Вы здесь

Флоренция. Роман-путеводитель. Глава вторая (Алексей Поликовский)

Глава вторая

Мазаччо. Изгнание из рая. 1424—1427. Капелла Бранкаччи церкви Санта-Мария-дель-Кармине. Флоренция

1

На следующее утро Бражников позавтракал в номере омлетом – Альбена перепутала, он просил яичницу! – и долго пил кофе, стоя с чашкой в руке у открытой створки окна. Воздухом итальянской весны хотелось дышать и дышать, словно вдох и выдох становились здесь занятием, не требующим никаких других занятий. Камелия опять роняла лепестки, но их почему-то не становилось на ветках меньше: еще одна загадка природы, или мироздания, или Господа, который безуспешно пытался подобными ребусами что-то подсказать человеку. В корзинке, поставленной на журнальный стол заботливой хозяйкой, лежали несколько маленьких эквадорских бананов и идеальное яблоко, не имевшее страны происхождения, ибо его родиной была Европа.

В одиннадцать он вышел из высоких дверей гостиницы на via dei Servi, прямую и длинную улицу, где когда-то в одном из домов – никто не знает, в каком именно – жил с матерью Томазо ди Гвиди, более известный как Мазаччо, или Мазила, художник, входящий в клуб тех, кто покинул мир в двадцать семь лет. Странно, но и отец Мазаччо умер тоже в двадцать семь. На что намекало это совпадение, одно из многих сотен удивительных совпадений и синхронизаций, которые Создатель ежедневно подсовывает под нос людям, прося или даже моля обратить их внимание? Здесь же, на via dei Servi, была мастерская, которую рассеянный художник, раздававший деньги всем, кто их просил, и забывавший требовать их назад, делил с другим художником, чье имя не сохранилось, да и работы тоже. А от Мазаччо сохранились плачущий Адам и рыдающая Ева, над которыми завис в левитации алый ангел с черным мечом, изгоняющий их из рая. Пальчиком левой руки ангел грозно и изящно указывает им: вон! Немыслимо прекрасен этот левитирующий ангел и больно смотреть на двух обнаженных людей. Но как же высоки ворота в рай и как же пуста пустыня…

В полдень Бражников в своей неизменной черной бейсболке с гербом нью-йоркских пожарных был у Santa Margherita dei Cherchi, где Данте впервые увидел Беатриче. Неподалеку, на вымощенной камнем маленькой площади, стояла фигура в истово-белом балахоне и с алебастровым лицом. Дантов нос с горбинкой был огромен. В длинной руке с широким, эффектно ниспадающим рукавом Дант держал листочки, скрепленные алой лентой. Поэт зычным голосом читал «Божественную комедию» стайке детей. Подняв лица, дети внимательно слушали. Темная арка вел в древнюю церковь. Бражников вошел. Церковь была маленькая, тесная, Дант был так близко от Беатриче, что должен был видеть слабый серебристый блеск ее гладких черных волос и узенький ремешок на тонкой талии. Правда, между ними – как между ним и той женщиной вчера, на площади, где гуляли люди и буянил ветер, почему-то подумал он – были другие люди, они заслоняли, загораживали, мешали. Он стоял под низким сводом, перед ним на сложенной из выпуклых камней стене висели стенды с фотографиями церковных мероприятий, у стены стояли сундуки и скамьи. Все как обычно. Цветная фотопечать в месте, где восемьсот лет назад случилась любовь. Когда Бражников вышел на улицу, то слева, прямо на него, в солнечном сиянии медленно и неотвратимо шла вчерашняя женщина, та самая, которую он видел за столиком ресторана на площади Duomo.

Он замер от неожиданности. Несколько мгновений он ничего не видел, кроме ее круглого лица с маленьким подбородком и огромных серых глаз. Она шла, чуть припадая на левую ногу, и смотрела ему в лицо трагическим взглядом. Как будто ей был открыт весь ужас жизни и вся ее немыслимая бесконечность и с этим ощущением она шла в одиночестве по весеннему, наполненному энергичными туристами городу. Ошарашенный ее явлением, зачарованный ее медленным проходом по узкой Casa di Dante, Бражников стоял как вкопанный на пороге церкви, которая больше походила на пещеру в стене, и смотрел ей вслед. Темные волосы лежали у нее на плечах, пряди буйно и живописно вились на концах, она была невысока ростом, ладно сложена, одета в белую куртку, джинсы и маленькие, почти детские кроссовки. Прогоняя наваждение, он тряхнул головой с такой силой, что его вечная бейсболка чуть не слетела на древние камни – и вернулся. Снова перед ним был Дант с алебастровым лицом и огромным крючковатым носом. Дробно и часто застучали монеты, щедрые дети бросали их артисту в картонную коробку. Что за явление, что происходит, откуда она взялась, кто она, эта женщина с медленной походкой, и почему он ее опять видит? Совпадение траекторий? Пересечение судеб? Неизвестный ему процесс, развивающийся сразу на трех небесах? Но почему? Что почему? И какая, черт возьми, разница, кто она и почему?, – раздражился этот долговязый на себя. Но было что-то сильное и неотвязное, что уже сидело в глубине его смутной, расплывчатой, растерянной души.

2


Вечером, возвращаясь домой, – в мыслях он называл комнату №2 в отеле Panerei&Panerei своим домом – он снова обошел по периметру заполненную людьми площадь неизбежного в любой прогулке Duomo и, совершив вращение вокруг собора, ступил на via dei Servi. В конце via dei Servi, прямой стрелой вылетавшей из площади, виднелась прекрасная Della Annunziata, где, как он знал, по левую руку жили обычные сегодняшние люди и в прекрасной небрежности оставляли у дверей велосипеды и вывешивали белье, а по правую в пышном золоте и голубоватом сиянии внутреннего убранства возносился к пятому небу храм, столп Господень. Здесь на полу, в галерее, в круге розового мрамора были слова, которые Бражников в каждый свой приезд во Флоренцию собирался перевести, да все никак. За стенами галереи, в монастыре сервитов, когда-то поселился Леонардо, чтобы нарисовать для монахов и их церкви верхний запрестольный образ. Очередь из флорентийцев, желавших посмотреть картон Леонардо с Марией, Анной, младенцем и ягненком, тянулась тогда по via dei Servi до самого собора. Это почти километр. И теперь он шел по этому пути вдоль невидимой очереди, в которой тихо стояли флорентийцы в шляпах и их жены в пышных платьях.

Бражников шел посередине улицы, точно по линии между светом и тенью, решая ежевечернюю задачу, которая надоела ему, так же как давно и утомительно надоел он себе сам, со своим глухим одиночеством, фирменными неразрешимыми сомнениями и мыслями обо всем и никуда. А задача была простая: ужинать или нет. Но он даже в самые простые вопросы углублялся как в аристотелеву философию. Вдруг на облупленной и кое-как подмалеванной стене прямо перед ним возникли выведенные неряшливым черным маркером слова: Basta con sta vita di merda! Кто-то проклинал жизнь и ругался по страшному. Он внутренне согласился. Эту фразу стоит запомнить, да воистину basta con sta vita di merda!, хотя даже отчаяние в прекрасной Флоренции было отчего-то прекрасно и совсем не так уныло, как в Москве. Но вопрос ждал ответа, не отвертишься. Мужчины, ужинающие в ресторане в одиночестве, казались ему жалкими, потерянными людьми, неудачниками, не обзаведшимися ни женщиной, ни друзьями. Ужинать в траттории в одиночестве было для него чем-то вроде саморазоблачения пополам с пыткой. Тогда он твердо решил, что идет в отель, где в холодильнике его ждет упаковка йогуртов, булочка с тмином и коробка с пакетиками чая Lipton, так что можно долго, по-московски, пить чай и смотреть в окно на камелию – и тут же, противореча себе, решительно сел за столик траттории на улице.

3

Тот, кто полчаса назад был твердо уверен, что ни за что и никогда не будет в одиночестве сидеть в ресторане, сейчас благодушно ел огромного лобстера, пил вино и откидывался на мягкую сине-белую подушку, заботливо подложенную под спину молодым официантом. Через столик от него сидела компания из трех женщин и мужчины. Женщины громко говорили, мешая итальянский с английским. Та, что сидела во главе стола, выразительно посмотрела на Бражникова своими сильно подрисованными глазами и произнесла несколько слов на итальянском. После секундной паузы, догадавшись, он встал, взял бутылку и отправился к ним за стол, чем вызвал бурное ликование. «Он идет! Он идет! Он идет к нам!»

Одна была чешка, живущая в Италии, вторая итальянка, а третья немка. Она была с мужем, который молчал и улыбался, улыбался и молчал. Немка пила виски, остальные белое вино. «Закажи мне еще!» – сказал она мужу. На столе не было еды, только бутылки с водой и вином, рюмки и стаканы. Женщины были в таком состоянии, что невозможно понять, о чем они говорят, тем более что немка не знала итальянского, а итальянка английского. Чешка знала итальянский, но не знала немецкого. Снова ребус. Это был сбивчивый и шумный разговор трех женщин о мужчинах, который они вели в присутствии двух мужчин, на которых они не обращали никакого внимания. Бражников понимающе улыбнулся немцу, немец молча улыбнулся ему.

Теперь трудно, почти невозможно найти мужчину надолго, все они куда-то бегут, год-два, и все кончилось. Безработица тридцать процентов. Так говорила маленькая, бойкая, горластая итальянка. Никуда невозможно устроиться. Везде в Италии коррупция, не занесешь не получишь, надо быть обязательно чьим-нибудь племянником или братом, иначе никак; в стране ужасный бардак, уровень жизни падает, денег ни у кого нет, и зарабатывать их становится все труднее, а мужчины все время убегают, никто не хочет постоянства, все временно, сошлись-разошлись, побыли вместе-разбежались, так что о любви говорить не приходится. Любви больше нет, не существует, ее отменили, мужчины обмельчали, стали такие же капризные и эгоистичные, как женщины, – продолжала она громким голосом на всю улицу – живут на подножном корму, сегодня с одной, завтра уходит к другой, потому что у нее больше квартира, или больше денег, или лучше машина, или просто потому, что надо переходить и менять, переходить и менять, в этом теперь жизнь. Да, да, да, кивала чешка с широким и добрым лицом, а немка со съехавшими к носу пьяными отчаянными глазами мрачно сидела перед пустым бокалом. «Закажи мне еще!» Муж кивнул официанту. «А любовь?, – улыбаясь, спросил Бражников, как о шутке. – Ну, love, amore, vero amore? – Аh, amore, – чешка понимающе закивала в ответ, а маленькая итальянка сделала резкий пренебрежительный жест рукой и отвечала ему пронзительным голосом, – нет теперь никакой amore, мистер! Раньше, может, и была, во времена Данта, ведь недаром он написал столько стихов! а теперь ее нет, этой самой любви, о которой все говорят и поют песенки, тра-ла-ла, тра-ла-ла, но она исчезла из жизни, сладкая любовь, никто не хочет никого любить, потому что это хлопотно и от нее одни проблемы, а люди теперь хотят жить без проблем, легко, с удовольствием, вот как мы тут!» Она захохотала и добавила что-то такое, что две другие женщины за столом очень хорошо поняли и тоже захохотали и закричали, поддерживая итальянку в ее развенчании любви.

Тут с Бражниковым, сытым, подвыпившим и находившимся в приятном состоянии духа, что бывало с ним нечасто, случилось странное происшествие. Официанта давно не было видно, и он встал, чтобы зайти в тратторию – они ведь сидели на улице под полосатым сине-белым тентом – и заплатить за пасту и вино. Две створки широкой стеклянной двери были перед ним, одна предусмотрительно открыта, но он выбрал другую и врезался лбом в стекло. Боль и гром сотрясли его голову. Автопилот мгновенно сменил курс и сунул оглушенное тело в правильную дверь. В полутемном зале, где уже давно не было ни одного посетителя, за столом бок о бок сидели молодой официант и пожилой хозяин. Оба в фартуках. Перед ними огромные тарелки с горами еды. Они ужинали, ожидая, пока последние посетители догуляют вечер. Две пары добрых итальянских глаз в немом недоумении уставились на высокого мужчину с разбитым лбом, наблюдая в реальном времени возбухание фиолетовой шишки и стекание струйки крови к левой брови. Салфеткой со льдом, которую с великим сочувствием на лице дал ему официант, немедленно вставший к стойке, Бражников промокнул лоб и понял, что он в крови.

Все изменилось. Что-то гудело то ли в голове, то ли вокруг нее, то ли далеко в ночном городе. На другой стороне улицы сновали тени. Флоренция пошатывалась и покачивалась в пятом вечернем небе всеми своими старинными домами, узкими вычурными мостами, роскошными дворцами, покинутыми хозяевами в плащах и камзолах. Они ушли однажды ночью, освобождая город для следующих поколений. Удар сотряс память, мысли в мозгу, смутную душу, так и не познавшую себя за сорок пять лет жизни, далекие звезды, тихо мигавшие в бесконечной высоте у Бога под босыми ногами. Темнота на улице, по которой когда-то ходил Бенвенуто Челлини с кинжалом на поясе (здесь однажды он встретил герцога Козимо Медичи, намереваясь со всем смирением просить его о помощи, но от незначащих слов герцога впал в ярость и нахамил ему; такое с Челлини случалось часто), стала гуще, а фонари резче. Amore, amore, ее нет теперь, – эхом звучал в голове пронзительный крик итальянки. Она сказала, что прежде работала в медицине – он подумал, что, скорее всего, в регистратуре поликлиники – и потребовала убрать пакет со льдом от лба, чтобы она могла произвести осмотр ран. Они что-то ворковали и щебетали вокруг него, взволнованная итальянка и обеспокоенная серьезная чешка, в то время как пьяная немка висела на руке мужа и прощалась. «Закажи мне еще!» Это был вечер в траттории, посредине которого ему, выпившему много вина, казалось, что они теперь все друзья, но, расставаясь, никто не предложил обменяться телефонами, и он принял это со смирением, потому что знал, что в наше время в Европе так бывает всегда. Две женщины снабдили его на прощание щедрыми поцелуями, они стояли на углу улицы поблизости от фонаря и целовали его в щеки, а он послушно наклонялся к ним и целовал их в ответ. В номере 2 отеля Panerei&Panerei, который он нелепо и жалко называл своим домом, он посмотрел в зеркало: оттуда на него глядел высокий дурак в модной красно-белой рубашке-поло с белым отложным воротником и потертых джинсах. Щека криво измазана помадой, на лбу торчит тугая фиолетовая шишка, ссадина ноет в том месте, которым он таранил стекло с наклейками кредитных карт. А где моя бейсболка? Ах, да, вот она, я бросил ее на кровать.

4

На следующее утро у Бражникова болел лоб над левой бровью и было смутно, тяжко, тягуче, муторно на душе. Это было то самое хорошо знакомое ему состояние, когда он чувствовал, что что-то глубоко и основательно не в порядке в его жизни, но никогда не мог сосредоточиться и сказать, что именно. Жил да сплыл, был рядом, да не зашел, бросал точно, да не попал. Это было про него. Главное всегда ускользало. Беспричинная тревога в такие моменты доводила его сосуды до сжатия, а горло до спазматического кашля, так что, бывало, он даже бежал к раковине и корчился над ней. Но он все равно улыбнулся вошедшей в комнату с подносом в руках Альбене – куда денешься в Европе от вездесущих вежливых улыбок, – перебросился парой слов с добродушным Вальтером и вышел на улицу, почему-то будучи твердо уверен, что сегодня опять встретит ее.

Так и случилось. Какая-то высшая сила сводила их на улицах Флоренции, брала за шиворот и сталкивала друг с другом, словно заставляя познакомиться. И ждать долго не пришлось. В четверть первого он увидел ту женщину на via dei Corso. Она медленно шла ему навстречу, припадая на левую ногу, отрешенная и одинокая так, как может быть одинок забытый на земле пришелец. На плече ее висела большая оранжевая сумка, сияющая на ярком солнце, блестящая, глянцевая. Еще три шага, и они встали лицом к лицу. Он не уступил ей дорогу. Она была маленькая, ему по плечо, с распущенными и вьющимися волосами, всю роскошную прелесть которых он ощутил, глядя на них с высоты своего роста и чувствуя их теплый, нежный, бесконечно знакомый запах. Этот запах напоминал ему о том счастье, что он когда-то знал, но забыл, о том месте, где он когда-то был, но потерял его в пространстве и в памяти. Итальянки так ходят, с распущенными волосами, но она не была итальянкой, он знал точно.

– Здравствуйте, – сказал Бражников неуверенно, после паузы, в которую он мучительно выбирал между русским, английским, немецким и итальянским. Всего одно слово, но далось оно ему нелегко. Усилием воли он вытолкнул это простое слово из себя, протащил его через горло и проартикулировал губами, старательный, как немой, который учится говорить. Он много лет не заговаривал с незнакомыми людьми на улицах. Жил один. Женщины, а вернее возможность сближения с ними, пугали его. Выход в мир из самого себя внушал ему страх. Он предполагал, что она может, едва пожав плечами – сумасшедший что ли какой-то – и не меняясь в лице, просто обойти его, как обходят столб или попрошайку, не обращая внимания, не замечая, не зная, не запоминая.

– Здравствуйте, – сказала она и доверчиво посмотрела ему в лицо снизу вверх. Ему даже показалось, что в ее глазах смех. Веселье в них точно было, когда она смотрела на его напряженное, взволнованное лицо в тени козырька, под которым мрачно сиял фингал. – Что с вами случилось? Где вы так разбили себе голову, о господи?

Да, в ее серых глазах был смех. И оранжевые точки-искорки там были. Люди улыбались и обходили их. Стоять посреди многолюдного тротуара было неудобно. – Может, выпьем кофе?, – предложил Бражников и внутренне съежился от пошлости собственных слов. На лице его витала растерянная улыбка, пальцы левой руки сжимались и разжимались, шишка на лбу наливалась, как спелая слива, нервное возбуждение нарастало до судороги в ладонях. Все это происходило оттого, что он видел себя со стороны и понимал, как нелеп. Он знакомился с ней на улице, словно турист, ищущий приключений особого рода, и предлагал выпить кофе, как жиголо, изъясняющийся стандартными набором всегда и для всего подходящих банальных фраз. От стыда уши его засветились пунцово.

– Да, давайте, – спокойно согласилась она и снова с интересом посмотрела на его лоб. Казалось, его замечательный фингал интересует ее больше, чем он сам, со всеми его сложностями, мытарствами, двенадцатью ступенями неба и прочими проблемами, так явно написанными на растерянном лице. – Давно это с вами случилось?

– Вчера вечером, – он шагнул в дверь кафе на перекрестке напротив палаццо Пацци. Тяжелые черные решетки на высоких окнах, когда-то нарисованных на плане Брунелески, уродовали здание. Решетки – это уже была современность. С флагштоков на фасаде свисали три флага. – Что вы будете?

– Капучино.

Маленькое кафе располагалось в угловом доме, то есть выходило витринами сразу на две улицы. Здесь было как-то особенно, по итальянски, людно и шумно, звучали голоса и смех, в конце тесного зала дети ели мороженое, их опекали большие женщины в длинных юбках и шляпах с опущенными полями. Бражников подошел к стойке, попросил капучино для нее и чай для себя. Кофе он пил утром в номере, наливая его в чашку из никелированной кастрюльки, днем пил только чай. Он знал про себя, что вторая чашка кофе приводит его в возбуждение, а если он в порыве храбрости или в приступе безумия выпивал третью, то лишался сна на всю ночь. Чай же успокаивает.

Конец ознакомительного фрагмента.