Хаос: отступление? (сборник). Меган Аркенберг[3] ( Антология, 2014)

Один

Как бы там ни было, я по-прежнему не люблю Сан-Франциско. Правда, использование настоящего времени по отношению к городу – это грамматическая ошибка. Как будто пишешь шариковой ручкой, а паста кончается, и вместо буквы на бумаге – пустое углубление в форме буквы.

Но после всего, что произошло, после конца всего и всему – это правда. Я не люблю этот город, не люблю крутизну его улиц, его сырой холод, не люблю верхнюю кромку холмов, на которых он раскинулся – так и ждешь, что за нею откроется что-то новое и неизведанное. Терпеть не могу заполненные толпой тротуары, их небрежно уложенные бетонные плиты, между которыми, в щелях, собираются сигаретные окурки и почерневшие комочки жевательной резинки. Везде, в любое время суток – люди, люди и люди. И этот едкий запах, который висит в воздухе всех приморских городов, если вы, конечно, не живете достаточно близко к морю и соль не сожгла обонятельные рецепторы в пазухах вашего носа.

Я никогда не была городской девчонкой. В конечном итоге, мать оказалась права. И по поводу меня, и по поводу него. Феликс. Гребаный-Феликс-из-гребаного-Сан-Франциско, как она говорила. Он никогда не даст тебе ничего, кроме разбитого сердца, Греция. О чем ты только думаешь?

Можно ведь ненавидеть мертвых, правда? И некоторые места – это ведь почти одно и то же. Даже чувство вины при этом испытываешь совершенно одинаковое.

Но теперь ничего нет. Дождь прекратился, оставив от города один скелет. Я беру у Махеша его бинокль, выхожу на нос судна, смотрю через залив, и каждый раз вид того, что осталось от Сан-Франциско, переворачивает мое нутро. Там к холмам притулилось несколько цементных пилонов, виднеется паутина искореженного железа, да груда бетонных плит, изъеденных и поверхностью напоминающих губку. К северу от нас дуга Моста по-прежнему устремлена к острову Йерба-Буэна, но на полпути она обрывается. В темной глубине воды ее таинственная неподвижность переливается в лучах солнца, словно она купается в озере нефти.

Жизнь возвращается в Окленд. По крайней мере, днем на берегу видны люди, копающиеся в мусоре, а по ночам в руинах к югу от порта, мерцая, горят костры. И здесь, на борту контейнеровоза, севшего на мель во Внешней гавани Окленда, я постоянно вижу один и тот же сон. Либо я вхожу в маленький задний дворик Театра Миссии, где Феликс устанавливает свет. Либо стою на площадке пожарной лестницы за нашим кухонным окном, на верхнем этаже викторианского дома, который ни одна душа не удосужилась хорошенько покрасить – узоры декора поглощены безликими розовыми ляпами, похожими на мел, который дают больному при несварении желудка. Или же я взбираюсь на один из холмов, Потреро, возвращаясь домой из театра, и мои руки нагружены покупками или нуждающимися в ремонте театральными костюмами; при этом на другой стороне холма я почти наверняка встречу какое-нибудь чудище. Или увижу конец нашего мира: весь город сползает по крутому откосу в никуда, в океан пустоты, простирающийся так далеко, как хватает глаз. И в своих снах я права – по ту сторону нет ничего. Ни бегущей вниз улицы, уставленной рядами викторианских домов, которые, словно лемминги, маршируют по направлению к приморскому шоссе. Ни фресок с богинями, бабочками или волнообразными карпами кои над переполненными мусорными контейнерами позади китайского кафе. Только серая пустота, как на экране нашего аналогового телевизора в спальне, на который мы кладем неоплаченные счета. В моих ушах – легкий звон, как будто жужжание мух над мусорной кучей. Можно ли считать сном то, что ты видишь каждую ночь, если ты почти не в состоянии отличить сон от реальности? Это вопрос, который я задаю себе каждый раз, когда приходит пора проснуться.

Два

– Еще раз, – говорит Лена. – Прошу тебя.

Всплываю из самых глубин с ощущением, будто все мои чувства медленно протащили по поверхности наждачной бумаги. Глаза полны слез. Я снимаю визор, и на мгновение внутренняя поверхность корабельного контейнера исчезает, а я погружаюсь куда-то, где нет ни света, ни запаха, а только легкое потрескивание в наушниках. Прохлада, которую я чувствую левым боком, говорит о том, что скользящая дверь контейнера открыта и сквозь нее внутрь входит солнечный свет, а также чистый сухой воздух, не пахнущий абсолютно ничем. Я стряхиваю слезы с ресниц, и Лена поднимает голову от экрана компьютера.

– Сделаем то же самое, прошу тебя, – говорит она.

На столе у дальней стены контейнера она разложила свое имущество. Компрессионные перчатки, капюшон с широким голубого тона визором и целые ярды изолированных проводов, соединяющих костюм и присоски с компьютером. Темные волосы Лены, влажные от пота, выбиваются из-под заколки. На висках следы соляного раствора, что говорит о том, что она вновь пыталась сделать запись. Что означало следующее: вспышки памяти, которые я ощущала при погружении, влажный ритмический плеск (наверное, волны) и шероховатая твердость чего-то, что я чувствовала ладонями (сталь или бетон), принадлежали ей.

– Подожди немного, – отвечаю я и медленно сажусь, чувствуя, как кровь приливает к голове. Ноги, ниже колен, у меня спят.

– В самом конце я что-то почувствовала, – говорю я. – Твердое и шероховатое. Что это могло быть?

Лена вздыхает, облокотившись спиной о рифленую стену контейнера, и медленно проводит пальцами по выбившейся из-под заколки пряди. В Колумбийском университете, где она раньше работала, они, как она говорит, могли устроить почти полное погружение. Могли полностью, контур за контуром, запрограммировать и реконструировать, допустим, ярмарочную площадь где-нибудь в Небраске. Несколько лет они потратили, чтобы сначала перевести в цифру результаты сканирования мозга, записать все эти многочисленные ощущения: и то, как под твоими ступнями похрустывает пыльный гравий, и шуршание травы; все вариации запахов, движения, света и цвета. Все эти файлы она скопировала, и они теперь хранятся на многочисленных дисках, разложенных повсюду в ее самодельной лаборатории на контейнеровозе.

А кроме этого, у Лены на борту есть я, Махеш и еще человек пять выживших – со всеми нашими воспоминаниями о плохо приготовленном кофе, о кособоких тротуарах, дурно покрашенных домах в викторианском стиле, да о мягком поскрипывании попавших под башмак сигаретных бычков на крыльце родного дома. Достаточно, как считает Лена, для того чтобы восстановить Сан-Франциско. По крайней мере, его призрак. Ровно столько, сколько можно найти в музее или на похоронах. Общий контур с несколькими пятнами высокого разрешения, такими же четкими, как и в тот день, когда ты их переживал, – вот чего она ищет.

Но пока то, что мы имеем, отличается одинаковым ровным серым цветом. И очень много тумана. «Наверное, ты выбрала Сан-Франциско именно поэтому?» – Каждый раз, когда я повторяю эту шутку, Лена улыбается. Но дело не в этом. Лена выбрала Сан-Франциско потому, что любит этот город. Потому что долгие годы он был ее домом – задолго до землетрясений, извержений и изменения атмосферы, после чего дождь смыл все, что осталось. Если вы хотите вызвать из прошлого призрак, пусть это будет призрак того, кого вы любите.

– Вот это, вероятно, мост, – говорит Лена. Ее пальцы добираются до кончика конского хвоста, и она забрасывает волосы за плечо.

Я говорю:

– То есть Золотые Ворота.

Движение на север, пешком. Приятная прогулка. Классика туризма.

– Я никогда туда не ходила, – продолжаю я. – Истоптанный туристский маршрут.

– Ты шутишь?

– По поводу туристов?

Я подмигиваю ей, и она улыбается – мгновенная вспышка белых зубов. Говорит:

– У меня толком и времени не было на такие прогулки.

– Понимаю, – отвечаю я.

Лена догадывается, что теперь это я дразню ее. Она выпрямляется, отходит от стены и поигрывает затекшими плечами.

– Я помню его именно потому, что мы там редко бывали редко, – говорит она. – Ходили с сестрой, может быть, всего раз пять за все время, пока там жили.

Я остерегаюсь спрашивать, что произошло с ее сестрой.

Мне кажется, во всем этом кроется некий парадокс, и его наличие начинает изводить Лену, хотя она в этом не признается. Когда погибает такой город как Сан-Франциско, первыми исчезают люди, которые знают его действительно хорошо. Исчезают, погибают – самыми разными, самыми ужасными способами: кто-то сгорает, кто-то задыхается или тонет в море. Выживают те, кто, как Лена, должны были когда-то уехать, или – как я – смогли убежать. Город похоронил с собой миллионы историй, которые я не знаю. Никогда не знала и не узнаю никогда.

– Хорошо, – соглашаюсь я, опускаю визор на глаза, и сейчас же стены контейнера скрываются за налетом голубизны. – Начали. То же самое. Мне кажется, я почти поймала.

Ради Лены я пробую это снова и снова. Так часто, как она просит. И, вне зависимости от того, что я думаю о городе, я должна сказать: ты заслуживаешь, чтобы о тебе помнил тот, кого ты любишь.

Три

А интересно, кто-нибудь из выживших помнит Феликса?

Феликс был настоящей катастрофой. Я слышу, как мама говорит эти слова, хотя в действительности она их никогда не произносила. По поводу Феликса у нее было дурное чувство, и сейчас, ретроспективно, это чувство окрашивает все, что произошло.

Я закрываю глаза и вижу, как он приближается ко мне, словно вестник судьбы; со своей бородой медового цвета и голубыми глазами он – вылитая тепловая смерть вселенной. Тесный темный свитер с плотно облегающим шею воротником; свитер подчеркивал его стройную талию и скрывал замечательную татуировку, которая рукавом покрывала его руки, а от бедер по бокам взлетала к основанию шеи. Половины изображенного я не помню; помню только яркие краски.

Он подошел к моей кассе с чеком на кофе и сэндвич с индейкой и вместе с кредитной картой протянул бумажку со своим именем и номером телефона.

– «Феликс», – спросила я. – Это означает «счастливый» или «удачливый»?

Не уверена, что он понял мой вопрос, но я все равно ему позвонила. Я любила его, по крайней мере, поначалу. Любила достаточно сильно для того, чтобы следовать за ним на запад и на север, на самый край земли, следуя указанию его пальца, который ткнет, бывало, во что-то невообразимое, где-нибудь в Тихом океане, и – пожалуйста!

Не то чтобы я слишком часто наслаждалась видом океана. Наш дом окнами выходил на залив, и, если встать на цыпочки, можно увидеть водную гладь на приличном расстоянии, в прореху между домами. Теплыми ночами мы стояли, насколько хватало сил, на площадке пожарной лестницы, потягивали купленное в ближайшем магазинчике «СиВиЭс» вино из пластиковых стаканчиков и притворялись, что все это очень романтично!

Феликс нашел мне работу в театре – приходить после представлений и убирать в вестибюле и в зале. Я выметала пустые бутылки, брошенные программки, бычки косяков, а иногда вещи самые невообразимые и самые немыслимые, с которыми иметь дело пристало бы скорее токсикологам, взрывникам или пожарным, но никак уж не девушке осветителя. Я ненавидела эту работу, но ради Феликса я пыталась полюбить город. И, как я думала, иногда мне это удавалось.

Например, в угловом кафе, где сигареты продавались по умеренным ценам, где пахло ладаном, а из старинного музыкального ящика, стоящего за стойкой, лилась ливанская попса. В мексиканской булочной через дорогу продавалось вкуснейшее, похожее на спиральки, печенье, обсыпанное розовым сахаром.

Но чаще всего я терпела неудачу. И чем больше я ненавидела место, где пребывала, тем больше ненавидела того, с кем там была.

Пыталась забыться. Мягкое слово. Сосредоточиться на самой себе. Но все было гораздо хуже, глупее и, может быть, более трагично. Я напоминала себе змею, кусающую себя за хвост собственных надежд. Дом, построенный на грязи и зыбучих песках, город, возведенный на тектоническом разломе.

А потом, как чудо, произошло землетрясение. И я убежала. В последний раз, когда я увидела Феликса, он даже не был опечален. Он разговаривал по телефону с электрической компанией и жег аккумулятор только для того, чтобы лишний раз почувствовать свою значимость – вот какой он крутой, отчитывает нерадивого поставщика услуг!

Он помахал мне в проем двери, все еще держа телефон у своих розовых губ. Даже не помог мне с чемоданом.

Но, что было самым ужасным, далеко уехать я не смогла. Не смогла даже вернуться к матери. Зависла немного южнее Стоктона, без денег и без сил. Думала, так и умру в этом мотеле, в номере, отделанном сосновыми панелями с сучками-глазками.

А потом полил дождь, и я не умерла. А когда дождь стал токсичным и принялся проедать металл и камень, подобно кислоте из алкалиновых батарей, я нашла работу в службе спасения. Они целыми грузовиками поставляли нам фильтры и таблетки для восстановления кислотно-щелочного баланса, и мы их распространяли, а потом поехали назад в Сан-Франциско.

Первым делом, как только мне удавалось улучить минутку, я пыталась его разыскать. Но к тому времени он уже исчез – квартира пуста, театр уехал. Все искали всех, и никто не знал, с чего начать. А дождь все шел, и скоро исчезло все остальное. Превращенное в пыль и смытое в океан.

Нам с Леной найти друг друга помог корабль. Один из моих сослуживцев перед смертью сообщил мне, куда должна прийти очередная партия фильтров.

– Без преувеличения – для нас всех это сейчас самая важная вещь, – сказал он. – Если со мной что-нибудь случится, доберись до этого корабля.

Несколькими часами позже дом, где мы жили, провалился в карстовую воронку, и то, что осталось от этого человека, уже не смогло выбраться. Я же отправилась в гавань и увидела огромный контейнеровоз, стоявший на якоре в заливе.

Лена и Махеш были уже там. Они привезли в порт два грузовика с оборудованием, собираясь погрузиться и отправиться в какой-нибудь город, где все это можно было бы спасти. Они подцепляли крюками крана генераторы и солнечные батареи, при этом на каждом контейнере было указано его содержимое. Продукты, вода, фильтры и медицинские средства – грузить. Пластиковую упаковку – складывать, коробку за коробкой.

На крышах нижнего ряда контейнеров квадратиками разноцветной клейкой ленты они проложили маршруты: зеленый – на восток, желтый на запад. Всегда знаешь, в каком направлении идешь, если, конечно, идешь куда-то.

Не зная, что еще делать, я осталась. Но сейчас вопрос стоит очень просто. Если оставить в стороне сам проект, не думать о его важности и ценности для науки, то не отправиться ли мне на берег? Дождь прекратился, жизнь возвращается на холмы и на берегу появилась возможность жить и выжить. Так уйти или остаться? Отправиться в мир, очертания которого я не узнаю, без всяких мыслей о человеке, который, может быть, ищет меня? Или остаться здесь, возле хладного трупа города, чей призрак пытаются вызвать из небытия эти люди? Если Феликс что-то и прояснил для меня, так это то, что я совсем не сильна в деле принятия решений. «Когда перед тобой необходимость принять трудное решение, – говорила мама, – закрой глаза и сосчитай до пяти. Затем скажи вслух, чего ты хочешь. Твое сердце подскажет тебе, если к нему прислушаться. Тебе остается только ждать ответа».

Четыре

Вернуться я попыталась только один раз. Наверное, у меня была причина, но мне трудно выразить ее словом. Мы с Леной уже недель шесть работали над ее проектом, и я пока ничего не смогли вспомнить и зафиксировать, кроме легкого дуновения ветерка, шороха сухой листвы в водостоке да слабого аромата кофе.

Я не думала, что смогу найти что-нибудь определенное. Может быть, я просто пыталась убедить себя, что и искать-то нечего. Бензина для корабельного спасательного катера у нас не было, зато имелась небольшая лодка наподобие каноэ, которую Махеш собрал тогда, когда они перебрасывали на корабль свое оклендское оборудование. Еще год назад на ней вряд ли можно было выходить в море. Но сейчас, когда залив лежал передо мной гладкий как зеркало, это было то, что нужно.

Я отправилась рано утром, прихватив несколько фильтров для воды и пакет чипсов за компанию. На тот случай, если Лена станет искать меня, оставила ей записку, пришпилив к своему спальному мешку. Дескать, прощай, уплываю навсегда! Куда я направляюсь, я, естественно, не написала. А потом принялась грести. И гребла, гребла, гребла…

Каждый всплеск весла отзывался эхом. Я отлично помню, каким ясным был этот звук, разносившийся над гладкой водой, под плоским ровным небом. Я думала, что проплыву прямо через залив, вдоль восточной части моста, а потом – через место, где когда-то была его западная часть, и выйду на сушу в районе бывших пирсов. Но чистота неба была столь соблазнительной, что, поразмышляв, я решила повернуть на север. Прошла под мостом, обошла Остров Сокровищ и вновь повернула на запад. И там, прямо посредине между мысами, слева я увидела остатки металлических и бетонных конструкций, справа – ничего, кроме лишенных листвы деревьев, словно сложенных в груду каким-то великаном, а над собой – только бескрайнее небо. Небо, которое самому себе казалось слишком большим, слишком голубым; небо, которое, казалось, вот-вот рухнет на меня.

Башни моста исчезли, исчезли без следа тросы и вся шестиполосная магистраль. Исчезли даже бетонные блоки, которые держали мост с берега. Все это оказалось под водой и медленно ржавело.

Подождав, пока перестанут болеть мои натруженные руки, я повернула назад. Теперь я плыла к западу от Острова Сокровищ и Йерба-Буэна, ближе к береговой линии города, которая до сих пор роняла в жадные воды каменные плиты и грязь. И вдруг под днищем лодки раздался скрежещущий звук – лодка пришла в соприкосновение с неким подводным объектом. Я посмотрела за борт и увидела нечто огромное и черное от ржавчины, причем еще и увеличенное рефракцией. Я сразу же вспомнила водяных змеев и драконов, которых в древности рисовали по краям карты. Это было так близко от поверхности, и это был мост.

О последствиях я не думала. Закатав рука выше локтя и положив весла по бортам, я опустила руку в воду и дотронулась до моста. Вода была неимоверно холодна, словно сухой лед или кубик обычного льда, который обычно кладут на обожженное солнцем место. Кончики пальцев коснулись шероховатой поверхности стали и, раздвинув ладонь, я прижалась ею к металлу. Шершавая, как наждак, поверхность, изъеденная дырками размером с монету.

Вода поднялась выше локтя, намочив рукав, и покалывание мокрой шерсти привело меня в чувства. Я быстро выхватила руку из воды. Тончайший слой кожи стал сходить с поверхности предплечья, а под ним открылся нижний, розовый слой, незащищенные нервы которого почувствовали леденящий холод. Я едва не содрогнулась от ужаса и с трудом подавила стон и слезы. Я понимала: если я начну, мне уже не остановиться. Закусив губу и сощурив глаза с такой силой, что холод отступил, а в перенапряженных мускулах вновь появилась боль, ощущая электрическое покалывание на поврежденной коже, я налегла на весла. Когда я открыла глаза, я была далеко от руин моста. Передохнув, вновь взялась за весла и направилась домой.

– Еще раз, – говорит Лена, и я погружаюсь. Костюм облегает мое тело, сохраняя тепло. Спина перестает ощущать давление спального мешка, а по ногам пробегают искорки.

Я стою. Неподвижно. И вдруг – нечто трепещет под моей правой ладонью. Сильнее. Я чувствую – моя рука охватывает перила. Перила шершавые и теплые, и они напоминают другие перила – полуразрушенный металл другого моста, укрытого водой. Наконец в наушниках возникает шум дорожного движения, плеск далеких волн. И я достигаю отметки «пять».

– У меня получилось, Лена! – говорю я. – Определенно, получилось.

Вновь ощущая на своих органах чувств шероховатое прикосновение наждачной бумаги, я выхожу из состояния погружения. Снимаю наушники и поднимаю визор. Лена выглядит так, словно боится поверить в то, что слышит.

– Ты уверена? – спрашивает она.

Отодвигается от экрана, на котором зафиксированы полученные данные – словно боится своим дыханием все испортить.

– Это точно был мост? Ты это хочешь сказать?

– Именно, – говорю я. – Было все, за исключением визуализации. Ты это получила.

– Отлично.

Она откашливается.

– Да, отлично. Спасибо тебе.

Лена помогает мне выбраться из костюма и подняться на ноги. Я стою лицом к двери нашего контейнера. Снаружи в дверь проникает теплый воздух. Наверное, уже весна. Если прислушаться, можно услышать отдаленный шум волн.

– Мы снова сделаем это, – говорю я. Такие слова необходимо произносить громко.

– Да, конечно, – отзывается она.

Лена тоже смотрит наружу. Солнце висит над самым горизонтом, и крыши контейнеров нижнего ряда прорезаны полосами золота. Закат делает особо яркой рябь на поверхности залива, играя резкими сочетаниями света и тени.

– А потом и весь город.

Сан-Франциско мне по-прежнему не нравится. Хотя я и не исключаю, что все изменится. Город получит другое имя, а со временем и другие очертания. Может быть, я и полюблю это место. Я ведь до этого и приезжала, и уезжала отсюда без всякой причины. А если я найду настоящую причину чтобы остаться и жить? Не появится ли во всем этом смысл?

Я перевожу взгляд на воду, а потом – на тень, простирающуюся вдоль горизонта. В лучах заката руины выглядят почти прекрасными.