7. Звуки фортепиано, летящие из окна
Майор Мимикьянов слушал музыку.
Он стоял у двухэтажного дома, сложенного из непропитанных шпал. Когда-то такие дома для своих работников строила железная дорога. Дом обступили непролазные заросли сиреневых кустов.
Нездешние звуки фортепиано летели из углового окна на втором этаже. Это был Григ. Странная, тревожная мелодия троллей из оперы «Пер Гюнт».
В угловой квартире жила преподавательница музыки Ева Станиславовна Туровская.
Ефим вступил на асфальтовую дорожку, идущую между кустами и подошел к подъезду.
Он поднялся по темной деревянной лестнице с чисто выскобленными ступенями и остановился у обитой лаковыми дощечками двери. Майор прислушался к тому, что происходило в квартире. Там уже не играли. Майор нажал белую кнопку звонка.
За дверью раздались шаги, а затем, мягкий звук открываемого замка.
Дверь распахнулась, и на пороге он увидел Еву Станиславовну. На него пахнуло дорогими духами. Как всегда, Туровская одета была так, словно готовилась идти на концерт или принимать гостей. Она была в тонком зеленом шелковом платье, ее веки умело подведены, а на голове уложена короной толстая коса цвета спелой пшеницы.
– Ой, Фима, ты?
– Здравствуйте, Ева Станиславовна! Пришел с визитом. Не прогоните?
– Что ты! Как хорошо, что пришел! И вовремя! Мы с Танечкой как раз закончили!
Из-за высокой фигуры хозяйки выглядывало личико крохотной девчушки с белым бантиком в русых волосах. В руках она держала большую черную папку величиной почти такую же, как она сама.
– Я пошла, Ева Станиславовна? – спросила она, подняв головку с круглыми глазами. В свете коридорного абажура они казались фиолетовыми.
– Иди, Танечка. До среды. И помни! Левая ручка! Сыграла правой гамму, а левой два раза пробеги! И все у нас будет хорошо! Вот увидишь!
– Хорошо, Ева Станиславовна! – радостно кивнула, освобожденная узница музыки и выкатилась за дверь.
– Проходи в комнату! – улыбнулась Туровская Ефиму. – Я нам сейчас кофе по-варшавски сделаю!
Ефим вошел в знакомую комнату с массивным черным корпусом старого фортепиано. На его верхней крышке высилась стопка пухлых нотных тетрадей и стояла маленькая вазочка синего стекла с букетом крохотных желтых степных цветов.
В этой комнате всегда, даже в пасмурную погоду, было очень светло. В каждой из угловых стен было прорезано по два окна, заливающих сосновый паркет живым светом.
Когда-то выпускницу среднего музыкального училища Еву Веневскую направили преподавать в музыкальную школу станции Колосовка. Здесь русская полька познакомилась с неженатым начальником станции, тоже поляком по происхождению, Адамом Туровским. Он был старше ее на пятнадцать лет. Но она приняла его предложение выйти за него замуж. Что было этому причиной – любовь или высокое для Колосовки служебное положение жениха – не известно. Но они поженились, дружно прожили двадцать лет и вырастили дочь.
Жизнь не пощадила Адама Туровского. Он умер на рабочем месте в результате сердечного приступа, не достигнув пенсионного возраста. Дочь окончила консерваторию в Новосибирске, вышла замуж за набирающего известность пианиста, и уехала с ним в Германию. С тех пор Ева Станиславовна жила одна.
Дочь звала ее к себе в Гамбург. Казалось, ей уже незачем было оставаться на небольшой сибирской станции, но она почему-то не уезжала. Так и оставалась в поселке, продолжая учить колосовских детей вокалу, нотной грамоте и игре на фортепиано.
На светлой стене рядом с фортепиано висела фотография Адама Туровского в старой железнодорожной форме с петлицами, делающими его похожими на довоенного польского офицера.
Дед Адама родился в Лодзинском воеводств и оказался на территории России после присоединения Западной Белоруссии. Во время войны он воевал в составе сформированной на территории России армии Людовой, и вполне имел возможность уехать после победы на историческую родину. Но не уехал. Влюбился, как случалось тысячи раз, в холодную, грубую, но почему-то притягивающую к себе страну. Ее дикий, насыщенный непонятной энергией воздух незаметно просочился в его душу, осел там, и мягкая атмосфера его настоящей родины стала казаться ему серой и безвкусной.
– Вот и кофе! – сказала Ева Станиславовна, входя в комнату с подносом в руках. – По-варшавски, с пенкой, как ты любишь!
Лучше кофе, чем тот, что варила преподавательница музыки, Ефим нигде и никогда не пробовал.
Кофе по-варшавски готовится так. Сначала, в турке варится черный кофе без сахара, затем, после закипания процеживается. Потом, в кофе добавляется немного сахара и сливки, и он снова доводится до кипения. В результате получается густой темный напиток. Бодрящий, как ожидание свидания, и мягкий, как шелковистая женская кожа.
Ефим и сам часто готовил кофе по-варшавски, но так как у Евы Станиславовны у него никогда не получалось. Как впрочем, и ни у кого. Должно быть, она что-то туда добавляла. А, может быть, дело было в ней самой. Приготовление кофе – это, вообще, волшебство и тайна.
– В отпуск к нам, или по делам? – спросила хозяйка, опустившись в кресло перед низким столиком.
Ефим скользнул взглядом по затянутым в темные чулки круглым коленям хозяйки, показавшимся из-под платья. Несмотря на годы, в прекрасной женской форме была преподавательница музыки, отметил по себя внимательный майор.
– В отпуск – через неделю. А сейчас поручили про случай с Сабаталиным разузнать… – честно признался Ефим. Майор Мимикьянов давно усвоил – когда можно, всегда говори правду. Правда всегда рождает ответное доверие. В данном случае, он так и сделал.
– А я уж думала, все так и оставят… – с одобрением произнесла Туровская. – Решат, что медицинский случай и все!
Майор сделал глоток созданного хозяйкой колдовского напитка.
– А вы, Ева Станиславовна, думаете, что это не медицинский случай?
Женщина осторожно поставила чашку и сказала:
– Я не врач. Но! – подняла она указательный палец, и Ефим отметил безупречный бледно-розовый маникюр. – Но! – она сделала паузу. – Тебе скажу… Мне кажется, ты, Ефим, меня поймешь… Какие-то странные волны плывут в воздухе… Таких раньше не было. Ты понимаешь меня, Фима?
– Понимаю. – сказал майор, ничего не понимая. – Что за волны?
– Ну, вот я сижу и слышу, как вокруг меня воздух колеблется, иду по улице и тоже эти колебания воздуха слышу… Окно открою и слышу… Вот звук струны, когда она уже замирает, обычное ухо не слышит… Только хороший настройщик услышать может… Вот, так и здесь… Обычные люди этот звук воздуха не слышат, а я слышу…. Ты, понимаешь меня, Фима?
– В общих чертах… – осторожно ответил майор.
Хозяйка поставила белую фарфоровую чашечку на столик и медленно положила ногу на ногу.
«Невозможно работать. – сказал себе майор. – И без этого ничего сообразить не могу…»
– Так вот. В последнее время воздух иногда звучит по-другому!
– По-другому? – озадаченно переспросил Ефим.
– По-другому! – подтвердила Туровская. – Раньше таких волн не было. А ведь я живу здесь скоро двадцать пять лет!
Ефим помолчал, взял с тарелочки печенье и откусил. Кругляшок оказался мягким, сладко благоухал ванилью и корицей.
– И, что вы по этому поводу думаете? – наконец, спросил он.
Ева Станиславовна вытянула подкрашенные сиреневой помадой губы трубочкой и увела взгляд подведенных глаз в окно.
Понаблюдав за легкими волнами облаков в полуденном небе, она вернулась в комнату и сказала:
– Знаешь, Ефим, я много думала, что это значит… И вспомнила, я уже слышала такой тон. Да! Однажды также звучало что-то в вашем Институте, когда он еще работал… Я проходила мимо и слышала. А теперь вспомнила!
– Вот как… – пытался осмыслить слова преподавательницы музыки майор.
Туровская внимательно посмотрела на него умело подведенными глазами.
– Фима, я не доктор наук, и не разведчик, как ты… – делая паузы между словами, начала она. – Мне трудно судить, что все это может значить… Но, мне кажется, где-то рядом начал работать какой-то прибор, ну, как бы… колеблющий пространство… Такое большое фортепиано… Только никто его не слышит, а я слышу… Ты понимаешь меня, Фима?
Майор Мимикьянов кивнул головой, хотя мало что понял.
Но, тем не менее, он совсем не склонен был считать, что слова преподавтельницы музыки – это пустые фантазии женщины бальзаковского возраста.
Майор понимал, что Туровская обладает удивительной чуткостью к сигналам, которые посылает окружающий мир. Сигналам, которые обычный человек, как, например, он сам, попросту не замечает. А вот она их слышит так же, как чуткий камертон улавливает и отзывается на звучащую где-то ноту, не слышную обыкновенным ухом.
Размышляя над словами Евы Станиславовны, Ефим почувствовал, как у него слегка завибрировало в голове. Возможно, в этом был виноват кофе по-варшавски, крепость которого надежно замаскирована нежным вкусом.
Посидев еще немного, майор сослался на занятость, поднялся и стал прощаться.
– Ты заходи ко мне, Фима! Не теряйся! – у двери погрозила ему ухоженным пальцем Туровская. – Последний раз, когда у меня был?
– Виноват! – склонил голову Ефим. – Как только получу отпуск, приеду сюда минимум на две недели и, каждый вечер буду вас навещать! Еще надоем, Ева Станиславовна!
– Ну, уж, Фима! Не кокетничай! Ты же знаешь, уж кого-кого, а тебя я всегда рада у себя видеть!
Майор Мимикьянов вышел из крепкого деревянного дома, и остановился среди сиреневых кустов. Он стоял, подставляя лицо солнечным лучам, и размышлял над услышанным от нестареющей учительницы музыки.
Немного подумав, он решил, что откладывать визит к доктору физико-математических наук Горынину больше нельзя.