Франсуа и Мальвази. III том. Часть II. Вылитая Копия (Анри Коломон)

В ранний рассветный час подъезжает карета княгини.

Местоположение виллы Монтанья-Гранде между морем и сушей, приподнятой над берегом, приходилось как раз на гребень поднятия, что делало то место краем, от которого с одной стороны опускался пологий уклон к воде, а с другой лицевой стороны продолжалось ровное место. Оно незаметно переходило от естественного покрова со светлым полотном дороги через еле заметную, редкую ограду, на открытую на первый взгляд ровную площадку двора, заставленную однако же бортиками клумб и бассейна.

Позади же коричнево-светлого здания изящного барокко, высившегося над склоном, опущение представлялось где ровным, где обрывистым, как за огражденной терраской над заводью пруда, неподалеку от подножия и больших прямоугольных окон, а где просто всхолмленным, но так или иначе полностью заросшим и обросшим почти до самого песчаного берега, куда меж райских кущ садовой зелени опускалась террасками белая лестничная дорожка.

Въехала карета с эскортом, который сразу же по остановке был отпущен на все четыре стороны вместе с полученным на всех весомым кошелем.

Приезд был ранний и нежданный, поэтому из слуг, встречавших княжну по прохождению ее по лестнице наверх успели только бодрствовавшие стражники из охранения и только две служанки, поднявшиеся столь рано по служебным обязанностям. Несмотря на то, что приезд сеньоры событие для домашней челяди большой важности, и слуги, и служанки застыли в преклоненных позах, глядя на них можно было бы заметить переглядки. Виновницей сего события была хрупкая фигура, тонкие черты, очарование и восточная прелесть в лице: что-то креольское, или даже сарацинское, но скорее всего столь зачаровывающее на лице смуглянки выразились итальянские мотивы. Марселина же вызывавшая в одном парне много нестерпимых душевных чувств, что они прорывались через стеснение, сама напротив была к нему ярко выражено равнодушна. Да и был этот молодчик ей в самом деле неподходящ: широк и статен, неуклюж и вязок, и это при ее-то резвости, чувствуемой даже в неподвижной позе. И в дородных продолговатых чертах лица, толстых в палец губах – все в полную противоположность ей, но как раз в этом несоответствии через обратное сеньора княгиня, смотревшая что называется «со стороны» нашла, что они очень подходят друг другу. Но ее более интересовали свои чувства. Обуреваемая ими она еле сдерживалась, чтобы не дать искушению нескромной радости прорваться нескромным вопросом. Мальвази поднимаясь по ступеням бессловно указала Марселине идти за ней. Та, уходя, прыснула, заметив, что увалень не сориентировавшись по изменившейся обстановке продолжал стоять в согбенном положении к ним задом.

Гостиная зала, очень большая, обставленная роскошью, свойственной дому Спорада, повлияла на вошедшую приезжую так, как влияет свойственная душе обстановка, в которой чувствуешь себя как дома. Сеньора Мальвази и была дома, входя и проходя вместе со служанкой на удобное место, где ей с нетерпением хотелось поскорее расспросить.

Поснимав перчатки с рук резкими срывающими движениями и бросив их на широкую заднюю спинку софы, Мальвази разом же и уселась напротив стоявшей Марселины, выжидающе вопросительно взглянув на нее, взволнованно в это же время положив обе руки на четко очерченный из-под низу подол. Марселина видя, что госпожа приготовилась и ждет услышать то, зачем она сюда приехала, все же начала не с того.

– Наконец-то вы вырвались сеньора, вы снова здесь! – воскликнула она с оттенком неподдельной радости.

– Благодаря тебе. Не твое бы письмо, я не в жизнь бы не решилась! Да, а… Где тот, о ком ты писала?

– Он занимает комнату этажом выше и к настоящему времени еще наверное не проснулся.

– А он…?

– Вы все решите сами. Я право и не знаю, что и говорить о нем, но вы сами когда увидите его поймете, что я должна была вам обязательно написать то, что я написала, – прочувственно проговорила Марселина и обратив внимание на какой-то шорох, указала рукой. – А вот наверное и он идет. Идите скорее, встретьтесь на лестнице, пока никого нет!

Мальвази с волнительно колотящимся сердцем поспешно встала и направилась к дверям, со страхом и радостью думая о том, кого она может там встретить? В груди казалось готово было разорваться, когда она подходя слышала, и причем отчетливо, что в тоже время с коридора один за другим быстрые шаги приближаются все ближе, и вот!… в раскрывшейся створке она увидела его! Их взгляды встретились, но так как он продолжал идти не смогши остановиться сразу, а взгляд его был устремлен вперед, то не смотря под ноги и как не чувствуя их, наступив на небольшой порожек, следующим шагом запнулся и не выровняв положение, чуть не налетел на сеньору. Но вовремя спохватившись, он выпрямился, затушевав оказию движением руки соответствующим реверансу поклона. Он был такой же, но с более волнистым волосом, рассматривала она его почти с ужасом, совсем загорелый, старше и мужественней, лишь только черты лица чем-то напоминали знакомые, а вроде бы и совсем не он, но похож… Совсем запутавшись, она чуть не вскрикнула, когда он вновь поднял на нее глаза, такие знакомые, чуть не склонившие ее к великой радости. Выразительно с надежной глядя в них и не находя ничего кроме интереса к ней, сильно опечалилась и как последний всплеск надежды или слабости было то, что она еле прошептала, смутившись к окончанию:

– Франсуа…

Франсуа не было, это она словно бы вновь явственно поняла с тем, как услышала от самой себя это милое печальное слово, столь неуместное в данной обстановке и несбыточное в последующей жизни, что почувствовала себя непонятно равнодушно, после этого нахлынувшего: отчаянно жаль невозвратимое.

Наблюдавший за чувствами, охватившими сеньору, молодой человек, словно бы чувствуя за собой вину, что не оправдал собою ее надежд, оказавшись не тем, высоко эмоционально переживая ее печаль, и как будто перебирая с этим, что можно было бы подумать, он насмехается или гримасничает после прошептанного: «Франсуа», горечно ужался и не выдержав, бросился перед ней на колено:

– Сеньора! Я знаю о вашем горе!.. уверил он. – Я вам его заменю!

Но ее минутная слабость прошла и она выразительным взглядом осадила его пылкость.

– Пойдите вон, кто вам сюда позволял входить?! Закройте дверь с другой стороны!

Растроганный до глубины души несчастьем сеньоры молодой человек в темном или черном костюме, имевшем оттенок траурности ровно настолько, насколько имело оное его лицо – нинасколько, когда его осадили и выставив вон, показали спину, так же до глубины души оказался раздосадованным и вид его теперь представился жалким и побитым. Неожиданный оборот как обухом по голове прозвенел в его голове, после чего оставалось только чтобы не портить карьеру, убраться по добру по здорову, не раздражать. Только он это сделал, постаравшись все же как можно послышней закрыть за собой дверь и сам не зная, что этим хотевши добиться, как Марселина переведя от дверей робкий взгляд на проходившую сеньору, виновато попросила:

– Простите меня пожалуйста, я вам принесла только лишние огорчения.

– Неправда. Воспоминания о нем самое лучшее, что у меня осталось, – глубоко разочарованно вздохнула княгиня. – Тем более, что он действительно немного похож и тебе ничего другого не оставалось, как сообщить об этом мне.

Минуту спустя, прошедшую в молчаливой задумчивости, сеньора Мальвази почувствовала усталость пред несбыточностью надежд, попросила:

– Я устала с дороги, расстели постель и помоги раздеться.

Неподалеку от виллы Монтанья-Гранде, но подалее от моря, в зелени сада расположилась вилла Дианы Тарифа в окружении проглядывавших решеток и стен. Сама же тетка Диана взобралась на самое высокое место на открытую беседку бельведера и собиралась пробыть там долго за питейным времяпровождением. День выдавался ясным и приветливым, и к тому же событийным. С самого утра она знала, что приехала к себе на виллу княгиня де Монтанья-Гранде, и так что день действительно представлялся интересным, главным образом последующими событиями, которые старая Диана хотела пронаблюдать с высоты бельведера. Ждала она главным образом того, что эта мерзавка Клементина, которую она опасалась как огня, поедет нанести визит, и как она это проделает, было интересно посмотреть! На то и нарочно бельведер был поднят так высоко!

Пока же тетка Диана обозревала сверху свою виллу. Кругом все выглядело в лучшем ярком свете. Свежий ветерок с видимого отлично синего моря способствовал аппетиту. Живописнейшие окультуренные окрестности только придавали настроению внешний комфорт. То же, что называется внутренний комфорт, или вернее сказать душевному спокойствию очень способствовало то, что ее воспитанник занимался умом, играя с учителем сеньором Ласаро в шахматы и уже довольно долгое время, что означало столь долго сопротивляясь он проявлял при этом большую умственную способность. Только-то и осталось что так косвенно влиять остатками былой роскоши от прежнего прекращённого. Хотя стоило только о Альбертике хорошо подумать, как он не изменяя самому себе тут же нарушил подобные представления, бурно сведя партию на ничью – китайскую, как он сам громко объявил и схватившись за краешек большой шахматной доски навернул ее с немногими оставшимися в живых фигурами на сеньора Ласаро, с которого, а прежде на которого те посыпались как камни. Беседка, где игрались шахматами, была без навеса и вообще находилась на открытом месте, так что старая Диана могла видеть как выражает свое недовольство с едкими сухими гримасами сеньор Ласаро, и как заливается выхлопами звончайшего смеха, отклоняясь спиной на спинку, паскудный толстяк, это дрянной мальчишка, вмиг выведший ее из себя, так что ей от прилива злости захотелось оказаться рядом и потумкать острыми костяшками своих кулаков по его бестолковой голове! Руки Дианы нервно сжались и после того, как она дала волю напредставлявшись как бы она его отволтузила, представила как бы он после этого медленно протяжно и надолго затянулся бы ревом с неизменным под конец: «ду-ра!» – успокоилась, дав чувствам уняться.

…Хотя играл этот балбес в шахматы просто изумительно! И это сеньор Ласаро сам вынужден был ей смущенно признаться, как ему это не было трудно, что такого не удавалось еще никому! На пустой доске в середине загнать единственно оставшегося у черных короля единственно оставшейся у белых королевой – короля в мат! Это невозможно!! Тут ей, Диане, самой немного игравшей в эту игру, пришло в голову, что это действительно невозможно?.. Это трудно даже кучей фигур… Но сомнение развеялось, когда она заменила в своей голове «загнал в мат» на «победил». Она сама это видела: – сеньор Ласаро отвлекся сказать ей как этот чертенок хорошо играет, а тот воспользовался моментом и рубанул короля.

Долго ли, коротко ли, старая Диана так сидела то в думах, то созерцании, все более уходя в себя… как внимание ее привлекло…, она чувствовала такое, что сразу заставило ее прийти в себя, в то состояние, когда кулаки ее снова нервно сжались при виде этой мерзавки Клементины, когда та не просто вышла, но явно намеренно, о чем свидетельствовало в ней все, и в том числе то, как она была одета. Совсем не та распустиха, как она позволяет себе выходить из спальни и прогуливаться дальше без стыда и совести. В одном пеньюаре!

Нечего и говорить, что успокоенного настроения Дианы как не бывало и вся она превратилась в сильно сжатую злость и раздувшееся внимание. Вследствие чего ею было сразу замечено, что платье на Клементине совсем не парадное… Это дало заподозрить старухе совсем уж неладное, и обрадованная возникающими у нее подозрениями Дюха, так и подумавшая про себя, что она покажет этой …, какая она Дюха, стала неотрывно следить как потаенно пробирается та, стараясь не попадаться на глаза, старательно обходя беседку, где играл Альбертик. Но как ни старалась она затеряться под занавесом зелени, зоркий глаз Дианы видел насквозь, что творилось за спиной у ее горячо любимого воспитанника, болванчика, которого она ни за что не даст в обиду!

Преисполненная сильной решимости проследить за намерением прижитой гадины и вывести черное предательство на чистую воду, после чего выпнуть ее из дому на законном основании, чтобы духу ее больше здесь не было и глаза ее больше не видели: Диана от волнения не сразу даже заметила как Клементина тихонько подошла сзади к Альбертику и осторожно закрыла ему глаза.

– Дюха!? – начал гадать он, но затем понял, – А-а! Клементина! Ты куда пошла?

…Но все же, куда она пошла? – стала думать и гадать Диана.

– На кудыкину гору, мышей ловить, тебя кормить!

– Я тоже с тобой пойду! – прицепился он к ее руке и рукаву.

– Нет, я скоро приду.

«Скоро» успокоило его, а Диана, глядя на Альбертика, подумала все же как легко ей скрывать свои шашни и обводить своего муженька вокруг пальца. И незачем конечно даже скрываться. Но она-то отсюда, со своего высока, заместо него проследит и вмешается в любое распутство этой шалавы. Куда она все же пошла?

Клементина вышла к воротам, за которыми ее, как оказалось, ждала приготовленная карета и укатила в сторону виллы Монтанья-Гранде. Диане только осталось понервничать на себя из-за того, как она могла пропустить мимо своего внимания такое значимое событие, как подготовка к отправке ее кареты, и не предотвратить.

Диана стала громко звать долго оглядывающегося в непонимании конюха, откуда его зовут, чтобы справиться о том, о сем.

Проснувшись со вздохом, вызванным беспокойным сном, Мальвази подняла голову и внимательно огляделась. Через открытое на балкон окно проникал сквозняк, создавая неприятное ощущение, так что ей подумалось даже, что она простудилась. Но обошлось, первые ощущения оказались ложными, незаметно заменившись воспоминаниями сегодняшнего утра и размышлениями над ними. На некоторое время они полностью захватили ее; отвлечение же последовало сразу после того, как из-за окна послышалось конское ржание и непродолжительный скрипящий железом шум, вызванный небольшим перемещением осей колес.

Кто-то приехал..? Наверное из-за шума приезда она и проснулась, по крайней мере. Нет, не из-за него, но другого, потому что даже сейчас смутно припоминался какой-то другой шум по пробуждении.

…Дверь залы приоткрылась, показав из-за створки светловолосую головку Климентины.

– Ты не спишь?

– Заходи, присаживайся. Я так рада тебя видеть!

– Я тебя в сто раз больше! Рассказывай!

– О чем? – по-первой смутилась Мальвази, но потом поняв, что от нее ждут, попыталась о чем-нибудь начать говорить, что первое на ум придет, но что попалось на слово было безудержно перебито подвижной и языкастой Климентиной, как помниться, услышавшей вопрос: о чем рассказывать…

– Как о чем?! Как это о чем?!! У нас в провинции ходят такие слухи, один ужасней другого, а она была там и не может припомнить!

– А-а! – как зевнула молодая княгиня, равнодушно махнув рукой.

– Ну да..а! Смотри, какая она смелая, даже и рассказать ничего не может.

– Что было – то прошло, меня интересует настоящее, о чем я тебя хочу хорошенько расспросить.

– О-го-о! Все последнее время, насколько я тебя знаю, ты жила только своим прошлым. А теперь тебя вдруг заинтересовало настоящее?! Я рада. Но что бы это могло значить? Ах, да! Ты надеешься, что тот писарь может оказаться им?

– Клементина, замолчи! По крайней мере не болтай об этом так легко! Как, каким образом он может оказаться им? Притворяясь зачем-то прежде? Ты убиваешь у меня последнюю надежду. А она у меня было снова появилась.

– Значит ты уже видела его! Ну как?

– Даже и сама не знаю, что подумать. Конечно нет! Но сердце мне подсказывает, что этот франт особенен и слишком уж неестественен.

– Ну, тогда что бы ты подумала о нем побольше, мне нужно тебе рассказать о нем, что я видела. У меня сложилось впечатление, что этот Амендралехо опасный тип, или по крайней мере очень странный, я просто боюсь с ним сталкиваться! Не знаю, что о нем плетет Марселина, но что касается его, то он к ней кажется имеет свой замысел. Вот послушай, что я видела из окна на море, кажется на прошлой неделе… Амендралехо спускался вниз к берегу, а оттуда как раз возвращалась Марселина, ее красное платье очень приметно издали. Так вот, я заметила за ним, что как только он ее увидел, поведение его сразу изменилось. Вместо того, чтобы продолжать свой путь, он моментально свернул на боковую дорожку, стараясь не попасться ей на глаза. Сам же не выпускал ее из поля зрения ни на секунду и так проследил за ней пока она не скрылась. Затем вернулся на центральную дорожку, хотя до берега ближе было дойти по боковой. Я так поняла, что на центральную он вернулся и по ней прошелся специально, чтобы попытаться обнаружить на ней следы того, что Марселина могла делать у берега? Иначе нечего бы ему было наблюдать за ней на всем ее пути, ведь не из каких-же-нибудь чувств к ней он за ней наблюдал? Он бы тогда пошел к ней на встречу. На встречу – выделила Климентина интонацией в голосе. Он же этого как раз не захотел, ну а следил он за ней, чтобы определить, зачем Марселина ходила на берег и несла ли она в руках что-нибудь или нет? Этого ему увидеть не удалось из-за кустов, вот он и пошел по ее следам, допустим посмотреть не осталось ли на камне мокрого песка с подошв, если она сбивала.

– Как бы это не был шпион твоего дядюшки, побрали бы его черти, – испуганно оглянулась Климентина, понижая голос, – боюсь что Марселину решили украсть…

Мальвази внимательно слушавшая все, что Климентина видела, равнодушно пропускала мимо внимания домыслы подруги, строя свои и объясняя своими. Они-то несказанно обрадовали молодую выдумщицу. В них она подчерпывала силу надежды, а не подозрений. Поэтому вообще не слыша, чем закончила свои рассуждения собеседница, Мальвази хотелось одно: поскорее видеть его вновь! И поэтому Мальвази постаралась продолжить разговор, выведя его к тому, чтобы позвать Амендралехо сюда. Слово шпион как раз давало такую зацепочку.

– Но у нас нет никакой возможности доказать, что он шпион. И…

– Но разве ты не можешь отличать ложного от настоящего, говорят тебе правду или врут, особенно мужчины. Я лишь хочу тебе предложить, чтобы ты на него смотрела не только глазами воспоминаний, но и трезвыми проясненными глазам, и без всяких чувств, – ущипнула ее Климентина, и для Мальвази ранее задуманная задача сделалась еще более трудноразрешимой. Ей так показалось, и она просто не нашла сил, чтобы попытаться как-либо выйти на нужное русло. Сказать прямо она уже стеснялась. Молчавшей Климентине хотелось того же самого, но тупик приводил ее к задумчивой успокоенности.

Наконец Мальвази нерешительно, даже слабо упомянула о Марселине, что хотела бы ее видеть. Она также же поднялась с места, на котором незадолго до этого лежала, но Климентина тоже привстала с края стола и через несколько шагов была уже у окна, раскрытого настежь.

Пока она высматривала во дворе к кому бы обратиться и отдавала приказания, Мальвази заняла место поудобней, усевшись в шезлонг.

– Идет! – оборотилась от окна Климентина, заняв удобную позицию у подоконника. То, что она приготовилась к последующему решительно, можно было судить по ее словам:

– Если ты хочешь что-либо выведать у нее – пустая затея. Она что знает – не скажет и другого с испугу напоет.

– А почему так?

– Потому что она к нему неравнодушна. И боюсь как бы он это не использовал, отчего в своем доме ты будешь иметь уже целых два шпиона.

– Климентина, ты клевещешь на отсутствующих.

– Нисколько, я говорю обыкновенные банальности, каждый себе шпион. Кроме, я вижу, тебя самой. Прошлые беды тебя ничему не научили.

– Что ты мне предлагаешь? – с интересом спросила Мальвази.

– Внимательно к нему приглядеться… И если он здесь только потому что похож, его нужно поскорее отсюда гнать. Если даже ты ошибешься, это скоро выясниться.

– Ах, Климентина, сколько лет прошло. Его я готова держать у себя несмотря ни на что, лишь как воспоминание. Ну, как я его выгоню?

– Очень просто. Прошлый твой секретарь насколько мне известно, занимался стихоплетством. Вот и этому скажи оправдать занимаемую должность. Иначе – вон. Если он побежит списывать мадригальчики в библиотеку, это можно будет узнать не копаясь в книгах, стоит лишь проследить за библиотекой, а вернее ее закрыть.

Предупреждая встречный вопрос Мальвази о том, что Амендралехо вполне может написать хорошие стихи, Климентина сошла с места, направившись к двери в коридор, в которую давно бы уже должна была войти позванная Марселина, но которой все еще не было. Ни за дверьми, ни рядом с дверьми ее не оказалось, она поднималась по лестнице снизу, неся что-то в руках.

Климентина повернулась назад и оставив дверь открытой, вернулась на исходную позицию. Нечего и говорить, что позванная Марселина вошла в открытые двери несколько оробелой от сего приема, попав к тому же под испытывающие молчаливые взгляды, она вовсе смутилась, от волнения, покрывшись предательской краской. Но в руках у нее был сосуд с прохладной водой для омовения для проснувшейся сеньоры, и неестественно даже неуместно чуть присев в поклоне в забывчивости против договорённостей, с плеснувшей водой Марселина подошла к сидевшей в шезлонге княжне.

– Не надо, оставь, – остановила Марселину Мальвази, чем нехотя заставила ее почувствовать себя еще более неуверенно.

– Скажи, ты знаешь, где может сейчас быть сеньор Амендралехо?

– Он обычно проводит время у себя в кабинете или в саду.

– Вот служба: в кабинете или в саду. Ну ничего, сейчас ему придется побыть в работе. Зови его сюда если он в кабинете, а если отдыхает в саду, пошли за ним кого-нибудь, сама не ходи.

Марселина не знала как и понимать сказанное, поспешила поскорее удалиться. Вскоре послышались приближающиеся шаги, но единственной, кто показался в дверях в последующее время была Марселина, вошедшая почти бесшумно. Куда пропали шаги, которые несомненно не принадлежали Марселине? Сразу бросилось в глаза и выяснилось, когда через несколько секунд снова зацокав подковками на каблуках вошел в своем изящном черном костюме сеньор Амендралехо, собственной персоной, сразу попав в центр всеобщего внимания, незатененного ничьей фигурой, для чего он собственно и притормозился на некоторое время, не доходя до дверей.

Молодецки галантно, со всей учтивостью далеко заводя назад от себя стрелой руку, он поклонился в отдельности каждой из находившихся в зале, не забыв при этом и Марселину, с которой пришел.

Мальвази вторично видевшая лицо Амендралехо волнительно замерла, разглядывая его в подробности и замечая слишком много дородности. То, что лицо его с чуждыми чертами и выражением взгляда уставилось вопросительно на нее, показалось Мальвази просто отвратительным, к тому же она уловила на себе взгляд Климентины и уязвленная этим, запаниковала. Ей сделалось неловко и обыкновенно стыдно, и перед ней, и перед собой самой, оттого что такая дурная мысль могла владеть ею. Стараясь выправить неловкость, Мальвази нашла выход чувствам в раздражении.

– Амендралехо, вы взяли с собой письменный прибор? Я не вижу.

– Позабыл.

– А вам бы слеловало помнить о своих обязанностях. Ни за чем больше вы понадобиться и не могли. Вы подумали иначе?.. Одна нога здесь – другая там, бегом!

Ударенный, ошеломленный вторично Амендралехо, с поблекшим видом сглотнув унижение, переводя дух, с небольшим поклоном, исчез за дверьми. Мальвази после этого бурного порыва чувств не успокоилась, она дала волю негодованию, придумывая что, а главное как с ним разделаться. Когда Амендралехо вернулся со шкатулкой в руках, козни были хорошо обдуманы, и ему оставалось только на них наткнуться как птенчику на вертел.

– Садитесь, пишите.

И Мальвази начала диктовать письмо герцогине Неброди, незаметно все ускоряла темп диктовки, как будто делая паузы, чтобы подождать и подумать и как будто не видя, что писец сидит с подавленным видом, уткнув дрожащее перо в лист бумаги.

Кончив диктовать и выждав необходимое время, она спросила:

– Написали?

– Да.

Предательское удивление выразилось на лице княгини вишневым румянцем. Не в силах сдерживаться, она протянула руку за прочтением, хотя тут же нашла как поправиться.

– Честно говоря – не ожидала. Я уже думала, что не удержалась: пропала моя диктовка, а вы успели… Это что за каракули? – отбросила она от себя почерканный лист в негодовании.

– Скоропись, – мягко ответил Амендралехо, – применяется как раз в таких случаях. Разрешите, я перепишу письмо набело.

– Каллиграфикой, – нехотя огрызнулась сеньора Мальвази, отводя лицо в другую сторону.

Против каллиграфического почерка тоже нельзя было ничего сказать: дочитав последние строки поданного листка вслух (в них говорилось об обещанных новых стихах), она вернула листок Амендралехо, и стараясь быть как можно более обыкновенной, произнесла.

– Теперь напишите стихи.

– Ва-а-у! – отреагировал тот уставившись.

– Что вы себе позволяете?! – с обоснованной грозностью произнесла Мальвази, – Что вы уставились, пишите!.. Вам что-нибудь неясно?

– Любые стихи?

– Нет, только мадригалы или сонет. И не вздумайте переляпать чьи-нибудь стихи, это пошло. Герцогиня большая любительница свежих стихов и если вы вздумаете сплутовать, мне это от нее сразу же станет известно. Тогда можете сразу же убираться восвояси, я подыщу себе другого поэта.

Сеньора Мальвази успокаивающе посмотрела на Марселину, очень премило подернувшуюся что-либо сказать в защиту Амендралехо, но вынужденная через силу успокоиться. Когда Мальвази перевела взгляд снова на Амендралехо, то тут уже не выдержала:

– Что вы на меня так смотрите? Я вас спрашиваю!

– Я вдохно… вляюсь…, – испуганно невнимательно прошептал он, почувствовав на середине последнего слова как засыпался.

– Что вы? – встала она в пущем гневе. – Что вы сказали, повторите?!

То, что вставшая тигрица не разорвала его на куски, Амендралехо можно было только удивляться, он не видел, что позади него Климентина сделала Мальвази очень выразительный знак, став подходить к нему сбоку, но он почувствовал это и сильно ужался головой в плечи, испуганно озираясь, словно бы его могли чем шарахнуть. Но ему всего лишь мягко прикрыли руками глаза.

Климентина еще раз указала на неприлично легкое для глаз мужчины постельное одеяние Мальвази, и та в мгновенье устыдилась с ойканьем отступила и осела в шезлонг. Ее женский ужас крайне усилило и то обстоятельство, что материя пеньюара просвечивала, а в зале было светло. Лишь когда Марселина подала ей одеяло, почувствовав себя за ним, стыд в ней стал заменяться бессильным негодованием.

Все было готово. Климентина отпустила его глаза, оказавшиеся закрытыми и некоторое время еще не открывшиеся. Затем наконец они резко открылись, как у человека неизвестно где очутившегося, и продолжая паясничать, он вспомнив, что ему нужно писать стихи, выкидом руки потянулся за пером. Затем он подумал, что устраивать клоунаду – опасный путь, замялся. Его взгляд встретился с холодным надменным взглядом сеньоры Мальвази.

– Подите вон.

– Писать стихи (там)?

Амендралехо встал и отступив на несколько шагов, откланялся. Почувствовав, что выпускает его что называется отделавшимся, она поспешила исправить ситуацию.

– Чтобы стихи были. Марселина, возьми у него ключ от библиотеки и закрой ее.

Скриворотившийся в сторону Амендралехо, не глядя, подал подошедшей Марселине связку ключей и вслед за ней вышел.

Когда Марселина вернулась, остававшиеся девушки уже как ни в чем не бывало разговаривали весело о своем. Климентина смешась говорила об Альбертике.

– …Ох, такой шалапут, прямо я не знаю… Какой только от него ребенок будет, я боюсь.

– Правда!?! – воскликнула звучно Мальвази, хлопнув ладонью по колену.

Марселина тоже с улыбкой глядела на белокурую подругу, которая показалась ей сейчас такой особенной.

Климентина обратила внимание на вошедшую.

– Ну как он, пригорюнил?

– Чернее тучи. Я видела его из окна, и мне его стало очень жаль. Он шел по саду такой подавленный.

Мальвази протянула руку за ключами.

– Я была очень невыдержанна? – примирительно спросила она.

– Очень! почему ты так?

– Сама не знаю.

Во двор виллы с дороги въехала карета Метроне, в некотором роде поверенного в делах между Монтанья-Гранде и Сан-Вито, то и дело возникающих периодически с началом месяца, а иногда произвольно по необходимости, как возможно сейчас. Хотя Метроне мог приезжать на виллу по собственному желанию, когда ему вздумается, ведь за особые заслуги он был награжден большим количеством почетных должностей: церемонимейстера, коменданта, дворецкого и даже мажордома, от которых ему было премного приятно и лестно: как никак он был здесь по идее вторым по значимости человеком, после чичисбея… Естественно если не принимать во внимание господ, положение которых выше всяких мерок и по отношению к которым эти мерки строятся. Он бы вообще считал себя здесь самым главным, если бы не чувствовал, что за неприметной собой по себе должностью стоит лицо особо назначенное Монсеньером. А так как служил Метроне в основном Монсеньеру и его очень сильно побаивался, что даже внутри себя с ним считался.

К владелице виллы сеньор Метроне питал особые чувства дружбы и обожания, каким обожают сеньорин, у которых пользуются постоянным успехом в деле выполнения их несложных поручений и вообще когда она очень благосклонно к тебе относиться, как например и сейчас, когда она приветливо встречала стоя у окна на втором этаже.

Мальвази облокотившись на подоконник, глядела вниз на то, как раскланивается-пляшет перед ней сеньор церемониймейстер, который зачем бы мог приехать? Наконец сухопарая фигура успокоилась от своих триколе. Она устало указала ему подняться к ней, посожалев о том, что ушла Климентина, которая не захотела остаться на ужин.

Сеньор Метроне, войдя, привнес с собой в тихую вечернюю обстановку залы шум и оживление, исходящие от новых его поклонов и приветствий. Мальвази, встречая его, проходя навстречу, тоже сделала один легкий присяд с реверансом руки.

– Как хорошо, что вы пожаловали и вовремя, проходите, садитесь. Вы мне составите прекрасную компанию за ужином. Я чувствую, что у меня уже сейчас рассеивается скука.

– Боюсь, что вам по поводу ушедшей скуки придется еще посожалеть. У меня есть вам ого что рассказать!.. Приехал Виттили.

– Снова! Чем от него откупиться на сей раз? И почему он приехал, мы же договаривались, что он до следующего года больше здесь не появиться? И только на рождественские праздники может приехать, – раздосадованным тоном неожиданно сильно обманутой, проговорила Мальвази, меняясь соответствующе в настроении.

– Произошло непредвиденное. Вернее не непредвиденное, а ужасное. Он вляпался в ужасную историю и его имя на виду у полиции.

Так как сказал он, последнее было много лучше, нежели сказать: ищет полиция, но Мальвази все равно недоверчиво протянула:

– Что он там натворил?

– Ох, и не спрашивайте, он мне рассказывал такие страхи: и убили они там кого-то, и деньги незаконно хотели получить, я даже его слушать не стал. Может вы попробуете его послушать сами, да мы решим, что с ним делать?

Жест Метроне красноречиво указал за окно.

– Так он здесь?! Тогда зовите его сюда! – оживившись проговорила Мальвази со скрытой радостью в голосе, отойдя к окну посмотреть, что вовсю выдавало в ней чувство удовлетворения от предстоящей встречи с молочным братцем.

Метроне оставалось только подать курьеру знак, а дальше все пошло как по наигранной сценке: кучер чинно пробил рукояткой плетки по крыше кареты три раза и через некоторое время из приоткрывшейся дверцы опасливо высунулась наружу широкополая шляпа с головою в ней. Из-под шляпы четко поочередно потаращились во все стороны, заглянули даже под низ кареты, не найдя ничего опасного, только после этого прошмыгнули наружу.

Там твердо установившись на ногах и снова поозиравшись вокруг, сей тип смог еще дальше залезть под шляпу, а также еще глубже укутаться за обшлага плаща и только после этого невидимым поспешил к подъезду.

Мальвази хохотала звонким не сдерживающимся смехом, но до того, как Виттили появился в дверях успела перемениться на недовольно-укоризненную, расстроено глядящую в другую сторону. Виттили бухнулся что называется «в ножки», несмотря на значительное расстояние, которое их разделяло, купил так словно бы к этим ногам прижался. Мальвази не выдержала, рассмешилась тем же порывисто звонким смехом, что далее ему можно бы было зря не тратиться, его ключевую фразу она слушала, сдавшись искусителю на милость:

– Спаси! Вопрос жизни и смерти!

Далее вообще пошло все как по маслу, заказали ужин, отправили посыльного скакать что есть духу за Климентиной и если она откажется, сказать по секрету кто приехал. Климентина примчалась так удивительно быстро, что ужин из-за нее ни насколько не задержался, но и некоторое время не мог начаться из-за сценки, устроенной Климентиной Виттили. Она руки в боки чуть не стонала и кричала ноющим голосом. А он ей всполохами выкидывая от себя руку в указе – гортанно-дразнительно выкрикивал: революция в Палермо! Невозможно там жить! Он второй или третий раз выкрикивал ей то же самое, уже только постоянно держа руку в сторону Палермо, как Климентина отошла и села за стол обреченно успокоившись. Виттили несмело подошел и косясь, сел рядом. Она, взорвавшись, взяла что попало со стола и сильно замахнулась ударить ему по голове, но реакция испуга у Виттили была прикрыться руками, а под ними он уже исчез под стол. Что там еще он может вытворял неизвестно, но продолжилось почти полюбовно, Виттили из под стола положил Климентине голову на колени и обнял ниже стана.

– Милая хорошенькая Климентина, давай заключим мир.

– Отцепись от меня, мозгляк, убери отсюда свои руки! – убрала она сзади себя его руки одну за другой.

– Милая хорошенькая Климентиночка, ты на меня постоянно сердита, потому что я не взял тебя в жены?

Удар запястьем руки звонко по уху не заставил себя ждать и был настолько силен и неожиданен, что Виттили отвалился навзничь настолько оглушенным, что даже не слышал как смеются расходящиеся по стульям. Хотя Виттрили очухался почти сразу от удара об пол, ему показалось что валялся он долго и выбираться стал не сразу, выбравшись только с противоположной стороны стола от места поражения. Струсившей Климентине и после этого успокоения не было: вид у Виттили был истинно перебитый и больной. Он бессмысленно уставился на тарелку с лежащим на ней желтым пластиком омлета. Обе девушки испугались, а Климентина панически проголосила:

– Мальвази не обращай ни в коем случае на этого психа внимания, не то он будет придуриваться до бесконечности, это же дурной, ему денег не давай, дай только попридуриваться.

– Альбертик, – клевнув носом слабо проговорил Виттили.

– Вот видишь чего он добивается, я уверена он задумал так днями дурачиться, только бы добраться к Альбертику, ему ничего не стоит! Даже не обращай на него внимания, пусть себе дуреет, – смирилась Климентина.

– Альбе-ертик.

Тяжело дыша, понервничав, Климентина отбросила вилку с куском ото рта на тарелку, не вынося больше этого издевательства. Назревал срыв хорошего вечера, Климентина хотела встать и уйти, а Метроне экстренно предпринял нужные меры.

– Виттили, расскажи что было в Палермо?

– Расскажу: Росперо и мы поймали главного казначея, он написал нам расписку. Десять тысяч. В первый день в связи с беспорядками казна была закрыта. Мы деньги получить не смогли. На второй день нам устроили засаду за казначея. Поймали всех в кучу. Тут наш Росперо им преспокойно показывает казначею перережут горло, если они нас не отпустят. Испанцы сказали, что отпустят, если мы отпустим казначея. И тут я вызвался пойти отпустить казначея, только чтобы за мной не шли и не следили. Испанцы согласились. Мне и Росперо и все кричали не верить испанцам, но я поверил и пошел, потом побежал. Меня поймали, побили, сказали, что им нужно скорее сменять казначея, я должен идти сказать об этом тем, кто удерживал казначея под охраной. Я пошел, потом опять побежал и добежал до района лачуг, где прятали казначея и быстро все им рассказал. Сразу же после этого началась облава. Наши люди разбегались так, что даже не успели вспомнить о казначее. Его забыли. Мне тоже удалось бежать, мы с каким-то пареньком пролезли под ограду. Я убежал из города в горы к Мачете. Мачете готовил нападение на карету князя Сан-Кальтадо. Я тоже хотел напасть. Князя в карете не оказалось. Я не знал, что Мачете испанцев не трогает, и избил своего старого недруга Каски кнутом, до потери сознания, кажется выбил глаз. И я сбежал и с гор, чтобы у тебя сестрица найти спасение, слезно закуралесил он исподлобья с густой челкой давно нестриженных волос, уставившись на Мальвази.

Та его нежно приголубила, прижав к себе руками. То, что она услышала от него однако не способствовало продолжению нежностей, а наоборот Мальвази подумав хорошо обо всем том, что он рассказал, очень взволновалась и отняла от себя его голову, поглядеть ему в глаза.

– Ты в самом деле? Дурной? Зачем ты пошел вместе со всеми на эту грязную авантюру? Ты что думал они и тебе тоже бы денег дали? Какой ты глупый. Мало я тебе денег даю?..

Так понять рассказанное могла только женщина, Виттили даже несмотря на идиотское состояние чуть не стошнило, он поспешил что-нибудь сказать:

– Я ничего не слышу этим ухом, говори в другое.

– Ой, что делать, прямо ничего не знаю?

– Да все он врет от начала до конца, чтобы его пригрели здесь, – возмутилась Климентина. – Кому он там нужен!?

– Альбертик! – снова клевнул носом Виттили.

– Наверно все-таки нужно будет написать письмо в полицию. Ты как думаешь? – стараясь привести Виттили в серьезное состояние спросила Мальвази его, – Ну ладно, хватит баловаться…

Сидевшая в элегантной позе откинутой на спинку стула Климентина, поймав ненормальный взгляд Виттили заулыбалась и многочувственно протянула ему свою тарелку с омлетом.

Следующее утро началось для Мальвази очень неожиданно не с омовения теплой водой, приносимой Марселиной, а с нее самой без воды, но как оказалось с холодным душем.

– Вы не знаете, что? – со сквозящей рассерженностью, готовой вырваться разом спросила она.

– Нет, еще не знаю, а что? – взяла Мальвази напыщенно-насмешливый тон и подстать ему заняла удобное положение в полуприсяде, на подушках.

– Вчера вы срочно нуждались в стихах!

– Так.

– И зачем-то взяли ключи от библиотеки.

– Это затем, чтобы помнилось о том, что библиотекой не надо пользоваться!

– А на ночь он должен был воспользоваться жильем как все, или что не пришелся ко двору и можно с ним поступать небрежно?

Мальвази с испугом спохватилась и была больно задета сказанным, и подумала об этом с легкостью прошедшего.

– Так он недоволен, что не попал в свой кабинет, или что спать пришлось где попало?

– Ему не пришлось спать этой ночью!

– А что так?

– А то, что вы его оставили без ничего, одного на ночь, наедине с вашим безумным заданием!

Голос девушки звонкий и отчаянно смелый осекся, а гримаска на лице приняла испуганное выражение, и Мальвази простила бестактность не ответив резко:

– А что выходит, он поняв что его забыли не попытался найти себе ночлег?

– Конечно, он даже не стал! Я представляю каково в его состоянии было столкнуться с закрытой дверью!

– Ах да, он гордый. Из принципа не смог.

– Вам легко и смешно! Вот на какой шаг вы своим пренебрежением толкнули его!

Марселина резко протянула ей свернутый листок, с которым оказывается пришла и держала все это время. Мальвази вальяжно взяла сложенный листок и к скрытому неудовольствию той развернула бумагу полностью, заметив на обратной стороне еще что-то написано.

– Не это, – поспешила перевести ее внимание Марселина, но только способствовала худшему.

– Что это стихи? Он все-таки пытался, – продолжила насмешку княгиня, увидя, что куплеты перечеркнуты крест на крест, зачитала вслух:

– Это кажется Лопе де Вега. Правильно, это его раскаты. А это что? А это уже проза.

Она углубилась в прочтение содержания записки:

Сеньора!

Я не терплю когда надо мной насмехаются, и более того издеваются. Этой ночью я в полной мере на себе почувствовал отношение ко мне здесь. С вашим приездом ваш дом стал мне чужим и даже враждебным. Ставлю вам в известность, что мне нужно забрать свои вещи, оставшиеся в кабинете.

Амендралехо

Мальвази не ожидала, что дело могло принять такой оборот. Нужно было немедленно что-то решать, от нее ждали выразительно глядя сверху вниз. Она сразу же нашла что сделать, может быть, подав это в не лучшей форме, только усложнившей ее положение потом при дальнейшем размышлении.

– Милочка, что вы так убиваетесь за него? Не стоит! Зовите его сюда, я покажу, что вы его не правильно понимаете. Да он у меня сейчас все свои принципы растеряет, стоит мне только пожелать.

– Вы!.. Такая ненависть к человеку, который ничто вам плохого не сделал. О-о, я наверно тоже долго не смогу…

Уходила Марселина крайне взволнованной и растревоженной, чуть не с плачем проговаривая последние слова, обращенные вовне, что в эмоциональном плане очень подействовало на сердце другой молодой девушки, к тому же находившейся в безмятежном состоянии духа после сна. Обвинения сразу двух людей, легшие на ее чистую юную душу, показались тяжкими и слишком напрасными, что произвели совершенно иной эффект, чем можно было бы ожидать; она обиделась. Но уходить в свои чувства было не время, не для того она выгадала паузу, чтобы не подготовиться. Она быстренько встала с диванчика, направившись к зеркалу. Взяв гребень, Мальвази убрав свой шикарный густой волос назад, стала медленно спокойно расчесывать еле заметные пряди. Мысли пришли сами собой. Марселина сердита на нее, боится, что Амендралехо уйдет, она любит его. Значит, его как-то нужно задержать. Как это сделать? Как нужно так сказать, чтобы на случай если он твердо решил уйти, не пришлось его упрашивать? – она не знала. Она лишь понимала, что нужно начать со стихов,… но началось все совсем с другого. Он вошел в дверь с хмурым взглядом и заметив ее лицо в зеркале, но стоящей к нему спиной, то есть всю, привлеченный ее видением, поднял заметно просветлевший взор. Мальвази замерла под ним, хотя затем скорее инерциально продолжила водить гребнем по волосам, безотрывно глядя на взгляд в зеркале. Незаметно в ней сначала в голове, затем во всем теле загорелось тлетворной теплотой разлившееся до самых босых ступней, переставших чувствовать холодный еаменный пол. Она уже бессознательно обернулась назад, чтобы видеть волнующее как есть.

Мальвази была одно слово из многих: обворожительна, она была великолепна как девушка соблазнительной наружности, восхитительным личиком, взглядом. Ее естество или то, что называют личностью, особой, может и то, что она взаимно ответила, тоже подалась навстречу, заставило содрогнуться Амендралехо так, что он готов был и опуститься на колени, и найти на нее, и просто что-либо сделать, только дать волю движению к ней.

Первой перестала, прекратила Мальвази, томно закрыв глаза и отведя взгляд. Она испугалась, что Марселина могла видеть что было, хотя Марселины почему-то не было? Она поспешила к столу, все еще также поглядывая в глаза Амендралехо.

Первой мыслью его был испуг за письмо. Глаза его взмолились не принимать во внимание, он замотал головой. Не уезжать ему хотелось, да ему и не хотелось, а только остаться. Эти шагающие ножки, на них так хотелось припасть лицом и губами облобызать от низа до самого верха. Губы ощущали горячую теплоту ее тела. Конечно бы он ничего резкого сделать сейчас не мог, но он чувствовал что может с ней.

Мальвази взяв листок, указала ему садиться. Говорить она не стала, когда почувствовала как налились, отяготели щеки, только после произнесла.

– Хорошие стихи, это вы их написали?

– Тебе, – дрогнувшим голосом ответил ей он, и еще хотел сказать что-нибудь интимное, шепотом наговорить много этого, чтобы преодолеть завесу возникающих посторонних интересов, уводящих от той взаимности, но сзади послышались шаги входившей Марселины со звяканьем ключей.

– Сеньор Амендралехо, – проговорила Мальвази чистым приятным голосом и положила свою холодную босую ножку на его, заставив содрогнуться. – Хоть вы и ужасно сердитесь на меня, все равно пожалуйста, давайте на вы. Будьте любезны правильно ответить на мой вопрос еще раз. Эти хорошие стихи, вы их мне написали?

– Вам, кому же еще?

– А еще их сеньор Амендралехо писал Лопе де Вега. Так как прикажите вас понимать?

Она убрала свою ножку к себе и хоть с трудом, но стала им понимаема. Он спохватился, поняв в какую трясину попал, но нашел удачный ход, перейдя в нападение.

– Вы ошибаетесь, это не Лопе де Вега, этот сонет принадлежит перу другого автора.

Несколько изумленная Мальвази все же удержалась от того, чтобы не заспорить хотя слово сонет чуть не толкнуло ее на это. Не нужно было упускать инициативы, а говорить по существу.

– Если так, то почему же вы говорили, что это вы написали мне эти стихи?

– Видите ли, дорогая сеньора, ваш вопрос очень личного плана несколько меня взволновал. К тому же идя на встречу с вами я пребывал во взволнованном состоянии и может быть поэтому не уточнил что написал – переписал, потому что мне оставалось только коротко отвечать на ваши вопросы. И еще подумайте как бы неуместно звучало мое уточнение: нет это не я – это Лопе де Вега написал. Поучилось бы как будто… В общем эти стихи не он вам, а я вам написал, и точка!

– Сеньор Амендралехо, вы большой мастер выкручиваться…

– Вы бы даже посоветовали мне, если я стану сиятельным вельможей взять в свой герб угря?

– В ситке.

– О, вы должны знать, что это такое, у вас разводят угрей, не могли вы бы мне показать…

– Могу прямо здесь. Сколько бы ты не выскальзывал как угорь, все равно настанет момент попасться и бесполезно извиваться вокруг руки.

– Берегитесь, ловя не попадитесь сами с теми же последствиями.

– Это что такое? Как вы смеете? Это вы мне?

– Это эзопов язык, на который мы перешли. Это как-будто и не вам – заговорил он ее, хотя это было и не трудно, Мальвази только и ждала когда он кончит, чтобы начать свое:

– Сеньор Амендралехо, я вам строго-настрого говорила чтобы вы мне не переляпывали чужое, почему вы это делали, да еще после этого говорили, что написали мне, не уточнив что переписали?

– Сеньора, когда я получил ваше задание, сразу я отчаялся, а потом вдруг после долгих мучений мне стали приходить на ум какие-то рифмы, сначала вразброс, но потом я их легко складывал в строки и куплеты. Сложив и написав, я подумал, что это не мои стихи, но они так сильно подходили к вам, я лишь только перечеркнул их.

– Угорь! – с премилым девичьим презрением бросила она ему. – Ни одному слову не верю. Я могла бы поверить, если бы не одно обстоятельство, то с чего вы начали – с вранья, ради маленькой пользы, откровенная ложь, вы потом проговорились, не заметив этого. Вы знали и держали это в уме используя, как станет нужно. И так во всем остальном, и cо всем остальным, но с одним-то вы проговорились:

– Я ошибся.

– Да вы ошиблись и перестаньте, не надо оправдываться, я все понимаю, что все это значит!

– Вы можете не слушать мои оправдания, могли бы не слушать, если бы насчет имени поэта не ошиблись в том же чем и я. Моя ошибка это и ваша ошибка.

– Я перестала понимать о чем вы говорите?

– Вы поймете, когда возьмете в руки источник, о котором мы спорим. Я вспомнил, что прочитал эти стихи в книге, которая лежала в этой зале на столе, когда вас еще не было.

Мальвази было ушедшая в себя в сознании своей неприступной правоты, вдруг оживилась и вспомнив, обратилась к Марселине, которая тихо стояла с ключами у дверей и давно уже ничего не понимала, о чем они говорят, хотя помнила, что весь сыр-бор разогрелся из-за сущего пустяка, но так не спросила: «Помнишь, он говорил», а попросила принести из соседней комнаты книгу с золотыми застежками.

Книга называлась Сонеты, а имя поэта Мальвази торжественно швырнула по столу прочитать Амендралехо. Тот, не глядя на книгу, но глядя на Мальвази вежливо пододвинул томик обратно ей.

– Прочитайте, пожалуйста, повнимательней.

Она, видевшая что он от большой уверенности даже не читал, с удовольствием повернулась к книге, чем темпераментней она ему докажет, тем полностней будет ее победа:

– Де ла Вега! – четко и твердо зачитал он, наклонившись лицом поближе к ее застеснявшемуся лицу, отведенному взглядом от его взгляда. Ей было стыдно и становилось с этим все более хуже по мере того, как она себя вспоминала. Мальвази поднялась уйти, но молниеносно подавшись вперед, Амендралехо ухватил ее за запястье руки и сдернул вниз, заставив одним рывком усесться на прежнее место, вовсе рядом с собой. Она отчего-то так испугалась столь неожиданной резкости, может от непривычности такого обращения, может от чувствования самой силы, что оробела и сникла, не могла ни хоть как-то постоять за себя, ни попытаться.

– Доразговаривалась?.. Так кто кому в руки попался? Ты я вижу девочка с норовом, необъезженным еще. Все что угодно себе позволяешь… Не со мной!

– Бедняцкая гордость, – вдруг набравшись смелости выпалила она снова, отвернувшись.

– Прикуси язычок и закрой свой… ротик, – чуть не добавил вот какого прилагательного, но Мальвази и без того до крайности расстроенная, разрыдалась и завырывалась, в чем ей стала помогать Марселина, сразу полностью перешедшая на ее сторону.

– Это не бедняцкая гордость тебе виной, а богатая распущенность. Беги, оденься как следует, красавица, да приди сюда, объяснимся, – чуть не хлопнул он молодецки покровительственно по фигурным округлостям вдогонку, да Марселина помешала. Мальвази тем временем со слезами на глазах резвой ланью убежала в комнаты.

Амендралехо выслушал Марселину.

– Что ты натворил, она тебя выгонит за это!.. Не самодовольствуй, она тебя если захочет, к ноге быстро приставит, а потом отопнет. Извинись перед ней.

– Отопнет значит? Ну ничего, она однажды ловила и поймала.

Под улыбчивым взглядом Марселины он самоудовлетворенно расселся на стуле, раскинув руки. Ему было свое, не столько даже бахвальского, сколько он понимал наоборот, почему бедняжка так смущенно сидела. Ей ко всему прочему еще и была охота посидеть насильно рядом с чужой силой. Он мысленно брался устраивать ей такие насилия и воображением рисовал сценки, как неожиданно он почувствовал, что Мальвази, вырвавшись из его представлений одной, совсем другой подошла сзади в костюме для верховой езды с плеткой в руках.

Амендралехо сначала искоса взглянул на нее, затем как бы продолжая попытку взглянуть, повернулся всем телом к ней, все еще выгадывая то время, в которое она не могла еще возмутиться тем, что он можно сказать обнаглел до крайности и дождался, когда сидеть стало можно, когда она вызывающе резко опустила перед его носом скрученную концом вниз плетку, поднимая глаза к верху проговорив:

– Сеньор Амендралехо, я прошу меня извинить за то, что забыла вчера отдать вам ключи, а сегодня подозревала вас в лицемерии. Больше я постараюсь чтобы этого не повторилось.

– Я ваш покорный слуга, – только и пробормотал Амендралехо ей в ответ.

От той прежней девочки в легком розоватом пеньюаре не осталось и толики, и все затаенные мысли родившиеся после блестящей победы теперь как пустые кошельки остались в нем. Хотя может быть девушка представляется, они на это большие любительницы…, но девушка тем временем пока он это так думал, выдала еще такое, что не оставило в дерзателе никаких сомнений в обороноспособности ее. Оставив Амендралехо без внимания со своим вернопоклонническим мямленьем, превратившем его в покорного слугу, Мальвази цокая обитыми каблуками на сапогах, отошла к Марселине.

– Поди, скажи повару, чтобы приготовил на обед угрей. Этому сеньору, что вон там сидит… не давать.

С этими словами она звучно прошагала к дверям на утреннюю верховую прогулку.

– Не бойся, она не опасная, – прошептали ему.

– Марселина, пошли угрей посмотрим! – вместо всего того, что он хотел бы ей сказать, предложил ей это и с пылом, не терпящим упирательств, подхватил и повел ее на пруд смотреть угрей.

Уже было то, что Мальвази за обеденным столом заметила что ест не змееподобных угрей и выразила свое удивление Марселине, а той пришлось перед ней умилительно и уморительно оправдываться за себя и Амендралехо, рассказав как они долго провозились с угрями, кормили их, что им так стало их жаль… короче, они выпустили змеерыбок в большую воду. В конце у нее просилось прощение.

Мальвази замедлив темп еды лишь усмехнулась, подумав о своем: он выставил ее как хищницу.

– Сегодня оставьте его без мяса, пусть знает что говорит.

Амендралехо больно не мучился, он даже не заметил, потому что был весь во власти поэтической тяги. Ему хотелось непременно сочинить свое, и посему закусив ужином: заев чем-то сдобным и запив чем-то сладким, он устремился на открытый воздух, чувствуя, что там ему будет легче. За виллой на дорожках меж зеленого кустарного пространства ходил он, помогая этим своему творчеству. Его, если бы за ним наблюдали, можно было застать в самых различных местах, также и на песчаном берегу моря, где он в холодных набегающих волнах вдохновенья не нашел и ушел на облюбованное прежде место у амуров и психей в окружении нависавшей зелени. На удобной поверхности низенькой белой колонны греческого стиля он иногда пописывал, когда в голову приходило. Также много черкал, холодный ветерок, сдунул его бумаги. Только сейчас Амендралехо заметил как повечерело. Стало холодновато и невозможно работать, понял он это, когда поежился от холода. Вдобавок ему сделалось стыдно, что занимался поэзией он все время на виду с виллы, словно бы хотел ей показать какой он покорный слуга. Затем он успокоился и возможно надолго бы, пока не услышал далекий знакомый голос. То несомненно был голос Марселины, а ответивший ей голос был похож на юношеский.

Через некоторое время он заметил уже что Марселина в сопровождении Виттили идет по центральной дорожке, или вернее спускается к берегу моря. Поведение их было непринужденное и это-то как ни что другое заинтересовало.

Со свернутым трубочкой листком и грифелем в пальцах другой руки, он якобы прогуливаясь и при этом сочиняя, вышел с побочной дорожки на центральную. Марселина сразу заметила чью-то фигуру, при этом испугавшись.

Сойдясь, Марселина не смогла не обратить на Амендралехо внимания:

– Она опять заставила тебя сочинять стихи?

– Нет, нет и нет. Она лишь разбудила во мне беса сочинителя. Чувствуется ее работа. Я с самим собой попал в такое затруднение. Вот силюсь, не могу выбраться. Заело, не могу сочинить и пары порядочных куплетиков, отчего зол на себя, что даже поклялся поколотить самого себя шпагой, не вынимая ножен, если только не напишу. В самом деле, мне в детстве медведь на ухо наступил, как говорил мой дед.

– Ты что себе голову морочишь, выбрось это из головы. Она же тебе ничего не заказывала.

– Да нет, Марселина, – тяжело вздохнул он, отвернувшись горечно в свою сторону. – ты не поняла меня. У меня это сильно. Лучше бы она мне задала сочинить стихи, как бы сейчас хорошо было, ты не представляешь. Сейчас бы встретив тебя я услышал: пишешь для нее стихи? – Да, и это чертовски трудно войти в ее я. Кому? Что писать? Ничего не пойму. Меня она выгонит.

– Успокойся, никуда она тебя не выгонит. Выкинь свой листок и прогуляйся.

– Да?! Я так и сделаю, с тобой! Может на ум мне будет приходить лучше, чем на бумагу. Я тебя провожу, куда ты идешь?

– Так, нужно по одному делу.

– На ночь глядя? Ладно, тайна, тайна. Виттили малыш, иди спать, уже поздно.

– Марселина, идти? – озорно спросил он.

Она ничего не отвечая, уходила вниз, уже заволакиваемый тенью, а за ней следом направлялся Амендралехо. Оставленный без ответа Виттилли не долго сомневался в том, куда ему идти, конечно же туда, где его ждали друзья.

Амендралехо и Марселина продолжали молча идти и по берегу темно-синего моря, шумевшего накатывавшими волнами. Они шли по сухому вязкому песку, держась воды подалее, хотя Амендралехо вода была не страшна, он был в сапогах и когда на его удовольствие вода накатила очень сильно, он подхватил и приподнял ее собравшуюся бежать или даже прыгать.

Записки или что она несла бумажное, у нее в руке не было. Конечно же это была записка, чему еще быть, они шли влево к соседствующей с Монтанья-Гранде вилле, пребывавшей в состоянии богатой гостиницы. Ее так и звали корчма д’Эрба, а самого владельца корчмарем, за что ему за постой приходилось платить деньги и немалые, хотя и жить на вилле с видом на море словно в своей. Последнему постояльцу М., так понял, нужны были не столько морские виды, сколько вилы на Монтанья-Гранде. Сердце его ревностно кольнуло: на приезжего обращали внимание. Нужно было непременно узнать, что там написано в записке? Но как это сделать?… Лучше было даже не думать, любой способ либо грозил ошибкой и потерей авторитета, либо вообще мог ее обидеть. В таких случаях нужно просто успокоиться и ловить, если только что подвернется.

Они, перекинувшись парой слов, дошли до дорожки, ведущей на виллу, и в саму виллу. У дверей появился привратник, когда они подошли и позвонили в колокольчик.

– Мне нужно передать письмо сеньору, что сегодня прибыл из Палермо.

– Это не возбраняется, милая сеньорита. А вам что молодой человек нужно?

– Проводить сеньориту.

– Дальше провожать могу только я. Идемте сеньорита.

Амендралехо потерял языка, у которого бы мог выспросить хотя бы имя. Ему осталось остаться одному и ждать. По прошествии пяти минут заволноваться, а еще по прошествии двух очень томительных минут крайне заволноваться. Что случилось с Марселиной??? Амендралехо бросился к двери и застучал, предварительно посмотрев, может дверь открывается. Пришлось стучать и даже кричать.

После произведенного шума тишина показалась еще более зловещей, а ощущение было такое, что он услышит крик Марселины о помощи. Но через некоторое время за дверью послышались шаги и ворчащий голос привратника.

– Ну что вы беснуетесь? Ничего с вашей сеньоритой не случилось…

– Где ты столько времени была?! – налетел Амендралехо на нее, чуть только увидел. – Я так перепугался за тебя.

– Ничего, письмо… нужно было передать.

– Кому? Дай мне письмо, я ему передам и еще от себя добавлю… Сеньор, – обратился Амендралехо к привратнику. Кто у вас квартируется?

– Это тайна. А наше заведение всегда держало тайны такого рода.

– Кругом одни тайны, – недоуменно воздевая руки пошел Амендралехо вслед за Марселиной.

– Что ты волнуешься? Ничего собственно не произошло, я никого не нашла, а письмецо всего в несколько строчек неважное, можно выбросить.

– Не выбрасывай, дай мне!

– Ты ревнуешь к ней? – воскликнула Марселина, обернувшись.

– Нет, я просто не могу когда меня водят вокруг пальца. Почему, например, ты не оставила письмо у привратника, если это письмо простое?

– Потому что потому – все кончается на «у».

Все остальное расстояние по берегу и до ступенчатой дорожки они прошли под знаком письма. Одному хотелось непременно узнать что в том письме написано, другой хотелось дать ему почитать, но никто не мог ничего поделать. Наконец, остановившись на одной из длинных террасочных ступеней возле фонаря Амендралехо повернулся к Марселине, заставив ее остановиться и глядеть на него.

– Марселина, мы с тобой хорошие друзья, давай обнимемся крепко и может поцелуемся.

Не дожидаясь ответа под ее улыбкой он прищурился на фонарный свет. Камешек был под ногами. Он был поднят, метким броском разбил фонарное стекло, а сам кидавший окутал фигуру девушки руками, губами приложившись под ушко. Но не столько пухлую мягкость шеи и нежности нужны были ему. Марселина, понимая это, заложила нужную ему руку за голову.

Амендралехо вытащил осторожно из ее рукава клочок бумаги и, о беда! Света не было и невозможно было прочитать. Было уже настолько темно (стало после разбитого фонаря), что пытаться что-либо разобрать даже с его зрением не представлялось возможным. Что делать? За считанные секунды нужно было решить, ведь долго обнимать Марселину тоже было нельзя и он поступил может быть несколько легкомысленно, но единственно правильно: он оставил пока письмо у себя с тем, чтобы потом по прочтении вернуть.

Марселина пассивно участвовала в содееваемом. Роль ее главным образом заключалась в том, что она не мешала происходящему вокруг нее и по нее. Когда нужно было она не задерживалась, отойдя вперед, и Амендралехо тем временем при свете следующего фонаря прочитал:

«Сеньор кавалер де Карак! Мы всегда знали Вас как человека высокого морального долга и, признаться, очень удивлены, видя Вас на тихой вилле сейчас, когда решаются судьбы королевства».

Княгиня де Монтанья-Гранде

Прочитав сие Амендралехо зафыркался и запершился так, что Марселина шаловливо громко и звонко засмеялась, однако не оборачиваясь. Такие милые девушки как она словно созданы для того, чтобы их обманывали всерьез или в шутку.

– Марселина постой! Ты что-то обронила.

Она, вовсе расхохотавшись, повернулась взять письмо, проделав это почти не глядя. Успокоившись, Марселина помахала на прощание ручкой.

– Иди спать, не шатайся по двору.

Значит, что-то должно произойти этой ночью? Амендралехо даже знал что и был близок к тому, чтобы последовать словам Марселины, но в нем возыграли эдакие гуляжно-донжуанские чувства.

Марселина прошла в корпус, поднявшись на второй этаж в залу, где ее ждала Мальвази.

– Как дела? Ты, конечно, отдала письмо по назначению?

– Сеньора де Карака не было дома. Ни слуг его, никого я не нашла, чтобы передать Ваше послание. Пришлось нести обратно.

– А еще что тебе пришлось?

– Целоваться!

– Зачем было бить фонари? Если сеньор Метроне узнает – взыщет с обоих, и правильно сделает.

– Ах, ты подглядывала!

– Я смотрела: не вздумала ли ты сдуру пойти отнести письмецо в лапы к этому Караку. Фу, какой фат, и пошляк, отвратительный мозгляк, не хочу даже вспоминать о нем, как прицепится…

– Не обращай на него внимания, ты же не на балу, а у себя за семью стенами.

– Я не хочу ни от кого прятаться, нужно отваживать таких раз и навсегда! Скоро услышишь.

Вскоре она не только услышала, но даже и увидела, когда подбежала к окну. А дело было так, раздалось треньканье гитары и пьяный забулдыжный рев возопел непонять что. Вдруг он осекся, гитара его со звуками шлепнулась наземь. Можно было видеть, что за оградой пятеро били одного и тот барахтался у них под ногами.

Марселина заметила и шестого, похожего на Амендралехо по росту и по одежде. Он подходил осторожно сзади, словно стараясь вникнуть в происходящее, и потом, яростно сорвавшись с места, подбежал к двум ближайшим, стоящим почти без дела. Один, самый крупный в рясе получил удар шпаги плашмя по лысине на голове, а другой, в широкой шляпе – заработал сильнейший пинок по заднице, который прямо или косвенно заставил Альбертика отбежать. За ним попятились остальные. Не успели Виттили и Метроне присмотреться кто на них напал, как в пьяном гневе поднялся де Карак и, размахивая пустыми ножнами на цепочке от пояса, может быть не имея возможности оторвать с бранной руганью пошел, пошатываясь на обидчиков. Те кучей, не мешкая, смылись за деревья.

Злой как собака де Карак, не зная на ком бы сорвать свое зло, остановил взгляд на Амендралехо. В том, что спаситель де Карака вызовет в том к себе хорошее отношение не можно, а нужно было сомневаться, зная дрянную злыдную натуру такого человека, как этот сеньор. Амендралехо не мог вызвать в нем ничего доброго уже от того, что видел его в униженном положении. Хорошо было уже и то, что де Карак отвлекся на зализывание побоев. Затем, заметив помятую гитару, нашел-таки на чем сорваться, растоптав инструмент всмятку. После этого наступил момент успокоения и протрезвления от хмеля.

– Тащи меня на виллу, открывай ворота, я иду! – снова захмелев отвратно залебезил де Карак, стоя на щепках и с шатанием держась за прут решетки. А далее вообще…

– Ну ты, мурло, сбегай за моим лакеем – он лучше тебя справиться. Ну что ты стоишь! Ты что не знаешь, с каким человеком разговариваешь! Да я винкулето! Ты – понял..? Это..? – так многозначительно молвил он, что будто бы и сам испугался того кто он есть.

Очень захотелось предположить не вид ли это высокогорного винторогого козла? Амендралехо стало и не по себе, и смешно. А все вместе уравновешивалось до оторопелого вида. Действительно, нужно было идти спать, а не влезать куда не надо, в подарок заимев эдакое мурло перед собой. И за окнами, и из-за дерева им были явно недовольны.

– Ладно, бейте его, да еще покрепче, – указал он рукой резкий небрежный знак компании из пяти человек, и уже когда он отошел достаточно далеко, оглянувшись, увидел, что де Карака за руки – за ноги уносят долой.

Разогнавшись по ровному месту, перед самой оградой хлестнув своего буланого коня по кругу, Амендралехо с силой натянул вожжи на себя, точно уловив тот миг, когда это нужно было сделать. Конское тело под ним и вместе с ним стрелой взмыло вверх над шпилями металлической ограды, оставляя их много ниже под собой. Нижние ноги коснулись земли, и почти тотчас завершили лет и задние ноги, твердо опустившись наземь. Но еще некоторое время по инерции они ни за что не могли остановиться, как не пытался наездник это сделать, стараясь услышать что слух его уловил несколько мгновений раньше. Он не ошибся, ему хлопали – сеньора Мальвази де Монтанья-Гранде, видевшая взятие препятствия. Она была в нескрываемом восторге от увиденного и видимого. Высокая железная ограда со взметенными ввысь остроконечными прутами на фундаменте казалась ей если не границей мира: по ту и по эту сторону, то, во всяком случае, чем-то непреодолимым, над чем перескакивать на коне!… Она бы никогда не подумала!…Что такое вообще возможно!

Мальвази продолжала нисколько не смущаясь восторженно глядеть на Амендралехо и то как он, гарцуя на коне, не сводя с нее глаз, подъезжал к ней все ближе и ближе.

В этой стороне виллы, удаленной от прифасадного двора, и несколько прикрытой от него крылом корпуса, было сейчас после обеда безлюдно и можно было особо не опасаться за любопытство чужих глаз. Хотя вернее даже не это, а обыкновенное отсутствие посторонних привело княжну к раскрепощенности и даже, как мы увидим, – к крайней.

– Какой сильный и славный конь, – проговорила она, не сводя глаз с наездника, – все бы отдала, чтобы побыть на таком.

– Я Вас понимаю как наездницу, но ничем помочь не могу, мой, – хлопнул он своего коня, – любых не берет. Его прежде обласкать, ублажить, а потом усаживаться.

– Не беспокойся, я прекрасно обучена объезжать любых ретивцев без всяких ласок и ублажек!

– Никогда. Он Вас просто опозорит. Он женщин понимает – что это такое.

– Да ну!… Что-о?? Ах, ты!… И она, наполовину выговорив бранное слово, в ее исполнении и в данной ситуации прозвучавшее просто восхитительно, просто трогательно, и далее, вдруг так эмоционально вспыхнула и продолжила беззвучно выговаривать то, что ему можно было только догадываться по тем убийственным красноречивым гримасскам, которые она ему презренчески строила при этом.

Амендралехо уже не в состоянии продолжать смеяться не слазил к ней, а падал, не удержавшись на земле на ослабленных ногах. Но, влекомый к ней, неуверенно поднялся и пошел навстречу, ведя за узду коня.

Его обезумевший вид, в который она его привела, Мальвази льстил, и к тому же она была больше во власти игры, чем реальных чувств, которые выказывала, но и это-то как раз мешало простить ей внешне, то есть она чувствовала, что когда он подойдет – она должна ему обязательно ответить на пошлость увольнением, не иначе. И тут уже, когда она приготовилась говорить, ему осталось сделать перед ней последний шаг, конская голова, длинная и ужасная высунулась из-за плеча Амендралехо и с ржанием, оглушившим ее лизнула в подол, а потом и ткнулась. Взбудораженная Мальвази как ужаленная отскочила в сторону за Амендралехо, а вернее, чуть ли не на него самого. Конская голова с блеющим ржанием и вытянутым языком медленно поворачивалась в ее сторону.

– Уберите это чудовище отсюда!

– Еще минуту назад Вы им почти непристойно любовались. Да и сеньора, где же Ваши навыки в умении объезжать, которыми Вы еще меньше минуты назад хвастали? Надеюсь, Вы хоть мне поверите, что с такими конями иметь дело – опасно для чести.

– Сейчас же замолчите! Это Вы, развратник, научили его этим охальным штучкам. У меня он будет смирным и покладистым. Отдайте его мне, я его у Вас покупаю.

– Увы, дорогая сеньора, я этого сделать не могу.

– Десять тысяч.

– Даже подарить. Это не просто конь, а друг. Он от смерти меня спас в лихом бою. Я друзей не продаю.

– Ах, вы друзья! Два сапога – пара! Я думаю, что Вы неспроста водите дружбу с эдакими чудовищами. Еще неизвестно что за вашим человеческим обликом сеньора Амендралехо скрывается. Не скрывается ли такой же конь?

– Ой-ей-ей. Как зловеще. А ведь все так естественно, только прелестнотелые всеми мерами, всеми усилиями стараются застеснять эти чувства. Эта ставимая преграда, правда, чудесным образом исчезает, когда на нее наваливаешься и валишь. Вот тогда животные чувства принимаются, когда от них некуда деваться. А я не хочу стесняться чужого стыда. Мои плотские чувства к тебе – это мое превосходство перед твоей женской особой.

– И что у коня, и у тебя – одни и те же животные чувства? – с игривой интонацией в голосе произнесла она, улыбаясь.

– Да!

– Могу я их посмотреть, но только в конском варианте?

– Насильно заставлю!

И Амендралехо, ухватив ее за руку, тонкую и слабую повел почти бегом к близкому отсюда песочному вольеру, видному из-за конюшен, и обращенному на море. Мальвази, вынужденная бежать, задирая одной рукой подол, другой старалась вырваться. Ни слова, ни угрозы ей в этом не помогали. Она взяла и укусила руку Амендралехо. Тот с ужасом, отняв больную руку с шипящими звуками боли, взглянул на уставившуюся на него Мальвази. Что в ней сейчас происходило, он не догадывался и потому был естественен, потирая укушенное место руки.

– Я знаю, когда кошку держишь долго за лапку и тоже насильно, она, в конце концов, начинает кусать… Ты не бешеная случаем? – спросил он ее совершенно серьезно, мимолетно глянув, вырвав невоздержанный короткий смех.

Меж тем Амендралехо заставил коня перепрыгнуть через жердь и что потом им устроил, подавая разные команды, на это было смотреть совестно. Она не знала что ей и делать, и смотрела косо на вытворяемые финты и по сторонам, не видит ли кто этого срама? Амендралехо заставил коня перепрыгнуть через жердь и проделать двойной трюк прямо перед ней: усесться наземь с вытянутым языком и блеющим насмешливым ржанием. Она на это так взглянула, игранув глазами, что Амендралехо поцеловал ее на расстоянии, что, впрочем, она может не видела. Но повела себя затем так, словно бы он ее поцеловал по-настоящему. Она хмыкнула (когда конь вовсе улегся наземь, глядя и высовывая язык на нее) и, подскочив к Амендралехо, вырвала у него из рук плетку. Ох и досталось же безобразнику коню от осерчавшей девушки, Амендралехо только посмеивался, как вдруг, ни с того ни с сего, не глядя с разворота Мальвази сильно стеганула его по спине. Удар был хлесток, ошеломляющ! Он невыдержанно завшикал, потирая за спиной.

Это давно уже были половые домогательства, а он это понял только сейчас и, видя каким рассерженным взглядом смотрит на него она, подумал, что зашел слишком далеко! Нужно было как можно скорее кончать, иначе наступала гроза, в которой ему не суждено было поздоровиться!

– Драгоценнейшая сеньора! Это ужасно что Вы сейчас сделали!

– Этого Вы заслужили с вашими конскими выходками!

– Ну, это уже слишком! Я заметил, Вы все последнее время намеренно путаете меня с конем. Отчего бы это у Вас?

– Отчего? – хлестнув, спросила она его, ожидая очередной колкости.

– А все оттого, что у Вас сумасбродный ум! То, я у Вас угорь, то конь. Нет ничего более между собой разного!

– А вот Вам и за угри, которые вы выпустили нарочно. – снова хлестнула она его. Перетерпев небольшую боль, главное для вида Амендралехо подумал: что бы сделать, чтобы это бичевание прекратилось? Он поглядел на коня, который, видя что его хозяина бьют, перепрыгнул через жердь в загон.

– А трусоват Ваш дружок. – насмешливо заметила бившая.

– Не в пример меня. Вот что, я предлагаю проверить Вашу смелость не на плетке, а на седле. Помнится мне вы порывались объездить этого скакуна. Тем более что вы имеете небольшие успехи. Фарлэп Вас уже боится.

– Его звать Фарлэп? Фарлэп – это слово из какого-нибудь языка, кажется из французского?

– И что оно значит? – быстро спросил он.

– … Молния.

– О да! Да, да! У него и имя самое подходящее, какое только может быть. Это не скакун, а молния, седло – самолет. Извольте только усесться и вы испытаете такое, чего Вы еще никогда не испытывали! Не бойтесь – подбодрил Амендралехо ее все тем же заинтересованно-насмешливым тоном, за которым чувствовалась какая-то дурнота, но против чего невозможно было ни возразить, ни сделать. Перепрыгнув по подзывной команде через жердь в который раз, Фарлэп был насилу подведен прямо к княжне для посадки. Она, опасливо озираясь, вынуждена была ступить ногой в стремя и запрыгнуть в седло несмело.

До чего же быстро могла она преображаться, меняться почти в обратную сторону. Амендралехо несколько раз видевший это мог только удивляться. И ему осталось лишь молча снести то, что ему досталось от нового ее выкрутаса. Якобы хлестнув коня, чтобы стронуть с места, она хлестком задела и стоявшего ниже ее Амендралехо. И это того так стронуло, что в нем не осталось ни тени сомнения: делать или не делать. И еще к этому нужно добавить что, несмотря на то, что конь был понукнут, он не стронулся с места, так как воспринял хлесток как очередное надругательство над собой, вместо ласок и сладостей как бывало за исполнения раньше. Обои стегнутые, обои обиженные Фарлэп и Амендралехо между собой быстро сговорились, так как понимали друг друга с полужеста, с полузнака. Стоило одному быстренько почесать полусогнутыми пальцами по шерсти и указать на воду, простиравшегося неподалеку моря, как другой, все отлично поняв после дружеского понукнутия, понес наездницу к синей глади. Амендралехо только после того как отправил – заметил куда отправил и очень сильно испугался: не сбросит ли он ее на камни еле заметного над водой бассейна, построенного прямо в воде. Мгновения переживаний были тяжелы и если он не закричал остановиться, то только из-за того, что его дух и волю сковало опасение. Но Фарлэп со своим заданием справился просто элегантно. Быстро донеся сидевшую не куда-нибудь, а прямо к бассейну, не дав ей спрыгнуть, он заскочил прямо в глубокую нутрь, полную голубой воды. Но и там, не удовлетворившись тем, что до грудей намочил Мальвази, не дав ей слезть самой, подкинул ее от себя. Она, совершив небольшой кувырок на спину, упала в холодную воду. Встав на ноги, она увидела, как жеребец в легком прыжке выскочил из воды, и как под струями стекавшей воды совершенно преобразился его вид.

Выучке Фарлэпа можно было только удивляться, он делал и лучше, и больше, и наделал: холодное время года, а он ее с головой искупал. Отправляя Амендралехо думал, что Фарлэп просто провезет ее в каскаде брызг, извергаемых из под своих ног, как это делал с ним, стоило его только поскрести.

Княжна Мальвази, промокшая и продрогшая, шла по песку у самой кромки воды в сторону корпуса. Ну и вид у нее был, конечно, что называется подмокший. Платье из легкой материи, смотревшееся пышно сухим, сейчас же комично облепляло ее тело. Не в силах было сдерживать смешок, смотря на то, как она, не глядя в его сторону, устыжено уходит прочь. Вместе с этим ему захотелось дать ей определение какое она вызывала… И его как озарило – мокрая кошка, до чего же смешное видение, и его она собой представляла! И все же эта кошечка могла потом коготочки свои выпустить, сказав своим сбирам…, которые может быть у нее и были. Что она предпримет в отместку?

Амендралехо даже почувствовал себя бессильно и жалко перед ней.

– Ты что как цуцик промокший!? – удивленно закричала Марселина, когда увидела Мальвази какой она вошла. Бледная, или даже синяя от холода, мокрая и злая. Услышанное от Марселины вконец вывело ее из себя.

– Ну все, с ним нужно кончать, – стукая зубами со сжатыми кулачками выговорила она.

– Это он тебя в воду плюхнул?! Как ты могла такое допустить, уже же так прохладно, а вода такая холодная. Ты же заболеешь. Иди скорей прими ванну.

– Марселина, ты знаешь где то письмо, которое я писала герцогине Неброди? – озабоченно спросила Мальвази, идя вслед за служанкой.

Очень скоро, на удивление Марселины, приехала Климентина, которая как будто уже знала что произошло, но все равно приезд которой напоминал прилет любопытной сороки, коя ни что не оставляет без внимания и все хочет знать! Они очень быстро сговорились между собой, порешив поступить так-то и так-то, и еще Мальвази прихорашивалась, как ее Марселину отправили за Амендралехо. Марселина никак не могла вмешаться в разговор и попытаться хоть сколько-нибудь заступиться за виновника, хоть ей очень это хотелось; но она не могла, потому что боялась, слишком сильным казалось ей то, что произошло и она не находила в себе силы воли возражать против этого. К тому же она была очень занята по привидению синьорины в порядок. Марселина единственное, что могла сделать – это, уходя незаметно приостановиться, подслушав крайне важное, как ей показалось. И она пошла, подумывая как выполнить некоторые свои намерения.

Амендралехо она нашла там же, где он и был – на конюшне. Только теперь уж он ей показался испуганным, подавленно чистящим своего коня щеткой. Он даже не обратил на нее внимание, и она понимала почему.

– Что ты наделал?

– А я!? Я почистил коня, после того как наша сеньора изволила на нем искупаться. И я еще могу сказать: не такая уж она недотрога как представлялась. Так уж она ко всем неравнодушна?

– Она ненавидит любого кто пытается домогаться ее чрезмерно. – проговорила Марселина, глядя ему в глаза.

– Это еще неизвестно.

– Это еще мы посмотрим – хотел ты сказать? Тщетно. Твое неравнодушие уже замечено и тебя собираются не просто наказать, а заменить Пакетти.

– Ах, ах, наказания, не выгоны, а замены. Да я сломаю ее, стоит мне только захотеть, можешь ей так и передать, и не такие были. А к ней я ничего не чувствую, ты мне во сто раз милей и дороже.

– И ты мне… Я больше всего не хочу, чтобы она тебя выгнала. Попроси у нее прощения, останься. Куда ты отсюда подашься?

Марселина хотела уговорить Амендралехо идти извиниться, так чтобы он пошел не зная что его звали и придя не выжидал зачем его позвали, а пришел с сознанием того, что он пришел просить прощения и первым начал. Но ничего-то у нее не получилось, это могло бы получиться, разве что между женщинами, но не с мужчиной, и тем более гордым. И ей пришлось сказать что его зовут, напутствовав словами к снисканию прощения. Сама же Марселина направилась в другую сторону и, держась садовой дорожкой берега моря, прошла в ту часть чудесных владений виллы, где сад, становясь преимущественно кустарным, просеченный террасочной дорожкой, плавно спускался от задней стороны корпуса к морю. Здесь она думала найти Пакетти.

С тех пор как Пакетти – крепкий, славный малый был удручен своей неудачной страстью к красавице Марселине, ветреной в отношении к нему, он насупился и приналег на свою садовничью работу и его наверняка можно было найти за работой. Но Марселина заметила его не в зелени, а возле берега у площадки бутафорских белогипсовых развалин под вид древнегреческих, хотя и там он сидел, занимался какой-то работой с садовым инструментом. Рядом же была яма с растительными отбросами. Он сидел с дремучей тоской и как увидел ее, Марселина заметила, сразу изменился, засмущался и оробел. Она это поняла, как то, что его чувства к ней не совсем еще прошли и захотела забить их еще более тем невидящим непонимающим видом, каким всегда расслабляющее воздействовала. Знала бы она что нужно-то ей было всего что недовольно топнуть ножкой и с бесслезным хныканьем потребовать перестать думать об этом, что ей сейчас не до этого…, как он бы тут же успокоился, потому что терзания его были и есть только самолюбивого плана с возможным уклоном на ревность к некоему другому. Но Марселина совсем не хотела о нем думать и разбираться в нем. Она лишь поступала с ним как посчитала правильным однажды.

– Сеньор Пакетти, можете ли Вы оказать мне большую услугу?

– Всегда готов.

– Можете ли вы запрятаться так, чтобы Вас не могли найти ни сегодня, ни завтра. И Вы если услышите, что Вас кличут, не отзывались бы на зов посыльных?

– Мне это нетрудно. Погода на море стоит хорошая. Я сяду в свою лодочку и отплыву подальше от берега, так что меня не станет видно. А на ночь вернусь и спрячусь в стоге сена. Там у меня укромное место. Следующий день я проведу весь в море: с самого утра и до позднего вечера. Вот только мне нужно позаботиться о еде.

– Я вам принесу и спрячу в стогу, – успокоила она Пакетти. – Вот только как бы с Вами в море не случилось что-нибудь. Вы можете заблудиться на обратной дороге к берегу.

– О нет, я буду сравнительно недалеко от него, а мою лодочку не будет видно, она цвета морской волны. Вечером же мне маяком будет служить свет в окнах, и я буду по нему возвращаться. Ну, так что, только сегодня и завтра?

– Да, и еще, если Вам будет это не трудно, послезавтра не попадайтесь особенно на глаза.

– Я найду заросший уголок для работы. Значит я прямо сейчас исполняю вашу просьбу?…

Марселина проводила его взглядом, затратив времени столько, сколько смогла выдержать для приличия, а после, торопясь пошла по дорожке в корпус, ведь она хотела еще успеть попасть на разговор Мальвази и Климентины с Амендралехо.

Марселина очень торопилась успеть пораньше попасть на разговор и потому, когда она вошла в залу, почувствовала, что запыхалась и попытавшись уняться, чтобы за ней этого не заметили, еще больше разбередила в себе эту немочь. Но ей можно было не волноваться, никто о ней ничего не мог подумать из тех, кто мог, обе девушки во фронт давили на слабо отвечавшего им Амендралехо. Правда, понять о чем именно они говорили было трудно, не зная начала разговора, что-то о нравственности. Значит, грозу он сумел отвести от себя и сейчас принимал капельки дождя, который неожиданно, но мог разразиться в ливень, и потому ему приходилось внимательно выслушивать каждую, потупляться робким взором.

Неожиданно разговор в том же тоне перешел на конкретные вещи. Стала говорить сеньора Мальвази:

– И, сеньор Амендралехо, это еще не все.

Она сделала томительную паузу за тем, чтобы отыскать взглядом то, на чем хотела остановить внимание. Взяв со стола цепочку серебряного цвета, она подала ее Амендралехо.

– Это было бриллиантовой брошкой. Благодаря Вам крепежка сорвалась, и все бусинки упали в воду. Соберите их все до одной и отдайте моему ювелиру на починку. И, сеньор Амендралехо, из-за вас это случилось, никто другой в этом не виноват, кроме Вас и никто другой, заместо Вас не должен искать эти бусинки. Я так хочу. У Вас вопросы будут?

– Дорогая сеньора, возможно, мои поиски завершатся неудачей. Может быть лучше будет, если Вы соблаговолите принять от меня в подарок новую бриллиантовую брошку, а старую забыть?

Получилось так, как будто он сказал: о старом забыть.

– Нет, я не хочу от вас принимать такие подарки, я хочу ходить в своих украшениях.

– Но что, если я их не смогу найти?

– Как Вы это умудритесь, когда они там, на дне бассейна…

Однако, предложение сие произвело небольшое впечатление на обоих девушек.

Значит, она его не пошлет с письмом, подумала Марселина, и также как незаметно появилась, также незаметно исчезла за дверьми – скорее успеть остановить Пакетти, потому что его потом два дня невозможно найти будет. И еще третий день будет прятаться.

Амендралехо, учтиво откланявшись, ушел минутой позднее, про себя усмехаясь всем тем глупостям, которые развела эта идиотка сеньора.

Не собираясь следовать ее наказам и чувствуя во всем этом большой подвох, он, проходя мимо столовой залы, возле дверей которой час назад встретился с сеньорой Мальвази, зашел за дверь вовнутрь. Выбор пал на малыша Детто, который ходил в пажах у Мальвази и слыл большим проказником. Малыш Детто сидел в столовой в полном и тихом сопящем одиночестве перед подносом торта, который планомерно по кускам поедал. Он сидел еще при сеньоре Мальвази и к данному моменту торт ему порядком опротивел.

– Ну и что напихиваешься сидишь? Пузо лопнет. Пойдем со мной – аппетит нагонишь.

– У-у. Я не хочу уходить от торта. Ты прикарманишь его себе.

– Идем, я тебе говорю, полазишь, придешь – дальше сможешь есть. Сейчас же уже не лезет, а ты давишься.

– Где лазить? – сдался Детто, вспомнив такое заманчивое предложение и через пару минут он стоял в одних штанах на бортике бассейна, дожидаясь пока Амендралехо скажет ему нырять. Его черные от загара плечики делали его похожим на мавритенка.

Амендралехо оставалось только сказать деточке походить босыми ногами по дну нащупать камешки, ответить может быть на вопрос зачем – дно чистить, но тут к вящему своему неудовольствию он краем глаза заметил, что по берегу идет она. Это было просто неприятно – попасться в самом начале, когда еще было свежо, и то что она опустилась до того, чтобы лично проследить, затушевалось именно этим.

– Не стыдно тебе, ребенка заставляешь лезть в холодную воду. Ему же будет с покрышкой! – устыдила его Марселина, которую он спутал с Мальвази.

– Ничего, я купался уже здесь! – задорно прыгнул в воду Детто и с содроганием вскрикнул.

– Ты что, дурачок, иди сюда ко мне, вылазь скорее, – заохала Марселина, а Амендралехо почувствовал себя в положении большого дурака, загнавшего малого. Мало ему одной, он и мальчишку сюда же – так и сказала Марселина, вытаскивая Детто.

– Ты что, в самом деле поверил что она тебе наплела про брошку?

– Ни черта я не поверил этой дуре!… Но хоть вид подать нужно же?

– Дождись отлива, вынь затычку, слей воду – и вот тебе все дела. А ребенка оставь в покое.

– Она в самом деле это придумала, мне можно даже не смотреть?

– Тебе и посмотреть лень. Ничего этого и в помине не было. Ей нужно было найти зацепку. Сначала она хотела использовать письмо, потом, значит, придумала лучше – брошку, которую ты должен будешь нырять, и собирать со дна. Ты не догадался.

– Это в отместку?!

– Ну, ладно, с этим можешь ты мне помочь?

– Наверное.

– Что, наверное?! Это я ради тебя все устроила, тебе и расхлебывать. Сегодня поздно вечером сходи на сеновал к Пакетти. Отнеси ему еды, я приготовлю. Да и, он будет там прятаться, скажи что больше не нужно прятаться. Амендралехо ничего у нее не спросил, но с интересом поглядел на нее. Всю вторую половину дня он провел у бассейна, а, вернее, у накатывавшейся морской воды под теплым, но негреющим солнцем, пока оно не зашло, а бассейн не иссох от последней влаги. Захватив ужин, который уже опять измененно им с Пакетти вместе для установления дружественных отношений приготовила Марселина, решил пойти поужинать вместе с ним. Минуту спустя она нашла бутылочку вкуснейшей наливки, которую до этого пробовала и, желая доставить приятное мужчинам, пошла отнести им. Когда она пришла – потасовка между ними у разваленного сарайчика со стогом была в самом разгаре. Это в общем-то начал первый Амендралехо своими грубыми дозывами, не щадя затаенное самочувствие прячущегося, и затем начав пинать утлую надстройку до того, что она покосилась, а затем съехала вниз, сняв верхушку покрываемого стога, которая по-видимому даже вместе с Пакетти и завалилась… Амендралехо и сам не понял зачем он пнул по жерди в последний раз, когда перед тем почувствовал, что она начинает заваливаться, и пнул от чего-то еще яростнее. Несмотря на полный разгром, чтобы не подавать виду Амендралехо вдобавок в том же тоне крикнул, применяя те же обидные слова: и вылазь, и не нужно больше прятаться, и жрать. Понятно, Пакетти обозлился на этакую бесцеремонность и даже грубость, хотя и ему, даже несмотря на то, что он подумал над ним жестоко надсмеялись, не могло быть никакого прощения: так внезапно выскочить и налететь на человека, принесшего ему еду с толстоватой жердиной, и не дав ему опомниться, начать бить – это не лезло ни в какие рамки представлений о Пакетти, почему Амендралехо и не успел ничего понять, благо еще первый удар пришелся ему в поднос, а против второго он успел сообразить закрыться подносом. Амендралехо ему явно представлялся теперь злым соперником, который отводил от него Марселину и сейчас издевался над ним.

Конечно, нужно было бить, не слушая никакие отговорки. И неизвестно сколько бы это продлилось и чем закончилось, если бы не пришла Марселина и своим криком не остановила бы Пакетти.

Тот, увидев ее, окончательно уверовал в то, о чем ни Амендралехо, ни Марселина даже не догадывались, приняв произошедшее за буйный нрав и то, что Пакетти разрушили этот сарай.

– Ух ты, какой злющий! – удивленно проговорил Амендралехо, как ни в чем не бывало.

– Ну, так тебе и надо, что домик твой развалился.

Он был бесподобен в своем роде и Марселина импонирующее улыбнулась ему.

День следующий выдался с самого утра пасмурным и преддождливым. Лежа в постели ему даже не хотелось вставать, хоть и очень неловко себя чувствовал на узкой постели под одеялом среди стеллажей книг. Они были высоки, темны и зажимали кабинет до вида узкого коридора, кончавшегося к счастью дверью. Потому что, если бы двери не было, дальше бы шла библиотечная зала, заглядывавшая бы сюда не стеллажом, а книжным хребтом до самого потолка, отчего бы ночевавшему внизу было бы абсолютно неуютно от этого и от единения с захожим местом.

…Но нужно было вставать и убираться отсюда, и из библиотеки вообще, неровен час – сюда могла прийти та самая, встречи с которой он так не желал хотя бы этот один день после вчерашнего. Ей, наверное, уже донесли уже про малыша еще вчера, но вчера он, прикрываясь тем, что его отправили к бассейну, весь день провел там, куда она не могла прийти. Сегодня тоже не нужно было попадаться на глаза.

Амендралехо встал, быстренько оделся и вышел из кабинета. Первое, что ему бросилось в глаза – это выбор между выходом в срединную часть здания, где могли быть люди и его могли окликнуть, и… окном. Окно потянуло его к себе еще и потому, что ему хотелось поглядеть что творится во дворе. Окно глядело на заднюю часть двора и посему Амендралехо, кроме того что небо затянуло матовой пеленой, моментально заметил, что у конюшен происходит работа по снаряжению или, наоборот, разнузданию кареты от коней. По идее, если утром, то карету княжны были должны снаряжать: она никуда вчера не уезжала и это была точно ее карета. Но и приглядевшись он ничего не понял: вроде распрягали, может на время дождя? Куда она собиралась ехать? Нужно было непременно узнать. Невзирая на высоту второго этажа, Амендралехо открыл огромную створку окна и занес ногу на карниз, как вдруг далеко за собой услышал:

– С каких это пор Вам надоело пользоваться дверями, сеньор Амендралехо?

Это была она! Она все видела и понимала. Она поджидала его, когда он встанет с постели прямо здесь в библиотеке. Амендралехо заторможено обернулся и глянул в ту часть залы, в которой за столом сидела княжна Мальвази, которую он не заметил.

– Я очень извиняюсь, что оставил вас без внимания. – с поклоном проговорил Амендралехо. – А что касается окна – я премного прошу Вас не брать это во внимание. Просто захотелось с утра эдак хорошо встряхнуться, ведь кто знает что день грядущий нам готовит?

– Да. Вы это правильно делаете – бодритесь. Я намерена вас отчитать, прежде всего, закройте за собой окно.

– Давайте, я приготовился. – повернулся он от закрытого окна.

– Прекратите немедленно поясничать. И ответьте мне: вы и дальше собираетесь вести себя тем же образом?… Сеньор Амендралехо, мой дом не место для Ваших шашней, вдобавок с дебошем.

– Ва-ау! Шашней каких – Любовных? – если я правильно понимаю это слово. Ва-ау! Как предусмотрительно, что Вы прежде, чем сказать мне такое, приказали мне закрыть за собой окно – я не разбил себе шею. Это же надо в чем меня подозревать! Я догадываюсь с Марселиной? Чистые дружеские отношения так опорочить! Она не удержалась от того, чтобы доставить мне приятное, и вот что вышло!

– Почему сенник оказался весь разваленным?

– Это буйствовал Пакетти так, что чуть меня не отдубасил. Вызовите его – спросите! Но не наказуйте. Я его простил, он просто не то хотел сказать!

– Аха! – тихо произнесла она, подумав за этим, что уезжать нужно ей и она правильно сделала что собралась.

– Сеньор Амендралехо, принесите, пожалуйста, письменный прибор. Мне нужно написать письмо герцогине Неброди.

– Новое? У меня сохранилось старое, если Вы желаете я его принесу и Вам его останется только продолжить…. правда, не будет стихов. Хотя, я за это время сочинил…

– Оставьте, не надо. Герцогине сейчас не до стихов. У нее умер близкий друг – князь Сан-Кальтадо. Я тоже за нее очень расстроена, поэтому попрошу Вас написать то, что я продиктую, пожалуйста, скорописью.

– Ох, сеньора! – вздохнул, уходя Амендралехо. – Хочу очень вас попросить не разглашать о моем умении писать чертиками. Не то может статься это дойдет до ушей епископа Трапанского и его Высокопреосвещенство как в старые средневековые времена сожжет меня на костре.

– Это последний раз, сеньор Амендралехо.

Оттенок прощальности послышался в ее голосе и Амендралехо зашел за дверь, направившись по кабинету в мрачном расположении духа. Он понял: она рвала с тем, что против ее воли зародилось и рвала, может быть, очень безжалостно. Но еще оставалась надежда, что все это не так: ему показалось. Этого не должно было быть!

Он наметил спросить ее об этом и поговорить, но когда он вышел к ней, то все его устремления ушли, соприкоснувшись с холодным видом княжны. Да и то сказать, что она княжна, великосветская княжна, с которой такой бы интим кончился плохо, и возможно даже жестоко, стоило бы ей только высказать свое недовольство окружению сверху.

Амендралехо безразлично писал почти все говоримое, успевая записывать обыкновенной прописью. Затем, когда он все переписал каллиграфическим почерком, подал ей на подпись. А она уже сама заложила листок в пакет и заклеила язычок клеем. По краям этого язычка аккуратно проставила тушевые клеммы знака «S».

С письмом было покончено и ему оказалось следовало то, что он и подозревал, нужно ехать отвезти его, да не куда-нибудь, а на тот конец Сицилии в Рагузу, Сиракузы или Кальтаджироне, в зависимости от того, где будут хоронить князя, и там найти герцогиню. Не было ничего хуже! И как же ему не захотелось отправляться по ее поручению, хотя и это уже давало надеяться: она отменила поездку и посылает его. Только это давало ему силы встать, после некоторого промедления, взять письмо и тронуться к выходу. Собираясь обернуться, чтобы попрощаться или высказать свое неудовольствие, попытаться перепоручить это кому другому, он не знал, но не успел он что-либо сказать и только взглянул на княгиню, как услышал от нее:

– Сеньор Амендралехо, Вы не держите на меня обиды за то что я била Вас плеткой и часто была с вами невежлива? Расстанемся друзьями…

О, это было уже верное расставание навсегда, обдуманное и твердо решенное; против него уже ничего нельзя сделать. Амендралехо уходил с нехорошими предчувствиями, пытаясь разогнать дурноту быстрой ходьбой по коридорам к выходу и к конюшням, скорее разузнать о том, что все же происходит?

Еще издали он видел уносимые чемоданы из багажа кареты. Марселину ему удалось найти внутри самой кареты, наводившей там чистоту и свежесть. Ее ответы на его горячие вопросы не дали прояснения, а еще более затуманили ситуацию. Сеньора княгиня собиралась сегодня куда-то уезжать, но отменила решение когда к ней примчалась Климентина, вся в слезах – сбежал Альбертик вместе со своими друзьями и сейчас неизвестно зачем будут использовать карету: для уезда, или погони. Больше она ничего не могла сказать, хотя и интересовалась конечно же куда Мальвази собралась уезжать?

Что было делать? Оставалось только то, что садиться на коня и поезжать, несмотря на все предчувствия совершаемой трагедии. Фарлэп стоял уже кормленый и поеный. В минуту взнуздав его, Амендралехо подъехал к берейтору справиться о карте дорог. Тот ушел и принес ему через некоторое время рисовку от собственной руки, вполне понятную и удобную для пользования. Держа и рассматривая эту карту сицилийских дорог Амендралехо так же и поезжал верхом. Но не смотрелось ему на карту, его взгляд тянуло к окнам, недалеко от которых он проезжал. Даже капельки дождя, поминутно падавшие на лицо нисколько не отвлекали его от желания увидеть хоть в одном из окон лицо ее, смотрящее на него… Но ничего он так и не заметил, сколько ни вглядывался, и сердце его наполнялось неистерпимой тоской по ней, трагической натуре женщины однолюбицы, опустошенной и закрывшейся от первой любви. Если бы только она хотя бы провожала его взглядом, он бы мог тогда броситься к ней и быть может все изменить, но видно все шло к тому, к чему шло, и ему не в силах было это изменить. Нужно ехать.

Дождик слабее слепого дождя продолжал накрапывать, грозя уничтожить чернильные подробности рисованной карты. Неожиданно на ум пришло прояснение и вместе с этим чувство морального облегчения, быть может он мог еще поймать герцогиню в пути, но самое главное даже заключалось в ином!

Тридцать пять раз по тысяче и будут Орлеанские ворота!

Вечером скрипнули открываемые ворота, послышался конский топот, медленно приблизился ко входу под балкон усталый изможденный Фарлэп, еле держащийся на ногах. Наездник привстал на ноги и ступив на седло подпрыгнул, уцепившись руками за основания балконных перил. Но видно не спроста конь под ним пошатывался. Ездок и сам устал не меньше, и как следствие этого оказалось неподрасчитал своих сил. С большими и последними усилиями ему удалось только закрепиться локтями, большее он не смог и сорвался.

Сеньора Мальвази, от начала до конца наблюдавшая за происходящим, когда руки карабкавшегося сорвались, сменила гнев на милость и даже немножко испугалась за неудачника. Отвернувшись от стеклянной двери на балкон к Климентине, которая смотрела в соседнее окно под балкон и не выказала никаких испуганных эмоций, Мальвази улыбчиво и в то же время строго произнесла:

– Вернулся. Посмотри, что он будет говорить в свое оправдание, если он конечно вообще намерен говорить.

Но как ни странно Амендралехо, появившись в дверях, сам нарывался на разговор. Большая усталость, выглядевшая правдоподобно, была неплохой завесой, но лучше бы ему было не появляться, потому что часто уж сеньора Мальвази терпела от него поражения, почему как раз и захотела использовать слабость противника, на его же пользу, как подумала она. Нужно было, чтобы начал он, а от этого уже строить нападение. Так она неосознанно думала, нисколько не смущаясь его развязным видом, он же был не пьян. И сеньор Амендралехо начал: как полагается – поклонившись, и, не удержавшись, чуть не завалился наперед, еле выровняв положение.

– О, если б вы знали, сеньора, как я устал.

– Да, я вижу, ваши обязанности и особенно, мои поручения вас доконали, поэтому я вас освобождаю от вашей обременительной должности.

– Но почему? – слабо запротестовал он.

– Потому, что вы не справляетесь! – твердо и громко произнесла она, – Кладите письмо на стол и ступайте – отоспитесь, где вы спали раньше. Пока еще ваше место никто не занял. За расчетом придете потом, а точнее уже завтра, сегодня я не хочу вас видеть! Бедной герцогине, может быть, так нужна моя поддержка, она написала мне, а я из-за вас потеряла целый день, самый важный! Когда вот теперь письмо дойдет до нее? Когда будет поздно!

– Сеньора, я не понимаю, о чем вы говорите? Никуда больше ничего отправлять не нужно, это уж пожалуйста. Вот письмо, которое герцогиня отправила вам обратно.

Говорил заплетающимся языком Амендралехо, конечно так, что его самого-то на том, что он говорит, понять было трудно, говорил намеренно нетвердо, а подавал все то же письмо в пакетике с синими клеммами, проставленного по язычку «S».

– Ты видишь, что он придумал?! Вознегодовала Мальвази, взглянув на Климентину, – Герцогиня вернула мне письмо обратно, не прочитав! Она же была в горе, он рассудил, и вдобавок к этому, чтобы съездить на другой конец Сицилии и вернуться обратно в тот же день – нужно очень устать. Убирайтесь отсюда немедленно, иначе я прикажу слугам, чтобы вам отвесили хороших колотушек, вам и вашему чудесному коню, на котором вы туда ездили.

Расстояние до того края острова казалось таким запредельным, как другой стороной света. Тут и Климентина с недоброй усмешкой взглянула на Амендралехо, но особенно стрельнула в него глазами Мальвази, так что тот, пораженный этим не столько от презрения, сколько от самих глазищ растроенно и обидчиво зарыдал, слабо протянув на нее руку.

– Сеньора, вы всегда так злобно на меня распаляетесь, и зря! Почему? – Я привез письмо от герцогини, все за один день, совершил невероятное, а вы, не разобравшись, легко и просто подвергли меня таким оскорблениям. Как мне тяжело принимать это от вас, если б вы знали!

Растроганная до самого сердца, Мальвази, устыдившись и раскаявшись, стала подходить к Амендралехо, растроганно произнеся просьбу о прощении.

– Нет, это уже было! Я не могу, не смогу уже простить при всем своем желании. Горечь обиды навсегда останется во мне. Если вам действительно нужно то, о чем вы просите, то вам нужно сделать что-то необыкновенно искреннее – поцеловать! Раз пять, я так это хочу от вас почувствовать.

Услышав последнее, что сказал Амендралехо, Мальвази сразу остановилась испуганно и, взглянув на него, но затем, отведя взгляд, несмело молвила:

– Давайте поцелуемся.

До чего же хорошо было с ее позволения взять ее тело выше пояса в руки и прижать к себе, а затем взять ее губы своими губами и, придавив еще сзади аккуратно убранную в прическу головку, страстно предаться пылкому поцелую, кончившемуся резким отнятием от немоготы. Он подержал ее еще некоторое время щека к щеке, прижатой к себе, с упоением придаваясь и этому удовольствию.

– Ты никуда не станешь уезжать, ведь так?

– Так. Сегодня приехал Чичисбей и решительно настоял на этом, – ворковала она ему под ухо томным голосом испытываемого наслаждения.

Потом, через некоторое время еще и более эмоционально, закончив негу и взглянув на нее умоляюще, попросил:

– Мальвази, милая, еще четыре раза.

– Хорошо, хорошо, завтра в пять-шесть часов за конюшнями. Иди отдыхать, уже закат, не то завтра опоздаешь.

Мальвази взяла у него пакет и отправила рукой, проводив взглядом.

Затем она раскрыла пакет, доселе прорезанный по верхнему краю, и достала листок с письмом от герцогини. То был несомненно и ее почерк, и ее слог, и Мальвази углубилась в прочтение небольшого письма.

Прочитав на два раза, она заложила листок обратно, стараясь развеяться от печальных мыслей, что пришли в ее голову.

– Климентина, дорогая, тебя никто дома не ждет. Переночуй у меня.

Раннее, туманное утро, когда еще только светло, но восхода как такового еще не видно. Холодная свежесть утра заставила вышедших на балкон девушек зябко поежиться всех троих. Кроме того, несмотря на то, что находились они на балконе задней стороны здания, глядящей на сад и частично на море, где никого не могло и не должно было быть, они все равно стали внимательно осматриваться: не смотрит ли на них кто, словно бы стеснялись того, что они придумали. Марселина принялась надежно завязывать конец шелковой веревочной лестницы, и затем спустила ее вниз.

– Не понимаю, куда в такую рань можно пойти, уж не купаться ли? – вспомнила она неумно, что выглядело почти вызывающе для Мальвази, одетой в костюм для верховой езды и шедшей на конюшни амурничать по обещанию, отчего ее естественное желание находилось за этим предлогом в скрытом и скрываемом положении, и потому ко всему, что хоть отдаленно напоминало намек, отношение было подозрительное. Она, уничтожающе взглянула на распускавшую язык Марселину:

– Нет, не купаться… Кататься!

Мальвази с недовольной живостью перекинула ногу за перила и стала легко и быстро слезать. За ней осторожно стала слезать Климентина в пышном, мешавшем ей платье. После нее Марселина забрала веревочную лестницу к себе на балкон, начав отвязывать, а Климентина с Мальвази пошли сначала по дорожке к морю.

На конюшенном дворе было тихо и пустынно, только шум от приливной волны. Ворота самой большой конюшни, где находился Фарлэп, были наглухо закрыты, и поэтому Мальвази, а за ней все более отстающая Климентина, пошли за угол на заднюю сторону длинного строения. Там сразу можно было заметить открытую дверь, куда и направилась Мальвази, не забыв при этом незаметно, но хорошо осмотреться вокруг, чтобы не получилось ей выйти обратно и при встрече с ним выглядеть ходившей за ним. Климентина за ней не пошла, оставшись караулить недалеко от дверей в выжидательной позе.

Мальвази не оказалась в неловком положении и в конюшне, когда она нашла того, кого искала. Более того, она застала Амендралехо в таком положении, что невольно усмехнулась, но про себя решила не насмешничать над ним, точнее над ними. И Амендралехо, и, что особенно дополняло смешную картину, Фарлэп, лежали один недалеко от другого, в одном загоне. Хотя ее покорный слуга выбрал себе укромное место в углу досочных бортов на сене, покрытом одеялом. Конь же, видно смертельно устав, до сих пор обессилено и разнузданно лежал, раскинув ноги по полу. Его тело передергивали судороги усталости.

От стука каблуков подходившей о досочный пол, спавшие одновременно пробудились, и если Фарлэп вяло встал на ноги, то Амендралехо не удосужился даже приподняться, так и продолжив растянуто лежать, только заложив одну руку за голову, другую протянув к морде коня.

– Так-то вы меня встречаете, как обещались? И – фи! Где вы уснули.

– Мне нечего стесняться ни того, ни другого. Сон при поддержке усталости сами взяли меня там, где взяли.

Амендралехо подтянулся рукой ближе к морде коня, но тот отнял ее в сторону.

– Обижается, сильно замучил я его скачками.

Мальвази сделала несколько шагов, чтобы пожалеть бедное животное, но не успела она сделать последний шаг, как была испугана резким говором Амендралехо:

– Осторожно, не трогай, укусит! Он тебя не любит!

Она, испуганно отскочив от коня к Амендралехо, очень недовольная последними словами, легонько пнула его в руку.

– Это ты его приучил!

– Ничего подобного, это просто такой умный конь. Он все понимает. Природа его наделила сверх и умом, и силой.

– Ну почти как тебя, – поддразнила она его, глядя на него вниз в лицо, почти рядом с которым находились остренькие носочки ее сапожек.

– Ты говорил, Фарлэп тебе жизнь спас?

– Он за нее дрался как зверь!… За мной гнались четверо. Я был ранен и упал. Первый же подъезжавший басурманин, слез и, вынул саблю, чтобы срубить мне голову, но посчитай, сам без нее остался. Фарлэп ему копытом буквально провалил башку. И дальше пуще, слезть им не дает, на дыбы встает и копытами всех подряд: и коней, и самих их бьет. Решили они не связываться, потом видно подъехать собирались, меня за мертвого посчитали. А я и был, считай уже при смерти – кровью истекал, жажда замучила. Не знаю, как поднялся и перевалился в седло, но только помню, потом свалился в воду. Не знаю, что это было, но освежился так, что надолго потом хватило. А потом все пески и пески, если бы не ночь и если бы конь такой, выносливый не был, верно бы погибнуть там же, где и Фарлэп бы слег. Но выжили и, как видишь, снова в христианском мире.

– Что вы в мусульманском мире делали такое, что оттуда пришлось бежать?

– А бежать мне оттуда нужно было. То что я умел, меня за это оттуда никогда не выпустили бы.

– Что вы умели?

– Я был мастер по женскому делу. Хотя по идее я себя считаю ученым.

– И то и другое объясните?

– Есть самые разные науки, почему бы не быть науке о женщине и мастерству по обращению с ней.

– Ну-ка покажи, на что способно твое мастерство?

Не успела она договорить, как Амендралехо, загнув ее ногу и поставив на колено, схватил ее руками. Один верный рывок, и она, обогнув его тело, ушла на лежку под него, еще на лету крепко схваченная на поцелуй. Но тут его мастерство дало сбой, точнее допустило переволнение и ошибку. Это был почти провал: так сильно цапнуть ее в мягкое над поясом, что она дернулась и сорвалась и от поцелуя, и от приводящей бессознательности. Поцелуй кончился теперь же, но можно было осторожно использовать ее испуг, и Амендралехо, полулежа на ней, аккуратно расстегнул застежку на жакетке.

– Ну что такое, тебе разрешали? Убери руки и слезь. Закончились и последствия второго поцелуя. Но все равно он добился больших успехов, уже на второй раз и чуть не взял!

Она вставала, что называется, вынимаясь из-под него, и, вскруженный от успехов, он несильно поддал ей ногой по заднице вослед, что, может быть, было немножко пошловато, но очень хотелось. Ну, конечно, ее ответная гримаска была на это как на пошлость и более того:

– Сеньор Амендралехо, почему вы меня пинаете? Это есть ваше мастерство, которым вы хвалитесь?

– Сеньора, вы намеренно путаете это с поддатием, будем опять ссориться?

– В том нет необходимости, я просто заранее предупреждаю вас, что, если вы продолжите вести себя со мной так вульгарно, я либо заменю оставшиеся поцелуи на воздушные, либо пройдет необходимость доказывать свое хорошее отношение к вам.

– Тогда и я предупреждаю, что, оставшись без поцелуев, я…

– Ну, вы?

– Я добьюсь их силой, я пущу для этого все свое мастерство.

– Все вы мастера, тошно от вас.

– Ну, тогда я применю свои знания как ученого.

– Что ты можешь знать? Только пользоваться. Потребитель.

– О нет. О нет, нет, нет! Тут ты неправа. Я как раз открыл тайну женского создания и овладел действием механизма, почему и смею себя считать ученым в звании мага.

– Ты умеешь завораживать? Тогда я пошла.

– Умею, но этим не пользуюсь, не истинное, а все ложное я отбрасываю. Поэтому только я смог добраться до истины и сделать открытие. Вспомним: женщину делали второй, для чего, я думаю тебе хорошо известно, и еще делали ее из ребра человека, это из единственно гнущейся кости во всем человеческом остове. По идее, делалась Ева как прекрасное, половое дополнение главному – телу. Но Боженька перестарался и вложил в женское тело человеческую душу. Это, так сказать, для полного дополнения и радостей жизни. Ага! Тут и получилась раздвоенность самого создания на духовное и телесное. Получилось, что телесное без души с прямой настроенностью на это самое, с душой и со всеми человеческими качествами, оставшись тем же самым, стало бесстыдным, что стала нести с собой женщина, всячески скрывая и завуалируя это так, что ты есть развратница, моя милая. Душевное не дает тебе быть явной ею, но и это же душевное сравни его с мужским – однородно, но совсем другое. Это под воздействием телесного. Значит, я заключил в телесном есть такие струны, отключающие помехи души, и более того! Я внимательно разобрал, что такое главное призвание женщины – любить, и предположил, что и это должно иметь свою струну. Итак, я начал искать. Мне был предоставлен целый гарем, я перещупал его весь и вдруг нашел это место. Это я видел по глазам, которые смотрели на меня с испугом, а затем налились глубочайшей любовью. Она меня так сильно любила, что я был вознагражден этим больше, чем самим открытием. Я открыл и постиг великую тайну!

– Только ты не в свое время и не в том месте родился. На свете сейчас нет ни одного государства, где бы правила женщина. Вам суждено прозябать.

– Но я своего дождусь! Пока же мне остается валяться на подстилке с сицилийской княжной, предвкушая, что должно быть, скоро какое-нибудь великое государство будет у меня днем, как государыня ночью. И я, черт возьми, смогу поторопить события. Главное только взять хорошее основание. Ты – самое подходящее, что только может быть. Тебя я давно заприметил и успех чуть не состоялся. Здесь и только что. Но он состоится!

– Что вам помешало сделать со мною так?

– Дело в том, что я боюсь этой любви, она пуста и неестественна. Я хочу настоящей, разумной, хоть от одной, которая будет меня окружать. И еще я хочу посмотреть, что если так сделать с сознательно полюбившей женщиной. Нет, я лучше дождусь, когда ты сама придешь ко мне.

– Сеньор Амендралехо, вы трепло. Чем трепаться, давайте-ка взнуздайте мне коня, я буду ждать за дверьми.

Амендралехо сидел за столом в столовой зале, ярко освещенной светоносностью солнечного дня через открытое потолковое окно и стенные окна и играл с Детто Киньетти шашками, точнее игрался, так как та игра, которую они вели, представляла настоящий бой по сбиванию шеренги шашек противника щелчком своими шашками. Так что шум от их стола, с которого постоянно падали шашки, стоял звонкий, но он только дополнял общий шум, стоявший в зале от детей. Кроме вышеупомянутого ребенка было несколько местных ребятишек служанок и две девочки, какие-то дальние родственницы княжны Мальвази, которым было три, и Розане Чочелопе пять лет. Кроме детей в зале с ними находились Мальвази и иногда заходила Марселина. В соседней кухне за пролетом суетилась с готовленьем полная старуха Фаншетта, бабка Детто и еще одного соколика помладше, который постоянно крутился там у нее.

По-видимому на обед в залу по лестнице спустился Чичисбей, приятно поздоровавшись с сеньорой Мальвази и раскланявшись с детьми нарочито игриво. Все бы было хорошо, и он бы ушел к себе, если бы спиной не почувствовал, что ему что-то не так, и верно – он заметил Амендралехо и очень недовольно отнесся к тому, что он и сеньора Мальвази находятся одни среди одних только детей. С вынужденной улыбкой он так же раскланялся и с Амендралехо… Он решил остаться, исправив непорядок с непринужденностью всякого надсмотрщика или чичисбея.

Спокойное времяпровождение прошло, уступив место беспокойному, когда невозможно стало даже переглянуться с Мальвази украдкой. Детто разлупил его шеренгу шашек, так что ему пришлось помогать их собирать.

Чичисбей неожиданно встал и ушел. Мальвази не обращала на его взгляды никакого внимания, оставляя вот уже полдня безуспешными все его попытки поймать ее. Между ними, так свободно чувствовавшими себя ранним утром, встала фигура дона Чичисбея.

Вдруг Детто резко отскочил от игрального столика, качнув его и заставив Амендралехо вздрогнуть. Он подбегал к группе ребят, находившихся перед сидевшей в кресле сеньорой Мальвази, и, оттесняя мальчика постарше, настырно говорил, хватаясь за руку Розаны:

– Не разговаривай с моей Розаной!

Амендралехо недоуменным, ошарашенным взглядом поглядел на это, встретившись наконец-то со взглядом Мальвази, которая так же посмотрела. И тут, как на грех, вошел опять Чичисбей со своим лютнистом и заметил перегляд.

Не любил Амендралехо такие неловкие ситуации и единственное, что мог против этого, это всем своим видом чинно показав недовольство отвести взгляд. К тому же его было куда отвести: из кухни вышла выведенная из себя Фаншетта с тряпкой, направившись к Детто, которого сеньора Мальвази успела спросить:

– Почему твоя?

– Я вот тебе дам – моя. Я тебе покажу – моя, дрянной мальчишка! – приближалась бабка, угрожающе размахивая тряпкой, и потому Детто без объяснений поспешил прошмыгнуть между Чичисбеем и появившимся лютнистом в открытые двери на дорожку. Вслед за тем, увидев, что бабка Фаншетта раскланивается с чичисбеем, стараясь незаметно и делая это по-своему, на цыпочках оббегал опасное место и снова подсел к Амендралехо.

– Сзади, – шепнул тот ему, и Детто, увидев, что за ним идут и опять с тряпкой, подпрыгнул со стула и тем же манером забежал Амендралехо за спину.

Не собираясь здесь за ним гоняться, Фаншетта ушла, и можно бы было об этом забыть и продолжить бой, если бы из кухни не послышались звуки чухвостенья тряпкой и приглушенный писк того, кто там оставался. Амендралехо усмехнулся, но заметил, что никто из детей не отреагировал так же, потому что наоборот восприняли это близко к сердцу, то есть, понимающе и сочувственно. Амендралехо усмехнулся второй раз.

Они с Детто стали расставлять ряды шашек, внимание его конечно же еще оставалось у того стола, и потому он слышал, что там творилось. Кажется, Розана спросила у дона Чичисбея, знает ли тот сказки? Тот, конечно, знал, приговаривая о своём что по роду службы о сколько их ему пришлось выслушать в ту свою деятельность!

– А знаете вы сказку про птицу-правду? – наставили его от прозаики на конкретный лад.

– Про какую такую птицу-правду? – почти как испугался сей почтенный дон, что заставило Амендралехо еще раз улыбнуться.

– Ну, которая говорила правду обо всем, о плохом короле…

– Как о плохом короле? Разве короли могут быть плохие? Нельзя так говорить! Ты в городе была, разве не знаешь, что делали те дяди, что говорят про короля плохое?

– Ой! Там так стреляли! – оживилась Розана. – Там огромные кучи наложили, и за ними прятались. А бродяги с гор пришли, тоже стали кучи себе накладывать.

– Ну насчет бродяг с гор почтенный дон кое-что знал и постарался перевести разговор. Конечно, нужно было занять детские головушки другим, и он предложил послушать музыку лютниста.

Окончательно понял, куда он попал, Амендралехо только, когда стали разносить кушанья. То были каши, сладкие чаи и булочки с повидлом. Он осведомился у бабки Фаншетты: есть ли что посерьезнее? Ничего другого не было. То был какой-то детский день, на которых он, как мальчишка, попался за игрой в выбивашки. Слава богу, он еще додумался отказаться от такой еды сразу, не то бы ему поставили.

Нужно было идти искать, где бы чего можно было перекусить? Проходя мимо стола, у которого сидели Мальвази и Марселина, не глядя на госпожу /хотя она на него взглянула/ глазами указал Марселине на тарелки и сморщился. Затем сразу же кивнул идти за ним, куда-то, куда пошел он. Сразу она не могла этого сделать, заметив, что находиться под взглядом Мальвази, или по крайней мере, в поле ее внимания. Она решила, что сначала поест, а потом, несмотря ни на что, отправится. Амендралехо, выйдя на воздух теплый, и даже как будто жаркий, как летом, пошел во флигель пугать служанок предстоящими кашками и булочками. Они его сначала не понимали, и так, может быть, и не поняли, но с радостью согласились с его предложением отведать свежезажаренных карпиков. Им было сказано принести с собой жаровню и дровишек к пруду. Сам Амендралехо пошел туда посмотреть на месте, как выловить карпов из пруда. Место это находилось у задней стороны здания почти напротив угла, того, от которого ближе всего можно было дойти до берега моря по террасочной дорожке. Море голубым разливом лежало дальше внизу, и не столько за зеленью, сколько за краем гребня небольшого поднятия в общей форме эдакой плиты, на которой возвышался изящный коричневатый корпус виллы. Угадывалась эта плита главным образом в том самом месте, где находился пруд. Все остальные края были либо плавным схождением сровнены, либо густо заросли зеленью и были окультурены. Пруд как раз также представлял из себя искусственное творенье, и это можно было сразу заметить, так как располагался он не под краем кручи, а именно упирался в него, из чего следовало ожидать: вся вода должна бы была по идее стечь вниз, но цементированное дно и края не давали.

Амендралехо глянул вглубь: и низ, и края выглядели естественно, а на самом дне среди крупных листочных водорослей виделись крупные рыбины. Место здесь, конечно, было самое наиприятнейшее, сюда же выходили окна покоев сеньоры Мальвази.

Скоро сюда должны были придти служанки. Амендралехо нужно было подготовиться к отлову рыб, и он пошел за огнестрельным оружием, не менее. Где-то в библиотеке он видел старинную аркебузу тысяча триста восемьдесят шестого или шестьдесят восьмого года, как подписано было с деревянным шомполом явно не с того времени. Кроме того, он взял из своего оружия буквально все, что причиталось для ловли рыб. Он пришел к пруду, и его испугались, что выразилось главным образом в том, что разговоры у жаровни поутихли, и с ними всякие радостные эмоции. Вместе с этим возрос интерес ко всем его действиям, связанным с аркебузой, пистолетом и копьем. Его весело спросили, что он собирается делать, на что он ответил: разжигать /это жаровню/ и зажимать уши.

Две или три девицы сразу же и последовали его совету и зажали уши, но как оказалось, рано. Амендралехо решил сначала попытаться ловить копьем. Хоть и длинно оно было, а все равно до самых дальних мест не доставало, там где естественно все рыбины и скопились жирной темной массой. Только зря намутил воду.

Тогда он стал заряжать аркебузу слабой толикой пороха и пулей. Присмотревшись, Амендралехо выбрал первого карпика, который держался в стороне от других. Спинные и жаберные плавники его мерно шевелились в воде. Осторожно прицелившись, он вспомнил, что в орудиях их предков устройство пальбы было таково, что сначала нужно было дать огня, ну а потом уж приходилось целиться. Вспомнив это, Амендралехо обернулся за прутиком с огоньком, чем расстроил весь нацел. Когда же фитиль возгорелся, нацелиться вновь уже не пришлось, так как разгорелся он словно шутиха, как будто был чем пропитан? Среди искр, сыпавшихся даже на лицо и с опасностью для глаз, можно было приглядеться только к стае и навести на нее дуло аркебузы, сразу же после этого выстрелившей оглушительно громко. Повалил едкий густой дым, из-за которого не было ничего видно, и пришлось отвернуться с закрытыми глазами. На водной поверхности плеск чувствительно обрызгал охотника на рыб.

Амендралехо лишь минуту спустя смог заметить покачивающуюся от водяной ряби добычу, продырявленную насквозь, но не успел он ее зацепить на наконечник копья, как со всех ног прибежал на звук выстрела Детто и любопытной мордочкой уставился смотреть.

– А ты порохом бабахни, они все повсплывают готовенькие! Все ему не были нужны, а только пять-шесть, и поэтому малыш под рукой показался ему нежелательным.

– Слушай, Детто, иди-ка ты отсюда, а то я чувствую, набабахаююсь тут с тобой, что весь пруд распружу или сам взорвусь.

Доставая первого подстреленного карпа, Амендралехо злорадно думал, что после такой охоты и особенно обеда сеньора Мальвази испугается за то, что она останется без мяса карпиков и будет кормить отменно.

Детто завороженно стоял и смотрел на то, какого большого карпа подстрелил Амендралехо. Охотничья страсть воспылала в нем как личность и Детто восторженно вырвал добычу из его рук.

– Ух ты, какая большая! Давайте из нее рыбий суп сварим!

Под общий смех служанок Амендралехо сочувственно пожалел Детто, понимая всем переворачивающимся нутром, как тому было тошно принимать в себя кашу, что захотелось здоровой пищи, хотя бы в виде супчика, рыбьего. Еще он с усмешкой подумал, как моментально сорвался Детто со стола, может быть, даже с ложкой, устремившись на звук выстрела. Хотя, может быть, он давно пожрал и гулял где-нибудь поблизости. Тогда нужно было скорее, а то и другие могли тоже освободиться от обеда, да придти сюда и, известное дело, помешать. Амендралехо чувствовал за собой, что проказничает, но ему нисколько не было знакомо чувство опаски за содеваемое, так как морально он был труднопробиваем, и нисколько не сомнителен. Заметив, что сюда идут со стороны столовой залы, скорее всего, по поводу пальбы, не всматриваясь, кто идет, кто бы ни был, начал заряжать аркебузу на новый выстрел. Детто услужливо сбегал принес ему прутик с огоньком.

Второй выстрел оказался удачнее: прибило сразу двух карпов. Они один за другим повсплывали над одним местом. На дне же происходило что-то невероятное из беснующихя с испугу темных жирных тел рыб, которые с невозможной быстротой проносились над галькой еще более поднимая муть. Это зрелище захватило не только одного Амендралехо, но и Детто, и девушек, которые чуть не с визгом замечали подстреленных карпов, указывая на них, как будто без их подсказок он бы ничего не заметил. Нужно было отправлять скорее этих зрительниц из-под руки, чтобы спокойней было, и доставая копьем карпа, Амендралехо непременно отправлял по одной зрительнице заниматься чисткой.

Неожиданно появилась Марселина:

– Кто разрешал? Она же не позволяет трогать!

– Она пусть доедает свою кашку и распоряжается впредь не кормить людей постом. А ты, если тебе тоже хочется отведать вкусной рыбки, присоединяйся к нам, давай.

На звуки выстрелов пришла не только Марселина, но и дуэнья княжны, а также старина Пираже, отчего стало казаться, что к пруду начинает стекаться вся дворня, и нужно бы увеличить количество рыбки.

Амендралехо кивнул старине Пираже, начиная шомполом проталкивать пулю, может быть, тоже четырнадцатого века, и хотел было что-то сказать из веселенького, как все на свете поперезабывал, в самый последний момент додумавшись откинуть аркебузу от себя, наступив затем на приклад и начав другой ногой наступать на Фитиль. Это Детто услужливо зажег ему фитиль, и не успел Амендралехо затушить подошвой искрящийся огонек, как одна, из искр, попав на запал, создала выстрел. Деревянного шомпола и пули за ним как не бывало, улетели в море и сейчас может быть плюхались в воду, когда Амендралехо, стоя в белом пороховом дыму оборачивался на малыша, который тут же получил оплеуху.

– Ты! Маленький критиненыш! Ты меня чуть… самого, как карпа не бабахнул!

Детто поспешно смылся с его глаз, аж за жаровню, за юбки женщин, сочувствовавших и одному, и другому.

Пираже успокоительно подбодрил потерпевшего, обещав сходить за своей заначкой и залить это цело. Амендралехо, переведя дух, взялся за пистолет, заметив вдруг, когда повернулся, что в окне покоев Мальвази, стоит она сама, смотря на него. Правда, после этого она сразу же отошла. Новые выстрелы отметились всплывами новых рыб, которых он настреливал, отчаянно много, стреляя, и часто безрезультатно, но что все равно вызывало восторженные возгласы зрительниц, которые снова собрались за ним, сзади послышалось, как кладут в сковородку с кипящим маслом очищенную рыбу. Решив, что набитой» рыбы, пожалуй, хватит, Амендралехо стал вылавливать лепешки вкуснейшего мяса.

Тут пришел и Пираже с корзинкой бутылок вина. Хотя пришел он со стороны кухни, бокалы он, конечно, забыл, и потому Детто пришлось за ними сбегать. Конечно же, за одним забыли другое, и Детто пришлось сбегать и за хлебом.

Когда первая партия поджаренных карпов легла на остыв, а вторая, только очищенная, с жарящимся шумом была уложена в сковородку, старина Пираже полез за первой бутылочкой…

– А ну-ка отгадаете, что это за вино? – вопросил он, вызвав у окружающих довольный смех.

– А вы шутник, сеньор Пираже, – с шутливой укоризной проговорил Амендралехо, – стекло в бутылке темное, не просмотришь. Чу, это одно, а другое: почему бы вам не разлить вина по стаканам и дать попробовать на язык? Или вы допросом нам нервы решили извести? А?!

– Амендралехо поддержали и смехом, и словами, прося сеньора Пираже скорее наливать – попробовать.

– Э, нет. Это такое вино, что, стоит мне его только открыть, вы сразу поймете.

– Неужто это то самое вино, которое при вскрытии может почти все струей вырваться из бутылки с шипящим звуком, нечто вроде: «пах»!? – воскликнул Амендралехо.

– Оно самое!

– Не может такое быть! – возразила Марселина, махнув рукой в сторону болтуна и отвернувшись от него.

– Не веришь?! – подскочил он к ней, – А ну давай покажу, если не веришь!

Амендралехо наклонился за бутылкой с плетеным железной проволокой горлышком и стал усиленно натрясать содержимое.

– Сейчас я тебе покажу: струя вырвется высоко вверх!

– Сеньор Амендралехо, пожалуйста, не надо, мы верим, – попытался образумить спорщиков сеньор Пираже, испугавшись перспективы выстрелившей шампанским бутылки впустую. Это поняла и этого испугалась и Марселина.

– Ладно, не надо, верю!

– Чего? Ты не хочешь посмотреть, как здорово будет? А вон Детто хочет. Да? Смотри, сейчас как бабахнет.

Амендралехо принялся снимать сетку с горлышка, а Марселина не очень-то уже опасаясь за глупости, хлопнула ему по руке.

– Не надо ничего показывать, давай лучше выпьем.

– Выпьем!? Ну что ж, давай мы с тобой выпьем. Врежем по полному, давай. Дайте нам бокалы!

Сзади к ним подошел Пираже со своей бутылкой.

– Сеньор Амендралехо, погодите, не спешите. Отдайте бутылку, возьмите другую.

– Это ж зачем обязательно так сделать нужно?! – осведомился тот.

– А все затем, что вы можете остаться без шампанского, сами того не желая. Вы же натрясли бутылку и собираетесь ее открывать после этого. Могу вам сообщить: мы по вашей милости останемся без одной бутылки шампанского, это в любом случае.

– Что значит «в любом случае»? Вы намекаете на то, что если я даже умею обращаться с шампанским, я не смогу разлить взбешенное шампанское? Нет, уж я что могу, то могу до конца.

– Значит, вы умеете открывать шампанское, и на вас можно понадеяться?

– Больше чем на самого себя, потому что я вижу: вы испытываете страх перед газами, а их бояться нечего – это пустая пена. Одним словом, давайте я вам верну доверие к бутылке, на которой вы, видно, в течение этого часа поставили крест.

Амендралехо подал Марселине бокал, показав жестом держать крепко и опустив горлышко, уже освобожденное от сеточки туда, умелым манером ударил ладонью по горлышку. Газы выбили пробку в бокал и залили ее белой пеной. Тут же ему протянули другой бокал, и он аккуратно перекинул еще сильную струю. В третий бокал Амендралехо налил вообще в обычную и после следующего, остатки стал сливать куда-то, очень уж низко вниз. Он под конец только заметил, когда стал поднимать бутылку вверх горлышком, что наливал в стакан, протянутый Детто.

– Кого?! А ну отойди от стакана… Дай сюда, дурной мальчишка…

Но Детто, настырно рванувшись назад, скорее, пока не отобрали, поднес стакан к губам и хлебнул два раза, на последний поперхнувшись. После того, как Детто по-детски прокашлялся, Амендралехо подумал, что, побаловавшись, он себя сам этим наказал, продрав шампанским внутренности, но ошибся: Детто надул его во второй раз также, как и в первый, поспешно выдув по-второй перед самой его рукой. Амендралехо осталось только взять полупустой стакан, поглядеть в него и убрать подальше.

– Во выпивоха, я чувствую, будет!

Выпивоха меж тем уже, можно сказать, был или стал им, когда вино крепко ударило Детто в голову. Он сначала невразумительно что-то скуралесил заплетающимся языком, может быть, просто крякнул. И далее малыша понесло и повело в сторону так, что он через несколько шагов упал и, потешно встав, пошел и далее выделывать ногами загогулины, показывая, насколько сильно воздействовало на него хмельное зелье.

Марселина, не видя в том ничего смешного как некоторые, жалеючи, пошла за Детто, который ушатался довольно далеко от них, пока не свалился с ног и от этого немного даже завыл. Там на месте присяда Марселина его и настигла, заняв рот от воя куском мяса карпа. Запихав кусок весь в рот, Детто почувствовал непроворот. Тогда он начал с ним бороться, и от этого даже встал на ноги, бессильно загнув ручки в кулачки, и все не в силах прожевать. Марселина еще сунула в руку Детто кусок хлеба, который так же предусмотрительно взяла с собой, и стала возвращаться обратно ко всем.

– Нет ничего смешного, споили и еще смеетесь, – проговорила она недовольственно, глядя только на Амендралехо.

Сеньор Пираже, видя, чем давится малыш, почувствовал, что у него потекли слюнки по тому же, а посему предложил:

– Давайте скорее пить, а то все шампанское выдохнется.

Из второй бутылки, которую держал и до этого уже откупорил, смотритель стал разливать, кому не досталось.

– А тост будет такой, – говорил Амендралехо, – чтобы наш Дет-о не стал…/говорить некрасивые слова не хотелось/ заядлым поклонником Бахуса.

Было смешно даже то, против чего приходилось пить, и после выпива, снявшего последние остатки некоторой скованности от окон сеньоры поблизости, веселье превратилось почти в настоящий хаос, в коем попала на высмеяние и сама сеньора, которой припомнили, что она смотрела /тихонько сказали: выглядывала/ из окна сюда.

Всю новую и новую поджаривающуюся рыбу непременно разламывали на кусочки и раскладывали на хлеба, на что всегда находились охотники после вина, да на голодный желудок. Почувствовав некоторое насыщение, Пираже подумал о том, чтобы пропустить по второму бокальчику. Во хмелю оно было всегда как-то лучше, и его понесло попутно показать всем что-нибудь на удивление. На глаза попалась пустая бутылка из темно-зеленого стекла.

– Можете мне поверить: это стекло такой прочности, что им гвозди можно забивать?

И в доказательство Пираже, взяв бутылку, на которую указывал, кинул на каменный край пруда, да попал и разбил, шутливо по-стариковски сконфузившись в ужимке, под смех.

– Вам нужно по-другому было показывать.

Амендралехо взял ту бутылку, что осталась наполовину полной после прошлого разлива и… вызвал множество испуганных стонов, так как был известен как покушитель на шампанское, и его поняли неправильно.

– Что не надо? Думали: я оставлю вас без вина? Нет же, пейте, если очень хотите.

Он разлил все, что было в бутылке по бокалам застеснявшихся просительниц, и затем показал, как нужно было, швырнув бутылку на тот край, да не докинув, несмотря на все проявленные при этом старания и несмотря на небольшую в общем-то поверхность пруда.

Посмеиваясь, Пираже тем временем раскупорил последнюю бутылку из корзинки и разлил остальным.

– Давайте просто так выпьем.

– И чокнемся, давайте!

Пираже зашвырнул бутылку в пруд и заметил Детто со своим пустым стаканом с просительным видом.

Ха-а! Вот кому мы забыли налить. А ну-ка, еще опрокинь.

Себя конечно Пираже не обидел с наливом и ради пущего можно было плеснуть маленько, тем более что ему так и так не дали бы это сделать. Больше всех вступилась опять Марселина, отведя осторожно полный бокал, подступила к Детто. Взяв с противня поджаренный ломоть хлеба с мясом, она положила его на поверхность стакана.

Детто недовольно сбросил ненужное прочь от себя. Общий смех подтолкнул его на дебош. За ненадобностью и стакана, Детто развязно размахнувшись откинул его далеко в сторону. Не дают – не надо! Затем он что-то заметив для себя интересное, направился к тому, выпадая из внимания как нечто такое, за чем нужен глаз да глаз, да приходилось опускать глаза в золотистое шампанское, которое ждало. Амендралехо именно с таким чувством упускал из внимания маленького дебошира, ощущая неладное, но пока горячительная жидкость забирала все его чувство.

Допив же, он позабыл то, что пока не давало о себе знать, и так и не вспомнилось, уступив место более занимательному. Амендралехо смотрел на то, с какими усилиями допивала свой бокал Марселина, дуясь в него от несилия совладать с крепчайшим вином.

– Ну же, ну! Тужься, но не бросай! И последнее осталось – рожай!… Вот молодец какая. (Тише) Старый дуралей бидонами такую хорошую поит – не споит.

Марселина и без того захваченная смехом после подзуживания, расслышав все то, что он проворчал на Пираже, вовсе прыснула и пошатнулась так, что бокал не удержался в упадавшей руке, а сама, смеясь, глядя ему в глаза, наклонилась так низко, что чуть не осела на колени.

– О чем это там хихикает та парочка? – щекотливо протянул со своей стороны сеньор Пираже, не услышавший, так понявший то, о чем они могли смеяться.

– Сеньор Пираже, пожалуйста, не обижайтесь, но мы недовольны тем, что столько много вина было, а хватило только на два раза, вместо четырех-пяти. Это уж как хотите, а называется: поить ведрами.

– О-о! Вспомнили, что было! А где вы раньше были, почему молчали? О, да вы же потому что сами и разливали!

Марселина снова залилась своим тоненьким смешочком, ударив ладонью Амендралехо по плечу, который не только сам наливал, но и налил ей, и потому все что он сказал на Пираже, относилось к нему самому, что показалось ей очень смешным. К тому же и столько разлили мимо!

Амендралехо задето молча смотрел на нее, не зная, что сказать, и вдруг очень громко, так как будто к нему приложили накаленный кусок железа:

– Хии-и-и-и!

– Что сеньор Амендралехо?! Вы увидели Марселину совсем другой, чем прежде, – не унимался старина Пираже.

– Нет, это я заметил, что меня сегодня все-таки застрелят!

И с этими словами он кинулся…, попутно взглянув как Марселине показалось на нее, но на самом деле на большие окна покоев Мальвазии… стремительным броском пронеслось расстояние до Детто, который занялся с оставленным оружием. Вышло все самым странным образом. Детто стоял к нему спиной, когда руки Амендралехо, обвив его вокруг, схватились за пистолет, вывернули дуло в безопасную от мальчика сторону, и тут раздался выстрел. Полетело разбитое стекло, упал, запнувшись о руки с пистолетом, сбитый на мягкую траву Детто, и за ним упал, растянувшись во весь рост, Амендралехо, так и замерший, лежа ничком. Со стороны могло показаться, что с ним что-то случилось, но что могло, когда выстрел пришелся даже мимо рук, в окно покоев? – Именно поэтому он и лежал, не желая даже глядеть на то, что натворил.

Главный виновник произшедшего, Детто, который без спросу разрядил пистолет, был мал и к тому же пьян. О полной безответственности его свидетельствовало и то, как Детто повел себя после того, как неуклюже поднялся на ноги и после того, как выглянувшая в разбитое окно полная служанка-негритянка спустила на несчастную голову Амендралехо злобный крик. Детто, видя такое дело и тоже будучи на него недоволен сдури еще подошел и пнул ногой в завивистую шевелюру лежачего Амендралехо с характерным детскому недовольству звуку: у-у! И пошатался в свою сторону.

Сеньора Мальвази, тоже глядевшая в окно из-за плеча негритянки, ничего не сказав, удалилась.

Пирушка на открытом воздухе у пруда кончилась фарсом разбитого окна в покоях и потревоженной…, и еще как потревоженной госпожой. Но получилась пирушка на славу: и напились, и наелись, и насмеялись, и напугались, отчего все служанки снова стали ими и с виноватой поспешностью заметывали следы гуляний, даже собрали осколки разбитой бутылки. Так же, как жаровня была принесена, так же она была подхвачена и унесена.

А Амендралехо остался лежать один или почти один, на том же месте, но уже подавая признаки оживления в пользу находившегося еще поблизости Пираже, сказавшего ему перед тем, как уйти напоследок:

– Ну ты иди, отбрехайся, пока она не удумала там себе что?

Что он мог пойти ей сказать? Потом же все равно бы выяснилось, что по халатности оставил орудие лежать рядом с ребенком. И даже заряды… Амендралехо еще больше не хотелось ничего знать, а только лежать и даже закрыться от всего руками.

Но в гущу отчаяния капнула одна приятная мыслишка, и вот уж он весь поднимался идти к ней оправдываться и… воспользоваться представившимся случаем идти целовать.

Пройдя по коридору из залы в те самые покои на другой стороне здания, в которых он разбил окно и, пройдя мимо толстой негритянки, не взглянув даже в ее насупленное лицо, Амендралехо вошел, указав ей удалиться и закрыл за собой и перед ней дверь. Услыхав, что она уходит, почувствовал себя увереннее.

Мальвази сидела у зеркала, приставленного к стене напротив него и поэтому, несмотря на то, что находилась она к Амендралехо спиной, он всю ее полностью обозревал в зеркале и нашел ее вид сильно вялым и даже подавленным. Видно, эта девушка напугалась очень сильно и сейчас сидела сама не своя, рассредоточено занимаясь макияжем. Конечно, он понимал, почему она не может даже взглянуть на него и готовил объяснения. Амендралехо первые секунды стоявший за ней безмолвно, найдя какими словами развеять ее печаль, поднял на нее взгляд.

– Извини, я напугал тебя, но мне ничего другого не оставалось делать, только так я смог подступиться к тебе, дорогая моя.

– Даже дорогая? – с обидой в голосе молвила она, и указала на простреленное место над собой в стене. – Это пролетело надо мной!

Внезапно представившиеся весь ужас утраты жизни любимой, которую ему уже никогда не вернуть, и жить прошедшим, только из-за одного невоздержанного несчастного раза, за который постоянно горько себя укорять, но самое страшное – остаться без нее – это все отразилось на душе и лице Амендралехо. Небольшой стон вырвался у него из груди, ему захотелось скорее уйти. Найти место, чтобы отлежаться, пересилив боль, страдания… Мальвази же, все видевшая в нем и понимавшая, счастливо себе улыбнулась и отвернулась в зеркало.

– О нет! Нет! Нет! Этого же не могло быть! – вскричал облегченно Амендралехо, сделав несколько шагов в сторону окна, мерить глазом самый низкодопустимый выстрел, который бы в любом случае пришелся бы выше, о чем он тогда и подумал перед тем как направлять стрельбу.

Счастливое облегчение действовало на Амендралехо не столько в успокоительном, сколько в радостном плане, отметая все прочее, как пустое, и он стал оживленно возвращаться в самого себя.

– Ну, а ты меня напугала!

Тонкая, уязвленная, презрительная гримаска с поджатыми губами и заострившимися глазками не заставила себя долго ждать, моментально отразившись на ее лице, но не успела она одарить его ею, как была подхвачена вместе со стулом сильными руками и захвачена на долгий самозабвенный поцелуй.

Он кончился, когда ему и следовало кончиться. Продолжая находиться в амурном состоянии, Амендралехо поднял ее еще выше и приложился лицом. Мальвази же, утершая губы, проговорила еще томным голосом:

– Чуть не убил и целуешься. Отстань.

Он опустил ее на то же место к бутылочкам и коробочкам и резко ушел.

Пройдя через залу и выйдя в лестничный коридор, Амендралехо думал, что не все ей сказал. Конечно же, еще ей нужно было сказать, что придумал стрелять по ходу случившегося, только из-за того, что Детто полез баловаться. Он хотел вернуться и успокоить, но дверь не поддавалась на открытие. Видно, вставили новый самозакрывающийся замок, пришлось остаться подождать какую-нибудь служанку или дождаться, когда выйдет она сама.

Она нарвалась на следующий поцелуй неожиданно, встретившись с ним в коридоре и попав в развязные объятия, из которых с неудовольствием вырвалась, отнявшись от охальных домогательств. Ей он вдруг так не понравился – именно своими нахальными замашками, что она не преминула ему жестоко ответить: от него дурно пахнет; и, рассерженная, все только как госпожа, удалилась.

Оставшийся один, Амендралехо получил большую душевную травму и с помятым видом поплелся в свой кабинет, чтобы затем принять ванну. Может, она не выпивку имела в виду, он ведь не мылся с прошлого приезда.

Марселина зашла к нему в библиотеку, когда он был уже почти готов и, сочувственно посожалев о случившемся, как она то знала, сказала, что княгиня зовет его вместе с письменным прибором.

Извиняться каким-либо образом, загладив произошедшую неприятность или наоборот, еще более усугублять ее, давая волю своему настроению? – этими вопросами задался Амендралехо, идя на встречу с ней, но несмотря на возможно обидный исход встречи, он шел с удовольствием от рассеивавшейся неясности.

Придя, все оказалось совсем не так, как он предполагал. В зале находился чичисбей, ведя беспредметную беседу с сеньорой княгиней. Его попросили обождать в зале, а сами направились по коридору в покои с разбитым окном. Затем вызвали его, и когда Амендралехо вошел, то первое, что ему бросилось в глаза, это прибранность пола от осколков стекла, само открытое окно, в которое поддувал ветерок и самое яркое, захватывающее зрелище – высунувшиеся из раскрытых задвижек секретеров раскрытые пасти львиных голов, сделанные наподобие шлемов, внутри которых очень удобно хранились груды разнообразных драгоценностей, начиная от пустяшных бирюзовых, александритовых на фоне тех же сапфировых или изумрудных, и кончая прозрачно-белыми бриллиантовыми. Это была настоящая коллекция драгоценных камней на золоте – дополнение приданного ли, или лично накопленное состояние.

…Амендралехо почувствовал, что забылся, но это было вполне естественно. Неестественно – не обратить на сокровища взгляд, и он садился под взглядом чичисбея без всякого сомнения. Взгляд живенького старикана был многозначителен и проницателен, создавая у Амендралехо впечатление, что это он его вызвал и затевает какое-то дело.

– Вы видите сами, зачем вы понадобились. Все то, что находится в секретерах, нам необходимо описать.

Кому это стало нужно, ей или чичисбею? Если ему, то что бы это могло значить? У Амендралехо было особое чутье на затаиваемое-затеваемое, и непонятное одурение забередило его сознание. Во всех диктовках ему чувствовалась обобщенность и то, что есть поскорее сделать. Хотя Мальвази, со знанием дела перебиравшая свои вещицы, относилась к происходимому с полной заинтересованностью. Но чичисбей же выдавал непозволительные обобщенности, ему нужен был подсчет, а не опись. Но все же и он был обыкновенный смертный, чем скрасил впечатление о себе, когда полез за бархатной коробочкой и достал крупный граненый алмаз. «Адамас», – восхищенно прошептал он, разглядывая знаменитый камень. У Амендралехо его стоимость в голове не умещалась, и все драгоценное вместе, сколько могло стоить? А хранилось в спальне с разбитым окном.

Мальвази же нравились аккуратные камушки, и она показала верх изящества огранку двойной розой, вынув оное из шкатулочки, которую дон Чичисбей до этого назвал шкатулкой с бриллиантами.

Показывая округлый филигранный камушек, сеньора Мальвази хотела взглянуть на Амендралехо, но вовремя, как это показалось, отказалась от этого побуждения, так как чичисбей смотрел на нее. «До чего все-таки глупа природа женского сознания», – почти с негодованием подумал Амендралехо, а ведь пишут о силе женского естества, что пишут?

Дон Чичисбей был на то и чичисбеем, чтобы заметить, и следующий его взгляд был на Амендралехо. Тот, не сплоховав, ответил взглядом на взгляд, и, отводя взгляд от камня, легко взглянул и на Мальвази, хоть развеяв у старикана могущее возникнуть впечатление: что они оба друг на друга смотреть боятся при нём.

Кончилась перепись таким образом очень быстро, и Чичисбей, подсмеиваясь отпустил Амендралехо, пошутив в спину на счет того, куда он чуть не попал. Затем, пойдя за ним провожаючи и закрыв дверь, вернулся к княгине, закрывавшей секретеры одним только ей, известным способом.

– Он ваши тайны через стену возьмет. Он стрелял быть может – проверял их крепость. Для любого алмазного бурава цемент такой, что деревяшка. А он может оказаться таким человеком, себе на уме знаете ли, в лихое-то наше время – этот сеньор Амендралехо… на все мастер, на все способен. Я знаю такой тип людей, они промаха не дают, а если дают, то забирают. Подумаете о нем хорошенько, ведь вы молодая женщина, и не видите в нем ничего кроме хороших или плохих качеств молодого человека. А я не только рассмотрел его, но и знаю о нем кое-что, а о чем не знаю, о том догадываюсь. Если бы вы видели, с каким: взглядом он смотрел…

– Ой, перестаньте, пожалуйста! – с нежеланием слушать очевидную ерунду с горячностью задвинула она последнюю голову льва и успокоившись о том, о чем было испугалась.

Амендралехо вышел из апартаментов княгини очень и очень встревоженный, особенно после последних слов в спину. Пришел он в библиотеку в крайне растерянном настроении, отчего Марселина первой испугалась чуть не вскрикнув:

– Рассчитали?

– Я не за деньги служу нашей дорогой княжне. Послушай, Марселиночка, можешь ты мне помочь? Я уйду сейчас надолго расслабиться отдохнуть. Меня могут снова вызвать. Ты тогда открой форточку в окне и перекинь веревочку наружу, чтобы я знал.

Амендралехо пошел занимать давно облюбованное им наблюдательное место на дереве, которое ни за что бы не возможно было использовать как таковое без зрительного прибора.

Сегодня, это был какой-то кошмар со всеми ими! Каждый во что горазд. То от одного отбою нет, то другой прицепился: думай ему именно так, и не иначе!

Мальвази, закрывшись в своей полутемной спальне, устало подходила к широкой свежей постели, на ходу начиная распускать корсаж, и уже стала с себя стягивать через низ все платье, как усталость нарушила естественную последовательность, и она, не выдержав, скорее упала, на приятную шелковую поверхность ватного одеяла, растянув но нему руки… Почувствовала что-то твердое под гладью и даже как-будто шевельнувшееся. Она приподнялась и затем, встав, сдернула одеяло. Змеи! О! Ужас, было увидеть разрубленную кроваво-зеленую оскалившуюся змею, пошевелившуюся хвостом! Она со сдавленным звонким стоном задернула ужасное и обернулась, чтобы покинуть эту жуть, и еще обомлела! Не испугалась, но так обомлела, как ни от какой другой бы змеи… Перед ней во весь рост встал голым телом статуя Голого Мужчины… Апполона, нет… Амендралехо. Глаза ее изумленно расширились, она, казалось, видела его всего и со змеей, с выстрелом, наговорами на него, присутствием здесь, а главное – с мужественным лицом, в темноте показавшимся ей страшным. Но было в нем еще такое, что заменяло испуг обомлением от предстоящего. Она была всем настолько шокирована, что чувствовала: никак не сможет воспротивиться насилию.

Он ее схватил и поцеловал коротко, не так, как в предыдущие разы долго, за последним, пятым поцелуем шло нечто посерьезнее.

Он задрал подол платья, одновременно приспустив плечики.

– Я спас это тело от тлена. Оно теперь мое, – произнес он ей.

Мальвази второй раз как по-новому или по-другому поняла, что с ней сейчас будет, ничего совершенно не могла сделать, кроме того, что лишь внутренне воспротивиться и не пожелать! Вместе с этим и вздохом телесного волнения она была подхвачена за низ и в прижиме свалена головой на подушки. Его же голова, лишь умявшись меж грудей, поднялась вверх. Он стянул с нее подвязку и взял с колен в обе руки ее оголенный округлый низ. У него к ней было столько сил и такие насильные чувства, что ему непременно хотелось держать ее высоко и чтобы она видела его в глаза.

Мальвази, почувствовав приложение, подернулась, сжавшись ногами у него на поясе. Это началось, ей стало стыдно и вместе с тем успокоительное равнодушие, охватившее ее, давало забыться от чувствуемого. Она лишь стыдилась любого эмоционального проявления, как признак слабости и благожелательного проявления. Однако, он делал руками по телу так, что она стала вся пылать от сладостной истомы, но и эта же истома помогала ей в безмолвии. Она смотрела в его лицо с изумленным выражением. Мальвази как потеряла сознание от удовольственного удара, от которого она перестала чувствовать саму себя, а к своему обладателю у нее поднялось такое чувство благожелательности, что она прошептала ему: «Франсуа». Она почувствовала себя именно так, что значило для нее это имя.

Когда это прошло, ей снова стало стыдно, она снова напрягла свои ноги у его бедер, кои до этого развратно перед ним разошлись в разные стороны. Теперь они стали вовсе висеть за ним, когда он взял ее еще выше. Ее низ лежал у него на ладони и давал ему сладкое возбуждение от тугого действия в нее и постыдного ей, как ей начало казаться от нового. Ей самой в себе казались постыдными и возникающие от этого там расслабления. Ощущение чужого снова пришло ей в отношении к нему, и торжество его тела в себе самой показалось оставленным позором.

Она снова и снова парила телом и ногами над постелью уже перевернутой и уткнувшейся лицом в подушку, ставилась в унизительную податную позу перед ним на колени на отдых перед надруганием. Он стал снимать с нее одежды, и оставшись совсем нагой, Мальвази почувствовала себя еще более неуверенно.

Амендралехо свалил ее из унизительного положения, в котором до этого заставлял стоять, и сам прилег рядом с ней. Мальвази чувствовала под бедром обрубки тела змеи и чувствовала себя от этого ужасно, а светлое тело Амендралехо, растянувшегося подле нее, заставляло чувствовать ее себя изнасилованно.

Мальвази думала, что все кончено, он засыпает, но это оказалось не так, он еще насильно надругался над ней через её нежелание такому быть выше, чему она нисколько не смогла воспротивиться, и после принудительного свершения почувствовала себя просто отвратительно. Ей некуда было от него деваться даже когда он стал отходить ко сну. Он затащил ее под бок и опутал ногами и руками так, что она ни пошевелиться не могла, не стронув его, ни даже голову положить, чтобы не лежать лицом на его руке.

Мальвази приятно проснулась от ласковых лучей яркого света, идущего от окна. Она лежала на самом краю в прижатом и заваленном его телом положении. И если с руками его можно было смириться, то с ногой, перекинутой через ее бедро и загнутой между ее ног, чувствовать себя спокойно было просто невозможно! Она протянула туда свою руку, пытаясь убрать его ногу, да и будить его нужно было, каждую минуту мог кто-нибудь войти.

Он проснулся почти сразу, положил конец всем ее усилиям, сильно сжав ее собой всем телом, что было у него в наличности. Отпустив ее, он тем не менее не дал ей встать, а встал сам, сонно потянувшись всем телом. При нем Мальвази встать уже ни в кое случае не могла, ей оставалось только как можно незаметней оставаться лежать и закрыть глаза. Одеваясь, Амендралехо конечно же не мог оставить ее без своего внимания, потому что ее тело – это была прелесть… уминать когтистые пальцы в набедренной мякоти, заставив ее дернуться, протянув на защиту руку и оголив спелую налитую грудь, с которой хотелось делать еще непонятно что, кроме сжатия в ладони. Сама природа, казалось, была куафером всем ее волосам, сделанным где очень выразительно густо и длинно, а там, где их вообще бы не нужно, чтобы они были, они были на загляденье приглядным разреженным мазком на смуглом теле само эротически добавлявшим продолжение сходившихся резно греховным губкам, приходившим невидимо откуда.

Мальвази отбила это место, закрыв вдоль рукой и налегши. Она оказалась с тем, беззащитно лежащей ниже, на грудях и вверх своей смугленькой резной задницей, вызвавшей восторженное желание восторжествовать над ней.

Мальвази вызвала в нем самые большие восхищения тем как покорно далась и как приятно приняла все от него идущее.

Он встал с нее и завязав тесемку прикоснулся рукой к ее личику, которое заставил повернуться взглянуть на него.

– Меня сегодня весь день не будет. И что бы черной и чичисбея то же не было! Распорядись порубить змею на части поджарить в масле и подать им этот деликатес прямо в постели, или там где их можно будет застать. Меня будешь ждать вечером на греческой площадке. Ты все запомнила?

Мальвази согласно кивнула головой, и от этого зарделась в стыдливом смущении. Что касается того что бы говорить с ним она вообще казалось не могла, но у нее уже появилось к нему то трепетное чувство, которое чуть не заставило ее при виде удаляющейся спины броситься за ней и прижаться.

Амендралехо перед тем как выйти за дверь у окна уже почувствовал что сюда уже заходили и открыв дверь точно увидел что в будуарчике находиться Марселина с тазами ожидавшая княгиню для купания. Марселина встретившись с ним взглядом, бесшумно прыснула отведя лицо прикрытое рукой в сторону и затем снова с восхищенностью девочки-подростка восторженно взглянула на всего него.

Амендралехо улыбчиво потеребил ей пальцами как кошечке под подбородком.

Марселина смешливо заскочила в спальню, сразу бросившись к Мальвази, которая не стыдилась того что она нагая, но почти всхлипнула от того что та о ней знала. Марселина подбежав облокотилась в присяде на край постели и игриво чмокнула Мальвази в щечку.

– Наконец-то он до тебя дорвался! Я так всегда хотела что бы между вами случилась любовя. Ну, рассказывай?!

– Пошла отсюда! – отвернулась Мальвази на спину.

– Да ладно, чего уж там стесняться, все я это знаю. Я была в этом сама.

– У французов?

– О, это были настоящие франки. Это были варвары, варвары, варвары! Представляешь меж трех сразу попасть, что это такое? А ты от одного стесняешься. Или этот один троих стоил?… Ой дура! У тебя же время-то какое? Как ты могла забыть?!

– Какое там было помнить! – испугавшись запричитала она – Это ужасный насильник, ты сама ему в тазу не попадись!…Что нужно сделать?

– Вызвать своего доктора!

– Он в Палермо лечит раненных!

– А ты не раненная?!

– Давай скорее неси горячую воду!

– Ты что не вздумай сама, а то сделаешь себя калекой!

Амендралехо медленно сходил вниз к морю при лучах закатного солнца. Тишина и сумеречные тени на белесо-сероватых плитах только способствовали его безмятежному успокоившемуся состоянию духа, склоняя к еще большему угасанию всяких мыслей и эмоций. Усталь овладела им абсолютно, но и эта же усталь питала его тлетворным здоровым чувством, которое приятно было ощущать в себе. Белогипсовая или мраморная площадка, оформленная под вид древнегреческий, находилась еще далеко ниже и правее. На нее вышла и в ожидании остановилась она; в синем платье глядя на него, а он на нее, хотя и не различая в ясности черты лица друг друга. Что думал он тогда? – он ничего не думал, его просто наполняло еще большее спокойствие и удовлетворение от того, что она была там и ожидала его такой, какой он надолго ее запомнит – потому что случилось в следующие мгновения такое что заставило его ошеломленно остановиться: откуда-то выскочивший черный рослый бербер схватил Мальвази как пушинку за пояс и перекинув на плечо опрометью бросился влево. За ним показалось еще несколько пестро-черных фигур… Марселина с испуганным криком, кинувшаяся в сторону и затем схватившаяся за камень что спугнуло похитителей бросившихся за ней…

Амендралехо только после этого пришел в себя, когда реально понял что происходит! И прокляв раздраженно все на свете и самого себя за промедление бросился вниз, да не свернул на левую отходящую дорожку, пробежав прямо, отчего стал давать напрасный крюк, когда как похитители уже скрывались из виду. Выбежав на ровное песчаное пространство у берега, он из-за инерции затруднительно завернувшись бросился со всех ног догонять, но так же стремительно остановился начав подыскивать глазами что бы ухватить под руки потому что у него с собой решительно ничего не было и он рисковал угодить под безжалостный ятаган африканского корсара.

Остановившись он бессильно махнул руками, он ничего не мог, он ничего не мог поделать с пустыми руками и без времени, совершенно без времени. Он было подумал побежать на конюшню что бы найти что-либо подходящее, взять коня, может собрать людей и нагнать!… Но одного взгляда на береговую полосу было достаточно, что бы понять корсары на лодках быстро отплывали.

Он еще убедился в том, взглянув в свою небольшую подзорную трубку, и отчаянно вознервничав, упал в страдании на песок.

Сзади подошла Марселина, но присев рядом она даже не могла найти слов которыми можно было утешить его горесть.

– Как ужасно мне сейчас Марселина, ты даже не представляешь. Марселина что делать? Куда, мне сейчас?

…

– Сейчас успокойся. Ты может не скоро, но обязательно найдешь ее!

Слова девушки сказанные со всей сердечностью подействовали на него как капли холодной воды, и успокоившись от них Амендралехо проясненно поднял голову, глядя в сторону откуда отплывали корсары. Все бы отдал, чтобы только Мальвази сейчас оказалась рядом с ним! Амендралехо так же подумал нагнать их и отдаться им в плен, чтобы только быть рядом с ней и знать куда она попадет?

Он даже встал, и сделал шаг, остановившись от испуганного вопроса Марселины, успокоившись и решив что это опрометчивый шаг. Он отступил назад и обернувшись к сидевшей на ногах девушке горячно спросил

– Где у Пакетти лодка?

– Нет у него никакой лодочки! Ты что не вздумай к ним плыть!

– Не к ним, а к ней! Что мне еще остается делать?

– Нет шальной! Потеряешь голову!

– Оставим ненужное, подружка моя. Беги поднимай крик – сеньору украли! … Прощай. Может быть больше не свидимся, – проговорил он и повернулся идти.

– Амендралехо! – нойно простонала она.

Он обернулся, обнял ее и поцеловал в щеку.

– Его лодочка в гротовой бухточке?

– Нет, нету у него никакой лодочки!

Оставив Марселину Амендралехо поспешно направился в сторону конюшен по берегу. Он еще увидел другую фелуку, отходившую из бухточки и заметную тем, что над ней в некотором подобии паруса возвышалось тело коня. Простого взгляда в трубку было достаточно, что бы узнать Фарлэпа. Увозили все дорогое его сердцу. Это был грабительский налет с моря наверное на высмотренную на берегу добычу, в которую попался и Фарлэп завязанный после поездки у конюшни.

Отплывал в море Амендралехо с колотящимся от волнения сердцем, усталый и голодный на ночь глядя, неизвестно куда, но с горячим желанием, с каким он загонял лодочку подальше в воду и запрыгивал – настичь!