Футуризм и безумие (сборник). Евгений Радин. Футуризм и безумие (Евгений Радин, 1914,1913)

Душевное заболевание носит название безумия, хотя понятие это включает целую область состояний, промежуточных между истинною болезнью и истинным здоровьем. Да и понятие истинного здоровья очень шатко. Когда мы употребляем слово душевнобольной, всегда мысль рисует яркий образ заблудившегося среди противоречий жизни человека.

Полною коллизий была жизнь подрастающего в период общественного движения 1905-07 годов поколения. Теперь это поколение оканчивает учение и готовится вступить в жизнь, частью уже вступило…

Волнения и разочарования потрясли нервно-психическое здоровье еще в тот период, когда организм только формируется, накопляет силы. Эти силы надорваны, здоровье расшатано…

Таковым явился перед нами облик некоторой части учащейся молодежи, когда в 1912 году Комиссией по борьбе со школьными самоубийствами Русского Общества охранения народного здравия была предпринята анкета о душевном настроении учащихся[58].

Много жалоб на низкий уровень молодёжи, на отсутствие идейных интересов, на то, что пережившие 1905 год обречены, так как им нечем жить и нечего делать…

К дисгармоничности окружающих общественных переживаний примешивается и влияние символической литературы, поклоняющейся смерти (Ф. Сологуба, Арцыбашева и пр.).

«Мысли о самоубийстве приходят, – пишет курсистка, – после чтения современных произведений, где ужас жизни, безволье, беспринципность; люди мечутся в агонии и уходят от жизни. Скверно бывает на душе. Ждала раньше, что в книгах ответ найду на проклятые вопросы, почерпну веру в жизнь… Ведь кроме книг нет друзей. Одна. И не было ответа, кроме призрака смерти… Культ её везде, везде… Прочтешь такую книгу, и видишь – выхода нет, поддашься настроению культа смерти и ходишь полна безверия в жизнь, работать голова не может… и воля разумная над собою как бы теряется, и создается ужас, из которого нет выхода. И себя презираешь за такую слабость, клеймишь и ничего поделать не можешь.

Действительно, жизнь такова».

Одна часть пережившей ужасы реакции молодёжи поддается настроению угнетения, не знает, что делать. Другая – литературная и художественная фракция – высмеивает символический упадок интереса к жизни. На смену унылым декадентам выходят бодрые жизнерадостные футуристы

«На вопрос, что делать, отвечает и песнь сёл и русские писатели, – пишет В. Хлебников.

Но какие советы дают и те и другие?

Наука располагает обширными средствами для самоубийств; слушайте наших советов: жизнь не стоит чтобы жить. Почему “писатели” не показывают примера?

Это было бы любопытное зрелище». (Союз молодежи. № 3).

В противоположность пессимизму декадентской литературы начала столетия, футуристы – не декаденты, не смерть и упадок воспевают они, а движение и радость.

На тот же вопрос – что делать, обращенный к самим футуристам, они отвечают: жить ради будущего, утверждая его в настоящем.

Если к символически-декадентскому творчеству можно было применить термин упадка, вырождения личности, то к футуристам подходил бы термин возрождения личности.

Реализм признавал содержание художественного произведения выше формы. Символисты форму возвысили до содержания, но содержанием их творчества была эротика и смерть. Воспевание смерти принесло им смерть, хотя и не в буквальном смысле слова, – как ядовито предлагает В. Хлебников. Интерес к упадочным мотивам литературы падает, и общество ждет возрождения личности от литературы – новых пророков.

Пророки-футуристы одной критикой прошлого и туманным пятном будущего никого не могли бы привлечь на свою сторону. Это поняло новое направление и начало реформировать слово и речь – «речетворцами»[59] называют себя футуристы.

Как понимают будущее футуристы? Они понимают его в смысле нарождения новых признаков в отдельном человеке. Футуризм отчасти биологическое учение, но это только кажущийся позитивизм в понимании человеческой психики.

В интуиции, сверхчувственном восприятии – сущность нового человека-футуриста.

Однако люди будущего – футуристы дальше проповеди движения не идут. Нигде так хорошо не выяснен этот исходный лозунг футуризма, как у итальянского футуриста Маринетти.

«Мы хотим воспевать любовь к опасности, навык дерзости и энергии. Литература восхваляла до сих пор задумчивую неподвижность, сон; мы восхвалим наступательное движение, лихорадочную бессонницу, беглый марш, кулак, salto-mortale, пощёчину. Для нас важна наша огненность, бунт и наши плевки. Великолепие мира обогатилось новой красотой – красотой быстроты. Гоночный автомобиль, который кажется бегущим по картечи, прекраснее Самофракийской Победы. Вне борьбы – нет красоты. Не может быть шедевром творение статическое. Только в динамическом – поэзия. Долой слова в именительном падеже и в неопределённом наклонении. Поэзия должна быть дерзкой атакой против неведомых сил.» (В. Шершеневич. Футуризм без маски, 1913)[60]

Движение у футуристов является не средством достижения, а целью выявить накопившуюся энергию.

Формула движения футуризма есть подвижность, движение ради движения.

В самом деле, в том же манифесте Маринетти мы находим собранными в одну кучу удивительные и прямо противоположные стремления, напр., патриотизм и анархию, войну и революцию.

Футуризм в России ничего не приветствует и не славит, кроме самих себя и, пожалуй, национализма (В. Хлебников. Ряв, 1914)[61]. Зато, признавая движение, как самоцель, он выставил и ещё одну самоцель – форму-самоцель.

«В поэзии есть только форма; форма и является содержанием. Когда им возражают на это, что в памяти остаётся сюжет, образ, мысль – футуристы объясняют: да, но это только потому, что вы ещё не научились ценить форму саму по себе. Форма не есть средство выразить что-либо. Наоборот – содержание это только удобный предлог для того, чтобы создать форму, форма же есть самоцель.» (В. Шершеневич. Футуризм без маски. Стр. 56)

Если мы вдумаемся в то возрождение личности, к которому призывают нас футуристы, то увидим, что это возрождение – проекция блуждающих болотных огней в воздухе. Призыв их может сделаться не возрождением, а упадком. Мираж рассеется, и нет ничего – одна пустота.

«Мы во власти новых тем: ненужность, бессмысленность, тайна властной ничтожности – воспеты нами.» (Садок Судей. II)[62]

Как в какой-нибудь сказке – бессмысленность, ненужность и ничтожность появляются на сцену и завершают движение и художественную форму, как самоцели.

Футуристы – дети своих отцов декадентов-символистов. Как реформаторы, они веселы, полны подъёма и жизни, но под ними нет почвы, в них нет содержания, и может всегда появиться на их месте пустота властной ничтожности.

Будем думать, что футуризм, как здоровый подъём настроения после упадочного меланхолического и пессимистического символизма, преодолеет и властную ничтожность, и пустоту.

А пока он стал на скользкую почву. Может быть, наша аналогия с безумием даст возможность наметить верный путь. И это тем более вероятно, что целая группа талантливых писателей с Игорем Северяниным, как первым, теперь уже ушедшим вождем эгофутуризма, не разделяет кубо-футуристического преклонения перед бессмысленностью и ничтожностью.

«Цель творчества не общение, я только самоудовлетворение и самопостижение… Все истинные создания искусства равноценны. Нет великих и второстепенных поэтов, все равны… По содержанию не может быть достойных и недостойных произведений искусств, они различаются только по форме… Нет низменных чувствований, и нет ложных. Что во мне есть, то истинно. Не человек мера вещей, а мгновение. Истинно то, что признаю я, признаю теперь, сегодня, в это мгновение.» (В. Брюсов. Истины. Северные цветы, 1901 г. Стр. 196.)

Такова формула символически-декадентского творчества – предшественников и духовных отцов футуризма. Слово футуризм уже было на языке символистов, философ и критик которых Шарль Морис[63] озаглавил свой труд «Литература сегодняшнего дня».

Если мы вглядимся в формулировку творчества декадентов в их собственном изложении, то увидим, что футуристы-дети идут по намеченному отцами пути.

Они резче подчеркивают особенности своего победного шествия и в своих манифестах ссылаются на близость грани безумия, как желанного и ценного.

До сих пор психиатрическая критика подходила к оценке новейших течений литературы с точки зрения душевного здоровья – и открывала Америку. Ни декаденты, ни футуристы ничуть не шокированы близостью к душевному заболеванию.

Пшибышевский[64] завидует участи «мономана[65], страдающего психозом ужасных видений».

Пшибышевский признаёт «объединяющую веру – веру в Шарко[66] и веру в божественность одержимости бесами». Это не выбор, а соединение подлинного лика с личиною, та мгновенность переживаний, под защитой которой свершает свой круг новое творчество.

В одном из обращений к обществу, в манифесте эгофутуризма прямо сказано: «III – Мысль до безумия. Безумие индивидуально». (19 Ego 12)[67]. И эгофутуристы Ассоциации 1913 года признают «мысль до Безумия, ибо лишь Безумие (в корне) индивидуально и пророчественно» (И. В. Игнатьев. Эго-футуризм. Послелетие, 1913).

Однако же на предыдущей странице той же брошюры мы находим упрёк критике: «Эгофутуризм прессой так и принят – “Сумасшествие”».

Это противоречие объясняется тем, что душевное заболевание имеет двоякий смысл. В глазах непосвященного, в обычной жизни слово это стало синонимом бессмыслицы, нелепости и является в том виде, как употребляет его критика, на которую справедливо нападает И. В. Игнатьев[68], добавляя, отчего критике «не выдавать свою безмозглую болванку за череп психиатра?»[69]

На самом деле, всякое душевное заболевание подкрадывается медленно и выражается, действительно, часто ослаблением деятельности сознания, но совершаются эти перемены по определённым законам.

Душевное заболевание требует, прежде всего, оценки, а не глумления. Да и оценка может быть различная в зависимости от исходной точки зрения.

В практической жизни, душевнобольной – бесполезный член общества, он оторван от жизни. Но причина этого – в особом, своеобразном отношении его к внешнему миру, которого обычно и не замечают.

Психиатры подходят к душевному заболеванию, как врачи-естественники. Такова наиболее распространённая точка зрения. Они видят источник болезни в поражении мозговой коры, где Флексиг[70] установил центры высшей психической жизни (ассоциативные).

Расчленяя головной мозг ножом на анатомическом материале, эта школа стремится больную душу вывести из больного мозга, из поражения самого мозгового вещества. Несовершенству микроскопической техники приписывается то обстоятельство, что нельзя ещё пока увидеть этих поражений. Сюда же примыкает в последнее время химическая работа над самоотравлением, как причиной душевного заболевания.

Далекая от психологии и философии, эта анатомо-физиологическая школа не затрагивает громадной области безумия, воздерживаясь совершенно от оценки его. Попытки путём разновидности физиологии – физиологической или экспериментальной психологии – ближе подойти, найти ключ к познанию душевного заболевания остаются пока бесплодными.

Виден и для психиатрии выход с другого конца, где душевное заболевание, действительно, близко подходит к мистическому творчеству новейшей литературы. Этот путь и проторен благодаря символистам-декадентам и их приемникам – футуристам.

Я говорю о философской оценке душевного заболевания. С этой точки зрения, прежде всего, отпадает предосудительность аналогии футуризма и душевного заболевания.

Психическая эволюция и различные этапы развития личности от нас совершенно сокрыты, и почему в душевном заболевании не открываться завесе, за которой – ступени будущего движения человека по пути развития тех или других сторон его личности.

Если мы представим себе нашу психику в виде мозаичной картины, составленной из отдельных кусочков-чувств, настроений и мыслей, то душевное заболевание предстанет перед нами в виде расколотой мозаики. Отдельные части картины могут быть при этом усовершенствованы, нет только гармонии и целостности в картине.

Процесс воссоединения совершается благодаря работе личности, охватывающей в нечто целое отдельные части, но каждая часть может продолжать свое усовершенствование и тогда, когда вся личность не может построиться в нечто законченное и совершенное.

Та сторона в безумии, которая особенно привлекает апостолов новейшего течения в литературе, заключается в особом способе восприятия мира – пророческом, мистическом или, как выражались, ближе к научным терминам, символисты-декаденты – подсознательном.

Центры сознания, те области мозговой коры, по Флексигу, которые заведуют ассоциациями или построением нашего душевного мира, расстраиваются, ослабевают, и открывается большее поле для деятельности подсознательной области.

Известные всем факты сомнамбулизма истеричных, при котором открываются двери в область подсознательного, получают особую ценность с точки зрения философского освещения вопросов творчества не только нормальных, но и душевнобольных людей.

Гипноз, как лечебное средство, прокладывает себе широкий путь, но и ему находятся попутчики – психотерапия в смысле психоанализа. Удивительным образом вскрывается в психоанализе, как основа подсознательной области среднего человека – эротические представления.

Пьеру Жане[71] мы обязаны наиболее полным философским освещением душевного состояния истеричных. Пьер Жане признаёт, что при истерии мы имеем дело с сужением поля сознания и расширением всех подсознательных процессов. При этом вполне оправдывается возможность разделения личности – удвоение, утроение её. Одни отправления представляют подлинный лик – сознательный образ личности, а другие – подсознательную область мыслей, чувствований, представляющуюся настолько ещё связною, что она образует вторую личность – личину подлинного лика.

Проф. Дессуар[72], анализируя это разделение личности, приходит к выводу, что область второй личности свойственна, принадлежит творчеству. Другими словами, по Дессуару – творчество является актом подсознательным, наряду с напряжением всех сознательных областей.

«Искусство показывает нам, – пишет Бергсон, – что расширение наших способностей восприятия возможно. Но каким образом оно совершается? Заметим, что, согласно общему мнению, художник всегда “идеалист”, понимая под этим то, что он занят менее, чем большинство из нас, положительной и материальной стороной жизни. Художник “рассеян”, в собственном смысле слова. Почему, будучи более оторван от реальности, он умеет видеть в ней более вещей, чем обыкновенный человек? Этого нельзя было бы понять, если бы то видение, которое мы обычно имеем о внешних предметах и о нас самих, не было бы видением суженным и опустошенным: к этому нас приводит наша привязанность к действительности, наша потребность жить и действовать. Фактически было бы легко показать, что чем более заняты мы жизнью, тем менее мы склонны к тому, чтобы созерцать, и что необходимость действия стремится ограничить поле видения»[73].

На примере художественного творчества Бергсон старается доказать присущую человеку интуитивную способность – видеть вещи не так, как они рисуются другим.

Существует известная категория лиц, которые видят свою жизнь окрашенною тем или другим цветом в различные её периоды.

Это так называемые «зрительные схемы» – светлые и тёмные полосы жизни.

Душевнобольные в области подсознательного обнаруживают способность видеть свои мысли в образах, облечённых в плоть и кровь – зрительных галлюцинациях.

Мы не можем касаться здесь этой интересной стороны душевного заболевания, но всё же укажем, что зрительные галлюцинации являются помимо воли испытывающего их субъекта. Мы приводим здесь изображение подобных галлюцинаций, зарисованных самой больной так, как она их видит.

Фиг. 1

Фиг. 1 изображает купальщицу со своеобразно перекрещенными ногами, «как стирают бельё татарки в Крыму». Рядом некто играет на цитре. Ноги у него тоже скрещены, а одеяние поднимается кверху.

Фиг. 2

Фиг. 2 – более богата образами: две фигуры во весь рост: та, которая в профиль к зрителю, с хвостом, – «как бы перекинута через плечо мужчины шкура льва». Большая фигура мужчины с рожками («с сиянием»), а «из горла его выходит стекло». Под этим поясным изображением едва заметное лицо с митрою, а ниже апокалиптический зверь. Звери (внизу и наверху) у фигуры слева.

Нужно отметить обилие движения и удлинённые фигуры, как у Бёрн-Джонса[74]. Больная – курсистка, но незнакома совершенно с прерафаэлитами.

До сих пор ещё нет достаточно исчерпывающей теории галлюцинации, и нам кажется, что здесь открывается интересная область для сопоставления образов, возникающих в момент интуитивного творчества, с галлюцинациями душевнобольных.

Н. О. Лосский[75] устанавливает интуицию, как способность «непосредственно сознавать не только свои состояния, но и данные мне состояния».

Примером для иллюстрации этого подразделения автору служат навязчивые представления – тоже категория явлений из области душевного заболевания. Один писатель, страдавший психозом навязчивых мыслей, должен был глотать слова, давиться словами; каждое слово ощущалось им, как нечто постороннее, данное извне, и чтобы придать ему личный характер, он принуждён был глотать слова, делая соответствующее глотательное движение. Это – навязчивая идея отчуждённости слова. Другой столь же характерный случай нашего наблюдения – навязчивость самоанализа. Каждая мысль, возникающая в уме, вызывала представление о самом процессе возникновения. Этот гнетущий самоанализ принял характер навязчивости и совершенно парализовал умственную работу.

Такова сила навязчивости, т. е. данных извне состояний сознания. Для устранения их необходимо привести человека в состояние гипнотического сна и воспользоваться внешним приёмом – запрещением в гипнозе.

К разряду интуитивных состояний относится, по Лосскому, и область внушения, а также самовнушения.

Мы остановились на области подсознательного и интуиции, руководимые нашей отправной точкою зрения: футуризм строит свое художественное здание на интуиции или мистическом восприятии мира; душевное заболевание открывает целый громадный, ещё мало обследованный с разбираемой нами стороны, мир возникающих помимо воли и сознания явлений. Сюда относятся: раздвоение личности у истеричных, истерический сомнамбулизм, галлюцинации душевнобольных, гипноз и самовнушения, навязчивые мысли и поступки.

Ещё один существенный признак объединения – оторванность от жизни. Этико-общественное содержание совершенно отсутствует в новейших течениях литературы. Как мы видели из манифеста символистов В. Брюсова, произведения различаются только по форме, а у футуристов – форма заменяет содержание.

Эгофутуристы называют себя «коллективцами, общежителями только» до времени нахождения первобытного рая.

«Когда же каждая особь преобразится к объединённое Ego – “Я”, слова отбросятся самособойно. Одному не нужно будет сообщения с другим.

Человеческая мембрана и теперь способна звать и откликаться зовам неизвестных стран.

Интуиция – недостающее звено, утешающее нас сегодня, в конечности спаяет круг иного мира, иного предела, от коего человек ушёл и к коему вновь возвращается. Это, по-видимому, бесконечный путь естества.

Вечный круг, вечный бег – вот самоцель эгофутуриста. “Жизнь” для них – “Ожидание” (“Всегдай”), в котором он плачет, как “неутешаемый вдовун”. И когда ступени пройдены – “восток молитвенно неясен и в небе зреющий пожар”, поэт эгофутурист “ждёт”, но не отдыха, а “нового зодиака”, который начертит неведомое кудесникам, радостный, бодрый новою бодрью:

Содержание всё же было у символистов, но оно извратилось тем, что они опирались только на область подсознательного, поручая себя, вверяя случайности. Отсюда преобладание аморализма и эротизм, скрашенный неоромантикой, как преобладающее содержание символически-декадентской литературы.

Потусторонняя мораль (ницшеанство) и эротизм совершенно не занимают футуристов. Они замалчивают эти элементы, как пережиток символизма и хотят только реформировать слово. Фракция же кубофутуристов – (А. Кручёных) признаёт в новом языке только мужской род «из подлого презрения к женщине и детям».

Под влиянием ницшеанства, культивируемого символизмом, одно время был разбужен в подсознательной области зверь, и прежде всего сказалось это на болезненно-предрасположенных натурах. Мы позволим себе привести выдержку из дневника одного душевнобольного самоучки-философа.

От подсознательности ницшеанства через Канта к знанию и духовному возрождению – так могли бы мы озаглавить исповедь этого криминального ницшеанца, жертвы символически-декадентского увлечения аморализмом.

«Я хочу представить человека, совершившего ужасное преступление и не чувствующего раскаяния, т. е., но понятию людей, человека-зверя.

Мне думается, что исповедь Руссо, несмотря на её многие достоинства, страдает тем недостатком, что автор её не мог описать человека таким, каким он есть по своей сущности. В этом нет ничего удивительного: если человек будет записывать свои мысли, как те, которые приходят в сознание при участии его воли, так и, главным образом, те, в которых наша воля не принимает участия, он должен будет презирать себя. Мысли, являющиеся в области бессознательного и достигающие порога сознания, помимо воли, бывают большею частью эротического в криминального характера. Спешу оговориться: д-р Р., в каждом слове, сказанном мною, готов видеть чуть ли не преступление: в этом случае он, вероятно, заподозрит меня в половой психопатии. Я не разделяю его взгляда; если человеку иногда приходит в голову мысль о самоубийстве, и он не приводит её в исполнение, можем ли мы назвать его самоубийцею.

Конечно нет.

Так и в вышеприведённом случае: человек их стыдится, но не может от них отделаться. Что эти мысли являются помимо нашей воли, доказывается тем, что они так же скоро исчезают, как и появляются.

Никакие усилия воли не могут вызвать их в нашем сознании, и лишь иногда о них появляется смутное воспоминание. Теперь я скажу несколько слов о человеческих чувствах, как я их понимаю. Некоторые моралисты утверждают, что чувство альтруизма заложено в человеке от природы – в таком случае, откуда мог явиться эгоизм? Превосходный анализ Гоббса альтруистических чувств разрушает все бредни моралистов.

Все чувства не что иное, как видоизменение эгоизма; набожность и религиозные чувства суть следствие страха; чувство любви эгоистично. Наиболее альтруистические чувства, благорасположение и сожаление, тоже в основании эгоистичны: быть добрым, значит чувствовать себя настолько сильным, чтобы создать собственное счастье и счастье другого; иметь сожаление, значит – вообразить, что бедствие, постигшее другого, может постигнуть и вас самих и заранее чувствовать себя несчастным.

Вообще, каждое альтруистическое чувство в основании – эгоистично.

Искать удовольствие и избегать страданий – таков естественный закон и сущность того, что мы называем нравственностью.

Этот закон принимается всеми людьми без исключения; его можно назвать априорным, потому что он предшествует даже сознанию.

Благодаря этому закону, люди достигли той степени цивилизации и культуры, при которой возможен и альтруизм; человек, не имеющий возможности прокормить себя, вряд ли поможет другому.

Следовательно, эгоизм является регулятором отношения между людьми, и альтруизм необходимо вытекает из него.

Допустим теперь другое положение, т. е. допустим, что чувство альтруизма врождено в человеке. К кому он может питать альтруистические чувства?

Если признать, что люди соединились в общество, благодаря договору, понимая слово “договор”, как его понимали Руссо и Кант, или как энциклопедисты, безразлично, – то придётся допустить, что человек имел нужду в себе подобных. Нужда могла возникнуть лишь из боязни за свою жизнь или собственность, следовательно, из эгоизма.

Доказывать, что альтруизм не присущ человеку при современной жизни – очень трудно, потому что встречаются люди, делающие добро, по-видимому, совершенно бескорыстно; (к числу таких людей я отношу прокуроров, сомневающихся в умственных способностях преступника. Чем руководствуются они при этом?).

Все поступки людей, с которыми я имел несчастье сталкиваться, не только не имели в основании альтруизма, но все вытекали из чисто животного эгоизма. ‹…›

Ненависть моя какая-то особенная. Интересно проследить мои отношения к людям, которых я глубоко ненавижу. Иногда мне кажется, что я готов убить человека, сделавшего мне зло, и в то же время я чувствую к нему особенное чувство, для определения которого в нашем языке нет слов.

Приблизительно, это чувство похоже на любовь или жалость.

Теперь я убеждён, что моя ненависть постоянно переходит в это чувство. В особенности, если человек, которого я ненавижу, обратится ко мне с просьбою, приветствием и пр.

Я помню, что когда Р. обратился ко мне в первый раз, и я ответил на его приветствие грубостью, то он в то же время приобрёл мою любовь; из гордости я не хотел сознаваться в этом не только Р., но даже и себе.

Конечно, я не мог сразу начать разговаривать с ним – этому мешало чувство гордости.

Будучи на воле, я не испытывал таких внезапных переходов, и даже в больнице у св. Николая они бывали довольно редки (случаи с д-ми Ч-вым, У-ским и Ф-ком). Чему приписать это? Отчасти влиянию Р-на и чтению хороших книг!

У Спинозы я нашёл и прочёл прекрасное объяснение этих состояний: гениальный мыслитель говорит, что радость, возникающая из предположения, что ненавистный предмет уничтожен или каким бы то ни было образом пострадал, всегда содержит в себе элемент печали. Почему? Потому что всегда, когда мы представляем себе, что подобный нам объект уничтожен, мы сами бываем опечалены.

Это объяснение мне кажется приложимым к людям, подобным мне, т. е. ненавидящим человечество и любящим его, но вряд ли оно приложимо к большинству двуногих скотов.

Моё возрождение.

Приношу искреннюю благодарность ординатору нашего павильона за его гуманное отношение ко мне. Вопреки мнению некоторых врачей, он понял, что имеет дело с глубоко несчастным, но не злодеем, каким считает меня один из врачей. Он убедил меня, что на свете находится много людей, свято исполняющих свой долг. Я убеждён, что мой характер изменится к лучшему.

Уже и теперь я замечаю некоторое улучшение: подозрительность по отношению к людям исчезает, нервность уменьшается, руки перестали дрожать, вес прибавился. Всё это убеждает меня, что Шопенгауэр был не прав, считая волю абсолютной, т. е. неспособной изменяться. Я думаю, что под влиянием воспитания и чтения хороших книг (в особенности Канта) можно совершенно перевоспитать человека.

Сапожный подмастерье Васильев.»

Футуризм бичует и положительное знание и своих предшественников. Наиболее яркую критику мы находим у левых футуристов – Союз молодёжи. Поэты «Гилеи»[77].

Конец ознакомительного фрагмента.