Франклин Рузвельт. Человек и политик. Часть первая. ВОЕННЫЕ ПРОСЧЕТЫ (Д. М. Бернс, 2004)

Новый, 1941 год Франклин и Элеонора Рузвельт встречали в Белом доме, в небольшой компании родственников и друзей. Такие мероприятия президент любил больше всего: обстановку, когда собеседники вспоминали прежние времена, оркестр играл старые любимые мелодии, в Белом доме царила праздничная, непринужденная атмосфера. Около полуночи оркестр стал исполнять «Старые времена». В это время президент с бокалом в руке произносил ежегодный тост:

– За Соединенные Штаты Америки!

Наступил момент, когда в памяти промелькнула череда событий уходящего года: тягостные зимние месяцы «странной войны», молниеносный рейд нацистов с целью оккупации Норвегии и стремительное победоносное наступление против Бельгии, Голландии и Франции. Вспомнились предвыборная борьба за третий срок президентства, участившиеся воздушные бомбардировки Англии, призыв на военную службу, напористая кампания Уилки, сосредоточение близ Ла-Манша нацистского флота вторжения, сделка с эсминцами, победа на выборах, затишье, письмо от Черчилля.

Время воспоминаний быстро сменилось временем действий. На следующий день президент засел в своем кабинете, со спичрайтерами Гопкинсом, Шервудом и Розенманом, за работу по подготовке ежегодного послания конгрессу. Он изучил ворох черновых вариантов. Наконец речь как следует улеглась в сознании, и теперь оставалось ее изложить. Стенографистка Дороти Брейди ожидала с карандашом в руке. Президент в это время откинулся на спинку своего вращающегося кресла, глядя в потолок. Внезапно он качнулся вперед и, пародируя Джорджа М. Кохана, исполняющего «Скорее я прав», продекламировал:

– Дороти, запиши закон.

Возможно, в это мгновение президент вспомнил пресс-конференцию в июле прошлого года, когда один из репортеров попросил его назвать цели долговременной программы обеспечения мира. Медленно он стал перечислять их: свобода информации, религии, самовыражения, свобода от страха.

– А не является ли пятой разновидностью свобода от бедности? – спросил репортер.

– Да, я забыл об этом, – согласился Рузвельт.

В последующие шесть месяцев он собирал в своей папке, содержащей материалы для подготовки выступлений, идеи к формулировке Билля об экономических правах, почерпнутые из бесед с представителями его администрации, советниками, из газет, проповедей религиозных лидеров. Теперь он диктовал стенографистке собственное видение вопроса, делая паузы, чтобы подыскать нужные слова.

Через шесть дней президент выступил в конгрессе. Зал и галереи были заполнены законодателями, представителями администрации, дипломатами. Элеонора Рузвельт, сидевшая рядом с норвежской принцессой Мартой, следила за реакцией конгрессменов. Рузвельт выждал, когда утихнут аплодисменты. Ныне наступил беспрецедентный период времени, начал президент, «потому что никогда прежде безопасность Америки не подвергалась такой серьезной угрозе, как сегодня». Затем он сделал несколько впечатляющих заявлений.

– Во времена, подобные нашему, неразумно и даже опасно тешить себя иллюзией, будто не подготовленная к войне Америка, ни с кем не взаимодействуя, пряча руку поддержки за спину, сумеет уберечься от всемирных бед.

Ни один разумный американец пусть не ожидает от диктаторов великодушия в отношении интересов международного мира, обеспечения подлинной независимости, разоружения, свободы слова, религии и даже частного бизнеса.

Такое положение не гарантирует безопасности ни для нас, ни для наших соседей. Те, кто поступается основными свободами ради ограниченной, временной безопасности, не заслуживают ни свободы, ни безопасности.

Как нация, мы можем гордиться своей мягкосердечностью, но нам не следует допускать размягчения мозгов.

Мы должны относиться крайне подозрительно к тем, кто под марши духовых оркестров проповедует умиротворение «изма».

Затем прозвучал призыв президента к строительству мира, основанного на «четырех свободах». Рузвельт резко обозначил свою концепцию, провозгласив Билль об экономических правах: равенство возможностей для молодежи и всех остальных; работа для тех, кто способен трудиться; безопасность тем, кто в ней нуждается; отмена особых привилегий для немногих; гражданские свободы для всех; использование плодов научного прогресса для повышения уровня жизни широких масс.

– В ближайшем будущем, которое мы стремимся сделать более безопасным, возможен, по нашему мнению, мир, основанный на четырех основных свободах:

Первая – свобода слова и выражения мнений повсюду в мире.

Вторая – свобода каждого человека верить в Бога по-своему повсюду в мире.

Третья – свобода от бедности, что в переводе на понятный миру язык означает экономический принцип, обеспечивающий населению каждой страны приемлемый образ жизни, повсюду в мире.

Четвертая – свобода от страха, что в переводе на понятный миру язык означает всемирное сокращение вооружений до такого уровня и таким способом, когда ни одна страна не в состоянии совершить акт агрессии против соседа где-либо в мире.

Это отнюдь не перспектива отдаленного будущего. Это основа устройства мира, достижимая в наше время и при жизни нашего поколения…

Пролог речи прозвучал столь захватывающе и через столь короткий срок после впечатляющей беседы у камелька на тему «арсенал демократии», что основной повод для выступления – начало срока президентства – остался как бы в тени. С учетом того, что слушатели получили достаточно предостережений и предложений, президент посвятил свое инаугурационное обращение красноречивому, но довольно отвлеченному подтверждению своей веры в демократию. Он всегда любил проповедовать. В этом ему помогал его друг Арчибалд Маклейш. Но президент и сам настаивал на приподнятой тональности речи.

– Для народа недостаточно есть и одеваться, – произносил он своим четким, прекрасно поставленным голосом, – поскольку для него имеет значение еще состояние духа. И в этой троице главное – дух.

Чтобы увековечить демократию, говорил он, «мы укрепляем дух и веру Америки».

Слова обращения глухо доносились до дрожащей от холода толпы на площади перед Капитолием, и президенту показалось позднее, что ему удалось воодушевить аудиторию. Но в целом обращение ознаменовало триумф. Во время проезда по Пенсильвания-авеню, украшенной флагами, президент торжественно помахивал цилиндром, приветствуя толпы. Группы сторонников партии, толпившихся у Белого дома, чтобы выражать поддержку и признание президенту, создавали праздничную атмосферу. Состоялась торжественная церемония инаугурационного парада – военнослужащие трех родов войск продемонстрировали великолепную выучку в прохождении парадным строем. Молодые люди в форме Гражданского корпуса охраны природы, этого осколка «нового курса», изо всех сил пытались соблюсти порядок в своих рядах. Затем был устроен блестящий инаугурационный бал. Не обошлось, правда, без комичных эпизодов. Перед поездкой на инаугурацию Фала прыгнула прямо на президентское кресло в лимузине, но ее оттуда выдворили. Ветром сорвало помятый цилиндр с головы уходящего в отставку вице-президента Джона Н. Гарнера – обнажилась копна седых волос. Клерк Верховного суда, державший потрепанную, тяжелую Библию Рузвельтов, когда президент произносил присягу, уронил ее, затем подобрал и снова уронил.

Все перипетии этого дня отражались на лице Рузвельта. Он был серьезен на богослужении в церкви Святого Иоанна; широко улыбался, кивая и помахивая цилиндром перед толпами; сжимал челюсти, подтверждая свою верность демократии; оживлялся, наблюдая с трибуны прохождение артиллерии, бронемашин и танков. Лица тоже приобретали соответствующее выражение в зависимости от того, выстраивались ли люди вдоль Пенсильвания-авеню, карабкались на деревья и становились на ящики, чтобы улучшить обзор, или кричали: «Браво, Рузвельт!» – когда президентский лимузин проезжал мимо.

В начале третьего срока президентства Франклин Рузвельт, казалось, достиг пика политической популярности. В 1940 году он положил на лопатки всех своих соперников в демократической партии и конкурентов в республиканской. Сумел преодолеть застарелое и потенциально опасное табу на третий срок президентства. Добился в конгрессе поддержки практически всех своих основных законопроектов в области внешней политики, которые вносил с начала войны в Европе. Рейтинги его популярности в опросах общественного мнения – задавался вопрос: «Если бы вы голосовали сегодня, то отдали бы свой голос за Рузвельта?» – поднимались до 65 процентов после 50 процентов в 1938–1939 годах и 60 процентов в 1940 году (за исключением периода предвыборной кампании, когда его рейтинг понизился).

Если президентская власть выражается как в действиях, так и в прямом контроле над правительственным аппаратом, то следует отметить, что политическое влияние Рузвельта в начале 1941 года гораздо сильнее, чем в разгар эйфории 1933 года. Один сенатор-республиканец определил президента в своем дневнике как «аса мировой политики».

В это время он достиг пика личной дееспособности. Его вытянутое, упругое лицо стало более морщинистым и дряблым, чем восемь лет назад, волосы поредели, но в день инаугурации он казался таким любознательным и активным, каким друзья редко его видели. Перед началом третьего срока президентства доктор Росс Макинтайр, осматривавший президента дважды в неделю, отмечал, что его здоровье в прекрасном состоянии. Вес близок к норме (чуть больше 85 кг); он все еще умудрялся несколько раз в неделю плавать в бассейне Белого дома; восстановил былую энергию и способность распределять бремя обязанностей во времени.

– В предстоящие четыре года нам нечего опасаться, – говорил адмирал Макинтайр.

Кроме того, президент возглавлял теперь новую коалицию сил, служившую политической опорой его национального и международного руководства. Коалицию образовали три из четырех партий, определявших политическую жизнь Америки с конца 30-х годов XX века.

Самая влиятельная из них – демократическая партия; Рузвельт перестраивал ее во время получения власти в 1932 году и президентского правления в 1936 году. Она опиралась на поддержку бурлящей смеси: промышленные рабочие; люди, живущие на пособия; фермеры с запада; городские политики; представители старой демократии пограничных штатов; граждане со средними и даже высокими доходами, настроенные против республиканцев. Партия Рузвельта тесно сотрудничала с другой, которая выражала интересы глубинки юга и контролировала в конгрессе политические структуры южных штатов, традиционно голосовавших за демократов. Причем малая численность была несоразмерна политическому влиянию этой партии: она имела руководителей комитетов в обеих палатах конгресса и контролировала, таким образом, аппарат и конгресс в целом. Две демократические партии (со штаб-квартирами на северо-востоке и юго-востоке; одна либеральная, другая умеренно консервативная; одна влияла через исполнительную власть, другая – через законодательную) соперничали на внутриполитической арене, но, как правило, достигали согласия по вопросам снижения тарифов, поддержки Англии и антиизоляционистской внешней политики в целом. В 1938 году Рузвельт месяц за месяцем конфликтовал с сенатором от штата Вирджиния Картером Глассом и другими консерваторами южных штатов, причем доходило до того, что он пытался лишить южных обструкционистов кресел в конгрессе. В основном его попытки завершились провалом. Но с окончанием десятилетия демократы Рузвельта объединились с южными собратьями против изоляционистов.

В начале 1941 года Рузвельт не упускал случая подмаслить старого Картера Гласса, с которым конфликтовал на исходе 30-х годов за контроль над электоратом Вирджинии. Он писал сенатору, что нацисты представляли Гласса, его, Рузвельта, и ректора Колумбийского университета Николаса Мюррея Батлера в качестве еврейских франкмасонов.

– Я могу понять это, когда речь идет о схожести вашего и моего носа, но не представляю, каким образом попал в нашу компанию этот чудак Николас Батлер.

Среди республиканцев не было единства, как и среди демократов. После восьми лет пребывания в стороне от власти партия частично оказалась в руках набобов конгресса, как сенаторы Чарлз Макнари от штата Орегон, Роберт А. Тафт от Огайо; растущего молодого консерватора Артура X. Ванденберга от Мичигана; других сенаторов, главным образом от штатов Среднего Запада, и конгрессменов, как Джозеф У. Мартин от Массачусетса и Джон Табер от Нью-Йорка в палате представителей. Невосприимчивое к новаторству, скупое в расходовании бюджетных средств, склонное к изоляционизму во внешней политике, республиканское руководство в конгрессе объединялось со своими идеологическими противниками в демократической партии южных штатов для противодействия в период второго срока президентства Рузвельта его «новому курсу». Для президента символом южных демократов, на самом деле правого крыла партии, был конгрессмен Гамилтон Фиш, приятель по Гарварду, по политической деятельности в областях по среднему течению Гудзона, бывшая футбольная звезда. Рузвельт запретил ему появляться в Белом доме, поскольку конгрессмен, как поведал президент друзьям позднее, несколько лет назад подвергал клеветническим нападкам мать хозяина Белого дома.

Конгрессменам-республиканцам противостояли представители президентской республиканской партии, которая выступала за более либеральную и экономическую, и социальную политику, была более ориентирована на развитие внешних связей, имела электоральную базу в городах северо-востока и испытывала ностальгию по своему великому прошлому. Эта партия, руководимая в прошлом плеядой ньюйоркцев, включая Теодора Рузвельта, Элиху Рут, Чарлза Эванса Хьюза, в 30-х годах осталась без руководства и впала в дезорганизацию. Затем, в 1940 году, неожиданно нашла недюжинного лидера в лице Уэнделла Уилки от штатов Индиана и Нью-Йорк. Четыре месяца республиканцы Тафта – Мартина делали вид, что у них нет разногласий с президентской партией, в отчаянной попытке свалить «кандидата в президенты на третий срок». После поражения Уилки предвыборная коалиция стала распадаться.

Плачевное положение президентской партии республиканцев было вызвано отчасти стараниями Рузвельта, который предпочитал не конфликтовать с ней, но внедрить в нее своих сторонников. Трудно сказать, в какой именно момент он решил завоевать поддержку части руководства будущей президентской партии. Возможно, он рассчитывал на немедленные выгоды от этого предприятия и только позднее разглядел его стратегические преимущества, поскольку всегда с легкостью менял свои роли партийного лидера и главы государства, опиравшегося на две партии. Когда в сентябре 1939 года в Европе разразилась война, он добивался политического прорыва тем, что предложил войти в администрацию уже состоявшим в ней в 1936 году Алфу Лэндону и Фрэнку Ноксу. Лэндон отклонил предложение из опасений, что станет инструментом борьбы Рузвельта за третий срок президентства. Рузвельт не возобновлял попыток решить этот вопрос до весны 1940 года, когда Феликс Франкфуртер и другие предложили ввести в состав администрации Стимсона. Убедившись, что Стимсон в свои 72 года еще весьма дееспособен, президент позвонил ему в июне 1940 года, сразу после того, как тот в выступлении по радио высказался за денонсацию Закона о нейтралитете, всеобщую воинскую повинность и усиление помощи Англии и Франции, даже если для этого потребуется конвоировать транспортные суда боевыми кораблями.

В Стимсоне Рузвельт нашел активного, широко мыслящего, многоопытного военного министра. Не менее важно и то, что Стимсон стал символом, мобилизующим поддержку администрации Рузвельта со стороны массы республиканцев, которые со времени Гувера и даже Тедди Рузвельта ощущали оторванность от государственной деятельности – из-за блокирующих действий администраций Хардинга и Кулиджа, конгрессменов-республиканцев, Рузвельта и демократической партии. Эти республиканцы – выходцы из больших городов, в частности, северо-востока страны. Учились в старых частных подготовительных школах и университетах этого региона и имели несколько странный выговор и внешний вид английского типа. Они заполнили адвокатские и брокерские конторы, банки, работали сообща в клубах, фондах, попечительских советах. Читали «Нью-Йорк таймс», «Геральд трибюн» или их подобия в Бостоне, Филадельфии и десятках других городов. Опытные в управлении или консультировании больших предприятий, усвоившие космополитизм в ходе поездок и контактов в стране и за рубежом, привыкшие иметь дело с чиновниками администрации, эти республиканцы, даже осуждая бюрократию, вместе со своими единомышленниками из демократической партии были настроены против Гитлера, симпатизировали англичанам и выступали за укрепление обороноспособности страны.

Фрэнк Нокс представлял собой в некоторой степени особый сектор республиканизма. Кавалерийский офицер, он поддержал Тедди Рузвельта во время великой схизмы 1912 года, в то время как Стимсон, член администрации Уильяма Говарда Тафта, остался на стороне своего шефа. Нокс подвизался в качестве газетчика и политика в штатах Нью-Хэмпшир и Мичиган, прежде чем стать в 1931 году издателем чикагской газеты «Дейли ньюс». В Чикаго, где преобладало влияние газеты «Трибюн» полковника Роберта Р. Маккормика, он рупор умеренного интернационалистского республиканизма, особенно в предвоенные годы.

Две президентские партии обеспечивали Рузвельта государственными чиновниками и политической поддержкой. Стимсон и Нокс наряду со старой командой, сплотившейся вокруг «нового курса», Гопкинсом, верховным судьей Франкфуртером и другими, выступали как сержанты-вербовщики на государственную службу в Вашингтоне в сонме адвокатов и бизнесменов. Среди новобранцев – Роберт Паттерсон, выпускник «Юнион-колледжа» 1912 года и юридического факультета Гарвардского университета, до переезда в Вашингтон служил в Первую мировую войну пехотным офицером, а также федеральным судьей; Джеймс В. Форрестол, выпускник Принстонского университета, служил в ВМС в Первую мировую войну и позднее сделал карьеру председателя правления компании Диллона Рида; Джон Дж. Макклой, выпускник Амхерста, юридического факультета Гарвардского университета, работал в престижных юридических фирмах Нью-Йорка и стал весной 1941 года помощником министра обороны; Роберт Ловетт, выпускник Йельского университета, окончил аспирантуру Гарвардского университета, долгое время был банкиром. Недостатки этих людей – продолжение их достоинств. Иногда их подводила ограниченность мышления и узость кругозора, но лишь немногие подвергали сомнению их искреннее стремление служить общественным идеалам, а также реальный вклад в укрепление обороноспособности страны в рамках курса, проводившегося Рузвельтом.

Если Стимсон и другие обеспечивали коалицию Рузвельта мандатом на участие в ней республиканцев, то Корделл Халл и новый министр торговли Джесси Джоунс представляли старую и новую политическую элиту юга. После восьми лет государственной службы Халл оставался идеалистом вильсоновского пошиба и моралистом. В то же время он отстаивал идею мировой торговли как средства долговременного разрешения глобального военного конфликта и выступал посредником между Белым домом и старыми конгрессменами от южных штатов на Капитолийском холме. Джоунс был выкроен из другой ткани. Долговязый, седовласый техасец, долго конфликтовавший с Уолл-стрит, он создал на чуждой ему почве «нового курса» свой бюрократический аппарат, точно так же, как построил однажды свою финансовую империю в Техасе. Частью капиталист, частью популист, но всегда техасец из Хьюстона, «император Джоунс» пользовался широким влиянием, поскольку возглавлял министерство торговли и Федеральное кредитное агентство и поддерживал связи с конгрессменами-южанами.

Остальные члены администрации, казалось, представляли все главные составные части демократической партии эпохи «нового курса». Моргентау представлял интересы финансовых и филантропических кругов востока. Фрэнсис Перкинс отстаивала интересы профсоюзов, а также группировок, борющихся за прогресс в гуманитарной сфере и области социального обеспечения. Гаролд Икес представлял пережитки старой партии Теодора Рузвельта (партии Сохатого) – правительственных чиновников, консерваторов. Министр юстиции генерал Джексон – городских фанатиков либеральной демократической партии. Клод Уикард – фермеров, получавших субсидии по программам «нового курса». Министр почт Фрэнк Уолкер, занявший место Джима Фарли после отставки последнего в связи с сопротивлением «третьему сроку президентства», олицетворял в администрации партийную фракцию городских эмигрантов – католиков. Вице-президент Генри Уоллис, причудливое сочетание агрария, борца за прогресс, государственного деятеля, агронома и философа-мистика, представлял прогрессивное крыло сельскохозяйственной науки Среднего Запада, но в нем всего было понемногу: и либерализма во внутренней политике, как у Икеса или госпожи Перкинс, и антиизоляционизма, как у Халла и Стимсона. На самом деле все члены администрации представляли собой нечто гораздо большее, чем брокеров групповых интересов. Большинство из них стали теперь опытными государственными деятелями, закалившимися в бюрократических междоусобицах. Со своим опытом, напористостью, политическим профессионализмом, широким кругозором и разнообразием талантов они составили к 1941 году одну из самых способных администраций в американской истории, – впрочем, Рузвельт имел с ними дело гораздо чаще как с индивидами, чем как с коллективным органом власти.

Трехпартийная коалиция президента включала также контроль над ключевыми структурами Капитолийского холма. Сторонники президента – спикер Сэм Рэйберн из Техаса и лидер большинства Джон У. Маккормик из Массачусетса – в палате представителей, а также лидер сенатского большинства Албен У. Баркли из Кентукки и Джеймс Ф. Бирнс из Южной Каролины – партийные энтузиасты и подлинные лидеры в обеих палатах конгресса. Южане председательствовали в большинстве важных комитетов обеих палат. Блок глубинки юга, хотя и разделившийся в силу обстоятельств, составлял наиболее солидарный из блоков голосования на Капитолийском холме, особенно по вопросам внешней политики. Этот блок, союзный консервативным республиканцам, главным образом аграрных районов, выступал против «нового курса», но, после того как ось национальных приоритетов сместилась с внутренней на внешнюю политику, блок южан превратился в законодательную опору Белого дома. Сенатор Уолтер Джордж из Джорджии олицетворял эту перемену в поведении блока. Ранее один из главных объектов затеянной Рузвельтом чистки консервативных южан, он, правда, сумел сохранить свое кресло. Теперь, на влиятельном посту председателя Комитета по внешней политике, Джордж поддерживал интервенционистскую политику Рузвельта на международной арене. Вместе с тем южанам, конечно, не принадлежало руководство всеми комитетами. Демократы городов, постепенно наращивая влияние, после того как двадцать лет назад их сторонники добились крупных успехов в овладении муниципалитетами, устремились теперь в высшие органы власти. Роберт Ф. Вагнер от Нью-Йорка председательствовал в сенатском Комитете по банкам и валюте; Дэвид И. Уолш от Массачусетса, отнюдь не доброжелатель президента, – над Комитетом по морским делам. В палате представителей Сол Блум от верхнего Манхэттена возглавлял Комитет по внешней политике; Мэри Н. Нортон от Нью-Джерси – Комитет по труду; Адольф Джон Сабат от Чикаго – Комитет по регламенту, где преобладали южане.

Как ни внушительна трехпартийная коалиция Франклина Рузвельта, в конечном счете ее влияние зависело от голосов избирателей. И как только страна подошла к великим свершениям 1941 года, президент начал зондировать настроения людей: путем бесед с посетителями Белого дома; через опросы общественного мнения; переписку; общение с приятелями-политиками и прессой, а также используя свое феноменальное политическое чутье.

Общественное мнение решительно повернулось – стало поддерживать идею увеличить помощь Англии. В первые недели 1941 года опрос за опросом свидетельствовали, что американцы в соотношении два к одному поддерживали не только законопроект по ленд-лизу, но и спорные предложения: предоставить британским военным кораблям право захода в американские порты для ремонта, заправки горючим и переоснащения; сдавать в аренду боевые самолеты и другие виды военной техники и вооружения Соединенных Штатов, если президент сочтет это полезным для безопасности страны. Явное большинство населения выступало за оказание помощи Англии, даже если при этом есть риск вовлечения в войну. Опросы показывали, что изоляционистские настроения преобладают в глубинке, в штатах, расположенных на территории Среднего Запада и Великих Равнин. В целом молодежь была в большей степени изоляционистской, чем старшее поколение; граждане с низкими доходами – более, чем с высокими, как и менее информированные по сравнению с лучше информированными. Эти показатели свидетельствовали о наличии слабых мест в фундаменте трехпартийной коалиции Рузвельта.

Стимулированием в обществе антиизоляционистских настроений занималась группа активистов под длинным названием Комитет защиты Америки посредством помощи союзникам, созданный вслед за вторжением нацистов в Норвегию. Возглавлял его Уильям Аллен Уайт, старый, проницательный издатель из Канзаса. Президент, бывало, упрекал Аллена в том, что он не сотрудничал с администрацией три с половиной года из четырех, но Уайт старался сохранить свое реноме республиканца, даже мобилизуя общественную поддержку внешней политике Рузвельта. Комитет имел столько местных отделений, что казался многим друзьям и союзникам штабом огромной армии. На самом деле численность комитета сравнительно невелика, а Уайт, поддерживавший с Белым домом постоянную связь, высказывался о том, что касалось вовлечения страны в войну, так же осторожно, как и сам президент. Он считал, что его комитет не должен «опережать инициативы Белого дома и армейского командования». Комитет раздирали противоречия между сторонниками оказания помощи за рубежом, не влекущей риска вовлечения в войну, и абсолютными интервенционистами, особенно многочисленными в больших городах на востоке страны. Уайт оставил свой пост председателя комитета в начале января 1941 года, вскоре после того, как ярый интервенционист мэр Нью-Йорка обвинил его в «копировании тактики Лаваля». Точно так же внушительны на вид, но расколоты внутри изоляционистские группировки, представляющие широкий спектр организаций – от Комитета борьбы за свободу до наиболее многочисленного и влиятельного комитета «Америка прежде всего», а также комитета «Один миллион» во главе с Джералдом Л.-К. Смитом и сонма небольших, еще более экстремистских групп.

Набор мнений изоляционистов относительно внешней политики причудлив и разнообразен. Этнические изоляционисты – американцы немецкого и итальянского происхождения – противились разжиганию враждебных настроений против родины предков (американцы немецкого происхождения, кроме того, помнили истерию вражды против Хуна во время Первой мировой войны). Американцы ирландского происхождения, концентрировавшиеся в больших городах, не могли простить англичанам эксцессы в Улд-Соде. Идейные изоляционисты считали, что США втянуты в Первую мировую войну, обескровлены и затем отвергнуты, как дядя Шейлок. Усматривали дьявольские козни и кабалистический заговор в каждом шаге, направленном на вовлечение в войну. Левые изоляционисты считали войну конфликтом между империалистами. Правые опасались увеличения государственных расходов, налогов, разбухания государственного аппарата, ограничения индивидуальных свобод и даже диктатуры Рузвельта. Среди изоляционистов были интеллектуалы, которые имели мало общего между собой, за исключением страха перед милитаризмом, толкования истории дипломатии как цепи соблазнов невинных американцев и видения войны как угрозы гражданским свободам и социальному обеспечению, а также праздной игры ума.

Интервенционисты делились примерно таким же образом. Монолитного единства не наблюдалось ни в одной из групп. Расхождения во взглядах на внешнюю политику между группами бизнесменов, профсоюзных деятелей и либералов столь же резки, сколь и различия между самими группами. Под влиянием событий за рубежом эти расхождения мало-помалу сглаживались.

Под комплексом медленно менявшихся настроений скрывалось для вашингтонских политиков кое-что более устойчивое, бессознательное и тревожное. Это «нечто» не связано с какой-либо программой, группой или мнением – это убеждение, выражавшееся в простом вопле: «Никаких войн за рубежом!» Складывалось оно из опасения вовлечь страну в международные дела, цинизма в отношении других стран, пессимизма, когда речь заходила о сотрудничестве демократий. Подобный настрой подогревался разочарованием, страхом, крушением иллюзий, смешанным с чувством превосходства и неполноценности в сравнении с другими народами. Он принимал форму безотчетной, сильной и необратимой неприязни к участию в войнах за рубежом. Обороняться – да, помогать союзникам – возможно, но участвовать самим в войнах за рубежом – никогда.

Рузвельт не только знал об этом настрое – он помогал ему возникнуть. От речи к речи он поклонялся богу невмешательства. Его возражения против интервенционизма достигли пика во время предвыборной кампании 1940 года. Военную акцию, говорил он, больше нельзя считать альтернативным средством внешней политики, даже используемым разумно и осторожно. Это исключается напрочь, если не возникнет необходимости прямого вторжения. Но теперь эта установка противоречила другим настроениям, пока еще не распространившимся широко, непрочным, но растущим в связи с успехами нацистов, – настроениям, рождавшимся из возмущения захватнической политикой и жестокостью фашистов, неприязни к нацистскому расизму, симпатий к странам и народам, подвергшимся нацистской агрессии и оккупации, беспокойства за судьбу евреев, восхищения сопротивлением англичан.

Подобно огромному резонатору, конгресс подхватывал, преумножал и искажал этот клубок идеологий, отношений и настроений. Поскольку в сенате были обильно представлены и интервенционисты юга, и изоляционисты континентальной части страны, дебаты там приобретали крайние формы. Это самый легкий способ избежать трудных политических решений. Конгрессмены-изоляционисты рассчитывали на эмоциональную поддержку, расписывая ужасы, которые принесет американским парням война. Сенаторы-интервенционисты, высоко паря над трудными выборами и дилеммами, опирались на сочувствие героической борьбе союзников, страх перед державами «Оси».

Однако президенту не приходилось уклоняться от трудного выбора. Время убедительных речей прошло, настало время реальных политических действий и программ, а также политиков, способных работать сообща. Президент крайне нуждался в укреплении своего союза с умеренными республиканцами – интервенционистами. Уэнделл Уилки, потративший немного времени, чтобы прийти в себя после поражения на выборах, решил посетить осажденную Англию. Когда в середине января он прибыл в Вашингтон за заграничным паспортом, Халл привел его к президенту. Состоялась забавная встреча двух экс-кандидатов на президентское кресло. Президент вручил Уилки письмо, адресованное «дорогому Черчиллю»:

«Уэнделл Уилки доставит вам это письмо. Он не смешивает дела с политиканством. Думаю, эти стихи адресованы народам наших стран:

Теперь президент сталкивался с чрезвычайно трудной проблемой: как добиться поддержки конгрессом и народом решения, позволяющего оказать существенную помощь зарубежным демократиям, но непонятного большинству избирателей, обременительного для налогоплательщиков и, очевидно, не устраивающего всех подряд. Осуществление этого решения так тесно привяжет военные и дипломатические дела страны к Англии и другим зарубежным государствам, что, несомненно, встревожит изоляционистов. Кроме того, возбудит в обществе настроения, выражающиеся в лозунге: «Никаких внешних войн!» Подход президента к решению этой проблемы прост: законопроект о ленд-лизе представить не как шаг к войне, а как отступление от нее. Рузвельт не собирался дразнить идола – американское общественное мнение.

Противники президента не дремали. «Никогда прежде, – возмущался по радио сенатор Бертон К. Уилер от штата Монтана, – наша страна не прибегала к двойным стандартам во внешней политике. Никогда прежде в Соединенных Штатах ни один политик не наделялся властью для ослабления обороноспособности страны». Разгорячившись, Уилер продолжал: «Программа ленд-лиза – это Антанта во внешней политике „нового курса“. Она зароет каждого четвертого американского парня».

Рузвельт, который обычно отмалчивался и не отвечал на нападки, счел необходимым дать отпор сенатору. В беседе с корреспондентом он расценил заявление Уилера как самое лживое, трусливое и антипатриотичное из всех, какие ему приходилось слышать: «Процитируйте мое мнение об этом заявлении. Вот уж действительно наибольшая гнусность, высказанная публично при жизни моего поколения».

К тому времени как собрался конгресс и политики приготовились к обстоятельным дебатам, президент выработал формат и основное содержание законопроекта. Он проконсультировался со многими советниками и экспертами, включая судью Верховного суда Феликса Франкфуртера; предпринял тщетную попытку обойти сенатский Комитет по внешним связям; посоветовался с лидерами большинства в палате представителей и сенате, а также с республиканцами – противниками изоляционизма. Побеседовал с Моргентау, с которым сотрудничал во время подготовки законопроекта для представления в Комитет палаты представителей по иностранным делам и даже написал часть вступительной речи для Халла на представлении законопроекта. Сам законопроект, получивший счастливый входящий номер ПП (палата представителей) № 1776, наделял президента широкими полномочиями: санкционировать производство и поставки «любого оборудования оборонного назначения для правительства страны, сотрудничество с которым президент считает важным для защиты Соединенных Штатов»; продавать, переводить трансфертом, производить обмен, давать взаймы или в аренду любое такое оборудование любому такому правительству; производить ремонтные работы или переоснащение любого такого оборудования для любого такого правительства. Президент наделялся также всеми полномочиями формулировать условия соглашений с такими правительствами, если возникнет необходимость.

«Это законопроект разрушения Американской Республики, – мрачно провозглашала „Чикаго трибюн“. – Это инструкция по установлению неограниченной диктатуры, наделенной властью распоряжаться имуществом и жизнями американцев, постоянно вести войны и вступать в альянсы». Интервенционистские газеты ответили на этот выпад полковника Маккормика. Вскоре начались бурные дебаты по законопроекту в прессе. Телеграммы в Белый дом свидетельствовали о мощной поддержке законопроекта, особенно среди населения среднеатлантических штатов, но Рузвельт понимал, что судить о настроениях общественности лишь по телеграммам не следует.

– Меньше определенности, – наставлял он Моргентау, собиравшегося выступить с представлением законопроекта.

Тот следовал этим наставлениям. Так же поступали Халл, Стимсон и Нокс во время пояснений к законопроекту в Комитете палаты представителей по иностранным делам. В тон заголовкам нью-йоркской «Таймс», напечатанным в четыре колонки, представители администрации предостерегали от возможного вторжения нацистов на Британские острова в течение трех месяцев, выражали опасения, что возможно нападение на сами Соединенные Штаты, если британский флот будет разгромлен или захвачен противником, и настаивали на предоставлении как можно более широких полномочий исполнительной власти. Они старались быть уклончивыми по таким вопросам, как масштабы финансирования программ ленд-лиза и включение в число получателей американской помощи по этому закону других государств. Представители комитета, расположившиеся по обеим сторонам от своего председателя Сола Блума, похожего на сову, добивались ответа от представителей администрации на два вопроса: если поставки по ленд-лизу столкнутся с трудностями, потребуются ли американские боевые корабли, чтобы сопровождать через Атлантику грузовые суда; не приведет ли эскорт грузовых судов к войне?

Эти вопросы ставили министров перед моральной проблемой. Все четверо выступали за вмешательство в войну еще более активно, чем позволял себе президент. Однако им приходилось следовать тактике своего шефа «шаг за шагом», в том числе его прогнозу – ленд-лиз уменьшает опасность вовлечения в войну. Дилемма оказалась особенно болезненной для Стимсона. Привыкший к откровенным суждениям и решительным действиям, он считал, что флот должен конвоировать коммерческие суда и Соединенные Штаты, в конце концов, вмешаются в войну, но не мог открыто высказать это. Догадываясь о мучившей Стимсона дилемме, критики в конгрессе набрасывались на него с особым остервенением и не уступали в этом его старому врагу Хэму Фишу.

Рузвельту удавалось оставаться в стороне от баталий на Капитолийском холме. Но когда члены комитета стали одолевать представителей Белого дома вопросом, сможет ли президент в соответствии с законопроектом передать зарубежным странам часть ВМС США, старый моряк возмутился.

– Президент весьма привязан к флоту США и не собирается транжирить его, – заметил Рузвельт ледяным тоном на пресс-конференции. – Законопроект, – продолжал он, – не способен помешать президенту стоять на голове, но президент не собирается стоять на голове.

Первым свидетелем на слушаниях в комитете, выступившим против законопроекта, стал также представитель администрации, правда отбывающий за рубеж, Джозеф П. Кеннеди, чрезвычайный и полномочный посол в Великобритании. Кеннеди оказался неоднозначным свидетелем. Его раздирали противоречия между скептицизмом в отношении шансов выстоять и восхищением по поводу мужества, проявленного англичанами под бомбежками; лояльностью к президенту и страхом перед усилением президентской власти; отвращением к нацизму и желанием помешать вмешательству США в войну, и он закончил возражениями против принятия законопроекта, но одобрением любой помощи Англии, не влекущей риска вовлечения в войну. Норман Томас, четырехкратный кандидат от социалистов в президенты, указывал со своим обычным красноречием, что законопроект угрожает американской демократии и гражданским свободам. Но члены комитета – изоляционисты обнаружили, что его аргументация сильно отличается от их собственной. Его свидетельство доставило им мало удовлетворения.

Изоляционисты нуждались в национальном герое, популярном символе и красноречивом ораторе. Все эти три качества они нашли в своем ключевом свидетеле Чарлзе А. Линдберге. Столь же стройный и моложавый, как в то время, когда четырнадцать лет назад перелетел Атлантику, «одинокий орел» излагал свои аргументы перед внимающей и аплодирующей аудиторией. Мощь ВВС двух стран, говорил он, – непреодолимая преграда для захвата Германией Соединенных Штатов и наоборот. Страна должна использовать все свои силы для защиты Западного полушария. Победа любой из сторон не принесет США никакой выгоды, они должны добиваться мира путем переговоров. Законопроект ПП № 1776 призван просто продлить войну и увеличить кровопролитие с обеих сторон. Это шаг назад от демократии и шаг в направлении войны.

– Мы достаточно сильны как государство и во всем нашем полушарии, чтобы поддерживать свой собственный образ жизни независимо от… позиции… стран в другом полушарии. Я не верю, что у нас достаточно сил, чтобы навязать свой образ жизни Европе или Азии.

Рузвельт знал, что располагает в комитете палаты представителей и в самой палате достаточным числом голосов, но, чтобы быть абсолютно уверенным в прохождении законопроекта, с готовностью согласился в конце января на несколько поправок к документу. Поправки включали ограничение срока, в течение которого президент мог одобрить соглашения со странами-партнерами, требование консультаций с руководителями соответствующих служб перед отправкой вооружения и военной техники за рубеж и невероятное условие, направленное против эскорта грузовых судов военными кораблями. Восьмого февраля палата представителей приняла исправленный законопроект почти без изменений большинством – 260 голосов против 165. Четырехсторонний расклад сил очевиден: большая группа демократов и маленькая – республиканцев голосовали за, основная часть республиканцев и немного демократов – против.

Предстояло главное испытание в сенате. В величавой верхней палате поджидало верховное жречество изоляционизма Америки: Хирам Джонсон от штата Калифорния, старый член партии Сохатого и противник Лиги Наций, – на лице его отпечатались драчливость и своеволие; Роберт М. Ла Фолетт-младший от штата Висконсин, сын и политический наследник прогрессиста, изоляциониста Воинственного Боба; Артур Ванденберг, проницательный, наблюдательный и думающий сенатор; Беннет Чемп Кларк, сын выдающегося Чемпа Кларка из штата Миссури, большой любитель перекрестного допроса; Джералд П. Най от штата Северная Дакота, руководивший в середине 30-х годов известным расследованием деятельности фирм – производителей военного снаряжения, прозванных «торговцами смертью». Все они – члены сенатского Комитета по внешним связям, пользовались поддержкой в верхней палате со стороны двухпартийной фракции во главе с Бертоном Уилером, пламенным оратором, который вел и персональную вендетту против президента и Роберта Тафта, избранного в сенат всего два года назад, но уже приобретшего интеллектуальное влияние на холме. В комитете состояли и сторонники администрации: Том Коннэли от штата Техас, Клод Пеппер от Флориды, Теодор Фрэнсис Грин от Род-Айленда, Баркли и Бирнс.

Споры распространились на всю территорию страны. В них принимали участие преподаватели, адвокаты, бизнесмены и министры – они выступали у микрофона, с трибун и на уличных сходках. Комитет «Америка прежде всего» состязался с Комитетом в защиту Америки в выпуске памфлетов, плакатов, радиозаписей, петиций, автоафиш, объявлений, информационных бюллетеней. Две группировки яростно конфликтовали в Чикаго. Комитет «Америка прежде всего» собрал в Иллинойсе свыше 500 тысяч подписей под петициями, в то время как интервенционисты разослали 100 тысяч писем и распространили у проходных заводов 30 тысяч листовок. Это «респектабельные» соперники; к ним примыкали массы экстремистов и группы демагогов, которые сводили дебаты к противоборству «пораженцев» и «фашистов», с одной стороны, и «коммунистов» и «поджигателей войны» – с другой.

Общественная буря ворвалась в Вашингтон и в сам Капитолий. Представители «Стражей Пола Риверы» и Нейтралистской лиги женщин маршировали со своими плакатами перед британским посольством. Один из них гласил: «Бенедикт Арнолд тоже помогал Англии». Они оставили висеть на посольских воротах изображение двуликой фигуры с лицами Рузвельта и Уилки. Особенно активны были матери, подлинные и мнимые. Элизабет Диллинг, автор «Красной сети», возглавила крестовый поход матерей против законопроекта № 1776 к одному из учреждений сената и организовала сидячую забастовку перед офисом откровенного интервенциониста Картера Гласса. Дебаты в палате представителей прервало появление леди в черном плаще и с маской смерти на лице, скандировавшей: «Моя Новена». Полиция остановила большое шествие левых у самых ступеней Капитолия. Воинственные демонстранты скапливались в городе в преддверии очередного раунда слушаний в старом, темном, декорированном зале для совещаний в сенате.

Здесь Халл, Стимсон и другие опять обосновывали законопроект администрации и отвергали вероятность войны. И снова Линдберг и другие критики законопроекта предупреждали об угрозе диктатуры, банкротства, послевоенного хаоса и коммунизма. Однако теперь Белый дом приобрел нового, авторитетного сторонника законопроекта. Уэнделл Уилки вернулся из триумфальной поездки в Англию. Он появился в сенатском комитете 11 февраля, прямо с самолета, таким же взъерошенным, оживленным и красноречивым, как прежде. Тысяча двести слушателей, набившихся в помещение с мраморными стенами, с ликованием и ворчанием встречали его речь в поддержку ленд-лиза. В ответ члены комитета процитировали предвыборные обвинения Уилки в адрес Рузвельта – в изворотливости, секретности и подстрекательстве к войне.

Уилки подался вперед, собираясь оправдываться, но затем выпалил:

– Протестую. Я боролся как мог, чтобы победить на выборах Франклина Рузвельта, и не хотел бы, чтобы кто-то злоупотреблял моими заявлениями того времени. Рузвельта избрали президентом. Теперь он мой президент.

Аудитория бурно аплодировала. Председатель сенатского комитета пригрозил очистить зал. Несколькими минутами позднее выступил сенатор Най. Он процитировал слова Уилки, сказанные во время предвыборной борьбы: «Учитывая прежний опыт обращений Рузвельта к народу, можно ожидать, что, если его изберут президентом, мы окажемся втянутыми в войну в апреле сорок первого года».

– Вы спрашиваете, говорил я это или нет?

– А вы до сих пор считаете, что это могло бы произойти?

– «Могло бы»? Это всего лишь предвыборная риторика.

Зал разразился смехом.

– Рад, что вы прочли мои речи, президент говорил, что не знаком с ними.

Новый взрыв смеха. Най отступил.

Снова сторонники администрации превзошли числом голосов своих противников. В середине февраля Комитет по внешней политике принял законопроект за основу соотношением голосов пятнадцать к восьми, причем один республиканец высказался за и два демократа – против. Изоляционисты предприняли последнюю попытку выхолостить документ, затягивая его обсуждение в сенате. Один Най выступал в комитете двенадцать часов. Теперь стало ясно, что законопроект пройдет процедуру обсуждения. Вопрос заключался в том, когда это произойдет и какие поправки будут в него внесены. Влияя на обсуждение через своих сторонников, Рузвельту удалось забаллотировать поправку, призванную ограничить использование им флота и сухопутных сил вне Западного полушария. Но президента, надеявшегося на принятие законопроекта к середине февраля, разочаровала наполовину флибустьерская тактика его критиков на Капитолийском холме, к тому же он простудился.

На этой стадии обсуждения два сенатора-демократа, Бирнс и Гарри Берд от Вирджинии, объединились с Тафтом в стремлении обеспечить конгрессу решающий контроль над поставками по ленд-лизу; путь к такому контролю – приобрести прерогативы в финансировании этих поставок. С самого начала настаивая на свободе действий президента в этом вопросе, Рузвельт понимал, что дебаты не должны слишком затягиваться. После энергичных, но тщетных попыток сорвать принятие такой поправки президент с ней согласился. Теперь сопротивление документу в конгрессе ослабло. Исправленный законопроект приняли обе палаты внушительным большинством голосов. Рузвельт воспрянул телом и духом, стал действовать активнее. За несколько часов до подписания 11 марта законопроекта № 1776 он разослал списки наличных вооружений представителям Англии и Греции, запросив у конгресса 7 миллиардов долларов для осуществления поставок в соответствии с новым законом.

Семь миллиардов долларов – теперь никто не сомневался в решимости президента и страны в целом. После удручающих проволочек Соединенные Штаты взяли обязательство в отношении атлантического единства и его защиты – обязательство, которое продержалось десятилетия.

– Да, решения в нашем демократическом обществе, возможно, принимаются медленно, – говорил президент через несколько дней на обеде в Белом доме в честь представителей Ассоциации корреспондентов. – Но принятое решение – это воля отнюдь не одного человека, а 130 миллионов.

Рузвельт не стал использовать все свое политическое влияние в борьбе за принятие законопроекта о ленд-лизе в конгрессе. Он с готовностью пошел на компромисс в принятии ряда существенных поправок к законопроекту и воздерживался от ответа на обвинения в подстрекательстве к войне. Средствами прямого давления пользовался весьма редко; тем не менее один сенатор с запада вошел в рабочий кабинет президента настроенным враждебно к ленд-лизу, а вышел оттуда сторонником закона. Большей честью президент переносил неприятности молча, но когда борьба оставалась позади, больше не сдерживал себя.

Наступил день после того, как Рузвельт подписал законопроект о ленд-лизе. Пообедав с Гопкинсом, Шервудом и Мисси Лехэнд, президент засел в Овальном кабинете обдумывать речь, с которой выступит перед Ассоциацией корреспондентов Белого дома. За обедом его не покидало веселое настроение; теперь, просмотрев газетные вырезки в папке для подготовки речей, лежащей на коленях, он вспомнил все резкие обвинения в свой адрес. Объявив, что «собирается на этот раз быть действительно жестким», президент начал диктовать одну из самых язвительных речей, которые Шервуд когда-либо слышал. «Один сенатор» сказал то, «один республиканец» сказал это, – долго сдерживавшееся негодование Рузвельта против них вылилось наружу. Ошеломленный, Шервуд разыскал Гопкинса, который ушел в свою комнату. Как мог президент предаваться раздражению в час победы? Гопкинс успокаивал Шервуда: босс никогда не воспользуется ни одной из этих тирад, просто освобождается от накопившегося возмущения. Затем Гопкинс заговорил о Рузвельте в манере, удивившей Шервуда:

– Ты и я состоим при Рузвельте, потому что он выдающийся духовный лидер, идеалист, вроде Вильсона, и стремится изо всех сил, вопреки любому сопротивлению, реализовать свои идеалы… Разумеется, в этом городе много людишек, которые постоянно стремятся опустить президента до собственного уровня, и они пользуются порой некоторым влиянием. Но наша с тобой задача, пока мы в Белом доме, – напоминать президенту о его незаурядности и что в этом духе он должен говорить и действовать…

Гопкинс оказался прав, когда говорил о желании Рузвельта «выпустить пар».

– Не позволяйте нам тратить время на экскурсы в прошлое или поиски виновных за него, – говорил Рузвельт корреспондентам Белого дома во время короткой передышки в их беспокойной деятельности. – Самая главная новость этой недели заключается в следующем: мир оповещен о том, что мы, сплотившийся народ, осознаем угрозу, которая нам противостоит, и наша демократия приступила к действиям, чтобы устранить эту угрозу…

Мы твердо убеждены, что, пока производство страны дает максимум продукции, демократии всех стран смогут доказать, что диктатуры не способны победить.

Но сейчас, именно в данный момент, фактор времени имеет колоссальное значение. Важен каждый самолет, каждый вид оружия, без которого мы можем обойтись, но посылаем его за рубеж, потому что это правильная стратегия…

В этот момент репортеры, до сих пор апатично внимавшие речи Рузвельта, встрепенулись.

– Здесь, в Вашингтоне, мы поняли сейчас необходимость максимального ускорения. Надеюсь, что лозунг «Быстрее, еще быстрее» будет осознан в каждом доме страны…

Это одна из наиболее эмоциональных речей Рузвельта, но пафос ее шел дальше того, чтобы разъяснить важность наращивания военного потенциала зимой 1941 года. Многие политики сомневались, что президентский оборонный штаб способен выполнить гигантские задачи мобилизации все еще дезорганизованной и объятой забастовками экономики. Производство росло неровно. Местами производители показывали чудеса, но в целом объем выпуска продукции рос медленно, а спрос – внутри страны, в Англии, Греции, на Ближнем и Дальнем Востоке – далеко превосходил прежние наметки и даже прогнозы.

В конце минувшего года Рузвельта яростно критиковали, особенно Уилки, за приверженность устаревшей модели организации обороны. Вслед за нацистским блицкригом во Франции президент учредил Комиссию советников при Национальном совете обороны (КСНО). Аналог учреждения времен Первой мировой войны, совет был лишен законодательной власти, соответствующих полномочий, делегированных от президента, и единоначалия. Комиссия производила впечатление не столько органа государственной власти, сколько клуба именитых «советников»: Уильям С. Кнудсен, сын эмигранта, который приобрел известность как крупный организатор производства, создав на заводах компании «Дженерал моторс» поточные линии, консультировал по проблемам промышленного производства; Эдвард Д. Стеттиниус, сын одного из партнеров корпорации Моргана, симпатизировавший «новому курсу», был экспертом по промышленному сырью; Сидни Хиллмэн, сын другого эмигранта (любопытная помесь энергичного профсоюзного лидера и дипломатичного менеджера; старый приятель и сторонник президента), взял на себя вопросы занятости рабочей силы; Леон Гендерсон, энергичный и прямолинейный сторонник «нового курса», ведал ценами на сырье и продовольственные продукты. К концу 1940 года советники все еще не имели ни определенного руководителя, ни власти; они сами просили Рузвельта создать из комиссии влиятельный дееспособный орган.

В начале нового года президент учредил Управление по промышленному производству (УПП), в руководство которого вошли Кнудсен, Хиллмэн, Стимсон и Нокс. Управление было укомплектовано большей частью прежними экспертами и пользовалось на бумаге гораздо более широкими и четкими полномочиями, чем КСНО. Президент разъяснил журналистам функции нового учреждения. «Большая четверка» определяет политику, а Кнудсен и Хиллмэн претворяют ее в жизнь, «точно так же, как это делает юридическая фирма». Репортеры стремились понять, кто станет управлять этим учреждением, руководство которого напоминает многоголовую гидру. Будут ли Кнудсен и Хиллмэн располагать равной ответственностью?

Рузвельт. Не в этом суть. Оба они составляют фирму. Существует ли в фирме равенство? Не знаю…

Репортер. Почему вы не хотите единоначалия?

Рузвельт. У меня есть единоначалие. Оно называется Кнудсен и Хиллмэн.

Репортер. Это два начальника.

Рузвельт. Нет, один. Другими словами, когда вам грозит беда, лучше иметь одну фирму или две?

Репортер. По-моему, сравнение неуместно.

Рузвельт. В этом как раз дело. Вы убедитесь сами, когда попадете в беду.

Репортер. Предпочитаю обойтись без беды.

Рузвельт. Думаю, им повезет тоже. Они уверены, что повезет, и это интереснее всего…

«…Убедитесь сами, когда попадете в беду». Эта фраза могла быть девизом соратников Рузвельта в усилиях по мобилизации военного производства в течение всего 1941 года. В начале весны они столкнулись с острым дефицитом сырья. Сделав предварительно оптимистические заявления, руководство УПП было вынуждено затем решать проблему нехватки алюминия, чрезвычайно важную для производства самолетов, а также проблемы, связанные с монополией на производство алюминия, которое почти целиком сосредоточилось под контролем «Алюминиум компани оф Америка». Когда встал вопрос о быстром расширении поставок алюминия промышленным предприятиям посредством «Алькоа» или более медленных поставках посредством новой потенциально конкурентоспособной компании, деятели «нового курса» возражали против создания алюминиевого «треста», однако Стимсон заметил:

– Лучше иметь какое-то количество «нечестного» алюминия сейчас, чем много «честного» через год.

Не хватало станков – первоочередная проблема всех оборонных усилий, – и вопреки успокоительным заявлениям маячила угроза дефицита электроэнергии. Возможности поднять выработку угля были большие, но существовала опасность забастовок под руководством лидера профсоюза «Объединенные шахтеры» Джона Л. Льюиса, который все еще переживал неудачную попытку склонить шахтеров поддержать на выборах Уилки вместо Рузвельта.

Казалось, президент сохранял свой обычный добродушный оптимизм относительно производственных мощностей страны в стесненных обстоятельствах. Потенциально опасной становилась ситуация с производством стали. В конце 1940 года Рузвельт попросил Стеттиниуса произвести оценку возможностей сталелитейной промышленности. Когда помощник Стеттиниуса Гано Данн, ведавший этой отраслью производства, сделал прогноз на 1942 год об увеличении выплавки стали на 10 миллионов тонн, Рузвельт принял его доклад как ориентир и посвятил ему целую пресс-конференцию. Однако в течение пяти недель Данну пришлось сделать более пессимистический доклад.

За всем этим скептически наблюдал через пенсне ветеран борьбы за мобилизацию экономики во время Первой мировой войны. Бернард Барух долгое время поддерживал дружеские отношения с президентом, который не жалел для старого поклонника Вильсона никаких комплиментов, однако следовать рекомендациям ветерана воздерживался. Совет Баруха, озвучивавшийся несколько месяцев, был прост и категоричен: необходимо объединить в ведомство под властью одного руководителя контрольные службы над распределением материальных средств, приоритетами и ценами. С ним соглашались многие авторы редакционных статей в газетах, а также высокопоставленные представители администрации. Стимсон также призывал последовать этому совету на том основании, что некто облеченный властью руководителя такого ведомства почувствует «бремя ответственности». Моргентау хотел, чтобы его шеф организовал при администрации нечто вроде департамента снабжения, в ведение которого отдана вся мобилизационная программа. Казалось, все жаждали царя, особенно если бы царем стал кто-нибудь из них.

Рузвельт был против этого. Объясняя функции УПП журналистам, он говорил, что невозможно найти для этого учреждения никакого царя, Винни-Пуха, Ахунда Свата, совмещающего несколько должностей, или подгонялу, что лишь дилетанты считают иначе. По конституции лишь один человек – президент – несет всю ответственность за мобилизацию экономики. Но с приближением весны 1941 года становилось очевидным, что президент, несущий груз многообразной власти, не в силах координировать многочисленные сферы оборонного производства. Тем не менее Рузвельт ничего не предпринимал в данном направлении. Очевидно, для этого существовали более глубокие причины, не связанные с многообразной тактикой: двигаться шаг за шагом, избегать обязательств перед кем-нибудь или какой-либо программой; освобождать подчиненных от бремени ответственности и прививать им состязательный азарт, препятствовать приобретению одним лицом слишком большого числа контролирующих функций; устранять опасность стать пленником собственного административного аппарата и, что важнее всего, сохранять свободу выбора в мире, полном ловушек и неожиданностей; эта тактика помогала Рузвельту сохранять либеральный, хотя и рискованный стиль управления.

На следующий день после инаугурации Рузвельта либеральная нью-йоркская газета «ПМ» поместила на первой странице не отчет о пышных вашингтонских торжествах, а снимки верениц людей, сидящих на скамейках у приюта бедняков квартала Боуери. Головы опущены, но это не молебен: все сидят на спинках скамеек, натянув на голову пальто, явно что-то бормочут, кашляют, чихают, почесываются. Частичка 7 тысяч бездомных Нью-Йорка, днем они живут на подаяния, а ночью набиваются в приюты, времянки и ночлежки. Ровно в пять часов утра эти люди – молодые и старые, сытые и голодные, одетые прилично и плохо, здоровые и инвалиды – начинают очередной день с бесцельного бродяжничества.

Беспощадный комментарий к программе «Помощь. Восстановление. Реформа», осуществлявшейся в течение двух сроков президентства Рузвельта. Нельзя сказать, что комментарий несправедлив. Через четыре года после того, как Рузвельт заявил, что «треть нации недоедает, не имеет приличной одежды и жилья», через четыре года после того, как он провозгласил: «…мы должны действовать немедленно, чтобы демократия двигалась вперед…», экономическое и социальное положение народа заметно не улучшилось. Национальная конференция по проблемам питания в условиях осуществления военной программы, собравшаяся весной 1941 года в Вашингтоне, констатировала, что более 40 процентов населения либо недоедает, либо получает не вполне пригодную пищу. Отстает строительство жилья; в зонах оборонных предприятий и объектов люди живут в лачугах, бытовках, автоприцепах, палаточных лагерях и мотелях, где в одиночном номере ютится целая семья. В городах, куда хлынули рабочие по лимиту, слишком высока арендная плата за жилье. Из первого миллиона призывников на военную службу признано непригодными почти 40 процентов; треть из них забракованы по причине плохого питания. Это уже само по себе зло; к тому же оно демонстрировало заметные социальные прорехи при подготовке страны к войне.

Как обычно, в тяжелом положении негров в резкой форме отражалось социальное неблагополучие всей нации. Группа блестящих социологов под руководством шведского экономиста Гуннара Мюрдаля обнаружила, что в начале 1941 года процент цветной рабочей силы, занятой в ведущих отраслях оборонной промышленности, снижался. Среди рабочих большинства крупных предприятий по производству вооружений чернокожих американцев не было вовсе. Многие профсоюзы проявляли к черным дискриминационное отношение, опасаясь, в частности, вытеснения белых рабочих. Будущее не воодушевляло. В декабре 1940 года количество чернокожих американцев среди учеников и на курсах повышения квалификации оборонных предприятий составляло менее 2 процентов. Негры могли бы поискать шансы на получение образования и одинаковой оплаты с белыми в армии, но здесь преобладала сегрегация. Новобранцы-негры были сконцентрированы в основном на юге, а в конце 1940 года в сухопутных войсках служили всего два офицера-негра, во флоте – ни одного. На следующий год подразделение черных солдат, следовавшее строем по автостраде, оказалось вытеснено на обочину белыми военнослужащими. В ответ на протесты белого командира подразделения его обозвали «угодником негров».

Надо сказать, что федеральные власти располагали достаточным количеством учреждений для решения этих острых проблем. «Новый курс» значительно увеличил их число, в некоторых направлениях социальной политики – даже слишком. Одиннадцать федеральных ведомств занимались только жилищными проблемами. Но большинство социальных программ плохо финансировалось. Группы исследования и планирования содержались консерваторами конгресса на голодном пайке, а правительство весьма зависело от государственных и местных ведомств и фондов. Службы занятости, чрезвычайно необходимые в периоды повышения мобильности и мобилизации рабочей силы, являют собой разительный пример.

Почти ежедневно такими проблемами занимался тот, чье имя составляет вторую часть неуклюжего названия руководящего органа УПП «Кнудсенхиллмэн», да еще решая двойную задачу – поиск мест для рабочих по специальности и закрепления их на этих местах. Сидни Хиллмэн как профсоюзный деятель устраивал Рузвельта: приступал к изучению проблем без предубеждения, но в решении их проявлял принципиальность; проявлял гибкость в ходе переговоров, но твердость – на их заключительной стадии; последовательно защищал профсоюзные права, но был способен действовать и на более широком политическом поле. Хиллмэн располагал солидной, активной поддержкой в своем Объединенном профсоюзе рабочих трикотажной промышленности. Давно привыкший улаживать дела с коммунистами, социалистами, представителями этнических групп, прожженными боссами трикотажной промышленности, этот «профсоюзный политик» лавировал между своим старым соратником по борьбе лидером Конгресса производственных профсоюзов (КПП) Джоном Л. Льюисом и руководителем Американской федерации труда (АФТ) Уильямом Грином; либеральными профсоюзными идеологами, единодушно поддерживавшими оборонные усилия, и прагматичными вашингтонскими политиками; представителями оборонной промышленности и проводниками «нового курса», засевшими в старых вашингтонских анклавах.

В Вашингтоне Хиллмэну потребовался весь его профсоюзный опыт, поскольку с самого начала он занялся внедрением в оборонную промышленность стандартов трудовых отношений, а также координацией работы плохо организованных агентств по найму рабочей силы для оборонного производства. Он сдружился с Кнудсеном – мог бы сдружиться с любым другим. Они легко договорились о разграничении полномочий: Кнудсен сосредоточится на производстве и его приоритетах, Хиллмэн – на обеспечении предприятий рабочей силой, предотвращении забастовок и осуществлении трудового законодательства. Но различная клиентура, разное понимание ответственности и способов решения поставленных задач, а также активность заинтересованных групп и штатных помощников вокруг обоих руководителей постоянно вызывали напряженность. Изнуренный конфликтами и напряжением, Хиллмэн обращался за поддержкой в Белый дом.

Рузвельт ему нравился – своим радушием, самой манерой наклонять мундштук в уголке рта. «У этого человека есть свой стиль», – говорил Хиллмэн приятелям. Но Рузвельту тоже приходилось вести торг, совещаться, идти на компромиссы, причем в гораздо более широкой сфере, чем Хиллмэну. И профсоюзный политик часто строил и восстанавливал свои редуты в вашингтонских баталиях в одиночку.

Итак, в начале 1941 года Хиллмэн, Кнудсен, их коллеги и соперники, клиенты работали изо всех сил в условиях тяжелых социальных последствий двенадцатилетней экономической депрессии, циклических подъемов и спадов производства, часто выполняя свои функции порознь, но под либеральным руководством Рузвельта. Они стремились приспособить людей и планы к быстро менявшейся военной обстановке, к довольно неясной стратегии Америки, к стилю руководства властей, которые медлили с решениями целые томительные недели и внезапно начинали действовать без предупреждения. Забастовка в начале 1941 года тысяч рабочих завода «Аллис-Чалмерз» в Милоуки, выполнявшего заказ на турбины стоимостью 40 миллионов долларов, – яркий пример проблем УПП. Хиллмэну приходилось вести переговоры с левыми профсоюзными деятелями, с фракциями АФТ – КПП, президентом компании, изоляционистом, который не признавал профсоюзы. Ему приходилось обсуждать статус профсоюзов – вопрос очень сложный в юридическом плане и взрывоопасный идеологически. Едва Хиллмэну и его помощникам удалось вернуть забастовщиков на свои места, как они столкнулись с забастовкой управляющего персонала. В то время как происходили эти события, приковавшие к себе внимание всей страны, консервативные конгрессмены обвинили Хиллмэна в прокоммунистических симпатиях и приготовились принять меры для ограничения права на забастовки.

Президент бросил клич: «Теперь быстрее». Но в конце зимы 1941 года, казалось, все ополчилось против действий нестабильной демократии.

Однажды утром в начале апреля Джон Гюнтер, уже обративший на себя внимание своими конфиденциальными докладами о положении в Европе и Азии, навестил Белый дом, чтобы доложить Рузвельту о впечатлениях, вынесенных им из недавней поездки по странам Латинской Америки. Для доклада он располагал, как ему сказа Папа Уотсон, шестью-семью минутами: день напряженный, президент утомился. В это время Рузвельт беседовал с членами комиссии по округу Колумбия; они задержались так долго, что встречу Гюнтера с президентом пришлось перенести на после полудня. Когда его наконец впустили в Овальный кабинет, президент сидел откинувшись на спинку кресла, Фала кусала «говорящую» куклу, Мисси Лехэнд освобождала стол от газет. Рузвельт подался вперед, дружески приветствуя нового гостя. Быстро освоившись, Гюнтер сообщил, что посетил все двадцать латиноамериканских республик. Президент спросил:

– Какие хуже всех?

Панама, ответил Гюнтер, добавив, что президент ее – авантюрист и, кроме того, учился в Гарвардском университете.

– Подумать только! – удивился Рузвельт. – Нет, в самом деле, он действительно выпускник Гарварда? – Президент упомянул еще двух латиноамериканских диктаторов. Оба неприятные люди, и правда неприятные, на все способны, но и на хорошее тоже.

Гюнтер сидел и тревожился, что отнимает у президента время, но хозяин кабинета разразился целым монологом. В непринужденной манере говорил и говорил: встречался однажды с президентом Гаити Стенио Винсентом; Аргентина, без сомнения, представляет собой проблему, и решить ее можно лишь одним способом (Гюнтер вздрогнул) – «колонизировать» эту страну; ленд-лиз же – универсальное средство, ведь «деньги» (тут он многозначительно подмигнул) «говорят сами за себя»; между прочим, Иквитос (Перу) должен стать свободным портом; сам он сказал как-то бразильскому президенту Жетулио Варгасу, что на его месте просто запретил бы приватизацию бразильского государственного коммунального хозяйства зарубежными дельцами; рассуждал о способах стимулирования туристского бизнеса в Чили; о том, как некоторые глупые американские политиканы возражали против строительства Панамериканской автострады – она могла, видите ли, стать дорогой вторжения Соединенных Штатов («как будто настоящий агрессор использует дороги!»); вот знал бы Гюнтер одного парня из Пуэрто-Рико, – живет он на такой-то улице, женился на такой-то женщине, любил сухой мартини; он, Рузвельт, часто выступает с речами, проникнутыми идеализмом, хотя отлично знает, кого в Латинской Америке считают властью; а ни один латиноамериканец (смех) не знает, как управлять морским судном.

Внезапно, бросив быстрый взгляд (перехваченный Гюнтером), президент переключился на Европу. Замешательство Гюнтера росло, но теперь более – из-за кажущейся бестактности президента. Мы не готовы «пока» осуществлять эскорт коммерческих судов через Атлантику. Да, мощь Японии преувеличивается. Да, мы располагаем обстоятельными планами, как установить контроль над всей Атлантикой, включая Гренландию. Увы, потребуется около двух месяцев, чтобы наладить эффективную помощь Югославии. Да, Наталь необходим, но одной просьбы мало для владения им. В этом месте Гюнтер вмешался: высказал мнение, что до окончания войны «Юнион Джек» и «серп и молот» останутся союзниками и Красная армия «могла бы спасти нас всех».

– В самом деле? Почему вы так думаете? – рассмеялся Рузвельт.

«Прозвучал длинный телефонный звонок, и я собрался уходить, – писал позднее Гюнтер в своих мемуарах. – Президент поднял трубку, жестом попросив меня задержаться. Разговор по телефону занял минут десять – двенадцать; Рузвельт произносил: „Да, Гарри… Нет, Гарри… Я думал, это уже сделано, Гарри!“ Он казался сердитым и нервным, энергично тыкал карандашом в блокнот». Гюнтер решил сначала, что звонит Гарри Гопкинс, но, когда Рузвельт откинулся в кресле, прижимая к уху трубку, и начал длинный экскурс в историю внешней политики США и «твою» маньчжурскую доктрину, понял, что это Стимсон. «Затем я увидел, как лицо Ф.Д.Р. приобрело на миг болезненное выражение. Неожиданно он положил трубку, – очевидно, мистер Стимсон прервал разговор». Рузвельт протянул руку Гюнтеру:

– Ну, пока, мне нужно выезжать!

В положении Гюнтера оказывались многие посетители Белого дома. Долгое, томительное ожидание у двери кабинета президента, где суетился доктор Уотсон, пытаясь блюсти нечто похожее на регламент. Внезапное приглашение в просторный кабинет, сияющая улыбка и протянутая для приветствия рука, фамильярное обращение к гостю по имени (фамильярное особенно для англичан); легкий, плавный, эмоциональный, назидательный разговор, редко связанный с целью посещения. Многие гости, чувствуя себя обманутыми в своих ожиданиях, делали вывод, что президент не желает вникать в суть их проблем, умышленно отвлекает от них внимание, и были правы, но лишь отчасти. Рузвельту приходилось говорить, смеяться, рассказывать истории, драматизировать ситуацию, овладевать вниманием собеседника, демонстрировать свою поразительную осведомленность, искать примеры в собственном опыте и памяти, но при этом он не допускал никакой театральности, ни тени величавости. Сидя за письменным столом, перебирая сувениры и безделушки, президент своей экспансивностью, откровенностью и добродушием давал гостю возможность почувствовать себя непринужденно.

Белый дом носил отпечаток личности его хозяина. Теперь журналисты расписывали резиденцию президента как центр принятия решений «свободным миром», как средоточие власти Америки, экономический генеральный штаб антинацистской коалиции. Рузвельт стал президентом мира, писала «Нью рипаблик ТРБ» после прохождения в конгрессе законопроекта о ленд-лизе. Зарубежные гости, привыкшие к роскошным дворцам самых захудалых диктаторов, поражались отсутствию в данном случае «фасада» и декоративных излишеств. Тем более их очаровывали простота и изящество архитектуры Белого дома, некоторые детали декора, спортивные площадки. А важных персон – тех, кому повезло посетить второй этаж резиденции, – несколько брала оторопь при виде безвкусной мебели и беспорядка в комнатах.

Второй этаж был в чисто рузвельтовском стиле. По мнению Роберта Шервуда, президент и первая леди просто скопировали свои комнаты с апартаментов в Гайд-Парке. Точно так же весь этаж разделен пополам длинным, узким коридором, где стены бессистемно увешаны книжными полками, фотографиями коронованных особ (в большинстве лишившихся тронов) и гравюрами. В 1941 году Гопкинс жил в небольшой двухкомнатной квартире в юго-восточном углу здания. Элеонора Рузвельт занимала гостиную и спальню в юго-западном углу. Между их апартаментами располагался Овальный кабинет президента и рядом с ним – спальня и ванная комната. В северной стороне холла выстроились комнаты главным образом для гостей, большие и малые. В одной из них висела знаменитая карикатура Дороти Маккей «Эсквайр»: малыш пишет на мостовой перед своим домом имя Рузвельт, а его сестра жалуется матери, стоящей в дверном проеме: «Уилфрид написал гадкое слово».

Овальный кабинет, этот центр принятия решений «свободным миром», представлял собой в действительности скромное помещение, довольно небрежно меблированное, с морскими гравюрами и семейными фотографиями, приколотыми к стенам. Здесь Рузвельт любил сидеть по вечерам – позвонить приятелю, разобрать коллекцию марок, рассказать секретарям длинный анекдот. На третьем этаже помещалась гостиная и ванная комната Мисси Лехэнд (в 1941 году она серьезно заболела); другие комнаты использовались при избытке гостей, особенно внуками президента на Рождество. Шервуд вспоминал, что в Белом доме господствовала дружелюбная атмосфера небольшого городка; ее не нарушали ни штатные сотрудники дома, ни даже агенты спецслужб и полиции.

Вашингтонские репортеры с удовольствием усматривали некую символику в том, что президент квартировал в центре второго этажа здания, Элеонора – слева, а Гарри Гопкинс – справа. Это комментировалось в смысле предосудительного перехода Гопкинса из стана сторонников «нового курса» в лагерь тех, кто стоял за вмешательство в войну. Но на самом деле и первая леди, и первый помощник президента были убежденными либералами и интернационалистами. Если их политические позиции изменялись, то это отражало перемены у самого Рузвельта.

Через восемь лет пребывания в Белом доме Элеонора Рузвельт оставалась сострадательной, одухотворенной, активной женщиной, которая в 30-х годах посвятила себя делу социального обеспечения и либеральной политике. При помощи преданной Томми, Мальвины Томпсон, она все еще жила семью жизнями – жены, матери, хозяйки, газетного репортера Белого дома, лектора общенационального масштаба (сотня лекций в 1940 году, около трети из них – платные), рупора и организатора демократической партии и представителя Белого дома по связям с профсоюзами, неграми, молодежью, фермерами-арендаторами, бедняками, женщинами. Если она и не могла в любом случае отдаться полностью одной из этих ролей, то, во всяком случае, научилась быть организованной и деятельной, все еще обладала энергией, которая пугала и забавляла страну в прежние годы. В своем возрасте, под шестьдесят, способна была проработать всю ночь и начать следующий день как ни в чем не бывало.

В ней сочетались совестливость, почти невероятная обязательность и упорство. Именно в это время она поняла, что не могла бы, если бы и хотела, поддерживать с мужем романтические и даже близкие отношения. Состоя в браке тридцать шесть лет, они испытывали друг к другу привязанность и уважение, проявляли терпимость, но Рузвельт научился облачаться в личину, защищающую от назойливости супруги, а Элеонора – не выходить из роли помощницы президента, хотя и особого рода. Она общалась с президентом гораздо меньше, чем Талли Грейс или Мисси Лехэнд. Ее часто одолевали сомнения, иногда она чувствовала себя в многолюдном Белом доме очень одиноко. Но самообладание и страсть побуждали ее заняться очередной газетной статьей, лекцией и другими делами.

Гопкинс был сделан совсем из другого материала. Годы во власти и изнурительная болезнь мало изменили его. Он оставался пылким, ранимым, бестактным, неуважительным чиновником, мог уязвить шишек военной промышленности так же немилосердно, как однажды третировал государственных служащих и благотворительные учреждения. Как и президент, он считал «новый курс» источником силы страны в военной обстановке, а не препятствием к вступлению в войну; но теперь, по его мнению, военные приготовления значили больше, чем мероприятия в рамках «нового курса». Он сделался столь же нетерпимым к либеральной идеологии, сколь и к бизнесменам-изоляционистам; обладал почти сверхъестественным чутьем в умении угадывать настроения Рузвельта. Знал, когда что нужно: дать совет шефу в форме лести или польстить в форме совета; надавить или отступить; говорить либо слушать; подчиняться или возражать. Кроме того, обладал замечательной способностью действовать в самой запутанной и сложной обстановке. Черчилль дал ему кличку Лорд Корень Вопроса.

Весной 1941 года исполнился год, как Гопкинс жил в Белом доме и платил свою цену за близость к высшей исполнительной власти. Икес во время поездки на рыбалку с президентом сказал Эверглэйдсу, что Гопкинс входил в кабинет Рузвельта без предварительного уведомления и даже без стука и Рузвельт давал ему на просмотр секретные документы, которые не показывал никому другому. «Мне он не нравится, – поверил Икес своему дневнику, – и мне не нравится влияние, которое он оказывает на президента». Барух жаловался, что Гопкинс оберегал Рузвельта от контактов, подобно ревнивой женщине, – кто-то еще «составил бы с ними треугольник».

Другие отзывались о Гопкинсе более снисходительно. Моргентау находил его лукавым и нервозным, но абсолютно преданным президенту. У Стимсона были сложные отношения с Гопкинсом, тем не менее он записал в дневнике: «Чем больше я думаю об этом, тем больше прихожу к выводу, что его присутствие в Белом доме – большая удача». Рузвельту же Гопкинс нравился за острый ум, добродушный цинизм, пренебрежение протоколом, устаревшими правилами, умение разобраться в запутанных проблемах деятельности администрации. Когда Уилки, посетив Белый дом после выборов, спросил президента, почему он так приблизил к себе Гопкинса, хотя люди относятся к его помощнику с недоверием и раздражением, Рузвельт высказал свое мнение:

– Понимаю ваше удивление, что я нуждаюсь в этом получеловеке. Но когда-нибудь вы, может быть, сядете в кресло президента Соединенных Штатов и, когда это случится, будете смотреть на ту дверь и заранее знать, что, кто бы ни вошел в нее, он будет вас о чем-нибудь просить. Вы узнаете, что это за скучная работа – выслушивать такие просьбы, и почувствуете потребность иметь при себе человека, подобного Гарри Гопкинсу, который ничего не хочет, кроме как служить вам.

Возможно, президент преувеличивал из желания угодить Уилки, но в его словах сквозила убежденность. В апреле он сделал своего помощника ответственным за поставки по ленд-лизу и, таким образом, за принятие решений по экономическим, политическим и военным вопросам.

Белый дом Рузвельта – жилое помещение внутри особняка и особняк внутри правительственного учреждения. В 1941 году особняк открыли для посещения тысячам американцев, в том числе Голубую и Зеленую комнаты, столовую и все остальные помещения, где экскурсанты могли побродить в течение дня, а именитые гости и монархи – остановиться на ночлег. В этом же году президент свел посещение Белого дома публикой к минимуму, а с началом войны посещения в основном прекратились. Рузвельт проводил большую часть дня в Овальном кабинете в юго-восточном углу здания. Здесь через высокие окна он видел ограждения и сад.

Внешне Рузвельт придерживался определенного распорядка дня. Устроившись в 10.00 или около того за своим большим письменным столом, президент обычно посвящал остаток утра, а также время ленча (когда приносили горячую пищу) и часть полудня приему посетителей. Другую часть полудня диктовал письма и памятные записки, в основном в форме энергичных, дружелюбных коротких посланий. Его неделя также укладывалась в определенный распорядок. В понедельник или вторник президент встречался с «большой четверкой» – вице-президентом, спикером и лидерами большинства в обеих палатах конгресса; во вторник после полудня или в пятницу утром – с прессой; по пятницам после полудня председательствовал на заседаниях членов администрации.

Этот график, однако, мог легко расстроиться из-за какой-нибудь нештатной ситуации, поэтому лучше считать, что у Рузвельта не было определенного режима работы вовсе. Иногда он торопился провести важные встречи или затягивал менее важные. Не отвечал на большинство писем, отсылал многие для ответа в соответствующие учреждения или передавал Уотсону, Эрли и Гопкинсу, чтобы они отвечали на них от своего или его имени. Иногда он даже сам писал письма, которые подписывал помощник или секретарь. Много разговаривал по телефону (редко по ночам), в ряде случаев отказывался подходить к телефону; встречался с незначительными, даже скучными людьми и игнорировал встречи с лицами, пользующимися большим политическим и интеллектуальным влиянием, – и все это в соответствии с какой-то мистической системой приоритетов, не понятной никому, возможно и ему самому.

Тем не менее, если Рузвельт и не придерживался в работе четкого распорядка и плана, это свидетельствовало о привычке ума, складе интеллекта и стиле поведения, которые можно определить одним словом – доступность. Через восемь лет тяжелого пресса обязанностей в Белом доме он оставался бесконечно любопытным, проявлял интерес к новым идеям, изобретениям, экспериментам. Переписывался или беседовал с поразительным количеством разнообразных людей: членами Верховного суда; монархами, в том числе королем Георгом VI и норвежским королем Хааконом; старыми друзьями из голландских графов; поэтами и писателями, включая Карла Сандбурга и Элтона Синклера; старыми друзьями семьи из округа Датчисс; радикалами, включая Нормана Томаса; журналистами; старыми, закадычными друзьями и дипломатами Уильямом Филипсом из Рима, Фрэнсисом Сэйром из Манилы или Грю из Токио; старыми вильсонистами, включая Джозефуса Даниеля; главами правительств, в том числе канадским премьером Макензи Кингом; старыми мудрецами, например Гренвиллем Кларком из Нью-Йорка, Бернардом Барухом из Лафайет-парка, а еще – членами администрации, сенаторами, членами палаты представителей, помощниками министров, главами разных ведомств и агентств, губернаторами, мэрами, ведущими бизнесменами, фермерами, профсоюзными деятелями, ветеранами, представителями массы общественных организаций и их руководителями, лидерами оппозиции и повстанцами.

Такое обилие контактов не способствует глубине человеческих взаимоотношений. Никто, включая жену и сыновей, не мог сказать, что находится в близких отношениях с президентом и способен понимать его. Никто не стал бы утверждать, что незаменим для президента. Рэймонд Моли, Томас Коркоран и даже сын Рузвельта Джеймс лишь временами попадали под его влияние или выходили из-под него. Теперь, когда наиболее приближенным к президенту стал Гопкинс, других, включая Элеонору, интересовало, сколько времени продолжится это состояние их отношений и избежит ли Гопкинс сердечного удара, когда в нем отпадет необходимость. Рузвельт не питал привязанности ни к кому – мужчине, женщине, стране, союзнику или принципу, – но лишь к какой-то цели, столь глубоко в нем скрытой и в то же время столь трансцендентной, что немногие могли распознать ее в то сложное, бурное время.

Но Рузвельту некогда было задумываться над такими вещами. Он председательствовал в своем Белом доме с присущим ему добродушием. Старался получать информацию отовсюду, боролся с рутиной, скрытым сопротивлением организованной работе, сталкивал людей с разными взглядами, запирал соперников в комнатах, пока они не мирились. С одинаковой заинтересованностью развенчивал навязчивые идеи Икеса о выделении службы охраны леса из министерства сельского хозяйства; просьбу сына Джона по телефону устроить торжественный прием его жене и ребенку в Белом доме; просьбу Черчилля о неотложной помощи; требования Элеоноры назначать на государственные посты либералов и находил для всего время и здоровье. В чрезвычайной обстановке писал шутливые записки секретарям, уверял Икеса, что на следующей рыбалке выловит рыбу большего размера, вспоминал эпизоды из своего далекого детства и отсылал миссис Уотсон газетное фото Папы с «королевой» фестиваля «Яблочное цветение» (копии в секретную службу и ФБР). В канун величайшего испытания, когда Гитлер пустился в самую роковую авантюру современной истории, когда Рузвельт руководил в момент колоссальной опасности неподготовленной и демобилизованной нацией, «центр силы Запада» находился в суматошном кабинете исполнительного учреждения, расположенного в изящном особняке.

Весеннее солнце теперь вставало раньше и поднималось выше. Оно растопило сугробы снега на московских улицах. Вешние воды понесли слякоть и грязь из Берлина, обернулись бурными потоками в горах Греции и Югославии. Под солнцем потянулись вверх маки на развалинах Лондона; зацвели каштаны вдоль набережной Сены в Париже; набухли почки на вишневых деревьях приливноотливной зоны Вашингтона; распустились пионы в императорских садах в Токио. Для солдат наступило время подготовки к боям. Вдоль бесконечных линий фронта и на морском побережье усиливалось патрулирование и наблюдение. Кроме того, это было время, когда Гитлер производил разведки боем, замышлял или предпринимал наступательные операции. В начале весны в разных столицах множились слухи о предстоящих действиях фюрера.

Боевые возможности Гитлера были таковы, что весной 1941 года он мог нанести удар в одном или сразу в четырех направлениях. Англичане все еще готовились отразить мощный десант немцев через Ла-Манш. Не оставляла тревога испанцев. Гитлер продолжал оказывать давление на Франко, домогаясь разрешения атаковать Гибралтар и затем переправиться в Африку. Каудильо не поддавался, но теперь поползли слухи, что нацисты собираются вторгнуться в Испанию и осуществить свои планы в любом случае. Тем временем Гитлер держал на коротком поводке вишистскую Францию. Поступали сообщения, что нацисты концентрируют бронетехнику и авиацию на Сицилии, чтобы поддержать терпящих поражение итальянцев в Ливии. Давлению нацистов подвергались и Балканские страны, раздираемые давними ссорами и междоусобицами.

В сложной шахматной игре Рузвельт следовал ходам Гитлера с нарастающим беспокойством. Неспособный к активным действиям из-за сопротивления конгресса, неадекватного вооружения и собственных сомнений, он тем не менее пытался что-то предпринимать. Так, Черчилль сообщил в конце марта, что торпедирован британский линкор «Малайя» во время конвоирования каравана грузовых судов, и заявил, что будет «весьма обязан», если линкор отремонтируют на верфях в США, – президент ответил, что будет рад этому. Гитлер потребовал от Петена присоединиться к «Оси», – Рузвельт поручил своему послу в Виши адмиралу Уильяму Д. Лихи подтвердить веру Америки в конечную победу англичан. Черчилль предупредил президента о планах Виши отправить линкор «Дюнкерк» из Орана в Тулон для ремонта, игнорируя опасность использования мощного боевого корабля в интересах нацистов, – Рузвельт поручил Лихи заявить Петену энергичный протест, который и возымел действие. Греки, опасавшиеся нацистского вторжения, попросили президента прислать 30 давно обещанных современных боевых самолетов, – главнокомандующий вооруженными силами США потребовал от командования ВМС отправить их (однако Греция была оккупирована до прибытия самолетов). Югославский князь Павел стал проявлять признаки уступчивости перед угрозами нацистов, – Вашингтон постарался убедить регента, что Южные Балканы не должны подчиняться Гитлеру.

Президент поочередно пользовался угрозами, взятками в виде поставок товаров по ленд-лизу, моральным увещеванием и дружескими советами. Но его слова и дела оказались пустым звуком в условиях, когда самая могущественная демократия на земле призывала малые страны сопротивляться нацистскому нашествию, отделенная бездной Атлантического океана – тысячами миль от опасной зоны.

В этой тяжелой ситуации две великие демократии не совсем ладили друг с другом. Белый дом предпочитал в основном следовать либеральной политике в отношении Петена и жесткой в отношении Франко. Англичане настаивали на обратном. Черчилль хотел, чтобы Рузвельт продемонстрировал военно-морскую мощь в Восточной Атлантике в назидание Португалии и другим нейтралам. Президент опасался провоцировать Лиссабон на враждебные действия и не хотел отвлекать силы флота из Тихого океана. Черчилль телеграфировал, что собирается занять Азорские острова, в случае если Испания уступит давлению нацистов или подвергнется их оккупации. Рузвельт отговаривал англичан предпринимать такой шаг до нападения нацистов на саму Португалию и добавлял: если англичане действительно высадятся на Азорах, они должны гарантировать, что это не станет постоянной оккупацией. «Мы не собираемся увеличивать размеры своей территории, – отвечал уязвленный премьер-министр, – мы только хотим сохранить свою жизнь, а возможно, и вашу».

Если между Вашингтоном и Лондоном временами отсутствовало единство, то и сам Вашингтон не был един. По мере роста пугающими темпами потерь в Атлантике Стимсон добивался от президента санкции на эскорт судов союзников американскими боевыми кораблями и самолетами. Шеф медлил – настолько, что ряд военных стали искать козла отпущения за промедление в Халле, который тоже проводил весьма осторожную политику в Атлантике и бассейне Тихого океана. Икес ворчал в своих дневниковых записях: «Я снова ругаюсь, черт побрал бы этот Государственный департамент».

Однако большинство деятелей, близких к администрации, усматривали проблему в отсутствии руководства со стороны самого Рузвельта. Фрэнсис Перкинс и Фрэнк Уолкер обнаружили во время своих поездок по стране тревожную летаргию и невежество населения в вопросах внешней политики. Франкфуртер говорил Икесу, что ему трудно понять неспособность президента взять в свои руки инициативу. В конце апреля Стимсон резко предупредил шефа, что политическая обстановка ухудшается и администрация должна действовать.

Рузвельт готов был действовать, но не более чем черепашьими темпами. Казалось, он находился под влиянием общественного мнения, представлявшего собой странное сочетание изменчивости и незыблемости, невежества и ума, а также быстро переходившего от оптимизма к пессимизму. Если просвещенная публика, говорил он однажды репортерам, «знает историю, она не должна в один день впадать в эйфорию из-за успешного морского сражения у побережья Италии и на следующий день испытывать вселенскую скорбь и отчаяние в связи с нападением стран „Оси“ на Грецию». Победа в войне, продолжал он, будет одержана не в результате одного успешного морского боя, но путем укрепления главного оборонительного рубежа демократии, то есть Англии – Британской империи.

Президента угнетали настроения пораженчества и фатализма в стране. Книга «Волна будущего» Анны Морроу Линдберг произвела некоторую сенсацию изображением безжалостных и соответственно авторитарных сил.

– Эти люди, – говорил президент репортерам, – заявляют, с одной стороны: «Мне это не нравится, мне не нравится диктатура»; с другой стороны, они утверждают: «Диктатура разрушает демократию, но она также защищает демократию, поэтому я ее принимаю». Не могу назвать это хорошим американизмом…

Тем не менее самого Рузвельта, казалось, одолевали сомнения. Когда Норман Томас предупредил в своей статье, что эскорт судов приведет к войне, Рузвельт направил ему осторожный ответ: «…пробудь вы хотя бы неделю невидимкой в Белом доме, рядом со мной, – уверен, это не доставило бы вам удовольствия, потому что вы испытывали бы шок каждые десять минут.

Полагаю, что вы и я приблизительно одинакового возраста, и конечно же мы хотим дожить отпущенное нам время по крайней мере не хуже, чем прошедшее. Сегодня я не уверен, что нам удастся сделать это».

Но Рузвельту противостоял соперник, который понимал необходимость «полного отказа от старых методов в политике» и на деле способствовал изменению мира. Весной 1941 года Гитлер окончательно сформулировал свою глобальную стратегию.

– Кем я был до большой войны? – спрашивал Адольф Гитлер у рабочих, собравшихся послушать его на заводе «Рейнметалл-Борсиг» в декабре 1940 года. – Безвестным, безымянным индивидом.

Но кто такой Гитлер весной 1941 года? Для своего народа он стал мессией и чудотворцем – человеком, который каким-то образом совершил то, что обещал. Для Черчилля это босяк, гангстер, «чудовищная жертва аборта ненависти и поражения»; пусть эти эпитеты предназначались для общественного потребления, они не особо отличались от собственной точки зрения британского премьера. Для русских, несмотря на пакт с Германией, Гитлер олицетворял предсмертные конвульсии капитализма и милитаризма. Для миллионов американцев и британцев это был безумец – впадал в бешенство, с пеной у рта падал на пол и грыз ковер.

Для Рузвельта Гитлер просто загадка. Как ни странно, они в чем-то похожи друг на друга: оба любили поговорить, вспомнить старое время и старых друзей, сыграть роль, послушать лесть, позабавиться науськиванием друг на друга и друзей, и врагов. Оба пришли к власти в одно время. Но сходство это поверхностное. Оба вышли из разных миров, привержены почти противоположным ценностям.

Мальчишкой Гитлер боялся и ненавидел отца и любил мать; постоянно переезжал с места на место, переходил из одной школы в другую, приобрел раздутое, пустое самомнение. Рузвельт любил родителей, привержен прочным семейным узам, определенному месту, идентичен. Гитлер мало способен меняться и приспосабливаться, Рузвельт до конца жизни рос духовно и применял свой опыт соответственно обстоятельствам. Проявлял нормальный интерес к сексуальным связям, но отчасти его возможности в этом отношении были ограниченны. Гитлер имел массу таких возможностей, но не преуспел в них из-за собственных комплексов. Рузвельт любил смеяться; Гитлер большей частью бранился. Рузвельт любил солнце, воду и снег; Гитлер пренебрегал всем этим, если не считать отвлеченных рассуждений. Рузвельт любил в умеренных дозах табак, ликер и мясо; Гитлер все это отвергал. Любил величественное, проявлял болезненный интерес к патологии и апокалипсису. Рузвельт реалистичен, дружелюбен и конкретен; Гитлера занимали кровь, обезглавливание, смерть во всех проявлениях. Рузвельт любил жизнь во всей ее бесконечной сложности, неожиданности и непредсказуемости.

Гитлер – идеолог. За пятьдесят лет скитаний, окопной жизни, политических баталий и, наконец, власти выработал свою систему ценностей, суровую теорию преображения, стратегию политического действия. Эти ценности отдавали вульгарностью, расизмом и ксенофобией; отрицали все самое дорогое в либеральном складе ума – равенство, альтруизм, терпимость, религию, индивидуальную свободу, интернационализм. Гитлеровская теория преображения не предполагает человеческой гибкости и учета обстоятельств, но нацелена на беспрестанный расовый и национальный конфликт, зверскую жестокость, упорное карабканье к власти по трупам слабых. В ней не находится места для дряблых либеральных сентенций о свободном ходе развития, правах меньшинств, гражданских свободах, парламентаризме, постепенности социальных преобразований, компромиссах. Гитлер, как истинный идеолог, сочетал в себе свои ценности, теорию преображения, политическую стратегию. Как идеолог, он считал своих соперников не просто заблудшими или злонамеренными, но и безумцами. Рузвельт, говорил он своим соратникам, просто сумасшедший; ведет себя как «лживый, мелочный еврей», потому что в его жилах течет еврейская кровь, а «совершенно негроидная внешность его жены свидетельствует о том, что она тоже полукровка».

Также и Рузвельтом Гитлер не воспринимался как личность. Президент за много лет привык к политикам, озлобленным и недовольным, которые домогались влияния, предавали старых друзей, не выполняли обещаний. Он и сам поступал порой таким образом. Но в Гитлере видел человека, чья страсть к признанию и почитанию намного превосходила подобные устремления Хьюза Лонга или Джона Л. Льюиса. Рузвельту, окруженному с детства любовью родителей и семейными традициями, жившему в привычной обстановке родного дома и социальной среды, чужд тип людей, рожденный социальными неурядицами и революционным брожением. Гитлеру недоставало благополучного детства, но для него родным домом стала нацистская партия, с ее идеологией и корпоративным духом. Хотя фюрер научился пользоваться кнутом и пряником, он не переставал ужасно упрощать ситуацию. Рузвельт делал политические ходы конем, предпринимал обходные маневры, – Гитлер шел напролом, уничтожая оппозиционные партии, диссидентов в своей партии, евреев, национальные меньшинства.

В первые недели 1941 года Гитлер столкнулся с необходимостью принять самое важное решение своей жизни и своей эпохи. В минувшем декабре он дал указание Верховному армейскому командованию разработать план массированного вторжения в Россию, намеченного на май. Директива фюрера начиналась словами: «Германские вооруженные силы должны быть готовы сокрушить Советскую Россию в быстротечной кампании (план „Барбаросса“), даже до окончания войны с Англией». Но это решение не было окончательным. Пока немецкие генералы размечали пути снабжения и районы сосредоточения войск вторжения вдоль тысячемильного фронта, Гитлер обдумывал стратегическую ситуацию.

Обстановка многообещающая и зловещая одновременно. Англия еще не повержена. Америка увеличивает помощь ей. Англичане нанесли поражение войскам Муссолини в Африке. Единый фронт западных держав против Германии ликвидирован, но сохраняется за Ла-Маншем, и там возрастает военная мощь англосаксов. Если что-то и укоренилось в мозгу каждого германского политика, стратега и даже простого солдата, особенно после 1918 года, то следующее: никогда не воевать на два фронта. Гитлер сам подчеркивал это в «Майн кампф». Фюрер блестяще применял силу и дипломатию – особенно в операции по разгрому Польши до того, как вмешался бы Запад, – чтобы предотвратить эту стратегическую оплошность. Этой установкой можно пожертвовать лишь во имя особо важных соображений. И таковые у Гитлера были.

Во-первых, Россия оказалась неподатливым и коварным союзником. После великодушного предложения фюрера Москве присоединиться к трехстороннему пакту вкупе с побуждением ее к походу на Индию Молотов холодно потребовал свободы действий для России в Финляндии, Болгарии, турецких проливах и Персидском заливе. Вскоре Гитлер обозвал Сталина хладнокровным шантажистом. И чем Москва, размышлял Гитлер, может подкрепить свои претензии? Россия – колосс на глиняных ногах. Армия ее ослабла после беспощадной чистки командного состава. Страна имеет протяженные, слабо защищенные границы. Население, особенно украинское, жаждет сбросить большевистское ярмо.

Более того, фюреру известно, что Россия сама стоит перед дилеммой войны на два фронта. К востоку от нее находится Япония, старый соперник, ныне объединенная с Германией и Италией в «стальной пакт». Здесь раздутые стратегические амбиции распалили воображение Гитлера относительно глобальных возможностей. «Целью сотрудничества на основе трехстороннего пакта должно быть побуждение Японии предпринять как можно скорее военные действия на Дальнем Востоке. Это свяжет там крупные силы и отвлечет внимание Соединенных Штатов к Тихоокеанскому региону. Ввиду неподготовленности противников Япония имеет тем большие шансы на успех, чем скорее она нанесет удары…» Гитлер дал указание военным отнестись с полным пониманием к просьбам Токио о военной помощи.

Фюрер размышлял и о месте каждой страны в мировой стратегии. США в отдаленной перспективе – его самый могущественный противник. Это страна большая, богатая и удаленная на значительное расстояние. Он не хочет провоцировать Вашингтон, по крайней мере до определенного времени; но Рузвельт, похоже, готовит страну к военным действиям. Разгром России позволил бы Японии обратить всю свою мощь против Америки. Это, в свою очередь, в сочетании с усилением подводной войны ослабит поддержку Рузвельтом Черчилля – морские конвои через Атлантику. Если американская помощь и придет в Англию, говорил Гитлер, то «слишком незначительная и запоздалая». Англия, лишенная нынешней помощи Америки и потенциальной поддержки России, будет вынуждена опуститься на колени. Между тем ему нужно воздерживаться от вооруженных провокаций в отношении американских кораблей в Атлантике.

Итак, нападение на Россию, казавшееся многим в то время безумием, с точки зрения Гитлера, – наилучший способ раскола складывающейся против него глобальной коалиции. Поворот на Восток на самом деле – на круглом глобусе Гитлера – поворот на Запад. В конце концов, считал фюрер, оккупация России устранит угрозу его тылу, когда он снова обратится против Англии, и обеспечит широкие поставки сырья германской экономике. Он понимал, что время для вторжения в Россию созрело. Перевооружались все страны, включая Россию, но эти процессы шли медленно. Если он не начнет быстро действовать в соответствии со своей стратегией, приступят к действиям его противники. Разве Москва и Лондон уже не плетут против него заговоры?

Да, решение непростое. Адмирал Редер возражал против похода на Восток и доказывал наличие радужных перспектив для операций в Средиземноморье, Северной Африке и Атлантике. Гитлер метался между двумя решающими доводами. Один состоял в очевидной сложности операций на Западе. Муссолини высасывал все соки. Режим Виши под контролем, но пассивен и уклончив. Франко проявляет осторожность, пока британский флот господствует близ побережья Пиренейского полуострова, и в то же время не прочь затеять изнурительный политический торг. Средиземноморье по сравнению с Россией представлялось не столько стратегическим полем, сколько набором тактических целей, – впрочем, и ловушек тоже. Операции на юге и западе требовали незаурядного умения сочетать средства дипломатии, пропаганды и давления с действиями мощных ВМС, ВВС и сухопутных сил. Гораздо проще сконцентрировать свои силы, разгромить Россию серией сокрушительных ударов и опрокинуть все антинацистские планы.

Другая причина поворота на Восток лежала в сфере идеологии. Гитлер считал могучей движущей силой страх и ненависть к славянским массам на востоке, к их «еврейско-большевистским лидерам» и огромной Красной армии. «Мы никогда не должны забывать, что регенты нынешней России – преступники, повязанные кровавой порукой, что это отбросы человечества, – бесновался фюрер в „Майн кампф“. – Мы не должны забывать, что международное еврейство, которое располагает сегодня абсолютной властью в России, видит в Германии отнюдь не союзника, но государство, призванное разделить судьбу России». Пренебрежительный (и завистливый) в отношении Англии, но полный ненависти к России, Гитлер вел переговоры с Москвой, исключительно исходя из обстоятельств. В дальнейшем, полагал он, может быть только смертельная схватка между двумя идеологиями.

Итак, когда Гитлер взирал из своего «орлиного гнезда» на сверкающие снежные вершины Альп или склонялся над крупномасштабными картами в канцелярии, его не оставляло ощущение, что он призван выполнить священную миссию покорения мира путем войны. Многие годы спустя, даже в ядерный век, власть в принятии решений, которой был наделен этот человек, внушает страх. Действительная власть «абсолютных» монархов или «тоталитарных» диктаторов обычно преувеличивается. Каждый шаг этих бедняг окружен подозрениями союзников, амбициями соперников, саботажем бюрократов, требованиями родственников, алчностью жен или любовниц. Однако личная власть Гитлера в 1941 году была почти абсолютна. Между ленчем и обедом он может принять решение, которое способно свергнуть правительства, пролить океан крови, опустошить десятки городов, изменить буквальным образом жизнь миллионов людей на территории, составляющей четверть поверхности Земли, и оставить в неприкосновенности какой-нибудь уголок. В момент ярости или идеологического порыва он может приказать стране умереть, повелеть уничтожить целый класс народа. И впрямь ужасный упрощенец.

Более того, в это время круг доверенных лиц Гитлера настолько сузился, что лишь человек десять могли быть посвящены в его роковые решения. Геринг, Геббельс и Гиммлер соперничали друг с другом в выполнении приказов фюрера и даже их предвосхищении. Разделяя идеологию вождя, они не имели с ним разногласий, разве что в мелочах или в объеме своих властных полномочий. Естественные источники оппозиции – церковь, профсоюзы, политические партии, интеллектуалы – давно подавлены. Что касается союзников, то Муссолини низведен до роли самого младшего партнера. Обычно Гитлер информировал его о своих главных операциях лишь накануне их проведения. Главы стран-сателлитов не смели перечить человеку, чью вознесшуюся и изменчивую фортуну они призваны разделить до конца.

Только генералы имели положение, боевой дух и традиции, а также располагали грубой силой, чтобы противостоять Гитлеру. Но в это время они почти бессильны. В который раз ошибаясь в своих сомнениях относительно планов Гитлера, подвергаясь с его стороны оскорблениям и нападкам, опасаясь, что в случае возражений их заменят более фанатичными военными чинами или штурмовиками, генералы в основном молча сносили происходящее. Они не могли даже защититься бюрократическими ссылками на отсутствие информации и неверное восприятие приказов, поскольку Гитлер не оставлял для этого шансов. Часами он инструктировал своих молчаливых генералов, разъясняя планы, параллельные дипломатические акции, политический контекст событий и конкретные обязанности каждого военачальника.

В 1941 году Гитлеру противостоял лишь моральный дух независимых стран. В конце зимы и весной фюрер начал проникновение на Балканы с целью подавить любое проявление независимости в странах региона, устранить угрозу со стороны англичан и обезопасить свой правый фланг в преддверии вторжения в Россию. Одну за другой он окружал и изолировал свои жертвы. Болгария, опасавшаяся удара нацистских войск из Румынии и отказавшаяся откликнуться на предложение Россией помощи, присоединилась в конце февраля к трехстороннему пакту. Турция, запуганная соседством гитлеровских дивизий, была эффективно парализована. Греция, все еще подвергавшаяся атакам итальянских войск в северо-западной горной местности, оставалась не защищенной для нападения нацистов с северо-востока. Лишь Югославия сохраняла волю и некоторую способность к свободе действий.

Временами казалось, что эта страна тоже подчинится политике мягкого удушения, которая предназначалась Гитлером для стран, сопротивлявшихся ему не слишком энергично. Наследный князь Павел, сознавая политическую и военную слабость своей страны, отверг британские призывы сформировать единый фронт Балканских государств против Германии. Но Гитлеру этого было недостаточно. В середине марта он вызвал Павла на секретное свидание и потребовал, чтобы Белград присоединился к пакту «Оси». Через неделю регент, получив окончательный вариант нацистского ультиматума, уступил. Затем начались события, не учтенные в планах Гитлера и серьезно нарушившие эти планы. Офицеры сербской армии, возмущенные капитуляцией Павла, отстранили его от власти. Черчилль взволнованно провозгласил, что Югославия «спасла свою душу», и призвал Рузвельта оказать новому правительству полную поддержку.

Переворот в Белграде вызвал ярость Гитлера. Вызвав на совещание представителей Верховного командования, он неистово заявил, что Югославия должна быть уничтожена раз и навсегда независимо от того, в какой форме Белград выразит лояльность нацистскому руководству. Генералы умело и скрытно перегруппировали свои силы. Затем нацистская авиация подвергла беззащитную югославскую столицу варварскому налету, почти уничтожив ее центральную часть бомбардировками. Погибло 17 тысяч человек. Нацистские войска вторглись на территорию страны двумя колоннами – с севера и востока. В течение десяти дней активное сопротивление югославской армии было подавлено.

Гитлер пришел в восторг от этой сокрушительной демонстрации силы. Он пошел на известный риск, поскольку рывок на юг отодвинул на целый месяц вторжение в Россию. Но фюрер не особо тревожился. Успех, как и власть, некоторых людей облагораживает, других делает более нахальными и развязными. Борьба с Россией, разъяснял Гитлер своим военачальникам, носит характер столкновения идеологий и рас. Она должна вестись с беспредельной и беспощадной свирепостью. В особенности советские комиссары – «носители идеологии прямо враждебной национал-социализму – должны уничтожаться на месте». Глава карательных сил Генрих Гиммлер получил «специальное задание» относительно действий на тех территориях России, которые остаются позади наступающих войск.

В конце марта Гитлер снова вызвал своих генералов, чтобы энергично подчеркнуть идеологический, а следовательно, беспощадный и решающий характер предстоящей войны. «Они сидели перед ним, – вспоминает свидетель, – в напряженной тишине. Она нарушалась лишь дважды: когда собравшиеся встали со своих мест, после того как фюрер вошел через заднюю дверь зала и поднялся к трибуне, а также позднее, когда он покидал зал тем же путем. Между этими двумя моментами в аудитории не произошло ни малейшего шевеления, никто не произнес ни единого слова, кроме тех, которые произносил он сам».

В конце апреля Гитлер назвал днем начала реализации плана «Барбаросса» 22 июня – это на пять недель позже первоначального срока. Он и его военачальники были уверены в победе.

– Нам нужно только как следует пнуть дверь, – говорил Гитлер, – и вся ветхая постройка рухнет наземь.

Нигде в зимнюю паузу 1940/41 года не производили более серьезной переоценки стратегии, чем в британском Уайтхолле. После неудач 1940 года у англичан имелись, конечно, основания для определенного удовлетворения.

– Мы остались живы, – говорил позднее Черчилль. – Мы потрепали германские ВВС. Налеты на остров прекратились. Армия на островах сейчас очень сильна. Лондон с честью выдержал все испытания. Все, что касается обеспечения нашего превосходства в воздухе над нашим островом, быстро совершенствуется… Англичане одержали блестящую победу над итальянцами в Ливийской пустыне. А через Атлантику Великая республика вплотную приблизилась к выполнению своего долга и к оказанию нам необходимой помощи.

Но было немало оснований и для огорчений. Потери судов на жизненно важных коммуникациях в Атлантике все еще продолжались пугающими темпами, а в предстоящие месяцы немцы намеревались увеличить количество подводных лодок, атакующих морские конвои. На прожорливых театрах военных действий быстро поглощались военные поставки, еще отстающие от нормы. Намерения Токио на востоке оставались зловеще неясными. Наиболее тревожной стала стратегическая обстановка в Средиземноморье. Даже с учетом побед в пустыне Англия не могла не сознавать несоответствия в соотношении своих ближневосточных обязательств с наличием сил для их выполнения. Франко все еще флиртовал с Гитлером, хотя и с меньшим желанием. Петен всегда был готов поддаться давлению нацистов. Германские ВВС господствовали в небе над Балканами. Турция и другие ближневосточные страны трезво оценивали британскую военную мощь – мизерную: 50 тысяч англичан, индийцев, войск стран Содружества, рассыпанных на большом пространстве; шесть линкоров, распределенных по восточной и западной части Средиземноморья; две сотни самолетов в долине Нила.

Каковы планы немцев? Британской разведке не удалось раскрыть стратегические планы Берлина, поскольку Гитлер еще не принял окончательного решения. Вся поступавшая разведывательная информация свидетельствовала о том, что немцы не оставили планов вторжения на Британские острова, сообщал Черчилль Рузвельту в конце января. Он готовился достойно встретить германский десант. Но поступали сведения с востока: нацисты концентрируют значительные сухопутные силы и боевую авиацию в Румынии и перебрасывают войска в Болгарию с молчаливого согласия Софии. «Гитлер в состоянии угрожать Британским островам оккупацией и осуществлять свои планы на востоке». С едва заметным чувством зависти Черчилль добавил: силы нацистов настолько велики, что позволяют им предпринять наступление в обоих направлениях одновременно.

Держать Рузвельта в курсе событий и поощрять его интерес к обстановке на фронтах Черчилль считал крайне важным. Оба деятеля еще не встречались друг с другом в качестве президента и премьер-министра, но часто обменивались обстоятельными письмами. В начале 1941 года президент отправил в Англию Гопкинса в качестве своего личного представителя. Сначала англичан несколько озадачивал его неопрятный вид и резкие суждения, но вскоре они оценили этого человека. «Он сидел худой, хрупкий, больной, но воодушевленный отличным знанием дела, – позднее вспоминал Черчилль. – Дело состояло в разгроме Гитлера, для чего необходимо было „исключить все другие задачи, привязанности и цели“. Генерал Исмэй, жестко заметивший, что Гопкинс прискорбно неопрятен, вскоре пришел к выводу, что не один Черчилль целеустремленно добивается того, чтобы сокрушить нацизм.

За Гопкинсом последовали другие люди Рузвельта: У. Аверелл Гарриман приехал, чтобы обговорить поставки по ленд-лизу. Уильям И. Донован, старый соперник-республиканец и личный друг Рузвельта, обсудил с помощниками Черчилля обстановку на Балканах и в Средиземноморье. Приехал и новый посол при дворе Святого Джеймса – Джон Г. Уинант, бывший губернатор-республиканец Нью-Хэмпшира. Внешне похожий на Линкольна, он медленно произносил слова, – столь же приверженный делу Черчилля, как и Гопкинс.

В ответ на прибытие таких эмиссаров Черчилль послал в Вашингтон своих представителей. В связи со смертью лорда Лотиана он назначил послом Великобритании в США министра иностранных дел Галифакса, место которого в МИДе занял Энтони Иден. Чтобы подчеркнуть важность назначения, Черчилль направил Галифакса через океан на борту новейшего мощного линкора «Король Георг V», после того как совершил поездку вместе с больным, дрожавшим от холода Гопкинсом в бухту Скапа-Флоу, чтобы проводить его на родину. Рузвельт со своей стороны отправился из Аннаполиса на борту военного корабля встретить нового посла и взглянуть на новый дредноут Черчилля.

От планов, разрабатываемых в Лондоне, многое зависело, но в марте 1941 года Черчилль и его военачальники столкнулись с серьезными стратегическими проблемами. Из своих балканских анклавов немцы угрожали Греции. Англия, традиционно покровительствовавшая древней стране, обеспечила прикрытие с воздуха контрнаступления греков против итальянцев. Британские стратеги ожидали, что в сложившейся обстановке неизбежна наступательная операция нацистов на Балканах и поэтому крайне важно сформировать в этом регионе антинацистский блок. В этом их поддерживал полковник Донован, который посещал одну балканскую столицу за другой, призывая местных лидеров оказывать сопротивление нацистам и предлагая в перспективе американскую помощь, но на данный момент очень небольшую. Всю зиму Лондон развивал лихорадочную активность в целях поддержки своих планов Югославией и Турцией. Но Белград был слишком уязвим для атак со стороны войск «Оси» и слишком разобщен, чтобы выступить против Гитлера, а Анкара опасалась, что британская помощь спровоцирует столкновение германских войск с турецкой армией, обладавшей высоким моральным духом, но плохо вооруженной.

В обстановке колебаний и сомнений лишь одна страна заняла твердую позицию. Афины в категорической форме заверили Лондон, что будут сопротивляться германской агрессии точно так же, как итальянской. Окажут ли им помощь англичане?

Греческая позиция вызвала симпатии и сочувствие Черчилля, а также требовала определенных стратегических решений. Британский премьер восхищался греками, он хотел показать пример, особенно Соединенным Штатам, британской готовности поддержать союзника, оказавшегося в тяжелом положении, – и ведь Балканы напоминали улицу, по которой антинацистские силы будут возвращаться на континент. Все это обостряло дилемму Черчилля: направление войск в Грецию означало бы ослабление фронта в Северной Африке. Генералу Арчибалду Уэвеллу удалось отбросить итальянцев, но сколько Гитлеру понадобится времени, чтобы перебросить подкрепления с «итальянского сапога» через Сицилию в Африку? Не станет ли Греция в этом случае западней? Но разве могла Англия стоять безучастно и наблюдать, как Гитлер добивается победы, по словам Идена, малой кровью?

Ряд военачальников Черчилля решительно возражали против выделения войск из состава британских сил на театре войны в Северной Африке, который они считали вторым по значению после фронта на самих Британских островах. Генерал Алан Брук недоумевал: почему политики не понимают простого принципа, диктующего необходимость концентрации сил в жизненно важном месте и недопустимость распыления усилий? В отличие от Рузвельта Черчилль был не просто и исключительно Верховным главнокомандующим вооруженных сил. В отличие от Гитлера он не мог просто отмахнуться от своих генералов. Черчилль занял также пост министра обороны, чтобы никакой посредник не помешал его непосредственному влиянию на генералов и штабистов-плановиков. Он обрушивал на них вежливо сформулированные памятные записки и короткие рекомендации, которые жгли как удар хлыста. Из его канцелярии час за часом выходили приказы, напоминания, просьбы: звали к немедленному действию, отметали отговорки, требовали отчета. Но его чрезмерная активность выдавала недостаточность власти и контроля. Черчилль имел дело с профессиональными военными, восхищавшимися его многогранным талантом, но порицавшими его дилетантство. Ему приходилось согласовывать свои решения с кабинетом министров военного времени, который включал лейбористов и тори. Он был подотчетен парламенту, который в любое время мог поставить под вопрос политику премьера, выразить ему недоверие и даже, хотя это выглядело бы решением против британских интересов, отстранить его от должности. В рамках этой многовековой конституционной системы Черчилль как премьер оказывал влияние гораздо меньшее, чем как политик неистощимой энергии, воображения и широкой популярности, умеющий обхаживать, льстить, манипулировать и подавлять.

Сейчас военные ожидали политического решения по Греции, но на время даже Черчилль был вынужден отступить. Идея единого балканского фронта казалась менее осуществимой, чем когда-либо. Немецкий генерал, по имени Эрвин Роммель, создавал ударный кулак в Ливии. «Не считайте себя обязанными операции в Греции, если вы чувствуете в душе, что она обернется еще одним норвежским фиаско», – телеграфировал Черчилль Идену в Каир. Но Иден, Дилл и Уэвелл настаивали на операции в Греции, какой бы опасностью она ни грозила.

Проблему решила не столько стратегия Черчилля, сколько его темперамент. Месяцами его беспокойные глаза высматривали на европейском побережье подходящее место для военной операции. Он склонялся к молниеносным смелым акциям с опорой на британскую военно-морскую мощь, выводящим противника из равновесия и сопровождающимся минимальными потерями и максимальной ролью героизма и натиска. При всей своей приверженности к современным видам вооружений Черчилль не любил массовые армии, с их тяжеловесными командными структурами, связистами, грузовиками, складами снабжения, прачечными и автохозяйствами. Для него война была делом смелых и сильных, делом подвижных боевых подразделений, разящих, маневренных и стремительных. За его стратегией и темпераментом таилось историческое чутье, подсказывавшее, что победы добываются благодаря смелости и удачному стечению обстоятельств. Одно большое усилие может сорваться и привести к потере всего. Многочисленные ограниченные операции, проводимые по обширной периферии, также могут завершиться неудачами, но одна способна принести успех и открыть массу новых благоприятных возможностей.

Таким образом, Лондон остался верным своим обязательствам перед Грецией. Но 6 апреля, в день, когда англичане высадились в Югославии, германские войска вторглись в эту страну с северо-востока.

Было нечто возвышенное в поведении страны, верной обязательствам перед малым союзником, в то время как она сама подвергалась опасностям войны. Благородно, но в военном отношении не особенно эффективно. Гитлер, как обычно, следовал стратегии ударов превосходящими силами на решающих участках фронта. Стратегическая инициатива позволяла ему проявлять тактическую гибкость. Он выставил 14 дивизий – 4 из них бронетанковые – для быстрого и мощного удара. Чтобы одолеть такую силу, отваги и натиска недостаточно. Вскоре британские войска и их греческие союзники стали стремительно отступать на юг в кошмарной обстановке скрипящих телег, горящих автомашин, забитых войсками горных дорог, пыли и грязи. Британский флот принял на борт кораблей у южного побережья Пелопоннеса военнослужащих, выживших в ходе отступления. Погибших, раненых и взятых в плен насчитывалось 12 тысяч.

Между тем в Северной Африке намечались еще одни «клещи» для британских войск. Гитлер отнюдь не планировал фронтальное наступление на Каир, но снова выбрал подходящий участок фронта для удара превосходящими силами. Проводя разведку боем оборонительных линий англичан и австралийцев, Роммель вскоре обнаружил их слабые места, появившиеся в результате отвлечения части войск в Грецию. Затем серией блестяще выполненных боевых операций он опрокинул левый фланг армии Уэвелла, отбросил англичан от Бенгази и осадил Тобрук. Результаты великого победного перелома, обеспеченные Уэвеллом в минувшем году в войне против Италии, были ликвидированы.

Надвигался третий, и наиболее суровый период испытаний для Англии – Крит. После захвата немецкими войсками Греции и Югославии Герман Геринг поставил для своих пилотов, планеристов и парашютистов дерзкую задачу – осуществить первую в истории крупномасштабную десантную операцию. Германское командование выделило для нее 16 тысяч парашютистов и горных егерей, 1200 самолетов. Удар был нанесен 20 мая: защитники Крита уничтожили сотни германских солдат и офицеров в небе и на земле. В одну ночь британский флот потопил немецкий конвой с 4 тысячами солдат на борту кораблей. Но немцы продолжали операцию по воздушному мосту. В течение недели англичане совершили еще одно чудо эвакуации. Гитлер же праздновал свою самую блестящую победу.

Теперь стратегия Черчилля подвергалась жесточайшей критике. Его бывший шеф в годы Первой мировой войны старый Дэвид Ллойд Джордж поставил в палате общин под сомнение способность премьера единолично руководить военными операциями. Он припомнил неблагоприятные периоды в минувшей войне: «Правда, тогда нам пришлось терпеть крупные поражения и отступать три-четыре раза». Нет сомнений в блестящих способностях Черчилля, продолжал Ллойд Джордж, но премьеру требуется окружение из людей не столь одаренных – «людей, на которых он смог бы проверить правильность своих задумок, обладающих независимым мышлением, способных возразить премьеру и высказать все, что думают…». Критику поддержали десяток других парламентариев. Выступив перед затаившими дыхание членами палаты общин, Черчилль дал эмоциональный ответ на «не особенно ободряющую речь» Ллойд Джорджа. Итак, бывший премьер хочет, чтобы нынешнего главу правительства «окружали люди, которые стояли бы передо мной и говорили мне в лицо: „Нет! Нет! Нет!“ Затем Черчилль продолжал с пафосом:

– Боже мой, почему он не думает о том, сколь глубоко укоренен в конституции негативизм, и о функционировании британской военной машины. Проблема состоит не в торможении, а в недостатке скорости. В любой момент нас могут попросить, чтобы мы превзошли немцев в дерзости и напоре, и в этот момент премьер-министра будут окружать люди со своими «нет».

Только три члена палаты общин голосовали за вотум недоверия правительству, но нападки усилились после потери Крита. Черчилль роптал в парламенте, что ни Гитлера, ни Муссолини не вызывали в законодательное собрание отчитываться за ошибки. Он напомнил членам палаты общин, что немцы могли свободно перемещать свои войска по внутренним воздушным и железнодорожным коммуникациям в Европе, в то время как Англии приходилось «упаковывать самолеты в ящики, затем грузить их на корабли и уж потом отправлять их через бескрайние океанские пространства к мысу Доброй Надежды, оттуда посылать оборудование в Египет, там вновь собирать самолеты, производить подгонку и поднимать их в воздух…». Он говорил, что не будет вдаваться в тактические детали. Поражение – горькая вещь. Ответом на поражение должна быть победа.

Черчиллю удалось одолеть своих критиков в парламенте, но его озадачивали доброжелатели. После Греции Рузвельт телеграфировал премьеру соболезнования в связи с потерями и восхищение героизмом англичан в ходе «совершенно оправданного отступления». Дальнейший текст телеграммы выглядел довольно зловеще: «В будущем, если потребуются новые отступления, они станут частью плана, который предусматривает на этой стадии войны сокращение протяженности британских линий фронта и увеличение протяженности линий фронта стран „Оси“, а также вынуждение противника мобилизовать большие массы войск и военной техники. Мне доставляет большое удовлетворение, что общественное мнение нашей страны и Великобритании все больше приходит к пониманию того, что, даже если будут дальнейшие „отходные маневры в Восточном Средиземноморье, вы не допустите окончательного поражения или капитуляции и что в конечном счете господство британского флота в Индийском и Атлантическом океанах поможет со временем выиграть войну“.

Черчилль едва сдержался, чтобы не дать резкую отповедь Рузвельту за его совет, способный посеять отчаяние. Утрата Египта и Ближнего Востока была бы серьезной потерей, предостерегал он Рузвельта. В этой войне значило приобретение каждой выгодной позиции, – «сколько еще из них нам придется утратить?». Премьер хотел быть предельно откровенным. «Единственный способ преодолеть растущий пессимизм в Турции, странах Ближнего Востока и в Испании состоит в немедленном присоединении к нам Соединенных Штатов в качестве воюющей державы».

Поражение – горькая штука. После потери Балкан Черчилль стоял перед банкротством своей стратегии. Где можно было остановить Гитлера? В эти тревожные недели его солдаты разбили итальянцев в Восточной Африке, одолели французов Виши в Сирии. Но они ничего не могли поделать с нацистами. В июне премьер перешел к тактике отчаяния: в целях укрепления обороны против Роммеля он пошел на отчаянный риск, послав корабли с танками на борту прямо через Гибралтарский пролив к Уэвеллу. Это ослабило бронетанковую оборону на островах и было чревато угрозой потопления судов в Средиземном море. Авантюра удалась, но Уэвелл все еще не мог обратить вспять наступление Роммеля. С большой неохотой Черчилль решился на отстранение Уэвелла от командования войсками на Ближнем Востоке. Казалось, уже ничто не исправит положения. В мае немцы подвергли Лондон самой массированной бомбардировке из всех, разрушив большую часть палаты общин. На развалинах парламента Черчилль плакал.

Ему становилось яснее, чем когда-либо: Америка осталась его единственной надеждой. До сих пор, говорил он в своем выступлении в палате общин 7 мая, его правительство не делало ошибок в отношениях с Вашингтоном.

– Мы не досаждали им ни бахвальством, ни просьбами.

Теперь нужно ожидать полного развертывания сил могущественной демократии с населением 130 миллионов. Каждый понимал, что время уходит, могущественная демократия пробуждается крайне медленно. Черчилль заключил свое обращение к народу по радио стихами:

К востоку располагалась непонятная и беспокойная страна. Во время передышки 1940–1941 годов Лондон и Вашингтон пытались предвосхитить очередные шаги Токио. Продолжат ли японцы углубляться во внутренние районы Китая; повернут ли на север в направлении советской Сибири, на юг, к незащищенным колониальным владениям Франции и Голландии, или на восток, в направлении Филиппин и даже Гавайев? Шаг за шагом военные и дипломаты Токио создавали зону взаимного процветания Великой Восточной Азии. Они оккупировали остров Хайнань, ввели войска на север Французского Индокитая, подписали трехсторонний пакт, поставили марионеточное правительство в Нанкине, потребовали нефти и торговых преференций от Голландской Ост-Индии. Что дальше?

По Токио ползли слухи. «…В городе ведутся разговоры такого рода, будто японцы в случае разрыва с Соединенными Штатами намереваются совершить внезапный массированный налет на Пёрл-Харбор, – записал в своем дневнике в конце января 1941 года посол Грю. – Хотелось бы надеяться, что парни на Гавайях не проспят этого».

На практике у японцев не было генерального плана или глобальной стратегии, которыми можно руководствоваться в экспансии. Надежды, которые расцвели в середине 1940 года, после разгрома Франции и авианалетов на Англию, быстро пошли на убыль. Токио рассчитывал, что мощь и единство стран «Оси» побудят англичан и американцев прекратить помощь Китаю, будут способствовать вовлечению России в трехсторонний пакт и заставят Чан Кайши принять условия мира, продиктованные Японией. Вместо этого Россия, как и Великобритания и США, продолжала поддерживать Чунцин. Теперь японцы ожидали развития событий за рубежом – стратегических решений Гитлера, исхода борьбы Англии за выживание, ответа Америки на действия стран «Оси».

На этой стадии из равновесия сил, сложившегося в правительстве во главе с премьером Коноэ, не могло возникнуть никакой скоординированной стратегии. Примерно каждую неделю в небольшой комнате его резиденции проводилась «конференция связи», призванная скоординировать дипломатические и военные усилия. На совещании тон задавали военные – начальники штабов армии и флота; некоторые же штатские были еще более воинственны, чем сами военные. Министр иностранных дел Мацуока напугал своими грандиозными мечтами об экспансии даже любителей бряцать оружием.

Не располагая собственной стратегией, разобщенные японские руководители пытались постичь загадочный Запад. Предпримут ли их германские союзники вторжение в Англию или повернут на юг и даже атакуют Россию? Сможет ли Англия удержать власть в Индии, Сингапуре, Гонконге, если нацисты усилят военное давление на Британские острова, в Африке или Атлантике? И кроме того, как насчет США? Для японских политиков Рузвельт был самым непонятным из западных лидеров. Он постоянно переходил от миролюбия к угрозам и далее к поучениям и приглашению к переговорам. Постепенно, чтобы не драматизировать ситуацию, ограничивал экспорт военных материалов в Японию.

В феврале Мацуока отправился с миссией доброй воли в Москву и Берлин. У него были далеко идущие планы, получившие одобрение коллег по «конференциям связи», – в отношении как укрепления связей с партнерами по «Оси», так и торга за признание СССР роли Японии в Северном Китае, Маньчжурии и во всей Зоне взаимного процветания. Таким образом Япония обезопасила бы свой северный фланг, в то время как ее войска продвигались бы дальше в направлении Чунцина. Он был бы защищен также в том случае, если бы армия и флот повернули на юг.

В Вашингтоне Рузвельт следил за поездкой японского министра с деланым спокойствием. «Если объявляют, что какой-то джентльмен отправляется в Берлин и Рим, – писал он помощнику государственного секретаря США Самнеру Веллесу, – то, может быть, государственному секретарю или вам следует выразить некоторое удивление тем, что он не планирует посетить Вашингтон на обратном пути домой!»

Первая остановка поезда Мацуоки, после того как он проехал Сибирь, – Москва, где он предложил Сталину подписать пакт о ненападении. Русские отнеслись к этому предложению настороженно. Затем Мацуока проследовал дальше, в Берлин, где его встретили с большой помпой и почестями – согласно протоколу. Вскоре он уединился с Гитлером, который сосредоточился на том, чтобы произвести впечатление на гостя, хотя Берлин находился в самой критической точке югославской драмы. Фюрер похвастал перед молчаливым собеседником своими военными успехами: разгромил 60 польских дивизий, 6 норвежских, 18 датских, 22 бельгийские, 138 французских – и все в течение полутора лет. Бахвалился тем, как изгнал из Франции британскую армию, выигрывал битву за Атлантику и поддерживал неудачливых итальянцев в Северной Африке. Англия уже проиграла войну и теперь ищет, где бы схватиться за соломинку. У нее только две надежды – Америка и Россия.

Гитлер говорил, что не хочет провоцировать вступление Рузвельта в войну, по крайней мере пока. У Америки три выбора: вооружаться, помочь Англии или воевать на другом фронте. Помогать Англии – не сможет вооружиться сама. Брошенная на произвол судьбы, Англия будет уничтожена, и Америка останется изолированной и противостоящей «Оси» в одиночку. Но в любом случае Америке не вести войну на другом фронте. Что касается России, то рейх заключил с этой страной пакт о ненападении, но более важно, что 160–180 дивизий стоят «на защите» Германии. Гитлер не обмолвился перед Мацуокой ни словом относительно своих планов нападения на Россию.

Затем попытался соблазнить министра иностранных дел Японии выгодным, по его мнению, предложением. Сейчас, сказал он, появился удобный случай – уникальный в истории – для удара японцев по Англии. Конечно, удар связан с риском, но сейчас невеликим, поскольку Россия озабочена присутствием германских дивизий у своей западной границы. Англия весьма слаба на востоке, а Америка находится лишь в начальной стадии перевооружения. Более того, среди стран «Оси» нет конфликта интересов. Германия, чьи интересы связаны с Африкой, мало заинтересована Восточной Азией, как Япония – Европой. Америка не посмеет сунуться дальше Гавайских островов.

Наконец Гитлер умолк и посмотрел выжидающе на японского министра. Мацуока отвечал в крайне осторожных выражениях: в принципе он согласен с фюрером, сам, дескать, хотел следовать такой стратегии (особо выделил операцию по захвату Сингапура), но ему трудно преодолеть сопротивление интеллектуалов, бизнесменов, дворцовых кругов и всех других, не согласных с ним. Он не мог взять на себя какое-либо обязательство, но будет добиваться лично достижения целей, которые разделяет с фюрером. Гитлер, явно разочарованный, решил чуть-чуть продемонстрировать свое могущество. Прощаясь с Мацуокой, он сказал:

– Когда вы вернетесь в Японию, сообщите императору, что конфликт между Россией и Германией неизбежен.

Японский министр покинул, однако, Берлин без определенного представления, как и рассчитывал Гитлер, о нацистских планах в отношении России.

Если Гитлер обманул своего японского союзника в наиболее важном политическом вопросе, то Мацуока получил возможность поменяться с ним ролями, когда вновь прибыл в Москву. Не только Гитлер дал ясно понять, что Россия не будет приглашена в трехсторонний пакт, но и Риббентроп посоветовал Мацуоке не впутываться в дела с русскими. Однако Мацуока вел собственную игру. Ему нужно было урегулировать довольно острые проблемы с русскими: советская помощь Китаю, жалобы на японскую угрозу дальневосточным границам СССР и просьба русских о продаже Японией южной части Сахалина, равно как встречная просьба Токио о предоставлении Японии прав на разработку нефтяных и угольных месторождений в северной, советской части острова. Через несколько дней напряженного торга Мацуока добился от Сталина одобрения простого соглашения о нейтралитете, которое обходило основные проблемы. Сталин отказался от претензий на Южный Сахалин в ответ на обещание Мацуоки добиваться от своего правительства умерить аппетиты в Северном Сахалине. Главный пункт – согласие сторон сохранять нейтралитет, в случае если какая-то из них подвергнется нападению третьей стороны.

На родине Каноэ поздравил Мацуоку с заключением пакта о ненападении. Японцы ликовали. Их министру иностранных дел удалось, по всей видимости, упрочить связи с Берлином и в то же время уменьшить опасность советского вмешательства в Азии. Не обошлось без ворчания. Дипломатическая и военная ситуация в районах южных морей оставалась столь же неопределенной, как прежде. Но теперь Токио мог заняться своей главной задачей – покорением Китая дипломатическими и военными средствами. Теперь Чан Кайши поймет тщетность своих усилий, Вашингтон пересмотрит свою политику помощи Чунцину. Все другие соображения подчинены этой главной цели. Япония теперь не уступит в своей продолжительной войне на материке: на карту поставлены ее престиж и честь, мобилизованы усилия военных, население подготовлено психологически. Япония принесла слишком большие жертвы, а политические последствия ухода из Китая были бы слишком тяжелы.

В Чунцине, за тысячу миль вверх по течению Янцзы от побережья, националистическое правительство Китая не испытывало ни удовлетворения, ни затруднений от своего стратегического выбора. В конце 1940 года, после трех лет сопротивления, китайцы стояли лицом к лицу с агрессивным противником, который захватил все порты на морском побережье и богатейшие районы страны. Японские самолеты безнаказанно бомбили столицу, у националистов ни самолетов, ни зенитных орудий, чтобы помешать бомбардировкам. Население прячется в глубоких пещерах, вырытых в крутых обрывах города. В любой день можно видеть, как по реке плывут обгоревшие трупы. Лодочники в джонках отталкивают их длинными заостренными шестами.

В скромном особняке под названием «Инь бо» («Гнездо орла») жили генералиссимус и мадам Чан Кайши, а также небольшой штат слуг и охранников. Жилистый, с худощавыми, точеными чертами лица, генералиссимус выглядел аскетом. Одевался он в простой мундир цвета хаки, ел и пил немного, совершенно не курил. Но в начале 1941 года он управлял страной, где даже в военное время существовала громадная пропасть между богатыми и бедными, постепенно усиливались дезорганизация, деморализация и пораженчество. Чан еще оставался символом национальной революции, но был уже столько же антикоммунистом, сколько противником японцев. Его армия, голодная и плохо экипированная, едва ли была способна стабилизировать фронт. Прежнее восхищение националистическим лидером менялось в некоторых кругах на подозрение, что его более беспокоит послевоенная судьба и покровительство американцев, чем отпор японцам.

Положение Китая в самом деле было критическое. Токио создал в Нанкине марионеточный режим во главе с Ван Чинвэем, и сколько бы Гоминьдан ни клеймил его «архипредателем», Ван получал под свое управление все более возраставшую территорию. На северо-западе китайские коммунисты образовали государство в государстве и армию в армии. Обязуясь воевать с Японией, коммунисты требовали от Чунцина уступок, которые могли в перспективе лишь усилить их позиции. С выходом из строя на несколько месяцев Бирманского шоссе националистический Китай оставался почти в полной изоляции, свирепствовала инфляция. Армия насчитывала значительное число солдат, но не отличалась боеспособностью. Недоставало военной техники, профессионализма офицеров. В ряде районов свободно действовали главари милитаристских клик. Партнер Японии по «Оси» оказывал давление на Чунцин с целью побудить его подчиниться японцам. Германия выиграла войну в Европе, убеждал китайского посла в Берлине Риббентроп, следовательно, Китай не может надеяться на помощь Англии и даже Соединенных Штатов.

Будучи в отчаянном положении, Китай все чаще обращался с просьбами о помощи к Рузвельту. Страна приближается к полному краху, предостерегал Чан президента через американского посла Нельсона Джонсона; просил доллары и самолеты. Эти обращения побуждали президента давать сочувствующие советы и вызывали повышенную активность в Вашингтоне, но осязаемой помощи пока не оказывалось. Военное ведомство возражало против дальнейшего изъятия оружия из оскудевших арсеналов, предназначенных для вооружения армии США и Англии. В конце 1940 года, после отчаянных просьб и прекраснодушных ответов, Соединенные Штаты поставили наконец националистам оружие и снаряжение – всего лишь на 9 миллионов долларов.

В январе 1941 года Чан принял важного эмиссара Рузвельта в лице Лочлина Карри, административного помощника президента. Взглянув на Китай глазами экономиста, Карри вынес пессимистическое заключение относительно возможности помочь Чунцину преодолеть инфляцию, но он вернулся в Вашингтон более чувствительным к неотложным нуждам Китая. Весной, пока Мацуока требовал от Москвы, как известно, прекращения помощи Китаю, Чунцин получил от Вашингтона заверения, что ему будет оказана поддержка через поставки по ленд-лизу и ответственность за это возложена на Карри. Генералиссимус держал в Вашингтоне надежного представителя, своего двоюродного брата Т.-В. Суна. Теперь Чан просил помощи на сумму более полумиллиарда долларов, включая тысячу боевых самолетов – истребителей и бомбардировщиков.

А что же Россия? Сообщение о подписании советско-японского пакта о нейтралитете в Чунцине восприняли как удар грома. Сначала Чан полагал, что Москва от него отступилась, ведь Мацуока должен был поставить это условием политического торга. Однако непредсказуемые русские быстро дали знать Чунцину, что новый пакт не затрагивает русско-китайских отношений. Советы обязались помогать китайцам, пока те сражаются с захватчиками. В то же время Вашингтон, раздраженный подписанием пакта, дал новые заверения Чунцину в оказании помощи. Были разработаны планы ускорения доставки денег и товаров. В середине апреля Рузвельт подписал директиву, которую не предавал огласке, разрешающую американским летчикам увольняться со службы для перехода на работу добровольцами в так называемую гражданскую группу в Китае. Этим положено начало образованию группы «летающих тигров» под командованием полковника Клэра Л. Ченнолта, который сразу после демобилизации из армии США стал советником по авиации Чана. Президент в ответ на просьбу Чана о командировании политического советника порекомендовал ученого по имени Оуэн Латтимор и пообещал, что тот вскоре направится в Чунцин.

В мае, когда Китай приближался к пятой годовщине борьбы против японского нашествия, Чан все еще читал моральные проповеди своим американским друзьям с позиции первой жертвы агрессии. На прощальном обеде в честь посла Джонсона он сделал Вашингтону серьезное предостережение:

– Мы уверены, что окончательная победа на материковой части Восточной Азии может быть достигнута, если американский народ окажет полную поддержку политике своего правительства и поможет китайскому сопротивлению. С другой стороны, если народы Тихоокеанского региона будут пренебрегать своей ответственностью, ожидая от других первого шага, снова, как в прошлом, демонстрируя попустительство агрессии и инертность, игнорируя японские планы и амбиции, а также уклоняясь от поддержки китайскому сопротивлению, большая война охватит весь бассейн Тихого океана, что чревато последствиями, о которых не хочется и думать.

В то время как военные и государственные деятели всего мира делали окончательный выбор, принимая или обновляя свои обязательства и, наконец, присоединяясь в последние месяцы 1941 года к тому или иному фронту противоборства, Рузвельт оставался загадкой в меняющемся балансе глобальной власти и политики. Его обращение по радио от 29 декабря минувшего года и Закон о ленд-лизе ясно показали, что президент привержен борьбе за выживание Великобритании. Но каковы его намерения помимо оказания материальной помощи старому партнеру Америки? Некоторые иностранцы полагали, что колебания Рузвельта лишь прикрывали его последовательную глобальную стратегию. Внутри страны изоляционисты подозревали, что президент, несмотря на свою безыскусственную манеру поведения, готовит большой заговор с целью ввергнуть Соединенные Штаты в войну. Даже некоторые подчиненные президента, работая на конкретных участках, полагали, что Верховный главнокомандующий, с его мозговым центром в Белом доме, вырабатывает какой-то генеральный план.

Они не знали своего шефа. В данный момент Рузвельт не мог включиться в глобальное противоборство и пока избегал окончательных решений. «…Мы не можем следовать сейчас скороспелым планам», – писал он Грю. Президент не только избегал стратегических решений, но даже не позволял своим военачальникам полностью сосредоточиться на наиболее неотложных проблемах. Когда в конце 1940 года Нокс передал в Белый дом документ с оценкой потребностей флота на несколько лет вперед, Рузвельт дал ему письменный ответ: «Милые, восхитительные офицеры действующего флота делают для вас сегодня то, что их предшественники пытались сделать для меня четверть века назад. Если бы мы с вами служили во флоте, то делали бы то же самое!» Флот просит слишком много людей, добавил он.

«Сейчас время перемен. Я не хочу давать санкцию на решения, которые будут осуществляться после 1 июля 1941 года.

К этому времени, может быть, никто из нас не останется в живых!»

Адмиралы и генералы не могли быть столь же уклончивыми. Им приходилось планировать на значительное время вперед, поскольку решения, принимавшиеся ими в данный момент (относительно строительства объектов, снабжения, оборудования, учебных центров), на несколько лет определяли характер оперативных приказов. Их доктрина включала следующее: тактические решения остаются бесполезными и самоубийственными, если не сопряжены с большой стратегией. В течение многих лет военные разрабатывали подробные планы по разгрому всех возможных врагов – включая Англию – или враждебных коалиций. Эти планы, получившие броские кодовые названия («Красный», «Оранжевый», «Голубой» и т. д.), в тактическом отношении впечатляли, но в стратегическом были почти бесполезны, поскольку существовали в политическом вакууме, который Верховный главнокомандующий не имел никакого желания заполнять. Падение Франции и военные поставки в Англию освободили военных от привычки мыслить абстрактно. Сейчас требовались две вещи – тесное сотрудничество с англичанами и более реалистичные стратегические оценки. Рузвельт, несмотря на свою неприязнь к планированию, особенно в связи с приближением выборов, в конце июня 1940 года высказал гипотезу, что через шесть месяцев Англия все еще окажется в состоянии сражаться, англичане и французы все еще будут удерживать Ближний Восток, а Соединенные Штаты – «активно участвовать в войне», но только с использованием флота и авиации. Этот блестящий прогноз президент, разумеется, держал в секрете.

В середине ноября – президент переизбран достаточным большинством голосов – адмирал Гаролд Старк (Бетти), занимавший пост начальника штаба ВМС, прислал ему доклад, содержавший стратегическую оценку четырех основных альтернатив Соединенных Штатов в случае вступления их в войну: а) сосредоточиться на обороне Западного полушария; б) на войне с Японией, рассматривая Атлантику в качестве второстепенного театра войны; в) предпринимать равные усилия в обоих океанах; г) обеспечить наступательные операции в Атлантике, кульминация их – англо-американская наземная операция; при этом рассматривать Тихоокеанский регион как второстепенный театр войны. Пункт «г» (план «Дог») предполагал, что даже в случае «вынужденной» войны с Японией США будут избегать крупных операций в Тихоокеанском регионе, до тех пор пока Англии угрожает опасность разгрома. План «Дог» – «первая попытка сформулировать американскую военную стратегию в целом» – вполне определенно указывал на политику «приоритет Атлантики», которая в дальнейшем оказывала продолжительное влияние на американскую стратегию.

Рузвельт не отклонил и не одобрил план «Дог» и выстроенные планом приоритеты. Он просто поддержал предложение Старка о военных консультациях с группой английских штабистов при условии, конечно, что они проходят негласно, носят чисто исследовательский характер и исключают какие-либо обязательства. План «Дог» энергично поддержали в 1941 году представители армии и флота с учетом необходимости вести консультации с англичанами с согласованных позиций. Американский выбор стратегии «приоритет Атлантики», который фактически означал приоритет Англии, едва ли могли не одобрить гости из Лондона, которые должны были прибыть в Вашингтон в конце января под прикрытием членов гражданской Британской закупочной комиссии.

Более всего нуждался в ясных указаниях президента начальник штаба сухопутных сил Джордж С. Маршалл. Приведенный к присяге 1 сентября 1939 года, в день вторжения гитлеровских войск в Польшу, Маршалл – протеже генерала Першинга и выдвиженец командования и штаба сухопутных войск. Спокойный и уверенный в себе, строгий, сдержанно-любезный, хороший стратег и организатор, умеющий управлять собой и стремящийся внести логику и последовательность в армейское строительство в условиях изменчивой внутренней политики и неожиданных глобальных потрясений. Его сдержанность в общении с президентом доходила до того, что он даже не смеялся в ответ на шутки шефа. Страсть Маршалла к планированию и поддержанию порядка, отмечал Форрест Поуг, представляла собой разительный контраст с поведением Рузвельта, однако оба хорошо ладили в работе, отчасти благодаря посредничеству Гопкинса.

К середине января президент приготовился дать руководящие указания Маршаллу и другим деятелям. В ходе продолжительной встречи с Халлом, Стимсоном, Ноксом, Маршаллом и Старком он сказал: лишь один шанс из пяти, что Германия и Япония совершат совместное внезапное нападение на США. В этом случае Вашингтон немедленно известит Лондон о снятии всяких ограничений на поставки оружия Англии. Англичане сумеют продержаться шесть месяцев, считал президент, и еще два месяца понадобится странам «Оси», чтобы повернуть на запад. У Соединенных Штатов есть восемь месяцев, чтобы накопить силы для отпора агрессорам. Вместе с тем Рузвельт предупредил собеседников, что долговременные военные планы нереалистичны. Флот и армия должны быть готовы встретить врага с тем вооружением, которое имеется в наличии. Он закончил встречу некоторыми осторожно сформулированными директивами, которые Маршалл вкратце изложил следующим образом:

– Мы занимаем оборону в Тихоокеанском регионе, опираясь на флот, который базируется на Гавайях. Командующему азиатским флотом следует предоставить право решать по собственному усмотрению, сколько времени базироваться на Филиппинах и в каком направлении выводить корабли – на восток или Сингапур. Подкрепления флоту, базирующемуся на Филиппинах, не направляются. Командование флота учитывает возможность осуществлять бомбардировки японских городов.

Флот готов эскортировать торговые и транспортные суда через Атлантику в Англию и осуществлять патрулирование от побережья штата Мэн до Виргинских островов.

Армия не предпринимает никаких наступательных операций до полной готовности к ним. Ведем себя крайне сдержанно, пока не нарастим мускулы…

Продолжаем поставки боевой техники Великобритании, в первую очередь чтобы сорвать основной план Гитлера по вовлечению нас в войну именно в данное время, а также чтобы ободрить Англию.

Президент озаботился также корректировкой позиции Америки на дипломатических переговорах. Слова «если США пожелают воевать» заменил выражением «если США принудят воевать»; кроме того, использовал вместо термина «союзники» определение «партнеры».

В ходе встреч, происходивших в последующие два месяца, представители США и Великобритании пришли к единому мнению: безопасность Англии обеспечивается «при всех обстоятельствах»; поддерживается безопасность Британского содружества; «регионы Атлантики и Европы» – решающий театр войны, хотя следует также учитывать «большое значение регионов Средиземноморья и Северной Африки»; державы-партнеры должны «добиваться существенного превосходства в воздухе с целью уничтожения военной мощи „Оси“, начиная с Италии; совершают бомбардировочные авиарейды, поддерживают подпольные организации и, наконец, завоевывают позиции, с тем чтобы начать „постепенное наступление на саму Германию“. Были тщательно разработаны планы полновесного участия США в эскорте конвоев в Северной Атлантике, сосредоточения в Восточной Атлантике больших сил американского флота и даже использования 25–30 подводных лодок „для операций против судов противника в Бискайском заливе и Западном Средиземноморье“. Учитывая глобальную ситуацию, стратеги обеих стран согласились: наращивание американской военной мощи в Европе сопровождается активизацией военных усилий Англии на Дальнем Востоке.

Встречи завершились 29 марта 1941 года. Верховный главнокомандующий не определил, как он относится к достигнутым на них соглашениям, ни в момент завершения встреч, ни по прошествии нескольких месяцев. В отличие от Гитлера, стремившегося захватить стратегическую инициативу и старательно подвергавшего своих генералов идеологической накачке, Рузвельт оставался необычайно пассивным. Весной 1941 года флот и армия США ориентировались на стратегию, выработанную главным образом военными лидерами, – многие из них стремились преднамеренно исключить из нее политические и дипломатические вопросы на том основании, что они касаются штатских. Между военными и политическими стратегами не было тесного сотрудничества в рамках разобщенной системы принятия решений, которой придерживался Рузвельт. Почти нет свидетельств, что когда-либо рассматривалось всерьез использование стратегического потенциала, содержащегося в «приоритете Тихого океана», например основательного повышения обороноспособности националистического Китая. Основной упор сделан на решение о концентрации военных усилий сначала против слабых стран, а затем уже против Германии. «Приоритет Атлантики» – стратегия вынужденная, продиктована в основном военными соображениями.

Рузвельт следовал простому политическому курсу: оказывать помощь Англии, нуждающейся в военных поставках. Этот курс, часть исторического наследия англо-американского партнерства, – реальное средство противодействия устремлениям Гитлера на Западе. Проведение его не рождало особых проблем, поскольку две страны привыкли сотрудничать друг с другом. Он соответствовал темпераменту Рузвельта, отвечал нуждам и потребностям англичан и имел собственную инерцию. Однако курс этот имел мало общего с большой стратегией, учитывающей глобальное соотношение сил в дипломатической, политической, экономической, а также военной сферах, как потенциальное, так и существующее. Он отнюдь не исходил из осознанного противопоставления политической и военной альтернатив и делал больший упор на прагматические средства достижения военной победы – или по меньшей мере на предотвращение победы стран «Оси», – чем на ведение долговременной войны и послевоенные задачи обеспечения Соединенными Штатами своей безопасности.

Более того, наметки стратегии содержали негативный аспект: объединенные военные и политические усилия США и Англии предпринимаются лишь в том случае, если США втянуты в войну против своей воли. Эта стратегия направлена не на ведение войны или обеспечение мира, а на ожидание войны (исключая, конечно, военные поставки Англии и акции оборонительного характера в Атлантике). Пока президент не желает и не может вмешаться в войну – а он действительно не желал, – его стратегия малопродуктивна. Все это Гитлер учитывал, и именно от его решения зависело, приведется ли вообще в действие стратегия Рузвельта.

Мощные удары Гитлера в апреле по Греции, Югославии и в Северной Африке прозвучали в Вашингтоне как удары пожарного колокола. Возникли серьезные сомнения в способности Англии вести войну вообще. Снова показалось, что англичане могут демонстрировать военное искусство лишь в операциях, связанных с отступлением и эвакуацией. На поверхность всплыли старые разногласия. Ряд военных настаивали на ведении войны в глобальном масштабе, другие – на защите Западного полушария, третьи напоминали о проблемах, возникавших в отношениях с англичанами во время Первой мировой войны. Что Англия выстоит, верили немногие. Казалось, Лондон на краю пропасти. «Все ощущали себя в кошмарной обстановке, – писал позднее Гарриман Гопкинсу, – над каждым навис дамоклов меч».

Президент использовал любую возможность помочь Англии: разрешил англичанам ремонтировать корабли в американских доках, готовить пилотов на американских аэродромах; предоставил Королевскому флоту 10 сторожевых кораблей; расширил американскую зону патрулирования ВМС в Атлантике, включив в нее Гренландию и африканский выступ; объявил о заключении долго вынашивавшегося соглашения с датским министром, ставящего Гренландию под временный контроль США и разрешающего строить на острове американские военные базы.

Внешне Рузвельт сохранял обычный бодрый вид. Пятнадцатого апреля, во время чрезвычайных и тревожных совещаний по проблемам Англии, устроил пресс-конференцию, вызвавшую гомерический хохот. Открыл он ее упоминанием о «милом совпадении»: в первый перечень поставок по ленд-лизу включены садовые шланги – настоящие пожарные шланги, уточнил президент, когда хохот стих. Последовал вопрос, будут ли Гопкинсу оплачиваться его новые обязанности по программе ленд-лиза.

– Разумеется. Он же демократ! Глупый вопрос.

Именно это я говорил как-то Билли Кнудсену, – продолжал президент. – Когда число списков людей, занятых ленд-лизом за мизерную плату, достигло четверых или, кажется, пяти, оказалось, что в них включены одни республиканцы, за исключением парня, окончившего в прошлом июне Йельский университет и никогда не голосовавшего. Я спросил: «Билл, ты не мог бы поискать для включения в эти списки демократа, чтобы он согласился работать за мизерную плату?» Он ответил: «Я обыскал всю страну. Не нашлось ни одного демократа, достаточно богатого, чтобы работать за доллар в год». В ответ на байки Рузвельта репортеры снова и снова покатывались со смеху. Замолкли они под впечатлением рассказа президента – тот углубился в исторические подробности, касавшиеся Дании и Гренландии.

На самом деле Рузвельт был крайне озабочен положением Англии, тем более что чувствовал свою беспомощность существенным образом повлиять своим вмешательством на войну. Он попросил Маршалла и Старка оценить ближневосточную ситуацию на случай эвакуации британских войск из Восточного Средиземноморья. Необъяснимым образом послал Черчиллю длинную телеграмму, которая привела премьер-министра в недоумение, но явно имела целью утешить его, на случай если он начнет вывод войск с Ближнего Востока.

Из всех проявлений глобального кризиса самое острое приходилось на Атлантику. С удлинением дней потери грузовых судов и кораблей снова резко возросли. Атлантику терроризировали германские линкоры «Шарнхорст» и «Гнайзенау», а немецкие подводные лодки стали применять в нападениях на транспортные суда новую тактику «волчьей стаи». В начале апреля, в одну из зловещих ночей, конвой потерял 10 из 22 кораблей. Атлантика становилась основным театром боевых действий, требовавшим быстрого и решительного вмешательства Америки. Черчилль молил о помощи. Но что Рузвельт мог сделать?

В течение нескольких месяцев президент менял тактику в вопросе защиты британских конвоев. Администрация уже давно дала санкцию на патрулирование Атлантики военными кораблями и авиацией с целью наблюдать за передвижениями рейдеров стран «Оси» и докладывать по инстанции, даже делилась этой информацией с англичанами. Но эскорт конвоев военными кораблями представлял собой гораздо более серьезную проблему. Предполагалось, что эскортами атакуются корабли и подводные лодки стран «Оси»; именно поэтому Черчилль добивался от Рузвельта скорейшего перехода от патрулирования к эскорту конвоев. Президент понимал всю сложность проблемы. В январе он отвечал репортерам в такой манере, словно желал обезоружить своих критиков:

– Очевидно, когда конвои кораблей под тем или иным флагом проходят через акваторию боевых действий, полагаясь на счастливый случай, вполне возможны атаки на них противника. Уверен, что такие атаки обязательно будут, а это почти война, не так ли?

Репортеры кивали в знак согласия. Тогда президент продолжал:

– Вы понимаете, что это последнее, о чем мы думаем. Предприми мы что-либо в плане эскорта, придется отвечать на атаки.

В последующие недели Стимсон, Нокс и Старк добивались от Рузвельта предоставления боевых эскортов для защиты британских конвоев. Президент по-прежнему уклонялся, ничего не решал. В то же время публично заявлял, что поставки по ленд-лизу удержат страну от вовлечения в войну.

После драматических событий весны многим казалось, что решение о боевом сопровождении судов нельзя откладывать. На встрече в Белом доме Стимсон, Нокс и теперь Гопкинс убеждали президента действовать скорее. Если флоту дать свободу действий, говорил Нокс, Атлантика «очистится от кораблей противника за тридцать дней». Но прямые действия в Атлантике требовали предварительной передислокации флота из Тихоокеанского региона, и это останавливало Рузвельта. Здесь вмешался Халл. Несколько дней он вел нескончаемые переговоры с японским послом Кичисобуро Номурой, который стремился создать более миролюбивый имидж Японии. Халл опасался, что Токио расценит передислокацию части флота из Тихого океана как признак ослабления там позиций США. Стимсон и Маршалл пытались доказать, что Гавайи неприступны, но президент высказал опасения, что Сингапур, Австралия и Голландская Ост-Индия станут уязвимыми без присутствия американского флота. Тщетно Стимсон убеждал его, что Англия защитит Сингапур, если США отправят подкрепления в Атлантику. Президент, поддерживаемый Халлом и осознающий, что среди самих военных нет единства, не соглашался пока ни на передислокацию флота, ни на эскорты в Атлантике.

Рузвельт надеялся, что усиление патрулирования позволит улучшить обстановку в Атлантике. В конце апреля он сказал Стимсону и Ноксу, что, может быть, проинформирует латиноамериканские столицы о действиях рейдеров стран «Оси». Стимсон проворчал:

– Однако вы собираетесь уведомлять о присутствии германского флота не американцев, но лишь британские ВМС.

С присущими ему простотой и прямотой, а также с позиции меньшей ответственности Стимсон добивался, чтобы Рузвельт не обманывал себя. Президент, считал Стимсон, должен взять на себя ответственность и риск, потому что без этого общественность не сможет дать ему понять, поддержит его или нет. Президент тем не менее не брал на себя такой ответственности.

Была ли у Рузвельта надежда, что патрулированием спровоцируется инцидент, который усилит тревогу общественности по поводу угрозы Гитлера Западному полушарию и мобилизует американцев на поддержку более смелой стратегии? Икес и другие полагали, что дело обстоит именно так. Но инциденту следовало быть не обычным, а из ряда вон выходящим. Десятого апреля американский эсминец «Ниблэк», спасавший экипаж торпедированного голландского торгового судна, обнаружил локатором подлодку и отогнал ее бомбардировкой глубинными бомбами. Этот эпизод – первое вооруженное столкновение между американским и германским флотами – Рузвельт не счел чрезвычайным. Чего он ожидал?

Кризис доверия к администрации углубился в мае. Никто не знал, что нужно делать, жаловался Стимсон. Моргентау, убежденный теперь в необходимости вступления Соединенных Штатов в войну для спасения Англии, считал, что Рузвельт и Гопкинс все еще не определились в характере дальнейших действий. Уоллис писал, что фермеры Айовы требовали «более энергичного и четкого руководства». Гопкинс временами защищал президента, временами призывал военных руководителей посильнее нажать на своего Верховного главнокомандующего. В этой трагикомической ситуации Стимсон однажды прервал игру Халла в крокет и потребовал от него выступить за изменение политики. Вместо этого Халл продолжил игру. Личные друзья Рузвельта – Маклейш, Франкфуртер, Уильям С. Буллит – были крайне встревожены. Икес тайком встретился со Стимсоном, Ноксом и Джексоном, чтобы обсудить способы оказания давления на президента. Все согласились: Рузвельт осуществляет руководство не на должном уровне; страна нуждается в более активной политике, а не в пустых разговорах; необходимо предпринять нечто драматическое, чтобы привлечь международное внимание. Наконец Стимсон взял на себя смелую инициативу.

– Не следует ставить людей перед реальностью войны, дожидаясь инцидента или ошибки, – сказал он Рузвельту прямо в лицо, – надо брать на себя моральную ответственность.

Почему Рузвельт был столь пассивен? Его помощники искали ответ на этот вопрос. Большую часть мая президент ложился и вставал в нервном возбуждении, но любое состояние не придавало ему воинственности. Внимательно следил за настроениями конгресса и общественности, особенно за прохождением в сенате резолюции против эскорта конвоев; однако даже после того, как резолюцию заблокировали, Рузвельт не стал более целеустремленным. Очевидно, ощущал себя связанным прежними обязательствами невмешательства в войну; в представлении Стимсона, президент «связан прежними поспешными заявлениями относительно войны и конвоев, как Лакоон кольцами удава»; но ведь военные не требовали объявления войны, они добивались всего лишь более жесткого курса. Вероятно, ближе всех подошел к пониманию Рузвельта в этой ситуации Буллит. Президент сознавал, что Соединенные Штаты останутся одинокими и уязвимыми, если Англия капитулирует (объяснял Буллит Икесу после продолжительного разговора с Рузвельтом), однако не мог заставить себя действовать быстро и решительно. Ожидал серьезной провокации со стороны Гитлера; не исключал и того, что ее может не быть вовсе. Кроме того, верил в удачу, в свое испытанное много раз чутье ко времени и счастливое стечение обстоятельств. У него не было никаких планов.

– Я жду подходящей ситуации, – сказал он в середине мая Моргентау, – и, очевидно, прецедент, который ее создаст, окажется весьма серьезным.

Итак, кризис доверия – в то же время кризис стратегии. Рузвельт продолжал ожидать развития событий. Когда президент вместе с Халлом возражал против передислокации части флота из Тихого океана, он в конечном счете способствовал реализации стратегии Гитлера, направленной на поощрение воинственности Токио с целью отвлечь внимание Америки от Европы. Но стратегически недостатки президента – продолжение его достоинств. По крайней мере, он сохранял свободу действий и маневра, а также готовность воспользоваться удобным случаем. В мае Рузвельт согласился передислоцировать в Атлантику четверть флота, базировавшегося на Гавайях. А под давлением военной партии собрался произнести важную речь, предусматривавшую объявление неограниченного чрезвычайного положения. Затем, к разочарованию воинственно настроенного окружения, Рузвельт отложил произнесение речи.

Президент хотел двигаться шаг за шагом. На заседании представителей администрации он заявил, что патрулирование – шаг вперед. Это вывело из себя Стимсона:

– Отлично, надеюсь, вы продолжите ходьбу, мистер президент. Шагайте дальше!

Полмира отделяли Сталина от Рузвельта географически и целый мир – в образе мышления и мировоззрении. Иосиф Сталин тоже пристально следил за Адольфом Гитлером, выжидая и надеясь на лучшее. Если Гитлер и Рузвельт отличались друг от друга почти взаимоисключающими идеологиями и характерами, то советский диктатор и американский президент полярно противоположны в личном отношении: один – жесткий, бесстрастный, терпеливый, выделанный из гранита; другой – проворный, словоохотливый, уступчивый, необязательный. Оба происходили с периферии: Рузвельт – уроженец благословенной культуры, сложившейся на берегах Гудзона; Сталин – выходец из вспыльчивой, нищей, ожесточившейся Грузии. Оба добрались до политических центров своих стран и покорили их. Рузвельт поднимался на политический олимп в условиях свободной и плюралистической жизни открытого общества; Сталин вел совершенно иную игру: медленно набирал влияние в монолитной партийной структуре, держась определенное время в тени, чтобы избежать выпадов со стороны Троцкого и других большевистских вождей; создавал политические альянсы, не стесняясь в средствах для получения ключевых постов, и затем добился высшего руководящего поста в партии, хладнокровно изолировав и уничтожив политических соперников.

Сталин, верховный идеолог, расчетливый и активный в рамках закрытой логической системы, смотрел на мир сквозь призму вульгаризированного марксизма. Рузвельт, верховный прагматик, сторонился догмы, избегал раз и навсегда взятых обязательств. Оба деятеля говорили на разных политических языках. Сталин предпочитал «практичную арифметику» соглашений «алгебре» деклараций, как он однажды выразился в беседе с Иденом. Рузвельт предпочитал политическую алгебру – формы, символы, средства, облегчавшие день ото дня достижение компромисса, хотя и чреватые риском разногласий и недоразумений.

Резкий зигзаг судьбы – и идеолог не в силах контролировать историю, а прагматик – уклониться от нее. Гитлер не только загнал этих антиподов в один лагерь, но и принудил вырабатывать общую глобальную позицию. Стратегически оба лидера маршировали под барабанную дробь нацизма.

Как стратег Сталин искал способ сочетать идеологию и «реальную политику» в интересах большевизма и отечества. Его армии должны стоять в стороне от долгожданной смертельной схватки фашистов и буржуазных государств. Вместе с тем они призваны предотвратить враждебное окружение матушки-России и войну на два фронта. В 30-х годах он предпринимал через министра иностранных дел Максима Литвинова осторожные, спорадические попытки объединиться с западными государствами в борьбе за коллективную безопасность. Западные лидеры, разобщенные и нерешительные, боялись как фашизма, так и большевизма и слишком долго колебались. Идеологический радар Сталина нащупывал, усиливал и искажал характер деятельности разнообразных сил Запада: преувеличивал влияние русофобов и антикоммунистов в западных государственных учреждениях; полагал, что «монополистический капитализм» в силу неотвратимой логики истории стремится к уничтожению большевизма, воспринимая каждый жест примирения на Западе в отношении Гитлера как капиталистический заговор с целью направить нацистскую экспансию на восток. Мюнхенское соглашение стало не только капитуляцией перед Гитлером, но и катализатором страха и взаимных подозрений между Москвой и Западом. В течение года Сталин заменил Литвинова суровым Молотовым, подписал пакт о ненападении с Гитлером и шокировал мир своей идеологической и военной эквилибристикой.

Молотов посыпал солью «реальной политики» раны Запада. Лишь недавно он напоминал в выступлении перед Верховным Советом, что Россия и Германия – враги.

– Сейчас обстановка изменилась, – продолжал он как ни в чем не бывало, – мы перестали быть врагами. Политическое искусство дипломатии состоит в том… чтобы уменьшить число врагов страны и обращать вчерашних врагов в добрых соседей.

Но насколько добры эти добрые соседи, приблизившиеся после раздела Польши на сотни миль к Москве? Сталин вел дипломатическую игру с Гитлером, затевая политический торг, оказывая давление, протестуя, умиротворяя и всегда надеясь, что страны «Оси» и западные союзники обескровят друг друга до состояния бессилия, если не гибели. Как стратег Сталин стоял перед дилеммой, как и Рузвельт. Он руководил народом, желавшим оставаться в стороне от войн других народов, то есть «европейских» войн. Сталин знал, что русские солдаты будут плохо воевать в случае нападения на другую страну, но упорно защищать родину в случае вторжения врага на их собственную территорию. Он был почти так же ограничен в возможности перехватить стратегическую инициативу, как и Рузвельт, поскольку ею владел Гитлер.

Падение Франции, осада Англии и присоединение Японии к странам «Оси» опрокинули баланс сил и противоборства, на который Сталин рассчитывал. Если Англия рухнет, а США останутся нейтральными, Москва окажется в изоляции перед лицом Европы, покоренной нацистами. Логика подсказывала необходимость создания глобальной антигитлеровской коалиции, но лидеров стран, отвергавших нацизм, разделяли сомнения и наследие прошлого. Отношение Англии к Москве было прохладным, особенно после советского нападения на Финляндию и поглощения русским медведем Прибалтийских государств. Соединенные Штаты, далекая и недружественная держава, ввели в 1940 году «моральное эмбарго» в виде запрета на экспорт авиационной техники в Россию после советских бомбардировок финских городов.

– Я не стану останавливаться на наших отношениях с США. Скажу только, что ничего хорошего сообщить не могу, – докладывал Молотов Верховному Совету в августе 1940 года под смех депутатов.

Такова была обстановка, когда Молотов отправился в ноябре 1940 года в Берлин. Вернулся он с туманными предложениями Гитлера России: присоединиться к «Оси» с гарантиями неприкосновенности существующих границ и свободы действий в южном направлении – Индийского океана. Сталин усмотрел в этом повод поторговаться. Он не собирался присоединяться к «Оси», пока Гитлер не выведет войска из Финляндии, не признает Болгарию частью советской сферы влияния и не поддержит исторические притязания Москвы на базы в Дарданеллах. Возможно, Сталин понимал, что это неприемлемые условия для фюрера. На этом этапе сохранялась некоторая возможность, что Гитлер скорее будет наносить удары по Западу, чем по Востоку. Однако в начале 1941 года стали приобретать собственную инерцию события на Балканах. Сталин беспомощно следил, как немцы проникают в Болгарию и сокрушают Югославию и Грецию.

Наступило время для того, чтобы антигитлеровская коалиция остановила нацистскую волну. В январе 1941 года Рузвельт снял «моральное эмбарго» против Советов. В феврале и марте Веллес проинформировал Кремль о планах Гитлера осуществить наступательную операцию на востоке. Однако советская идеология и узколобая «реальная политика», а также американская идеология и изоляционизм сделали объединение сил невозможным. Англия оставалась враждебной Советам, отчасти потому, что Москва снабжала Германию сырьем. В середине июня 1941 года Вашингтон все еще сдерживал развитие экономических связей с русскими.

Весной слухи и сообщения о намерениях Гитлера поступали в Кремль из многих источников. Сталин вовсе не игнорировал их, нельзя сказать, что не верил им, – он пропускал эти сведения через мозг, настроенный на определенную идеологию и «реальную» политику; он был осмотрителен. Не для того ли немцы укрепляли свои восточные границы и распускали слухи о нашествии на восток, чтобы весной атаковать Англию? А Черчилль, направивший ему не вполне убедительное предостережение, задержанное доставкой, – не пытался ли он, как типичный империалист и поджигатель войны, снова заставить Россию таскать для него каштаны из огня? Хочет ли Гитлер вести торг с Москвой с позиции силы или замышляет войну на два фронта?

Сталин, по крайней мере, сумел уйти от войны на два фронта. Пакт о нейтралитете, который Сталин обговорил с Мацуокой, дал ему редкую возможность облегчения, как и возможность позабавиться, когда японский министр иностранных дел сообщил, что лучшие представители Японии изначально «коммунисты в душе». Одним ударом Сталин свел к минимуму возможность возникновения фронта на востоке, а отсюда, вероятно, и на западе. Неожиданно принял участие в проводах Мацуоки на вокзале, заключив гостя в свои объятия и заметив:

– Мы тоже азиаты и должны держаться вместе. Теперь, когда Япония и Россия решили свои проблемы, – продолжал Сталин, – Япония выпрямится на Дальнем Востоке. Россия и Германия все упорядочат в Европе. Потом европейцы сообща уладят отношения с Америкой. – Отыскав среди провожавших германского посла, он обнял его за плечи и воскликнул: – Нам следует оставаться друзьями, и вы должны сделать все для этого!

Но время для такой дружбы уходило. В начале мая Сталин, выступая в Кремле перед молодыми офицерами – выпускниками военных академий, прямо заявил, что обстановка крайне осложнилась, нападение Германии не исключается. Однако, по его словам, у Красной армии еще недостаточно сил, чтобы легко одолеть немцев: не хватает боевой выучки, военной техники и укрепленных оборонительных рубежей. Правительство, говорил Сталин, использует все дипломатические средства, чтобы отсрочить германское нападение до осени, но, даже если это удастся, война неизбежно начнется в 1942 году, хотя и в более благоприятных для России условиях.

– В зависимости от международной обстановки Красная армия, – заявил Сталин, – или будет дожидаться германского нападения, или возьмет, возможно, на себя инициативу в боевых действиях, ибо сохранение нацистской Германии в качестве доминирующей державы Европы «ненормально».

Через два дня Сталин взял на себя функции председателя Совета народных комиссаров, то есть главы правительства. Теперь он стремился выиграть время, не оставляя надежды, что Гитлер еще может повернуть на запад. Он попытался умилостивить Берлин, закрыв посольства и консульства оккупированных нацистами стран. Он продолжал поставки Германии нефти и другого сырья. Он дал указание ТАСС опровергнуть слухи, что Берлин оказывает давление на Москву, – опровержение корректное по существу, потому что Гитлер теперь был настроен на уничтожение России, а не на торг с ней, – и дать понять, что Лондон продолжает провоцировать войну между Россией и Германией.

Спустя семь ночей посол Германии прибыл в Кремль незадолго да зари и зачитал Молотову телеграмму, только что полученную из Берлина. В ней содержался тот же набор лжи и обвинений, который выслушали от нацистов десятки стран перед нападением.

– Это война, – откликнулся Молотов. – Вы считаете, мы заслужили ее?

В это время – на рассвете 22 июня 1941 года – лавина германских войск, танков и артиллерии обрушилась на широкие равнины России. Вермахт наносил удары с присущими ему изобретательностью, внезапностью, эффективностью и силой. На севере 3 танковые дивизии, насчитывавшие свыше 600 танков, легко прорвались через порядки слабой стрелковой дивизии русских. В центре нацистский клин – две группы войск, состоявшие из 7 дивизий и 1500 танков, – без труда преодолел оборону недоукомплектованных русских дивизий. На юге другая немецкая армия разметала оборону русских – которая оказалась не более чем рядом стеклянных домиков, отмечал немецкий лейтенант, – и вскоре двинулась дальше по каменистым нехоженым дорогам, оставляя за собой затихающий грохот орудий. К вечеру наступавшие танковые дивизии вытянулись на расстояние 7-10 миль – за мотоциклистами и бронемашинами, производившими впереди разведку, следовали мощные танковые колонны, а между ними «сандвич» из пехоты и артиллерии. Они продвинулись от советской границы на расстояние почти вдвое большее, чем их собственная длина.

В Восточной Пруссии в ночь перед нашествием Гитлер в своем новом бункере «Вольфшанце» («Волчье логово»), укрытом в темном лесу, диктовал письмо. «Дуче! Я пишу Вам это письмо в то время, когда принял самое трудное решение в своей жизни, покончив с тревожными размышлениями, которые длились месяцами, и нервным ожиданием». Он дал оценку ситуации на текущий момент. Англия проиграла войну. Она пыталась вовлечь в нее Россию. «За двумя этими странами стоит Североамериканский союз, подстрекая их» и обеспечивая военными материалами и снаряжением. Гитлер писал далее, что, если бы он направил свою авиацию на Британские острова, Россия стала бы следовать стратегии вымогательства. Поэтому фюрер решил «отсечь петлю, прежде чем она затянулась». Война на востоке не обещает быть легкой, но Германия и Италия обеспечат себе общую продовольственную базу на Украине. Он попытался вкратце объяснить, почему информирует дуче в последний момент. Решение принято. Теперь фюрер чувствовал себя внутренне раскрепощенным. «С сердечным и товарищеским приветом. Ваш Адольф Гитлер».

В Лондоне Черчилль обратился по радио к народу:

«…В прошедшие двадцать пять лет не было более последовательного противника коммунизма, чем я. Не буду отрекаться ни от одного слова, которые я высказывал по этому поводу. Но перед событиями, которые сейчас происходят, все отступает. Прошлое, с его преступлениями, безумием и трагедиями, выставляет себя напоказ. – Черчилль вызвал в воображении слушателей картины мирных русских деревень, безмятежно играющих детей, матерей и жен, ожидающих своих мужей. – Я представляю, как на все это надвигается страшная военная машина нацистов, с лязганьем танковых гусениц, клацаньем каблуков щеголеватых прусских офицеров, с карателями, поднаторевшими в терроризировании и подавлении десятка стран. Я представляю также тупые, вымуштрованные, послушные и жестокие массы венгерских солдат, которые тащатся подобно рою ползущей саранчи… Позади всего этого я вижу небольшую группу злодеев, которые планируют, организуют и обрушивают на человечество волны террора…»

В Токио восприняли нашествие на Россию с крайним изумлением и тревогой. Правительство Коноэ располагало разведывательной информацией о нападении, но почти не доверяло ей. Теперь второй раз Гитлер поставил своего японского союзника перед свершившимся фактом. Но Мацуоку это не смутило. Он считал, что Япония получила беспрецедентный шанс атаковать советскую Сибирь и уничтожить военный потенциал России на Дальнем Востоке. Человек, который прохаживался два месяца назад со Сталиным по перрону вокзала, обмениваясь любезностями, был готов теперь отбросить за ненадобностью соглашение с советским лидером. Он сунулся со своим планом в императорский дворец, но встретил там холодный прием. Россия еще располагает в Сибири значительными силами, докладывали военные лидеры. Почему бы не подождать момента, когда ее настолько обескровит наступление нацистов на западе, что ей придется перебросить туда войска с востока? Пусть немцы воюют с русскими. Япония пока будет соблюдать свои интересы на юге и позднее, когда возникнет благоприятная обстановка, повернет на север. Пусть Гитлер воюет на два фронта, – Токио не станет этого делать.

В Москве Сталин в состоянии, близком к коллапсу, как утверждалось позднее, выжидал две недели, прежде чем обратиться к народу с призывом напрячь силы для отпора врагу.

«Товарищи, граждане, братья и сестры, бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои». Он говорил о немецком нападении, но не сказал всей правды о германском продвижении в глубь страны. «Серьезная угроза нависла над нашей страной». Сталин попытался далее оправдать подписание пакта с нацистами. «Враг жесток и неумолим. Он ставит целью захватить нашу землю, наше зерно и нефть. Он хочет восстановить власть помещиков, вернуть царизм и разрушить национальную культуру народов СССР… а также обратить их в рабов немецких князей и баронов». Писатель Илья Эренбург, слушая радио в редакции газеты «Красная звезда», говорил, что голос у Сталина никогда прежде не звучал так проникновенно, так задушевно. Диктатор предостерег паникеров, призвал войска и всех советских людей сражаться за каждую пядь советской земли, не оставлять врагу ни единого станка, ни железнодорожного рельса, ни центнера зерна и литра нефти.

«Товарищи, наши силы неизмеримо велики… Необходимо мобилизовать весь народ на разгром врага. Вперед, к победе!»

Май и начало июня 1941 года – для Рузвельта самое трудное время в жизни. Президент тоже располагал обширной информацией о концентрации гитлеровских войск на востоке, но не поручился бы, что это не отвлекающий маневр перед нападением на Британские острова или еще какой-нибудь операцией. Острая нужда англичан в военном снаряжении, слезные просьбы националистического Китая о помощи, укрепление позиций Японии на материке, уязвимость Петена и Франко в Средиземноморье, требования изоляционистов в конгрессе, давление военной партии – все это и масса других проблем держали президента в большом напряжении. Неприветливый выдался ему май. По мере приближения весны к концу президент стал менее откровенен и доброжелателен с прессой, с подчиненными – менее терпим и терпелив.

«…Ей-богу, мне хотелось бы разобраться, – писал президент сенатору от Северной Каролины Джошуа Бэйли относительно вопроса о конвоях, – что они там обсуждают на прениях в сенате. Зачем обсуждать конвои?» Это вопрос для экспертов, а не для таких «дилетантов, как вы и я». Через несколько дней он дал в письме гневную отповедь конгрессмену-изоляционисту: «Когда вы, ирландцы, перестанете ненавидеть Англию? Поймите, если Англия рухнет, Ирландия рухнет тоже…» Когда бывший конгрессмен Брюс Бартон пожаловался в письме на сомнительные цифры, приводимые в отчетах администрации, президент ответил: «…трудно разъяснить технические проблемы конгрессу или обычным гражданам ввиду того, что та или иная фраза в развитии общей ситуации интерпретируется с позиций искаженных ценностей». Главный эксперт по разъяснению американцам сложных проблем, казалось, утратил подход к людям.

Как обычно, президент стремился отслеживать колебания общественного мнения, а общественное мнение представлялось, как обычно, трудноуловимым и изменчивым. Американцы, казалось, зациклились на защите берегов своей страны, сомневались в способности Англии выжить без американской помощи и были убеждены, что сопровождение кораблями США грузовых судов с военным снаряжением для Англии ввергнет страну в войну. В середине мая Папа Уотсон принес предварительную сводку опроса общественного мнения Институтом Гэллапа. Согласно цифрам опроса, с которыми был ознакомлен его босс, около четверти опрошенных считали, что президент предпринимал недостаточные усилия для помощи Англии; почти четверть других полагали, что он зашел слишком далеко в этой помощи, и почти половина опрошенных дали оценку его деятельности как «в целом правильной». В последующие недели интервенционистскими настроениями действия президента опережались. Оказалось, что большинство поддерживают доставку военного снаряжения и материалов конвоями. Но какого рода конвоями, куда и при каком пороге риска? Как всегда, о конкретных и наиболее важных вопросах общественное мнение имело смутное представление.

В обстановке озадачивающих событий начала 1941 года люди, казалось, ждали ясного сообщения, симптоматичного инцидента или, по крайней мере, четкого указания сверху. Такое указание мог дать только президент. В конце мая представители партии войны оказывали мощное давление на своего шефа, требуя от него выступить перед народом с откровенным заявлением и объявить чрезвычайное положение на неограниченный срок. Стимсон полагал, что президент ждет случайного выстрела с немецкого или американского корабля, чтобы перейти к решительным действиям, вместо того чтобы оценить «глубоко принципиальную» сторону вопроса. Икес убеждал президента в письме, что Гитлер никогда не создаст удобного прецедента, пока не будет готов к войне с Соединенными Штатами, а когда будет готов, нанесет удар первым вне зависимости от того, произойдет ли военный инцидент. Моргентау был по-прежнему воинственным, Халл – осторожным в поступках, если не в словах.

Наконец, решившись произнести эпохальную речь, президент начал готовиться к ней странным образом. Он не стал просить Шервуда или Розенмана включить в нее объявление чрезвычайного положения и выразил крайнее удивление, когда обнаружил его в проекте речи. Помощники президента перерабатывали текст речи столь основательно, как будто это текст декларации об объявлении войны. Стимсон требовал включить в нее заявление о передислокации флота в Атлантику, Халл возражал. Некоторые предлагали подать в драматическом свете цифры потерь кораблей в Атлантике, Комитет начальников штабов возражал. Рузвельту поставили два условия: он не упоминает в своей речи Японию, чтобы не провоцировать ее на военные действия, однако упоминает Россию, на случай если Германия навяжет ей войну.

Речи предшествовали драматические события. Германский линкор «Бисмарк» неожиданно пересек под покровом тумана Северное море и направился в Северную Атлантику. «У нас есть основания полагать, – телеграфировал Черчилль Рузвельту, – что затевается угрожающий рейд в Атлантике. Если нам не удастся запеленговать линкор, это, несомненно, сделает для нас ваш флот». Премьер добавил, что за «Бисмарком» будут следовать тяжелый крейсер «Худ» и другие мощные корабли. «Дайте нам знать о немецком корабле, и мы покончим с ним сами». Однако в Белый дом поступила информация иного рода: «Бисмарк», которым потоплен «Худ», вышел на оперативный простор. Президент услышал эту новость сидя за письменным столом в Овальном кабинете, где работал над речью с Шервудом и другими помощниками. Он поинтересовался, не направляется ли «Бисмарк» прямо на Мартинику.

– Допустим, он собирается продемонстрировать силу в Карибском море, – предположил рассеянно президент. – У нас там несколько подводных лодок. Что будет, если мы отдадим приказ атаковать и потопить линкор? Не думаете ли вы, что конгрессмены потребуют подвергнуть меня импичменту?

Через два дня президенту позвонили из министерства ВМФ и сообщили, что «Бисмарка» блокировали британские корабли и потопили посредством артобстрела и торпед. Рузвельт потянулся и произнес ликующе:

– Ему конец!

После этих событий, а также разных слухов и предположений решающая речь Рузвельта прозвучала 27 мая несколько буднично. Она произносилась в неподобающей обстановке: в восточной комнате Белого дома представители латиноамериканских сторон неуютно расположились в позолоченных креслах из танцевального зала; снаружи пикеты коммунистов ходили по тротуару в обе стороны с антивоенными плакатами. Президент начал выступление с энергичного заявления: нацисты намереваются подчинить своему господству весь мир, – он настаивал, что не преувеличивает. «В нацистской книге овладения миром» это уже записано. Нацисты, говорил Рузвельт, «намерены обойтись с латиноамериканскими странами так же, как с Балканскими. Затем наступит очередь Соединенных Штатов и доминиона Канады». Американских рабочих постигнет участь рабов; профсоюзы разгонят; фермеров поставят под жесткий контроль и доведут до нищеты; церкви подвергнут преследованиям; детей, вероятно, пошлют «приветствовать гусиным шагом новых идолов».

О чем говорил президент? О стране, оккупированной нацистами или осажденной ими? Из речи было трудно понять это и многое другое. В ней отражалось противоречие между стремлением придать стройность словам, фразам и отсутствием у президента четко сформулированной стратегии. Хотя Рузвельт говорил в своей обычной, напористой манере, ему приходилось все больше блуждать от географии нацистских завоеваний к битве за Атлантику и от нее к необходимости дать отпор Гитлеру, прежде чем он подойдет слишком близко. За словами «бункер нашего Капитолия завтра может быть отнесен на несколько тысяч миль от Бостона» следовало провозглашение целей национальной политики, которое содержало мало новизны, а также развенчание «искренних» пацифистов» и осуждение «циников» среди них. Он процитировал-таки пугающие цифры потерь коммерческих судов от торпедных атак немецких подводных лодок и сделал самое решительное из своих предупреждений о готовности осуществлять военные поставки Англии любыми средствами. Но президент не объяснил, как можно это осуществить, оставаясь в рамках решения о патрулировании. Не упомянул ни единым словом о передислокации флота в Атлантику и проигнорировал ключевой вопрос об эскорте конвоев. К окончанию речи Рузвельт приберег ряд воодушевляющих лозунгов:

– Как президент объединенного и исполненного решимости народа, я торжественно провозглашаю:

Мы подтверждаем свою приверженность традиционной американской доктрине свободы мореплавания.

Мы подтверждаем солидарную приверженность двадцать одной американской республики и доминиона Канады сохранению независимости Западного полушария.

Только мы в обеих Америках вправе сами решать, подвергаются ли угрозе, когда и где американские интересы или наша безопасность.

Мы располагаем наши вооруженные силы в стратегически важных районах.

Мы не поколеблемся использовать их для отпора врагу…

Поэтому… сегодня я подготовил воззвание, провозглашающее бессрочное чрезвычайное положение в стране и предусматривающее укрепление нашей обороноспособности до такой степени, какую позволяет наша мощь и власть…

Вскоре после выступления, пока Рузвельт с довольным видом слушал музыкальную пьесу Ирвина Берлина «Танцевальный оркестр Александра» и другие любимые мелодии, в Белый дом начали поступать телеграммы. Позднее вечером Шервуд обнаружил президента в полном расслаблении. Сидя в кровати, заваленной сотнями телеграмм, он воскликнул:

– Они на девяносто пять процентов благожелательны! Думаю мне удастся хорошо отдохнуть после этой речи.

В передовицах утренних газет президенту выражалась твердая поддержка.

Представители военной партии тоже почувствовали облегчение. Хотя в речи президента отсутствовали некоторые желательные для них моменты, в целом она представляла собой волнующую декларацию национальной решимости и призыв к энергичным действиям. Затем, однако, произошел один из тех рузвельтовских откатов, которые так часто приводили его помощников в отчаяние. На следующий день в ходе пресс-конференции, когда в ушах президента все еще звучали восторженные аплодисменты, он опроверг наличие у него планов использования флота для эскорта конвоев, а также слухи, что имеет намерение сделать запрос в конгресс об изменении Закона о нейтралитете или отдать распоряжения, касающиеся практического выполнения поставленных в речи задач. Эти высказывания, уныло констатировал Стимсон, почти свели на нет эффект от речи. Даже Гопкинса озадачила перемена в поведении шефа. Вскоре решимость Рузвельта подверглась испытанию. Одиннадцатого июня стали поступать сообщения от спасшихся на побережье Бразилии членов экипажа американского грузового корабля «Робин Мур», торпедированного три недели ранее немецкой подводной лодкой. Гопкинс убеждал шефа использовать инцидент как повод для перехода от патрулирования побережья к эскорту судов под американским флагом. После первоначальной вспышки гнева президент, однако, отказался это сделать. Он согласился представить в конгресс доклад о потоплении американского судна в качестве примера нацистской угрозы, о которой он предупреждал в своей речи.

У президента все еще не было стратегии. В основном его политика строилась на ожидании событий – не просто событий, но одного чрезвычайного события, которое создало бы условия для решительных действий. Таким событием стало нападение Гитлера на Россию. В конце июня мир следил за тем, как решается судьба Красной армии, следил также за поведением Лондона и Вашингтона.

Реакция Черчилля на постигшую беду была столь быстрой, красноречивой и решительной, что в течение многих лет его слова создавали у людей искаженное представление о событиях конца июня 1941 года.

– Мы полны решимости уничтожить Гитлера и любое напоминание о нацистском режиме, – говорил Черчилль в обращении к народу буквально через двенадцать часов после получения известия о нападении Германии на Россию. – Ничто не заставит нас отступиться от этого, ничто… Отсюда следует, что мы окажем любую помощь России и русскому народу…

Он говорил, что вторжение гитлеровских войск в Россию не более чем прелюдия к нападению на саму Англию.

Такова была энергичная риторика; но в первые дни после нападения нацистов на СССР отношения между будущими создателями ООН отличались взаимными подозрениями и почти полным бездействием. Весной между Лондоном и Москвой контактов почти не было. Сталин и Молотов подчеркнуто соблюдали дистанцию в отношениях с британским послом сэром Стаффордом Крипсом. Черчилль и Иден сомневались, что советский посол Иван Майский пользуется доверием у своих руководителей. В Кремле еще тлела неприязнь к Англии из-за ее отказа признать его договор с Гитлером, отдавший под власть Советов Прибалтийские государства. Некоторые русские еще сомневались, не является ли нападение нацистов следствием подстрекательства Черчилля. По их мнению, он хотел этого и не это ли было целью перелета Рудольфа Гесса в Англию? Москва зловеще хранила молчание и после обращения Черчилля.

В Лондоне опасались, что Красная армия продержится не более нескольких недель. Последует ли за этим капитуляция или Россия присоединится к Гитлеру в войне против Англии? Сотне немецких дивизий, устремившихся на восток, не дано преодолеть годы взаимных подозрений и вражды.

Вашингтон вел себя еще более сдержанно, чем Лондон, по отношению к Советам. Несколько недель Халл и Веллес вели переговоры с русским послом Константином Уманским по сравнительно малозначащим вопросам. Они находили, что посол капризен и упрям. Всего за неделю до вторжения нацистов Государственный департамент сформировал позицию воздержания от контактов с Москвой: крайне сдержанное отношение к инициативам России; уступки допускаются только на основе принципа «услуга за услугу»; предполагалось дать понять Москве, что улучшение отношений между двумя странами более важно для нее, чем для Вашингтона. Многие американские военные, как и английские, сомневались в способности русских остановить вермахт.

Отношение Рузвельта к Москве сложнее, чем у его подчиненных. С тех обнадеживающих дней в конце 1933 года, когда он признал большевистское правительство, политика Советов часто разочаровывала президента. Он явно недолюбливал Уманского и воздерживался от контактов с ним насколько возможно. Не питал иллюзий в отношении диктаторской природы советского режима, его секретности, жестокости, стремления к территориальной экспансии или подчинению других стран. С другой стороны, он более оптимистично расценивал способность русских сопротивляться, отчасти благодаря эмоциональным отчетам бывшего американского посла в СССР Джозефа Е. Дэвиса, ныне проживавшего в Висконсине. Президент был уверен в собственном умении поладить с любым антигитлеровским правительством. Питал смутную надежду на готовность Советов в долговременной перспективе установить добрососедские отношения с западными демократиями. Кроме того, президент опасался коммунистической экспансии гораздо меньше, чем фашистской агрессии, и потому хотел ободрить защитников России хотя бы словами.

Рузвельт одобрил невнятную декларацию Государственного департамента: при всем негативном отношении к фашизму и коммунизму фашизм следует считать более опасным, причем настолько, что любая помощь антигитлеровским силам независимо от их природы отвечает интересам безопасности США. Он говорил журналистам: «…мы собираемся, конечно, предоставить России помощь», но уклонился от указания сроков и способов ее оказания. Кроме того, Англия сохраняла приоритет в поставках американского военного снаряжения. Когда Фултон Урслер из газеты «Либерти» прислал ему черновик передовицы с откликом на нападение нацистов на СССР, озаглавленной «К черту коммунизм» и содержащей резкие нападки на советский режим, Рузвельт ответил: «Если бы я сидел за вашим письменным столом, то написал бы передовую статью, осуждающую в одинаковой мере как русскую, так и германскую форму диктатуры. Но в то же время я дал бы ясно понять, что в настоящее время непосредственная угроза безопасности США исходит от гитлеровских армий…»

Таким образом, первая реакция Рузвельта на беду России носила сочувственный, корректный и сдержанный характер. Разумеется, он не обратился сразу со страстным призывом к формированию великой коалиции против фашизма или даже к оказанию всеобъемлющей помощи России.

Правда, некоторые шаги он предпринял немедленно, отчасти в качестве пробных шаров. Рузвельт разморозил 40 миллионов долларов советских фондов в Соединенных Штатах, но дал ясно понять в прессе, что оказание эффективной американской помощи России возможно лишь в случае длительного сопротивления СССР фашистской агрессии, – во всяком случае, он не имеет представления о текущих нуждах русских. Другой его шаг оказался более эффективным именно из-за отсутствия позитивного действия. Он воздержался от применения Закона о нейтралитете против России и тем самым гарантировал, что Владивосток останется открытым портом для американских судов. В противном случае он уступил бы лидерство в этом вопросе Черчиллю.

Как ни парадоксально, но в период времени, имевший для будущего величайшее историческое значение, агрессия нацистов против России способствовала дальнейшему сплочению Вашингтона и Лондона в следовании стратегии «приоритет Атлантики». Предостерегая, что поход Гитлера против России не более чем прелюдия его нападения на Англию, Черчилль давал повод для требований более существенной помощи от США. В Вашингтоне также звучало меньше призывов к Рузвельту оказывать помощь России, чем требований активизировать военные операции в Атлантике. Через тридцать часов после сообщения о вторжении нацистов в Россию Стимсон писал Рузвельту, что он почти ничем не занимается из-за размышлений о «представившемся благодаря провидению случае» для резкой активизации англо-американских военно-морских операций в Атлантике. Нокс убеждал президента, что Гитлеру потребуется от шести недель до двух месяцев, чтобы расправиться с Россией, и это время не должно пройти без нанесения нацистам «мощного удара – и чем скорее, тем лучше». Через сорок восемь часов после нашествия на Россию адмирал Старк докладывал Верховному главнокомандующему, что готов немедленно воспользоваться благоприятным политическим моментом для начала открытого боевого сопровождения грузовых судов. Нокс публично заявлял, что страна получила «Богом данный шанс», для того чтобы «обезопасить путь через Атлантику». Он, очевидно, считал, подобно Стимсону, что Бог настроен против русских, – возможно, потому, что красные его не признают.

На короткое время президент поддался общему настроению. Он санкционировал эскорт боевыми кораблями американских коммерческих судов, «включая любые иностранные суда, которые могут присоединиться к таким конвоям» к западу от Исландии. Это самое основное. Эскорт неизбежно охватит и английские суда, которые станут искать защиты, присоединяясь к американским конвоям под защитой боевых кораблей. Затем президент сделал шаг назад. Распоряжения о начале эскорта от 25 июля не предусматривали защиту иностранных судов.

Нокса и других представителей военной партии снова постигло разочарование. Почему шеф не примет прямо и открыто единственно логичное решение – о защите всех дружественных судов в Западной Атлантике? У шефа свои резоны. Его тревожили как выпады оппозиции в конгрессе, так и обстановка на Дальнем Востоке. Однако более всего он ожидал событий, которые подготовят страну к полномасштабному подключению к войне в Атлантике. Некоторые события мог создать сам президент, и самое значительное из них – оккупация Исландии.

Долго готовившаяся акция была сопряжена с рядом сложностей. Англичане захватили Исландию – этот, по оценке Черчилля, пистолет, нацеленный на Англию, США и Канаду, – после того как Германия оккупировала в 1940 году Данию, с которой Исландия состояла в унии. Английские и американские военные согласились в начале 1941 года, что в случае войны США защищают остров. Позднее Черчилль, опасавшийся нападения нацистов, выразил надежду, что Исландию возьмет под свой контроль Рузвельт, частично для высвобождения сил англичан, но главным образом для ускорения совместных операций ВМС двух стран по защите путей снабжения в Северной Атлантике. Президент должен действовать по приглашению премьер-министра Исландии, но этот джентльмен соглашался принять защиту США при условии, что его просьба к Вашингтону не поставит в неловкое положение правительство в Копенгагене, опекавшееся нацистами. Рузвельт терпеливо лавировал между приглашением и согласием на защиту острова. Седьмого июля он объявил, что американские корабли прибыли в Исландию в качестве подкрепления британскому флоту с последующим его замещением.

Несомненно, Рузвельт отдавал себе отчет в серьезных последствиях исландской акции. Семнадцатого июня адмирал Старк прислал Гопкинсу копию составленных им инструкций 1-й морской бригаде в связи с «операциями» в Исландии. Боевая задача: «Во взаимодействии с британским гарнизоном защищать Исландию от возможного нападения». Старк сообщил Гопкинсу, что хотел бы получить со стороны президента одобрение приказа, поскольку в нем так много «потенциально опасного». Было бы естественно, продолжал он, подчинить 4 тысячи американских солдат английскому командованию, как оно того желает, но генерал не имеет полномочий заходить так далеко. «Однако я, как видит президент, отдал приказ нашим войскам взаимодействовать с англичанами (в обороне английской военной базы). Я считаю, что это фактически акт войны». Старк получил то, чего хотел, – резолюцию под приказом: «О'кей. Ф.Д.Р.».

Американская оккупация Исландии, заявил в палате общин Черчилль, – событие «первостепенной политической и стратегической значимости», одно из знаковых событий войны. Поскольку большим американским и английским конвоям придется проходить через эти опасные воды, «смею утверждать, – продолжал он, – для ВМС двух стран будет весьма полезно взаимодействовать друг с другом…». Так все и происходило, но суть взаимодействия оставалась неясной. Каковы должны быть действия кораблей и авиации США в ходе «эскорта, прикрытия и патрулирования в зависимости от обстоятельств»? Получают ли они право атаковать противника первыми; на каком основании; какие объекты противника можно считать целями атак; или они должны сначала ждать атаки противника. Решающие события, казалось, зависели от смутных и мимолетных факторов – видимости в туманную погоду, способности поддерживать связь во время шторма, трактовки намерений противника молодыми командирами боевых кораблей, возможно ищущими боя.

Неопределенность мало беспокоила Рузвельта, который умел справляться со сложными ситуациями. Как минимум он добивался своей цели – помочь Англии в Северной Атлантике; как максимум исподволь бросал вызов нацистам на решающем фронте борьбы за Атлантику – фронте, который открыли сами нацисты, когда в начале весны распространили блокаду и зону боевых действий Германии вплоть до Исландии. Пока Рузвельт не отдавал приказа встречать огнем появление противника в пределах видимости; не санкционировал и открытый эскорт английских судов. Он предпочитал, чтобы подобные акции предпринимались от случая к случаю, пока не станут необходимыми в ходе битвы за Атлантику.

Если и существовал момент, когда Рузвельт сознательно переступал порог между помощью Англии ради воздержания от войны и помощью ей ради вступления в войну, то это июль 1941 года. Другие, включая Моргентау и Икеса, переступили этот порог гораздо раньше и более решительно. Ранее Рузвельт все еще придерживался тактики выжидания – теперь подталкивал события в направлении, усиливающем холодную войну в Атлантике и ведущем к кризису.

И все же его тактика зависела от стратегии Гитлера. А фюрер все еще не считал необходимым что-либо менять в своей стратегии. Несколько месяцев адмирал Редер, предчувствуя увеличение потока грузов, доставляемых в Англию через Атлантику, предлагал фюреру повысить уровень противоборства в регионе путем захвата Азорских островов, а также атак американских боевых и коммерческих кораблей либо посредством расширения боевой зоны. Желая спровоцировать Гитлера на более решительные действия, он составил список двадцати акций Вашингтона, выходивших за рамки политики страны, соблюдавшей нейтралитет, либо прямо враждебных Германии. Гитлер не отреагировал на это. Пока ведется наступление по плану «Барбаросса», указывал он Редеру, никаких провокационных инцидентов, которые подтолкнули бы Рузвельта к вступлению в войну, быть не должно. Гитлер не только отказывался усилить конфронтацию, но даже стремился снизить ее уровень. Он потребовал от Редера принять меры для исключения атак на американские суда, даже по ошибке. Чтобы не было случаев, добавил фюрер, когда нужно вызывать командира подводной лодки отчитываться за честную ошибку.

Гитлером двигало отнюдь не великодушие. Он резервировал возможность, как объяснял Редеру, серьезно заняться Соединенными Штатами после разгрома России. Пока адмирал пусть сдерживает воинственность командиров своих кораблей-рейдеров и подводных лодок. Надо не давать Рузвельту повода для вступления в войну.

В то время как в начале лета 1941 года Гитлер сосредоточился на России и оказывал меньше внимания военным действиям в Атлантике, Рузвельт сосредоточился на Атлантике и оказывал меньше внимания Тихоокеанскому региону. Гитлер стремился избежать столкновений с Соединенными Штатами, пока занимался Россией; Рузвельт стремился избежать столкновений с Японией, пока занимался Германией в Атлантике. Черчилль зациклился на разгроме Германии, не имея ясного представления, как это сделать. А Япония – ее раздирали сомнения, куда направить экспансию, на север или на юг, – сосредоточилась на Китае. Таковы в начале лета 1941 года основные посылы главных противников; но тяжело раскачивавшуюся конструкцию глобальных стратегий могло вывести из равновесия действие менее значительных факторов.

Рузвельт понимал, что вести войну в Атлантике и поддерживать мир в Тихоокеанском регионе непросто. Оба фронта связаны бесчисленными нитями: надеждами Гитлера на выступление Японии против России, ставкой Токио на восточный поход Гитлера, интересами и обязательствами Англии на востоке, непрочной властью режима Виши в Индокитае, голландским присутствием в Ост-Индии. Ко всему этому примешивались интересы менее значительных стран. Президенту приходилось прикидывать, в какой степени эти факторы влияли на сложный и постоянно менявшийся баланс сил и стратегий. Один удар мог привести всю хрупкую конструкцию в движение, но в каком направлении произойдет это движение, ни президент, ни какой-либо другой лидер предвосхитить не могли. Ему приходилось учитывать также активность внутренних сил в каждой стране: соперничество в Токио между дипломатами и военными, армией и флотом, внутри самих ВМС; степень усталости и дезорганизованности армий Чан Кайши; разногласия представителей режима Виши относительно борьбы за сохранение контроля над Индокитаем. Кроме того, надо учитывать противоречия различных сил в своей стране: внутри конгресса, администрации, Государственного департамента и даже внутри Белого дома, а также среди различных групп населения – его избирателей.

Это мелочи в глобальном раскладе сил середины 1941 года, но Рузвельт не воспринимал их в рамках систематизированной логической структуры. Он предпочитал иметь дело с ситуациями по мере их возникновения, выделяя из запутанного клубка событий проблему каждого дня, обдумывая, прослеживая ее связь с более крупными проблемами, но не пытаясь рассматривать их во всеобщей связи. Он не стремился прослыть великим стратегом. Говоря как-то репортерам, что страна еще не совершила того, что требуется, не без удовольствия процитировал приводимые Сандбургом замечания Линкольна, обращенные в 1862 году к его посетителям. Люди, говорил Линкольн, «не прониклись решимостью сражаться в этой войне до конца, потому что вбили себе в голову, что мы собираемся покончить с войной при помощи некой стратегии! Стратегия – всего лишь слово…».

Если Рузвельт и не следовал стратегии, он отнюдь не пренебрегал приоритетами, особенно «приоритетом Атлантики» относительно Тихоокеанского региона. Он считал, что его «осторожная» политика в отношении японцев, стремление держать их в неведении относительно намерений США по истечении двух лет отодвигает столкновение в Тихоокеанском регионе. Когда Икес настаивал на сокращении поставок нефти Японии, Рузвельт заметил: «Для контроля над ситуацией в Атлантике нам чрезвычайно важно сохранить мир в Тихоокеанском регионе. У меня просто нет достаточного количества кораблей, чтобы быть везде одинаково сильным. Каждый небольшой вооруженный инцидент в бассейне Тихого океана означает сокращение числа кораблей в Атлантике». Беда с его политикой приоритетов состояла в том, что ее легко опрокидывал простой поворот хода событий. В начале лета 1941 года стратегия «приоритет Атлантики» на грани срыва, и причина этого не Япония, но сам Корделл Халл.

В середине июня длительные переговоры Халла с Номурой приближали, фраза за фразой, тщательно выверенную формулировку разрядки напряженности на Дальнем Востоке. Некоторые из наиболее спорных моментов, особенно урегулирование отношений Японии с Чунцином, оставались неясными, но Токио, казалось, проявлял готовность, по крайней мере, обсуждать вопрос о выводе своих войск из Китая. Нота Халла в конце июня не содержала никаких признаков отхода от принципов, которые государственный секретарь всегда проповедовал: мораль вильсоновского типа, международная справедливость, равноправие, свобода торговли, отсутствие экономической дискриминации, добрососедство.

Все это, присущее Халлу, никого не удивляло. Но передачу Номуре морализаторской ноты Халл сопроводил устным замечанием язвительного свойства. После вежливого обращения к самому послу он заявил, что «некоторые весьма влиятельные японские лидеры явно привержены курсу, направленному на поддержку нацистской Германии и ее политики территориальных захватов». Поскольку японские лидеры заняли такую позицию и пытаются сплотить вокруг нее народ, продолжал Халл, какое может быть соглашение между нами?

Этот вопрос Халл задавал в состоянии усталости, разочарования и отчасти недуга. После всех своих усилий поставить международные отношения на моральную основу он не пробудил у Токио ни малейшего желания идти на компромисс. Временами оценивая политику крайне упрощенно, он делил японских лидеров на две группировки: одну в составе приверженцев мира, другую – прогерманскую. Рузвельт, сам склонный к морализаторству, но умевший сочетать его с реалистичными и даже макиавеллистскими взглядами, согласился позволить Халлу читать проповеди как хорошим, так и плохим парням в Токио, пока президент занят Атлантикой.

Нота Халла прибыла в Токио в крайне сложный период существования правительства Коноэ. Мацуока под давлением Гитлера и Риббентропа призывал коллег воспользоваться уникальным шансом покончить с русской угрозой на севере. Коноэ и большинство военных опасались стойких сибирских войск России и не доверяли Гитлеру. Почему не подождать, пока вермахт сломает хребет России, возражали они, а затем выступить и добить ее? «Мы не сможем воспользоваться плодами победы, – настаивал Мацуока, – не предприняв что-либо со своей стороны. Нам нужно либо пролить кровь, либо выступить с дипломатическим демаршем. Лучше пролить кровь…» Сначала ударим на севере, убеждал он, затем обратимся к югу. Бездействие не даст ничего. Его скептические коллеги предпочитали действовать в обратном порядке. Решили, что следующим объектом экспансии станет Индокитай, богатый оловом и каучуком, стратегически важная страна по соседству с Китаем и удобный плацдарм для дальнейшего продвижения на юг. Второго июля совещание в императорском дворце утвердило этот план, санкционировав также подготовку к войне с Америкой и Англией, хотя и с надеждой, что она не случится.

«…Японцы по-настоящему конфликтуют друг с другом, – писал Рузвельт Икесу 1 июля, – и на прошлой неделе пытались решить, каким путем пойти – двинуться в сторону России или южных морей (накрепко связав себя таким образом с Германией) или отсиживаться в бездействии, оставаясь дружелюбными к нам. Никто не знает, каково будет решение…»

Как раз в этот момент отчаявшийся Мацуока с надеждой ухватился за провокационные слова Халла. Получена возмутительная телеграмма, сообщил он коллегам. Номуре не следовало бы принимать эту ноту и пересылать ее в Токио. Америка стремится подорвать японское лидерство в Восточной Азии. Рузвельт – демагог, он готовит свою страну к войне.

Казалось, у загнанного в угол Мацуоки появилась возможность укрепить свою шаткую позицию агрессивности на севере и юге. Но здесь произошли неординарные события. Импульсивный и говорливый министр иностранных дел истощил терпение Коноэ и его коллег. Его весенняя поездка теперь воспринималась как полное фиаско. Когда Мацуока резко отверг ноту Халла без направления одновременно в Вашингтон согласованных контрдоводов, Коноэ, разыгрывая тщательно отрепетированную роль, попросил членов кабинета министров подать в отставку. Затем премьер-министр вновь назначил министрами тех же самых лиц, кроме Мацуоки. Новым главой МИДа стал адмирал Тэйдзиро Тоёда, приятель Номуры, который, как полагали, пользуется доверием Вашингтона. Халл тоже снял напряжение тем, что согласился взять назад свою ноту.

Наступило, казалось бы, благоприятное время, чтобы нормализовать ситуацию, но поздно: Токио нацелился на захват Индокитая. Вашингтон знал о планировавшейся кампании благодаря своим дешифровщикам, которые, блестяще поработав, расшифровали основной код японцев. В середине июля Токио усилил давление на режим Виши, добиваясь согласия на ввод японских войск в Индокитай, а также права на использование баз ВВС и ВМС в Сайгоне и других местах. Адмирал Жан-Франсуа Дарлан, не получив поддержки Берлина, уступил. Сорок тысяч японских солдат двинулись в Южный Индокитай и вскоре установили контроль над всем регионом.

Теперь настала очередь Вашингтона выражать негодование. Халл высказал опасение, что операция в Индокитае – часть более широкой японской программы экспансии. Веллес высказал в лицо Номуре и публично заявил на следующий день, что Япония сделала ставку на политику силы и захвата территорий. Представители партии войны в Вашингтоне ухватились за японскую акцию как за повод потребовать решительных действий.

Вмешался президент; в конце июля Рузвельт заявил Номуре: он разрешил продолжать поставки нефти Японии, несмотря на жалобы потребителей горючего с Восточного побережья страны, что его не хватает, с целью предотвратить Вооруженный конфликт в Тихоокеанском регионе. Если Япония попытается захватить нефтяные разработки в Ост-Индии, голландцы окажут сопротивление этим попыткам, англичане им помогут и сложится в результате весьма опасная ситуация. Но если Япония пересмотрит свои планы захвата Индокитая, США вместе с другими западными странами и Токио добьются нейтрализации Индокитая по образцу Швейцарии. Номура, сообщивший Веллесу, что он лично сожалеет о вводе войск в Индокитай, выслушал президента с большим вниманием, но остался пессимистичным в своих прогнозах. Рузвельт, завершая беседу с японским послом, предупредил, что Гитлер стремится завоевать весь мир, а не только Европу или Африку.

На следующий день Рузвельт заморозил все японские активы в Соединенных Штатах, так же как китайские, по просьбе Чан Кайши. Он уведомил Токио, что Панамский канал закрыт на ремонт, и осуществил давно планировавшуюся меру по включению войск Филиппин в состав вооруженных сил США под командованием генерал-лейтенанта Дугласа Макартура. Газеты приветствовали действия президента. Рузвельт намеревался осторожно продолжать свою политику отказа в лицензиях, например не прекращать поставок бензина, за исключением марок с высокооктановым содержанием. Шеф еще не желает, ворчал Икес, туго затягивать петлю – предпочитает «накинуть петлю на шею Японии и периодически стягивать». Стимсону опасения президента, что прекращение поставок нефти вызовет войну, казались «все тем же старым вздором». С другой стороны, Старк и стратегические службы ВМС предупреждали Рузвельта, что нефтяное эмбарго усилит агрессивность японцев. Таким образом, если в одной руке президент держал веревку, затягивающую петлю, то в другой – оливковую ветвь.

Первая реакция Токио на замораживание активов была весьма резкой. Тоёда предупредил Грю, что, если Соединенные Штаты предпримут какое-либо враждебное действие против японской политики в Индокитае, «исходя исключительно из теоретического предположения, что она противоречит общим доктринерским принципам американского правительства» (камень в огород Халла), Токио не сможет сдержать дальнейший рост национального негодования, которое уже поднялось в связи с американской помощью Китаю. Грю теперь усматривал в американо-японских отношениях «порочный круг санкций и контрсанкций», ведущих к войне. На предложение Рузвельта о нейтрализации Индокитая никакого ответа не последовало.

Главный вопрос, всегда волновавший Рузвельта, заключался в том, что послужит фактором сдерживания японских амбиций – твердость или умиротворение. Сейчас действия японцев оправдывали замораживание активов. Умеренные круги в Токио, однако, удивила реакция Вашингтона на рывок к югу. Они тоже выжидали: Америка рассердилась, Россия втянулась в тяжелую битву, Англия еще сохраняла боеспособность. Япония не выйдет из «Оси», не уйдет из Китая или Индокитая, но ведь есть возможность других компромиссов. Император и его советники, Коноэ, ключевые фигуры военно-морского ведомства стали добиваться в августе выработки серьезных контрпредложений для Вашингтона. Коноэ выступил с идеей личной встречи с Рузвельтом, возможно на Гавайях.

Обе страны еще разделялись серьезными противоречиями, но эти настроения второго плана в Токио позволили Рузвельту выиграть еще месяц для своих основных приготовлений в Атлантике.

В тревожные дни лета 1941 года боевые действия происходили на двух основных пространствах: среди холодных свинцовых волн Северной Атлантики и на обширных равнинах матушки-России. Ход войны на обоих театрах порадовал бы толстовского генерала Кутузова.

В России Красная армия откатывалась назад, по мере того как целые ее корпуса перемалывались жерновами нацистской военной машины и попросту исчезали. Связь выходила из строя, солдаты слепо бросались в атаки и погибали, генералы не справлялись с командованием, и их расстреливали за трусость. Русский фронт превратился в кошмарное столпотворение разбитых дорог, горящих полевых складов, обезумевших лошадей, подбитых танков, бестолково передвигающихся офицеров и солдат. Однако при всем хаосе и отчаянии, героизме и трусости генерал Кутузов обнаружил бы знамения будущих побед: из товарных вагонов поездов высаживались и двигались к фронту массы новобранцев; длинные вереницы нацистских танков вязли в грязи, ожидая, когда подсохнет земля; русские держались днями и неделями в окопах, блиндажах, сгоревших танках. В войсках вермахта закрадывались в голову первые сомнения в победе, – русские, в отличие от поляков и французов, проявляли признаки упорства.

В Северной Атлантике война выглядела иначе. Здесь в летние дни по морю медленно передвигались большие конвои – 50–60 грузовых и коммерческих судов. Величавые колонны, по 10–12 кораблей в каждой, шли с дистанцией тысяча ярдов друг от друга. В десятимильном пространстве вокруг сновали взад и вперед быстроходные, маневренные эсминцы и корветы. Все тщательно планировалось: комплектование конвоев, наиболее безопасные океанские маршруты, зигзагообразное движение с целью ввести в заблуждение противника наиболее целесообразным способом. Однако в кромешной тьме штормовой ночи, когда корабли прикрытия сближались, чтобы не потеряться, все могло случиться, включая перебранку между командиром американского эсминца, не уверенным, что его приказы выполняются должным образом, и командиром немецкой подводной лодки, недовольным выполнением своих распоряжений.

В конечном счете эти непохожие фронты объединились по законам глобальной войны, но в тот момент всеобщее внимание сосредоточилось на конвульсиях русских. В начале июля военачальники в Лондоне и Вашингтоне были готовы списать со счета Красную армию. Эксперты утверждали, что ее разгром – вопрос времени; дело лишь в том, каким образом Западу использовать это время. Существовали опасения, что Сталин уступит и даже пойдет на новую сделку с Гитлером. Черчилль настаивал на том, чтобы руководствоваться голой целесообразностью. Он не забыл и не простил России бездействия в те долгие месяцы, когда англичане в одиночку противостояли Германии. Когда Майский попытался добиться от него помощи, Черчилль взорвался:

– Мы не связывали свое выживание с вашими действиями… Вы не имеете права упрекать нас!

Однако сомневаться в подлинной позиции Черчилля не приходилось: он готов объединиться с самим чертом, чтобы сокрушить Гитлера.

Большинство американцев были менее склонны к такому союзу. Изоляционисты почувствовали, что пришло их время. Разочарованные растущей поддержкой сотрудничества с Англией, они ухватились за новый аргумент в пользу невмешательства в войну в целом и отказа в помощи большевистской, безбожной России в частности. «Эйфория спала!» – торжественно провозгласила «Чикаго трибюн». Победа коммунистов, резко заметил сенатор Тафт, более опасна, чем победа фашистов. Обозреватель «Нью рипаблик ТРБ» Джон Т. Флинн спрашивал: «Намерены ли мы спасать Европу от коммунизма?» Герберт Гувер возражал против любой помощи Советам, поскольку это просто позволит им захватить больше территорий и превратить в посмешище борьбу с Гитлером за спасение демократии. Сенатор Гарри Трумэн подвел итог:

– Если мы увидим, что одерживает верх Германия, следует помочь России; если будет побеждать Россия, то следует помочь Германии, и таким образом дать им возможность убивать друг друга сколько угодно, хотя при любых обстоятельствах я не хотел бы, чтобы победа осталась за Гитлером…

Сторонники вмешательства в войну вновь обратились к аргументам целесообразности. Не время, предостерегал комитет «В защиту Америки», позволять идеологии заслонять от американцев необходимость борьбы с нацизмом. Уолтер Липпман писал, что американцы должны отнестись к войне как взрослые люди, а не как дети, ведущие идеологические споры. Многие интервенционисты расценивали пессимистически шансы России выжить и призывали администрацию воспользоваться случаем для увеличения вдвое помощи Англии. Высказывалось мнение, что помощь Англии продлит сопротивление Советов, поскольку поставки американских самолетов позволят англичанам усилить бомбардировки Германии. Нацистское вторжение в Россию побудило по крайней мере сторонников вмешательства в войну сосредоточиться на поддержке Атлантического альянса и стратегии «приоритет Атлантики».

А что Рузвельт? Он не испытывал ни малейшего желания спорить с воинственными антикоммунистами, представителями церковных кругов, американцами польского происхождения, финского происхождения, патриотическими организациями и сонмом других идеологических группировок. Президент стремился определить настроения широких народных масс, скрывавшиеся за требованиями отдельных группировок с той и другой сторон. В течение десяти дней после начала вторжения он получил от Хэдли Кэнтрила, известного аналитика из Принстона, суммарные итоги последних опросов общественного мнения. Усилия нацистов обеспечить моральную поддержку своей «священной войне» против России среди американцев успеха не имеют, докладывал Кэнтрил. Подавляющее большинство американцев желали России победы в войне с Германией. Немногие американцы возражали против оказания помощи России в том же объеме, что и Англии. Если нападение нацистов и произвело перемену в общественном мнении США, то она состояла в поддержке идеи оказывать большую помощь Англии. Отсюда следовал для Рузвельта главный вывод: оказывать помощь России, но не за счет стратегии «приоритет Атлантики».

Все зависело, полагал Рузвельт, от способности России продержаться до зимы и, следовательно, от солдатских масс, удерживавших протяженный извилистый фронт, от их командиров, от кремлевских руководителей и от протяженных путей снабжения России извне. Выстоят ли Советы? По мере того как немцы продвигались в глубь России, президент получал взаимоисключающие рекомендации. Военные еще сомневались; посол в Москве Лоуренс Штейнхардт поначалу выражал пессимизм; мнение бывшего посла Дэвиса было более обнадеживающим. В конце июля поступила телеграмма от Гопкинса, который вернулся в Лондон утрясать вопросы стратегии и тылового обеспечения. Не желает ли президент, чтобы он отправился в Москву? Следует убедить Сталина продолжать борьбу, несмотря на потери, доказывал Гопкинс, и личный посланник мог бы вселить в него уверенность, «что мы готовы работать над проблемой долговременных поставок необходимых материалов». Рузвельт ухватился за возможность прямо связаться с Кремлем.

Изможденный и больной, Гопкинс пустился на летающей лодке «Каталина» в длительный перелет по маршруту от Норвегии в советский порт Архангельск. После четырехчасового банкета и двухчасового сна он вылетел в Москву, где Штейнхардт вкратце ознакомил его со сложившейся обстановкой, пожаловался на кремлевскую страсть к секретности и повел на прием к Сталину.

– Я сказал господину Сталину, что прибыл в качестве личного представителя президента, – докладывал Гопкинс Рузвельту. – Я выразил от имени президента убеждение, что главное сегодня – разгромить Гитлера и гитлеризм. Я сообщил ему о решимости президента и нашей администрации оказать СССР всю возможную помощь в возможно короткий срок.

Каковы непосредственные потребности России, спросил Гопкинс, и что ей понадобится для долговременной войны? Непосредственно необходимы зенитная артиллерия, тяжелые пулеметы, винтовки, ответил Сталин, затем высокооктановое авиационное топливо и алюминий.

– Дайте нам зенитные орудия и алюминий, и мы сможем воевать три или четыре года.

После переговоров с Молотовым и британским послом Крипсом Гопкинс снова встретился со Сталиным. Президент, сказал он Сталину, хотел бы знать мнение советского лидера о войне. Сталин сообщил, что в начале вторжения германская армия на русском фронте насчитывала 175 дивизий. Теперь их число увеличилось до 232, но немцы могут довести его до 300 дивизий. «…Мистер Сталин заявил, что он сможет мобилизовать 350 дивизий и будет держать их под ружьем до того времени, когда начнется весенняя кампания в мае 1942 года».

Сталин продолжал говорить: о необходимости закалить свои войска в боях, чтобы они поняли, что немцы не супермены; о том, как стойко сражаются русские в окружении и далеко в тылу у немцев; о своем впечатлении, что натиск немцев несколько ослаб; о качественном отличии (крайне подробно) танков и самолетов противоборствующих сторон; о том, что Красная армия не считает опасными для себя финские, румынские, итальянские и все другие дивизии, кроме немецких. В конце беседы он попросил Гопкинса передать президенту нижеследующее личное послание:

«…Величайшая слабость Гитлера состоит в массах порабощенных народов, которые ненавидят его, и в аморальных методах его правления». Эти народы могут почерпнуть воодушевление и моральную силу, необходимую для сопротивления Гитлеру, только из одного источника, и это Соединенные Штаты. Он констатировал, что влияние в мире президента и правительства США колоссально.

Соединенные Штаты неизбежно, продолжал Сталин, «сойдутся в конечном счете с Гитлером на каком-нибудь поле брани. Мощь Германии настолько велика, что даже при способности России защитить себя, сокрушить немецкую военную машину очень трудно и объединенными силами Англии и России. Он сказал, что одолеть Гитлера, и, возможно, без единого выстрела, могло бы только одно – заявление, что Соединенные Штаты намерены присоединиться к войне против Германии. Война, по его мнению, предстоит ожесточенная и, видимо, долгая; что, если мы объявим войну, американский народ проявит настойчивость в том, чтобы его армия сразилась с немецкой. Сталин хотел, чтобы Гопкинс передал президенту: он будет приветствовать американские войска на любом участке русского фронта под полным командованием военачальников США». Последнее предложение – поразительная уступка правителя России.

Позднее Гопкинс вспоминал, что в беседе Сталин не допустил ни одного лишнего слова, жеста или манерности. «Это напоминало разговор с абсолютно отлаженным механизмом, интеллектуальной машиной. Иосиф Сталин знал, чего хочет сам, чего хочет Россия, и полагал, что это известно собеседнику…»

На самом деле Сталин внушил Гопкинсу более оптимистичное представление о советском сопротивлении немцам, чем диктовала обстановка. Однако отчеты Гопкинса укрепляли Рузвельта в решимости ускорить предоставление России необходимой помощи. В течение июля эта помощь была ничтожной – менее 7 миллионов тонн разных материалов, и это при огромных потребностях России. Поставки увязали в трясине проблем: русские точно не представляли, в чем нуждаются; вашингтонские ведомства, заинтересованные в накапливании поставок для собственных целей, перекладывали ответственность друг на друга; Государственный департамент, министерство финансов и ФКВ спорили о мерах по закупке русского золота и предоставлении Москве кредитов; Стимсону не хотелось расставаться с самолетами, предназначенными для Англии или собственных вооруженных сил. Рузвельту пришлось признать, что он не может выделить для России некоторые виды вооружений, особенно зенитные орудия, потому что сами Соединенные Штаты в них нуждаются. Но его тревожило, что Сталин, почувствовав себя покинутым предательским Западом, просто выйдет из борьбы или даже переметнется на сторону Гитлера. Кроме того, внутри страны становились все более крикливыми противники администрации.

«Если кто-нибудь насильно отправит Уилера рекрутом на борту парохода, отходящего в Конго, – писал Рузвельт Франкфуртеру, – найдет ли его по пути предписание об освобождении от службы? Не отвечайте, если не хотите, – оно дойдет не дальше Верховного суда! Уилер или я – один из нас должен умереть!»

Раздражение Рузвельта вышло наружу на заседании правительства 1 августа. Он открыл его с выражения возмущения по поводу того, что русских «водили за нос» в минувшем месяце.

– Я устал от разговоров о том, что они получат то или это.

Президент больше не желал слышать, что посылается на бумаге, но хотел знать, что уже направлено морем. Министры сидели разинув рот от удивления в связи с необычным поведением шефа. Выслушав получасовую лекцию, попытались ответить. Стимсон в большом раздражении пожаловался, что не информирован о текущих нуждах русских. Моргентау заметил, что в отсутствие Гопкинса ни у кого нет власти производить поставки. Икес разрядил обстановку предложением послать в Россию через Японию один из новейших бомбардировщиков, который по пути подожжет Токио, сбросив на столицу несколько зажигательных бомб.

Однако от президента нелегко отделаться – он потребовал немедленно отправить Советам сотню или более истребителей.

– Отправьте самолеты с большой помпой на следующей неделе, – сказал он Стимсону, – даже если их придется взять у армии США.

Президент проинформировал, что поручит одному из лучших администраторов в Вашингтоне заняться удовлетворением русских заявок. Выбор Рузвельта пал на Уэйна Коя: сразу после заседания он дал ему указание «действовать решительно, опираясь на авторитет президентской власти, и упорно, как гвоздь в сиденье… Принимайтесь за дело».

Кой попытался, но его возможности были ограниченны. Только через несколько недель общий экспорт в Россию достиг 30 миллионов долларов. Атмосфера прагматизма и лихорадочной импровизации окружала все предприятие. Рузвельт не мог дать четкое моральное обоснование помощи России из-за господствовавших антисоветских настроений. Не мог он пойти и на изменение формулировки стратегии – отсутствовала уверенность, что Россия способна выстоять. Основной своей задачей он считал просто содействие тому, чтобы сопротивление России агрессии нацистов продлилось. Президент был привержен стратегии первоочередной поддержки Англии и других стран Атлантики – стратегии, выработанной им совместно со своими военачальниками на длительный период и теперь обросшей законодательными, бюрократическими, финансовыми и политическими связями, интересами и ожиданиями.

Нападение Гитлера на Россию и растущее сопротивление Советов быстро меняли соотношение сил в мире с огромными последствиями для большой стратегии. Но США все еще держались стратегии «приоритет Атлантики».

В марте президент обращался с призывом действовать быстрее, еще быстрее, но ни экономика, ни государственный корабль не откликались оперативно на этот клич с капитанского мостика. Через два месяца возник кризис с военными поставками ввиду нескончаемых заявок Англии на оборудование и материалы для укрепления обороны, запросов с Ближневосточного театра войны, собственных генералов и адмиралов. В начале лета решение оказать помощь России еще больше увеличило потребности в производстве вооружений и военных материалов. Внешне президент выглядел уверенным, как никогда, и даже довольным своими мобилизационными мероприятиями. В действительности проволочки и авралы не могли не приводить его в мрачное расположение духа. Сколько бы он ни импровизировал, покрыть потребности в военных поставках не удавалось: поставки увеличивались крохотными долями и ценой большого напряжения сил. Наоборот, запросы на поставки росли мощными скачками.

Президент сохранял хорошую мину, даже когда знал, что дело движется неудовлетворительно. Приведя в начале апреля на пресс-конференции ряд обнадеживающих цифр относительно финансирования оборонных нужд, он принял участие в поединке с прессой.

Репортер. Насколько, по вашему мнению, производство продукции военной промышленности должно быть увеличено? Вы говорите, оно растет медленно.

Президент. Намного.

Репортер. Что для этого нужно сделать?

Президент. Слишком долго перечислять.

Репортер. Но все-таки, что можно сделать?

Президент. Ну, нам нужно постоянно пользоваться «колючками от каштанов». Вы знаете, что их применяют для того, чтобы заставить мула двигаться вперед.

Репортер. Не могли бы вы указать, кто именно является мулом?

Президент. Вам следует это сделать самому, вы ведь из штата Миссури, Фрэнк.

Репортер. Я из Миннесоты, сэр. (Взрыв смеха.) Господин президент, каковы основные причины того, что производство растет, как вы сказали, слишком медленно?

Президент. О, тысяча, тысяча причин.

Репортер. Я имел в виду основную причину.

Президент. Люди, главным образом человеческие существа.

Репортер. Вы сможете переломить это?

Президент. Нет.

Репортер. Господин президент, вы согласны… что предстоящие сто дней будут решающими в реализации нашей производственной программы?

Президент. Да, и следующие сто дней после этих (смех) и, вероятно, сто дней после следующих. Не могу заглядывать так далеко…

Президент дал импульс росту производства простым учреждением новых ведомств. В марте, столкнувшись с увеличением вдвое забастовок по сравнению с минувшим декабрем, он создал Посреднический совет оборонной промышленности (ПСОП), включавший трех сотрудников для связи с общественностью и по четыре человека – для связи с профсоюзами и промышленными предприятиями. Их задача – обеспечивать урегулирование трудовых конфликтов посредством согласования интересов, добровольного арбитража и расследования обстоятельств. В апреле президент учредил Бюро ценового регулирования и гражданского обеспечения (БЦР) – он предпочитал термин «ценового корректирования» – под руководством Леона Хендерсона, который становился наиболее громогласным выразителем интересов потребителей. В мае создано Бюро гражданской обороны во главе с даже более ревностным приверженцем «нового курса» и динамичным городским администратором Фьорелло Ла Гардиа из Нью-Йорка для координации усилий по защите граждан в чрезвычайных условиях на уровне государства, штата и местных органов. Ни одно из этих бюро не располагало большой властью. БЦР затаив дыхание ожидало вызовов в суды за свои «графики» максимальной цены, но угроза придать огласке деятельность бюро и отказ от правительственных заказов заставляли Хендерсона импровизировать каждый день, до тех пор пока не будет принят закон о контроле над ценами. Ла Гардиа Рузвельт сделал ответственным за гражданскую оборону больше благодаря его способностям составлять речи и карьеризму, чем административному таланту.

В этот период помощников Рузвельта по оборонным мероприятиям подстерегали на каждом шагу конфликты и скандалы. Консервативные правительственные чиновники, привыкшие к административной этике и размеренным процедурам, постоянно конфликтовали с новичками, не прошедшими обкатку на административной службе и склонными к более быстрым и резким действиям. Хотя четкого различия между военными и гражданскими чиновниками не было, военные под яростным давлением начальников по инстанции стремились заполучить основную долю промышленной продукции, в то время как гражданские – отстоять интересы трудовых коллективов, потребности в поставках необходимой продукции фермерам и предпринимателям. Снабженцы армии и флота конкурировали друг с другом и даже между собой в борьбе за дефицитную продукцию. Споры возникали не только между бюро, но даже подразделениями одного и того же учреждения и начальниками одного подразделения.

Наиболее громкие требования раздавались из известной сферы – противоборства профсоюзов и предпринимателей, – но сюда примешивались эмоциональные призывы к патриотизму и победе над врагом. Большую часть апреля бастовали 400 тысяч шахтеров угольных и битумных предприятий под руководством профсоюзного лидера Джона Л. Льюиса. Понадобились объединенные усилия министра г-жи Перкинс, ПСОП и президента, чтобы урегулировать не только проблемы зарплаты, но также вопрос о 40-процентной надбавке к зарплате для рабочих северных регионов. Споры между владельцами шахт и шахтерами Льюиса настолько прочно вошли в сферу жизни Рузвельта, что стали для него нормой. Гораздо более неприятной оказалась несанкционированная забастовка в начале июня на заводах Североамериканской авиационной компании в Лос-Анджелесе, производившей боевые самолеты.

Сообщения о забастовке вызвали на следующий день негодование в вашингтонской администрации. Стимсон требовал жестких мер; Халл предложил, чтобы министерство юстиции преподало урок профсоюзным агитаторам; Джексон поднял вопрос о том, каким образом депортировать граждан иностранного происхождения – в том числе российских, – если их не в состоянии принять на родине. Рузвельт предложил сажать самых злостных забастовщиков на корабли и высаживать на определенное время на отдаленных пляжах, снабжая продуктами. Даже Хиллмэн, знавший, что коммунисты подстрекали членов профсоюза бастовать, несмотря на возражения профсоюзного руководства, добивался жестких мер. Президент 9 июня приказал министру обороны, чтобы завод заняли солдаты. Вскоре солдаты выстроились перед заводом, выставили штыки и разогнали рабочие пикеты, не оказавшие сопротивления. Но штыками самолеты не делаются; прошло время, прежде чем в конце июня производство возобновилось. Действия Рузвельта вызвали поток благодарственных писем в Белый дом, но раздалось и много протестов, особенно со стороны профсоюзов, расценивших эти действия как шаг к фашизму. За инцидентом последовали обвинения Льюисом Хиллмэна в том, что тот профсоюзный ренегат, и более настойчивые требования от конгресса ужесточить профсоюзное законодательство.

Большинство конфликтов в Вашингтоне зарождались на пограничной линии между старыми идеологическими разногласиями и новыми настоятельными проблемами – обеспечивать обороноспособность: конфликты между экспансионизмом и «обычным бизнесом», как его называли либералы. Сторонники «нового курса» – некоторые работали в учрежденных Рузвельтом оборонных бюро и даже в самом Белом доме – обвиняли большой бизнес в том, что он преднамеренно сдерживает производство в оборонных отраслях, чтобы нажиться на гражданском секторе, разбухшем за счет ассигнований на оборону. Они утверждали, что монополисты и саботажники мешают росту оборонного производства. Бизнесмены указывали со своей стороны: происходит широкая конверсия производства, а профсоюзы не желают поступаться своей ограничительной практикой; сторонники же «нового курса» не хотели жертвовать политикой социального обеспечения и урегулирования трудовых отношений, которая съела средства на оборону. Автомобилестроение демонстрировало остроту проблемы. При растущем дефиците стали, алюминия и других металлов ведущие автомобильные компании производили в середине года легковые и грузовые автомобили на уровне 4–5 миллионов единиц в год. Кнудсен, как символ «Дженерал моторс», стал самой доступной мишенью для либералов и экспансионистов, – не могли же бизнесмены-новобранцы пойти против своего бизнеса.

В конце весны мобилизационная программа, казалось, начала давать сбои. Ученый-экономист Джон Мейнард Кейнс, будучи в Вашингтоне, рекомендовал администрации решительно переводить экономику на военные рельсы, даже если это и вызвало бы на два-три месяца рост безработицы. Ощущалась нехватка таких существенных видов вооружений, как стрелковое оружие и боеприпасы, зенитные орудия и боеприпасы, противотанковые орудия. Один приватный доклад президенту производил безрадостное впечатление. Скорость размещения контрактов на производство материальной части артиллерии: из программы стоимостью 8 миллиардов долларов контрактами охвачена половина этой суммы, оплачены заказы наличными менее чем на 1 миллиард долларов. Ленд-лиз: из программы стоимостью 7 миллиардов долларов заключено контрактов примерно на 2 миллиарда. Программа производства тяжелых бомбардировщиков: пик производства – 500 самолетов в месяц – ожидается в соответствии с текущим графиком не раньше 1943 года. Даже подготовка матросов для коммерческих судов отстает более чем наполовину. Каждую из этих цифр, указывалось в докладе, подтверждают документы. Доклад озаглавлен просто: «Могло быть и лучше».

Неудачи и недостатки выявились особенно наглядно в сенатском Комитете по расследованиям, проводившем слушания, открытые для прессы и публики. Сенатор-демократ от штата Миссури Гарри С. Трумэн отнесся в высшей степени критически к программе роста оборонного производства, отчасти из-за того, что ему не удалось выбить оборонные контракты для малого бизнеса в своем штате. Переизбравшись в 1940 году на второй срок, он объехал незаметно места расположения воинских частей, провел опросы исполнителей заказов, рабочих и чиновников. Обнаружив проволочки и махинации, вернулся в Вашингтон, полный решимости провести расследование с целью разоблачить провалы в программе без того, чтобы состязаться с проведенными ранее расследованиями сенатских комитетов, которые Трумэн считал, как знаток американской истории, посягательством на права исполнительной власти.

Администрация поначалу отнеслась к инициативе Трумэна сдержанно. Его расследование, полагали, поставит власти, как минимум, в неловкое положение. Хотя расследование проводил человек Рузвельта, такая акция способствовала бы росту претензий сената на контроль над программой развития оборонной промышленности. Трумэн считался тогда (ему 57 лет) политиком местного масштаба, с весьма скромными достижениями. Более беспокоило Белый дом другое расследование, проводившееся конгрессменом из палаты представителей Юджином Коком от штата Джорджия, противником «нового курса». При содействии Бирнса решили: Трумэн должен опередить этого конгрессмена. Рузвельт не имел ничего против – не помешает иметь еще один источник информации о положении дел в оборонных отраслях; ведь он обсуждал уже с руководством министерства обороны предложение создать небольшую организацию, призванную подготовить отчет на основе конкретных фактов.

Специальную комиссию сената по расследованию хода реализации оборонной программы утвердили без возражений 16 сенаторов; правда, Бирнс урезал ассигнования на ее деятельность на 15 тысяч долларов, и его поддержали только Трумэн, 4 демократа и 2 республиканца. Вскоре члены комиссии углубились в изучение мероприятий администрации в оборонной сфере. Их работа получала огласку в газетах под броскими заголовками. Под влиянием работы комиссии правительственные чиновники признали с поразительной искренностью, что программе не хватает широты кругозора, графики не выдерживаются, население страны не подготавливается к жизни в условиях мобилизационной экономики. На одном из этапов работы комиссии ее представитель Том Коннэли готов был даже потребовать проведения заседаний в закрытом режиме:

– Мы просто расписываемся перед всем миром в том, что… у нас царит хаос.

Снова в стране начали раздаваться обвинения в неспособности президента к твердому руководству. С американцами, утверждал Уолтер Липпман, обращаются так, как они этого заслуживают. «В отношении к ним отсутствуют серьезность, прямота, ответственность и достоинство. К людям подходят с позиций лукавства, неискренности, снисходительности и раздражения». Фрэнк Кент из «Балтимор сан» отмечал, что в отношениях между гражданами отсутствует здоровое начало именно потому, что его нет в отношениях между лидерами. Дэвиду Лилиенталу во время прибытия в Вашингтон из Ноксвилла, где он руководил Управлением долины реки Теннесси, кто-то напомнил о начале 1933 года – долгих часах бездействия, возбуждении и замешательстве, переживаниях в связи с некомпетентностью. «Но есть разница между тем временем и этим, – записал он в дневнике. – Тогда были смелые инициативы руководства, волнующие призывы. Нынешним действиям не хватает свежести и энергии того времени…»

Как относился президент к подобным упрекам? Вероятно, чувствовал, что понимает особенности своего времени лучше, чем его критики. Они просто не в состоянии оценить ту сеть ограничений, в которой он находился. Взывать к небесам с просьбами дать тебе силу и решительность недостаточно. Перед президентом стояла задача вовлечь миллионы избирателей, тысячи общественных деятелей и сотни политиков в Вашингтоне в водоворот событий, исход которых зависел как от каждодневных крайностей политики, так и временами от перелома в общественном мнении и принятия верного решения. Ключевая категория здесь – политики. В середине лета президент испытал на Капитолийском холме нечто похожее на последний шанс спасения от пресса. Это вызвало острые споры в расколотой администрации, которой он пытался руководить, и было чревато опасностью увязнуть в этих спорах.

Закон 1940 года о выборочном призыве на военную службу, вступивший в силу в разгар выборной кампании, заключал в себе определенный политический компромисс – ограничение службы новобранцев двенадцатью месяцами. К началу лета 1941 года перед Рузвельтом и руководством министерства обороны стояла перспектива распада армии в предстоящий критический период времени. Президенту не хотелось вновь возбуждать дебаты о призыве. Он понимал, какие неприятности это повлечет: военные станут обвинять его в нарушении данного им торжественного обещания, вновь поднимут крик изоляционисты, а паникующие конгрессмены могут провалить все нововведения. Его сторонники в конгрессе, Рэйберн и Маккормик, настроены пессимистически относительно прохождения в законодательном собрании мер по увеличению срока военной службы. Опросы общественного мнения свидетельствовали о том, что население разделилось почти поровну в отношении к этому вопросу. Президент позволил Стимсону и Маршаллу взять инициативу на себя. По их требованию он обратился в конгресс с настоятельной просьбой одобрить законопроект об увеличении срока военной службы.

События приобрели оборот более опасный, чем предполагал Рузвельт. Хэм Фиш усмотрел в этой мере и часть чудовищного заговора с целью вовлечь страну в войну. Активизировались филиалы комитета «Америка прежде всего». За подписью сенатора Уилера выпущен миллион почтовых открыток антивоенного содержания. Это побудило Стимсона обвинить Уилера в совершении поступка, близкого к государственной измене, за что позже министру пришлось извиниться. После согласия администрации на ряд компромиссов – включая продление срока службы до восемнадцати месяцев вместо неограниченного – законопроект прошел в сенате без затруднений. Однако в палате представителей он принят большинством всего в один голос – 203 против 202. Ренегаты объявились в каждой секции трехпартийной коалиции Рузвельта.

Армию спас всего один голос. Эпизод наводил на печальные размышления. Ни Белый дом, ни министерство обороны не смогли провести в конгрессе работу по привлечению его представителей на свою сторону квалифицированно. Палата представителей сплошь забита трусами, даже сторонники увеличения срока военной службы стремились тем или иным способом переложить ответственность за законопроект на президента. Призывники, открыто осуждая своего Верховного главнокомандующего и председателя Комитета начальников штабов, начали выводить на стенах общественных туалетов надписи: «Прокатим конгресс на выборах в октябре». Представители администрации отмечали, что на Капитолийском холме не только существует оппозиция политике Белого дома, но также глубокая личная неприязнь к ней и самому Рузвельту.

Даже среди высокопоставленных представителей администрации крепло убеждение, что президент не обеспечивает ясного, эффективного и целеустремленного руководства.

Если вашингтонские властные структуры в целом еще не отреагировали на кризисную ситуацию в мире, то в «обычной администрации» почти в буквальном смысле господствовал невоенный стиль деятельности. Даже Белый дом был вынужден следовать привычкам и процедурам, сложившимся за пятнадцать десятилетий президентской рутины. Глава государства открыл первый бейсбольный турнир 1941 года и наблюдал за тем, как «Янки», тоже следовавшие традициям, выигрывают у «Сенаторов». Выступил с эмоциональной речью перед тысячами людей, собравшимися на лужайке Белого дома по случаю ежегодного верчения пасхальных яиц. Приветствовал обычные делегации гостей, награждал обычными медалями и оказывал разного рода почести, несмотря на попытки Папы Уотсона сократить число подобных церемоний. Принимал обычные почести, всерьез и по протоколу; был вынужден принять в подарок гориллу от вооруженных сил «Свободной Франции» в Африке, участвовал в церемонии избрания Фалы президентом лающих собак Англии. Ему угрожали смертью, что тоже необычно.

Подобно всем высокопоставленным представителям исполнительной власти, президент тратил много времени на добывание денег и поиск нужных людей. Весной 1941 года заоблачные расходы на оборону вызвали сильное напряжение налоговой структуры, сложившейся в мирное время. Эти расходы увеличились вдвое и даже втрое по сравнению с предыдущими месяцами. Росло беспокойство относительно равномерности распределения в обществе бремени кризиса. Представитель министерства финансов сообщил Комитету палаты представителей по путям и способам изыскания денежных средств, что одна компания, имевшая оборонные заказы на 70 миллионов долларов, платила налоги по состоянию на 1940 год, хотя ее прибыль возросла в 30 раз по сравнению с этим годом.

Президент неоднократно менял свою точку зрения на налоговую реформу в зависимости от показаний политического термометра. И Моргентау, и упомянутый комитет палаты представителей поддерживали положение, предусматривавшее заполнение супругами единой налоговой декларации, чтобы покончить со злоупотреблением в отношении существовавшего на тот момент законодательства со стороны состоятельных налогоплательщиков в таких штатах, как Калифорния, где было распространено совместное пользование собственностью мужем и женой. Однако Рэйберн считал это «чертовски опасным… Все замужние работающие женщины, все католические священники и приверженцы епископальной церкви возражали против этого. Рузвельт рекомендовал министерству финансов не настаивать на этом положении по политическим соображениям, но требовал ужесточить налогообложение сверхприбылей и удивил налоговую службу требованием взимать налоги с личного дохода, превышающего 100 тысяч долларов в год, на 99,5 или на 100 процентов.

– Ну и что? – говорил президент. – Никто из нас и не мечтает иметь доход сто тысяч долларов в год, и много ли людей декларируют такие доходы?

Однако Рузвельт не настаивал и на конфискациях. В любом случае государство нуждалось в увеличении доходов. Летом дефицит бюджета приблизился к беспрецедентной цифре 14 миллиардов долларов. Потребовав весной увеличения суммы налоговых сборов на 3,5 миллиарда долларов, в конце июля Рузвельт рекомендовал включить в число налогоплательщиков лиц с более низкими доходами, ранее освобожденных от налогов. Эта мера имела целью не только увеличить сбор налогов в государственный бюджет, но также дать почувствовать налогоплательщикам с низкими доходами, что они тоже вносят вклад в оборонные усилия страны.

В эти месяцы на долю Рузвельта выпал жребий сделать наиболее важные и наиболее удачные назначения. Первого июля Чарлз Эванс Хьюз, который в свои 79 лет все еще выглядел как воплощение председателя Верховного суда, ушел в отставку. Ему, очевидно, должен был наследовать 49-летний министр юстиции Джексон, испытанный сторонник «нового курса», друг президента, отличный адвокат, искусный посредник и переговорщик. Однако пресса и организованные адвокатские круги отдавали предпочтение одному из судей Верховного суда – 69-летнему Харлану Стоуну, независимо мыслящему, умеренному либералу, который помог высшей судебной инстанции освободиться после 1930 года от застарелого консерватизма и перейти к признанию федеральной власти как важного фактора государственной жизни.

Несколько недель общество жило ожиданием, кому достанется место председателя Верховного суда – Джексону, Стоуну или какой-нибудь темной лошадке. «Мы все считаем, что верховным судьей должны быть вы, – писал Стоуну известный адвокат, – но кто может сказать, какой выбор сделает Ф.Д.Р.? У него ведь нет ни малейшего представления о том, каким должен быть судья. Все считают, что он выберет…» Президент посовещался со своим другом Феликсом Франкфуртером, все еще остававшимся главным юридическим консультантом «нового курса». Тот указал на обстоятельство, которое Рузвельту было очевидно и ранее: назначение Стоуна, республиканца, повысит имидж президента как беспристрастного лидера в период испытаний. Президент колебался недолго, а возможно, колебаний и вовсе не было, – он отдавал освобожденное Стоуном место Джексону и делал его наиболее вероятным преемником нового верховного судьи.

Назначение Стоуна заслужило одобрение со стороны разных политических и общественных кругов. Оно «так ясно, определенно и, безусловно, справедливо, – говорил Арчибалд Маклейш, – оно прозвучало на весь мир как нужное слово, высказанное в нужное время».

Не все назначения президента оказались такими легкими и уместными. Оборонные усилия породили острую потребность в изобретательных исполнителях, которые могли эффективно вести дело, не поддаваясь корыстным влияниям. В апреле президент предложил создать в системе государственной гражданской службы дополнительно 85 тысяч мест. Эта мера вызвала одобрение в кругах, выступавших за совершенствование деятельности правительства, но продемонстрировала и слабость исполнительной власти, поскольку государственная гражданская служба, освободившаяся от коррупции и уязвимости перед лоббизмом, стала также укрытием для чиновников-рутинеров, отличавшихся отсутствием инициативы и воображения в условиях развития оборонного потенциала, а следовательно, прикрытием для деятельности «обычной администрации».

Рузвельт продолжал колебаться при осуществлении политических назначений. Он считал необходимым проведение оборонными ведомствами надпартийной политики. Но на него оказывали сильное давление в самом Белом доме – даже его помощники и секретари, включая Мисси Лехэнд и Грейс Талли, – с целью исключить назначение в оборонном секторе республиканских политиков с подмоченной репутацией или их помощников на гражданские должности. Президент писал Джесси Джоунсу, которого сторонники «нового курса» считали наиболее злостным нарушителем устоявшейся практики, что не возражает против принятия в некоторые оборонные ведомства «десятков людей, ненавидящих администрацию и сопротивляющихся в течение ряда лет всем конструктивным переменам». Но в наиболее ответственных ведомствах «честно говоря… нам следует иметь людей, – писал президент, – которые будут работать на нас, верят нам, а не просто отделываются пустыми словами о преданности делу… Как вы думаете?». Джоунс хранил молчание.

Однако в обстановке правления «обычной администрации», правления в тревожный период середины 1941 года, президент резко порвал с традицией. Этот разрыв повлиял в некоторой степени на образ жизни американцев в последующие годы. Весной 1941 года дискриминация в оборонных отраслях и, что особенно поразительно, в финансируемых федеральным правительством программах обучения и найма рабочей силы толкала негритянских лидеров на новый виток воинственности. В апреле Национальный негритянский совет потребовал от президента отменить своим указом дискриминационные меры во всех федеральных учреждениях. Встречи У. Уайта и близких к нему лидеров черных с Хиллмэном и рядом других руководителей оборонной программы произвели на свет лишь обещания администрации кое-что предпринять. Но негры добивались четкой программы действий против дискриминации. В качестве крайней меры давления на правительство воинственный глава Братства проводников спальных вагонов Филипп. А. Рэндолф предложил провести марш на Вашингтон, если администрация не введет жесткие меры против дискриминации. Эту идею подхватили Уайт, Лестер Грэнгер из городской лиги и другие негритянские руководители. Организаторы марша угрожали привести в Вашингтон 1 июля десятки тысяч черных.

Отношение Рузвельта к правам негров заключало в себе сложный комплекс из личного сочувствия, социального патернализма, политической чувствительности к радикальной формулировке этих прав и расизму в конгрессе, а также оценки практического значения этой проблемы для реализации оборонной программы. В течение нескольких лет Элеонора Рузвельт пыталась добиться некоторого взаимопонимания между негритянскими лидерами и ее супругом, а также его администрацией. Еще в 1935 году она пробовала убедить Стива Эрли, что Уильям Уайт вовсе не был оскорбительно вызывающим и грубым, пусть он и одержим борьбой за принятие закона против суда Линча; ведь «если бы я была цветной, – говорила она, – то, полагаю, страдала бы той же одержимостью» – комплекс мученичества типичен для национальных меньшинств, равно как «вероятно, и комплекс неполноценности». Политика администрации в этом вопросе, если она вообще была когда-либо сформулирована, заключалась в реализации принципа – разделение, но равенство в вооруженных силах, на гражданской службе и в оборонных отраслях путем увещевания боссов предприятий. Но разделением часто подрывалось равенство. Поведение Рузвельта обескураживало воинственные группировки черных и борцов за права человека. Он неохотно шел на контакты с беспокойными негритянскими лидерами, снова и снова проповедовал в письмах в негритянские организации принцип «равных возможностей». В предвыборной кампании 1940 года он взял перед лидерами чернокожих американцев более определенные обязательства, чем прежде. Теперь борцы за гражданские права требовали от него как соблюдения своих принципов, так и выполнения своих обещаний.

Он с тревогой следил за растущими приготовлениями к маршу, угрожавшему бесцеремонно разрушить имидж национального единства, который президент заботливо создавал. Когда прямое, но негласное давление на чернокожих лидеров не дало результатов, президент выступил с обращением к ним через супругу. «У меня сильное впечатление, что вы совершаете роковую ошибку, – писала Элеонора Рузвельт Рэндолфу за три недели до даты запланированного марша. – Боюсь, что марш повернет вспять прогрессивные тенденции, которые наметились по крайней мере в армии, увеличения возможностей и уменьшения сегрегации». В нынешний напряженный период, продолжала Элеонора, инцидент может возбудить в конгрессе «даже более резкую оппозицию со стороны определенных групп, чем в прошлом». Когда-то крестовые походы приносили успех, но их время прошло.

Ясно, что это послание исходило от президента, так же как и от первой леди. И все же Рэндолф не соглашался отступить, пока не будет издан президентский указ против расовой дискриминации. Рузвельт попытался сделать все возможное на пути компромисса: он встречался с Рэндолфом и Уайтом, а также с боссами оборонных предприятий, приказал Управлению по промышленному производству подходить к решению расовых проблем «оперативно и продуктивно». Он мобилизовал все свои способности убеждать и примирять. Президент по-прежнему решительно возражал против марша. Что произойдет, если маршами на Вашингтон пойдут ирландцы и евреи, задавал он вопрос на встречах и сам на него отвечал: американцы отвергнут их как акты насилия.

И все же президент стал уступать. В конце июня, когда марш еще стоял в повестке дня, он организовал встречу миссис Рузвельт, Обри Уильямса, главы Национальной молодежной администрации, и мэра Ла Гардиа с негритянскими лидерами Нью-Йорка. Участники встречи вскоре зашли в тупик. Рэндолф и Уайт пригрозили организовать также марш на мэрию.

– За что? Что я сделал? – возмутился мэр.

Однако на встрече обговорили проект президентского указа, и президент его одобрил. Почти в самый последний момент марш отменили.

Президентский указ № 8802, изданный 25 июня 1941 года, столь мягок, что напоминает обращение понтифика. Работодателям и профсоюзам вменяется в обязанность «обеспечить полное и равноправное участие в производственной деятельности оборонных отраслей всех рабочих без дискриминации по признакам расы, веры, цвета кожи и национального происхождения». Контракты с предприятиями оборонной промышленности включат это положение. Федеральные учреждения, ответственные за программы профессионально-технического обучения, обязываются реализовывать их без всякой дискриминации. При Управлении по промышленному производству создается Комитет по справедливому найму на работу, правда без реальных полномочий. Указ, признанный впоследствии исторической вехой грандиозной внутренней битвы в стране, негритянские лидеры встретили со смешанными чувствами, а большая пресса – со сдержанным любопытством. Комитет, которому президент предоставил скромные денежные средства, неторопливо заработал. Однако это только начало.

Третьего августа 1941 года, поздним воскресным утром, президентский поезд выполз из душного Вашингтона и направился на север. Франклин Рузвельт с небольшой группой приятелей поехали покататься на лодках и порыбачить. В конце дня президентская компания прибыла в Нью-Лондон, штат Коннектикут. Там Верховного главнокомандующего вооруженными силами страны переправили на борт его яхты «Потомак», и в зареве вечерней зари она направилась в длинный залив Лонг-Айленда.

На следующее утро яхта с трепещущим на вершине мачты президентским стягом, бросившая якорь у Саут-Дартмута, штат Массачусетс, на виду у толпы в несколько сот человек, собравшихся на берегу, приняла на борт норвежскую принцессу Марту и ее двух дочерей, шведского принца Карла с окружением и отплыла в залив Баззардс, где президент и его августейшие гости рыбачили с кормы яхты. Улов оказался приличным Вечером «Потомак» вернулся в Саут-Дартмут, президент встал за руль моторной лодки «Крис-Крафт», чтобы высадить гостей у яхт-клуба. На другой день «Потомак», со все еще развевающимся президентским стягом, проследовала на север через канал мыса Код, где зеваки, разинув рот от удивления, наблюдали крупные фигуры президента и его приближенных, сидящих на второй палубе.

Но они видели не президента. Еще раньше, поздним вечером, «Потомак» примчался в тихие воды у западной оконечности острова Мартас-Виньярд, где в вечерней мгле ожидали 7 военных кораблей. Рано утром следующего дня президента и его команду переместили на борт тяжелого крейсера «Августа». Его военные эксперты были уже на корабле. Вскоре «Августа» двигалась на всех парах на восток, мимо плавучего маяка у Нантукетской банки, затем повернула на север. Командир корабля адмирал Эрнст Дж. Кинг принял все меры предосторожности. Впереди по обоим бортам «Августы» шли эсминцы, а перед носом крейсера двигался трал. Недавно установленный радар нащупывал путь в тумане. Через два дня небольшой флот приблизился к побережью Ньюфаундленда и вскоре вошел в небольшой залив бухты Арджентии, обрамленный низкими холмами, которые покрывали тощие сосны и кусты. Здесь ожидал американцев Уинстон Черчилль, прибывший на военном корабле «Принц Уэльский».

Произошла встреча, которую президент и премьер-министр долго ждали, – встреча, которой они были вынуждены дожидаться из-за бурных событий 1940-го и 1941 годов. Опытные политики, они ее тщательно продумали. Чтобы напустить побольше туману и избежать ненужных страхов и ожиданий у себя на родине, Рузвельт настоял на строгой секретности встречи. Даже Грейс Талли не имела представления о поездке президента. Из-за принятых мер предосторожности времени для подготовки встречи почти не осталось, не определили повестку дня. Военачальников уведомили о ней тоже в последний момент. Сын президента Франклин получил приказ явиться на «Августу» к главнокомандующему так неожиданно, что терялся в догадках, не получит ли взбучку от адмирала Кинга. Столь же был озадачен Эллиотт Рузвельт, вызванный из места расположения своей эскадрильи. Черчилль предпочел бы более открытую встречу. Он хотел заявлений о большом значении англо-американского единства, обсуждения важных вопросов, планирования конкретных мероприятий, принятия далеко идущих обязательств. Рузвельт просто желал встретиться с Черчиллем, познакомиться с ним поближе, обменяться идеями и информацией, продемонстрировать моральное единство.

Ранним утром 9 августа огромная махина линкора «Принц Уэльский», все еще носившая на корпусе следы недавнего морского боя с «Бисмарком», вышла из низко стелившегося тумана и бросила якорь. Вскоре Черчилль взбирался по трапу на «Августу», в то время как президент ожидал его, держась за руку стоящего рядом Эллиотта, а оркестр играл национальный гимн.

– Наконец-то мы встретились, – произнес Рузвельт.

Премьер-министр вручил президенту письмо от английского короля. Сопровождавшие лидеров лица были представлены друг другу. Вскоре все оставили главных участников встречи наедине, за исключением Гопкинса, который прибыл на «Принце Уэльском» вместе с Черчиллем. После ленча к ним присоединился Эллиотт. Оба лидера в это время глубоко погрузились в обсуждение проблем ленд-лиза, дипломатии и американского общественного мнения. Вечером, после того как президент и премьер-министр отобедали жареными цыплятами, омлетом со шпинатом и шоколадным мороженым в кают-компании «Августы», Черчилль по предложению Рузвельта дал свой захватывающий обзор военной обстановки.

Откинувшись в кресле, перемещая сигару из одного уголка рта в другой, сутулясь, рубя воздух руками, премьер-министр рассказывал о выигранных и проигранных сражениях, о минимальных шансах русских. Ветвистыми округлыми фразами он внушал в то же время собеседнику впечатление о непреклонности Англии в борьбе с врагом и о необходимости американского военного вмешательства.

Рузвельт внимательно слушал, вращая пальцами пенсне, использованной спичкой вычерчивая на скатерти стола рисунки, задавая время от времени вопросы. На следующий день, в воскресенье, он нанес ответный визит на «Принц Уэльский». На юте, под огромными стволами корабельных пушек, президент и премьер-министр в компании нескольких сот матросов, судовых механиков и морских пехотинцев, рассыпавшихся по палубам среди орудийных башен, присутствовали на религиозной службе. Еще одна незабываемая служба, когда аналой задрапирован пополам полотнищами «Юнион Джека» и звездно-полосатого флага. Президент стоял мрачный и сосредоточенный; Черчилль, в съехавшей набок морской фуражке, пел со слезами в горле «Вперед, христианские воины». Американский и английский капелланы по очереди читали проповеди. Это было время живых, вспоминал позднее Черчилль, почти половина тех, кто пел тогда, вскоре погибли.

Затем перешли к делу. Как и ожидал президент, Черчилль с самого начала стал добиваться активизации американских усилий в Атлантике и более жесткого курса в Тихоокеанском регионе. Несмотря на обнадеживающие доклады Гопкинса из России и поступающую разведывательную информацию о сдерживании наступления немцев под Москвой, оба лидера подходили к вопросу о помощи России лишь в плане того, что можно сберечь на мероприятиях в Атлантике и вооружении собственных войск. Черчилль все еще рассматривал помощь Советам как временную меру, Рузвельт – скорее как долговременное предприятие. Однако ни тот ни другой еще не готовы сделать ставку на выживание Советов.

В Атлантике Рузвельт не хотел выходить за рамки согласованной политики сопровождения американскими военными кораблями быстроходных конвоев, следовавших между Ньюфаундлендом и Исландией. Однако насколько велико его желание держаться нейтралитета в остальном, видно из позиции президента в отношении других островов Атлантики. Черчилль сообщил ему о своих планах оккупировать Канарские острова, возможно, до ожидавшегося броска нацистов через Испанию. Оккупация островов, признавал Черчилль, неизбежно вызовет ответные действия Испании при поддержке Германии, и в этом случае Англия не выполнит обещание, данное Португалии, защитить Азорские острова. Не возьмутся ли за это вместо нее Соединенные Штаты? Рузвельт согласился на это при условии, что такой запрос поступит в Вашингтон из Лиссабона. Позднее Черчилль отказался от атаки на Канары, но этот эпизод свидетельствует, что Рузвельт, учитывая кризисную ситуацию на Иберийском полуострове, мог пойти на такой серьезный шаг, как оккупация Азорских островов, по инициативе Черчилля.

Премьер настаивал также на жестком курсе в отношении Японии. Вслед за воскресным богослужением он предложил Рузвельту подписать совместную декларацию с предупреждением Токио, что «любые дальнейшие территориальные посягательства Японии в юго-западной части Тихого океана» приведут к ситуации, когда Англия и Соединенные Штаты «будут вынуждены принять ответные меры, даже чреватые войной» между Японией и этими двумя державами. Черчилль, испытывая давление со стороны голландцев и тихоокеанских доминионов, добивавшихся американской поддержки в случае нападения Японии, хотел объединения усилий США и Англии в Тихоокеанском регионе в такой же степени, что и в Атлантике. Кроме того, Черчилль опасался серьезного конфликта, в котором Англия, с ее ослабленными позициями в Юго-Восточной Азии, останется один на один с Японией. Он убежден, что только самое серьезное предупреждение со стороны Вашингтона произведет на Токио должный эффект.

Рузвельт отнесся к этому сдержанно. Он желал войны с Японией еще меньше, чем Черчилль, но, в то время как премьер-министр считал возможным избежать конфликта путем проявления твердости, президент склонялся к тактике затягивания времени, переговоров, сдерживания японцев. Он считал возможным позволить японцам сохранить лицо по крайней мере месяц или около этого. Вот почему вместо декларации Черчилля, сформулированной почти как ультиматум, Рузвельт предложил поставить Токио через Номуру перед выбором: либо Токио обещает вывести японские войска из Индокитая, а Вашингтон за это постарается урегулировать все спорные проблемы с Японией, либо в случае отказа Токио от предложения и продолжения японской экспансии президент будет вынужден принять меры, чреватые войной между Соединенными Штатами и Японией. Черчилль согласился с этой тактикой, оставлявшей инициативу целиком в руках президента.

Теперь оба лидера увидели завуалированные, но четкие различия в своих позициях по Японии. Черчилль выступал за жесткий курс, потому что такой курс либо вынудил бы Японию уйти из Китая или Индокитая, отказаться от экспансии и избавил бы Англию от японского давления на Дальнем Востоке, либо привел бы к конфликту. Этот военный конфликт вовлек бы США в войну в Тихоокеанском регионе с их более активным военным вмешательством в Атлантике, что было для Черчилля первостепенной целью. Президент предпочитал отодвигать любой конфликт до той поры, пока армия и флот США станут сильнее, общественное мнение – восприимчивее, а война на два фронта – более управляемой. Пока же он следовал своей политике «приоритет Атлантики».

В то время как два руководителя вели переговоры, основанные на взаимопонимании и легких разногласиях, их военачальники вели дебаты иного рода на «Принце Уэльском». Первый морской министр сэр Дадли Паунд, сэр Джон Дилл и их помощники пытались убедить американцев, что увеличение помощи союзникам и вступление в войну обеспечат победу более скорым и легким способом. Американские начальники штабов стремились продемонстрировать скудность своих арсеналов, опустошенных поставками оружия Англии и другим странам. Уже в этих дебатах обнаружились провозвестники будущих разногласий. В то время как англичане делали упор на бомбардировки, блокаду, окружение и истощение Германии, американцы, особенно Маршалл, считали необходимыми высадку союзников на континент и прямое боевое столкновение с противником. В ходе дебатов выявились и добрые предзнаменования. Обнаружилось, в частности, что при всей несговорчивости американские и английские военные показали себя также коммуникабельными, благожелательными, способными на тесное сотрудничество партнерами, глубоко уважающими друг друга.

Поразительно то, что значимость конференции в Арджентии определяется не столько стратегическими решениями и обязательствами, которых практически не было, сколько обсуждением целей войны Рузвельтом и Черчиллем. Оно дало мало перспективных планов, зато произвело на свет Атлантическую хартию, одну из самых обязывающих деклараций в ходе войны.

Президент не поощрял в администрации споры о конкретных послевоенных целях. Обсуждение высоких материй бесполезно, споры же о путях и средствах достижения благородных целей могли породить лишь разногласия и отвлечь внимание от непосредственных дипломатических и военных проблем. Далее, обсуждение послевоенных проблем предполагало также, что сначала была «война», а это, в свою очередь, разбередило бы старые раны сражений в Лиге Наций.

– У меня нет ни малейших возражений против вашего желания воссоздать послевоенную картину мира, – говорил Рузвельт в июне Адольфу А. Берле. – Но, ради бога, не давайте знакомиться со своим проектом газетчикам…

Однако события 1941 года заставляли Рузвельта действовать вопреки своему желанию. Война России и Германии уже поставила трудные вопросы будущего усечения Польши. Следовало принимать во внимание польское правительство в изгнании в Лондоне, как это делали на родине большие массы польских избирателей. У Рузвельта были подозрения, что Лондон, вероятно, обговаривает секретные территориальные сделки, как это происходило в прошлом. Халл и Веллес уже вели разговоры о необходимости проведения после войны недискриминационной экономической политики. И в широких кругах избирателей, как Рузвельта, так и Черчилля, господствовали настроения в пользу провозглашения моральных принципов и целей войны, и особенно создания новой Лиги Наций.

Лучше всего, по мнению Рузвельта, держаться общих принципов и самых практичных, работоспособных учреждений. Черчилль, всегда стремившийся к более тесной координации политики Англии и США, добивался конкретных обязательств. Он и помощники разработали проект декларации, которая начиналась с торжественных обещаний и заканчивалась на деле призывом к «справедливому и равноправному распределению существенных продуктов» как между странами, так и внутри каждой из них. Веллеса неопределенность этой экономической планки привела в замешательство. Будучи вильсонианцем, он не забывал, что его шеф по возвращении на родину выразит недовольство, если документ оставит открытым путь для автаркии. После экспансивного торга с Черчиллем под доброжелательным оком Рузвельта помощник государственного секретаря добился энергичной декларации, какая, по мнению премьер-министра, устроит доминионы, с их опорой на метрополию. К большому разочарованию Веллеса, в документе не содержалось никакого упоминания о либерализации торговли.

Решающие дебаты относительно целей войны происходили поздним утром 11 августа в адмиральской каюте на «Августе», которая служила Рузвельту кабинетом и столовой. Сквозь иллюминаторы пробивались яркие лучи солнца. Рузвельт сидел в сером костюме, с расстегнутым воротом рубашки; Черчилль – все еще в форме офицера военно-морских сил. Рядом сидели Веллес и Гопкинс, а также представители британского Генерального штаба. Встреча состоялась в натянутой обстановке. Черчилль все еще не пришел в себя после требований свободной торговли со стороны Веллеса и предложения Рузвельта относительно такого содержания совместного заявления, которое давало бы ясно понять: между двумя правительствами нет никаких обязательств на будущее. Между тем Черчилль добивался именно таких обязательств, чтобы порадовать население Англии и оккупированных стран. Но президент опасался подозрений изоляционистов относительно «секретных соглашений», и Черчиллю осталось настаивать лишь на чуть более сильных выражениях.

Между обоими лидерами возник особенно резкий спор по вопросу послевоенной международной организации. Черчилль спросил президента, выступит ли хартия за создание какой-либо «эффективной международной организации». Рузвельт не имел определенного мнения по этому вопросу. Президент сказал, что он лично не желал бы создания новой Ассамблеи Лиги Наций, по крайней мере пока не наступит время, когда англо-американские полицейские силы обеспечат безопасность. Черчилль предупредил, что неопределенность в этом вопросе вызовет недовольство со стороны влиятельных международных кругов. Рузвельт согласился с ним, но высказал мнение, что надо быть более реалистичными в политике. Черчилль не возражал. Он согласился не обострять вопрос при условии, что получит возможность использовать в хартии формулировки более категоричные, но исключающие такие ужасные выражения, как «международная организация», или другие фразы, которые воскрешают призрак Вудро Вильсона.

Окончательный текст хартии согласован 11 августа; он гласил:

«Президент Соединенных Штатов Америки и премьер-министр господин Черчилль, представляющий в Соединенном Королевстве Правительство Его Величества, проведя совместную встречу, считают целесообразным огласить некоторые общие принципы национальной политики каждой из двух стран; в основе этих принципов надежды на лучшее будущее всего мира.

Во-первых, их страны не добиваются увеличения своих территорий или каких-либо других привилегий.

Во-вторых, не желают никаких территориальных изменений, которые не согласуются со свободным волеизъявлением заинтересованных народов.

В-третьих, уважают права народов на выбор устраивающих их правительств. Стремятся к восстановлению суверенных прав и самоуправления для насильственно лишенных этого.

В-четвертых, стремятся, с должным уважением своих текущих обязательств, чтобы все государства, большие и малые, победители и побежденные, и дальше пользовались доступом на равноправной основе к мировой торговле и сырью, необходимым для экономического процветания.

В-пятых, добиваются полного сотрудничества между всеми странами в экономической сфере, с тем чтобы обеспечить для всех улучшение условий труда, экономическое развитие и социальную защищенность.

В-шестых, надеются, что после окончательной ликвидации нацистской тирании установится прочный мир, который позволит всем народам располагать всеми средствами для жизни в пределах границ их государств и обеспечит гарантии жизни населению всех стран в условиях, свободных от страха и лишений.

В-седьмых, такой мир позволит всем использовать морские и океанские коммуникации без всяких помех.

В-восьмых, убеждены, что все народы мира по практическим и гуманным соображениям должны отказаться от применения силы. Ввиду того, что будущий мир нельзя обеспечить, если странами используются вооружения на суше, на море или в воздушном пространстве, а это угрожает или может угрожать агрессией за пределы их границ, они убеждены; добиваясь утверждения широкой и постоянной системы всеобщей безопасности, что разоружение таких стран необходимо. Соответственно они будут поддерживать и поощрять все другие практические мероприятия, которые облегчат миролюбивым народам избавление от бремени вооружений.

Подпись: Франклин Д. Рузвельт.

Подпись: Уинстон С. Черчилль».

Поздним вечером 12 августа «Принц Уэльский» вышел из бухты Арджентии. Рузвельт находился близ юта «Августы». Оркестр играл прощальную мелодию «С тех давних пор». Оба лидера расстались как друзья и соратники. Рузвельт кое-что почерпнул из проницательности и настойчивости Черчилля. Последний узнал, как трудно связать президента обязательствами, если тот не хочет быть загнанным в угол. Они познакомились с политическими проблемами друг друга. Черчилль понял: угроза американского изоляционизма сохраняется; в Америке еще жива память о Первой мировой войне и Лиге Наций; там существует боязнь связывать себя обязательствами. Рузвельт получил представление о требованиях доминионов и метрополии к Лондону; необходимости для премьер-министра утрясать решения со своим кабинетом военного времени в течение часа; о жажде англичан лучше устроить послевоенный мир. Оба деятеля шутили, агитировали друг друга, льстили, надоедали друг другу, раздражались и соглашались. Между ними зародилась дружба; она окрепла, готовая выдержать будущие испытания.

«Августа» направилась в открытое море вскоре после отбытия британского корабля. Оказалось, что история не позволяет оторваться от событий. Поездка, начавшаяся в компании членов скандинавского королевского семейства и достигшая кульминации во время встречи политических и военных лидеров Атлантического региона, закончилась на побережье штата Мэн визитом к президенту его старого учителя Эндикота Пибоди. Когда же Рузвельт отбыл поездом из Портленда, молодой помощник министра Нокса записал в вахтенном журнале, что президента посетил в спешке некто по имени Эдлай Стивенсон, со срочным сообщением о забастовке.

Феликсу Франкфуртеру оставалось дать исчерпывающую оценку атлантической встрече. Член Верховного суда имел обыкновение писать хвалебные, льстивые строки о президенте, но на этот раз он не преувеличивал. Даже частое употребление не лишает некоторые фразы их благородного смысла, писал Франкфуртер. Где-то в Атлантике Рузвельт и Черчилль вершат мировую историю.

«И как все действительно великие исторические события, эту встречу невозможно измерить тем, что сказано, сделано или достигнуто. Ее значение определяли неосязаемые духовные силы, надежды, устремления, мечты и усилия…

Встреча великолепно задумана и прекрасно осуществлена… В сердцах людей навсегда остаются поступки, душевные движения и воодушевление, которые исходят от сознания принадлежности к человеческому братству. Это укрепляет нашу волю, побуждает к действиям ради избавления мира от ужаса войны».

Известие о встрече в Арджентии всколыхнуло застойную политическую атмосферу в Вашингтоне, по крайней мере на время. Лидеры демократов в конгрессе превозносили Атлантическую хартию как выдающийся документ о целях войны, как подлинную веху на пути к «реальному и прочному миру». Хирам Джонсон и Роберт Тафт обвинили Рузвельта в заключении секретного альянса и подготовке вторжения в Европу. «Нью-Йорк таймс», призывая в передовице из восьми колонок к уничтожению нацистской тирании, провозгласила, что встреча ознаменовала конец изоляционизма; между тем «Нью-Йорк джорнал америкэн» обвинила президента в следовании по стопам Вильсона к войне. «Чикаго трибюн» полковника Маккормика, раздраженная сближением Рузвельта и Черчилля, напоминала своим читателям, что президент – «подлинный потомок того Джеймса Рузвельта, своего прадеда, который в годы революции представлял тори Нью-Йорка и дал клятву верности английскому королю». И друзья и противники рассматривали встречу как прелюдию к более воинственным акциям.

Рузвельт, очевидно, думал иначе. Сделав драматический шаг вперед, он совершил затем свой обычный отскок назад. Помимо маловыразительного послания конгрессу с приложением текста хартии, он мало что предпринял для ее реализации. На первой пресс-конференции, происходившей на «Потомаке» после встречи в Арджентии, он держался, по мнению журналистов, крайне осторожно. Его спросили, как он собирается претворять в жизнь широковещательные цели, содержащиеся в хартии.

– Это обмен мнениями, вот и все. Ничего больше.

– Стали мы ближе к войне?

– Я бы сказал, нет.

– Так прямо и следует вас цитировать?

– Нет, лучше процитируйте косвенно.

Однако, как показали опросы общественного мнения, встречу в море население восприняло положительно. С текстом хартии из восьми пунктов ознакомились 75 процентов опрошенных. Половина из них поддерживали документ полностью или частично. Только четверть относилась к нему прохладно или враждебно. Многие тем не менее не знали содержания хартии или относились к ней индифферентно, и со временем их число увеличилось. Через пять месяцев многие помнили о встрече двух лидеров, но лишь немногие могли вспомнить саму хартию.

Встреча существенно не изменила отношение общественности к рузвельтовской программе помощи Англии. Это отношение оставалось неизменным большую часть 1941 года. На вопрос, заданный в мае: «По вашему личному мнению, президент Рузвельт зашел слишком далеко в своей помощи Англии?» – только четверть опрошенных ответила: «Слишком далеко», другая четверть считала, что «недостаточно», и половина ответила: «Зашел настолько, насколько надо». Эта ситуация продержалась с поразительной стабильностью до конца осени. Очевидно, президент двигался шаг за шагом в соответствии с настроениями общественного мнения. Судя по опросам, он действовал как подлинный представитель народа. Большинство населения одобряло его политику, а с обоих политических флангов он имел равное число критиков. Когда президент стал проводить политику помощи «ради избежания войны», он приобрел поддержку большинства населения.

Оставался тревожный вопрос: должен ли президент в связи с критической обстановкой за рубежом скорее опережать общественное мнение, чем служить его представителем; быть скорее катализатором или даже вершителем перемен, чем их созерцателем; скорее создавать и эксплуатировать общественное мнение, чем отражать и выражать его?

Этот вопрос постоянно поднимал Стимсон. Когда Рузвельт позвонил ему рано утром по телефону, чтобы сообщить хорошую новость – итоги очередного опроса общественного мнения Институтом Гэллапа имеют тенденцию быть более благоприятными, чем ожидали организаторы, – Стимсон напомнил президенту, что все эти опросы страдают отсутствием важного фактора, который президент, кажется, склонен игнорировать: «власть руководит сама собой». Рузвельт не стал спорить с этим, но пожаловался на неважное самочувствие.

В конце концов, американские стратеги нуждались в твердом и решительном руководстве, а не в символах и внешней представительности. В начале июля президент попросил Стимсона выяснить вместе с Ноксом и Гопкинсом общие потребности в продукции военного производства для «разгрома потенциальных противников». Десять недель помощники президента по обороне бились над этим вопросом и затем капитулировали. Все завязано на предпосылках, от которых следует отталкиваться, писал шефу Стимсон: будут ли Соединенные Штаты немедленно вовлечены во всеобщую войну против Германии или намерены продолжать свою политику помощи оружием, транспортными средствами и боевыми кораблями странам, воюющим против «Оси». Армия, флот и ВВС едины в предпочтении войны против Германии, продолжал Стимсон, но требуются четкие установки на этот счет со стороны президента.

Неопределенность в отношении войны отражалась на всем личном составе армии. Репортер «Нэйшн» провел десять дней августа на площади Таймс, наблюдая за строевыми занятиями. Он опросил три сотни кадровых военных, новобранцев и национальных гвардейцев – оживленных, дерзких, уверенных, что побьют немцев и японцев. Но в то же время все они, кроме кадровых военных, ненавидели армию, Рузвельта, генерала Маршалла и негров почти в одинаковой степени. Лишь немногие отдавали себе отчет, для чего служат в армии и зачем вообще нужна армия. Некоторые военнослужащие принадлежали к сторонникам комитета «Америка прежде всего», но почти не имели подозрений, что главнокомандующий пытается вовлечь страну в войну, – видимо, просто не знали, что сказать. Эти солдаты не критиковали, но и не поддерживали внешнюю политику Рузвельта, – им просто не было до него дела.

В их позиции прослеживалась своя логика: они воспринимали помощь Англии как политику, направленную на уклонение от войны; но если страна не готовится к войне с Германией, «для чего нужна эта армия».

Президент пообещал Черчиллю в Арджентии, что использует жесткие выражения для послания в Токио. Премьер-министр опасался, что Государственный департамент выхолостит их, и был прав. Халл и его помощники не желали, чтобы строгое предупреждение спровоцировало экстремистское крыло в Японии на враждебные действия. К тому времени, когда послание было составлено, оно приобрело характер дежурного предупреждения. Президент не сопротивлялся такой трансформации документа. Рузвельт решил, что лучше сделать предупреждение во время личной встречи с Номурой. В воскресный полдень 17 августа 1941 года посол Японии прибыл в Белый дом.

Старый адмирал, туговатый на ухо, пользовался моноклем, невнятно говорил по-английски и временами казался настолько бестолковым, что Халл сомневался, понимает ли он позицию своего правительства, не говоря уже о позиции Вашингтона. Однако посол отличался приветливостью, имел обыкновение кивать в знак согласия, поощряя собеседника, и сопровождать короткими бесстрастными смешками основные доводы Рузвельта и Халла. Президент, в прекрасном настроении после двухнедельной морской прогулки, сделал несколько любезных замечаний и стал говорить серьезно, противопоставляя миролюбивую и принципиальную, по его понятиям, политику своей страны на Дальнем Востоке курсу Японии на территориальные захваты с помощью силы. Есть ли у адмирала какое-либо предложение? У Номуры оно имелось. Вынув документ, он сказал, что его правительство желает всерьез мирных отношений с Соединенными Штатами – премьер Коноэ предлагает президенту встречу где-нибудь в Тихоокеанском регионе.

Президента как будто не смутила утрата инициативы как раз в то время, когда он собирался зачитать свое предупреждение. Во всяком случае, он зачитал размытый текст заявления; но даже этот текст передал так, словно просил извинения. Так ли это было на самом деле или Номура в таком ключе сообщил в Токио, но выходило, что президент сделал ему несколько устных замечаний в порядке информации. Львиный рык в Арджентии обратился в блеяние ягненка. Тем не менее Рузвельт сообщил Черчиллю, что его заявление Номуре «не менее жесткое», чем то совместное заявление, которое они планировали.

Предложение Коноэ о встрече с Рузвельтом сделано не от хорошей жизни. Вывод из кабинета Мацуоки не облегчил положения премьера. Реакция Вашингтона на оккупацию Индокитая оказалась более резкой, чем ожидал Токио. Замораживание активов воспринималось как прямая угроза выживанию страны. Императора, как Коноэ было известно, беспокоил дрейф в направлении конфликта с Америкой. Армия при военном министре Тодзио по-прежнему стремилась к экспансии, но теперь, к отчаянию премьера, и зависимый от поставок нефти флот повел себя более воинственно. Шовинистическая пресса подвергала Вашингтон нападкам за поставки нефти России через Владивосток и японскую акваторию моря. Правительственные чиновники постоянно имели при себе полицейскую охрану для защиты от покушений. Экстремисты из числа среднего офицерства флота и армии представляли собой постоянную угрозу. Коноэ считал, что драматическая встреча с Рузвельтом могла бы прервать опасную спираль событий, ободрить умеренные круги, мобилизовать поддержку императору и поставить военных перед свершившимся фактом. Он добился от Тодзио ворчливого согласия на переговоры при условии, что в случае их провала, на это военный министр надеялся, премьер вернется на родину не для отставки, но для руководства войной против США.

Очень рассчитывая на переговоры, Коноэ велел министру иностранных дел Тоёде проводить длинные душные вечера у посла Грю, с тем чтобы уговорить его поддержать идею саммита. Он приготовил специальный корабль для поездки на встречу и намеревался взять с собой адмиралов и генералов умеренных взглядов, которые разделили бы с ним ответственность. Номура должен был вручить приглашение Коноэ лично Рузвельту, в обход Халла. Для последнего была приготовлена примирительная нота в тональности, призванной успокоить государственного секретаря.

Ноты, которые Номура вручил Рузвельту 28 августа утром, весьма доброжелательны и полны туманных обещаний. Коноэ повторил свое приглашение встретиться, и сделать это поскорее в свете нынешней ситуации, которая «развивается быстро и может преподнести непредсказуемые осложнения». Рузвельт заметил, что ему нравится тон и дух послания Коноэ. Нота японского правительства демонстрировала готовность Японии вывести свои войска из Индокитая, как только будет урегулирован вопрос с Китаем; не нападать на Россию и другие страны – на севере или на юге. Рузвельт прервал чтение ноты, чтобы выступить с некоторыми возражениями; он также не устоял перед соблазном спросить с циничной, как показалось Номуре, ухмылкой, не произойдет ли нападение на Таиланд, пока он встретится с Коноэ, как прежде произошло вторжение в Индокитай, когда Халл вел переговоры с Номурой.

И все же Рузвельт испытывал большое желание устроить встречу с японским премьером. Встреча в Тихоокеанском регионе стала бы хорошим дополнением к его поездке в Арджентии. Японцы, кажется, настроены миролюбиво, а президенту всегда свойственна уверенность в своей способности убеждать людей при встречах с глазу на глаз. Он даже предложил в качестве места переговоров порт Джуно на том основании, что это отвлечет его от дел в Вашингтоне на две недели вместо трех. Однако намерения президента встревожили его помощников.

Халл и старые эксперты по Дальнему Востоку в Государственном департаменте возражали против проведения переговоров в верхах, пока не урегулированы, и к выгоде США, основные проблемы. Сам государственный секретарь относился к Японии неоднозначно: не уставал декларировать японцам свои принципы и укорять их за отказ следовать этим принципам. Возражал против примирения, потому что не верил в способность Коноэ контролировать военных, но не одобрял и жестких действий в отношении Японии. Сочетал недоверие к японской политике с желанием избежать конфликта – противоречие, которое мешало проведению последовательной политики и вело лишь к бесконечным проповедям, заявлениям и проволочкам. Но Халл едва ли приветствовал еще одну встречу в океане, где президент, овеваемый резкими морскими бризами в компании советников типа Веллеса и Гопкинса, пошел бы на такие шаги, как строгое предупреждение Японии, выработанное в Арджентии, которое свело бы на нет результаты терпеливой дипломатии государственного секретаря.

Грю в Токио занимал другую позицию. Хотя посол долгое время придерживался жесткой линии в отношении Японии, он ухватился за возможность встречи в верхах как удобный способ избежать конфликта. Он призывал Халла не отвергать японское предложение «без всесторонней оценки». Коноэ, доказывал он, не предложил бы такую встречу, если бы не был готов к уступкам. Премьер полон решимости обуздать экстремистов, даже в условиях угрозы его жизни. Как максимум, утверждал Грю, Япония пойдет на уступки в вопросах Индокитая и Китая; как минимум, встреча в верхах замедлит нарастающую инерцию развития событий в направлении конфликта. Он завершил послание Халлу мрачным предостережением: если встреча не состоится, к власти придут новые люди и предпримут отчаянную попытку захватить всю Восточную Азию, что приведет к войне с Соединенными Штатами.

Сталкиваясь с взаимоисключающими рекомендациями, Рузвельт редко делал быстрый и четкий выбор. В данном случае он выбрал курс, соответствующий обстоятельствам, – продолжать переговоры о встрече, следуя одновременно рекомендации Халла требовать соглашения по фундаментальным проблемам до утвердительного ответа относительно встречи. Призвав 3 сентября в Белый дом Номуру, президент обстоятельно обсудил с японским послом предложение, с которым тот выступил неделю назад. Рузвельт проявил понимание трудностей, с которыми Коноэ сталкивался внутри страны, но у него свои трудности. В присутствии Халла Рузвельт зачитал четыре фундаментальных принципа, которых придерживался государственный секретарь во внешней политике: уважение суверенитета и территориальной целостности других стран; невмешательство во внутренние дела других стран; равенство торговых возможностей; поддержание статус-кво в Тихоокеанском регионе, изменение которого возможно исключительно мирными средствами. Президент выразил удовлетворение тем, что Япония одобрила эти принципы в ноте от 28 августа. Но поскольку определенные японские круги их не разделяют, какие конкретные уступки мог бы сделать Токио до проведения совещания в верхах?

Пока Рузвельт пытался выиграть время, другие, менее заметные деятели занимались в Японии в августе своими неотложными делами. Решение Вашингтона заморозить японские активы в конце июля вместе с крепнущим впечатлением, что Россия выдержит натиск нацистов, заставили армейских и флотских стратегов в Токио оставить планы нападения на Советы с тыла, по крайней мере в 1941 году, и обратить свое внимание на юг. В качестве основного способа разгрома американских, английских и голландских сил предполагалась серия молниеносных ударов. Такой план зависел во многом от погоды – приливов, фаз луны, муссонов, – от быстроты действий и способности уложиться в срок, пока не кончились топливные ресурсы. Третьего сентября состоялось «совещание связи» между военными руководителями и министрами кабинета.

– Мы слабеем день ото дня, – резко заметил в начале совещания начальник штаба ВМС Осами Нагано. – Противник, наоборот, усиливается.

Необходимо разработать график действий. Военные приготовления должны продолжаться наряду с дипломатическими усилиями. Пока министры кабинета сидели молча, руководители армии и флота с мрачным видом обсуждали свои планы. Наконец все согласились: если в начале октября все еще не обнаружится перспектива удовлетворения требований, немедленно открываются военные действия против Соединенных Штатов, Великобритании и Нидерландов.

Итак, график разработан. Из всех поползновений к войне это наиболее серьезный шаг. Почему Коноэ на него согласился? Отчасти из-за надежды встретиться с Рузвельтом, – он позволил военным вести свою игру, пока те позволяли ему заниматься его дипломатией. Но отчасти и потому, что надеялся: император приструнит военных. Пятого сентября кабинет Коноэ единогласно одобрил решение «совещания связи». Затем премьер поспешил во дворец сообщить об этом императору.

Хирохито находился в деятельном состоянии. Он слушал Коноэ с возрастающим интересом, затем отрывистым голосом задал вопрос: имеют ли военные приготовления приоритет над дипломатией? Коноэ ответил, что нет, но предложил императору выяснить мнение военных. В тронный зал вызвали Нагано и начальника штаба сухопутных сил Хаджимэ Сугияму. Император расспрашивал Сугияму о военных аспектах плана. Сколько времени продлится война с Соединенными Штатами? В начальной фазе около трех месяцев, ответил генерал. Император прервал его: в 1937 году Сугияма, тогда военный министр, заявлял, что война с Китаем кончится через месяц, но она продолжается до сих пор. Это другой вопрос, сказал Сугияма; Китай – обширный материк, в то время как южная зона состоит из островов. Его ответ лишь подзадорил императора.

– Если вы считаете Китай обширным материком, то не является ли Тихоокеанский регион еще более обширным?

Сугияма потупил взор и промолчал.

На следующее утро Хирохито вызвал своего хранителя печати Коичи Кидо. Через несколько минут начнется совещание в императорском дворце. Император поставил Кидо в известность, что хочет выступить и сообщить военным: он не даст согласия на военные действия, пока сохраняется возможность мирного урегулирования проблем. Кидо почтительно доложил, что уже попросил главу тайного совета Иосимичи Хару задать вопросы, интересующие императора. Его величеству более подобает прокомментировать итоги совещания.

Вскоре члены кабинета и начальники штабов расселись напротив императора на жестких стульях в восточном крыле дворца. Один за другим министры зачитали свои тщательно сформулированные выступления. Империя включится в войну в конце октября, заявил Коноэ, если до этого дипломатия не добьется удовлетворения «минимума своих требований». Они состоят в следующем: Америка и Англия не препятствуют урегулированию китайского конфликта; прекращают поддержку чунцинского режима; наращивание военного присутствия на Дальнем Востоке; сотрудничают с Японией в экономической сфере. «Максимальные уступки» Японии следующие: не осуществлять экспансию за пределы Индокитая; вывести войска из Индокитая после установления мира; гарантировать нейтралитет Филиппин.

Следующим выступил Нагано. Жизненно важные поставки нефти сокращаются. Время – важнейший фактор. Он кратко остановился на стратегии в случае возникновения войны. Если противник рассчитывает на быстрый исход военных действий, скорое осуществление своих решений и мощь своего флота, «это то, на что мы надеемся». Он будет уничтожен в Тихоокеанском регионе при помощи авиации «и других средств». Однако более вероятно, что «Америка попытается затянуть войну, используя свою неуязвимость, превосходство в индустриальной мощи и изобилие ресурсов». В случае ставки на длительную войну единственный шанс Японии после первоначальных, быстрых ударов – захват важнейших укрепленных районов противника, превращение их в неприступные крепости и развитие военного производства. Слово взял Сугияма. Он выразил полную солидарность армии с планом Нагано. Япония не теряет время и не вовлекается проволочками в сети англо-американских интриг. Требуется массированная переброска войск. Если переговоры потерпят провал, решение о начале войны принимается максимум в течение десяти дней после прекращения переговоров. Выступали и другие, но их мнения не выходили за рамки общего настроя.

Лицо императора залила краска, когда Хара задал вопросы и получил на них четкие ответы. В зале воцарилась тишина. Его величество, не уверенный в достаточно прочных гарантиях приоритета дипломатии, вынул из кармана листок бумаги и прочитал на высоких нотах голоса поэму, сочиненную его дедом, императором Мэйдзи:

Что подразумевает император, очевидно. Всех присутствовавших охватил благоговейный страх, вспоминал Коноэ, зал притих. Нагано заверил императора, что кабинет в целом поддерживает приоритет дипломатии. Совещание было прервано в обстановке беспрецедентного напряжения.

Примерно в это время в другой части света американский эсминец «Гриер» шел полным ходом с почтой через Северную Атлантику в Исландию. Эта акватория входила в зону контроля как Германии, так и США. Британским патрульным самолетом эсминец предупрежден, что в 10 милях от него прямо по курсу находится в погруженном состоянии подводная лодка. «Гриер» ускорил ход. Прозвучала команда «По местам», и эсминец поспешил к подлодке зигзагообразным курсом. Корабельный локатор нащупал лодку, эсминец стал преследовать ее и сообщать самолету координаты подводного судна, не стремясь его атаковать. Через час самолет сбросил 4 глубинные бомбы, которые не достигли цели, и повернул на дозаправку. «Гриер» продолжил преследование. Через два часа субмарина произвела на эсминец торпедную атаку, затем выстрелила еще одной торпедой, а потом двумя. «Гриер» уклонился от них и начал бомбардировку лодки, потеряв в это время с ней контакт. Через два часа эсминец вновь нащупал лодку и сбросил еще 12 глубинных бомб. Продолжив еще некоторое время преследование, «Гриер» бросил лодку, передав ее координаты британским эсминцам и самолетам в этой зоне.

Рузвельт наконец получил желанный инцидент. Не идеальный, поскольку «Гриер» занимался поиском подлодки и создал для нее угрозу, передавая по радио ее координаты. Более того, не было даже указания, что немцы знали о национальной принадлежности эсминца (об этом Белый дом проинформировали). Но перестрелка состоялась, и Рузвельт почувствовал, что появился шанс драматизировать нацистскую угрозу, о существовании которой он так долго напоминал. Президент обнаружил, что Халл пребывает в столь же напряженном и агрессивном состоянии. Ситуация так разозлила государственного секретаря, что президент попросил его изложить свои соображения об инциденте в меморандуме, адресованном Белому дому. Сообщили, что президент сделает в следующий понедельник важное заявление. Черчилль телеграфировал: все ожидают его выступления с большим нетерпением. На уик-энд Рузвельт отправился в Гайд-Парк.

Пока он там находился, в субботу 6 сентября скончалась его мать. Ее смерть наступила неожиданно и без мучений в любимой ею угловой комнате, выходящей окнами на почтовую дорогу в Олбани. Никто не мог сказать определенно, какие личные переживания испытал Рузвельт в связи с этой потерей, оборвавшей основную нить, которая связывала его с детством. Сам президент об этом ничего не говорил. Но возможно, Макензи Кинг высказал собственные мысли Рузвельта, когда позднее написал президенту: «…нельзя передать словами невыразимую горечь, что охватывает тебя при внезапном исчезновении самого дорогого из мира детства, – это вы, должно быть, ощутили после кончины миссис Рузвельт».

Президент поручил Розенману и Гопкинсу продолжать работу над его речью, которую он теперь отложил на 12 сентября. По возвращении в Вашингтон он читал проект своей речи членам администрации. Все одобрили его, кроме Халла, который настаивал на усилении моральной стороны текста и исключении угроз действием. Рузвельт отказался смягчить тональность речи.

– Департамент ВМС США, – начал свою «беседу у камелька» Рузвельт, – сообщил мне, что утром 4 сентября эсминец Соединенных Штатов «Гриер», следующий при ярком дневном свете в Исландию, прибыл в точку юго-восточнее Гренландии. Корабль вез в Исландию американскую почту; на мачте развевался американский флаг. То, что это американский корабль, не вызывало сомнений.

Тем не менее эсминец атакован подводной лодкой. Германия признает, что это немецкая подлодка. Субмарина преднамеренно выстрелила торпедой по «Гриеру», за первой атакой последовала другая. Что бы ни изобретало Бюро пропаганды Гитлера, во что бы ни предпочитали верить американские обструкционистские организации, я сообщаю вам непреложный факт: германская субмарина совершила нападение на американский эсминец первой и без предупреждения, с очевидным намерением потопить его.

Наш эсминец в это время находился в водах, которые правительство Соединенных Штатов объявило водами самообороны, – они представляют собой выдвинутую в Атлантику оборонительную линию.

Президент охарактеризовал эту линию и ее роль в защите жизненно важных судоходных линий в Англию. Траурная лента в память покойной матери мрачно дисгармонировала с его светло-серым в полоску костюмом.

– Это акт пиратства – в правовом и моральном отношениях. – Президент перечислил ряд прежних инцидентов в Атлантике, начиная с «Робин Мура». – Перед лицом всего этого мы, американцы, не теряем присутствия духа… Недостойно великой нации преувеличивать значение изолированного инцидента или выходить из себя по поводу отдельного акта насилия. Но непростительная глупость преуменьшать значение таких инцидентов перед лицом очевидности, которая свидетельствует о том, что это не изолированный инцидент, но часть общего плана… Передовые дозоры Гитлера – не только разведчики, но и его завербованные у нас агенты – готовят для него опорные пункты и плацдармы в Новом Свете, которыми он воспользуется, как только установит контроль над океанами. Гитлер стремится к мировому господству, и американцы обеих Америк должны расстаться с романтическими иллюзиями, будто смогут мирно существовать в мире, где господствуют нацисты.

Мы не искали войны с Гитлером. Не ищем ее сейчас. Но… когда вы видите гремучую змею в боевой стойке, вы не ждете змеиной атаки, прежде чем уничтожить ее…

Не будем мелочными. Не будем считать, когда Америки должны приступить к самозащите – после первой, пятой, десятой или двадцатой атаки.

Время активных оборонительных действий уже наступило.

Президент перечислил прежних глав государств, которые защищали свободу судоходства на морях.

– Моя обязанность как президента исторически обусловлена, это совершенно очевидно. Такой обязанности нельзя избежать.

Когда мы решаем защищать моря, жизненно важные для обороны Америки, это не акт войны с нашей стороны. Не мы агрессоры, мы только защищаемся.

Но пусть это предупреждение прозвучит совершенно ясно. Отныне, если германские или итальянские корабли войдут в акватории, защита которых необходима для обороны Америки, они сделают это себе на погибель…

Вся ответственность за такие инциденты ляжет на Германию. Войны не будет, если Германия не станет ее искать…

У меня нет сомнений в отношении серьезности этого инцидента. Моя оценка его не является ни поспешной, ни легковесной. Она результат нескольких месяцев напряженных раздумий, беспокойства и молитв…

Стрельба без предупреждения. Рузвельт фактически объявлял войну Германии на море в ответ на агрессию, которую Германия, по его мнению, совершала против его страны. Холодная война в Атлантике кончилась, начиналась горячая война, ограничивавшаяся лишь Законом о нейтралитете Америки и сдержанностью Гитлера в отношении операций подводных лодок. Тем не менее это война, и Рузвельт продолжал действовать, исходя из оценки новой ситуации. Через два дня после своего выступления он официально приказал адмиралу Кингу взять под защиту не только американские конвои, следовавшие в Исландию, но также суда других стран, которые могли присоединиться к этим конвоям. Довольный Черчилль тут же перебросил около 40 эсминцев и корветов из этой зоны для выполнения боевых задач в других местах. Если у кого-нибудь еще оставались сомнения насчет решимости США, то министр Нокс развеял их в своем выступлении на съезде Американского легиона в Милоуки 15 сентября:

– Начиная с завтрашнего дня… флоту приказано захватывать и уничтожать любыми средствами, находящимися в его распоряжении, подводные лодки стран «Оси» или надводные корабли в этой зоне. Это наш ответ господину Гитлеру.

Господина Гитлера привела в ярость эскалация Рузвельтом действий против нацистов, но он все еще стремился не обострять ситуацию. Редер совершил продолжительную поездку в штаб-квартиру фюрера «Вольфшанце» на Восточном фронте, чтобы доложить о фактическом объявлении Соединенными Штатами войны и либо добиться разрешения атаковать американские корабли немецкими подводными лодками, либо уйти из опасной зоны. Гитлер, однако, настаивал на исключении любых инцидентов минимум до середины октября. К этому времени, по его расчетам, будет решена «основная задача в русской кампании». Затем, полагал фюрер, он и Редер смогут заняться американцами. Редер нехотя снял свое предложение.

«Беседа у камелька» Рузвельта вызвала поддержку широкой общественности страны. В середине сентября население в соотношении два к одному поддерживало принцип «стрелять без предупреждения». Президент и в самом деле действовал на основе общественного мандата. Еще более решительно американцы, судя по опросам общественного мнения, поддерживали сопровождение боевыми кораблями судов с военными грузами, по крайней мере на судоходных линиях в Исландию. Однако опросы не могли определить реального настроя людей. Наблюдатели отмечали значительное распространение среди населения апатии или, во всяком случае, фатализма. Общественное мнение постоянно колебалось в ту или иную сторону, за исключением того случая, когда дело касалось непосредственного участия в войне. В этом случае поддержка администрации сокращалась до минимума. Совершенно очевидно, что многие американцы принимали за чистую монету обещание Рузвельта удерживать Америку в стороне от войны при помощи оборонительных мер.

Президент счел, что общественное мнение созрело для следующего шага – корректировки Закона о нейтралитете, который запрещал вооружение американских коммерческих судов и их заходы в утвердившиеся зоны боевых действий. Сторонники вмешательства в войну ополчились теперь в своих газетах против этого закона: он позволял противнику, по мнению «Нью-Йорк таймс», высвободить тысячу субмарин. «Нью-Йорк пост» считала, что этот документ представляет собой «древний и ветхий антикварный хлам». Нью-йоркская «Геральд трибюн» выразилась еще более категорично, назвав закон «зловонием». В то же время изоляционисты конгресса не были готовы выступить против меры, ставшей эмблемой американской непорочности в мире хищников и поясом целомудрия, способным расстроить их планы. Сенатор Тафт и другие пугали только, что аннулирование закона равнозначно объявлению войны.

Помня о принятии конгрессом закона о продлении военной службы большинством всего в один голос, президент решил не вступать в прямую конфронтацию со всем блоком изоляционистов. Он предложил в дополнение к вооружению коммерческих судов именно корректировку Закона о нейтралитете, а не его отмену. Вскоре помощники президента занялись формулировкой его предложений конгрессу. Послание в законодательное собрание представляло собой прямой и откровенный призыв к конгрессменам прекратить лить воду на мельницу Гитлера и развязать руки Рузвельту. Но президент цепко держался своей основной тактики. Корректировка Закона о нейтралитете должна быть представлена конгрессу не как провоцирование противника, но в порядке защиты прав Америки.

В конце лета 1941 года возникало впечатление, что война переживает еще один ряд критических моментов. Немецкие войска блокировали со всех сторон Ленинград и вышли через Смоленск на прямую дорогу к Москве. Они взяли в кольцо окружения и разгромили 4 русские армии в районе Киева и через двухсотмильную брешь, пробитую в южном направлении, устремились к зерну Восточной Украины и к нефти Кавказа. Черчилль готовил мощный контрудар в Северной Африке и требовал от США более смелой политики в Юго-Восточной Азии. Токио лавировал между войной и миром в рамках местного графика. Моральный дух Чунцина падал. Вашингтон и Лондон все активнее вели битву за Атлантику. А в Москве уже в конце сентября на стены Кремля безмолвно опустились первые снежинки.

Все эти события должен был осмыслить хозяин Белого дома. Его сторонники повышали планку требований к нему, противники усиливали нападки. Ястребы в администрации заваливали президента противоречивыми рекомендациями. Но Рузвельт под прессом внешних влияний только становился более спокойным, собранным, неторопливым и осмотрительным. В беседах с репортерами шутил и спорил, искусно уклоняясь от обсуждения острых новостей. Терпеливо выслушивал Икеса, который в десятый, а может быть, в сотый раз доказывал, что необходимо перевести службу леса из министерства сельского хозяйства в МВД – шаг, который президент, видимо, считал неуместным в военное время, хотя его самого увлекал план разведения косуль в Национальном парке Больших дымящихся гор.

Однако Рузвельт вовсе не был неуязвим для моральной усталости. Еще больше чем прежде он погрузился в самого себя; на уик-энд часто уезжал в Гайд-Парк, отчасти для того, чтобы улаживать дела, касавшиеся поместья матери. Часами обдумывал поездки на рыбалку в Ки-Вест вместе с Гопкинсом; даже сделал вчерне набросок – проект дома, способного устоять под напором урагана. Находил время поговорить с членами Клуба дома Рузвельтов в Гайд-Парке, учителями округа Датчисс, с представителями Ассоциации фермеров. И при этом рассказывались длинные истории о жизни официального Вашингтона в годы Первой мировой войны, о Кампобелло и Гайд-Парке.

Появились также признаки физической усталости Рузвельта. Повышенное кровяное давление, связанное с переутомлением, у него находили еще четыре года назад, но тогда это не вызывало беспокойства. В 1941 году был поставлен диагноз этой болезни в более тяжелой форме. Доктор Макинтайр больше не был благодушен, хотя и не делал публичных заявлений, чтобы не противоречить своим прежним оценкам здоровья президента. У его пациента понизился аппетит, он стал меньше заниматься физическими упражнениями и отдыхать активно, проявлял больше признаков переутомления и бессонницы, чем в былые годы. Однако президент редко жаловался на здоровье и никогда особенно не интересовался им. Несомненно, его сильно беспокоили зарубежные дела.

Политическая напряженность нарастала, особенно на Дальнем Востоке. По настоянию императора Коноэ активизировал дипломатические усилия даже в условиях, когда напряженный график заставлял генералов и адмиралов наращивать военные приготовления. Сложилось нечто, что можно назвать шизофренической ситуацией. Все великие державы старались сочетать военные и дипломатические усилия; в Японии военное и дипломатическое ведомства конкурировали друг с другом, были разъединены, деятельность дипломатов зависела от графика военных.

Незаметно, почти неосязаемо Коноэ и дипломаты стали поддаваться перед лицом твердой позиции Вашингтона. Сигналы о развитии ситуации не отличались ясностью: иногда выяснялось, что Номура действует по своему усмотрению; поступали сообщения от Грю и по неофициальным каналам. И Коноэ, и Тоёда были вынуждены маскировать свои уступки из опасений, что об этом узнают экстремисты и поднимется волна шовинизма. Японские военные продолжали следовать намеченным курсом; во время деликатных переговоров Вашингтон узнал, что в Индокитай направлены дополнительные японские войска. Однако политические руководители в Токио демонстрировали готовность продолжать переговоры. Японская сторона соглашалась на следующие уступки по трем главным вопросам переговоров: проводить «независимый» курс в рамках Берлинского пакта – уступка довольно существенная на данном этапе, поскольку в условиях усиления конфронтации США и Германии Токио мог автоматически встать на сторону Берлина в случае войны; следовать курсу на сотрудничество и исключение дискриминационных мер в экономических отношениях – уступка, воспринимавшаяся Халлом как бальзам на сердце; позволить Вашингтону посредничать в урегулировании отношений между Японией и Китаем.

День за днем Халл вежливо выслушивал японские предложения, вступал в их обстоятельное обсуждение, но отказывался изменить свою позицию. Он настаивал, чтобы Токио формулировал свои предложения более конкретно и реализовывал до встречи в верхах. Теперь государственный секретарь и его помощники действительно верили в «искренность» Коноэ; сомневались только в способности премьера приструнить военных. Эти сомнения не исчезли и после войны, когда историки пришли к выводу, что соотношение сил в правящих кругах Токио было столь шатким, что переговоры Коноэ могли скорее спровоцировать войну, чем предотвратить ее. Коноэ не был готов ни морально, ни физически овладеть ситуацией. Многое зависело от императора, а администрация Рузвельта не имела в сентябре четкого представления о его желании вести серьезные переговоры или способности заставить военных согласиться с их результатами.

Вопросы возникают не к Халлу, который держался своих принципов, а к Рузвельту, который сочетал в себе приверженность к прагматизму и идеализму. Что касается отношений с Японией, президент видел главную задачу в том, чтобы выиграть время, пока ведется холодная война с Германией. Почему в таком случае он не воспользовался возможностью провести американо-японский саммит как легким способом выиграть время? Отчасти потому, что встреча в верхах могла спровоцировать конфликт слишком быстро. Лучше, по мнению Рузвельта, позволить Халлу делать дело, в котором он искушен, – вести переговоры дальше, пока они не сорвутся или не вернутся к исходному рубежу. Отчасти также и потому, что и сам Рузвельт поддался тенденции затягивать время. Он считал, что располагает неограниченным временем на Дальнем Востоке, но не задумывался над тем, что в Токио часы запущены по другому графику.

Среди путаницы и просчетов стояла одна ясная и незыблемая проблема – Китай. При обсуждении всех их предложений по уходу из Китая японцы настаивали, кроме заключительного этапа переговоров, на том, чтобы оставить в этой стране некоторое, хотя бы символическое число своих войск для обеспечения внутренней безопасности страны от посягательств китайских коммунистов. Японские дипломаты не могли гарантировать даже выполнение своих обещаний уйти из Китая. И для Вашингтона, и для Токио было очевидно, что выход из войны, которая стоила Японии так много крови и средств, не мог не закончиться национальной катастрофой.

Вашингтон был зациклен на Китае в той же степени, что и Токио. В это время администрация Рузвельта опасалась краха китайского режима. Чунцин жаловался на скудость американской помощи; некоторые представители Гоминьдана обвиняли Вашингтон, что он интересуется только Европой и стремится оставить Китай один на один с Японией. Мадам Чан на дипломатическом обеде упрекнула Рузвельта и Черчилля: они проигнорировали Китай во время своей атлантической встречи и стремились умиротворить Японию. Генералиссимус пожурил супругу за этот эмоциональный выпад, но в принципе был с ней согласен. Любое сообщение о каком-либо подобии разрядки в японско-американских отношениях вызывало приступ страха в Чунцине. Через многочисленные каналы влияния националисты оказывали постоянное давление на администрацию Рузвельта с целью предупредить любой компромисс с Токио, а также побудить расширить программу помощи Китаю и ускорить ее реализацию.

Конец ознакомительного фрагмента.