Глава одиннадцатая
Дома Флюсов, хоть и не сразу, вспомнил, что хотел позвонить Асе. С этим намерением он направился к аппарату, но его кто-то опередил.
– Слушаю.
Звонил Михаил Жигульский.
– Приветик… Слушай, Сергеич, у меня дома – супер панк-сейшн. Я не помню, какой день квашу, но помню, что только этим и занимаюсь.
– С кем?
– Начинал с Аликом Бырдиным. Вроде позавчера. Сейчас у меня в квартире полно народу, и многих я просто не знаю. Сегодня утром какой-то весь кожаный рокер уже посылал меня в магазин за выпивкой. На моем родном диване вповалку спят неизвестные мне девицы сомнительного вида. В маминой спальне я вроде бы видел Гарика Сукачева. Но не уверен, что это был он. Старичок, ты бы зашел – разогнал бы всю эту шушеру к ядреной фене, а то они меня решительно не слушаются. – Было слышно, что Жигульский чуть не заплакал. – А скоро, во всяком случае со дня на день, должна с дачи вернуться мать.
– Мишань, тебе сколько лет?
– Да помню я – тридцать восемь. С половиной…
– И ты – без пяти минут сорокалетний мудак – не можешь вытурить из собственной квартиры каких-то пьяных подонков?
– Они не уходят!
– А откуда они вообще взялись?
– Я подозреваю, что половину этого сброда привел песенник Ондрух, а другая половина приехала с моей бывшей женой. Здесь я должен заметить, что самого Ондруха и мою жену в самом начале скорее всего пригласил я сам.
– Ну раз сам – вот тогда сам и разбирайся.
– Старичок, они курят в моей квартире какую-то зловонную дрянь, я боюсь осложнений. Ну выручи в последний раз!
– Я тебя еще не поблагодарил за завернутую поэтессу Машу, а ты мне уже новую работенку подыскал. Чем собираешься расплачиваться?
– Я твой вечный раб, проси чего хочешь. Но должен предупредить, что на данный момент у меня ничего нет.
– Как, впрочем, и всегда. Ладно, Жигульский, хрен с тобой…Пойди сообщи собравшимся, чтобы подготовили парашюты, потому что, если они самостоятельно не уберутся к моему приходу, то полетят с балкона с моей помощью. Приказ оставить поле битвы не распространяется на хорошеньких девушек, если, разумеется, таковые имеются.
– Золотой ты мой!
– Кстати, а чем занимается в данный момент господин Бырдин?
– Он пребывает в забытьи…Эти негодяи опоили его неразбавленным спиртом…
– Ладно, Мишаня, продержись еще некоторое время – скоро буду.
«Придется отложить Аську на другой день, – подумал Флюсов, – а вместе с нею и Лену, и Машу… и всех остальных».
Быстро переодевшись и поодеколонив волосы, Сергей решил, что в крайнем случае сможет переночевать у Жигульского. «Так… Лева приедет часа через два. Плюс еще полтора. Сейчас около девяти. Позвоню домой в час ночи, – а там разберемся». Весело насвистывая, он отправился к старому френдку.
Хорошо проинформированный человек стоит обычно двух. Природа не терпит пустоты, и поэтому там, где люди не имеют полноценного и достоверного объема информации, появляется масса вопросов и домыслов. У Сергея их не было, а если и были, то их автором был он сам.
– Есть кто живой? – спросил Флюсов, зайдя в квартиру Михаила без посторонней помощи извне – дверь была открыта. – Алле, люди!
Он заглянул в обе комнаты, посмотрел на кухне и даже в туалете – никого нигде не оказалось.
«Чудеса в решете, – подумал Сергей, – все это очень странно… Странно и подозрительно, и поэтому от греха подальше лучше отсюда побыстрее свалить».
Он аккуратно прикрыл за собой дверь – и был таков.
Однако пройдя по знакомому тротуару первые пятьдесят метров вдоль родной Большой Черкизовской улице, Сергей понял, что идти ему в данный момент просто некуда – квартира его пусть и временно, но уже наверняка занята Львом Новоженовым с какой-нибудь поселянкой, Жигульского дома не оказалось. Оставалось дойти до Преображенской площади и загнездиться там в небольшой уютной кофейне, работающей допоздна.
В ней он провел около часа, индифферентно потребляя густой коричневый напиток, всего через несколько минут придавший нашему писателю бодрость духа и уверенность в завтрашнем дне.
«Может быть, у Левы что-нибудь сорвалось и он совсем не приехал, – начала сверлить мозг оптимистичная мысль, – пойду позвоню».
Связь писатель осуществил при помощи знакомого таксофона, из одиноко неподалеку стоявшей металлической будки:
– Алле! Вас слушают, – ответил знакомый всем телезрителям голос.
– Как дела? – как можно оптимистичнее спросил Сергей. – Когда мне можно заявиться?
– Старик, это же твоя квартира. О чем ты говоришь?
– А как процесс?…Только собирает начаться?
– Процесса не будет. Сегодня не тот настрой. Мы сидим с Наташей и просто выпиваем шампанское. Приходи – разбавишь наше одиночество.
– Ну раз так – сейчас буду.
На этот раз Новоженов притащил с собой молоденькую журналистку, пытавшуюся всю последнюю неделю взять у него интервью.
Левино шампанское оказалось на редкость удачным, сделанным на одном из настоящих заводов плодородного Крыма. И вкусным оно было именно поэтому – что было настоящим, а не бутилированным в московской области представителями многочисленной и крайне реакционной азербайджанской мафии.
Лева сразу рассказал смешную историю:
– Когда я работал в «Литературной России», было такое еженедельное издание, наш главный художник всегда ходил по нашему зданию со стаканом, где он промывал кисточки. Но в стакане было не вода, а водка, естественно разноцветная. Он ходил, отпивал в целях маскировки. Однажды он купил новый с иголочки костюм, это было большое событие, потому что другой одежды у него не было. И вот он приходит, и что с этим костюмом, где он был?! – передать невозможно. И синяк во все лицо. Оказывается, он поскользнулся, упал лицом. Ну… костюм пришлось постирать. В таком виде он побежал за бутылкой в магазин. У Вани был такой вид, что даже милиционер, который шел по своим делам и, вообще, у него уже закончилась работа, не выдержал и сказал укоризненно: «Вы бы на себя посмотрели». – «А ты сам на себя посмотри», – сказал Ваня. «А вы кто такой? – обиделся страж порядка. – Ну-ка, ваши документы?». Ваня вытаскивает сафьяновское удостоверение «Пресса», золотыми буквами: главный художник органа Союза писателей СССР «Литературной России» Иван Сидоров, фотография. Тогда такой документ иметь – это значит, что в жизни все у тебя в порядке. Но милиционер говорит: «Такую ксиву на Тишинке за копейки сделать можно». – «Не верите?! – оскорбился Ваня. – Вон идет наш зам. главного редактора!» А мимо действительно шел Киреев, полковник в отставке, работавший прежде в «Красной звезде», с авоськой, где лежал какой-то лук. Он говорит: «Да, подтверждаю», – и достает такую же ксиву. Мент в ужасе говорит: «Да ну вас, вообще…» – И ретируется.
Девушка Наташа громко расхохоталась, а довольный Лева продолжил: – У меня есть замечательная книга Вайля и Гениса – «60-е: мир глазами советского человека». У нее потрясающий справочный аппарат: по именам, цитатам, суммированию. Все систематизировано. Сейчас ведь ни у кого не хватает ни времени, ни денег, ни терпения на какую-нибудь фундаментальную работу, все делается таким образом – присесть и встать. Я прочитал ее и подумал: мы же действительно люди шестидесятых и никуда от этого не денешься. 60-е были для советского человека ощущением предстоящего праздника. И я помню: а ведь черт возьми, действительно! Такой подъем был! – Новоженов долил Наташе шампанского. – Мои родители все время гуляли. Постоянные гости, все поддавали. Я помню, люстру разбили, танцуя рок-н-ролл. А ведь им было за сорок уже. Они нам не давали учить уроки и готовиться в институт, потому что все время в гости ходили друг к другу. Инерция шестидесятых продолжалась и в семидесятые. Я очень хорошо помню, как начинали работать в газетах. Все время: Пойдем по сто грамм, пойдем еще…» Мы знали, что выпьем, нам это не помешает работать, а наоборот, еще лучше будет. Вот Саша Кабаков, например, все время с собой фляжку таскает. Где это видано?! Мы гуляли всегда, это как бы входит в профессию. А знаете, первое, что я увидел в первой своей газете, – это бутылка водки, батон хлеба за двадцать восемь копеек и колбаска, нарезанная ломтями, – такая у меня была журналистская практика. А впереди же рабочий день, и выпивали по стакану, и шли на задание. Умирали тогда исключительно от пьянства. Никто не умирал от рака или СПИДа. Помню, прихожу вечером в редакцию и вижу: ответственный секретарь, покойный ныне, Дима Пискунов сидит и плачет. Я испугался и говорю: «Чего ты плачешь?» Он говорит: «Кеннеди убили. Роберта». Я отошел в сторону и думаю: ведь действительно, личное горе переживает человек, хотя совершенно пьяный. Плачет, слезы… Пожилой человек… Где Кеннеди, где он?! «Московский водник». А его друг Сашка Болотин был корреспондентом. – Лева достал сигарету и глубоко затянулся. – Приходит Пискунов к своему корешу и спрашивает: «Выпьешь со мной?» – «Дима, я больше пить не буду», – говорит корреспондент. А тот ему: «Нет, ты выпьешь со мной». – «Нет, не буду», – стоит на своем Сашка. Тогда ответственный секретарь вне себя возвращается в свой кабинет, потом выходит с материалом, который Болотин только что сдал, комкает его – и в корзину. Месть! Представляете?
– Не представляю… Лев Юрьевич, и что, в журналистском и телевизионном мире все вот так – пьют? – поинтересовалась девушка.
– Все, – твердо ответил Новоженов. – И я в том числе, несмотря на то, что я чистокровный еврей, но у меня особый случай, ведь я еврей с чисто славянскими привычками: ем не вовремя, не занимаюсь своим здоровьем, много курю. Но чтобы остаться евреем, я не уехал в Израиль. Потому что там ты сразу становишься большинством, ощущение исключительности, что ты не такой, как все, сразу исчезает. Я никогда не надеялся, что смогу побывать за границей. И теперь потерял заграницу как некоторую мечту. Мы последнее счастливое поколение, которое не перестает радоваться, что курит «Кэмел». Мы потому и счастливы. И почему, собственно говоря, мы так любим иностранцев? Думаю, что в иностранцах мы любим нашу веру в то, что где-то на земле есть разумные существа. Вот они идут по нашему родному метрополитену, стайка иностранных стариков и старушек, откормленных и моложавых, заставляя обывателя с особой пристальностью всматриваться в них с надеждой, что ли, обнаружить наконец давно искомые анатомические различия: может, у них руки не так приделаны к туловищу?
– Сколько вы знаете всего интересного! – восхитилась Наташа. – Я предлагаю выпить за господина Новоженова. За вас, Лев Юрьевич!
Лева, отхлебнув из своего бокала, пытался было рассказать очередную историю, но, посмотрев на младшего товарища по цеху, передумал:
– Старик, хорошо у тебя… Но мы пойдем. Мне еще везти Наталью на другой конец Москвы, а водитель из меня – сам знаешь…
– Ну что вы, я могу и сама доехать – на такси…
– Нет, как джентльмен, не могу позволить…
Проводив приятеля с дамой, Сергей отправился в ванную принимать душ, откуда его вытащил нехороший предвестник – ночной звонок.
Кто не боится будоражащих, а чаще – откровенно раздражающих трезвонов сумрачной порой, когда сонный, разбуженный человек с замиранием сердца поднимает трубку, боясь услышать там какое-нибудь страшное известие, а вместо этого слышит отвратительное мычание какого-то пьяного придурка, перепутавшего твой номер с номером своего такого же, как и он, любителя ночных нетрезвых бесед!
– Привет, классик! – голос Александра Александровича Бизневского сразу снял возникшее мгновением назад напряжение.
– Привет! Это очередная гигантская флюктуация. Дело в том, что я о тебе сегодня вспоминал. А флюктуация – это когда происходят маловероятные события. Со мной они происходят часто. Давно тебя не видел, а сегодня подумал о тебе, – и ты звонишь.
– Серега, не балаболь. Ты мне очень нужен. Завтра утром ты можешь мне уделить часа четыре своего бесценного времени?
– Вполне. Мне даже очень льстит, что такая важная персона как ты, Сан Саныч, изыскала возможность в постоянных цейтнотах времени уделить скромному писателю-сатирику каких-то коротеньких, паршивых четыре часа.
– Ты долго дрыхнешь по утрам?
– Я вообще не сплю… потому что думаю. Думаю о тебе!
– Хватит измываться! Завтра ровно в десять тридцать около твоего подъезда будет стоять темно-синяя «Вольво», шофера зовут Виталик. Не пугайся, он будет в форме капитана ГАИ, каковым, впрочем, и является на самом деле. Он привезет тебя ко мне – а я сейчас живу на бывшей андроповской даче – для обсуждения важного вопроса, коим, по моему мнению, ты должен владеть.
– Саныч, ты ломаешь мне весь завтрашний график…
– Не выеживайся, классик! Сведения будут оплачены! К тому же я обещаю тебе сногсшибательный обед с вискарем и тремя видами кавиара, включая твою любимую баклажанную икорку, в обществе широко известных в узких кругах западных дипломатов.
– Сань, неужто в шпионы принимать будете?
– Дурак ты, Флюсов. Был дурак, дураком и остался. Все, до встречи!
– Подожди, а Женчик у тебя будет?
– А куда ему без меня деваться? Здесь у меня ошивается – заместителем по тылу.
Ожидая приятеля, Александр Александрович дважды обошел вокруг центральной клумбы. «А Серега действительно ведь очень талантлив, – подумал он и тут же упрекнул себя: Неужто завидую? – А кто все это годы считал зависть чувством, недостойным интеллигентного человека?»
Еще в ранней юности Саныч выработал привычку самоанализа. Во время проверок самого себя «на вшивость» его внутреннее «Я» раскрывалось, разбиралось на части и подвергалось внимательнейшему осмотру и изучению. Сначала подобные ревизии касались только сомнительных поступков, а затем приобрели более широкий характер. Оценке подвергался не только Бизневский-алкоголик и дебошир, но и Бизневский-человек.
– Посредством пьянства я воспитал свой характер и закалил волю, – частенько повторял Саша в различного рода беседах. – Попробуйте с тяжелейшего похмелья заставить себя встать, ничего не понимая пойти «найти», а потом, превозмогая тошноту и головокружение, – употребить.
Такое по силам только настоящей цельной личности, обладающей, кроме отменных волевых качеств, мозгов и таланта перевоплощения, еще и крайней изобретательностью.
Выводы самоанализа носили порой оценки, обратные общепризнанным, что не только не огорчало, но и крайне радовало Александра Александровича. Взять хотя бы такую вещь, как высокомерие. Что это – порок или достоинство? У Флюсова была миниатюра, к которой Бизневский был неравнодушен и постоянно цитировал. Называлась она «Обыкновенный снобизм» и звучала так: «Дай человеку палец, а завтра он тебе и всю руку пожать норовит». Так вот, Саныч всегда был уверен: снобизм, или по-нашему – высокомерие, это если не хорошо, то нормально в том случае, когда он оправдан. Что иное, как не высокомерие, дает надежный щит против ненависти конкурентов или помогает отражать уколы уязвленного самолюбия?! Как и честолюбие, это качество необходимо любому индивидууму, стремящемуся достичь успеха. Высокомерие подстегивает его, помогает завоевать популярность. Талантливый человек, тем более гений, всегда беспокоит окружающих. Он возмущает покой людей посредственных уже одним тем, что он гений, а людям это категорически никогда не хочется признавать. И если не отразить их выпадов высокомерием, можно, раньше времени разочаровавшись в собственных силах, сойти с дистанции, так и не создав в искусстве ничего выдающегося.
Двухэтажный дом, в котором долгие годы обитали многие из кремлевских небожителей, не вызывал у Бизневского никаких чувств, кроме тупой гордости. Он был красив какой-то бессмысленной красивостью. В этом старинном жилище все было холодно и строго, потому что бездушная традиция высокомерия домов может так же, как и неоправданное высокомерие людей, начисто уничтожить любые ростки здоровой жизни.
Миновав огромные зеленые ворота и нескольких дегенератов в темных очках и одинаково отутюженных костюмах, шурша шинами, автомобиль, не торопясь, подъехал к дому. Казалось, некоторое время дом и лимузин с удивлением и некоторой настороженностью рассматривали друг друга. Темно-серый фасад двухэтажного строения недружелюбно пугал широкими замысловатыми окнами. Тяжелые дубовые двери неохотно впустили прибывших в это хранилище неизвестно каких традиций.
В гостиной специально обученный человек сметал пыль с огромного количества дорогих, часто нескромных безделушек. У лестницы, ведущей на второй этаж, Сергея встретила огромная черная собака по кличке Робин. Появившийся в дверном проеме хозяин строго предупредил:
– Спокойно, Робин, это свои.
Сергей Сергеевич всегда был очень осторожен с собаками, хотя животных очень любил. Он их не боялся, он просто не хотел, чтобы они его когда-нибудь покусали.
Поздоровавшись, Саныч указал рукой на второй этаж, предлагая подняться по изогнутой, как Военно-Грузинская дорога, лестнице, и небрежно бросил:
– Тебе предстоит гигантская работа, поэтому не будем терять времени.
Задача, поставленная Бизневским с самого начала, показалась не столько сложной, сколько просто идиотской и не имеющей смысла. Необходимо было «раскрутить» восемнадцатилетнего толстозадого отпрыска посла Боснийской республики в России господина Гастарбайтера и сделать из него – абсолютной бездарности – полноценного последователя творческих идей, а возможно и биографии, великого Моцарта.
– Сань, не надо мне объяснять элементарные вещи, я все понял: Босния должна гордиться не одним, а двумя своими сыновьями: Вольфгангом Амадеем Моцартом и… как его там… дай-ка сюда его фотографию… и вот этим очкариком Клаусом, блин, Гастарбайтером.
– Умница! Я всегда говорил.
– Не надо этой словесной шелухи. И не надо оваций. У меня лицо глупое, а так я соображаю. Дело серьезное. Судя по всему, толстозадого сразу придется перевести в пассив нашего предприятия, он даже визуально не тянет не то что на композитора, но и на самого заурядного поэта-песенника. Ко всему он пытался поступить в Московскую государственную консерваторию, и это ему не удалось.
– Совсем плохо. Я не спрашиваю, зачем это нужно тебе, потому, как никогда не сумею постичь своим скудным умишком всех сложностей ваших хитроумных финансовых комбинаций, но могу сказать однозначно: будут расходы.
– Я понимаю.
– Ничего ты не понимаешь. Сидишь тут на андроповской даче и фантазируешь, выдумываешь разную херню.
– У меня и повар Брежнева.
– Вот-вот, отгородился от народа железным забором, поваров модных нанял и думаешь – все можно?
– Я не думаю, я почти уверен.
– Это все ваши капиталистические иллюзии! Когда один придурок – некто Чарльз Дарвин – попытался доказать свою мерзкую утопию, что человек произошел от обезьяны, – это стоило ему немалых денег. Но он это делал гипотетически – на бумаге, а ты мне предлагаешь сделать из боснийской обезьяны не просто человека, а композитора, и не просто композитора, и не просто талантливого – а с гениальными задатками.
– Так ты же многое можешь!
– Это еще одна твоя иллюзия. Что по поводу сметы и других активов?
– В активе у тебя…
– Секундочку – пока только у тебя. Я еще ничего не решил.
– У нас… Значит, кабинет бывшего министра культуры Демичева Петра Ниловича в здании бывшего Министерства культуры СССР – там сейчас Центральный дом актера, потом необходимый для работы штат сотрудников… и сотрудниц – я знаю ваши склонности, и, разумеется, деньги. На зарплату, оборудование офиса, на транспорт, представительские расходы и главное…
– На пиар-кампанию по раскрутке толстозадого!
– Да. Не исключено, что под него даже придется собрать небольшой оркестр и провести что-то вроде музыкального фестиваля, где будут исполняться его величайшие произведения.
– А произведения должен буду написать я?
– Может и так. Поскольку он не рубит в нормальной человеческой музыке, скорее всего, придется делать ставку на что-нибудь другое.
– Музыкальный авангард? Сюрреализм?
– Не знаю, надо думать. Ну, что-нибудь из этой серии…Шнитке, Денисов, Губайдуллина…
– А играть этот Клаус вообще ни на чем не может?
– Зачем ему играть, он же композитор! И не простой, а композитор, у которого папа – боснийский посол.
– Ты совсем оборзел, Саныч! Мало тебе толстопузых выкормышей отечественных недоумков, так ты взялся за толстозадых зарубежных.
– Учти, фестиваль, если он будет, будет международным. У папы Гастарбайтера сумасшедшие связи по всему миру.
– Теперь главный вопрос – мой гонорар.
– Не души, ты ж меня знаешь – я не жмот.
– Это ты на брежневских поваров с «девяточниками» денег не жалеешь.
– Ах ты скотина! А кто тебе оплачивал эту твою передачу… как она…
– «Смех без причины».
– Во-во…
– Это ты, Саныч, помогал не мне, это ты помогал людям, находившимся в обстановке экономической безысходности, к которой, кстати, ты, Саша, одним из первых приложил свои ручонки. Так вот, ты помогал людям ненадолго забыть, что творится в стране и их кошельках с помощью моей талантливой юмористической передачи.
– Ну, так что скажешь?
– Только из уважения к тебе можно попробовать. Но финансирование – с первого дня, знаю я вас… первых российских бизнесменов.
– Когда можешь приступить?
– Я человек обязательный, поэтому надо закончить незавершенные дела, на время приостановить развитие восьми любовных романов, дописать четыре сценария, сняться в роли литератора в одном многосерийном художественном фильме… Ну что ж… Мне на это потребуется… А, ладно, все равно ничего не успею, придется все решать параллельно и в оперативном режиме.
– Короче, уважаемый…
– Считай, что уже приступил! Хотелось бы попросить авансик.
– Получишь, получишь… Может быть, есть какие-нибудь вопросы?
– Кто будет составлять смету?
– Составлять будешь ты, утверждать – я.
– Проектные сроки?
– Работай по максимуму – я тебе доверяю. Завтра поедем смотреть кабинет министра, я сразу же хочу тебя познакомить с директором ЦДА – Эскиной Маргаритой Николаевной.
– Известная женщина. Ну, а если не секрет, сколько пообещал ей за аренду кабинета?
– Я пообещал не ей, это официальная аренда – сто тысяч долларов в год.
– Официальная?
– Ну, почти. – Оба приятеля рассмеялись.
– Вопросы решены – теперь обедать! Попрошу вас, уважаемый Сергей Сергеевич, проследовать в обеденную залу.
– Состав участников обеда?
– Начнем вдвоем, а потом, может, подъедет старший Гастарбайтер. Если хочешь, можем кликнуть Женчика. Ты ведь наверняка соскучился по бывшему однокласснику.
Евгений Александрович Бизневский приходился Санычу родным братом, а с Флюсовым когда-то действительно не только учился в одном классе, но и одно время даже сидел за одной партой.
В широкие цельные окна с полукруглым верхом ворвались яркие лучи полуденного солнца. Они упали на высокую стеклянную горку и разноцветными бликами отразились от полированных граней хрустальных бокалов, от множества тарелок и соусников и другой сервизной посуды. Из модного шкафа, стоявшего вдоль стены, уже были извлечены серебряные приборы, гигантские миски-супницы и несколько подносов. Бизневский лично руководил размещением всего обеденного скарба на необъятном столе из черного мореного дуба. «Не стол, а ипподром», – как-то сказал про него Саныч.
Часы в темном вишневом футляре пробили два раза, заставив Сергея обратить внимание на забавный маятник. Огромный, отвратительного вида бегемот монотонно раскачивался на качелях вверх и вниз. «И часы у Саныча тоже завернутые», – подумал Флюсов. Его взор безучастно скользил по стенам, оклеенным строгими моющимися обоями, по ряду коричневых стульев с изогнутыми спинками, пока еще напрочь задвинутыми в пространство внутри стола.
Пока шли последние приготовления к потреблению пищи, Бизневский, наплескав в два хрустальных фужера изрядное количество виски, предложил пофилософствовать:
– Между прочим, вискарь – твой любимый – «Джонни Уокер. Блэк лейбл». Видишь, я все помню. Под него особенно хорошо поразмышлять о смысле жизни и обсудить какие-нибудь философские проблемы перед обедом.
– Философия имеет дело с проблемами двух видов: решаемыми, которые все тривиальны, и нетривиальными, которые все не решаемы. Вы, Александр Александрович, какие предпочитаете?
– Да мне по фигу, я знаю одно: когда слушающий не понимает говорящего, а говорящий не знает, что он имеет в виду – это философия. Ладно, плевать на нее. Скажи мне тогда, что такое «писательский успех»?
– Осторожнее, Александр: о секретах успеха увереннее всего рассуждают неудачники. Ну, а если серьезно… Ты прав: если кто-то решил достичь хотя бы некоторых вершин любого искусства, он должен ответить на этот вопрос в самом начале пути. Для писателей и артистов – это, скорее своего, удовлетворение собственного тщеславия. Это эгоцентризм, но в любом случае, – не деньги.
– Его можно просчитать?
– Можно, но сначала надо просчитать не только свои сильные и слабые стороны, но то же самое у твоих конкурентов, понимая, что все характеристики меняются со временем до неузнаваемости.
– Ну да, с годами человек слабеет физически, изнашивается морально, к тому же – алкоголизм.
– Да, и алкоголизм. Кстати, давай-ка за него и выпьем!
Приятели приподнялись со своих мест и, протянув в направлении друг друга наполненные фужеры, смачно и звонко чокнулись.
– Следующий тост, Сан Саныч, будем пить за тебя, за покровителя искусств, науки и просвещения.
– Старичок, им просто выгодно покровительствовать. В начале девятнадцатого века Наполеон принял изобретателя Фултона, который предложил ему вооружить флот Франции кораблями, приводимыми в движение паром, – пароходами. «С боевыми кораблями, приводимыми в движение паром, вы уничтожите Англию», – закончил свой доклад Фултон. Выслушав изобретателя, Наполеон сказал: «Каждый день мне приносят проекты один вздорнее другого. Вчера только мне предложили атаковать английское побережье с помощью кавалерии, посаженной на ручных дельфинов. Подите прочь! Вы, очевидно, один из этих бесчисленных сумасшедших!» Через восемь лет английский корабль, отвозивший свергнутого императора на остров Святой Елены, встретился в море с пароходом «Фултон», приводимый в движение паром. На большой скорости промчалось судно мимо английского тихоходного корабля. Проводив глазами американский пароход, Наполеон с печалью в голосе сказал сопровождавшему его спутнику: «Прогнав из Тюильри изобретателя Фултона, я потерял свою корону…»
– Корону потерять – не корову проиграть! Я помню, у тебя когда-то была идея о создании собственного сельхоз концерна. Подожди… с кем же ты собирался его запускать… сейчас вспомню. А-а… с Коганом. Ну конечно, с Виктором Коганом-Ясным. Кстати, вы же дружили, где он теперь?
– Где Коган… в Думе. Где ему еще быть.
– И чем он там занимается?
– А чем там все занимаются – ворует.
Сергей вспомнил прежние восторженные рассказы Александра о Когане, об их замечательной дружбе. Как часто он слышал повествования Бизневского о своем друге, каким лучезарным светом загорались Сашины глаза при одном упоминании его имени. Сколько невзгод и радостей пережили они вместе – и вот результат: «ворует». Как же после этого верить в человеческую дружбу? Какие гнусные силы, оказывается, живут в любом человеке и до поры до времени спят, пока стяжательство, тщеславие или что почище их не разбудят, не приведут в состояние боевой готовности, готовности против когда-то близких людей, бывших совсем недавно единомышленниками.
В эту секунду двери отворились и приятели увидели довольную плоскую, как блин, улыбающуюся физиономию младшего Бизневского:
– Привет всей честной кампании!
Флюсов неторопливо приподнялся со стула и стал ждать, когда Евгений к нему подойдет, растопырив пальцы правой руки:
– Иди, иди сюда, сучара, давай я тебя облобызаю.
– Привет, классик. Саныч, а тебе только что звонил какой-то писака, вроде бы Ерофеев, но не Венедикт.
– А-а… это Витенька… известный придурок. Однажды за него попросила одна моя хорошая приятельница, с тех пор много лет он пользуется у меня неограниченным кредитом, без всяких там расписок и на любое время. Он так часто и верноподданнически шестерил, что однажды уговорил меня прибыть к нему в гости. Что поделать – я человек мягкий. Вот народ – полтора года упрашивать меня об этой сиюминутной услуге и так нетактично себя повести, когда я наконец, дав себя уговорить, все-таки заехал. Витя сидел перед новеньким телевизором с дистанционным управлением – вещью у нас почти еще невиданной – и с настойчивостью идиота переключал программы. Оторвать его от этого занятия было невозможно, ни о какой беседе не могло быть и речи: передо мной сидел наглухо отмороженный клиент со слюной на губах и улыбкой восторга. «Вот, – обратился он ко мне, видимо, ожидая сочувствия, – прислали мне оттуда, чтобы я расплатился с долгами, то есть – с тобой, а я влюблен в него, я не могу с ним расстаться, рука не поднимается его продать. Поэтому, старичок, придется тебе маленечко подождать…» Я хлопнул дверью и гордо удалился. Меня уже тогда поразило его почти полное отсутствие интеллекта. А сейчас он известный писака, видимо, очень хорошо стучал.
– Саныч, – ухмыльнулся братец, – так из этой публики кто только не стучал… если только мы с тобой.
– Ох уж эти мне творческие работники. Гнида на гниде.
– Саныч, я могу обидеться. – Флюсов заерзал на стуле.
– Ты знаешь, классик, я тут позволил себе небольшой гешефтик… Ты, когда к дому подъезжал, лужайку большую видел?
– Само собой…
– Так вот, не поверишь – полтора месяца назад я выписал сюда весь артистический бомонд во главе с Эскиной. Обошлось мне это тысяч в десять-двенадцать, но сколько удовольствия! Столы стояли на улице, сервированные на девяносто персон со всеми прибамбасами: осетрина, форель, кавиар… Пейте, ешьте кто сколько хочет! Основное удовлетворение заключалось в следующем: пить-то они пили и запивали в три горла из двух рук, но вот в туалет в доме ходить было запрещено. Только четыре раза забегала Эскина – у нее энурез, и Ширвинд однажды упросил запустить. Ну этого-то я с детства люблю – пустили Александра Анатольевича.
– Не любишь ты людей, Шура.
– Так артисты – они ж не люди, – съехидничал младший Бизневский.
– Ну, ты-то вообще молчи, тебе слово никто не давал.
Часы показывали половина пятого, а господина Гастарбайтера все не было.
– Наш иностранный друг задерживается.
– Ничего страшного, завтра ты все равно с ним увидишься в кабинете на старом Арбате.
– Имеет смысл дальше ждать?
– Трудно сказать. Но, например, я никуда не тороплюсь. А ты у нас все-таки юморист, поведай что-нибудь смешное, повесели душу.
– Что я тебе – клоун? Хотя… расскажу небольшую, близкую тебе историю. На прослушивании соискателей Международного конкурса имени Чайковского в Москве, восхищаясь красотой одной из его участниц, кто-то сказал: «Посмотрите, это же настоящая Венера Милосская! Не правда ли?» – «Да, – подтвердил профессор из жюри. – Только для большего сходства нужно было бы отбить ей руки».
– Грустная история, – резюмировал Саныч, – грустная и неправдоподобная. Зачем ты мне ее рассказал, какую цель преследовал?
– Да пошел ты…