Вместо предисловия
Наконец, я получила эту книгу, но теперь уже из других рук.
Вечером того дня, когда мы с моей подругой Люшей, Еленой Цезаревной Чуковской, должны были встретиться, нам помешала мерзкая погода – мрак, сырость, слякоть. И мы решили перенести наше свидание на утро. Но утром она позвонила мне сама:
– Ты знаешь, меня прямо сейчас увозят в больницу. Хотят для очистки совести сделать операцию. Потому что от облучения и химии я отказалась. Думала, лучше буду сидеть и ждать у моря погоды.
Это было любимое выражение Люши, если кто-то ее знал, и хотя такая пассивность была ей совершенно не свойственна, о себе она могла говорить исключительно в иронических тонах.
– А книгу я тебе надписала. Не забудь привезти мне свою. Мы же с тобой договорились обмахнуться «нетленками». (Так мы называли с ней наши работы.) Хотелось бы увидеться, конечно, ну, а если нет, то ты мою книгу найдешь на столе.
Если бы знать мне в тот вечер, что наша встреча больше не состоится никогда…
Эту ее надписанную книгу «Чукоккала и около» я нашла у нее на столе, как она и обещала, с трогательной надписью, после того, как Люши уже не стало.
Она была очень больна, – онкология, к тому же поздно обнаруженная. Положение было крайне тяжелое, но ее уговорили, что надо бороться, не все потеряно. Люша лежала в лучшей клинике. Ей занимались светила нашей медицины. Первая операция прошла вроде бы вполне успешно. Ее племянница, Марина, с которой мы были ежедневно на связи, сказала, что была даже удивлена, найдя Люшу после операции все такой же насмешливой и даже оживленной…
Но к вечеру ей стало плохо. Сердечная недостаточность. И снова операция, сопровождавшаяся множеством попутных осложнений. Все усилия врачей оказались напрасными, – к сожалению, человеческий организм имеет свой предел возможностей.
Люша умерла, не приходя в сознание, в новом, наступившем 2015 году, в полдень 3 января. Ее похоронили 7 января, в день Рождества, в Переделкине. Был сильный мороз, кажется, это был самый холодный день за всю зиму, и поехать на панихиду и похороны я не смогла.
Кладбище в Переделкине. Для меня это не просто деревенский погост, или исторический мемориал с именами знаменитых людей, – для меня это мое семейное кладбище. Папа похоронен на главной тропе, ведущей от входа вглубь кладбища. Серый, мраморный обелиск и надпись:
«Писатель Николай Вирта».
Мама и бабушка, Ирина Ивановна Вирта и Татьяна Никаноровна Лебедева, похоронены прямо за спиной гробницы Чуковских – Корнея Ивановича и Марьи Борисовны и рядом лежащей их дочери, Лидии Корнеевны. И вот теперь там же Люша, ее похоронили без кремации, прямо в землю. Это семейное решение, конечно же, неоспоримо. Но как заснуть, когда мысли все время возвращаются туда… Мерзлая земля, скованная морозом толпа людей и этот непереносимый звук промерзших комьев о крышку гроба. Просто наваждение какое-то…
Мы с Люшей всегда перезванивались, когда она или я выбирались на кладбище. Взаимно присматривали за могилами близких. Возмущались глухотой и безразличием Епархии к этому историческому месту, ставшему последним приютом для многих и многих известных писателей, поэтов, философов, скульптора Сидура и просто достойных людей нашего времени. Поразительна скупость церковных властей, без устали возводящих на территории, непосредственно примыкающей к могилам, чудовищный по своей безвкусице «новострой», – храмы, часовни, гостиницы и не выделившей ни гроша, чтобы провести на кладбище водопровод и сделать туалет. Бок о бок на том же кладбищенском холме располагается представительная резиденция Патриарха, а рядом с ней полнейшее запустение и упадок. А как же – любовь к ближнему своему и другие возвышенные ценности?
В своей книге «Родом из Переделкино» (изд. Астрель, Москва 2011 г.) я подробно писала о семье Чуковских, наших соседей по даче, приятельские отношения с которыми продолжались у меня очень долго, с 1937 года. Нам с Люшей было тогда лет по семь, при том, что она младше меня на несколько месяцев. И никто из нас еще не знал, как сложится наша судьба. Сохранится ли наша дружба надолго? И в каком направлении пойдут наши жизненные пути?
Несколько лет назад, когда у нас обеих за плечами была уже солидная часть нашей биографии, мы с ней встретились вновь. Встретились очень горячо, потому что были нужны друг другу, нужны, как никто другой. Нас объединяла память о детстве, – если есть в жизни что-то святое, так это именно воспоминания о нашем детстве, – у кого-то счастливом, у кого-то трудном, но всегда обостренно воспринимающем действительность. В нашем детстве, писательских детей и внуков, обитавших тогда в Переделкине, было много радости, но ничто не могло защитить нас от исторических катаклизмов, которые обрушились на нашу страну. И в мгновение ока прервали наше короткое детство, не дав нам доиграть в наши игры, подрасти и окрепнуть. Война уравняла всех нас, – какие могут быть привилегии у детей, чьи родители оказались на фронте, а сами они с семьей обращены в бегство, называемое эвакуацией?
С первых дней войны нам предстояло испытать все ее ужасы: бомбежки, ночи в подвалах домов, срочно переоборудованных под бомбоубежище, как это было у нас в Москве, в нашем доме № 17 в Лаврушинском переулке.
Помню, как мы сидели с бабушкой в подвале под подъездом № 3 нашего дома. В подвал набилось множество народа. Судорожно вцепившись в доску, изображавшую подобие скамьи, мы с бабушкой не сводили глаз с лампочки, которая раскачивалась на проводе под бетонным потолком, мигая и грозя оставить нас в кромешном мраке, наполненном страхом, ознобом и гулом. Или ночи на даче в Переделкине, когда на крышу с грохотом сыпались осколки снарядов, едва не пробивая ее насквозь, а в небе шарили прожектора, нащупывая немецкие бомбардировщики, прорывавшиеся к столице.
Мы уезжали в Ташкент с последним эшелоном, увозившим писателей с семьями в тыл, это было 16 октября 1941 г. Ехали около двух недель, нас задерживали на всех станциях, полустанках, а не то и в чистом поле, пропуская вперед составы, переправлявшие на Урал заводы и фабрики. Вскоре у нас начались сильнейшие проблемы с водой и продуктами. От голода нас спасал мой отец. В звании майора он был назначен комендантом эшелона и всеми правдами и неправдами добывал для нас пропитание, выскакивая на остановках из поезда и потрясая какими-то мандатами. Это была лишь прелюдия к тому, что ожидало нас в эвакуации. Все по-разному пережили это тяжелое время. Но в чужом краю невзгоды, неустроенность, недоедание и прочие беды никого не обошли стороной.
После Победы мы вернулись домой не по годам повзрослевшими. Некоторые семьи понесли невосполнимые потери. В семье Чуковских в 1942 году погиб на фронте средний из детей Корнея Ивановича – Борис, и его сын Женя остался сиротой. Корней Иванович и Марья Борисовна, к счастью, его усыновили и стали ему невероятно преданными родителями. Мои подруги – Светлана и Джоя Афиногеновы потеряли отца, – Александр Николаевич Афиногенов погиб при бомбежке в здании ЦК партии в Москве в октябре 1941 года. У моего друга Пети и его брата Илюши Петровых в 1942 году при перелете через линию фронта на военном самолете, попавшем под обстрел, разбился отец.
Но и тем, кто остался в живых, выпало на долю перенести столько испытаний, что их с лихвой хватило бы на несколько поколений людей, если бы в мире существовала хоть какая-то справедливость.
Наше детство невозвратно прошло, мы входили в пору юности, еще не зная, что нас ждет впереди.
Совсем недавно я была серьезной девочкой с двумя косичками и усердно занималась своим самообразованием. В школе я училась неважно и ни по каким предметам, кроме литературы и естествознания, особенных успехов не имела. Зато с одинаковым рвением изучала «Историю искусства» П.Гнедича и «Жизнь животных» А.Брема, поначалу не вполне осознав, что с генетикой не поспоришь, – литературные способности, полученные в наследство от отца, хотя и сильно ослабленные, жаждали реализации, и часто становились «линией жизни» писательских детей. Но до этого было еще далеко.
С некоторых пор у меня появились новые увлечения, – танцы, наряды. Я вертелась перед зеркалом, готовясь к вечеру, и невероятно переживала свои успехи и неудачи. На дачах у нас крутили без устали патефоны, пластинки, записанные на рентгеновских снимках, шипели, игла соскакивала с борозды, но хриплый голос Утесова или грассирование Вертинского проникали нам в душу, пробуждало неясные мечты о чем-то прекрасном и неизведанном. Предчувствие любви витало в воздухе, но пока это было лишь ожидание того, что должно было прийти и наполнить собой нашу жизнь.
С Люшей нас объединяла в те послевоенные годы неустанная забота о наших младших братьях. Это были бедовые ребята, и уследить за ними было не так-то просто. Ее двоюродный брат Женя, 1939 года рождения, и мой брат Андрюша, 1944 года рождения, постоянно изобретали такие забавы, которые могли закончиться для них весьма печально. В поисках экстремальных видов спорта они постоянно устраивали сумасшедшие гонки на велосипедах, проносясь над канавами и буераками то положив ноги на руль, то подняв руки вверх. Процветало и еще одно соревнование, – привязав толстую веревку к высокой ветке, раскачаться на ней с немыслимой силой, после чего спрыгнуть вниз на максимально далекое расстояние. И вот один из них со всего маху рухнул в какую-то яму. Мы с Люшей бросаемся к нему.
– Эй, там! Ты живой?
– Да все нормально!
У-ф-ф! Кажется, пронесло!
Биологические опыты моего брата Андрюши не вредили хотя бы его здоровью. А вот Люшин двоюродный брат Женя имел пристрастие к пиротехнике и только по счастливой случайности однажды чуть было не ослеп и не поджег свою дачу. Петарда, изготовленная Женей, вырвалась у него из рук и, залетев в кусты, с шипением там взорвалась. Мы все были просто в шоке. Ну, что можно было поделать с этим неугомонным мальчишкой?!
Они же были у нас и главными ветеринарами. С нашими домашними животными вечно что-нибудь приключалось. То чья-то кошка повредит себе лапу. То пес притащится домой с изодранными в клочья боками. Что поделаешь, если соперник оказался сильнее?! Любовь требует жертв. Самое интересное, что собаки и кошки терпеливо переносили обработку ран, прижигание йодом и накладывание на лапу самодельной лангетки. Животные гораздо умнее, чем мы о них думаем.
Ну, а какая морока была с выпавшими из гнезда птенцами – не закинешь обратно в гнездо, кошка мгновенно придушит, а взять трепещущего, едва оперившегося птенца домой – это значит поминутно закладывать корм в ненасытную желтую глотку. Иногда этих птенцов удавалось выходить, и они, оперившись, вылетали на волю из открытого окна террасы. Вспорхнул – и улетел без всякой благодарности, и лишь оставив на память о себе на подоконнике несколько белых пятен.
Для меня переделкинская идиллия кончилась катастрофой.
Сознаю, что предаваться суеверию смешно и глупо. Все это антинаучная галиматья, и с этим надо бороться.
Но однажды вечером я в ванной уронила на кафельный пол маленькое зеркальце, и оно разбилось вдребезги. А утром мой папа объявил моей маме, что уходит из семьи, поскольку полюбил другую женщину и намерен на ней жениться.
Вскоре в Литфонд посыпались заявления о том, что казенная дача используется не по назначению и что сам писатель там не появляется. Моя мама без всяких пререканий с Литфондом в срочном порядке распродала имущество, – библиотеку, мебель, посуду, утварь и освободила дачу. Какие-то дрязги, судебная волокита и тому подобное – все это было для нее непереносимо, и она предпочитала в одночасье лишиться всего, но избавить себя от неизбежных унижений. Слава Богу, никто не отнимал у нас московскую квартиру в писательском доме в Лаврушинском переулке, но оторваться от дачи, на которой мы прожили двадцать лет, было очень тяжело. Прощай, мой сад! Прощай, цветник! Прощайте, вековые сосны! Над кем теперь вы будете шуметь?
Хотя в паспорте, в графе: « место рождения» у меня и значится город Кострома, но что я могла запомнить о ней, когда меня увезли оттуда годовалым ребенком. Для меня «малой Родиной» было Переделкино, и тоска по нему давила на сердце долгие годы.
И вот я вступила во взрослую жизнь.