© Анташкевич Е.М., 2014
© ЗАО «Издательство Центрполиграф», 2014
© Художественное оформление, ЗАО «Издательство Центрполиграф», 2014
Степан Фёдорович ещё листал дело «Патрон», когда неожиданно услышал шаги в коридоре; он посмотрел на часы – было семь часов тридцать шесть минут.
«Уборщица, – подумал он и поднял голову. – Через полтора часа пойдут сотрудники, и спокойно почитать уже не получится. Буду им мешать!»
Он перевернул ещё несколько страниц и увидел документ, напечатанный на тонкой папиросной бумаге слабыми, уже почти выцветшими буквами:
«Вх. № 1612 копия с копии
От 28.У-29 г.
Телеграмма
Срочно Москва Карахану
Владивостока
Шифры и переписка уничтожены никто из сотрудников не арестован
Подробное письмо отправляется нарочным Мельников.
Копии: Тт. Сталину, Рыкову, Ворошилову, Ягоде, Трилиссеру, чл. Коллегии НКИД, т. Козловскому.
Верно: Общ. Политархив НКИД».
«Да! – подумал Соловьёв. – Значит, тогда, в мае двадцать девятого, белокитайцам действительно ничего не удалось найти».
За телеграммой была подшита «Сводка наружного наблюдения», но её было интересно читать только тем, кто её заказывал, – им были важны детали, и он стал искать «Меморандум».
«Меморандум» оказался сразу за «Сводкой» и был очень коротким, в нём было написано, что «объект Патрон 22 мая 1929 года вместе с семьёй отбыл из Харбина в Маоэршань на отдых и в районе советского генерального консульства на Гиринской улице зафиксирован не был».
Степан Фёдорович взял со стола календарный листок, заложил им то место, где был подшит «Меморандум», и ещё раз посмотрел на часы.
«Сегодня пятница, – подумал он. – Про Патрона хотелось бы дочитать без помех… Вечером собрание и банкет; начальник управления там обязательно будет, попрошу-ка я его, чтобы разрешил мне прийти завтра, в субботу, пусть Мальцев выпишет пропуск».
Он с сожалением закрыл дело, отодвинул его в сторону и взял вторую папку, тоненькую, с надписью:
УНКВД СССР по Хабаровскому краю.
Спецотряд № 16.
Контрольно-наблюдательное дело
«Императорская японская военная миссия»
г. Харбин. Маньчжурия.
Сотрудники.
Капитан Коити Кэндзи.
Том № 38.
1946 г.
«Коити Кэндзи! Хм! Это сколько же они перелопатили архивов, чтобы найти мне именно это! Молодцы!» – подумал Степан Фёдорович и развязал тесёмки.
Внутри папки, к его удивлению, не оказалось ни привычной «Описи документов», ни «Постановления о заведении», была только сделана запись на чистом листе о том, что «к данному делу приобщены личные письма (дневники) бывшего сотрудника харбинской Императорской японской военной миссии (ЯВМ) капитана Квантунской армии Коити Кэндзи».
Он перевернул её, за ней оказались подшитые суровой ниткой большие канцелярские конверты из плотной обёрточной бумаги; на конвертах не было никаких надписей и пояснений. Степан Фёдорович осторожно, чтобы не порвать ветхую, уже ломкую бумагу, открыл первый конверт и вынул из него страничку в косую линейку из обычной школьной тетрадки. Она была сильно помята, с чернильными потёками, и на ней было написано по-русски:
«Здравствуйте, уважаемая Софья Андреевна!
Пишу Вам из Хабаровска. Мы здесь живём хорошо. Нас хорошо кормят и не заставляют много работать. Сейчас ещё желтая тёплая осень. Мы изучаем много политической литературы обо всём в мире, и в первую очередь о Великом Советском Союзе. Я не считаю себя в плену, потому что Великий Вождь Товарищ Сталин не держит нас в плену, а учит хорошо работать и правильно понимать миролюбивую политику Первой страны социализма – Советского Союза. Сейчас я знаю, что мы – японские милитаристы – очень виноваты перед Великим Советским Народом, и мы должны исправиться и помочь строить социализм!
На этом письмо заканчивалось, и ниже шла сноска: «Данное письмо получено от агента Оки. К делу приобщить» – и подпись: «Ст. оперуполномоченный УМГБ при СМ СССР по Хабаровскому краю капитан Челноков А.С.».
Степан Фёдорович прочитал и задумался.
«Странно! Ни тебе конверта, ни адреса! Какой же Софье Андреевне мог писать капитан Коити? Зазнобу нашёл в Хабаровске? Вряд ли! Содержание в спецлагере было довольно строгое. Хотя бог его знает, стройка… поварихи! Да мало ли, давай дальше!»
Он открыл следующий конверт, в нём оказался лист, на нём было написано «Соня» вместо «Софья», по-русски и без отчества, а дальше шёл текст иероглифами.
«Черт! Опять эти «ерошки»!» – ругнулся про себя Степан Фёдорович, залез рукой в конверт и вытащил аккуратно сложенный лист машинописной бумаги, развернул его и прочитал:
Письмо № 2
(перевод с японского)
«Здравствуй, Соня!..»
«Ну вот! Есть перевод, уже легче, – подумал он. – Штабная культура! Итак!»
«Здравствуй, Соня!
Почему-то мне кажется, что ты меня могла уже забыть. Но надеюсь, что нет. Я живой. Много работаем на стройке, на свежем воздухе, поэтому сил много. Хотя зачем я это всё пишу? Ты никогда этого не прочитаешь, просто разговариваю с тобой, потому что все наши могут говорить только про любовь к твоей родине. Это не первое письмо, но все предыдущие я уничтожил. Я не хочу, чтобы кто-то читал мои мысли к тебе.
Как Верочка? Ходит ли она ещё в гимназию?
Хотя какая гимназия, она сейчас, наверное, уже невеста!
Интересно, что бы ты мне сейчас ответила, если бы его получила?
Твой Ко».
Степан Фёдорович дочитал последние слова и привычным движением подтолкнул пальцем сползавшие очки в тяжёлой чёрной пластмассовой оправе.
«Ну да! Ну да! Письмо как письмо… – подумал он. – Гимназия? Конечно, гимназия! Вера, Соня! Не о поварихе речь… давай дальше!»
Третий конверт тоже оказался с переводом.
Письмо № 3
(перевод с японского)
«Здравствуй, Сонечка!
Пишу тебе нечасто. Сейчас было бы уместно перед тобой извиниться, что я ещё не «совсем сумасшедший». Помнишь, как меня дразнила твоя сестра, когда они с Сашиком надо мной издевались!
Кстати, никогда не понимал, что такое «Сашик»! Знаю, что есть русское имя Александр, что можно сказать – Саша или, как вы говорите и как нас учили в университете в Токио, – Саня, Санька, а тут – «Сашик»! Мне одна его фамилия чего стоила – Адельберг, да ещё и фон. Помнишь, как я сократил его фамилию и обращался к его папе – Адэ-сан!..»
Соловьёв на секунду оторвался от письма: «Ну-ка, ну-ка!»
«…Мне за такое обращение к русским всегда здорово попадало от А-сан, хотя он и сам так называл его отца».
«А-сан»? Что за «А-сан»? – Степан Фёдорович задумался. – Понял! Это – Асакуса! Полковник Асакуса!»
«…Часто вспоминаю стишок, написанный твоей сестричкой. Верочка тогда на меня ещё сильно обиделась, помнишь, на набережной, когда я сказал, что он совсем детский и не везде правильно рифмованный…»
Степан Фёдорович прочитал название стихотворения и первую строчку:
Последняя слеза!
На молодой берёзке…
«Березки», «слёзки», – подумал он, стихотворение было длинное, он перевернул лист; на следующем оно заканчивалось:
…Безжалостно терзая
Ни в чём невинного птенца.
«Я воспроизвожу по памяти, может быть, с ошибками, пусть меня Вера простит.
Глупый я был тогда. А с другой стороны – это было так неожиданно. Совсем девочка, а пишет такие серьёзные и грустные стихи. Я был не готов к такому обороту. Она нас с Сашиком ещё обозвала «сумасшедшими извращенцами». От Сашика отлипло, а ко мне прилипло! Откуда она и слова такие знала? Хотя вы, русские, все немного сумасшедшие и извращенцы!
Всё, писать больше не могу. Сейчас придёт охрана».
Слова японского капитана о русских немного задели Степана Фёдоровича. «Почему это мы все сумасшедшие, – подумал он, – да ещё и извращенцы? А кто кого?»
Следующий конверт был толстый.
Письмо № 4
(перевод с японского)
«Здравствуй, моя хорошая!
Лежу в больничке. И сразу вспомнил…»
Соловьёв оторвался от чтения. «Теперь понятно, – подумал он. – Первое письмо, про Сталина, он выкинул, потому что понял – отправить его, тем более в Харбин, Соне, один хрен не удастся, мэй ёу фанцзы, и писал с учётом цензуры, то есть перлюстрации! Это ясно! А агентура, из своих же – агент Оки, уследила и передала кому следует. Ему, видимо, намекнули, он это понял и дальше писал для себя. Так сказать, – «дневники души», «в стол». Читаем!».
«…ты же не знала, что я офицер японской армии, ты многого не знала.
До сих пор тебе спасибо! Сейчас всё это вспоминается как-то странно, как писал наш поэт Гомэй:
Вон бабочки снуют
Туда-сюда – всё ищут
Ушедшую весну…»
Степан Фёдорович достал следующий лист:
«А я сейчас опять же, как у древнего поэта Басе:
Странник! – Это слово
Станет именем моим.
Долгий дождь осенний!»
На этом письмо № 4 заканчивалось.
«Интересный капитан! И грустный! Как он написал здесь… – Степан Фёдорович поискал глазами: «Странник! – Это слово станет именем моим!..» Действительно странник! А в общем, все мы – странники! Ко – Коити – Коити Кэндзи, объект оперативной разработки, псевдоним Молодой. Кстати, это письмо он не подписал. Может, помешали?»
Он открыл следующий конверт, тоже пухлый: «В карцере, что ли, сидел? Много времени было?»
Письмо № 5
(перевод с японского)
«Здравствуй, Сонечка!
Меня, как, наверное, самого неопасного, как они думают, перевели со стройки в канцелярию, на перевод документов к судебному процессу над японскими военными преступниками.
Сколько мы с тобой общались, а я так ни разу и не рассказал тебе ничего из моего детства. А оно было. Я сын и внук самурая. До универси…»
Дальше было неразборчиво, Степан Фёдорович повертел лист, попытался посмотреть его на просвет, но перевод читался только местами, в начале, в конце и отрывочно в середине. Он достал из конверта другие листы – ветхие, ломающиеся на сгибах, напечатанные через слабую синюю копирку – и попытался вчитаться. «До универси…» – разбирал он, – надо думать, «университета», а дальше наши следователи зачитали всё до дыр, видимо, здесь он правдиво описал что-то вроде своей биографии, что им и было интересно. Зачем же ему врать, если он пишет Соне, а по сути самому себе!»
Соловьёв перебрал листы и понял, что прочитать не получится, сложил и уложил их в конверт. Он не заметил, что его старческие нечувствительные пальцы не нащупали еще одного сложенного листа в этом большом конверте.
Письма что-то подняли в его душе, что-то всколыхнули, и снова начало «трепыхаться» сердце. Он почувствовал, что ему надо отвлечься, встал из-за стола, подошёл к окну и подумал, что сегодня вечером будет встреча с ветеранами и наверняка будет интересно и торжественно, но ему почему-то стало грустно. Будут много говорить, много вспоминать, но он уже никого здесь не знает. И нельзя не пойти, раз уж прилетел в такую даль, и грело согласие начальника управления, разрешившего полистать старые дела…
Ради этого и приехал.
Он ухмыльнулся. «А оперок-то, Евгений Мальцев!.. Сколько времени он просидел в архиве… ради меня! – подумал Степан Фёдорович. – Только ради меня? А капитан Коити, а Сашик – агент Енисей – Александр Александрович фон Адельберг-младший! Соня, Вера, полковник Асакуса?.. Генерал! Нет, не только ради меня…»
Он вернулся к столу, достал очередное письмо, оно было написано уже не на случайных листках, невесть откуда вырванных, а на настоящей, хотя и пожелтевшей машинописной бумаге.
«Да! Наверное, его действительно перевели в канцелярию. Там свободы было больше, было на чем писать и куда прятать… хотя не спрятал. Нашли!»
Содержимое конверта удивило – иероглифический текст на прежние был не похож; несколько листов были исписаны в одну колонку, разбитую, как стихи, на строфы по пять или три, а то и по две строки. Он ещё порылся в конверте и вынул три листа перевода с поправками и перечеркиваниями переводчика, без обращения к кому-либо:
Лишь там, где опадает вишни цвет…
Это были стихи, их было много, Соловьёв не стал их читать, только обратил внимание на строчку:
«Сонечка, хорошая моя, отчего-то мне сегодня очень грустно…»
«Что-то произошло с капитаном, сыном самурая и внуком самурая?» – подумал Степан Фёдорович и дальше читал отрывочно:
«Какая грусть в безжизненном песке!
Шуршит, шуршит.
И всё течёт сквозь пальцы, когда сожмёшь в руке…
…Я помню, как после концерта Вертинского мы вышли из зала. Настроение у всех было как в его песенках. И тогда я прочитал тебе танка, вот эту: «Я красотой цветов…»
От этой строки что-то исходило, и появилась строка следующего стихотворения, и он дочитал до конца:
О смерти думаю всегда как о лекарстве,
Которое от мук освободит…
Ведь сердце так болит!..
Я ко всему готов, Соня».