8
Я принес конверт домой, вручил его матери и поднялся в свою комнату. Лучшей вещью в моей комнате была кровать. Я любил свою кровать и мог оставаться в ней часами, даже днем, натянув покрывало до самого подбородка. Здесь было покойно, никаких происшествий, никаких людей, ничего. Мать частенько находила меня среди бела дня в кровати.
– Генри, а ну вставай! Это нехорошо, когда мальчик целый день лежит в кровати! Сейчас же подымайся! Займись чем-нибудь!
Но заняться было нечем.
В тот день я не стал ложиться. Внизу мать читала записку. И скоро я услышал плач. Потом причитания:
– О господи! Этот ребенок позорит своих родителей! Стыд и срам! А если соседи узнают? Что они будут думать о нас?
Родители никогда даже не разговаривали с нашими соседями.
Потом дверь отворилась, и мать вбежала в комнату:
– Как мог ты так поступить со своей матерью? Слезы заливали ее лицо. Я чувствовал себя виновным.
– Вот подожди, вернется отец!
Хлопнув дверью, она удалилась. Я сел на стул и стал ждать. Чувство вины не отступало…
Я услышал, как вошел отец. Он всегда хлопал дверью, тяжело ступал и громогласно разговаривал. Он был дома. Через некоторое время дверь в мою комнату отворилась. В проеме стоял огромный мужик – более шести футов. Все померкло вокруг меня – стул, на котором я сидел, обои, стены, все мои вещи. Даже солнце скрылось за его тушей. Своей мощью и неистовством он подавлял все вокруг. Я видел только его уши, нос и рот – красная от гнева физиономия. В глаза я смотреть не мог.
– Ну что, Генри, марш в ванную.
Я зашел, и он закрыл за нами дверь. Белые стены, зеркало, маленькое окошко, черная рваная занавеска, ванна и унитаз. Отец снял с крючка ремень для правки бритв. Приближалась моя первая порка. Потом это будет повторяться все чаще и чаще, и всегда, как мне казалось, без настоящей причины.
– Спусти штаны. Я спустил.
– Трусы. Я спустил.
Он примерил ремень к моей заднице и замахнулся. Первый удар поверг меня в шок, боли я не чувствовал. Второй был болезненный. С каждым последующим ударом боль нарастала. В начале порки я мог различать стены, унитаз, ванну. В конце я уже ничего не видел. Он лупил меня, бранил и наставлял, но я не понимал ни единого слова. Я думал о розах, которые отец выращивал в саду, об автомобиле в гараже. Я пытался отвлечься, чтобы не закричать. Я знал, что, если заору, он, скорее всего, остановится. Я чувствовал, что он хочет, чтобы я заорал, и поэтому молчал. Слезы заливали мое лицо, пока я безмолвствовал. Потом все поплыло у меня перед глазами в сплошном сумбуре, я уже решил, что это никогда не кончится. В конце концов что-то во мне лопнуло, и я стал всхлипывать, давясь и задыхаясь от соленой слизи, которая скопилась в глотке. Отец остановился.
Когда я очнулся, его рядом не было. Постепенно я стал различать предметы вокруг себя – маленькое окошко, зеркало… Ремень для правки бритв снова висел на крюке – длинный, коричневый, змеевидный. У меня не было сил нагнуться, чтобы подтянуть трусы со штанами, и я побрел к двери, путаясь в одежде. Я открыл дверь и увидел мать. Она стояла в прихожей и ждала.
– Это неправильно, – сказал я. – Почему ты меня не защитила?
– Отец всегда прав, – ответила мать и удалилась.
Я доплелся до своей комнаты, спутанный штанами, и присел на край кровати. Соприкосновение с матрацем причинило мне страшную боль. За окном цвели отцовские розы. Красные, белые, желтые. Высокие и пышные. Солнце уже почти закатилось, и последние его лучи проникали в комнату. Я чувствовал, что даже солнце принадлежит моему отцу. Я не имею на него никаких прав, потому что оно светит над домом моего отца. Я был как его розы – частью собственности, принадлежащей только ему.