ЧТО ТАКОЕ ПСИХОТЕРАПИЯ, КТО ТАКОЙ ПСИХОТЕРАПЕВТ?
Нелегко сделать первый шаг в направлении психотерапии. Часто потому, что не все понимают, что это такое. В чем отличие психотерапии от других видов помощи и каковы возможности и границы полномочий психотерапевта? Психолог он или врач-психиатр? А психотерапия – это лечение психического заболевания личности, поддержка при кардинальных изменениях или помощь в решении ее проблем*? Из-за отсутствия простых и внятных ответов на эти вопросы специалисты не всегда отдают себе отчет в том, какую работу на самом деле они выполняют, а какую декларируют. Ниже я изложу свою субъективную профессиональную позицию по этим вопросам.
Конечно, широкой публике известно, что существуют область медицины психиатрия** и соответствующая ей профессия психиатр.
*Термин «психотерапия» состоит из двух частей: psyhe – «душа» и therapia – «лечение, уход, забота, поддержка».
** Термин «психиатрия» состоит из двух частей: psyhe – «душа» и iatreia – «врачевание, лечение».
Также известно, что существуют область гуманитарного знания психология и профессия психолог. Но обывателю, в частности, непонятны смысловые различия словосочетаний «врач психиатр» и «врач психиатр-психотерапевт». Ему неведомо, чем отличаются психолог-консультант от клинического психолога или от нейропсихолога и все они – от врача-психиатра и врача психиатра-психотерапевта. Обыватель – потенциальный клиент или пациент (или его родственник) – не знает, к кому именно он может (и, желательно, должен) обратиться в своем уникальном случае. Часто из-за этого незнания происходят серьезные ошибки: попав к специалисту не того профиля или не той квалификации, пациент / клиент не получает помощи, адекватной его состоянию. И это первый вопрос, но мы рассмотрим его после двух других.
Вторым, важнейшим для меня, вопросом является вопрос о душе. Мне придется на него ответить (хотя бы для того, чтобы не профанировать понятие «психотерапия»), невзирая на то что однозначного отношения к этому вопросу в веках не сложилось. Религия и классическая философия всегда освещали его по-разному: первая – через актиоматику и веру, вторая – через дискурс. Но я практик, и настроена на оказание профессиональной помощи. Поэтому стремлюсь уйти как от сугубо религиозного, так и от чисто философского взгляда на душу. В то же время как человек я не могу не размышлять о ней и не хочу игнорировать свою веру в то, что именно душа – суть человека и самая ценная его часть. Тем не менее в работе я опираюсь на профессиональные знания и о душе сужу по качеству наблюдаемых процессов, которые серьезно отличаются и от процессов социального взаимодействия, и от эмоционально-чувственных процессов. Последние характеризуются накалом страстей, отражающих эгоистические переживания человека, главным героем которых является он сам. Эти переживания в основе своей, как правило, содержат различные страхи, обоснованные и необоснованные.
Рассмотрим весьма распространенный случай – страхи матери за мальчика-подростка. Для него ее переживания – знак недоверия, и, протестуя, он невольно доказывает их обоснованность своим поведением. Мать считает, что ее страхи объективно обусловлены: он еще очень незрелый, а вокруг слишком много опасностей – наркотики, алкоголь, риски, похоти и пр. Но в основе материнского страха могут лежать (чаще так и бывает) иные причины. Например, она может быть недовольна собой – тем, что не нашла к ребенку нужного подхода; тем, что раньше не увлекла его стоящим занятием; тем, что не адаптировала к жизни, в частности, тем, что не донесла важные принципы, ограждающие его от необоснованных рисков и позволяющие делать верный выбор в ситуации соблазна. Она может быть недовольна собой, но не осознавать этого. Тогда на основе скрытых от понимания адекватных самооценки и самокритики будут расти чувство вины и муки совести, требующие наказания (порицание общества или кара Господня).
Сила бессознательного внутреннего конфликта затмит видение конструктивного выхода из переживания и произведет подмену: место страха наказания займет страх за незрелого подростка. У такой подмены есть и вторая причина: мать отказывает ребенку в индивидуальности. Он, материально и социально зависящий от нее, в ее представлении не имеет независимости в душевных / телесных переживаниях и процессах (симбиоз). Он – ее меньшая часть, странное поведение которой она воспринимает как угрозу своей большей части и безопасности в целом. Растут напряжение и тревога. Страхи продлевают симбиоз, зависимость, созависимость и плодят новые страхи: мать мыслит, чувствует и поступает деструктивно. Ее действия направлены на ограничения подростка (своей меньшей части) в контактах: в ход идут гиперконтроль, назидания, устрашение. Потому она не интересуется внутренним миром ребенка, не видит подлинных трудностей его адаптации, не дает уместных рекомендаций. Мать убеждена, что точно знает, что именно он как ее часть переживает. Такое ее поведение отвращает подростка от нее как не понимающей, не любящей, разрушающей, «пожирающей» и взращивает в нем ненависть, помещающую ее в категорию «чужой, враг».
Насилие над волей – своей и других, «прогиб» под обстоятельства, разрушение дорогих и значимых отношений, отказ от борьбы за них, отказ от самопознания и творчества, создание помех в самопознании и творчестве другим и прочее, продиктованное страхами перед внутренней и внешней реальностью, – проявление страстей, деструктивного эгоизма или себялюбия.
Странный факт из опыта: я не обнаружила, что себялюбие является любовью к себе. Это иллюзия любви, назначение которой – оградить человека от труда над своими страхами; иллюзия, взращивающая душевную лень, плодящая страх и малодушие. Себялюбие свойственно людям, не признающим индивидуальность и свободу личности другого, а также разнообразие мира. В отличие от себялюбивых, душевные процессы всегда глубоки и полны любви, сострадания, сопереживания и сочувствия. Их главным героем является аутентичный другой, а «СО-» – их суть. «СО-» – не симбиоз, это готовность разделить страдание, переживание, чувствие, действие другого в том виде, в котором они происходят именно у него. Искренняя забота о другом человеке, опирающаяся на признание его ценности и неповторимости (этика), перемещает фокус внимания с себя на него. Поэтому душевные процессы изначально отличаются от процессов деструктивного эгоизма, которым присуща фиксация на себе, своих страхах, выгодах и безопасности. По той же причине душевные процессы имеют тенденцию к выравниванию эмоциональных флуктуаций, от которых ни один человек не застрахован. Эта их особенность хорошо видна в нетипичных ситуациях. Способность к «СО-» растет у человека по мере увеличения побед в сражениях с гидрой деструктивных страхов. Такие победы способствуют познаванию миров, внешнего и внутреннего, и опосредованно вносят ясность в восприятие другого. Они же, в случае необходимости, подсказывают верные инструменты помощи: слова, касания, действия. Однако (!) вновь странный факт из практики: душевный процесс – мой, следовательно, эгоистичный. Но почему-то созидательный. Может быть, человек относится к другому так, как хотел бы, чтобы относились к нему? Тогда этот эгоизм согласуется с жизненностью, сохранностью, телесностью, развитием и творчеством, своим и других. Он направлен ОТ себя К другому. Может быть, «возлюби ближнего своего как самого себя» становится возможным тогда, когда человек познаёт себя в эгоистической (моя), но (!) этической любви к другому, которая больше страха за себя? Назову характер такого эгоизма натуральным. Возвращаясь к примеру: мать, желая добра и пользы своему ребенку, могла бы увидеть его индивидуальные особенности и подобрать верный подход к нему. Для этого ей нужно было бы совершить подвиг во имя него и себя: начать учиться вместе с ним тому, чему ее не научили родители – прежде всего разборчивости (что есть что), находчивости, смелости, нестандартности мышления и действий, способности сомневаться в своей правоте и пр. Тогда, изменившись, мать стала бы для своего ребенка мудрым и балансирующим помощником, к словам которого он бы прислушивался. Но она не может вступить в обучение, базирующееся на мудром принципе «как человек относится к миру, так и мир относится к человеку». Она даже не может догадаться о существовании этого принципа, ей доступна лишь та область знаний о мире, которая опирается на банальные истины: мир полон опасностей, человек человеку волк, лучше быть первым на деревне, своя рубашка ближе к телу, бесплатный сыр бывает только в мышеловке и пр. Возводя банальные истины (ситуативно вполне уместные) в абсолют, распространяя их на все закономерности и случаи жизни, мать не выходит за границы грубых стереотипов взаимодействия. Иными словами, ей не остается ничего другого, как привести в соответствие и методы обращения с подростком: через гиперконтроль, повышенную тревожность, страх, агрессию – вербальную и даже физическую. Так обеспечивается стабильность «птичьего двора», к которому тяготеет мать [1].
Душевный процесс не имеет ничего общего с желанием казаться и выглядеть душевным: человек не заботится о том, «что станет говорить княгиня Марья Алексеевна» [2], действуя порой вопреки шаблонам общества или социальной морали (но это не принцип, а частность). Тот, кто находится в себялюбивой позиции, отказывается от натурального эгоизма лишь потому, что страх за себя доминирует над любовью к другим. Вирус длительной, запущенной ошибки формирует «ветхого человека» [3]. Он передается по наследству через порочную систему воспитания и вызывает у всех его «носителей» болезненность в переживаниях и в теле. Тогда наступает душевное недомогание, или страдание.
Здесь я хотела бы уделить некоторое внимание понятию «страдание», так как именно оно, по моим представлениям, и является ключом к сути психотерапии. Страдание обычно понимается в одном значении – мучение, или муки, и это представление не лишено оснований. Тем не менее в Толковом словаре живого великорусского языка Вл. Даля (а мы существуем в русской языковой реальности) в главе «Страдать» мы находим и другие значения: «страдать, страдаю, стражду; биться, бороться, бедовать, мучиться, маяться; терпеть боль… усильно трудиться, работать… работать в поле, спешно сымать и убирать хлеб и сено…» [4, т. 4]. Язык – хранитель смыслов, формировавших сознание многих поколений до нас, и даже в периоды губительных для него «субкультуральных» изменений он сохраняет фундаментальные значения в коллективном и индивидуальном бессознательном. А это в нашем случае значит: страдание – путь от мучительной битвы за себя до жатвы – обретения себя. Путь, на котором есть шанс пройти и большое пространство («поле»), и усильный пахотный труд, и боль, и мучения.
На основании практики могу утверждать: человек, пришедший на психотерапию, страдает по себе подлинному. По своей душе в своем теле. Он страдает от того, что не может полноценно выразить предопределенного природой – способности любить; от того, что либо не встречал других, способных любить, либо не узнал их вовремя и утратил; от того, что чувствует себя рабом порочного круга обстоятельств; от того, что предал себя и свою аутентичность в угоду страхам; от того… от того… Он страдает, и потому он – страдающий. Лишь работа, направленная на исправление всех этих «от того», работа, итогом которой будет «жатва» – целостность, свобода и умение любить, может оправдать его нынешние страдания-мучения. Только такая работа дает шанс на исправление вековой ошибки поколений и создает условия встречи с другими умеющими любить.
Душевные процессы отличаются и от процессов социального взаимодействия, целью которых является получение выгоды – взаимной или персональной. Последние, к сожалению, склонны больше развиваться в сторону деструктивного эгоизма, чем в сторону душевного процесса. Но из этого не следует, что не бывает нормальных, созидательных процессов социального взаимодействия.
На основании вышеизложенных представлений, обобщающих профессиональный опыт, я дифференцирую понятия «душевное здоровье», «душевная болезнь», «душевное недомогание» (болезненность) и «проблема». Такая терминология в большой степени помогает мне выносить суждение о состоянии души человека, пришедшего за помощью.
Под душевным здоровьем я подразумеваю способность человека спокойно и бескорыстно вкладываться в душевный процесс, суть которого – способность любить. Душевное здоровье присуще человеку от природы, но часто к нему приходится идти трудным путем.
Под душевной болезнью – нарушение или искажение этой способности разной степени тяжести и с разными особенностями: как именно и в чем проявляется нарушение или искажение способности. Душевная болезнь может передаваться по наследству (эндогенно), но часто начинается либо с шоковой травмы, либо с союза деструктивного эгоизма и представлений об уродливом, чудовищном, страшном миропорядке (психогенно, травматическое развитие). Душевной болезни свойственно страдание-мучение, ощущаемое страдальцем как не имеющее конца (адовы муки). Однако это не означает, что никакая душевная болезнь не лечится.
Под душевным недомоганием (болезненностью) – смятение и конфликт между себялюбивыми переживаниями человека и его потребностью быть душевным. Душевное недомогание – условие выбора и поиска человеком себя / своих отношений в мире людей, животных и природы. От того, какой выбор человек будет делать, как он будет осуществлять самопознание, как он будет справляться с деструктивным эгоизмом, зависит, будет ли он двигаться в сторону душевного здоровья или в сторону душевной болезни. Иногда продвижение второго типа растягивается на несколько поколений рода, если представители поколений упорствуют в своей разрушительной ментальности.
Под проблемой – задачи личности, которые нужно решить (буквальный перевод греческого термина). Эти задачи, конечно, могут быть сложно организованы и создавать трудности; они социального значения и связаны, как правило, с необходимостью и потребностью человека находить безопасное, достойное и выгодное место в социуме. Проблемы, безусловно, занимают существенное место и в явлениях душевного недомогания, но называть саму болезненность «проблемой» мне не позволяет глубина смятения и конфликта, характерного для болезненности. Также понятие «проблема» и ее проявления совершенно не согласуются с душевной болезнью как чересчур простые для болезни.
Этим четырем состояниям души соответствуют состояния материального организма: здоровье, телесные болезни, телесные недомогания и телесные проблемы. Известные в истории факты серьезных телесных страданий у праведников и подвижников (прежде всего болезни опорно-двигательного аппарата) являются не болезнями, но неспособностью материального тела (формы и тканей) полноценно справиться с силой потока духовного света.
Третий вопрос – об идентификации и самоидентификации человека в ситуации получения помощи: кто он – пациент или клиент*? Между этими понятиями существует большая разница, отработанная и закрепленная веками, – их разделяет качественная пропасть. Потому и вопрос об идентификации должен определяться не мировыми достижениями в области прав личности, но реальным положением дел.
* С латыни «пациент» (patiens) переводится как «страдающий», а «клиент» (cliens) – как «свободный человек, отдавшийся под покровительство патрона… постоянный покупатель, заказчик или лицо, пользующееся чьими-то услугами» [5]. Понятие «пациент» не идентично понятиям «больной» или
«пассивный».
Тем временем психологи и психотерапевты (за исключением клиницистов) во всех случаях называют пришедшего за помощью человека клиентом. Хотя должно было бы быть очевидным, что если человек пришел как заказчик за консультацией или коррекцией своих проблем, то он клиент: у него достаточно нормальное состояние, и он имеет достаточное представление о том, чего хочет. Ему не хватает некоторых деталей в процедурных вопросах (как этого достичь?). Специалист поможет ему «достроить картинку» и найти подходящие средства для осуществления цели. В процессе работы будут применены неглубокая аналитика, разъяснение и тренировка новых навыков, необходимых для достижения цели. Диагностика и методы работы специалиста будут прозрачны для клиента, а ответственность за достижение результатов распределится между ними вначале как 50/50, но по ходу работы ответственность клиента будет расти. Если же человек страдает, то он пациент, и ему нужна психотерапия. Он может быть как душевно (психически) больным человеком, так и не больным вовсе: от того, болен он или не болен, зависит специфика работы со страданием и подбор средств, но не сам факт – страдает человек или нет*. И здесь я считаю уместным, не навязывая своего профессионального видения, на первой же встрече вывести эти различия в осознавание человека, пришедшего за помощью: пусть он сам определится, страдает он или нет.
* В 50-х годах ХХ века американский психолог Карл Роджерс, один из представителей гуманистической психологии, основатель «центрированной на личности клиента» психотерапии, предложил называть пациентов клиентами. Это предложение он обосновал так: если врач вступает в глубоко личностный контакт с пациентом, то он видит в нем не больного, а клиента. Клиент – это тот, кто берет на себя ответственность за решение собственных проблем путем активизации творческого начала своего «я». Тогда специалист оперирует методами взаимодействия, адресованными здоровому человеку. Если же психотерапевт видит в пациенте больного, то это предполагает выбор методов воздействия. Поскольку именно 50-е годы стали временем больших достижений в области прав личности в Европе и Америке (и даже в СССР наступила оттепель, когда Первым секретарем ЦК КПСС стал Никита Хрущев), роджеровская модель клиент-центрированной психотерапии удачно «легла на время». Однако обращаю внимание читателя на подмену в понятии «пациент»: пациент – не больной, он страдающий. Не факт, что страдающий не берет на себя ответственность за собственные решения. Также не факт, что страдающий, якобы лишенный здорового взаимодействия «психотерапевт – пациент», находится под постоянным авторитарным воздействием врача. И тем более не факт, что у психотерапевта с пациентом нет контакта на глубоком личностном уровне. Проблема заключается в том, что, выступив против ортодоксальной психиатрии своего времени с ее порой бесчеловечными методами, Роджерс невольно способствовал деформации базовых для психотерапии понятий не только в латыни, но и в его родном английском языке.
Психотерапия серьезно отличается от консультирования и коррекции и в методологической части: причинно-следственные связи страдания столь витиевато устроены, что не всегда предполагают открытые для пациента методы работы. Часто уже на первом этапе занятий проанализированная специалистом информация показывает тяжелую картину страдания. Поэтому не всякий психотерапевт выводит ее полностью в осознавание, но длительно подготавливает условия для обретения пациентом устойчивости и силы. Частично скрытые от ума пациента средства работы специалиста создают базу изменений на уровнях тела и глубоких слоев ментальности. Но для выбора изменений нужны свободная воля пациента и осознание им изменившейся ситуации страдания. Так что руководимый этикой и пользой для пациента специалист может комбинировать «открытые» и «скрытые» методы внутри психотерапевтического процесса. Такой специалист в начале работы берет примерно до 70% ответственности на себя; по мере появления изменений у пациента методы его работы становятся открытыми, и акцент в ответственности существенно сдвигается в сторону пациента. Впрочем, не исключаю, что моя позиция может восприниматься как «старообрядческая» в отношении не только методологии, но и понятийно языковой реальности. Однако психотерапия прежде всего оперирует словом, и здесь нужна точность в понимании и формулировках. Из практики знаю: настроенный воспринимать клиента как пациента специалист так его и описывает, чем искусственно «утяжеляет» проблему и приписывает ей страдальческий уровень. Такой специалист рискует «загнать» здорового человека в болезнь. Настроенный воспринимать пациента как клиента специалист так его и описывает: поэтому не видит страдания, не обучается с ним работать и не приносит должной пользы человеку.
Вернемся теперь к первому вопросу – о различиях между психиатрами, психотерапевтами и психологами. Итак, психиатр – это медик по образованию, уже на последнем курсе мединститута решивший специализироваться на психической патологии, описанной в Большой и Малой психиатрии. К таким патологиям относятся шизофрении, психотические состояния (галлюцинации, бред и пр.), маниакально-депрессивный психоз, истерия, пограничные расстройства личности, психопатии, психастения, алкоголизм, психоорганический синдром и др. Еще в первой четверти ХХ века большинство этих патологий* считались душевными болезнями разной этиологии и степени тяжести. Человек, страдавший ими, назывался душевнобольным, а психиатрическая больница носила имя «дом скорби». Но по мере внедрения научных знаний в психологию, в начале ХХ века, душе предпочли психику. Появилась возможность «измерить» некоторые психические процессы, а это означало «освобождение» науки от авторитета весьма неясной субстанции – души. Под руками оказывался перспективно «понятный» орган – мозг и его процессы – психические. Материалистический подход по его линейной логике должен был упростить задачи: излечение психической патологии зависит от успешного влияния на мозг – выправляются патологические психические процессы, производимые мозгом.
Конец ознакомительного фрагмента.