типа штурмана и механика в автогонках. Подсказывать нужно устно, словами, ни в коем случае не рукой, иначе можно в один миг лишиться конечности – настолько стремительны и неукротимы движения рубщика. Поклонившись зрителям, участники турнира закатывают рукава и раскрывают специальные чемоданчики, полные всевозможных топоров и топориков. По команде мужчины начинают неистово колотить по бревну, подбадриваемые криками болельщиков. Несколько минут – и все кончено: гора щепы, расчлененные чурбачки – и ликующий победитель гордо потрясает топором, наводя ужас на близстоящих зрителей. Бурные овации! Потом приносят следующее бревнышко, побольше и посложнее предыдущего – тут сучок, там щербинка. Ассистент выбирает соответствующий инструмент, и все повторяется снова. По результатам нескольких подходов определяют победителя. На этот раз им становится мелкий, но необычайно живой и подвижный гасконец. На радостях он устраивает показательную рубку «на бис», искрошив в минуту полено, могущее согреть большую семью в течение долгого зимнего вечера. Ему и вручают приз в виде миниатюрного серебристого топорика, воткнутого в дубовый, размером с кулак, пенек.
Турнир завершается плясками и массовым гулянием. Путешественники, нащелкавшие массу зрелищных кадров, с удовлетворением разбредаются по террасам кафе, сувенирным лавкам и улицам городка. Некоторые уже готовятся к ночлегу, ведь завтра рано вставать, но таких меньшинство.
Вспомнив об аппетитном пакете Тоды, я приглашаю польских пилигримов, с которыми познакомилась во время праздника, на ужин. Вчетвером мы располагаемся в просторной столовой альберга, вокруг старого деревянного стола с выскобленной добела столешницей. Мои новые друзья-поляки – это мама Агнета и ее взрослые дети: сын Ежи и дочь Ева. Они приносят розового вина и головку овечьего сыра. Я достаю из пакета – о, милая Тода! – промасленный сверток жареных сардин, необъятный каравай хлеба, сваренные в мундире картофелины, пузатую баночку ароматного самодельного соуса и домашний пирог, все еще теплый и пышный, как пуховая подушка. И привет от Эррандо – бутылку чаколи с коряво подписанной знакомым почерком биркой. Все это съедается и выпивается в один присест и с отменным аппетитом!
Мы прощаемся до завтра, условившись идти вместе. Агнета с детьми отправляется спать, а я – выхожу на улицу, под сень древней Цитадели, чтобы собраться с мыслями, переварить обильный ужин и впечатления длинного дня.
…Сидя на лужайке среди развалин, зачарованно смотрю сверху вниз на заблудший в веках и затерянный в пространстве город. Умиротворение и спокойствие разлито по его убаюканным заходящим солнцем улочкам. Беленые домики с резными ставнями, рыжая черепица крыш и дымящиеся даже летом трубы. Безымянная речка, стиснутая с двух сторон гранитными парапетами и старая водяная мельница, как и столетия назад вращающая темными разбухшими лопастями.
На освещенном склоне свет еще играет с тенью: от нежно-салатной и изумрудной зелени – к темно-малахитовой гуще, а с другой стороны гор уже ползет черно-зеленая тень. Еще минута, и солнце окончательно скроется за гребешком перевала, который предстоит преодолеть. Завтра – первый день Пути, к которому я так долго готовилась и о котором так давно мечтала. И вот он наступает – тихо, спокойно и неотвратимо, будто спрашивая: «Сможешь?..»
Рука в кармане нащупывает плотный листок бумаги. Я вспоминаю про записку Эррандо и бережно разглаживаю ее на коленях. Передо мной старательно выведенные английские слова – вот зачем весь вечер накануне моего отъезда старик просидел в столовой, мучаясь со словарем. В записке – молитва Святому Иакову, которой благословляют пилигримов в Путь их наставники:
«Да пребудет с тобой Святой апостол Иаков, да явит он тебе то, единственное, что ты должен открыть. Да не затянется твой поход, да не оборвется до срока, но продлится ровно столько, сколько потребуют Законы и Необходимости Пути. Да пребудет с тобой дух паломников иных времен. Шляпа убережет тебя от солнца и черных мыслей, посох защитит от врагов и дурных поступков. Да осеняет тебя днем и ночью благословение Господа, Сантьяго и Пречистой Девы. Аминь»…
От солнца остается крошечный кусочек, бьет колокол, и город погружается в сизый туманный сумрак, наполненный таинством и предвкушением дороги. Вот последний лучик скользит по кромке гряды, и, вздрогнув, меркнет. Веет ночной прохладой. А в далекой прогалине между гор, за желтыми отсветами, где-то там, засыпает длинная трудная дорога, которую мне предстоит пройти…
Пиренейский перевал
…Если бы можно было спросить благочестивого католика средневековой Европы, у кого он попросит благословения, отправляясь в паломничество, то он ответит, не задумываясь, – у Святого Иакова. Если задать тот же вопрос современному пилигриму, ответ будет тем же. Во все времена к помощи Сантьяго прибегали и прибегают путешественники, отправляющиеся в особый путь, удаленный от оживленных магистралей, фешенебельных курортов и проторенных экскурсионных маршрутов, – путь сердца, путь обретения себя, путь ученичества… И пусть эти слова звучат наивно и пафосно в наш прагматичный век, не приемлющий чудес, однако такие дороги существуют и поныне. Их география охватывает не только города, страны, континенты, но и внутренние миры людей, бесконечно глубокие и до конца никогда неизведанные. Так уж получилось, что слово «пилигрим», которым раньше называли паломника, идущего Путем Сантьяго, постепенно превратилось в синоним искателя, странника…
Кем же был Святой Иаков? И как появился Путь, названный его именем?
Иаков – один из двенадцати апостолов Христа, в числе первых призванный Им к служению. Вот как это произошло: «И пройдя … немного, Он увидел Иакова Зеведеева и Иоанна, брата его, так же в лодке починивающих сети, и тотчас призвал их. И они, оставив отца своего Зеведея в лодке с работниками, последовали за Ним».29 Так галилейский рыбак стал проповедником. По матери своей, Саломее, приходящейся сестрой Богородице, сын Зеведеев был двоюродным братом Иисуса Христа. Вместе с Петром и Иоанном, Иаков стал одним из наиболее приближенных учеников Спасителя. Он был неоднократным свидетелем творимых Им чудес, видел воочию воскрешение из мертвых дочери Иаира, в числе избранных наблюдал Преображение Господне на горе Фавор и беседу Его с Илией и Моисеем. Иаков был рядом с Учителем той ночью, когда стража схватила Его в Гефсиманском саду, и в те минуты, когда Христос молился в преддверии страшных мучений, принятых Им во благо спасения человечества.
Учитель предсказал своему ученику Иакову мученическую смерть за Веру, предрекая «испить до дна чашу страданий». Но это не остановило преданного последователя. Вместе с другими апостолами он отправился проповедовать Слово Божие. Иаков распространял Евангелие в римской провинции Испания. Спустя несколько лет, в 44 г. н. э. сбылось страшное пророчество: по возвращении в Иерусалим, апостол Иаков был схвачен царем Агриппой и обезглавлен. Он стал первым апостолом, принявшим мученическую смерть во имя Веры.
После казни ученики и последователи Иакова тайно погрузили тело апостола в мраморный саркофаг, положили его в лодку, и отправили морем на Пиренейский полуостров, чтобы похоронить там, где проповедовал мученик. Чудесным образом, миновав все шторма и бури, лодка с телом Иакова пристала к испанскому берегу, но в самом конце перевернулась и вместе с саркофагом погрузилась на дно. После подъема из пучины и лодка, и гроб оказались густо облеплены ракушками морских гребешков – виейрами. С тех пор виейра является главным символом Пути Святого Иакова. Нашедшие нетленные останки апостола испанские христиане захоронили их в местечке под названием Ириа Флавия (современный Эль-Падрон) и забыли на несколько столетий. Долгие годы судьба мощей была окутана тайной.
Спустя века монах-отшельник по имени Пелайо однажды ночью услышал хор ангелов и увидел яркую звезду, воссиявшую над неприметным холмом. Из-под земли же поднималось волшебное свечение. Именно здесь впоследствии и обнаружился саркофаг с останками Святого Иакова. Над ними возвели церковь, вокруг которой начал расти город, названный Компостела (Campus Stella, дословно – «Поле Звезды»).
В те времена христианство переживало не лучшие времена. Пиренейский полуостров был почти целиком захвачен маврами. И лишь северные земли – Астурия, Галисия и Леон – оставались непокоренными. Обретение мощей Святого Иакова по силе духовного воздействия на христиан, испытывающих исламское засилье, сопоставимо разве что с Благой Вестью о Воскресении самого Спасителя. С тех пор началась череда чудес, обраставшая постепенно ореолом легенд, толкований и противоречивых подробностей. Но достоверно лишь одно – то, во что ты веришь… Со временем маленькая церковь превратилась в величественный Собор Сантьяго-де-Компостела, являющийся конечной географической точкой Пути. Но еще раньше к месту обретения мощей стали стекаться паломники, чтобы поклониться священным останкам Иакова. Путь себе они прокладывали по звездам, отсюда другое название – Звездный Путь Сантьяго. Он в точности повторяет небесную линию Млечного Пути.
Идти приходилось буквально на ощупь, блуждая между гор и лесов, испытывая нужду и подвергаясь всякого рода опасностям, начиная от зубов и когтей диких зверей, заканчивая нападениями разбойников, свирепствовавших на безлюдных дорогах. Поэтому еще один символ Пути – посох – был призван защитить пилигрима от всевозможных напастей и облегчить преодоление горных круч. Другие атрибуты Камино – шляпа, защищающая от палящего зноя, походный плащ, одновременно служащий одеялом, и высушенная тыква для воды. Больше у паломников ничего не было…
Я разглядываю первоклассную экипировку современных пилигримов: эргономичные рюкзаки, удобные кроссовки и ботинки для трекинга, костюмы-трансформеры, альпенштоки и хитрые системы утоления жажды на ходу, и понимаю, что физические тяготы нынешних паломников не сравнить с испытаниями их средневековых предшественников. Но постепенно мой оптимизм иссякает. Организм рафинированного жителя мегаполиса, лишенный в обычной жизни подобных тренировок, испытывает колоссальные перегрузки. А дорога, между тем, идет все вверх и вверх, лишь прибавляя крутизны. Туда же устремляется и солнце, превращаясь на ходу из желтого одуванчика в безжалостно палящее светило.
Сразу три мои оплошности вскрываются в процессе движения в первый же день. Первая – совершенно неподходящий рюкзак. Я наивно полагала, что чем меньше по габаритам заплечный багаж, тем легче будет его нести. Ничего подобного! Набитый до кирпичного состояния мешок, больно упирается прямо в лопатки, плечи растерлись в первый же час, так как каждые десять минут я пытаюсь вскинуть рюкзак и поудобнее расположить его на себе. К полудню я ощущаю себя каторжником-бурлаком, волочащим за собой маленькую баржу, или египетским рабом – передовиком производства на строительстве пирамид. Чтобы попить воды, нужно сначала снять это чудовище с натруженных плеч, затем опустить дрожащими руками на землю, выковырнуть из тесного кармана пластиковую бутылку, и только тогда испить несколько глотков. Но мысль о том, что его надо возвращать обратно на спину кажется в этот момент невыносимой! Что делать? Только выводы на будущее.
Второй прокол – отсутствие посоха. Я скептически наблюдала за избалованными европейцами, идущими даже по ровному асфальту со смешными металлическими тростями, напоминающими лыжные палки. Вот чудики! – думала я. Но когда наступило время подъема в гору, я сильно изменила свое мнение относительно их чудачества. На самом деле чудиком оказалась я! Лишняя точка опоры была бы отнюдь не лишней. В конце концов, заприметив первый же перелесок недалеко от дороги, я ответвляюсь туда и отыскиваю себе суковатую палку. Не бог весть какую, но все же лучше, чем совсем никакой! Я проверяю ее на прочность, наваливаясь всем телом, включая рюкзак, ставший с недавних пор неотъемлемой частью спины, и, удовлетворенная результатом, иду дальше уже с настоящим посохом. Некоторые из проходящих мимо пилигримов одобрительно щелкают языками и показывают жестами, что, мол, молодец! – блюдешь традиции по полной программе. Я лишь измученно улыбаюсь в ответ.
Третья моя оплошность – русское «авось»: ну зачем я не послушалась Агнету и не перебинтовала стопы эластичным бинтом? Во время преодоления крутых подъемов и спусков суставы ног должны быть прочно зафиксированы либо специальными высокими ботинками для трекинга, либо (за неимением оных) любыми подручными средствами. И ведь бинт-то у меня есть, лежит себе в аптечке в спрессованном чреве рюкзака, только как его оттуда достать? Страшно подумать! Вот так, в осмыслении собственных ошибок, под жгущим немилосердно солнцем продолжаю я свой нелегкий путь…
Буклет, выданный в офисе, гласит: маршрут первого дня Сен-Жан-Пье-де-Пор – Ронсесвальес составляет 27 км, перепад высот – 1,5 км. Высшая точка этапа – перевал Lepoeder. Иду дальше…
Сегодня, ранним утром, когда пилигримы стройными рядами, чуть ли не марширующими колоннами, сквозь Испанские Ворота покидали Сен-Жан-Пье-де-Пор, мне казалось, вот оно начало приключения! Вот теперь я только и буду делать, что любоваться первозданной природой, вдыхать целебный воздух, тренировать обленившееся за зиму тело и предаваться возвышенным мечтам! Но в эту самую минуту мне хочется только одного: скинуть ненавистный рюкзак, рухнуть на землю и лежать, закрыв глаза, вечность. «Элена, надо идти!», – слышу я хриплый голос Эррандо. И я иду…
Узкая горная тропа, усеянная камнями, под жгучими отвесными лучами – самое подходящее место для философских рассуждений. Как не вспомнить на ней про первых пилигримов X века – тех, что отправились в Путь в чистосердечном стремлении избавиться от грехов и достойно предстать перед Страшным Судом. То была эпоха эсхатологических настроений: в воздухе витали идеи о Конце Света, приуроченном к окончанию грядущего тысячелетия. Знакомая ситуация, не правда ли? Конец Света тогда, к счастью, не наступил, но мир потрясли новые кровопролитные войны, неурожаи, эпидемии и катаклизмы. В последние годы человечество так же активно говорит и спорит о Конце Света, перетасовывая даты и выдвигая массу научных и не очень гипотез.30 Природа и социум подливают масла в огонь: то новый виток мирового кризиса, то очередное леденящее кровь преступление, то трагический разгул стихии… Быть может, каждому человеку изначально назначен свой личный апокалипсис? И страх его пережить (а точнее – не пережить) и толкает его на путь самопознания и развития? Хорошо бы, если так, ведь проще навести порядок в своем собственном «сарае», нежели вступать в партию по борьбе с грязными сараями планеты и увязнуть в бесконечной и бесплодной битве за… или против…
Резкий и мощный шквал ветра вмиг выдувает из головы сложные умозаключения. За раздумьями я и не заметила, как дошла до заветного перевала, миновав первый рубеж – неприметную границу между Францией и Испанией. Здесь царство ветра и свободы. Пиренейские горы во всем своем необъятном величии предстают перед затихшими изможденными человечками, застывшими в изумлении над пропастью. Туманная вуаль утра сменилась ясными солнечными красками дня. Лесистые склоны – все в пятнах света, будто шкура благородного оленя. Бескрайние луга с пугливыми стадами облачно-воздушных черномордых овец, тонкий звон их бубенцов. Ледяные ручьи с тающих вершин скрываются в темных зарослях плюща. Стремительные табуны тонконогих лошадей, парящие высоко в небе орлы и петляющая вдали белая дорога…
Рюкзаки, палки, фляжки – все летит в общую кучу. Щелкают затворы фотоаппаратов, жужжат моторы камер. Мужчины снимают пропотевшие майки, играя бицепсами и сверкая содранными локтями. Женщины лезут в рюкзаки – кто за косметичкой, кто за аптечкой. Запруда из живых людей охает, ахает, шепчет, вздыхает, лепечет на разных языках. Слышится тихий смех, приглушенный стон: кто-то снимает обувь с растертых ног. Большая и самая трудная часть сегодняшнего перехода – позади. Теперь дорога пойдет вниз, к Ронсевальскому ущелью. А сейчас надо встать и идти…
Спускаться вниз ничуть не легче, чем подниматься в гору. Быстро темнеет. Вечерний сумрак сгущается на глазах, сливаясь с мрачной тенью леса. Зловещие призраки прошлого прячутся за стволами вековых дубов, тают в сырых расселинах, неприкаянно блуждают по острым скалам. Кажется, физической усталости нет предела… Проходят бесконечно долгие часы, прежде чем в окружающих приметах я узнаю признаки близкого селения: крестьянка с хворостиной, бредущая вслед за коровой, люди без рюкзаков, собака в ошейнике. Ноздри улавливают щекочущий запах дыма, а значит близкого ночлега. Последний рывок, влажный лесной тоннель со скользкими корнями, полуразрушенный каменный мост, и передо мной будто из-под земли вырастают стены древнего монастыря. Здесь, начиная с XII века, обретают приют паломники, осеняемые защитой «Нашей Сеньоры Ронсевальской», на французский манер – «Нотр-Дам де Ронсесвальес». Церковь ее имени недалеко от альберга. Прохожу внутрь в надежде, что для меня осталось местечко: явилась я одной из самых последних. О, счастье, да!
На лестнице встречаю свежую жизнерадостную Агнету, которая уже несколько часов как здесь – успела принять душ, вздремнуть и даже пройтись по улицам деревни. Она сочувственно глядит на мои ноги, потом приносит чудо-мазь, способную по ее заверениям к утру превратить меня в резвую горную козочку. Я делаю вид, что верю, но получается с трудом. Улиткой добредаю до своей кровати, скидываю с плеч каменную глыбу, выпрастываю из кроссовок измочаленные ноги, придирчиво их осматриваю. Левая нога: три мозоля на пяти пальцах, пятка стерта до крови. Правая: сизый вспухший до неприличия голеностопный сустав и мизинец, превратившийся в сплошной волдырь. Иду в душ и долго стою под теплой струей воды. Плечи пощипывает от мыла, на них две свежие ссадины от лямок рюкзака. Правая ладонь, ободранная корявым посохом, саднит. Только сейчас вспоминаю, что с утра кроме одного банана ничего не ела. Желудок тут же отзывается на воспоминание о еде нежным, но настойчивым мурлыканьем. Я быстро вытираюсь, переодеваюсь, мажу ноги мазью Агнеты и вместе с другими голодными пилигримами иду в трапезную, где нас ждет простой, но сытный ужин. Сытный и чрезвычайно короткий – через полчаса я уже в кровати. Лежу, глядя в потолок, на старые дубовые балки, которые, наверное, помнят тысячи уставших паломников, блаженно растянувшихся под ними, благодарящих небеса за хлеб и кров.
…Удивительное состояние. Ни следа от недавней боли, ни тени мысли в голове, «ни слов, ни музыки, ни сил»… Кажется, душа моя на время покинула свою телесную оболочку, предоставив ей право самой справляться с непривычными физическими ощущениями. Предельная усталость поглотила все лишнее, ненужное. Померкли некогда важные проблемы и суетливые заботы, никчемные переживания и мелкие обиды. Обнулилась оперативная память, безжалостно вытряхнув в корзину цифры, номера телефонов, строчки документов и списки неотложных дел. Отпустили обязательства, умолкли угрызения совести, рассеялись сомнения и исчезли тревоги. Стало все равно, кто ты, откуда, как тебя зовут… И даже цель, следуя которой, пустилась я в этот отчаянный поход, в эту безрассудную авантюру, ускользает от понимания. А, может быть, ее никогда и не было, этой цели?.. Может быть, и не было… Никогда… Может быть…
Песнь о Роланде
Просыпаюсь я от мелкой вагонной тряски, кто-то крепко сжимает мое плечо. Открываю глаза и вижу Агнету. Ее взгляд встревожен, губы беззвучно шевелятся: она что-то говорит, но я ничего не слышу. Мне требуется минутное усилие, чтобы сообразить, что в ушах у меня беруши. Когда я их, наконец, вытаскиваю, то слух вновь возвращается ко мне – слава Богу, я не оглохла!
– Элена, пора вставать! Уже все ушли. Мы – последние! – в голосе слышится крайняя озабоченность человека, привыкшего жить по расписанию.
– Который час?
– Половина восьмого! – Агнета произносит это так, как будто на дворе уже, по меньшей мере, полдень. – Давай, поднимайся, я иду варить кофе.
– Встаю, – отзываюсь я, окончательно осваиваясь в реальности.
В комнате, в которой вчера устроились на ночлег три десятка человек, действительно почти никого не осталось. У дверей толпятся последние пилигримы, отбывающие в путь. Я медленно свешиваю ноги с кровати и осторожно наступаю на них, приготовившись к острой боли, однако ничего подобного не чувствую. Вот так мазь! Делаю шаг, второй, встаю на носочки, аккуратно приседаю – ничего. Ноги мои вполне послушны и даже почти здоровы, полноценно отдохнув и подлечившись после вчерашнего марш-броска. Спина и плечи побаливают, но тоже терпимо. А главное, на душе вдруг вспыхивает праздник! Только сейчас до меня доходит, что я осилила 27 километров и перевал через Пиренеи. И пусть это только первый день пути, зато самый сложный, и я его прошла! Гордость и ликование переполняют меня, отражаясь в победоносной улыбке. Вскоре горной козочкой, как и обещала вчера подруга, я вприпрыжку скачу в душ, а потом на кухню, где меня уже ждут, чинно усевшись на лавках, Агнета и ее дети. На столе дымятся четыре чашки кофе, между ними – тарелка с хлебом, дощечка с сыром и блюдечко абрикосового варенья.
– Агнета, спасибо тебе за все! Ты так заботлива ко мне, словно я одна из твоих детей! – говорю я, глядя прямо в ее северные льдистые глаза (на самом деле мы с ней ровесницы).
– Да ничего особенного, – улыбается она, но видно, что ей приятно это слышать.
– О нас она так не заботится, – ворчит двадцатилетний верзила Ежи, на голову выше матери и на полторы – сестры. – Вон вчера не дала даже поспать в сиесту. И сегодня чуть свет разбудила.
– Ну и где бы мы были после этой твоей сиесты? – огрызается сестра. – Тебя же потом пушкой не разбудишь!
– А ты пробовала?
– Ну, хватит, – вмешивается мать, – все мы сегодня хорошо отдохнули и выспались, можем идти дальше. Элена, ты как?
– Я готова!
Мы моем чашки, берем у входа свои посохи и выходим в новый день.
Только сейчас, освободившись от изнуряющей усталости и боли, в свете дня, мне удается, как следует рассмотреть могучие стены монастыря августинцев, соборную церковь Святой Марии, а заодно и припомнить историю, придавшую сказочно-героический ореол здешним местам. Я имею в виду легендарную битву в Ронсевальском ущелье, увековеченную в «Песне о Роланде». Эта красивая средневековая поэма на старофранцузском языке – пример того, как из заурядного и не очень-то героического по своей сути события можно сделать высокий гимн доблести и чести. Что же произошло в те тревожные, непростые для Европы времена?
Карл Великий, король франков, долгие годы продолжавший войну с маврами на испанской территории, в 778 году встал перед дилеммой: продолжить штурмовать непокоренную Сарагосу – последний оплот арабского владычества – или отступить, поверив на слово сарагосскому правителю Марсилию, обещавшему повиновение и принятие христианства в обмен на отказ от осады. Лучший полководец и племянник Карла рыцарь Роланд не доверял словам ненадежного Марсилия. Однако хитрый и коварный интриган Ганелон – отчим Роланда – убедил Короля франков принять предложение врага. Взаимная неприязнь рыцаря с нареченным отцом обернулась роковыми для Роланда последствиями. По мнению историков, именно Ганелон имел прямое отношение к разгрому франкского арьергарда в Ронсесвальском ущелье. Другая гипотеза ученых говорит о битве между войсками Карла Великого и свободолюбивыми басками, опасающимися порабощения франками и потери независимости, а потому вступившими в сговор с сарацинами. Как бы то ни было, арьергард королевского войска во главе с Роландом оказался зажатым в узком скалистом ущелье и стал легкой добычей для врага. Атака стала для франков полной неожиданностью, а дислокация битвы не позволила оказать достойного сопротивления.
Тщетно друг Оливье призывал Роланда вострубить в волшебный боевой рог Олифант, чтобы призвать на помощь подкрепление. Не позволила гордость рыцаря послушаться доброго совета товарища, не сумела юношеская бравада уступить мудрой подсказке старшего. Пал в бою храбрый Роланд, а с ним и «воин меча и мысли» Оливье, и епископ Турпен, и все двенадцать пэров Карла Великого. И хотя раздался под конец сражения зов Олифанта, было уже слишком поздно. Вернувшись на клич рога, Король франков застал лишь обагренное кровью поле битвы и погибших в неравном бою своих доблестных воинов.
«…Лег Роланд на землю, лицом к врагу. Поднял руку в рыцарской перчатке к небу и бестрепетно встретил смерть, как подобает воину. Лежит неистовый, безудержно отважный, безмерно храбрый и беспримерно преданный милой Франции рыцарь Роланд в долине Ронсеваля. Он лежит в своих золотых доспехах, обагренных кровью, с белым рогом своим Олифантом и с мечом Дюрандалем. Так и нашел его на поле битвы седобородый Карл…»31 – это кульминация поэмы, в которой слились воедино боль и величие. Именно так беззаветно и преданно должно служить сюзерену. Что до человеческих слабостей и пороков, помешавших призвать на службу не только храбрость и отвагу, но и разум и мудрость, то эти мелочи нисколько не умаляют величия героя французского эпоса. Самое значительное в «Песне о Роланде», равно как и в других поэмах о рыцарях, – вовсе не исход конкретной битвы, а готовность воина сражаться с врагом до конца, «до последней капли крови». Лишь одному сюзерену помимо Короля может присягнуть вассал – Богу, что и делает умирающий Роланд, поднимая к небу руку в рыцарской перчатке. А меч Дюрандаль, по преданию, и по сей день покоится на дне горной реки, куда сбросил его истекающий кровью воин, чтобы не достался он врагу.
Поэма заканчивается торжеством справедливости: Сарагоса пала, Марсилий убит, коварный Ганелон предстал перед Судом Божьим, а Карл Великий вновь отправляется в поход. Но Страна франков долго еще скорбела о своем герое. Легенда настолько овладела сердцами людей, что позже Роланд обрел собственную поэтическую судьбу: были сложены поэмы о его рождении, детстве, первом знакомстве с королем Карлом и обретении меча Дюрандаля, о его подвигах и деяниях, любовных приключениях и воинской дружбе. Артефакты, связанные с его судьбой, памятники, посвященные герою, рассеяны по всей Европе. Изображение Роланда украшает гербы и эмблемы европейских городов и стран.
Героический образ доблестного рыцаря, несмотря на гипотетичность сюжета, снисхождение к историческим неточностями, допискам и дополнениям – это, прежде всего, великая идея, обладающая нерушимой силой и святостью, идея преданного и беззаветного служения своей земле и вере…
Вот по какой легендарной дороге мы идем в эту самую минуту. Великий рыцарский путь из Франции в Испанию, дорога завоевателей и паломников, королей и контрабандистов, мирных послов и свирепых разбойников. Сейчас это увлекательный и весьма прибыльный туристический маршрут, вписанный в исторический ландшафт и приправленный изрядной толикой мистики и романтики, а для кого-то еще и действенный способ испытать себя.
***
Дети Агнеты ушли далеко вперед, на горизонте видны их худенькие фигурки: одна долговязая, другая пониже. Угловатая как новорожденный олененок Ева – тринадцатилетний нескладный подросток с брекетами и модной крашеной челкой; и вечно сонный студент Ежи – добродушный ворчун с печальными серыми глазами, в недавнем прошлом безнадежный наркоман. Агнета как-то вскользь упомянула, чего ей стоило вырвать сына из наркотического ада. Два года отчаянной борьбы на грани возможного без права на передышку. Но теперь все позади. Ее Ежи с ней, он здоров и скоро станет, как и мама, инженером-судостроителем. Мне редко приходится видеть такие нежные отношения между взрослым братом и младшей сестрой: все-таки семь лет разницы в таком возрасте – непреодолимая пропасть.
– Ева росла на руках у Ежи, – рассказывает Агнета, – когда девочка пошла в школу, он брал ее с собой на каток и учил играть в хоккей. Если дворовых мальчишек не хватало для ледового боя, на ворота ставили Еву. А она… Она была страшно горда, что большие мальчики берут ее в свою игру. И даже скрывала от меня свои спортивные раны – шишки, синяки и ссадины, представляешь?
– А Ежи тоже участвовал в ее девчачьих затеях? – интересуюсь я.
– Ты знаешь, да! Как-то они вместе пошли покупать для Евы первую губную помаду. Я хорошо помню, как они встретили меня у порога с заговорщическим видом, их распирала изнутри общая тайна. А дело было всего лишь в оранжевом блеске на губах дочери. Я не сразу заметила, а сын оскорбился едва ли не больше, чем сестра. Еще бы, ведь это он выбирал цвет!
Посерьезнев, Агнета добавляет:
– Если бы не Ева, не уверена, смогла бы я спасти сына… – и надолго замолкает, приседая к развязавшемуся шнурку.
Я жду, когда она перешнурует ботинки, и аккуратно меняю тему.
– Агнета, давно хотела тебя спросить, откуда ты так хорошо знаешь русский?
– Учила в школе – это раз, – Агнета, пыхтя, выпрямляется, – а еще была активисткой школьного Клуба интернациональной дружбы и целый год переписывалась с русским мальчиком, кажется, из Киева. Ведь тогда еще был Советский Союз!
– Помню-помню! – оживленно подхватываю я. – В СССР в те годы выходил журнал «Польша», и там были адреса польских школьников, желающих переписываться со своими русскими сверстниками. Ты не поверишь, мы с братом тоже переписывались тогда с поляками!
– Ну, а главное, – продолжает Агнета, – я уже долгое время работаю на верфи, где строятся и ремонтируются корабли, среди них немало русских, то есть теперь уже российских. Поэтому русский я знаю не хуже, чем польский!
Мои глаза округляются: второе совпадение оказывается еще более поразительным.
– Постой, ты ведь живешь в Гданьске?
– Ну да.
– И работаешь на Балтийской верфи?
– Да.
– Не может быть! – изумляюсь я до глубины души, – выходит, мы с тобой ходили по одним и тем же стапелям весь прошлый год!
– Ты что, работала на нашей верфи? – недоумевает полячка.
– Ну, не то чтобы работала… Я часто приезжала к вам в Гданьск, потому что участвовала в строительстве парусника «Алые паруса». Слышала о таком?
– Еще бы! – теперь очередь Агнеты округлять глаза. – О нем говорила вся верфь. Только русские могут придумать шить оснастку из красной парусины! И делать осадку, который не может быть в принципе.
– Но у нас это получилось!
– О, да!
Мы на радостях обнимаемся как друзья-моряки, сошедшие на берег после долгого похода.
– Ну, надо же! Почему же мы не встретились тогда? Никак не могу понять.
– С чего ты взяла? – отвечает рассудительная Агнета. – Может, мы десятки раз и встречались. Просто там была совсем другая жизнь, и мы не обращали друг на друга внимания. Мало ли кто приезжает к нам на верфь? А по работе, возможно, тесно и не сталкивались.
– Это еще что! – вспоминаю я. – Бывает так, что живут люди в одном городе, на одной улице, чуть ли не в одном доме, а знакомятся только на другом конце земного шара! У меня так было!
– У меня тоже!
– Вот видишь? Значит, просто теперь настало время, – заключаю я, и мы шагаем дальше.
…Бургете, Зубири, Ларасоана, Тринидад-де-Арре… Наваррские городки и деревни – все как один чудо-пасторальки: тихие, маленькие, уютные и какие-то… кукольные, словно объемные слайды из стереофильмов моего детства. Беленые домики, черепичные крыши, высокие скаты, темные ставни, кружевные занавески в раскрытых окнах, горшки с цветами и розовые кусты у входа. Ватные облака, река из фольги, фонари из папиросной бумаги. Только вместо пушистых мишек и гномов из сказки – взаправдашняя бабулька с живой козой, старичок за рулем трактора или юный пастушок с медным рожком и длинной палкой. Возле каждого дома – непременная скамеечка, на которой можно передохнуть, в том числе и проходящему страннику. В любом селении есть своя церковка с поэтическим названием, бережно хранимая местная легенда, руины крепости, часовни или башни, на худой конец, средневековый амбар, до сих пор исправно выполняющий свою сельскохозяйственную функцию. При виде этих пасторальных картинок рука автоматически тянется к фотоаппарату, но груз рюкзака и усталость часто перевешивают первый порыв фотографа, и восторги остаются запечатленными лишь в памяти.
По следам Хемингуэя
Земля Наварры полна природного магнетизма, притягивающего к ней людей творческих и страстных, неутомимых собирателей образов и впечатлений, жадных коллекционеров острых ощущений и бодрящих чувств. Тех, кто во всем ищет свежесть и вдохновение.
Ее история, уходящая узловатыми корнями к древним преданиям и традициям, ее неистовые праздники и неуемная страсть, еще не тронутая цивилизацией природа и добродушная простота местных жителей привлекают сюда писателей и художников, музыкантов и поэтов, композиторов и прочих творцов и ценителей прекрасного.
В 20-х годах прошлого столетия по этой земле путешествовал Эрнест Хемингуэй – старик Хэм, как называла его богема. Его ноги ступали по дорогам Наварры, он гулял в буковых пиренейских лесах и ловил форель в реке Ирати, просиживал с друзьями в местных барах, заполненных бородатыми горцами.
В Бургете сохранился в неизменности двухэтажный отель с зелеными ставнями, где когда-то ночевал писатель: «Мы пошли в гостиницу мимо выбеленных каменных домов, где целые семьи сидели на пороге и глазели на нас… Толстая женщина, хозяйка гостиницы, вышла из кухни и поздоровалась с нами за руку. Поднимался ветер, и в гостинице было холодно. Хозяйка послала с нами служанку наверх показать комнату. Там были две кровати, умывальник, шкаф и большая гравюра в рамке – „Ронсевальская Богородица“. Ставни дрожали от ветра…»32
Комната, в которой останавливался Хемингуэй, нисколько не изменилась за минувшее столетие. Тучная сеньора, по-видимому, правнучка той прошлой хозяйки, с гордостью показывает нам медную мемориальную табличку у двери. Мало изменился и сам отель, по-прежнему холодный и сырой. Да и дорога, по которой мы идем вот уже третий день, кажется, еще хранит пыльный след башмака старика Хэма. Но больше всего имя писателя чтут в Памплоне, где разворачиваются основные события его знаменитого романа «Фиеста».
Памплона и праздник Сан-Фермин, свидетелем и неоднократным участником которого был Хемингуэй, пожалуй, наиболее ярко характеризуют Испанию, как страну, соединяющую в себе язычество и христианство. Ну, скажите, в каком еще городе мира чествование Святого заканчивается безумной вакханалией с риском для жизни? Где еще пение религиозных гимнов соседствует с винными реками и земными удовольствиями? Как в течение девяти дней сдержанное католическое благочестие совмещается с пышными парадами и развлечениями, строгие церковные ритуалы – с фривольными уличными играми, торжественные мессы – с ярмарками и кровопролитными зрелищами? Видимо, отчасти это объясняется тем, что Святой Фермин был не только первым епископом Наварры, но еще и покровителем виноделия и хлебопечения. Отсюда и проистекает замысловатый дуализм верований, эклектичность традиций, синтез духовного и материального, поставленный нынче на службу городской казне.
Центральное событие праздника – пробег «энсьерро»:33 экзальтированная толпа мчится перед разъяренными быками, играя со смертью. От загонов Санта-Доминго до Пласа дель Торос,34 где вечером проводится коррида, 850 метров, а бег продолжается всего три-четыре минуты, но ради них на праздник съезжаются тысячи туристов со всего света. В период фиесты население Памплоны удваивается, а то и утраивается. Часть гостей участвует в самом пробеге, а не просто довольствуется пассивной ролью зрителя. Дело это опасное и крайне рискованное, особенно для новичков. Опытные испанские бегуны от быков знают наизусть каждый изгиб улицы, каждый поворот и уступ, за которым можно укрыться от смертельной опасности, и то больше ста метров редко кто решается бежать. Но все равно не обходится без жертв. Случаются особо кровопролитные годы, когда под копытами и рогами животных увечатся и погибают люди. Таким стал Сан-Фермин 1924 года: 13 погибших и 200 серьезно раненых участников. Последний смертельный случай во время пробега быков был зафиксирован в 2009 году. Всего же за 88 лет (столько ведется статистика) во время энсьерро погибли около двух десятков человек, число покалеченных исчисляется сотнями. И тем не менее, количество людей, желающих поучаствовать в этом безумии, ежегодно только растет. Наваррцы очень гордятся своими быками, считая их лучшими во всей Испании (впрочем, это утверждение охотно оспорили бы жители других провинций). Быкам прощается многое: их гнев и необузданная жестокость и даже кровь незадачливых безумцев. Тем более что к вечеру они сами становятся жертвами праздника: их забивают на корриде. Мясо таких быков уходит в самые дорогие рестораны Памплоны, а блюда из них продаются по ценам, не менее безумным, чем предшествующее действо.
Мы заходим в город по выщербленной булыжной дороге. Она вползает на холм вдоль толстых стен крепости. Желтые стрелки и вмурованные в мостовую ракушки безошибочно ведут нас к Собору Иисус и Мария, рядом – одноименный альберг, тот самый, возле которого Эррандо встретил своего наставника Томаша. Я вспоминаю сурового старика в берете, и на душе теплеет.
Среди толпящихся возле дверей альберга людей мы видим множество знакомых лиц. Особенно радует встреча с лысой японской бабушкой, она гладит кошку, приговаривая вполголоса, а увидев нас, принимается мелко, как заведенный механический болванчик кивать, лицо ее озаряет безмятежная детская улыбка. Она нас узнала! Поистине между детьми и стариками так много общего. Вот и французы с рюкзаками «от кутюр», правда несколько запылившимися и потрепанными в дороге. Белоснежная панама мадам уступила место деревенской соломенной шляпе, а холеные усы мсье потеряли былой лоск, повиснув вниз пыльными сизыми сосульками. Но настроение у обоих бодрое! Организованная немецкая группа распалась на отдельных людей, каждый из которых по-своему уникален: фрау Анна, как и я, увлекается йогой, Петер не любит пиво и сосиски, чем вызывает бурю негодования среди друзей-баварцев, Сабина сочиняет стихи, подражая Гёте, хотя по профессии фармацевт. Компания итальянцев свои разноцветные ветровки поменяла на шлемы, перчатки и лосины: они решают продолжить путь на велосипедах. Все рады друг друга видеть и разнообразны в проявлении этой радости.
Я предлагаю Агнете пройтись по городу по следам Хемингуэя, а в качестве гида хочу пригласить Анатолия – того самого одессита-памплонца, что помог мне заговорить в поезде с Эррандо. С трудом нахожу номер телефона, нацарапанный на билете Сарагоса-Памплона. Волнуюсь. Звоню.
– А-а-а! Перегринос Элена из России! – растягивает по-одесски Анатолий, услышав мой голос, – привет-привет! Никак ты уже в Памплоне? А я-то думал, Эррандо тебя удочерит!
– Если бы я осталась у него в гостях еще на пару дней, – это стало бы вполне возможным, – не колеблясь, отвечаю я.
– Занимательный старик этот Эррандо!
– Да, он классный. Знаешь, он ведь тоже прошел Путь Сантьяго и не раз!
– Ну, меня это не удивляет.
– Слушай, – я перехожу к делу, – как у тебя сегодня со временем?
– Оно всегда в моем распоряжении, – философски замечает новый русский испанец, – а что ты хотела? Пораспоряжаться моим временем самой?
– Ага, – честно соглашаюсь я, – Толь, не побудешь нашим гидом? Хотим с подругой пройтись по местам Хемингуэя – к кому, как не к тебе, я могла еще обратиться?
– Да не вопрос. Для тебя и старика Хэма – все что угодно! – великодушно соглашается польщенный Толик. – Когда и где?
Уславливаемся встретиться через час на площади Кастильо возле фонтана. Анатолий приходит через полтора, когда мы с Агнетой уже разуверились его дождаться. Как ни в чем не бывало машет рукой, пресловутая испанская непунктуальность, видимо, упала на благодатную почву врожденного российского раздолбайства. Агнета, вижу, еле сдерживается от негодования. Полякам, как и немцам, не по нутру даже пятиминутная задержка. Но в данной ситуации мы целиком и полностью зависим от благосклонности нашего экскурсовода, поэтому подруга берет себя в руки и даже натянуто улыбается, когда я представляю их друг другу.
Вскоре мы уже дружно шагаем по улицам Памплоны к первому пункту нашей экскурсии – памятнику Хемингуэю на бульваре Пасео, возле Арены Торро.
– Его здесь называют Папой, – комментирует Анатолий, ласково указывая на грубо тесаный серокаменный бюст писателя.
– Папой? Почему папой?
– Ну, наверное, считают его в какой-то степени отцом города, он ведь очень любил Памплону, часто здесь бывал и со многими дружил. И памплонцы его тоже до сих пор очень любят, считают его почти членом семьи.
Разглядываем выбитые на камне слова: «Памплона и Хемингуэй… Хемингуэй и Памплона… Они неразрывно связаны друг с другом…». И рядом достаточно подробное описание, в чем эта связь выражалась, когда началась и как повлияла на судьбу города. Проникновенно и даже сентиментально. Внешняя брутальность и суровость басков часто скрывает чуткое ранимое сердце. Сам старик Хэм, в своем грубом свитере, с бородой и изрезанным морщинами лицом, здорово смахивает на баска.
– Когда идет фиеста, на шею ему повязывают красный платок – примерно как пионерский галстук из нашего прошлого, – улыбаясь, говорит Толик. – Это элемент национальной одежды басков и обязательный атрибут участника фиесты. У меня тоже такой есть.
Перед нами улица Эстафета, именно на ней во время фиесты разворачивается энсьерро. Об этом напоминают указатели буквально на каждом доме. В них детально описано, что и как происходит в этой точке бегов, например: «Здесь быки на большой скорости разворачиваются на 90 градусов вправо, при этом могут врезаться в забор» или «Здесь улица резко сужается – осторожно, не споткнитесь!». Так что при богатом воображении можно ярко представить себе, как все происходит. Узкие балкончики, выходящие на главную магистраль энсьерро, во время праздника превращаются в VIP-ложи, с которых отлично видно зрелище, а главное – безопасно и удобно для съемок. Круглый год Эстафета пестрит сувенирными лавками с разнообразной символикой фиесты. Из самых любопытных сувениров, что попадаются на глаза – светильник в виде головы быка (сенсорный выключатель позволяет регулировать степень красноты глаз), дудка, имитирующая бычий рев, и фотография быка, смотрящего угрюмо прямо в объектив, в белой рамке, залитой «кровью», с подписью «Не убивай меня!»… Последний сувенир продает с рук активист общества по борьбе с жестоким обращением с животными. Они выступают против бессмысленных убийств быков во время корриды. По словам Анатолия, в последние годы праздники часто сопровождаются многолюдными акциями протеста – как сейчас говорят, флешмобами. Во время их проведения люди в белых одеждах, испачканных в «крови», ложатся на брусчатку Эстафеты с плакатами против корриды. Это больной вопрос, делящий Испанию на два непримиримых лагеря: защитников животных и защитников традиций. Противостояние между ними продолжается уже десятилетия, но жестокие зрелища по-прежнему исправно пополняют казну королевства.
Конец ознакомительного фрагмента.