Материнская мольба
Ставр поспешил выбраться из города до того, как закроются на ночь ворота предместья в Заполотье. С большой неохотой эконом Валент дозволил отлучиться с подворья Радомера. После гибели отца миновала третья седмица, а Ставр, занятый тяжелым трудом на боярских нивах, в конюшнях, на скотных дворах, так и не смог проведать, утешить мать Малушу и сестру Снежану. Они жили за чертой прилегавших к Полоцку слобод, на выселках. Избушку у Черного ручья боярин Радомер жаловал погорельцам из милости, когда принимал в ловчие бывшего бортника Бояна.
За городскими воротами, возвышавшимися над валом и частоколом, песчаная дорога бежала вдоль изгиба Полоты. Падал с обрыва бурный поток, коричневый от болотного торфа, с грохотом крутил жернова. На мельнице хозяйничал угрюмый и благообразный старик – Пеласгий. Он имел свой надел, подворье, был богат и тароват, но выкупить мельницу у Радомера не спешил. Пеласгий умело пользовался своей зависимостью от боярина. Под защитой сильной длани разбирался старик с должниками. Их у него всегда было немало. Пеласгий охотно ссужал в долг серебро за великую мзду. Потому на мельницу всякое время тянулись людишки. Сказывали на торжище, то подлинно слыхал Ставр, что гостил у мельника нередко народ темный, охочий до шальных забав на большой дороге. Смердов же, батрачивших на помоле, держал Пеласгий в страхе и покорности, что не могло не радовать грека-эконома Валента.
Вот и сейчас ветер доносил до Ставра зычный голос Пеласгия. Он покрикивал на парней, таскавших тяжелые мехи с зерном. С княжеских и боярских полей, прилегавших к стенам града Полоцка, уж как седмицу назад свезли жито. Хлеборобы посылали возы, груженые зерном, на мельницу, стараясь получить муку нового урожая.
Ставр видел, поднимаясь на высокий берег, как суетились работники у плотины, перенося мешки от телег к лабазу, выстроенному из могучих вековых бревен. Лес брали неподалеку, на берегу Двины, где шумела на песках веселая дубрава.
Вечерело. Одинокие звезды вспыхивали в бурой Полоте. Пастух Илья гнал в город стадо, играя на рожке. Ставр посторонился, пропуская пастушьих волкодавов, гнавших в стойла стадо буренок. По тропинке, которая вела на мельницу, кто-то бежал: Ставр слышал топот босых ног и хриплое дыхание.
– Ставр, Ставр! Погоди!
Сын бортника замер, обернулся, увидев Домана. Тот бежал не с пустыми руками – за собой волочил нелегкий мешок, отдуваясь от натуги. Доман приблизился, свалил с плеча тяжкую ношу. Смахнул со лба прядь, намокшую от пота, улыбнулся.
– Подсобить, боярич? – хмуро спросил Ставр. – Куда с такой ношей на ночь глядя?
Доман кивнул на мех.
– Так это я тебе, друже. Слыхал твой разговор с Валентом.
– Про жито?
– Да. Я все слышал. Отказал он, да напрасно. Мог бы и дать мешок. Зерна на гумне вдосталь. Прости его. Скуп грек не в меру.
– Боги простят. Не нам, холопам, судить эконома. Зато боярское добро бережет.
Улыбка погасла на лице сына боярского. Крутые желваки заиграли на скулах. Доман хмуро глянул с бугра вниз, откуда доносился приглушенный рев потока и грохот жерновов.
– Буду сам на вотчине – не брошу. А пока, брат… Вот, бери…
Доман кивнул на мешок, лежавший у ног Ставр. Но сын бортника только покачал головой.
– Нет, Доман. Неси обратно. Валент узнает, нарежет с моей спины ремней сыромятных.
– Нет, нет. Я… я не позволю, брате! – закричал Доман. Но Ставр не слушал его. Он шагал прочь, все выше поднимаясь к гребню бугра, через который шла дорога к Бояновой избушке. Доман стоял позади, оторопев. Когда Ставр отошел с десяток шагов, Доман спохватился и бросился к холопу.
– Стой, стой, Ставр.
– Ну чего тебе, боярич.
– Но почему? Почему не взять жито? Это же для тебя… Для твоей семьи…
Ставр помедлил. Небо быстро темнело. И звезд на нем становилось всё больше и больше. Они сверкали – холодные, острые, бессмертные.
– Видишь звезды, Доман?
– Да.
– Ты можешь коснуться их рукой?
– Нет.
Ставр приблизился к Доману, зашептал.
– Так и холоп не может приблизиться к боярину, как звезды к земле. Запомни это, Доман, прежде чем назвать холопа своим братом.
Ставр оттолкнул Домана и пошел, все быстрее и быстрее, через бурьян, без тропы, напролом, ловко перепрыгивая глубокие рытвины и ямы, густо усеявшие склон бугра – печники из Заполотья брали отсюда глину и песок.
Он шел, переполненный злобой, стискивая кулаки, срывая длинные стебли, путавшие ноги. Еще недавно никто бы не посмел так унизить его. Была другая, совсем непохожая на нынешнюю жизнь. Без ежедневных унижений и окриков. Была жизнь свободного поселянина-кривича, знавшего свой надел, свое дело, было доставшееся от прадедов хозяйство. Был изнуряющий до седьмого пота труд, лесные походы и стычки со зверьем на тропах. Но Ставр не боялся работы, втянулся в скитания по лесу. Он много знал о диких лесных пчелах и о том, как следует добывать в чаще мед, который охотно покупали на княжеском подворье в Полоцке. Отец многое передал ему из своего собственного, из дедовского опыта. Ставр любил и умел работать, и сил от лесной нелегкой жизни у него только прибавлялось.
Но вдруг все переменилось. Страшный лесной пожар сожрал прежнюю трудовую, независимую жизнь. Теперь некогда вольным бортникам приходилось влачить жалкое существование, маяться впроголодь, собирая объедки и попрошайничая у надменного грека, возвысившегося угодничеством и лестью у боярского престола.
Подходя к заимке, Ставр немного остыл от гнева, туманившего взор после встречи с боярским сыном. В избушке, вросшей в землю, крытой корьем и землей, топилась печь. Дым выходил из открытой настежь дощатой дверцы. На кольях, расставленных у плетня из ивовых прутьев, колыхался на ветру невод. Заимку поставили на холме, откуда открывался вид на широкую Двину. Ветер сгонял комарьё, мошкару и дым в низину.
Ставр с горечью подумал: верно, мать не убрала невод, помня об отце. Наверное, ей было легче так. Будто Боян ушел на ловлю и скоро вернется. Но отец не придет. Никогда.
Из клети выглянула девушка в белом холщовом платке, которым она подвязала русые косы. Гибкий стан ее был схвачен домотканым передником с поясом, на котором висели ножны охотничьего клинка. Охнула.
– Ставрушка!
Ставр истово поклонился в пояс, как заведено было.
– Здрава будь, сестрица Снежана.
Снежана не знала – плакать или радоваться. Засуетилась, сорвала рушник с ветки у входа, кричала, возвращаясь в житло.
– Матушка, матушка Малуша, Ставр пришел… Радость-то… радость…
Показалась нестарая еще, сухая и высокая женщина. Бледная, в грубой сермяге. Жили одни глаза на ее открытом лице – большие, голубые, опушенные длинными ресницами. В молодые годы красотой славилась Малуша.
– Ставрушка!
– Мама!
Мать обняла сына, прижалась к его обветренной щеке. Сухая, прозрачная от болезни рука гладила непослушные вихры Ставра.
– Вот эконом разрешил покинуть двор боярский… А жита… не дали, не заработал ни зернышка. Валент жаден не в меру, – только и смог сказать Ставр. Сердце сжалось от горечи при виде нищей избенки и матери, с трудом, он заметил, державшейся на ногах. Ставр сокрушенно вздохнул. Снежана тревожно глянула на него. Мать опустила плечи, зашлась в кашле. В ее груди клокотало, руки тряслись.
– Ничего, ничего, Ставрушка… – улыбнулась мать Ставру, наказав дочке, – Снежана, пора вечерять, уха, кажись, поспела совсем…
В избушке было дымно и черно. Свет очага озарял плахи, покрытые густым слоем блестящей копоти. Над огнем кипело варево: капли с шипением скатывались по стенкам подвешенного котла. Мать разложила на дощатом столе липовые ложки, налила ухи в большую глиняную мису.
Сестра подала каравай. Оправдывалась, пряча руки под передник.
– Не взыщи, братец.
Мать, будто невзначай, подвинула нож Ставру – старый, зазубренный, отцовский. Ставр вспомнил, как отец брал нож, чтобы бережно пластать хлеб. Кому теперь раздавать ломти?
– Что ж ты, сынок? – тихо спросила Малуша.
Пересиливая себя, Ставр стал отрезать ломти, отдавал матери и сестре. Хлеб крошился. Муки житной, было заметно, почти не было в каравае, из ржаных покребышей на углях пекли. Больше толченая кора да лебеда. Едва началась осень, вот-вот отшумело жниво, а у семьи нет в достатке хлеба. Ставр подумал, каково станет матери с сестрой зимой? Нет муки – придется кормиться сушеной рыбой, кореньями, толченой в прах лебедой, собранной Снежаной на межах боярских полей.
Перед ужином истово вознесли хвалу Дажьбогу и Стрибогу, Яриле да Макоши. Вторили Ставру Малуша и Снежана, старательно повторяя заученное моление – память хранила с малых лет.
Похлебав ушицы и закусив хлебцем из лебеды, у дымного очага говорили долго. Мать таила скорбь и бодрилась, спрашивала сына о боярском дворе, о том, как живет дворня под рукой сильного хозяина Радомера. Сытно ли? Спокойно? Ставр отвечал, как мог. Говорить Малуше было трудно, но она держалась, стараясь не выказать перед сыном слабости. Не нужно бы видеть ему ее немощи, да как скрыть?
Поникшая Малуша всё гладила загорелую ладонь сына, ставшую от трудной работы темной, как корень, твердой, как камень. О чем она думала в эти минуты у домашнего дымного очага? О лучшей поре ее жизни, когда Лада подарила ей любовь и вместе с ней здорового первенца-сына? О веселом лесе и напевном жужжании золотых пчел, которые жили в колодах, что вытесывал топором из липовых обрубков муж Боян?
Ставр торопился выговориться. Рассказывал обо всем, что привелось ему услышать за последние летние месяцы, что провел на боярском подворье вдали от родного дома. О том, как возвращались из далекого похода на греков и болгар воины княгини Предславы, пожелавшие присоединиться к дружинам киевского князя Святослава. О том, как охотился на вепрей молодой князь Тур. Его привечал на своем подворье боярин Радомер, гордившийся вниманием и доверием могучих властителей и тем, чем одаривали его полоцкие князья. О том, как боярский отпрыск, его молочный брат и ровесник Доман охотился с ним в лесах у Воловьего озера. Как привиделось страшное. Дикий зверь утащил в чащу оленя да пропал. А когда охотники попытались настигнуть зверя, то вместо звериных следов нашли отпечатки человечьих ног.
– Неужто оборотень, матушка? Настоящий, дух лесной.
– Померещилось, стало быть, твоему Доману. Да и Онфим блаженный. Всё меды даровые, боярские. Лишку хватили перед охотничьей забавой. Твой отец много зверья видал, но оборотней никогда не поминал, – твердо сказала Малуша.
– Пусть Перун поразит меня своей стрелой огненной, – поклялся Ставр, – если солгал. Не вру, матушка, верь мне. Так и сказывали на торжище – оборотень в лесах завелся. Хазарин какой-то, чья душа никак не успокоится. Не принимают ее боги в чертоги свои, на небеса. Боярин Радомер по всему Полоцку велел огласить, что даст три меры серебра тому, кто добудет хазарского оборотня. И жрец Светозар благословил обещание его при всех мужах славных.
Сестрица Снежана испуганно посмотрела на мать.
– Верно, не обошлось без козней Чернобога, – сказала Малуша. – Но чаще нечистые людишки воду мутят. Об этом подумай, Ставрушка.
– Хорошо, матушка, – согласился Ставр, – А об отце… Не беспокойся. Найду злодеев. Отомщу.
Дрогнула, сильным кашлем зашлась Малуша. Встрепенулась Снежана, захлопотала, налила из плошки.
– Испей, матушка, отвару. Полегчает. Свежо нынче ночью, осень хоть и теплая да всё ж с реки сыростью тянет.
Малуша отхлебнула из ковша целебный, настоянный на полевых и лесных травах отвар. Откинулась на лавке. Взгляд ее блуждал, она хотела что-то сказать, но только немо шевелила губами, будто боги враз лишили жену погибшего Бояна дара речи.
– А что княгиня наша, Ставрушка. Как Предслава обретается? Внучка её Рогнеда, говорят, совсем девица на выданье? Расскажи, братец, что знаешь, не томи, – спрашивала Снежана, подкладывая щепы в очаг.
Ставр припоминал в угоду сестре новые и новые подробности из того, что слышал в палатах боярина Радомера. Рогволод, дескать, обещал по прибытии из земель данников-ливов привезти в Полоцк дочь свою Рогнеду. Дружинники, слышал Ставр, славили ее красоту. Пригожая, но совсем еще юная дева Рогнеда. Как цвет лазоревый, говорят, расцветает.
Снежана ловила каждое слово брата, боясь прервать неловким шорохом. Так зачарованно внимала она подчас перехожим сказителям, вещавшим былины, повести о заморской далекой жизни, недоступной и неведомой, но таинственной и важной. Гора, на которой жили полоцкие князья, возвышалась в поприще от избушки, над слиянием Полоты с Двиной. Но как же далеко отстояла княжеские терема от ветхого жилья семьи погибшего бортника. И жизнь там была другая, чуждая…
– Матушка, да слышишь ли ты меня? – Ставр заметил, что Малуша почти не слушает его, отрешенно глядит в очаг. Закаменела. Одинокая слезинка замерла на ее щеке. Глаза пустые, скорбные.
– Матушка, что с тобой? – Ставр упал на колени перед матерью, поцеловал ее натруженные, сухие руки.
– Беда, сынок, беда вновь пришла, – шептала Малуша, – гнев богов преследует нас. За что?
Опустив плечи, то и дело сбиваясь, обрывая фразы, Малуша забормотала о своем, наболевшем. Как явился на подворье человек, космат и с виду черен, будто только что выбрался из нутра землицы родимой. Хрипел страшно, зверино. Ставр слышал прежде этот рассказ, мать часто повторяла его. Вот и теперь не говорила Малуша – бредила, предаваясь мучительным видениям…
И вот уже Ставру явственно слышался хриплый голос черного коваля, явившегося нежданно в семью Бояна.
– Кузнец я, Дубцом кличут. Аль запамятовала меня, старуха?
Малуша доверчиво глядела на хмурого и страшного вестника.
– Запамятовала. Прости, кузнец.
Без лишних слов, рывком развернул перед ней холстину.
– Твоё?
Котомка! Малуша сразу узнала вещь, которая принадлежала Бояну. Птицу с простертыми крылами она сама вышила на охотничьей суме, желая порадовать мужа. Боян любил рукодельство жены-мастерицы и просил украшать рубаху ли, шапку, рушник.
– Моё, – тихо ответила Малуша. – Откуда это у тебя, кузнец?
Дубец умолк. Он мял в узловатых кулаках котомку, будто не из холстины она была сотворена, а из невыделанной и неподатливой кожи, которую следовало хорошо размягчить.
Слёзы сами покатились по лицу Малуши. Женщина с трудом понимала, что говорит ей кузнец. А он тряс её за плечо и всё спрашивал:
– Это ведь Бояна твоего? Что, баба, не молчи…
Она не слышала коваля. Оцепенение, стиснувшее ее, превратилось тогда в сон, будто земля провалилась. Малуша впала в забытьё. Страшное виделось. Будто её Боян бежит от кого-то лохматого, рыкающего, сверкающие зубья торчат из мохнатых лапищ. Муж спотыкается, падает, поднимается, бежит и снова валится в мох. И тут на него набрасываются страшные звери с длинной клокастой шерстью. Один зверь отбежал в сторону, держа в пасти оторванную руку, другой терзает зубами горло Бояна. Кровь, кровь…
Сквозь сон Малуша услышала голос сына:
– Мама, очнись! Прошу, восстань, во имя богов пресветлых…
Малуша открыла глаза, над ней склонялись дети – Ставр и Снежана. Где была ее душа в тот миг? Может, думал Ставр, на небесной тропе среди облаков, что вела к предкам, веселившимся в зеленых кущах Сварога. Она видела места вечного счастья, где нет голода и хлада? Малуша тряслась, цепляясь за доски полатей. Видения недавнего прошлого не отпускали ее, заставляли шептать о том, что говорил ей страшный вестник.
– Недалёко от Воловьего озера это было, да… нашёл там котомку, – бормотал Дубец, – А ещё, ты веришь, следы там я видел диковинные, не наши лапотные. Пошёл я, было по ним, а они раз, да и кончились… человечьи следы, а вместо них звериные…
Прошлое и настоящее мешались в замутненном сознании Малуши. Грезила тяжко. Снежана поила отваром, хлопотала у очага. Малуша понемногу приходила в себя. Взор светлел. Ставр наконец увидел, как мать мягко отстранила от себя сына, вновь улыбнулась тихо.
– Прости, сынок, грезится миг тот… Лада напоминает о Бояне, посылает сны наяву… Нет сладу…
– Успокойся, матушка, выпей отвар, я с тобой, рядом…
Малуша отпила из чаши, щипала крошки от краюхи, но не ела. Думала, глядя в мерцавший, исходивший горьким чадом огонь:
– Пропал Боян. Нет с нами больше вашего отца. Убили… звери лютые…
Накрыв Малушу ветхим тулупом, Снежана убаюкивала мать и пела ей – тихо, душевно. Древней песне кривичей дочь научилась у матери, чтобы обучить потом своих детей словам, освящённым веками. Такие песни истекают прямо из сердца, а спевшая её впервые и сама не знала, как сложилась дивная музыка и откуда взялась.
Ставр вышел из убогого жилья. От едкого дыма шумело в висках. Но от дыма ли? Ветер мотал на кольях неубранные рыбачьи неводы. Ставр почувствовал, как болит в груди, будто в нутро кто-то злобный тыкал острым, прижигая. Он подумал, что не сможет быть здесь еще несколько дней, здесь каждая вещь, каждая мелочь напоминает об отце, укоряет: душа Бояна не отомщена, сверши возмездие!
Собирая невод, Ставр вспоминал такой же ядреный и свежий вечер. Тогда семья бывшего бортника еще только приживалась на новом месте у Двины. Боян привыкал к обязанностям ловчего, зависимого от боярской воли. Отец и сын споро трудились вдвоем, готовя невод. На заре Боян собирался плыть в челне на рыбные ловы у Экимани. Там собиралась артель, отдававшая боярину Радомеру до половины улова в счет оброка. Ключник Валент велел Бояну помогать рыбарям.
Закончив подготовку к будущей рыбной ловле, приведя в порядок челн и все снасти, отец и сын сидели на берегу, глядя на то, как сверкающие звезды покачивались на серебряных дорожках широкой Двины.
Боян не смог удержаться от воспоминаний о счастливых днях. Он учил сына, долго зачем-то рассказывал, как надо строить хозяйство, если надумал заняться бортническим промыслом. Эх, вернуть бы золотое времечко. Да где там! Остались угли – нет Бояна, только память о нём. Но сладко, хоть и больно было вспоминать Ставру об отце.
Лес, говорил Боян, сам подарит богатство тому, кто умеет с ним поладить. Вдоль Двины найдется и теперь немало дубрав, которые богаты хорошими медоносами. И деревья для бортника самые что ни есть кормильцы, ведь они дарят приют пчелам и даруют им нектар, пыльцу, когда покрываются ветки не только листвой, но и цветами. И нет лучше липовых лесов, в которых так хорошо и вольно дышится в начале лета, когда жизнь набирает силу и полнятся борти медом нового урожая.
Ухожья (так называли владения бортника) населять следовало десятками пчелиных семей, выдолбив для них удобные колоды, не пожалев труда и дерева. Разместить колоды в местах, куда просто добраться бортнику и непросто лесному зверю, особливо медведям, охочих до дармовых сластей.
– Дорого за борть нынче берут в Полоцке, – сокрушался Боян, – Сказывали, не меньше пяти кун просят. Ежели борть без пчел. А с пчелиной семьей и все полгривны не пожалеют оторвать. Совсем совести у людей не стало.
Отец часто вздыхал, вспоминая об участке, который лесной пожар испепелил на его глазах в тот злополучный летний день два года назад. Гроза прошла стороной. Над лесами боги перекинули для Ярилы многоцветный мост-радугу. Но Чернобог послал испытание. Внезапно полыхнули дальние дали и огонь стал наступать на прибрежный лес, уничтожая всё на своем пути. И бежали, спасаясь из огненного кольца звери и птицы. И лани искали спасения у многоводной Двины вместе с вепрями и волками.
Ночь вступала в свои права. Свежело. И звезды сверкали все ярче и ярче. Над Двиной плыли бледные полосы – ночной туман наползал из низины, смешиваясь с дымом, тянувшимся от костра, в который Ставр подбрасывал валежник. Шумели ивы на ночном ветру. И в их пение вплетался голос сестры Снежаны. Она шла по берегу и пела, славила светлую Ладу и ее подруг, богинь воды и леса, что водили хороводы на широких лугах в ночных туманах.
Отец умолк, прислушавшись к песне дочери. Отблески костра отбрасывали причудливые тени на его скуластых щеках. И в русой бороде гасли искорки, падавшие от трещавших в пламени ветвей сухостоя.
А Снежана пела о суженом, что встретит ее когда-нибудь у околицы, на богатом коне и назовет девицу ладушкой.
– На выданье девка, – сказал отец, опустив голову.
Ставр молчал. Подбросил в костер суковатую валежину. К звездам взвился рой огненных мух. Боян смотрел на то, как искры растворялись в ночном мраке.
– Давеча к кузнецу наведывался крючья да ножи поправить, – проговорил старый бортник, поправляя хворост в костре.
– К Дубцу, стало быть?
– К нему, вестимо. И, знаешь, что поведал?
– Что же, отец?
– Я не поверил сначала, но Дубец лгать не станет. Зачем ему неправда? На днях получил он от Валента, эконома боярского, повеление. Отковать новые лемехи и топоры для смердов, что на боярина Радомера скоро работать станут.
– Откель смерды?
– Из новгородских пятин придут. Радомер уже послал за ними. А сядут те смерды на земле, знаешь, где?
– Неужто на нашем пожарище?
Боян не вымолвил ни слова – только кивнул, подтверждая догадку сына. Ставр нахмурился, ликом потемнел. На щеках вспыхнули алые пятна, погасли. Молчали, глядя в жаркое, гулящее пламя, рвущееся в черные звездные небеса.
– Ничего, батюшка, боги не оставят нас, – прошептал Ставр, – испытания только для того богами посланы, чтобы сделать нас сильнее.
– Откуда ты взял блажь такую?
– Не блажь, токмо истина. Жрец Светозар говорил в утешение боярину.
Песня Снежаны летела над рекой, будто птица, расправившая крылья после долгой неволи. Голос звучал высоко и чисто. И Ставру нравилось тогда слушать пение сестры, чувствовать рядом с собой могучее отцовское плечо, готовое всегда заслонить от напасти. Когда тебе семнадцать и ты уже успел хлебнуть лиха от горькой жизни, так важно, чтобы было на кого опереться и кому довериться всей душой.
Ладонь Бояна внезапно прикоснулась к плечу Ставра. Юноша увидел, как блеснули отцовские очи. Отец оправил окладистую бороду, будто собирался с духом перед молитвой пресветлым богам, проговорил тихо.
– Ты прости меня, сынко…
– За что, батюшка?
– За то, что отдал тебя боярину в рабство. Но у меня не было иного выхода. После пожара ни кола, ни двора не осталось, только пепел. Боярин на поправку ни резаны не дал, а оброк неимоверно возвысил. Что мне было делать? Придется тебе три года рабом быть.
– Ничего, отец, я сумею выстоять. А обидит Радомер или Валент, за мной не станет, отобьюсь!
Боян взмахнул руками, будто отгоняя тёмное. Затряслась русая борода. Решительность сына встревожила старика. И он, как мог, пытался предостеречь, защитить родную кровинушку от будущей невзгоды.
– Нет, сын, нет. И не думай даже. С боярином тягаться – слыхано ли дело? Кто мы такие, люди малые, безземельные… Простому бортнику сильные мужи не ровня. Утопят в болоте, им только кивнуть гридням. Тем только на потеху. И потом… давно хотел тебе сказать…
– Что, батюшка?
– Домана сторонись, Ставрушка. Попомни мое слово. Подведет он тебя, как срок придёт. Хоть и брат он тебе молочный, но душой слаб. Не к добру такой братец. Ох, не к добру.
Ставр молча ворошил в костре – вспыхивали синие огоньки на рубиновых углях. Пронеслась и растаяла в ночном мареве песня сестры Снежаны.
– Что же нам делать? Как выбраться из беды, отец? – спросил Ставр.
Боян не отвечал. Он молча сидел у костра, думал. Сильная рука стискивала костяную рукоятку ножа, подвешенного к широкому кожаному поясу.
– Вот и получается, сынок, – сказал после долгого раздумья отец, – не зря лесной пожар настиг нас. Раньше думал, чем прогневил богов, почему разозлился на наш род Перун? Может, дед или отец мой, что неблаговидное сотворили, за что нам с тобой расплатиться суждено. Ан нет. Все проще простого. Боярская воля на то. И пожар лесной той воле повинен.
– Но над боярином есть князь Рогволод. Мать его – старая княгиня, справедлив суд её. Челобитную представим Предславе. Неужто не заступится княжий суд? Неужто боги обидят нас?
– К князьям через тиуна пробиваться надо. А тиун серебро любит. У нас, сам видишь, Ставрушка, даже жита нет. И где взять, голым да убогим? Не на большую же дорогу с кистенём?
– Что ты, отец, что ты… Сварог накажет.
– Вот и я о том же, сынок. Будем богов молить. Может, заступятся за нас пресветлые, вернут милость свою и попечение.
Ставр хотел подбросить еще валежника в начавшее слабеть пламя костра. Но отец остановил его.
– Не надо, сынок. Пусть утихнет огонь. Пора и ко сну отойти, мне на рассвете на ловы уходить. Тебе же на двор боярский возвращаться. Служи боярину, два года еще потерпеть осталось, а там видно будет.
– Хорошо, отец, воля твоя.
– Вот и ладно.
Той летней ночью на пути к ночлегу, что был приготовлен Ставру на гумне у рыбацкой избушки, Боян остановился и снял с себя мешочек, сшитый из оленьей кожи и украшенный стеклянным бисером. Протянул вещицу Ставру.
– Возьми.
– Что это? Зачем?
– Надо, – голос отца звучал решительно и неожиданно сурово, – Ты должен взять. Тебе семнадцать. Я убил его, когда мне было столько же. Это случилось на Воловьем озере. Медведь напал на меня, когда мы с твоим дедом Тудором расставляли борти на ухожье. Зверь ударил Тудора и сбил его наземь, сломал рогатину, зацепил когтем. Кровь залила лицо твоего деда. Он звал меня. Я не опоздал. Когда медведь встал на задние лапы, чтобы обрушиться на меня, я ударил его ножом в сердце.
Поверженный зверь долго помирал, бился в агонии, смерть никак не брала окаянного, вспоминал Боян. Пришлось размозжить его череп камнем. Только тогда хищник испустил дух. Череп хозяина чащобы бортники принесли в жертву богам, а медвежьи клыки стали с того дня защищать тех, кто сокрушил лесного великана. Боян утверждал, что именно этот амулет помог ему в день страшного пожара, испепелившего придвинское ухожье бортников.
Передав амулет, Боян спросил сына, задумчиво глядя на сверкающие звезды.
– Береги себя, Ставр.
– Хорошо, отец. Но почему…
– Не спрашивай ни о чем. Просто обещай.
– Хорошо. Но что мне обещать тебе?
– Что будешь жить. Во что бы то ни стало. Чтобы сберечь не только себя, но мать и сестру.
– Да, отец. Клянусь.
В прошлом остались та летняя ночь, Боян, заветы его. Незадолго до рассвета, мокрый от осенней росы, Ставр проснулся на бугре у Двины, будто кто-то толкнул его в плечо. Он оглянулся. Никого рядом с ним не было. Над рекой колыхалась молочная стена. Туман, плотный и вязкий, окутал землю, ожидая, когда Ярило растопит его своими золотыми лучами.
Из молочной стены вышла, пошатываясь, Малуша. Подала сыну холстину.
– Лепешки. Тебе пора, сынок. Скоро светает.
– Отец… я говорил с ним, матушка. Тогда, летом…
– Я знаю. Помни о том, что он сказал. Но берегись и будь осторожен. На боярском дворе много врагов. Сильные люди погубили Бояна. Трудно тебе будет. А теперь ступай, найди супостата…
– Но кто он? Радомер? А, может, жрец Светозар? Ведовством напустил на нас лесной пожар? Скажи, матушка! Он?
– Не знаю, сынок. Молись о душе Бояна. Светлые боги помогут найти убийц. Ступай.
Поклонившись матери, Ставр пошел над Двиной. Оглянулся. Малуша стояла у реки на тропе, по которой однажды ушел в предрассветный сумрак отец. У берега колыхался на волне привязанный к колышку челн. Боян выдолбил его из цельного дуба давным-давно своими руками. Вечером прошлого дня Ставр сложил в него собранный невод.
– Невод продай, матушка, рыбарям в Экимань, – сказал сын бортника. Малуша согласно кивнула, махнув рукой.
Белую рубаху Малуши рвал предрассветный ветер. Её тело казалось Ставру невесомым, сотканным из тумана, из тонкого марева, что плыло над темной водой. Вихрь, внезапный, сильный, озорной, вот-вот мог подхватить её, легкую, ранимую. И ему стало страшно оттого, что он может потерять мать навсегда. Так, как и отца. Нет, он, Ставр, сын бортника Бояна, не позволит не унести ветрам зыбкое туманное видение прочь, в дальние дали, туда, где темнели за Двиной черные леса.