3
За переборкой, в темной клети, скупо освещенной мерцанием лучины, печально сидела среди бочек и кувшинов невеста со своими подругами. Чего только не выдумывали девушки, чтобы развлечь, развеселить невесту!
Шестнадцать лет минуло Дзидзии, и была она в той цветущей поре, когда буйствует юная кровь, а сердце рвется к еще безвестному счастью и трепетно любуется каждым цветком, каждой былинкой и вступает в жизнь, как в обетованную, блаженную страну. Она была стройна и красива: губы – словно нежный бутон, готовый раскрыться для поцелуя; бело-розовое лицо было покрыто ровным загаром, никогда не заливал его сплошной румянец; иссиня-голубые глаза, окруженные надежной охраной длинных ресниц, сверкали из-под тонко натянутых над ними бархатных бровей; густые черные волосы, заплетенные в две косы, плющом обвивались вокруг беломраморной шеи. Словом, Дзидзия была писаная красавица, и каждый, увидев ее, невольно восклицал: «Да снизойдет благодать на тех, кто породили тебя!»
Многие вздыхали по ней, многие пытались похитить ее, но так уж, видно, решила судьба, что избрал ее Гугуа, и она досталась ему.
А раз уж Гугуа назвал ее своей и девушка дала ему слово, – никто больше не смел подступиться к ней: с Гугуа было опасно шутить, и солнце померкло бы для того, кто бы дерзнул теперь стать ему поперек дороги.
Дзидзия шла замуж по доброй воле, Гугуа нравился ей, и не одну ночь провела она, вздыхая по нем, не раз вставал перед нею его мужественный образ. И все же сегодня, когда пришло время проститься с родным домом, с друзьями, с девичеством и стать женщиной, сердце ее сжималось какой-то смутной жалостью к себе самой и трудно ей было расстаться со своим прошлым. А прошлое свое она помнила хорошо: ее всегда и всюду баловали, все любили, нежили ее, теперь же, кто знает, что ждет ее в будущем?
От безотчетного волнения лицо ее чуть-чуть побледнело, стало нежней; прекраснее, чем когда-либо, была она в этот вечер!
Тщетно старались подруги утешить и развлечь невесту. Вдруг все замолкли, пронесся шопот:
– Идет! Дружка идет!
Все повскакали с мест. Словно уколом в сердце пронзило Дзидзию какое-то неприязненное чувство. Вскочив, она быстро опустила на лицо покрывало. Вошли – Хазуа, Онисе, какой-то старик и еще много девушек. Все обступили Дзидзию. Начались «плачи» по невесте, прощальные песни, грустные слова расставания девушки с родным домом, с друзьями. Подруги целовали невесту, плакали, причитали.
Но вот замолкли песни. Старец зажег восковую свечку, перекрестился, подошел спокойно к девушке, взял ее за руку и, помянув святого покровителя Хеви и ангелов его, обернулся к Онисе.
– Онисе! Вот вручаем тебе девушку, чистую и непорочную… Отныне назван ты братом ей. – И старик вложил в руки Онисе дрожащую и горячую руку девушки.
От прикосновенья девичьей руки Онисе вдруг смутился, растерялся, и какая-то непонятная тревога охватила его.
– Ну, вот! Да будут защитой ей ты и честь твоя! Никого, кроме тебя, не будет в вашем селе, кто мог бы оберегать ее и заботиться о ней, отныне ты – ее названный брат.
– Перед богом клянусь, – жизни своей не пощажу ради нее!
Старец подошел снова к девушке и медленно поднял покрывало с ее лица. Как раз в это мгновение Онисе произнес:
– Она – мне сестра, а я – брат ей!
Но слова замерли у него на устах. Он вздрогнул н зашатался, словно хлебнул не в меру вина.
– Что с тобой? – спросил старик.
– Ничего, ничего, душно, голова закружилась, – еле слышно прошептал Онисе.
– Не много ли выпил?… Дайте воды! – обернулся старец к женщинам.
– Нет, нет, не надо, родимые! – сказал Онисе. Руку девушки он все еще держал в своих руках, хотя и чувствовал, как она обжигает его, волнует кровь, сводит с ума.
Онисе провел рукой по вспотевшему лбу и, взглянув девушке прямо в глаза, громко сказал:
– Призываю в свидетели бога в небесах и землю под ногами своими, что буду любить Дзидзию, как сестру, буду служить ей, как брат, даже больше, чем брат!
Рука девушки дрогнула. Онисе взглянул на нее и быстро опустил голову. Тихий, глубокий стон вырвался из его груди, сердце забилось в тревоге.