VI
Басилио
Когда зазвонили колокола к полунощной и любители поспать, не намеренные жертвовать сном ради всяких празднеств и церемоний, с ворчаньем начали пробуждаться от шума и криков, Басилио украдкой вышел из дому. Сделав два-три круга по соседним улицам и убедившись, что никто за ним не наблюдает, он свернул на глухую тропинку и зашагал к старой наследственной роще семьи де Ибарра, купленной капитаном Тьяго, когда конфискованное поместье распродавали с молотка.
В этом году луна в сочельник была на ущербе, и за городом стояла непроглядная тьма. Колокольный звон умолк, в ночной тишине слышались только отдаленные звуки музыки, шелест листвы да мерный плеск воды в соседнем озере, – казалось, то дышала могучей грудью сама природа, объятая глубоким сном.
Взволнованный непривычной обстановкой, юноша шел, глядя себе под ноги, словно хотел что-то увидеть во мраке. Время от времени он поднимал голову и разглядывал звезды, мерцавшие между кронами деревьев, затем шел дальше, продираясь через кустарник и разрывая лианы, преграждавшие ему путь. Несколько раз он возвращался, плутая в зарослях, спотыкаясь о корни и упавшие стволы. Через полчаса он очутился у ручья, где на противоположном берегу вздымалась темная, расплывчатая громада холма, казавшегося во мраке настоящей горой.
По камням, которые чернели в тускло мерцавшей воде, Басилио перебрался через ручей, потом взошел на холм и приблизился к старой, полуразрушенной стене, окружавшей небольшую площадку. В центре площадки рос древний, таинственный балити – огромное дерево, мощные корни которого, причудливо переплетенные, поднимались над землей, как стволы.
Под деревом была груда камней, у нее Басилио остановился, снял шляпу и зашептал молитву. Здесь покоилась его мать, и всякий раз, приезжая в Сан-Диего, юноша прежде всего посещал эту одинокую, безвестную могилу. Завтра утром он хотел навестить семью кабесанга Талеса и потому решил воспользоваться ночью, чтобы исполнить сыновний долг.
Присев на камень, Басилио задумался. Прошлое представилось ему в виде длинной полосы, вначале розовой, затем темной, с пятнами крови, затем черной, совсем черной, а дальше уже сероватой, светлой, чем ближе к настоящему, тем все более светлой… Конец полосы был скрыт во мгле, сквозь которую брезжили лучи света, заря…
Тринадцать лет назад, день в день, почти час в час, умерла под этим деревом его мать, убитая страшным горем. Стояла чудесная ночь, ярко светила луна, во всем христианском мире был праздник. Басилио, раненный в ногу, прихрамывая, бежал за матерью, а она, обезумев от страданий, в ужасе убегала от сына, легкая, как тень. Здесь, на этом вот месте, оборвалась ее жизнь. Вдруг появился откуда-то незнакомый человек и велел Басилио сложить костер. Мальчик безотчетно повиновался, пошел за хворостом, а вернувшись, увидел другого незнакомца, который стоял над уже бездыханным телом первого. О, какая это была ночь! Какое страшное утро! Незнакомец помог ему сложить костер, они сожгли труп умершего, потом этот человек вырыл могилу для матери и, дав Басилио немного денег, приказал уйти. Басилио прежде никогда его не видал; это был человек высокого роста, с воспаленными глазами, бледными губами, тонким носом…
Оставшись круглым сиротой, без братьев и сестер, Басилио покинул город, где его бросало в дрожь от одного вида представителей власти. Он отправился в Манилу, надеясь поступить в услужение к какому-нибудь богачу и одновременно учиться, как делают многие. Путешествие его было настоящей одиссеей – ночи без сна, непрерывный страх, мучительный голод. Он питался дикими плодами и забивался в самую чащу всякий раз, как замечал вдали мундир гражданской гвардии – причину всех его бедствий. Добравшись до Манилы, оборванный, больной, он стал ходить из дома в дом в поисках работы, он, деревенский мальчишка, ни слова не знавший по-испански и вдобавок хилый с виду. Унылый, голодный, отчаявшийся, обходил он улицу за улицей, привлекая внимание своими жалкими лохмотьями. Часто им овладевало искушение покончить раз навсегда с этими муками, броситься под копыта лошадей, которые мчали сверкающие лаком и серебром экипажи! Но вот однажды он увидел проезжавших в коляске капитана Тьяго и тетушку Исабель, он знал их, они жили в Сан-Диего. Басилио так обрадовался, будто встретил родных. Мальчик побежал за коляской, но она скрылась из виду. Расспросив, где находится их дом, он явился туда как раз в тот день, когда Марию-Клару отвезли в монастырь, и застал капитана Тьяго в отчаянии. Басилио взяли слугой, разумеется, без жалованья, но зато разрешили ходить на занятия в Сан-Хуан-де-Летран[34].
Несколько месяцев спустя он поступил в эту коллегию на первый курс латинского отделения. Товарищи, глядя на его грязную, рваную одежду и стоптанные сандалии, обутые на босу ногу, потешались над ним, а профессор, щеголеватый доминиканец, ни разу не задал ему ни одного вопроса и, замечая его в классе, всегда хмурил брови. За все восемь месяцев первого года профессор только зачитывал в списке его фамилию, а Басилио отвечал «Adsum»[35] – этим и ограничивалось общение между учителем и учеником. С какой горечью уходил Басилио каждый раз после уроков! Он догадывался о причине такого обращения, глаза его наполнялись слезами, в душе вспыхивало негодование, но он молчал. А когда под Рождество капитан Тьяго взял его с собой в Сан-Диего, как безутешно рыдал он на могиле матери, поверяя ей свои тайные горести, унижения, обиды! Ведь он так старался, все уроки выучивал наизусть слово в слово, хотя мало что в них понимал. В конце концов он примирился со своим положением, убедившись, что из трехсот или четырехсот воспитанников его курса едва ли сорок удостаивались чести быть спрошенными – те, кто привлек внимание профессора своей внешностью, какой-нибудь выходкой или пользовался его благосклонностью по иной причине. Остальные даже радовались, что их не спрашивают, – это избавляло от труда думать и вникать в заученное.
– В учебное заведение идут не затем, чтобы учиться и что-то узнавать, а чтобы получить диплом. Я вызубрил весь учебник на память, чего еще от меня требовать? Год прошел, и слава богу, – рассуждали ученики.
На экзамене Басилио ответил на единственный заданный ему вопрос без запинки, без передышки, как заводной механизм, и экзаменаторы, расхохотавшись, поставили ему хороший балл. Девять его товарищей по экзамену – для быстроты их вызывали по десять человек сразу – оказались менее счастливыми и были обречены еще на один год отупляющей зубрежки.
Когда Басилио был на втором курсе, выкормленный им петух выиграл очень крупную ставку, и капитан Тьяго пожаловал студенту наградные. Басилио немедленно истратил их на покупку башмаков и фетровой шляпы. Эти обновки, а также одежда с хозяйского плеча, которую Басилио приладил по своей фигуре, придали ему более приличный вид, но ничего не изменили в его положении. Среди такого множества студентов нелегко привлечь внимание, и если с первого года чем-нибудь не отличишься и не приобретешь расположения преподавателей, вряд ли тебе удастся выделиться из общей массы до конца студенческих лет. И все же Басилио продолжал ходить в коллегию – настойчивость была главной его чертой.
Перемена произошла лишь на третьем курсе. Профессором там был доминиканец очень веселого нрава, охотник пошутить и посмешить учеников; себя он не слишком утруждал – урок вместо него почти всегда объясняли его любимчики, – но и от учеников много не требовал. Басилио в ту пору уже ходил в башмаках и в чистой, выутюженной сорочке. Профессор заметил мальчика, который едва улыбался остротам и в чьих больших грустных глазах как бы застыло недоумение; он счел Басилио дурачком и однажды решил потешить класс, спросив у него урок. Басилио ответил, не запнувшись ни на одной букве. Тогда профессор обозвал его попугаем и рассказал кстати историю, которая насмешила весь класс. Чтобы разжечь веселье и показать, что прозвище дано не зря, профессор задал еще несколько вопросов. Вот увидите, какая сейчас будет потеха, подмигивал он своим любимчикам.
Басилио, в то время уже неплохо владевший испанским, сумел ответить на вопросы, всем своим видом показывая, что не намерен давать повод для смеха. Это не понравилось, – как же, забава не состоялась, не удалось повеселиться. С тех пор почтенный монах и вовсе невзлюбил Басилио, не мог простить, что тот не дал выставить себя на посмешище, а главное, не оправдал данного ему прозвища! Но помилуйте, кто мог ожидать чего-либо путного от индейца с торчащими вихрами и голыми пятками, от индейца, которого еще недавно относили к разряду лазающих птиц? И если в других учебных заведениях, где искренне стремятся приохотить молодежь к наукам, индеец, обнаруживший способности, радует учителей, то в коллегии, во главе которой стояли люди, в большинстве своем убежденные, что знания – это зло, по крайней мере для учащихся, случай с Басилио произвел плохое впечатление. До конца года мальчика уже не спрашивали. Стоило ли спрашивать, если над его ответами не посмеешься?
Басилио приуныл; на четвертый курс он перешел с сильным желанием уйти из коллегии. Какой смысл прилежно учиться, не спать по ночам? Не лучше ли, как другие, положиться на случай?
Один из двух преподавателей четвертого курса слыл большим ученым, одаренным поэтом и человеком весьма передовых взглядов. Однажды во время прогулки его питомцы затеяли спор с группой кадетов; завязалась потасовка, за ней последовал вызов на бой по всей форме. Преподаватель, видно, вспомнил дни своей молодости и провозгласил крестовый поход, пообещав поставить высокий балл всем, кто на следующей воскресной прогулке примет участие в сражении. Неделя прошла бурно: дубинки скрестились с саблями, состоялось несколько поединков, и в одном из них отличился Басилио.
Товарищи принесли его в коллегию на руках, как героя, и представили профессору; он был замечен, даже стал любимчиком. Отчасти по этой причине, отчасти благодаря своему усердию, в конце года он получил отличные отметки и положенную медаль. Тогда капитан Тьяго, проникшийся неприязнью к монахам с тех пор, как его дочь ушла в монастырь, в одну из добрых минут предложил Басилио перейти в муниципальный Атенео, самую лучшую коллегию в то время.
Перед Басилио открылся новый мир; он познакомился с системой обучения, о которой и не подозревал. Некоторый педантизм и другие мелкие недостатки не могли уменьшить его восхищения, он был бесконечно благодарен учителям, трудившимся не щадя сил. Часто на его глазах проступали слезы, когда он вспоминал о четырех годах, бесцельно потраченных в Сан-Хуан-де-Летран. Ценой неслыханных усилий он догнал товарищей, учившихся с самого начала по правильной системе, и мог с гордостью сказать, что за один год прошел пять курсов средней школы. Он успешно сдал экзамен на звание бакалавра, к великому удовольствию своих наставников, которые похвалялись им перед доминиканцами, присланными для наблюдения. Один из монахов, желая поубавить восторги, спросил экзаменуемого, где он начинал изучать латынь.
– В коллегии Сан-Хуан-де-Летран, ваше преподобие, – ответил Басилио.
– То-то с латынью у него обстоит недурно! – усмехаясь, заметил доминиканец.
По складу ума и склонностям юношу влекло к медицине. Капитан Тьяго предпочитал юриспруденцию – тогда в доме был бы даровой адвокат. Но на Филиппинах, чтобы иметь клиентов и выигрывать дела, недостаточно быть глубоким знатоком законов, для этого необходимы связи, влияние в известных кругах и незаурядная ловкость. В конце концов капитан Тьяго все же уступил, вспомнив, что студенты-медики имеют дело с трупами; он давно разыскивал яд, чтобы смазывать стальные шпоры своих петухов, а самый смертоносный яд, как он слыхал, – это кровь китайца, умершего от сифилиса.
Басилио учился на медицинском факультете еще с большим рвением, чем в Атенео; уже на третьем курсе он начал заниматься врачебной практикой, и весьма успешно; это сулило ему блестящее будущее, а пока давало возможность прилично, даже изящно, одеваться и делать кой-какие сбережения.
Последний курс подходил к концу; через два месяца Басилио станет врачом – тогда он вернется в свой родной город, женится на Хулиане, и оба будут счастливы. Он не сомневался, что выдержит экзамены на звание лиценциата[36], более того, надеялся сдать их блестяще и тем достойно завершить годы учения. Ему было поручено произнести благодарственную речь на торжественном акте вручения дипломов, и он уже видел себя в актовом зале, перед всем ученым синклитом и избранной манильской публикой. Да, все эти мудрецы, светила научного мира Манилы, одетые в яркие цветные тоги, эти дамы, явившиеся из любопытства и еще несколько лет назад глядевшие на него если не с презрением, то с равнодушием, все эти господа, чьи экипажи сталкивали когда-то его, мальчишку, в грязь, точно собаку, – все они будут внимательно слушать его, а он им скажет нечто необыкновенное, чего эти стены еще не слыхивали; он будет говорить не о себе, нет, он будет говорить о студентах, таких же бедняках, как он, которые придут на его место. И эта речь станет началом его служения обществу…