Февральская революция. Часть первая (Г. М. Катков)

Когда разразилась Первая мировая война, длительный конституционный кризис в результате уступок самодержавия осенью 1905 года и попыток отказаться от них в 1907 году[11] еще не был разрешен. 4-я Дума (ноябрь 1912 – 25 февраля 1917 года), избранная в сентябре – октябре 1912 года, располагала большинством, которое выражало готовность сотрудничать с властями в осуществлении законодательных мер. Однако либеральная оппозиция не могла примириться с тем, что парламент, наделенный контрольными функциями и инициативой в законотворчестве, лишен влияния на исполнительную власть. Дума не контролировала в достаточной степени действия правительства и не играла никакой роли в назначении министров.

Сам Совет министров не был кабинетом в понятии, принятом в парламентской системе. Отдельные министры, назначавшиеся непосредственно монархом и ответственные только перед ним, пользовались самостоятельностью как главы соответствующих департаментов. Они не отчитывались ни перед председателем Совета министров, ни перед самим кабинетом. Последний выступал лишь как координационный комитет – отнюдь не государственный орган, исполняющий политическую программу, по которой министры достигли согласия. В ходе любого заседания министры могли обнаружить, и часто так и происходило, что одного из их коллег монарх отправил в отставку и заменил другим.

С созыва 1-й Думы либеральные партии решительно выступали против заведенного порядка и использовали любую возможность потребовать подотчетности исполнительной власти парламенту. Эти требования озвучивались прежде всего конституционно-демократической партией, так называемыми кадетами, непререкаемым лидером которых был П.Н. Милюков. В 4-й Думе кадеты находились в оппозиции к правому большинству, включавшему умеренных правых и партию октябристов («Союз 17 октября»). Октябристы во главе с членом Государственного совета (то есть верхней палаты) А.И. Гучковым представляли главным образом имущие классы. Они не возражали против прогрессивных конституционных реформ в отдаленной перспективе, но выступали за то, чтобы прежде дать возможность испытать на практике урезанную конституцию. Они демонстрировали готовность сотрудничать с правительством в сфере законотворчества и извлекать максимум пользы из своего права выступать с запросами к министрам по поводу текущей деятельности правительства. Последнее же могло отвечать на такие запросы или игнорировать их по собственному усмотрению.

С началом войны произошли значительные перемены в политической значимости отдельных политиков и учреждений, однако не произошло главного – не были решены принципиальные противоречия политической системы, сложившейся после октября 1905 года. Поддержка Думой 26 июля 1914 года решения правительства вести войну создала ложное впечатление национального единства. Многочисленные стихийные демонстрации в поддержку царя в обеих столицах и провинции, казалось, ознаменовали прекращение внутриполитической борьбы. Проголосовав за необходимые военные кредиты почти единодушно[12], Дума объявила перерыв в работе и не собиралась, за исключением нескольких дней в январе 1915 года, до важной летней сессии 1915 года.

Как чисто законодательный орган, Дума могла мало что сделать в то время. Долговременные программы разработки и принятия законов были отложены на время войны, согласно закону о военном положении, необходимые постановления военного времени издавались соответствующими департаментами правительства. Можно было ожидать, что правительство воспользуется политическим перемирием для упрочения своей власти, но оно на это не пошло. Поэтому думские либералы предложили правительству 26 июля 1914 года не свободу от парламентского контроля, но свое честное и активное содействие военным усилиям. Сама Дума не выработала механизм для такого сотрудничества, но существовали органы местного самоуправления – земства и городская администрация, – через которые либералы могли работать, часто конкурируя с чиновниками.

Земства представляли собой выборные органы местного самоуправления, учрежденные земской реформой в 1864 году; депутаты земств («гласные») избирались по трем куриям – уездных землевладельцев, владельцев недвижимости в городах, представителей сельских обществ. С тех пор либералы стали считать эти органы семенами, из которых должна вырасти представительная власть в общенациональном масштабе. Требование установления в стране парламентского правления часто облекалось во второй половине XIX века в такие выражения, как «завершить реформы, которые дали России земства» или «завершить реформы периода правления Александра Второго». Из земств и близких к ним учреждений формировались в отрезок времени, предшествовавший учреждению Думы в 1906 году, такие узаконенные партии, как кадетская и октябристская. Влияние земств на политическую жизнь в России усилилось в ходе Русско-японской войны 1904–1905 годов, в частности благодаря помощи, которую они оказывали Красному Кресту в уходе за ранеными солдатами, эвакуированными с фронта. Опыт Русско-японской войны послужил образцом для новых попыток земств (Всероссийский земский союз) и городских администраций (Всероссийский союз городов) добиться руководящей роли в политической жизни страны во время Первой мировой войны (в 1915 году, объединившись, создали объединенный комитет – Земгор). И поскольку в этот раз размах работы земств, средства, которыми они располагали, и важность их деятельности значительно превышали то, что было в 1904–1905 годах, то соответственно выросли их амбиции.

Представители местных властей и бюрократии Санкт-Петербурга (с 1914 года Петрограда) вспоминают о сотрудничестве 1904–1905 годов без особого удовлетворения. И все же, когда разразилась Первая мировая война, центральное правительство не могло не взывать к доброй воле местных властей, а земства и городские учреждения не могли не ответить на эти призывы с энтузиазмом. Хотя в России в это время порядок обеспечивался строгими мерами, местные власти пользовались довольно значительной свободой действий. У центрального правительства просто не было достаточных средств для того, чтобы быстро мобилизовать обширные ресурсы страны, оценить которые оно не всегда было в состоянии.

Мобилизация огромного числа новобранцев и резервистов (в начале войны 5,4 миллиона, а всего за войну 15,8 миллиона. – Ред.), значительные потери в живой силе, понесенные уже в первые несколько месяцев войны, легли непосильным бременем для руководства медицинской и снабженческой служб армии. Вот почему организация госпиталей и снабжение войск стали первоочередными задачами в деятельности городских учреждений и земств.

В этой сфере они состязались не только с властями и обществом Красного Креста, но также с частными благотворителями. Разумеется, правительство предпочитало бы, чтобы городские учреждения и земства не выходили за статус частных благотворительных обществ, но это вовсе не означало, что органы местной власти воспринимали свои военные усилия именно таким образом. Такой статус и не был совместим с возраставшим размахом их деятельности в национальном масштабе.

Помимо разного рода деятельности в области медицинского обеспечения и тылового снабжения войск, самодеятельные организации – под которыми мы теперь будем подразумевать земства и городские администрации – столкнулись вскоре с непредвиденными проблемами, созданными наплывом беженцев и эвакуируемых граждан с территории, оккупированной противником или расположенной у линии фронта. Обеспечение этих людей жильем и пищей не было единственной задачей. Вскоре самодеятельные организации распространили свои функции на юридическую помощь беженцам и семьям военнослужащих. Они помогали им добиваться материальной помощи, пенсий, компенсаций за понесенные потери. Они сотрудничали с частными организациями, особенно с различными комиссиями по поддержке еврейского населения, выселенного, зачастую насильственно, из-за «черты оседлости» (из прифронтовой полосы).

Стало очевидным очень быстро, что обе самодеятельные организации выступают главными закупщиками ряда товаров, необходимых для снабжения армии. Это влекло их к дальнейшим шагам по организации собственного производства большого числа товаров. К 1916 году число заводов и мастерских, контролировавшихся Земгором – объединенным комитетом Всероссийских земского союза и союза городов, работавших на снабжение армии, превысило две тысячи.

Именно для того, чтобы справиться со всеми этими задачами на общенациональном уровне, земства и городские власти, возвращаясь к практике, которую освоили в период Русско-японской войны 1904–1905 годов, сформировали Общероссийские союзы. Это были исключительно добровольные ассоциации земств и властей отдельных городов и провинций, которые объединились для работы под руководством головных учреждений в Москве по единому плану. Эти союзы возникли как бы спонтанно: для этого не потребовалось ни приказов, ни санкций правительства. Постепенно, однако, они получали официальное признание. Когда императорским указом от августа 1914 года были учреждены специальные советы – Особые совещания, в них включались представители самодеятельных организаций[13].

Таким образом, Общероссийские земские и городские союзы стали мощными факторами в жизни России, задействовавшими тысячи людей, огромные суммы денег и влиявшими на частную и общественную жизнь десятков миллионов подданных Российской империи (население империи в 1914 году достигло 180,6 миллиона человек. – Ред.). Тем не менее ни земства, ни городские власти не располагали необходимыми финансовыми средствами для работы такого масштаба. С самого своего возникновения они полагались главным образом на правительственные субсидии. Первоначально контроль над расходами по этой деятельности посредством бухгалтерского и аудиторского учета возлагался на сами самодеятельные организации. Позднее, когда отношения с правительством окончательно испортились и началась кампания взаимных нападок, центральная власть и самодеятельные организации обвиняли друг друга во взяточничестве и хищениях. Были учреждены специальные комиссии по контролю за государственными средствами, выделенными этим организациям, и это, как мы увидим, привело к дальнейшим трениям.

В мае 1915 года образовалась третья всероссийская самодеятельная организация, ставшая не менее мощным политическим фактором, чем две предыдущие. В апреле – мае 1915 года страну взбудоражили вести о нехватке на фронтах оружия и, особенно, боеприпасов. Посыпались обвинения, что правительство не предприняло достаточных мер для использования имеющихся в России ресурсов в целях производства военного снаряжения. 26 мая 1915 года в Петрограде созвали конференцию различных ассоциаций промышленников. На ней московский промышленник П.П. Рябушинский произнес громоподобную речь, в которой поделился своими впечатлениями от посещения на фронте армейских подразделений, и потребовал, чтобы сами промышленники наладили производство оружия и боеприпасов. Конференция приняла резолюцию о создании в каждой провинции военно-промышленных комитетов и формировании Центрального военно-промышленного комитета в целях координации деятельности провинциальных филиалов.

Центральный военно-промышленный комитет (в дальнейшем ЦВПК) был призван вести учет потребностей вооруженных сил, устанавливать приоритеты и распределять заказы среди провинциальных ВПК. В свою очередь, провинциальные комитеты передавали эти заказы заводам и принимали меры для обеспечения их сырьем и рабочей силой. Когда формирование ВПК завершилось, в Петрограде созвали конференцию, избравшую председателем ЦВПК А.И. Гучкова, а его заместителем – московского промышленника А.И. Коновалова.

Гучков приложил энергичные усилия, чтобы добиться официального признания вновь образовавшихся ВПК. С помощью своего личного друга, генерала А.А. Поливанова, ставшего в июне 1915 года военным министром, он получил от правительства одобрение статуса новой организации. Гучков даже принимал участие в одном из заседаний Совета министров по данному вопросу. Новая самодеятельная организация обеспечила себе, подобно другим организациям, представительство в правлениях различных Особых совещаний по обороне.

2. Самодеятельные организации и политические партии

Три самодеятельные организации – земский и городской союзы, а также Центральный военно-промышленный комитет – никогда не сливались в единый орган (хотя земский и городской союзы и объединились с 10 июля 1915 года в Земгор). До этого все три организации существовали отдельно. Они проводили свои собственные совещания, принимали отличающиеся в определенной степени друг от друга политические резолюции, по-разному относились к правительству и Думе. Тем не менее они преследовали одну и ту же цель, утверждая, что правительство не в состоянии выиграть войну и что только самодеятельные организации могут исправить положение. Они призывали к созданию «правительства народного доверия», то есть такого правительства, которое бы всецело сотрудничало с ними и было бы подотчетно в той или иной мере «народу», то есть Государственной думе.

Укреплению их политического единства способствовали, так сказать, «среда обитания» и личные связи. Руководство всех трех организаций сосредоточилось в Москве[14]. С тех пор как древней столице пришлось, по словам Пушкина, «кланяться подобно вдовствующей императрице» своей северной сопернице, Москва стала центром оппозиционных настроений в отношении бюрократии Петербурга. В XIX веке эти настроения принимали форму либо славянофильского либерализма, основанного на романтическом представлении об исконно русской социальной справедливости («Русская правда», «Закон русский» и т. д.), либо радикализма западного образца, связанного с либеральными и радикальными традициями Запада. В десятилетие, предшествующее революции, Москва стала центром деятельности конституционных демократов – кадетов. В домах аристократической знати (таких как дома князей Петра и Павла Долгоруких), а также в домах представителей торгово-промышленного капитала (таких как Рябушинский и Коновалов), предпочитавших Москву Петербургу, проходили конференции, собрания и семинары. При помощи профессоров Московского университета вырабатывались программы и политическая тактика либеральных партий. Представители интеллектуальных, промышленных, коммерческих и артистических кругов Москвы всегда гордились свободой от духа бюрократического формализма и придворного низкопоклонства Петербурга.

Даже религиозная жизнь Москвы резко отличалась от той, что вела «Петровская столица». Москва придерживалась своего собственного стиля благочестия, во многом выработанного старообрядческими традициями больших купеческих семей, – традициями, весьма не похожими на атмосферу петербургских соборов, где господствовало великолепие стилей барокко и ампир. К Москве устремлялись надежды русского народа на возрождение религиозной жизни России, связанные со страстным желанием восстановления патриархата и смутными представлениями простых людей о власти духовенства. Точно так же различались в Москве и Петербурге патриотизм и монархизм. Различия в образе жизни и традициях столиц имели своим следствием прогрессирующее отчуждение царя Николая II от своих подданных. Во время официальных церемоний в Москве императрице Александре не без труда давалась адаптация к местным традициям. Она нередко наносила непроизвольные обиды и постепенно прониклась неприязнью к московскому образу жизни. После трагедии на Ходынском поле во время коронации, когда 1400 человек погибли в давке, едва ли не каждому визиту в старую столицу сопутствовал какой-нибудь нелепый неприятный инцидент, вызывавшийся невосприимчивостью императрицы к чувствам и настроениям москвичей. Поэтому руководство самодеятельных организаций и нашло в Москве особенно благоприятную почву для противодействия бюрократическому контролю и власти Петербурга.

Руководители трех организаций не только поддерживали тесные личные связи, но и работали в предыдущие два десятилетия в одних и тех же организациях и союзах. Князь Г.Е. Львов, позднее глава Временного правительства, одновременно занимал пост председателя Всероссийского земского союза, был членом ЦВПК и заместителем председателя Московского ВПК. Московский градоначальник (при Временном правительстве, с 2 марта 1917 года) М.В. Челноков, глава городского союза, был членом ЦК Всероссийского земского союза и заместителем председателя Московского ВПК. Председатель ЦВПК А.И. Гучков работал в начале войны комиссаром Красного Креста при Всероссийском земском союзе. Его заместитель Коновалов уделял много времени работе во Всероссийском союзе городов. Сотрудничество всех трех самодеятельных организаций стало к середине 1915 года настолько тесным, что князь Львов с полным основанием заявляет:

«Центральные комитеты Всероссийского земского союза и Всероссийского союза городов стали ныне единой организацией, а Московский Военно-промышленный комитет работает с ними рука об руку, так что мы не только координируем нашу деятельность, но работаем вместе на принципах паритета взаимного доверия»[15].

Не все руководители самодеятельных организаций принадлежали к одной и той же политической партии. Князь Львов был кадетом, Челноков – тоже, Гучков же был одним из основателей октябристской партии. Коновалов принадлежал к «Прогрессивной партии», занимавшей в политическом спектре место где-то между октябристами и кадетами. Однако партийные различия, которые еще что-то значили в Думе даже после образования в августе 1915 года коалиции оппозиционных партий под названием «Прогрессивный блок», оказывали незначительное влияние на работу самодеятельных организаций.

Самодеятельные организации отнюдь не добивались осуществления чисто политических целей. Они настаивали, что их требования ответственного правительства или правительства, пользующегося доверием парламента, не являются политическими, но имеют целью осуществление того, что всегда признавалось национальной и исторической необходимостью. Согласно открыто заявляемой самодеятельными организациями позиции, они не могли успешно выполнить возложенные на них задачи без таких конституционных реформ. Поэтому собрания и конференции самодеятельных организаций выражали полную поддержку конституционной реформе, предложенной «Прогрессивным блоком», считая это своим патриотическим долгом.

Последнее особенно важно, поскольку подчеркивало особые отношения самодеятельных организаций с армией. Любое обращение думского большинства к армии за политической поддержкой противоречило бы принципу, согласно которому армия должна оставаться вне политики. Нарушение этого принципа стоило бы политикам утраты сочувствия военных. Однако самодеятельные организации находились в ином положении. Эффективность и боеспособность армии зависели от их деятельности в большой степени. Это понимали не только армейские генералы на фронте, но и само правительство даже тогда, когда отношения между самодеятельными организациями и официальными властями страны в Петрограде переживали самый худший период.

В письме губернаторам провинций от 1 сентября 1916 года, информирующем их о решении правительства не разрешать проведение конференций земского и городского союзов, последний царский министр внутренних дел Протопопов писал, что меры по предотвращению проведения таких конференций должны носить тактичный характер и не вызывать раздражения со стороны самодеятельных организаций, «потому что они осуществляют в настоящее время необходимую и важную работу в интересах нашей доблестной армии»[16].

Думские партии, вошедшие летом 1915 года в «Прогрессивный блок» в целях добиться конституционной реформы, пользовались всеми выгодами поддержки, которую могли оказывать им самодеятельные организации в осуществлении их политической цели. Тем не менее было бы ошибкой полагать, что самодеятельные организации или, по крайней мере, их руководители считали себя просто инструментами Думы. В определенном смысле их позиция была сильнее думской. Думу связывали парламентские процедуры, ее заседания носили публичный характер, в то время как самодеятельные организации были свободны от подобных ограничений. Иногда они проводили приватные встречи и в своей критике правительства шли дальше оппозиционных партий Думы. Именно в московских комитетах самодеятельных организаций – не в думских партиях – разрабатывались в 1916 году заговоры и планы дворцового переворота.

3. Патриотизм и революция

Лидеры Думы, за исключением тех из них, которые принадлежали к революционным фракциям, то есть левым социалистам, социал-демократам и «трудовикам»[17], никогда не склонялись полностью на сторону революционного дела. Они часто тормозили политическую активность московских комитетов самодеятельных организаций. Так, член Государственного совета В.И. Гурко в своих мемуарах пишет, что князь Львов и Челноков присутствовали в январе 1917 года на сессии «Прогрессивного блока» и выразили мнение, что Россия при существующем режиме не добьется победы и что спасение страны – в революции. Их заявления были встречены подчеркнуто враждебно: члены «Прогрессивного блока» Петрограда «откровенно указали, что признание необходимости революции в ходе войны равносильно предательству своей собственной страны»[18].

Среди либералов лидер думских кадетов П.Н. Милюков наиболее активно противодействовал революционным тенденциям. В ходе всей войны вплоть до Февральской революции Милюков постоянно выступал, внутри или вне Думы, против любого предложения, направленного на смену режима путем революционных и антиконституционных действий, хотя сам страстно желал этой смены. Он поступал так из опасения того, что революция в условиях войны могла привести к анархии и поглотить парламентские учреждения, с которыми были связаны его надежды на собственную политическую карьеру, на укрепление влияния его партии и торжество либерального дела. Его часто критиковали за такую позицию как в парламентской фракции кадетов, так и на митингах и конференциях вне Думы, когда обсуждалась тактика кадетской партии. О позиции Милюкова можно судить по его воспоминаниям о неудавшейся революционной акции – так называемом Выборгском воззвании, принятом по инициативе кадетов в 1906 году после роспуска 1-й Думы[19]. Еще больше он опасался анархии в России, страшного, по словам Пушкина, «бессмысленного и беспощадного русского бунта». Эти слова русского поэта Милюков цитировал в выступлении перед коллегами по партии в конце июня 1916 года в качестве предупреждений.

Но позицию Милюкова определяли не только негативные соображения. Короткий период «национального единства», начавшийся с заседания Думы 26 июля 1914 года, дал Милюкову возможность сблизить позиции с думскими фракциями правого от кадетов фланга и выработать с ними общую программу, которая оставляла надежду, что ее поддержат либералы из Совета министров. В период 1914–1915 годов велись переговоры с целью формирования такой коалиции парламентского большинства, они увенчались соглашением, подписанным 25 августа 1915 года представителями ряда думских партий и Госсовета. Эта партийная коалиция известна под названием «Прогрессивный блок». Ее создание явилось выдающимся достижением парламентской деятельности Милюкова.

Программа «Прогрессивного блока» отличалась эклектичностью, нельзя было ожидать, что соглашение окажется достаточно прочным[20]. Ни одна из подписавших документ партий не полагала, что программа будет реализована немедленно, особенно в условиях военного времени. Более важной представляется организация «Прогрессивного блока», потому что впервые за время существования 4-й Думы сформировалось думское большинство, имевшее мощную поддержку со стороны либеральных членов Госсовета. Оно намеревалось вести переговоры с властями о формировании «правительства народного доверия».

Поскольку ожидалась определенная либерализация правительства, у Милюкова созрело твердое убеждение, что сотрудничество с правительством в военное время укрепит позиции кадетов в борьбе за конституционную реформу. Позднее, после того как попытка либеральных министров прийти к соглашению с «Прогрессивным блоком» была сорвана в августе – сентябре 1915 года премьером Горемыкиным, Милюков отказался от идеи лояльного взаимодействия со сменявшими друг друга кабинетами Горемыкина, Штюрмера и Трепова. Однако он не уставал предостерегать своих партийных соратников и лидеров самодеятельных организаций против преувеличения возможностей оппозиции и перехода к откровенно революционным действиям. С точки зрения Милюкова, это лишь сделало бы «Прогрессивный блок» уязвимым для обвинений в непримиримости и спровоцировало бы правительство на драконовские реакционные меры. Кроме того, Милюков поддержал решение думской фракции кадетов свести требование правительства, ответственного перед Думой, к более мягкой формулировке: «правительства, пользующегося доверием народа». 13 марта 1916 года во время политического банкета в Москве Милюкова спросили, каким образом он согласовывает эту формулировку с программой кадетской партии. Ведь в ней содержалось требование установления парламентского правления. Милюков ответил: «Кадет вообще – это одно, кадет в «Прогрессивном блоке» – совсем другое. Как кадет я выступаю за министерство, ответственное перед парламентом, но по тактическим соображениям в качестве первого шага мы теперь выдвигаем формулу «министерства, ответственного перед народом». Дайте нам заполучить такое министерство, и затем силой обстоятельств оно очень скоро трансформируется в действительно ответственное парламентское правительство. Все мы убедимся, что последнее требование сформулировано, как надо»[21].

Милюков был уверен, что после окончания войны царское правительство окажется в безнадежном положении, а победа российского либерализма, то есть кадетской партии, будет полной и окончательной. «Правительство, – заявил он на заседании думской фракции кадетов в феврале 1916 года, – движется к пропасти, и с нашей стороны было бы неразумно открывать преждевременно ему глаза на то, что оно ведет крайне глупую игру». Согласно сводке московского департамента секретной службы, касающейся настроений в столице на февраль 1916 года, Милюков полагал, что с окончанием войны правительству потребуются огромные финансовые средства, которые можно было получить лишь посредством иностранных займов[22]. В такой обстановке Дума стала бы чрезвычайно важным органом, который был бы способен нанести решающий удар самодержавию. Без поддержки Думы правительство не смогло бы добыть за рубежом и гроша!

Публичные выступления Милюкова в Думе следует сопоставить с его призывами к сдержанности в приватной обстановке. Даже его речь от 1 ноября 1916 года нельзя считать подстрекательством к восстанию масс. Энергичное осуждение либеральным политиком правительства и устремлений к абсолютной власти самодержавия отнюдь не означали сигнала к выступлению масс, но скорее последний пункт в длинном обвинительном заключении против самодержавного режима. Обличая существующий режим, Милюков надеялся ускорить процесс исторического развития, который, по его убеждению, неизбежно приведет к установлению в России конституционной монархии[23].

Не все члены партии кадетов или лидеры самодеятельных организаций разделяли взгляды Милюкова[24].

Милюкову, человеку сильному и упрямому, поборнику строгой партийной дисциплины, удавалось держать под контролем парламентскую фракцию кадетов, однако на многочисленных партийных конференциях, особенно в Москве, он сталкивался с мощной оппозицией, возглавлявшейся Н.В. Некрасовым и князем Львовым и поддерживавшейся адвокатами Мандельштамом и Маргулисом. Они открыто выступали за проведение революционного курса партией кадетов, которая, как они считали, должна искать контакты с левыми политиками и простыми людьми. Кадеты левой ориентации, – большинство из которых происходили из Москвы и российских провинций и которые, работая в самодеятельных организациях, знали настроения электората – опасались, что конституционализм Милюкова не отвечает настроениям избирателей и что руководство оппозицией в следующей Думе перейдет от кадетов к социалистам.

Внутренний конфликт в партии конституционных демократов не нашел разрешения вплоть до февраля 1917 года и даже позднее. Милюкову удавалось одерживать верх над своими оппонентами в партии до революции, однако сразу же после нее его внутрипартийная власть ослабла. Милюкова вынудили уйти в отставку из Временного правительства без протестов со стороны представителей кадетской партии. Далее мы увидим, что своей возросшей силой и конечной победой оппозиция Милюкову в рядах кадетов частично обязана влиянию тайных обществ – члены масонских лож России просочились в партию кадетов и конкурировали с ее руководством за влияние на рядовых членов партии.

4. Рабочие группы военно-промышленных комитетов

Характерной и чрезвычайно важной особенностью ВПК являлись так называемые «рабочие группы» при них. Рабочим военных отраслей промышленности было предложено направлять своих делегатов в провинциальные комитеты, равно как и в Центральный ВПК. Это была новая отправная точка в российских трудовых отношениях, явление весьма сложное в политическом смысле. Фактически рабочие группы действовали при провинциальных комитетах и Центральном ВПК на постоянной основе лишь в Петрограде, Москве и Киеве. Тем не менее роль, которую они сыграли в политическом брожении, предшествовавшем Февральской революции, была огромной, и мы в дальнейшем вернемся к этой теме.

Создание рабочих групп при ВПК задумали и реализовали в 1915–1916 годах в Петрограде и Москве Гучков и Коновалов. В Киеве это сделал М.И. Терещенко. Еще до начала войны текстильный магнат А.И. Коновалов связался с революционными кругами через большевика И.И. Скворцова-Степанова[25]. Он попытался сформировать комитет по обмену политической информацией, в котором были бы представлены все партии и оппозиционные группировки – от октябристов до социал-демократов. Этот комитет координировал бы их деятельность[26].

Дальнейшая попытка координации – на этот раз среди социал-демократов всех оттенков – была предпринята 6 января 1915 года. Созвали совещание, на котором присутствовали большевики, включая Скворцова-Степанова, а также умеренные и патриотично настроенные интеллектуалы – социал-демократы, такие как экономист С.Н. Прокопович и его жена Е.Д Кускова, Максим Горький. На этом совещании не выработали политической позиции, приемлемой для всех участников. Не достигли единства даже по таким вопросам, как одобрение военных кредитов в Думе. Раскол в социал-демократическом движении не вызвал, однако, разногласий в вопросе отношения к царскому правительству. Все социал-демократы, как и социалисты-революционеры, считали неизбежной последовательную и решительную борьбу против царизма. Различия состояли лишь в тактике и времени выступлений.

Умеренные социалисты доказывали, что победа прусского милитаризма была бы гибельной для политической борьбы пролетариата. Они призывали рабочих воспользоваться военным временем для политической самоорганизации. Умеренные осуждали агитацию за немедленное революционное действие во время войны как бессмысленное «вспышкопускательство». Такой безрассудный курс привел бы только к неоправданным жертвам и поставил бы под угрозу шансы на успешное выступление по окончании войны, в период демобилизации. Такие взгляды находили поддержку даже у некоторых большевиков.

Однако всегда существовало твердое ядро социал-демократов (как большевиков, так и меньшевиков), которые, выполняя инструкции из-за рубежа Ленина (Ульянова) и Мартова (Цедербаума)[27], продолжали занимать непримиримую позицию в отношении войны. Они осуждали работу на заводах по производству боеприпасов как «предательство дела пролетариата» и требовали немедленного революционного действия, независимо от шансов на успех и возможных последствий для боевых действий на фронте.

Когда летом 1915 года организаторы ВПК предложили, чтобы рабочие сформировали специальные рабочие группы при ВПК, представители двух течений рабочего движения отнеслись к этому предложению с диаметрально противоположных позиций. Большевики и другие пораженческие группировки социалистов (эсеры-максималисты, меньшевики-интернационалисты, Межрайонная группа в Петрограде и другие) решительно выступили против выборов в эти рабочие группы. Они обвиняли умеренных, выступавших за выборы в рабочие группы, в том, что они стали лакеями империализма и помогали капиталистам, наживавшимся на войне, эксплуатировать рабочих военной промышленности. В то же время большинство умеренных – или «ликвидаторов» (то есть тех социал-демократов, которые отстаивали скорее легальные, чем нелегальные методы борьбы) – соблазнились возможностями организации профсоюзов на широкой основе с молчаливого согласия и поддержки промышленников. Гучков и другие политически мыслящие промышленники предлагали блестящие перспективы будущему организованному рабочему движению в России. Они высказывались за созыв Всероссийского съезда представителей рабочего класса в целом. Съезд избрал бы Всероссийский союз рабочих, который во взаимодействии с другими самодеятельными организациями смог бы отобрать власть в стране у дискредитированной самодержавной бюрократии. Поддержку, предложенную Гучковым, Коноваловым и Терещенко, рабочие группы приветствовали, хотя и осознавали потенциальные опасности. Тред-юнионизм мог обеспечить легальную основу ненасильственной борьбы за чисто экономические цели, то есть за улучшение жизни и условий работы трудящихся. Однако тред-юнионизм в качестве основной формы политической организации рабочего класса напрочь отвергался большевиками и, особенно, Лениным, которые всегда осуждали его как измену делу революции, считая последнюю единственным способом разрешения социальных проблем. Большевики и другие радикальные революционеры сравнивали тред-юнионизм, особенно в форме предусмотренной «господами Гучковым, Коноваловым и компанией», с субсидируемыми полицией рабочими организациями (их создавал скандально известный Зубатов в годы, предшествовавшие революции 1905 года).

Радикалы обрушились на идею создания рабочих групп еще раньше, чем она была претворена в жизнь. Первое собрание, созванное 29 сентября 1915 года в Петрограде для избрания представителей в рабочие группы, не удалось. Оно решило прекратить выборы в Центральный ВПК и провинциальные комитеты. Присутствовавший на собрании К. Гвоздев (Масон, сидел в лагерях в 1931–1956 годах, дальнейшая судьба не известна. – Ред.), делегат меньшевиков от мастерских Эриксона, возмущался в газетах левого направления якобы плохой организацией собрания. Его возмущение поддержал Центральный ВПК. 29 ноября провели другое собрание, и на этот раз избрали в Центральный ВПК меньшевиков и эсеров (всего 10 человек, среди которых оказался Гвоздев и полицейский агент Абросимов). На этом же собрании были избраны в Петроградский провинциальный комитет шесть представителей, по три от меньшевиков и эсеров.

Через два дня после избрания комитета Петроградский комитет большевиков выпустил листовку, обращенную «ко всем петербургским пролетариям», которая начиналась словами: «Товарищи, измена свершилась. 29 ноября под руководством Гучкова, господина Гвоздева и компании разыграна комедия выборов представителей петербургского пролетариата в Центральный и Петербургский военно-промышленные комитеты. Горстка предателей и ренегатов, действуя за спинами рабочих, пошла на сомнительную сделку с буржуазией. Она променяла классовую непримиримость и интернациональную солидарность пролетариата на возможность развалиться в мягких и удобных креслах офисов Военно-промышленных комитетов, действующих под председательством Гучкова, приспешника Столыпина, оправдывавшего в 1906 году суды революционеров военными трибуналами…»[28].

Кузьме Гвоздеву, лидеру рабочей группы Центрального ВПК в Петрограде, приходилось «сражаться на двух фронтах». С одной стороны, ему нужно было оказывать давление на предпринимателей для защиты интересов рабочих – как в самом комитете, так и в Особых совещаниях по обороне, где были представлены ВПК. С другой стороны, ему приходилось отбивать нападки большевиков и успокаивать колеблющихся рабочих, избравших его в рабочую группу.

Чтобы дать отпор радикалам, Гвоздев и его соратники выработали наставление, констатировавшее политические принципы, согласно которым представители рабочей группы при Центральном ВПК должны были действовать. Это наставление, а также ряд резолюций, принятых на собрании избирателей 29 ноября, отражали противоречивость позиции Гвоздева и рассматривались Департаментом полиции как доказательство негласного пораженчества и политической диверсии. Полицейский доклад[29] приводит цитату из наставления.

«Безответственное правительство России, ввязавшись в эту войну, в то же время продолжает беспощадную войну против собственного народа, подводя страну, таким образом, к грани поражения. Мы заявляем, что это безответственное правительство виновно во всех военных невзгодах, но мы также считаем необходимым заявить, что часть ответственности за это падает на Государственную думу и политические партии, составляющие ее большинство, которые целый год оказывали поддержку режиму военной диктатуры и скрывали правду от народа…

Поэтому мы считаем первейшей задачей… созыв конституционной ассамблеи на основе всеобщего… избирательного права; немедленное предоставление всех гражданских свобод (слова, собраний, печати и объединений); равно как отмену всякой национальной дискриминации; предоставление права на самоопределение всем нациям, населяющим Россию; немедленное проведение новых выборов во все городские и земские учреждения на основе формулы из четырех пунктов (то есть всеобщее и равное избирательное право, прямое и тайное голосование); введение всеобъемлющего социального законодательства, 8-часового рабочего дня, передачу помещичьей земли крестьянам, немедленную амнистию всех, кто преследовались по политическим или религиозным убеждениям.

Добиваясь этих требований, рабочий класс, как всегда, поддержит любое реальное усилие буржуазных кругов в направлении постепенного освобождения страны, но будет неустанно подвергать остракизму всякую половинчатость, отсутствие решимости, соглашательство с либералами и будет побуждать эти круги бороться с режимом с большей решимостью».

В соответствии с этим наставлением вновь избранные члены рабочей группы при Центральном ВПК выступили 3 декабря 1915 года с заявлением, которое цитируется в том же полицейском докладе:

«Учитывая нынешнюю ситуацию в стране и потребности ее обороны… и считая единственным выходом… полный разрыв с существующим режимом, рабочий класс сейчас не может, не обманывая себя и народ, взять на себя ответственность за оборону страны. Не могут рабочие взять на себя также ответственность за работу Центрального ВПК, который, по сути, является организацией буржуазных индивидуалистов. Если тем не менее мы все-таки решили участвовать в работе ВПК, то только потому, что считали своим долгом использовать подобные учреждения для продвижения своих взглядов относительно потребностей страны и средств ее спасения от гибели; а также защищать интересы рабочих путем противодействия всем попыткам лишить их завоеваний, помочь организации рабочих всеми возможными способами»[30].

Полицейский доклад придает большое значение последнему обстоятельству, именно организации рабочего движения рабочими группами при Центральном ВПК. В докладе подчеркивалось, что ВПК обеспечивал рабочих средствами самоорганизации. За счет комитета им предоставлялись две комнаты и телефонная связь. Меньшевика Богданова назначили секретарем рабочей группы с окладом в 250 рублей в месяц. Другие денежные суммы тратились на содержание помощника секретаря, двух клерков, на дорожные расходы, компенсацию потерь в оплате членов рабочей группы и создание небольших фондов при офисах.

Сформированная таким образом рабочая группа сразу же начала кампанию за созыв Всероссийского съезда рабочих. Эту кампанию поддерживал Центральный ВПК. Члены рабочей группы, казалось, не особенно выражали благодарность руководству ВПК за необыкновенную щедрость. Сообщается, что один из них заявил на заседании Центрального ВПК:

«Совершенно очевидно, что, создав Центральный ВПК, представители промышленности преследуют сейчас три цели: внести свой вклад в оборону страны, постепенно захватить всю власть и, наконец, обогатиться. Все это чуждо интересам рабочего класса. Поэтому мы просим разрешения заниматься в качестве представителей рабочего класса организацией рабочих и удовлетворением их нужд»[31].

Несмотря на это, лидеры ВПК продолжали поддерживать организационную и пропагандистскую деятельность рабочей группы Гвоздева. 4 января 1916 года заместитель председателя Центрального ВПК Коновалов просил министра внутренних дел дать разрешение рабочей группе организовать собрания рабочих. Министр отказал.

Департамент полиции относился к рабочим группам подозрительно и считал их попытки заниматься организацией рабочего движения и выступать в защиту его классовых интересов несовместимыми с первоначальной хартией ВПК, одобренной Советом министров в августе 1915 года. Некоторые промышленники (например, заместитель председателя Московского провинциального ВПК Третьяков) также противились формированию рабочих групп и их претензиям защищать интересы рабочего класса Однако энергичное вмешательство руководителя Московской рабочей группы Черегородцева, поддержанное Коноваловым, обеспечило формирование Московской рабочей группы на тех же основаниях, что и Петроградской. В других провинциальных городах (исключая Киев) попытки провести выборы рабочих представителей в ВПК провалились. Это случилось главным образом потому, что на собраниях избирателей принимались резолюции откровенно революционного характера. Так, в докладах полиции цитируется резолюция собрания избирателей в Самаре от 26 февраля 1916 года. Она гласила:

«Мы вступаем в ВПК не для того, чтобы производить пушки, убивающие наших немецких товарищей, – мы считаем это пагубным для себя и наших братьев по оружию, воюющих с нами. Вот почему войну следует прекратить без аннексий и контрибуций. Вот наши требования: 1) государственное страхование рабочих; 2) конфискация и распределение среди крестьян всей земли, принадлежащей царской короне и помещикам; 3) отделение церкви от государства; 4) 8-часовой рабочий день; 5) свобода забастовок и организации профсоюзов; свобода печати и неприкосновенность личности; 6) всеобщая амнистия; 7) демократическая республика»[32].

Как видим, полиция была полностью осведомлена о пораженческих настроениях и подрывных действиях среди рабочих, которых Гучков пытался привлечь к участию в ВПК. Позднее мы покажем, что полиция через своего агента в рабочей группе при Центральном ВПК Абросимова насаждала и поощряла распространение пораженчества и подрывных настроений среди рабочих[33]. Полиция, возможно, относилась терпимо к этой пропаганде в соответствии с планом МВД, направленным на компрометацию и в дальнейшем судебное преследование не только членов рабочих групп при ВПК, но также тех, кто вовлекал рабочих в эти группы. Решительные меры против ВПК пришлось, однако, отложить в связи с неизбежным окончанием войны. ВПК пережили время, когда они еще были полезны.

1. Оборонцы

Тесное сотрудничество «буржуазии», патриотического руководства самодеятельных организаций, а также меньшевиков и эсеров из рабочих стало возможным благодаря их общей нацеленности потрясти основы царского режима. Это был тактический союз, плохо скрывавший различия в конечных целях. Такие деятели, как Гучков и Коновалов, надеялись добиться конституционных уступок путем ослабления правительства и дискредитации царя. С другой стороны, рабочие (точнее, их лидеры. – Ред.) надеялись открыть шлюзы революции. Сотрудничество революционеров-оборонцев и либеральных реформаторов осуществлялось открыто и публично. Также не составляло секрета и молчаливое негласное взаимопонимание между пораженцами или революционерами-«скрытыми пораженцами» и самодеятельными организациями. Несмотря на яростные нападки большевиков на рабочие группы и рабочих военной промышленности, все-таки сохранялись товарищеские связи в форме смешанных большевистско-меньшевистских рабочих комитетов в ряде промышленных центров. По таким каналам предпринимались меры с целью уберечь от военной службы революционных рабочих. Эти рабочие принимались в самодеятельные организации на «резервные должности», что освобождало их от призыва. Позднее адвокаты самодеятельных организаций старались отрицать наличие этой практики. Но в ранних мемуарах революционеров довольно часто признается использование такого метода уклонения от отправки на фронт[34]. Даже В.М. Молотов (под своей настоящей фамилией Скрябин) служил некоторое время в городском союзе Москвы до своего ареста в июне 1915 года[35]. Другие большевики приняли открытую оборонческую позицию и работали в самодеятельных организациях. Фактически они могли позднее заявить, что гораздо более были вовлечены в штурм самодержавия, чем в оборонную деятельность. И это было справедливо, например, в отношении Н.И. Иорданского, регулярно писавшего на животрепещущие темы в конфиденциальном журнале, публиковавшемся Объединенным комитетом союзов по снабжению армии.

Деятельность небольших групп большевиков и других революционеров-пораженцев в рабочих массах России следует рассматривать в контексте новой ситуации в промышленности, сложившейся в результате дезорганизации мирной жизни, а также создания самодеятельных организаций, особенно ВПК. Шансы добиться успеха, которые давали традиционные методы массовой агитации революционеров – выпуск прокламаций по принципиальным вопросам, таких как известная резолюция о войне, опубликованная в Швейцарии в ленинской газете «Социал-демократ» за № 33, – по сравнению с возможностями, которые предоставляла эта новая ситуация, выглядели тщетными.

Эсеры первыми поняли, что реальные надежды на продвижение дела революции в военное время заключаются не в эксплуатации предполагавшихся антивоенных настроений народных масс, – настроений, существовавших больше в воображении некоторых революционных догматиков и опровергнутых стихийными патриотическими и монархическими демонстрациями в начале войны. Эти надежды состояли в проникновении в военную администрацию, закреплении в ней и затем использовании ее в качестве теневого правительства в час расплаты, перед демобилизацией вооруженных сил.

Эту позицию отражает, например, резолюция самарского отделения партии эсеров[36]. Резолюция гласила:

«Принимая во внимание нынешнюю войну – к которой в целом мы можем отнестись только негативно – и учитывая, что политика милитаризма и империализма, противоречащая коренным образом интересам демократии и проводившаяся Германией многие годы до того, как она привела к нынешней войне, стала бы лишь еще интенсивней, если бы Германия выиграла эту войну; горячо желая победы Антанты над Германией, мы в настоящее время воздерживаемся от всех действий, которые могли бы привести к ослаблению способности России к сопротивлению.

Твердо убежденные в том, что в случае победы наше правительство использует любую возможность укрепить свои позиции и что всенародный энтузиазм, пробудившийся в результате последних событий – если он не примет революционных форм – принудит правительство в лучшем случае к незначительным уступкам, которые не приведут к победе демократии; мы должны сосредоточить наши усилия, учитывая настроения в стране, на возбуждении – после окончания войны или раньше, если возникнут благоприятные условия – революционного движения в виде вооруженного восстания и всероссийской забастовки. Наша нынешняя задача, определяющая тактику партии, заключается в подготовке народных масс и армии к таким действиям».

Те же идеи были выражены в гораздо более литературной форме в манифесте от сентября 1915 года конференции социалистов-оборонцев за рубежом (включая социал-демократов, последователей Плеханова, и эсеров), которая заявила, что победа Германии приведет к деградации и разложению значительной части рабочих России[37]. Обращение конференции указывает на опасность утраты рабочим классом интереса к исходу войны, что было бы равнозначно политическому самоубийству. Те, кто желают поражения России из ненависти к царскому правительству, смешивают правительство с Отечеством. Россия принадлежит не царю, но рабочему классу страны. Защищая Россию, рабочий класс защищает себя и дело своего освобождения.

Далее манифест обвиняет российских реакционеров в примиренческой позиции в отношении Германии и упоминает слухи о том, что недавно вышедшие в отставку министры, Маклаков и Щегловитов, вручили в ноябре прошлого года царю меморандум, в котором они разъясняли преимущества примирения с Германией[38].

В библейском стиле манифест призывает рабочий класс быть «мудрым как змея в использовании лозунга победы над внешним врагом. Любая демонстрация революционного вспышкопускательства в тылу армии, воюющей на фронте, равнозначна измене. Это сыграет на руку внешнему врагу, а также поможет внутреннему врагу в связи с появлением недопонимания и разрыва между российской армией и прогрессивной частью русского народа… Если эти элементы нашего населения оправдывают свой отказ принимать участие в обороне России стремлением ускорить падение нынешнего правительства, то они лишь замедлят это падение».

Манифест предостерегает также от следования революционному лозунгу «все или ничего» и утверждает, что германский Генеральный штаб желает, чтобы революционеры следовали этому лозунгу, и оказывает поддержку распространителям этого лозунга в России. Германскому Генштабу «нужны в России беспорядки, в Англии – забастовки – ему нужно все, что помогло бы немецким планам агрессии. Но российские трудящиеся не станут ему помогать». Наконец, манифест подчеркивает важность проникновения в учреждения, «которые под давлением общественного мнения создаются сейчас в целях борьбы с внешним врагом[39]. Чем прочнее будет опора (представительство трудящихся) в таких учреждениях, тем легче будет бороться за освобождение России от внутреннего врага. Ваши представители должны принять участие в работе не только специальных технических организаций (таких как ВПК), которые создавались для обеспечения потребностей армии, но также во всех других общественных и политических организациях (органах сельского самоуправления, деревенских кооперативах, профсоюзах и фондах медицинского страхования рабочих, городских и земских учреждениях и в Государственной думе).

Свободу можно добыть только на пути национальной самообороны.

Заметьте, однако, что мы далеки от того, чтобы говорить: «Сначала победа над внешним врагом и только потом разгром врага внутреннего».

Весьма вероятно, что победа над внутренним врагом может стать предпосылкой и гарантией для спасения России от германской угрозы»[40].

Оборонческий манифест можно считать основным кредо всех рабочих организаций, сотрудничавших в военных усилиях.

Но этот многословный манифест отражает также существенную слабость вынужденного оборончества. В конце концов, именно государство несло основное бремя военных усилий. Рабочим рекомендовалось помогать государственной машине в координации и управлении военной промышленностью, и в то же время их побуждали заниматься подрывом внутренней структуры государства. Подобная разновидность и противоречивость была характерна для типа мышления таких, как Плеханов. Она не могла воодушевить ни революционера, жаждущего активных действий, ни недовольного рабочего России. В целом оборонческие рабочие организации толковали такие двусмысленные рекомендации как призыв к умеренности их требований и отказу от использования оружия в военное время. Так им советовали поступать их лидеры, Потресов и Маевский, а также думские политики типа Керенского, который пользовался некоторым доверием рабочих.

2. Пораженцы

Разграничительная линия между оборонцами и пораженцами не совпадает с делением социал-демократов на большевиков и меньшевиков или делением эсеров на правых и левых. Некоторые меньшевики придерживались интернационалистской, не оборонческой позиции Мартова-Цедербаума, некоторые эсеры в России стремились сорганизоваться на антивоенной основе. С другой стороны, ряд зарубежных большевиков (например, Алексинский) и представителей их партии в России (например, Н.Д. Соколов) заняли оборонческую позицию. Что касается отдельных революционных выступлений, то отношение к ним большевистского руководства претерпело изменения. Если в 1916 году Петроградский большевистский комитет призывал рабочих выходить на демонстрации и снабжал их оружием, то накануне февраля 1917 года, по имеющимся у нас убедительным свидетельствам, большевистские лидеры в Петрограде вели себя гораздо более сдержанно. Очевидно, они стали жертвами самообмана и либеральной пропаганды. Большевики ожидали, что министр внутренних дел Протопопов последует примеру 1905–1906 годов своего предшественника Дурново и позволит революционным толпам выйти на улицу, чтобы расстрелять их, используя войска. Возможно, большевики полагали также, что с приближением окончания войны завершающий штурм царского режима следовало отложить до начала демобилизации армии. Вот почему большевики отстали от Межрайонки (смешанной организации большевиков и меньшевиков в столице) в публикации своего манифеста, вышедшего 27 февраля, когда победа революционной массы и гарнизона Петрограда стала уже очевидной.

Влияние горстки большевиков, сохранявших активность после вступления России в войну, было гораздо менее значительным, чем представляла официальная советская историография. Число тех, кто разделяли пораженческую позицию Ленина, уменьшилось из-за арестов, ссылок, призыва на военную службу и в меньшей степени из-за перехода в стан оборонцев. Оставшиеся группы активистов, почти без исключения, находились под неусыпным наблюдением полиции, внедрившей в них своих агентов. Эти группы могли быть арестованы в любой момент. Из примерно двухсот сорока биографий и автобиографий «Деятелей СССР и Октябрьской революции», опубликованных в энциклопедии «Гранат», почти сорок пять относятся к тем лицам, которые проживали в эмиграции. Они не принимали непосредственного участия в событиях в России. Семьдесят три бездействовали – либо из-за того, что утратили веру в эффективность революционной борьбы (подобно Красину), либо из-за того, что были сосланы в Сибирь перед началом войны (как Сталин) или в первые месяцы военных действий (как большевики-депутаты Думы и Каменев-Розенфельд). Из тех, которые во время войны продолжали действовать в подполье (всего около девяноста), приблизительно половина была выдана в разное время полиции и обезврежена. Многие из тех, которые избежали ареста, стали просто писать умеренные марксистские статьи для периодической прессы. Другие работали в революционном подполье по месту ссылки, не оказывая существенного влияния на положение в промышленных центрах.

Немногие решительные большевики, типа Молотова-Скрябина и Залуцкого, не прекратили борьбы даже после своего ареста и ссылки. Они бежали на волю, вернулись в столицы и, постоянно изменяя свои псевдонимы и места проживания, иногда добивались успехов в организации рабочих, сочувствующих большевикам.

В этом отношении особенно показательна карьера Александра Шляпникова, активно действовавшего в России большевика. Шляпников, один из немногих большевистских руководителей действительно пролетарского происхождения, проработал шесть лет рабочим на промышленных предприятиях Западной Европы. Весной 1914 года он вернулся в Россию с паспортом французского гражданина по имени Ноэ. Работал рабочим-металлистом на различных заводах, участвовал в массовых забастовках в Петрограде как до, так и сразу же после начала войны. Он снова уехал за границу, когда партийное руководство, тогда еще остававшееся на свободе, было арестовано 4 ноября 1914 года в деревне Озерки (Финляндия). Петроградский комитет предпринимал отчаянные попытки организовывать забастовки и демонстрации в защиту арестованных большевистских депутатов Думы, а позднее – в знак протеста против суда над ними и ссылки в феврале 1915 года. Отсутствие отклика со стороны трудящихся дает представление о степени влияния большевиков в массах в то время. Шляпников винил в отсутствии поддержки со стороны рабочих самих арестованных руководителей.

Суд над депутатами происходил в атмосфере нерешительности и колебаний. Позиция, занятая в суде депутатами, вызывала недоумение. Складывалось впечатление, что депутаты вели себя не так, как подобает представителям ответственного верховного пролетарского центра, но, скорее, как представители провинциальных партийных комитетов. Многие сожалели, что товарищи депутаты продемонстрировали так мало твердости, но усматривали оправдание этого в атмосфере террора…[41]

В сентябре 1914 года Шляпников по заданию Петроградского комитета отбыл в Скандинавию для установления связи с ЦК партии. Там он встретился с Александрой Коллонтай, этой «Эге-рией большевистской элиты» (а в чем-то, если продолжить ассоциации с античностью, и Мессалиной. – Ред.), которая поддерживала тогда тесные контакты с Лениным и Крупской. (Эгерия – обладавшая даром пророчества нимфа священного ручья, из которого жрицы-весталки черпали воду для храма богини Весты, супруга и советница второго римского царя Нумы Помпилия (715–673/672 гг. до н. э. – Ред.). Шляпников стал ее ближайшим доверенным лицом и тем самым значительно усилил свои позиции в партии. Это не помешало ему вернуться в ноябре 1915 года в Петроград для ведения подпольной работы. В 1915 году его кооптировали в ЦК партии. В 1916 году ему удалось во второй раз во время войны выехать за рубеж для сбора средств в фонд партии в Америке. По возвращении он обнаружил, что Бюро ЦК партии в России «частью арестовано, частью дезорганизовано, так что пришлось создать новое Бюро ЦК»[42].

Позднее в своих воспоминаниях о революции в России Шляпников, несмотря на партийную пристрастность, показал себя честным и интеллигентным наблюдателем революционных событий. Однако его персональный успех в дни подпольной работы и негласных контактов с партийным руководством за рубежом, должно быть, подействовал на него самого и побудил его переоценивать важность большевистского подполья. В оценке положения России в первые двадцать месяцев войны Шляпников утверждает, что, несмотря на отсутствие поддержки со стороны революционной интеллигенции, подпольная деятельность рабочего класса никогда не прекращалась. Он пишет: «Рабочие организации выдвинули своих собственных полнокровных пролетарских лидеров… Как и в мирное время, организационную опору подпольных рабочих организаций составляли фабрика, мастерская, завод… Помимо постоянных организаций нашей партии, на определенных фабриках существовали другие организации – не входившие в нашу партию – нелегальные группы (эсеров, «объединенных социалистов», анархо-коммунистов). Созывались неформальные конференции таких групп в целях разрешения проблем местного характера, проистекающих из внутренних противоречий в этих группах. Отношение к войне и борьбе против шовинизма, а также эксплуатации «патриотических» настроений стояли в центре всей идеологической работы в промышленных центрах по всей России. Деятельность нашей партии во время войны требует своего собственного историка. Ее грандиозный масштаб можно оценить лавиной забастовок, которые постоянно расшатывали подгнивший остов царизма».

Однако Шляпников признает, что пропагандистские материалы, печатавшиеся в подполье, не могли удовлетворить широкий спрос на большевистскую литературу. Он отмечает, что памфлет Ленина и Зиновьева «Война и социализм» объемом более ста страниц распространялся в Москве в копиях, отпечатанных на пишущей машинке. Он добавляет, что фотографии большевистских депутатов Думы, сосланных в Сибирь (тех самых депутатов, чье недостойное поведение Шляпников осуждает в той же статье), были распроданы не менее чем в 5 тысячах экземпляров.

Шляпников умерил бы свой восторг относительно нового пролетарского руководства подпольными большевистскими группами, выраженный в его отчете в марте 1916 года, если бы знал то, что выяснилось полностью после февраля 1917 года. Речь идет о той колоссальной роли, которую играли в революционном подполье полицейские агенты – как шпионы, так и агенты-провокаторы. Не вызывавшие сомнения листовки печатались в значительных количествах, как утверждает Шляпников, различными комитетами Петрограда, Москвы и других городов, быстро возникавшими и так же быстро исчезавшими. Однако мы теперь знаем, что это происходило с ведома охранки. Она обычно позволяла таким организациям действовать определенное время. Как только комитет заканчивал формироваться, приобретал необходимую технику (то есть оборудование для подпольной печати) и начинал выпускать агитационные материалы, полиция принимала в отношении него меры, подвергала аресту состав комитета, а печатные станки и листовки – конфискации. Иногда полиция передавала материалы, содержащие доказательства подрывной деятельности комитетов, в прокуратуру. Подозреваемых лиц либо обвиняли в антиправительственной деятельности, выражавшейся в призывах к насилию, либо в принадлежности к преступной организации – Российской социал-демократической партии. Во время войны подобного рода процессы происходили в районных военных судах. Это были, однако, обычные гражданские суды с использованием адвокатов. Они отличались от настоящих военных судов в прифронтовых зонах, находящихся под непосредственным контролем военных властей. Поражает снисходительность, с которой эти суды относились к обвиняемым, чье участие в подрывной деятельности не вызывало сомнений и позднее, после революции, становилось предлогом для гордости и бравады самих «правонарушителей»[43]. Возникает ощущение, что определенные оправдательные вердикты выносились судами в качестве некоего вызова царскому правительству под воздействием антиправительственной кампании либеральных кругов и самодеятельных организаций военного времени. Во всяком случае, эти судебные решения демонстрировали глубокое и в целом оправданное недоверие к обличительным документам тайной полиции, чья практика провоцирования революционных выступлений широко обсуждалась, возможно, и с явными преувеличениями.

Полицейских агентов, действовавших в подпольных группах, имелось великое множество. Меницкий упоминает около 50 из них, которые работали в одной только Москве в 1914–1916 годах. Революционеры из других мест называли Москву «городом провокаторов»[44]. Обстановка в Петрограде не слишком отличалась от московской. Возможно, многих полицейских агентов спасли от разоблачения разгром и поджог здания тайной полиции 27 февраля 1917 года.

Представляется, однако, что полковник Мартынов, возглавлявший Департамент тайной полиции в Москве, был исключительно способным и решительным офицером. Даже такие искушенные в технике конспиративной работы революционеры, как Крыленко и мадам Розмирович, прибывшие летом 1915 года в Москву из Швейцарии с подложными паспортами, вскоре оказались в руках агентов Мартынова. К ноябрю они уже были в заключении. Оба приехали в Россию в качестве эмиссаров Ленина, с которым поддерживали близкие, если не дружественные, связи в Швейцарии[45]. Эмиссарам было поручено оказать помощь в активизации большевистского подполья в Москве. Полиция использовала свои права таким образом, чтобы не отдавать их под суд, но выслать вместо этого «в административном порядке» – Розмирович на пять лет в Сибирь, а Крыленко – в Харьков, где его призвали в армию.

Так, между прочим, закончилась самая серьезная попытка Ленина направить в Россию эмиссаров во время войны. Он знакомился с событиями в стране посредством переписки, особенно переписки с сестрами Марией и Анной, которые сами находились под наблюдением охранки. Представляется, что Ленин полностью сознавал трудности, с которыми большевики сталкивались в России в это время. Его советы и инструкции Шляпникову большей частью касались улучшения конспирации и создания тонкой сети подпольных организаций с крайне незначительной деятельностью по подготовке прямых массовых акций или полным ее отсутствием. Ленина одолевала также необходимость борьбы с оборонцами, полуоборонцами и «примиренцами», основным выразителем которых, по его мнению, был глава меньшевистской фракции в Думе Чхеидзе.

Ленин горячо надеялся, что война на каком-то этапе разрушит существующую социальную систему. Отсюда его призыв к вооруженным силам враждебных государств превратить мировую войну в гражданскую. Отсюда его призыв повернуть штыки против своих собственных правителей. Но, хотя Ленин предостерегал не обманываться «гробовым молчанием в Европе в настоящее время» (это было написано в январе 1917 года!) и утверждал, что «Европа беременна революцией», в это время он ожидал в лучшем случае восстания в других странах типа революции в России 1905 года:

«Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции. Но я могу, думается мне, высказать с большой уверенностью надежду, что молодежь, которая работает так прекрасно в социалистическом движении в Швейцарии и всего мира, что она будет иметь счастье не только бороться, но и победить в грядущей пролетарской революции»[46].

Попытки большевистских историков воссоздать героическое прошлое партии и показать, что она систематически готовилась к руководству революционным движением до февраля и в феврале 1917 года, представляют собой смесь напыщенности и фальши. Нельзя сказать, что такие деятели, как Шляпников или Молотов, не вели отчаянную борьбу с тайной полицией. Но утверждение Большой советской энциклопедии (первое издание), что «Молотову удалось в 1916 году избежать ареста и непосредственно участвовать в большевистском руководстве революционным движением, которое подготовило Февральскую буржуазно-демократическую революцию 1917 года», является пародией на действительное развитие событий. Молотов предпринял решительную попытку в 1915 году реорганизовать большевистское подполье в Москве, когда взялся за работу в городском союзе и проявил активность как пропагандист и большевистский организатор рабочих района Лефортово. В июне 1915 года на него донесли полиции, после чего он был арестован и сослан в Сибирь. По пути он встретил несколько других большевиков, с которыми вернулся в европейскую часть России. Весной 1916 года он вновь ведет партийную работу и проживает нелегально в Петрограде. Молотов, Шляпников и Залуцкий сформировали так называемое Российское бюро ЦК большевистской партии. Этот орган не раскрывал себя установлением контактов с рабочими и благодаря этому избежал разгрома даже тогда, когда вновь воссозданный большевистский Петроградский комитет арестовали по доносу провокатора Черномазова перед самым началом революции. Вот почему члены Российского бюро смогли принять участие в демонстрациях 27 и 28 февраля, а также в формировании Петроградского Совета.

Все это отнюдь не доказывает, что большевистское руководство планировало или организовало февральские демонстрации и, особенно, солдатское восстание. Наоборот, все свидетельствует о том, что большевикам не удалось создать организацию, способную спровоцировать в то время массовые демонстрации. Большевики не ожидали, что революция разразится до окончания войны. Весной 1917 года они особенно не верили в массовые акции и боялись провокаций полиции. Драматическое развитие событий застало большевистское руководство врасплох. Как только большевики осознали грандиозные масштабы народного движения и его возможные политические последствия, они решили воспользоваться этим. Но так поступал, в конце концов, каждый, кто верил в то, что последний час старого режима пробил, даже после некоторого колебания и председатель Думы Родзянко.

1. Армия в мирное и военное время

Подавляющее большинство исследователей Февральской революции в России соглашается в одном: ее вызвали и определили война и военная обстановка. Но согласие имеется лишь в этом вопросе, между тем в отношении способов воздействия войны на зарождение и ход революции существует широкий разброс мнений. В прошлом широко распространилось мнение, что главными причинами революции были отсутствие успехов на фронтах и провал усилий властей по организации работы тыла. Такое толкование причин революции родилось из яростной критики либеральных кругов и радикалов царского правительства в 1915–1917 годах и, возможно, не является объективным. Как бы ни казалось справедливым это обвинение со стороны оппозиции военного времени, имеется возражение против лежащего в его основе утверждения, будто неэффективное и безуспешное ведение войны обязательно ведет к падению правительства или режима. Поражение в войне вовсе не обязательно является прелюдией к революции. Восстание декабристов 1825 года последовало за победоносными войнами. Поражение России в Крымской войне не привело к революции. Но если правительство и его учреждения оказываются неспособными управлять энергиями, возникающими в ходе войны, неизбежно возникает революционная ситуация. По каким-то причинам Николай II и его правительство оказались совершенно неспособными овладеть этими энергиями и утратили контроль над ними задолго до того, как они приобрели бунтарский характер.

Сказанное относится прежде всего к русской армии. И после введения всеобщей воинской повинности с 1 января 1874 года русская армия оставалась управляемым и надежным инструментом в руках правительства. Во время революции 1905 года именно армия и казачьи части, несмотря на отдельные нарушения воинского долга и мятежи, обеспечили победу правительству над революционерами и массами народа, попавшими под влияние их пропаганды. Вооруженные силы хранили особую верность государю императору. Это не было простой формальностью как для рядового состава и нижних чинов, комплектовавшихся главным образом из крестьян, так и для офицерского корпуса. Эта преданность обеспечивалась как мистическим ощущением происхождения монархии от Бога (царь – помазанник Божий), так и определенной социальной обособленностью военных, которые были в подобной изоляции менее подвержены политическому влиянию.

Широкомасштабный призыв на военную службу новобранцев и резервистов в начале Первой мировой войны радикально изменил обстановку. Молодые русские крестьяне первых призывов были прекрасными солдатами, отличались храбростью и дисциплинированностью. (Они большей частью полегли, были изранены и искалечены в героических и грандиозных битвах 1914–1915 годов. – Ред.) От них явно отличались бородатые, обремененные семьями мужчины, поглощенные думами о жизни в деревне и работе в своих оставленных на жен и многочисленных детей хозяйствах. Такие призывники после короткого периода переподготовки направлялись на фронт в качестве пополнения в 1915 году – и плохо вооруженные, часто плохо одетые и обутые.

В течение трех лет, предшествовавших революции, офицерский корпус претерпел еще большие изменения. Процент потерь русского офицерства на поле боя был немного выше, чем среди солдат. Быстрый рост разнообразных штабных учреждений, требовавших в штат военнослужащих с боевым опытом, имел следствием быстрые повышения по службе и утечку с фронта лиц, произведенных в офицеры в мирное время. Их заменяли в большом количестве бывшие унтер-офицеры и курсанты, которые проходили краткосрочные курсы подготовки в офицерских и кадетских школах. Курс офицерской подготовки, длившийся в мирное время более двух лет, сократился в 1916 году до шести месяцев. Изменился также социальный состав новых контингентов офицеров. Карьера офицера – за исключением гвардии – перестала быть вотчиной высших сословий. Наоборот, офицерская служба в армии открылась для людей, которые ни в коем случае не принадлежали к привилегированным сословиям. Она фактически стала одним из главных средств социальной мобильности. Многие старшие офицеры на войне были гораздо более скромного происхождения и достатка, чем лидеры революции[47]. Карьера офицера, однако, связывала его с братством себе подобных, которое представляло собой каждодневную реальность и обязывало его следовать требованиям сурового корпоративного духа. Кардинальное изменение социальной структуры офицерского корпуса было вызвано мощным приливом новобранцев со срочных курсов подготовки офицеров военного времени. Большинство этих молодых людей ранее не помышляли о военной карьере. Многие из них пришли из университетов и принадлежали по своему мировоззрению к радикальной российской интеллигенции. Многие участвовали в деятельности так называемой «третьей стихии», то есть сотрудников городских учреждений и земств, через которые революционные партии – прежде всего эсеры – пытались проникнуть в административный механизм России. Другие симпатизировали революционным партиям, как таковым. В военное время офицерская карьера, служба в армии перестали внушать прежние профессиональную гордость и эмоциональный подъем, хотя многие из новобранцев пошли на военную службу из патриотических побуждений. Но патриотизм в их понимании состоял скорее в преданности Родине, чем к царской особе, хотя они воспринимали эту разницу не вполне отчетливо.

2. Армия и власти

Перемены в армии отразились на ее отношении к правительству: она перестала быть надежным инструментом в борьбе против нарождающейся революции. Когда в 1917 году в Петрограде начались волнения и встал вопрос о подавлении мятежа расквартированных в столице частей, со всех сторон посыпались утверждения, что армия не способна и не пожелает это сделать. Утверждали, что армия уже не представляет собой элитное, как прежде, образование, практически изолированное от политического климата страны, но стала просто частью народа, одетой в солдатские шинели. В этом доводе есть, конечно, резон, но это требует пояснения. В 1917 году предположение, что любой человек в военной форме безропотно подчинится приказам правительства на подавление внутренних конфликтов, безусловно, уже не имело под собой оснований. Тем не менее нет доказательств того, что в стране не было воинских частей, на фронте или в самом Петрограде, готовых выполнить такой приказ без колебаний. Кавалерия, в которой замена личного состава происходила гораздо медленнее, чем в пехоте и в которой около половины личного состава служили в армии еще до начала войны, могла, в принципе, рассматриваться как надежная опора самодержавия.

Отношения между правительством и вооруженными силами еще больше осложнились после организации Ставки (местопребывания высшего органа управления действующей армией, Верховного главнокомандующего), выдвигавшей свои претензии. Конституционным Верховным главнокомандующим был сам император. И в начале войны сложилось опасное положение, когда грандиозный масштаб конфликта не позволял однозначно ответить на вопрос, мог император или не мог считать своим долгом немедленно взять на себя командование действующей армией. В силу обстоятельств, возникших в последующие месяцы, этот вопрос не был решен сразу. Министрам и советникам удалось убедить царя назначить вместо себя Верховного главнокомандующего. Короткий период монарший выбор колебался между военным министром Сухомлиновым и дядей императора, великим князем Николаем Николаевичем. Последующее назначение Верховным главнокомандующим великого князя произошло отнюдь не потому, что между Ставкой и военным министерством отсутствовали противоречия. На самом деле великий князь не упускал возможности оскорбить или унизить военного министра, хотя Сухомлинов пользовался полным доверием и даже уважением царя. Великий князь был человеком авторитарного склада, мистик и фаталист[48]. Тем не менее великий князь пользовался репутацией беспощадного и по-солдатски прямого военного человека, который строго относился к генералам и помнил о нуждах и трудностях личного состава армии. Хорошо известные германофобские чувства делали его приемлемым для «ура-патриотов», а история о том, что он убеждал своего племянника подписать манифест от 17 октября 1905 года, служила почвой для его взаимопонимания с либеральной оппозицией.

Формирование сильного центра военной администрации в лице Ставки вело к вторжению военных в сферу компетенции гражданских властей как во фронтовой зоне, так и в прилегающих к ней районах. Официальные заявления, которые должны были бы исходить от правительства, такие как декларация от августа 1914 года с обещанием автономии полякам, выходили от имени и за подписью великого князя. Военные постоянно и во всевозрастающем масштабе вмешивались во все сферы управления страной. Это отражалось на всем государственном механизме, особенно в сферах транспорта и снабжения[49]. Конфликты между правительством и Ставкой открывали путь политическим маневрам и интригам, которые, как мы увидим, привели к перестановкам в кабинете министров в июне 1915 года. Перестановки сами по себе не могли разрешить основного конфликта. Новый Совет министров, видимо, склонялся считать возникшую ситуацию, как неизменную, питая смутные надежды одолеть Ставку в соперничестве в рамках Военного совета, который было предложено создать под председательством императора. Эти, а возможно, и другие планы и политические интриги шли своим чередом, когда император принял неожиданное решение в августе 1915 года взять Верховное командование вооруженными силами в свои руки.

С этого времени трения между Ставкой и Советом министров сильно пошли на убыль, центр же напряженности в политической жизни военного времени сместился в сторону ухудшающихся отношений между Думой и самодеятельными организациями, с одной стороны, и правительством и царем – с другой. Значительное повышение боеспособности армии, чему свидетельством стало впечатляющее летнее наступление 1916 года (наступление Юго-Западного фронта генерала Брусилова, удары же Северного фронта генерала Куропаткина и Западного фронта генерала Эверта цели не достигли. – Ред.), ослабило напряжение лишь в небольшой степени. Фактически кампания оппозиции по обвинению правительства в нежелании предпринимать эффективные военные усилия и тайном стремлении выйти из Антанты нарастала до тех пор, пока не стали наконец открыто выдвигаться обвинения в измене – как в частном порядке, так и в Думе. Эту кампанию, инициированную верхними слоями российского общества, подхватили широкие массы обеих столиц и офицеры на фронте. В подрыве престижа императорской семьи и правительства значительную роль также играли слухи о влиянии Распутина при дворе (в том числе и на выработку политических решений).

Решение Николая II принять на себя Верховное командование, очевидно, явилось его последней попыткой сохранить монархию и предотвратить надвигавшуюся бурю при помощи позитивных действий. Мы уже знаем, насколько глубоки были изменения в составе и организационной структуре вооруженных сил после первого года войны. Лишь эффектный шаг, предпринятый императором, давал надежду на восстановление традиционной связи между монархией и армией. Николай II считал, и небезосновательно, что лишь в роли Верховного главнокомандующего он мог вновь внушить и укрепить доверие к себе командующих войсками, офицерского корпуса и рядового состава вооруженных сил. События 1916 года – успехи на Юго-Западном фронте и обретение уверенности армией (Северный и Западный фронты, потерпев неудачу, уверенности не приобрели. – Ред.), казалось, оправдывали ожидания императора. Но было одно обстоятельство, которое он явно недооценивал: решимость лидеров самодеятельных организаций и думской оппозиции внедрить в элиту офицерского корпуса свои политические идеи и использовать ее поддержку в целях продвижения конституционной реформы. То, чего достигла оппозиция, на самом деле состояло в лишении монархии единственного средства защиты от революционной угрозы – вооруженных сил.

3. Армия и самодеятельные организации

О тайных контактах, поддерживавшихся между командующими фронтами и лидерами политических группировок, доминирующих в самодеятельных организациях, известно немного. Но это малое приобретет тем большее значение, если принять во внимание решающую роль, которую играли командующие фронтами накануне отречения, – роль, которая позволяла говорить о них как о «генерал-адъютантах революции».

Генералы, назначенные командующими различных фронтов, неизбежно должны были войти в официальный контакт с лидерами самодеятельных организаций, сфера действий которых включала помощь армии в организации ухода за ранеными и больными, организации в возрастающем масштабе снабжения вооруженных сил продовольствием, одеждой, фуражом и даже амуницией и оружием. Как мы далее увидим, лидеры самодеятельных организаций не замедлили использовать эти официальные контакты для жалоб на инертность правительственных департаментов и для выдвижения проблем, способных обострить отношения между командующими фронтами и министерствами. Сам Гучков и его заместитель Коновалов работали в Ставке с Алексеевым, в то время как Терещенко, глава киевского ВПК, энергично влиял в том же духе на Брусилова, командующего Юго-Западным фронтом.

Янушкевича, бывшего начальником штаба Верховного командования при великом князе, сменил в августе 1915 года генерал Алексеев, которого рекомендовали на этот пост после того, как он блестяще руководил исключительно трудными оборонительными операциями и отступлением русской армии в 1915 году. Это был скромный, деликатный человек, весьма образованный генерал, которого высоко ценил император: каждый второй день недели и каждое воскресенье, а также в праздники генерал завтракал и обедал за столом царя, считаясь почетным гостем. Каждое утро император и генерал проводили несколько часов в обсуждении военной ситуации. В отношениях между ними установилась полная гармония. Нет никаких указаний на то, что император пытался навязывать своему начальнику штаба какие-нибудь стратегические или тактические идеи. Фактически Алексеев пользовался полной самостоятельностью, каждая его инициатива находила поддержку императора. Алексеев отличался неутомимостью и не любил перепоручать чересчур много дел своим подчиненным в Ставке. Свои стратегические идеи он вырабатывал под влиянием теорий весьма неординарного деятеля, генерала Борисова, который был товарищем Алексеева по 64-му пехотному Казанскому полку и по Академии Генерального штаба и, получив назначение состоять при начальнике штаба Верховного командования, негласно стал помощником и советником Алексеева.

Алексеев не был искусным царедворцем и не искал внешних знаков признания своей деятельности. Однако через полгода после назначения начальником Генштаба ему присвоили звание генерал-адъютанта. Это была высочайшая милость, которую император мог оказывать военачальникам. По ключевому вопросу о влиянии Распутина на государственные дела Алексеев занял пассивную позицию. Неизвестно, подвергал ли он Распутина остракизму в докладах императору, но, когда императрица во время одного из посещений Ставки отвела Алексеева в сторону и сообщила ему о возможном визите Распутина, тот решительно высказался против этого, вызвав крайнее неудовольствие ее величества.

Отношения Алексеева с царем оставались сердечными до тех пор, пока его контакты с Гучковым, председателем Центрального ВПК, не стали известными Николаю. Истоки и характер этих контактов наилучшим образом иллюстрирует телеграмма, отправленная Гучковым с больничного ложа начальнику Генштаба 14 февраля 1916 года: «Имеется настоятельная необходимость переговорить с Вами, сообщить Вам обо всех аспектах деятельности ВПК и получить Ваши рекомендации, которые крайне важны для комитета».

Поскольку Гучков не был в состоянии прибыть в Ставку, он просил Алексеева принять своего заместителя Коновалова.

По мере того как политические устремления лидеров самодеятельных организаций приобретали все более широкую известность, контакты Алексеева с ними становились более редкими и менее невинными. 14 февраля 1916 года, в тот самый день, когда Алексеев получил вышеупомянутую телеграмму Гучкова, Аемке в своем дневнике записал, что, согласно некоторым замечаниям, брошенным генералом Пустовойтенко (генерал-квартирмейстер), оказывается, Гучковым, Коноваловым, генералом Крымовым и Алексеевым готовилось нечто вроде заговора. Возможно, Аемке, бывший, несмотря на свои почти большевистские убеждения, аккредитованным военным корреспондентом при Ставке, внес изменения в свой дневник, опубликованный в 1920 году, и обозначил (придумал) заговор задним числом. Но нет сомнений в том, что со стороны лидеров ВПК Гучкова, Коновалова и Терещенко систематически велась кампания с целью разоблачения перед Ставкой масштабов, как они называли, «саботажа» правительством Штюрмера их усилий по обеспечению стабильных военных поставок фронту. Знаменитое письмо, написанное Гучковым Алексееву в августе 1916 года, явилось лишь кульминацией этой кампании[50]. Реакцией Алексеева на все эти жалобы и обвинения стали попытки извлечь максимум пользы для армии из контактов с самодеятельными организациями, воздерживаясь от поощрения их политических аппетитов или обострения их отношений с правительством. И все же заговорщики из самодеятельных организаций не унимались. Судя по основанным исключительно на фактах свидетельствам генерала Деникина, они продолжали докучать Алексееву своими планами немедленных конституционных реформ, даже когда Алексеев находился на излечении в Крыму зимой 1916/17 года.

Во время отсутствия Алексеева его обязанности начальника штаба Верховного командования выполнял генерал Гурко. Однако секретные связи с Гучковым не прерывались и при нем. Тайная полиция, осуществлявшая негласное наблюдение за посетителями Гучкова, отмечала среди них и генерала Гурко. Это неудивительно: Гучков и Гурко знали друг друга с того времени, когда Гучков поступил добровольцем к бурам в 1898 году, а Гурко состоял военным представителем России при Оранжевой республике. Позднее, когда Гучков проявил большой интерес к военной реформе, Гурко состоял в группе офицеров, которая обсуждала законодательные проекты, запущенные Гучковым через думские комитеты. В начале 1917 года Гурко открыто поддержал политические требования оппозиции: перед уходом со своего поста исполняющего обязанности начальника штаба он поразил скучавшего и бездеятельного Николая II разговорами о неотложной необходимости создания «правительства народного доверия».

Давление, оказывавшееся самодеятельными организациями на высокопоставленных армейских офицеров, видимо, не давало ожидаемого результата немедленно. По крайней мере, Гучков, давая комиссии Муравьева довольно туманные показания, не подтверждает участие в заговоре командующих фронтами[51]. И все же беспрерывные нападки на правительство и непрекращающиеся утверждения, будто самодеятельные организации смогли бы сделать гораздо больше и лучше для армии, если бы им не мешали министры, должно быть, наводили генералов на размышления. Не принесет ли большую, чем нынешние власти пользу армии либеральное правительство – то есть «правительство народного доверия», работающее в полном согласии с самодеятельными организациями? Кажется, генералы, по крайней мере Алексеев, были не особенно высокого мнения об административных способностях тех, кто пытался вовлечь их в политическую борьбу. Но если и так, все же оба они, Алексеев и Гурко, а также командующие фронтами были осведомлены о требованиях общественного мнения конституционных реформ. Должно быть, они считали, что общественное мнение нельзя игнорировать полностью, иначе упадет моральный дух народа, а военные усилия потерпят крах.

4. Родзянко и армия

После сентября 1915 года самодеятельные организации, критиковавшие российское военное командование в трагические дни «великого отступления» апреля – сентября 1915 года, проявляли в этом отношении большую сдержанность. Они не хотели отталкивать от себя генералов в надежде обеспечить их поддержку своим политическим устремлениям. Этого нельзя сказать о председателе Думы Родзянко. Он продолжал вмешиваться как в вопросы военных поставок армии, так и стратегии и тактики. Это раздражало не только императора, но и самого начальника штаба Верховного командования Алексеева. В одном случае, когда Родзянко критиковал закупку для армии аэропланов, Алексееву пришлось по указанию императора предостеречь председателя Думы от выхода за пределы компетенции своего учреждения. Аетом 1916 года во время посещения фронта, Родзянко, в сопровождении депутата Думы В. Маклакова и председателя киевского ВПК М. Терещенко, нанес визит Брусилову и другим генералам. В ходе визита Родзянко собрал некоторые данные, необходимые для использования в его кабинетной стратегии. Как это часто случается, генералы посетовали на то, что могли бы добиться гораздо больших успехов во время летнего наступления, если бы под их командование передали более боеспособные войска. Представители Красного Креста подали петицию с просьбой поставить им более качественное медицинское оборудование и пожаловались на трудные условия, в которых им приходилось бороться за снижение санитарных потерь в условиях резкого увеличения в ходе русского наступления, количества раненых. Родзянко встретился также со своим сыном, молодым фронтовым офицером, который побуждал его обратиться с протестом к императору в связи с тяжелыми потерями, понесенными армией в ходе наступления 1916 года (с 22 марта до конца июля потери Юго-Западного фронта составили около 0,5 миллиона человек, в том числе 65 тысяч убитыми, около 60 тысяч пропавшими без вести; потери врага – 1,5 миллиона человек, в том числе свыше 400 тысяч пленными; июньское наступление Западного фронта под Барановичами не удалось – 80 тысяч убитых и раненых против 13 тысяч немцев. – Ред.). Сообщалось, что молодой человек говорил, что командиры совершенно не отвечают необходимым требованиям: «В армии все чувствуют, что положение, по неизвестным причинам, ухудшается: боевой дух личного состава в прекрасном состоянии, нет недостатка в оружии и боеприпасах, но головам генералов не хватает серого вещества… Ставке никто не доверяет. Никто не доверяет тем, кто главенствуют над ней… Мы готовы умереть за Россию, но не за капризы генералов… Все наши солдаты и офицеры думают одинаково – если положение не изменится, мы не добьемся победы. Раскрой глаза императору на все это»[52].

В результате полученных впечатлений деятельный председатель Думы направил Брусилову нечто похожее на меморандум, который тот переслал в Ставку. В своем послании Родзянко отмечал:

«1. Верховное командование русской армии либо не планирует свои операции заранее, либо, если планирует, то не в состоянии осуществить их (например, Ковельская операция).

2. Верховное командование не знает или не может организовать крупную операцию на новом фронте, частью из-за того, что не располагает необходимой информацией, частью из-за полной неспособности военных властей использовать свои ресурсы (например, Румынская операция).

3. Верховное командование не располагает отработанными методами организации обороны и наступления, оно не знает, как подготовить наступление.

4. Нет системы в назначениях и замене офицерских кадров. Назначения на высокие командные посты часто совершаются по случаю, поэтому они заполняются людьми, которые не соответствуют своим должностям.

5. Верховное командование игнорирует большие потери и не заботится должным образом о солдатах».

За этими обвинениями следовало длинное рассуждение Родзянко о плохом управлении операциями 1916 года. В заключение он пишет: «Если все будет продолжаться так до следующей весны, когда ожидается либо наше, либо немецкое наступление, нельзя рассчитывать летом 1917 года на лучшие результаты, чем летом 1916 года»[53].

Несомненно, Брусиловский прорыв в 1916 году стоил больших потерь. Слухи об этом распространились на всю Россию. Не один Родзянко протестовал против тяжелых потерь и подвергал сомнению их необходимость. Другим критиком этого выступил Распутин, но там, где патриотизм Родзянко не вызывал сомнений, Распутина обвиняли позднее в пособничестве немцам посредством использования потерь в качестве предлога для разговоров об остановке наступления Брусилова. В адрес Родзянко подобной критики в то время не звучало, однако через много лет военный историк Головин, процитировав вышеприведенные фрагменты из меморандума Родзянко Брусилову, заметил: «Читая сейчас эти строки, трудно представить, что их писали после великой победы, не имеющей себе равной в сравнении с военными успехами любой из стран Антанты в 1914, 15, 16 гг.»[54]. Нет нужды добавлять, что эти заявления председателя Думы не слишком располагали к нему Алексеева. После сформирования Временного правительства Родзянко предостерегал его против назначения генерала Алексеева Верховным главнокомандующим вооруженных сил[55].

5. Состояние армии к концу 1916 года

Что касается оценок Родзянко боевого духа армии, военных поставок и командования, то они явно выносились под воздействием существовавшей в тылу общественной атмосферы, под влиянием комментариев спутников Родзянко в его поездке на фронт, Маклакова и Терещенко, а также от склонности этого авторитарного, но плохо информированного деятеля судить обо всех вещах под солнцем с абсолютной уверенностью. Его суждения представляют собой разительный контраст мнениям генерала Нокса, компетентного британского офицера, состоявшего при русской армии всю войну. С точки зрения британского генерала, «…перспективы кампании 1917 года были радужнее тех, что существовали в марте 1916 года на то время… Русская пехота была утомлена, но меньше, чем двенадцать месяцев назад.

…Арсеналы оружия, боеприпасов и военной техники были, почти по каждому виду, больше, чем даже в период мобилизации – много больше тех, что имелись весной 1915 или 1916 года. Впервые военные поставки из-за рубежа стали прибывать в существенном объеме… Управление войсками улучшалось с каждым днем. Армия была сильна духом… Нет сомнений, что, если бы тыл сплотился… русская армия снискала бы себе новые лавры в кампании 1917 года и, по всей вероятности, развила бы давление, которое сделало бы возможной победу союзников к концу этого года»[56].

Несмотря на оптимистическую оценку генералом Ноксом состояния русской армии накануне революции, складывалась угрожающая обстановка: ресурсы России почти иссякли. Как ни удивительно, это относилось прежде всего к людским резервам (хотя всего за всю войну в России было мобилизовано 8,7 процента населения, во Франции 17, в Германии 20,7, в Австро-Венгрии 17,1 процента. Однако надо учесть многие другие факторы, в частности большое количество детей в русских семьях того времени, то есть процент взрослых мужчин в общей численности населения был ниже, чем в вышеперечисленных странах, кроме того, крестьянские хозяйства теряли работников и кормильцев – заменить их тяжелый труд на пахоте, косьбе, заготовке дров и пр. женщинам и подросткам было крайне тяжело. – Ред.). Россия перенапряглась в мобилизации живой силы. Дальнейшее пополнение вооруженных сил людьми угрожало уменьшить поредевшую рабочую силу до такой степени, что работа военной промышленности и транспорта стала бы невозможной. Законодательные собрания выступили с возражениями против удовлетворения новых запросов Ставки в новобранцах. Члены Госсовета и депутаты Думы, которые также собрались на заседание Особого совещания по делам обороны, выступили с хорошо аргументированным меморандумом против дальнейшей мобилизации людских ресурсов и предложили альтернативные меры по усилению боеспособности вооруженных сил. Хотя Ставка отвергла их аргументы, она сознавала, что к концу 1916 года призыв старших возрастных групп столкнется с возросшей оппозицией.

Генерал Гурко, сменивший Алексеева в качестве исполняющего обязанности начальника штаба Верховного командования в ноябре 1916 года, инициировал реформу организационной структуры русской армии, уменьшившую число батальонов в полку с четырех до трех. Таким образом, наличные батальоны должны были способствовать, с привлечением некоторых резервов в тылу, формированию так называемых «третьих дивизий». Так что с прибавлением новой дивизии к двум имевшимся ранее общее число дивизий возросло бы на 50 процентов. Это по замыслу Гурко обеспечило бы дополнительные оперативные части, в которых нуждалась Ставка для планировавшегося ею весеннего наступления в 1917 году. Инициатива Гурко оказалась неудачной. Реформу начали слишком поздно. Она серьезно подрывала прочность фронта и угрожала задержать начало весенней кампании. Солдаты, которых выделяли из дивизий, занимавших линию фронта, обычно не отвечали должному уровню как с точки зрения физического, так и морального состояния. Фронтовые дивизии отказывались делиться с новыми частями военной техникой и боеприпасами. Поэтому последние оставались в тылу, слабо вооруженные и плохо оснащенные военной техникой, формируя что-то вроде третьестепенного резерва, а не части, способные заменить кадровые дивизии. После начала революции эти «третьи дивизии» в серых шинелях распались на толпы ленивых, морально нестабильных и политически дезориентированных солдат, участвовавших в бесконечных уличных митингах, столь типичных в те дни[57].

Угроза дезорганизации железнодорожного транспорта и снабжения армии продовольствием и фуражом тоже стала зимой 1916/17 года весьма ощутимой. Первыми ее признаками были, видимо, замедление обращаемости подвижного состава на железных дорогах и нехватка пригодных для работы паровозов. Это отражалось в первую очередь на транспортировке объемных грузов, таких как фураж. Сколь бы тревожной ситуация ни казалась в феврале 1917 года, можно было с уверенностью ожидать временного ее улучшения ко времени весенних наступательных операций, согласованных с союзниками.

В дополнение к проблемам с живой силой и транспортом с конца 1916 года начал развиваться тяжелый сельскохозяйственный кризис. Всю войну Россия выращивала хорошие урожаи, но нехватка рабочей силы из-за перебора в мобилизации создавала большие трудности в уборке урожая, особенно в больших хозяйствах (прежде всего в поместьях). Происходило постоянное расхищение сельскохозяйственных орудий и инструментов, возместить которое было трудно теперь, когда промышленность переключилась на военное производство. В основном такое же положение сложилось и в топливной отрасли, особенно на шахтах Донецкого угольного бассейна, производительность которых упала до крайне тревожного уровня.

Трудно сказать, насколько эти проблемы были связаны с неспособностью или небрежением правительства. Рано или поздно они должны были возникнуть в результате напряжения военных усилий, независимо от способности властей что-то предпринять. Точно так же они возникали в других воюющих странах Европы (так, в Германии ситуация была просто трагической, особенно с продовольствием. – Ред.). Однако в России их считали свидетельством того, что правительство ведет страну «к краю пропасти». Полагали, что единственным средством спасения являются конституционные перемены и формирование «правительства народного доверия». Точно так же, как Родзянко возлагал на Ставку вину за огромные потери, понесенные во время наступления Брусилова в 1916 году, самодеятельные организации использовали любую кризисную ситуацию в войне для дискредитации правительства и приближения желанных радикальных реформ.

Несколько недель в начале 1917 года в фокусе внутренней политической борьбы России находились лоббисты межсоюзнической конференции Петрограда. Союзников, особенно лорда Милнера, побуждали ходатайствовать перед императором в пользу конституционных реформ. Генерал Гурко, которого склонили к поддержке позиции самодеятельных организаций, осмелился даже обратиться к императору самостоятельно[58]. Как мы убедимся, лорд Милнер был более дипломатичен и осторожен, чем Гурко или британский посол в Петрограде Джордж Бьюкенен. Были ли причиной его поведения сомнения в том, что «правительство народного доверия» будет действовать эффективнее, чем министры, назначенные царем? Заявления лорда перед отъездом из России в самый канун революции выглядят несколько двусмысленно и рассчитаны на удовлетворение обеих сторон. Однако они отражают специфику обстановки в тот критический момент. Сообщая о последнем заявлении лорда Милнера перед отъездом из России, корреспондент «Тайме» замечает в своей депеше 25 февраля (9 марта), которая оказалась его последней корреспонденцией, направленной до революции, что заявление лорда Милнера «встречено здесь с удовлетворением». Корреспондент добавляет в комментарии, явно инспирированном российскими лоббистами: «Лучшим ответом на все опасения и предчувствия, которые могли бы возникнуть в результате неспособности государственной машины справиться с огромными трудностями этой войны, станет грядущее, когда многочисленные армии, сосредоточившиеся на Восточном фронте, начнут весеннюю кампанию».

Этому не суждено было случиться. Пока корреспондент «Тайме» провозглашал в преддверии большого наступления на фронте слова: «Ставки сделаны», красный шар революции начал катиться по заметенным снежной вьюгой улицам Петрограда.

О роли, которую сыграли евреи в революционном движении России и революции 1917 года, было сказано немало. Полагаем, что нет оснований трактовать роль в ней российского еврейства как исключительно революционную. Если в этой главе специально затрагивается кризис, которого достиг так называемый еврейский вопрос в России на третий год войны, то только потому, что это может объяснить широко распространенную среди российских и зарубежных евреев тенденцию считать падение царского режима быстрым решением не разрешимой иным путем ситуации. Вся значимость этой точки зрения выявится только в революционных фазах, которые последовали за периодом, рассматриваемым в этой книге. Мы полагаем, однако, что исследовать еврейский вопрос в России накануне февральских дней необходимо хотя бы потому, что он представляет важный аспект всей подоплеки крушения царской России.

1. Исторические условия

Присутствие «второразрядных граждан», которых закон лишает ряда существенных прав, всегда имеет тенденцию становиться гноящейся язвой на теле политики. Подобное положение сравнимо со злокачественной опухолью, поскольку оно упорно сохраняется, несмотря на то что вызывает возрастающее напряжение во всей жизни общества. Даже там, где изначальное неравенство в легальной жизни граждан происходит не от оккупационного или колониального насилия, длящийся продолжительное время статус неравноправных меньшинств ведет к росту привилегий одних членов общества за счет других. С другой стороны, явная несправедливость такого строя подрывает национальную солидарность и гражданскую лояльность его жертв, а это, в свою очередь, используется затем как аргумент для сохранения самого зла, ставшего главной причиной нелояльности.

История спорадических попыток государства разрешить так называемый «еврейский вопрос» – яркая иллюстрация этих трюизмов. В XVIII и XIX веках евреи оказались под властью российских правителей отнюдь не по собственному выбору. Они прибыли на территорию Российской империи не в качестве беженцев или поселенцев. И российские власти отнюдь не намеревались включать в состав государства или принимать большое количество евреев в качестве подданных царя. Большинство еврейского населения оказалось в составе Российского государства в результате расширения Русского государства – с 1721 года империи – на запад и включения в нее Украины и Белоруссии (исконных древнерусских земель, захваченных литовцами и поляками в XIII–XV веках), а также Литвы – в ходе тяжелых войн с Литвой и с 1569 года с объединенной Речью Посполитой – в XVI и XVII веках, а затем разделов Речи Посполитой (Польши) в 1772, 1793 и 1795 годах. Еврейские общины были приняты под власть российской администрации в том виде, в котором они веками жили в этих западных провинциях (возникли на этих землях в основном за счет переселенцев с запада, из Польши, начиная с XV века и после короткого периода изгнания из Литвы в 1495 году, увеличивались в начале XVI века. – Ред.). Их сосуществование с местным населением и отношения с властями основывались на официальном признании автономии еврейских общин во внутренней жизни. Евреи с самого начала не предполагали – и не стремились – принять те же самые обязанности, проявлять ту же лояльность или претендовать на те же права и привилегии, что и другие граждане Российской империи. В этом смысле они были своего рода иностранцами, чье присутствие терпели и санкционировали долговременными соглашениями, считавшимися выгодными как для государства, так и для еврейских общин. Подобного рода отношения были для российских властей не в новинку. Аналогичные отношения поддерживались в восточных и юго-восточных провинциях с малыми народностями (инородцами), большей частью принадлежавшими к мусульманской культуре. С течением времени эти меньшинства имели тенденцию к распаду и русификации, но всегда оставалось твердое традиционалистское ядро, которое соглашалось на уступку большинства автономных прав администраторам, назначавшимся из Москвы или Петербурга. Ренессанс в таких общинах наступил в XIX столетии, но он был ограничен большей частью небольшими группами интеллектуалов без сколько-нибудь заметного воздействия на основную массу населения.

Еврейское же меньшинство западных провинций, которое Российское государство невольно включило в свой состав, разительно отличалось от этих общин. В данном случае глубоко укоренившееся стремление к сохранению религиозной национальной традиции сочеталось с ожиданием будущих событий, которые радикально изменили бы судьбу еврейской нации к лучшему и оправдали бы страдания и жертвы, понесенные в ходе борьбы за сохранение древнего наследия.

Это ожидание искупления, которое в отличие от христианского не носит личного характера, но относится ко всем евреям в целом, давало моральное и идеологическое оправдание предприимчивости в преодолении затхлой атмосферы разложения и вырождения еврейских гетто. В период XVIII–XIX веков российские власти, сами подверженные традиционализму и смутным ожиданиям исторического апофеоза (к примеру, предвидения Достоевского и другие подобные предвидения), естественно, воспринимали такие эскапады из еврейских общин с крайней подозрительностью. Власти решительно противились свободному допуску евреев в собственно русские области, а в XVIII веке установили барьер, известный как «черта оседлости», за которым закон не позволял евреям селиться на постоянной основе.

Черта оседлости, как и все нормы, регулирующие неправоспособность евреев, изменялись в этот период подобно маятнику, раскачивавшемуся по определенной ограниченной амплитуде.

Существовали районы, где евреям разрешалось жить в городах, но не в сельской местности. В других районах им позволяли брать землю в аренду, но не владеть ею. В ряде случаев евреи могли содержать питейные заведения, даже в деревнях, без гарантий того, что они не будут неожиданно лишены своих лицензий и средств к существованию. Одно время еврейские ремесленники могли заниматься своим ремеслом за чертой оседлости, но их лишили этой привилегии, когда выяснилось, что эти так называемые «ремесленники» воспользовались разрешением властей для мелкой торговли и разного рода сделок. В целом политика российских властей заключалась в том, чтобы давать тем, кто уже имел что-то, и обездоливать тех, у кого не было ничего. Таким образом, еврейским предпринимателям, которые считались купцами первой гильдии, то есть достигшими значительного товарооборота и, главное, уважения за честное ведение дела, позволялось селиться по всей территории империи. Некоторые из них накопили огромные состояния и стали играть важную роль в экономической жизни страны (например, Поляков, Гинзбург, Бродский, Зайцев, Якобсон и другие фамилии). Право на свободное поселение распространялось на лиц, владевших признанными учеными степенями, квалифицированным адвокатам, врачам, ветеринарам и прочим. В эту категорию входили также известные художники. (Кроме того, для свободного поселения можно было принять православие – как дедушка Ленина по матери А. Бланк. – Ред.)

К концу XIX века стало возможным оценить вклад евреев в культурную жизнь России, тем не менее даже для тех, которые не подпадали под действие закона о черте оседлости, сохранялись серьезные ограничения. Евреям (иудаистам) не разрешалось поступать на государственную службу, хотя многие из них тем или иным способом использовались государством. Еврей (не принявший православие. – Ред.) не мог быть офицером русской армии, хотя и подлежал призыву на военную службу на том же основании, что и другие подданные царя. Прием в государственные средние школы, университеты и другие вузы ограничивался определенным процентом от общего числа учащихся, так называемым «численным барьером». Лицо православного вероисповедания не могло вступить в брак с иудеем (или лицом другого, не православного, вероисповедания). Еврей, получивший разрешение работать в качестве юрисконсульта, не имел права работать в качестве нотариуса. Ни одно из этих предписаний не считалось абсолютно обязательным: иногда врачей-евреев допускали на службу в армию. Порой им разрешалось преподавать в художественных училищах и т. д.

Но само применение ограничительных законов, сколь бы ни было оно мягким, вело к дальнейшим злоупотреблениям. Эти ограничения уводили активность и воодушевление предприимчивых и энергичных людей в доступную им сферу деятельности, особенно в торговлю. Это привело к тому, что считалось еврейской монополией на определенные занятия (производство лесоматериалов, экспорт зерна, маклерство), что, в свою очередь, раздражало русское население и вело к требованиям принятия новых ограничительных законов или действий полиции с целью соблюдения ограничительной практики. Другими словами, неизбежным следствием самого существования граждан другого статуса становилось расширение сферы противозаконных действий.

Примечательно, что евреи очень редко прибегали к единственному выходу из своего положения на индивидуальной основе, то есть к принятию христианства, прежде всего православия. Не надо забывать, что определение «еврей» во всех законах и предписаниях, устанавливающих легальные ограничения, означало лицо «иудаистского вероисповедания». Переход в другую веру автоматически снимал все эти ограничения. Почему же он происходил так редко? В течение многих веков пребывания в диаспоре иудаизм выработал собственные методы предупреждения возможного отступничества от веры. Каждый верующий еврей воспитывался в убеждении, что «изменой вере отцов» он не только лишается души, но наносит также непоправимый вред семье и общине, которую покидает. Он и его потомство будут прокляты, любая связь между ним и его семьей, друзьями и общиной будет разорвана навеки. Отец, отказавшийся прекратить контакты с дочерью, обращенной в христианство, не мог нормально жить среди своих единоверцев, каким бы уважаемым и влиятельным лицом он ни был. Понятно в этих условиях, что, как бы ни было велико среди образованных евреев в России стремление к ассимиляции, какими бы непрочными ни были их связи с семьей и общиной, из которых они происходили, барьер, не позволявший им порвать со своей религией, все же сохранялся. Этот барьер можно было преодолеть либо циничным отрицанием любого благочестия, либо искренним переходом к религиозной вере, достаточно сильной, чтобы перевесить табу, вызывающие благоговейный трепет, и заменить духовные связи, поддерживавшиеся с детства, теми, что давала новая вера. Вне обеих позиций переход в другую веру был невозможен, даже для тех евреев, которые полностью усвоили все элементы русской культуры, особенно ее литературу и поэзию, которые глубоко укоренились в христианской традиции страны.

Затаенная неприязнь к христианским элементам в русской цивилизации, особенно в ее православном выражении, отнюдь не настраивала ассимилированных евреев на лучшее отношение к русскому государству. После разрыва всех, кроме формальных, связей с обскурантизмом еврейской общины, в которой господствовали ценности Торы и Талмуда, от таких евреев трудно было ожидать принятия официальной концепции православной монархии. Тем более что либеральные и радикальные течения в среде русской интеллигенции давали основание надеяться на то, что эту концепцию сменят идеи общего блага или представительной власти без всяких привязок к религиозным ценностям. Либеральные и радикальные круги только лишь приветствовали подкрепления из еврейского стана в ряды своих борцов против самодержавия. Они не требовали от евреев принимать трудное решение об обращении в другую веру. В рядах кадетской партии, среди юристов и ученых со степенями, евреи ощущали себя частью общего движения, которому они могли отдаться полностью. И все же эта дорога открывалась только сравнительно небольшому числу евреев, которые в силу исключительных личных дарований или семейного богатства и влияния пробивались сквозь узкую горловину «числового барьера». Большинство из них представляли собой просвещенных и смелых людей, чья выдержка перед лицом постоянных провокаций, притеснений с детства и давления со стороны их менее удачливых соплеменников заслуживает восхищения и сочувствия. Многие из них, такие как Пасманик, Слиозберг, Винавер и другие, оставили нам подробные и поучительные мемуары о своей жизни и испытаниях, через которые прошли. Крах российского либерализма не поколебал их преданности идеалам русской интеллигенции. Среди них вряд ли набралось много таких, которые предпочли бы жизнь и работу при советском режиме пребыванию в так называемой «белой русской» политической эмиграции. Некоторые из них даже принимали участие в борьбе белых армий с большевиками, несмотря на эксцессы антисемитизма, нередко проявлявшиеся в контролируемых белыми районах.

Но, как мы уже напоминали, ассимиляция и действительное включение в ряды радикальной российской интеллигенции были открыты лишь немногим избранным. Мятежника, вырвавшегося из гетто, естественно, затягивало революционное движение. Примечательно, однако, что сравнительно немногие из еврейских революционеров, численность которых в начале XX века весьма «раздулась» в рядах подпольных партий, присоединялись к террористическим группам эсеров. Большинство из них становились социал-демократами и марксистами, главным образом меньшевиками. Это вызывалось многими причинами, две из которых – идеологическая и социальная – очевидны. Марксизм представлял собой учение о радикальном переустройстве общества, которое не слишком отличалось от традиционного еврейского мессианства, но претендовало на то, что основывается на здравом смысле и науке. Это учение также предусматривало построение общества, порвавшего с христианством. Следовательно, евреи могли бы ассимилироваться в этом обществе гораздо легче, чем в существующем социальном и общественном строе, сам язык которого обременяла, по их мнению, христианская традиция. Помимо идеологии, еврея-мятежника привлекала также практика социал-демократии. Организационная работа среди рабочих и использование забастовок в качестве оружия в борьбе за улучшение их жизни впервые проходили систематическую апробацию в Российской империи за чертой оседлости на еврейских фабриках и заводах, применявших труд евреев. Опыт и традиции еврейских социал-демократов, тех, что организовались в рамках Бунда, а также их пропагандистскую и организационную работу, русское социал-демократическое движение чаще брало на вооружение, чем игнорировало[59]. Вскоре Бунд вошел в конфликт с большевиками РСДРП из-за своих претензий на исключительное право заниматься организационной работой среди еврейских рабочих России. Однако меньшевистское крыло РСДРП позднее наладило тесные отношения с Бундом, и именно у Бунда меньшевики научились тактике, призванной заменить террор и бунт в качестве основного оружия классовой борьбы. По этому вопросу меньшевики опять же вступили в конфронтацию с большевиками-ленинцами, которые клеймили их как «ликвидаторов» и обвиняли в классовом предательстве, измене великому принципу достижения социального прогресса путем революции.

Тяга эмансипированного еврея к революционным теориям вполне естественна. Тем не менее власти считали мятежность глубоко присущей менталитету еврея, как такового. После 1905 года, когда отчетливо проявилась роль евреев как пропагандистов и агитаторов революционных партий, власти пришли к заключению о необходимости что-то предпринять для нейтрализации возрастающей поддержки евреями революционных партий. Столыпин попытался подойти к решению проблемы по-государственному. Он планировал упразднить законы, ограничивающие права евреев, но этому воспротивился царь. Очевидно, Николай II воспринимал еврейский вопрос не как социальную проблему, но скорее как вопрос политического (и религиозного. – Ред.) выбора. Если евреи отличались мятежностью, следовало ограничить их политическую активность. О том, что именно ограничительная практика сама по себе является причиной бунтарства, чиновник, занимавший ответственный пост, не задумывался. Более того, так называемые «патриотические организации», такие как Союз русского народа, Союз Михаила Архангела и Союз двуглавого орла, провозгласили себя предводителями народных масс в крестовом походе против революции и, особенно, против «подрывной деятельности евреев» (в организациях этих было немало обрусевших немцев и крещеных евреев. – Ред.). Это привело местами в черте оседлости, к погромам. Потворство центральных и местных властей погромам, якобы имевшее место, возможно, преувеличивали как евреи, так и представители радикальной российской интеллигенции, которые стремились использовать любую возможность для обличения властей в беззаконии. Становиться, однако, в этом вопросе на сторону царского правительства нельзя. Правительство все же поддерживало так называемые «стихийные патриотические организации» и поэтому было ответственно за эксцессы последних.

Убеждение в том, что антисемитизм в своих наиболее предосудительных формах инспирируется главным образом властями, вело либеральную и радикальную интеллигенцию к заключению, что упразднение ограничительных мер властей и «уравнение евреев в правах» с православными должны разрешить еврейскую проблему и «уничтожить антисемитизм». В начале XX века представители радикальной и либеральной интеллигенции верили, что проблему можно решить простым упразднением ограничительных мер против евреев. Они использовали любой повод для возложения ответственности за антисемитские эксцессы на правительство и местные власти.

2. Евреи и война

Тем не менее нет причин полагать, что к началу Первой мировой войны попытки разрешения «еврейского вопроса» в России зашли в тупик или что выходом из тупика могла послужить лишь социальная революция. Рост юридических гарантий свободы индивида, казалось, давал надежду на постепенное исчезновение бюрократического произвола и злоупотреблений. Культурная ассимиляция образованных евреев с русской интеллигенцией быстро прогрессировала, несмотря на противодействующее влияние сионистов. Оплоты «антисемитизма», вышеупомянутые массовые «патриотические организации», практически не поддерживались ни властями, ни так называемым «общественным мнением». Либеральная интеллигенция осознала необходимость бороться с антисемитизмом посредством просвещенной пропаганды, такой, какой занимался, например, писатель Короленко. Действие всех этих факторов, способствовавших мирному решению еврейской проблемы, было разом заблокировано вскоре после начала войны недальновидной политикой военных властей, которым подчинялись прилегающие к фронту районы в отношении евреев.

Торжественные выражения лояльности со стороны еврейских представителей в начале войны полностью гармонировали с общим подъемом патриотических настроений и призывами к национальному единству на всей территории империи. Среди евреев не отмечалось никаких признаков недовольства мобилизацией. Куда бы ни ездил царь, повсюду представители еврейских общин выступали с просьбами принять их. Широко рекламировались необычайно щедрые пожертвования еврейских комитетов госпиталям и организациям Красного Креста. Однако искренность подобных проявлений лояльности, естественно, ставилась под сомнение теми евреями, кто представлял степень отчуждения евреев от государства, считавшего их гражданами второго сорта.

В то время усилению подозрений против евреев в западных провинциях России способствовали определенные действия немецких евреев. Германские сионисты не только провозглашали полную поддержку делу держав Центрального союза. Один из них, финансист Боденхаймер, создал в Германии при содействии как евреев-сионистов, так и не сионистов, а также при помощи германского МИДа, Комитет за освобождение российских евреев. Перед ним стояла задача вести работу по подрыву солидарности с общерусским делом борьбы с Германией евреев, проживавших в России за чертой оседлости, и склонить их к содействию победе Германии. Успеху дела не способствовало то, что Боденхаймер вошел в тесный контакт с политуправлением германского Генштаба, организованным графом Гуттен-Чапским. Однако идея немецко-еврейского сотрудничества оказалась недолговечной. Когда битва на Марне (5–12 сентября 1914 года. – Ред.) развеяла надежды на германскую победу посредством блицкрига, немецкие евреи стали проявлять меньше активности в деятельности по привлечению поддержки российских евреев немецкому делу. В декабре 1914 года международная конференция сионистов в Копенгагене призвала всех своих сторонников в воюющих странах не компрометировать движение, солидаризируясь с одной из конфликтующих коалиций стран. Однако первые недели войны уже навредили достаточно. Пропаганда Комитета за освобождение обрушилась на еврейское население России. В военных условиях эта пропаганда добилась немногого, хотя она произвела определенное впечатление на евреев Галиции, доставлять которым брошюры комитета Боденхаймера было легче всего. Политуправление германского Генштаба зашло в своих планах так далеко, что планировало обратиться с призывом к евреям взяться за оружие и нанести удар в тылу русской армии. Даже Боденхаймер сознавал, какие тяжелые последствия для евреев России мог повлечь за собой такой призыв. Обращение, выпущенное на самом деле от имени германского и австрийского Верховного командования, было выдержано в гораздо более умеренных тонах. Тем не менее этого было достаточно, чтобы встревожить российские военные власти. Русское командование предупредило об опасности сбора евреями информации о передвижениях войск в городах и сельской местности. Подобные предупреждения, когда их получали антисемитски настроенные офицеры или традиционно недолюбливавшие евреев казачьи отряды, приводили к разоблачению большого количества «еврейских шпионов», якобы наблюдавших за передвижением артиллерийских батарей или конных подразделений. Евреев хватали, предавали суду военных трибуналов и вешали.

Ввиду частых сообщений о таких инцидентах начальник штаба Верховного командования Янушкевич утвердился в своих патологических подозрениях относительно абсолютной нелояльности еврейского населения Польши, Галиции и Буковины[60]. Эти подозрения привели, в свою очередь, к массовой высылке евреев весной и летом 1915 года с больших территорий, прилегавших к фронту. Позднее, когда некоторые такие приказы о высылке были отменены, ввели систему захвата заложников. Таким заложникам приходилось отвечать за любые выпады евреев против русских на территориях, контролировавшихся германскими войсками. Подобная мера доставляла местным властям в России меньше беспокойства, чем депортации, но если она применялась, то лишь усиливала ожесточение евреев[61].

Когда евреи Вилкомира (Вилькенберга) ссылались на юридические расследования дел об измене, они, очевидно, имели в виду такие случаи, как дело Мариамполя. Евреев этого городка в Литве обвинили в содействии немцам, после того как его временно оставили в 1914 году русские войска. Благодаря вмешательству писателя Короленко и умелой защите Грузенберга дело было пересмотрено и все обвиняемые оправданы[62].

Массовые депортации стали наиболее трагическим следствием военной кампании 1915 года, которую тогдашний военный министр Поливанов охарактеризовал с горькой иронией как «стадию эвакуации беженцев в военных операциях». В итоге обсуждения в Совете министров проблемы беженцев А.М. Яхонтов отметил ряд моментов, на которые указывали разные министры[63]. Практика «выжженной земли» на большой территории, проводившаяся Ставкой во время отступления наших войск, привела после поражений на фронте в 1915 году к определенной дезорганизации жизни России. Вот что говорили министры о беженцах (отмечая три основные их категории):

«Прежде всего, евреи, которых, несмотря на неоднократные предупреждения Совета министров, гонят казацкими нагайками с территории, прилегающей к фронту, и которые все без разбора обвиняются в шпионаже, подаче сигналов и других актах содействия врагу. Разумеется, все эти еврейские толпы, крайне ожесточенные, прибывают на место высылки в чрезвычайно революционном настроении. Ситуация еще более осложняется тем, что местное население, ощущающее бремя войны все сильнее, встречает голодных и бездомных евреев довольно недружелюбно. Во-вторых, в тылу имеется персонал местной гражданской администрации и военных организаций, владеющий целыми вагонами личного имущества. В то время как тысячи людей бредут вдоль железнодорожных путей, мимо них проезжают поезда, груженные зачехленной мебелью из офицерских клубов армии и другим хламом, включая клетки для канареек, которые принадлежат офицерам-снабженцам, увлекающимся птицами. И наконец, в-третьих, имеются добровольные беженцы, большинство из которых напугано слухами о необыкновенной свирепости немцев…

Людей выбрасывают из их домов на произвол судьбы, давая на подготовку к отъезду всего лишь несколько часов. Какие бы они ни имели запасы, порой даже дома, предаются огню на их глазах. Нетрудно понять, что они чувствуют… Вся эта скученная, раздраженная и голодная толпа движется по дорогам непрерывным потоком, мешая передвижениям войск и превращая в хаос обстановку в армейском тылу. Повсюду медленно движутся телеги с домашним скарбом, за ними тащится домашний скот… Сотнями люди умирают от холода, голода и болезней… Детская смертность достигает ужасных масштабов… На обочинах дорог валяются трупы и т. д. и т. д.».

Через несколько дней, 4 августа 1915 года, ситуация с беженцами вновь обсуждалась на заседании Совета министров, на этот раз с акцентом на евреях. Говоря об условиях, в которых осуществляется принудительная эвакуация, Яхонтов на основе докладов разных министров, присутствовавших на заседании, дает следующую общую картину:

«С начала нашего отступления на фронте Совету министров приходилось не один раз иметь дело с вопросами, касающимися евреев. В Ставке сформировалось мнение, будто еврейское население фронтовой полосы составляет очаг шпионажа и помощи противнику. Отсюда возникла идея о необходимости высылки евреев с территорий, прилегающих к фронту. Впервые эту меру применили в Галиции. Власти в армейском тылу начали депортировать евреев тысячами во внутренние районы России. Разумеется, это осуществлялось принудительно, а не добровольно. Высылали всех евреев, независимо от возраста и пола. Среди ссыльных были больные, инвалиды и даже беременные женщины. Слухи об этой акции и сопровождавшем ее насилии распространились по России и за ее пределами. Влиятельное еврейство забило тревогу. Союзные правительства стали протестовать против такой политики и указывать на ее опасные последствия. Министерство финансов столкнулось с большими трудностями в осуществлении финансовых операций. Совет министров неоднократно привлекал внимание Верховного главнокомандующего и генерала Янушкевича в письменной форме и личными обращениями премьера и министров к необходимости прекратить преследования евреев и повальные обвинения их в измене. Отмечалось, что этого требовали соображения внутренней и внешней политики. Однако Ставка оставалась невосприимчивой ко всем аргументам и уговорам. Наоборот, когда в ходе отступления русской армии началась эвакуация провинций, принудительное выселение евреев стало осуществляться в широких масштабах специальными военными отрядами, сначала в Курляндии, а затем во всех других местах. Что происходило во время таких операций, не поддается воображению. Даже закоренелые антисемиты выходили в правительство с протестами и жалобами на безобразное обращение с евреями в прифронтовой полосе. В результате жизнь в районах за чертой оседлости, куда были согнаны военными властями вынужденные беженцы, стала невыносимой не только для разного рода обездоленных пришельцев, но и для коренного населения. Обострились продовольственная, жилищная и другие проблемы. Распространились эпидемии. Мгновенно настроения людей приобрели весьма тревожный характер: евреи выражали недовольство по любому поводу, местные же жители сетовали как на непрошеных гостей, на которых были навешены ярлыки предателей и шпионов, так и на ухудшение собственных условий жизни.

Еврейская интеллигенция и солидарная с ней российская общественность негодовали до крайней степени. С требованиями к правительству принять решительные меры с целью прекращения массовых преследований [евреев] обращались пресса, думские партии, различные организации, отдельные известные представители российского еврейства. В союзных странах, особенно в США, раздавались пламенные призывы оказать помощь страдающим евреям России, проходили митинги протеста против «этнических репрессий» и так далее. В результате мы сталкиваемся с возрастающими трудностями в получении кредитов на внутренних и внешних рынках».

В этой грозной обстановке министр внутренних дел князь Щербатов призвал Совет министров принять срочные меры для исправления ситуации: «Наши усилия образумить Ставку (его слова) оказались напрасными. Мы испробовали все возможные средства борьбы против их предубежденности. Все мы, вместе и отдельно, говорили, писали, просили и жаловались. Но всемогущий Янушкевич не считает обязательным для себя учитывать государственные интересы в целом. Часть его плана состоит в том, чтобы взращивать предубеждение армии против всех без исключения евреев и делать их ответственными за неудачи на фронте. Эта политика уже принесла плоды, в армии вызревают погромные настроения. Как ни прискорбно об этом говорить, но на этой приватной встрече я не буду от вас скрывать своих подозрений, что Янушкевич использует евреев в качестве козлов отпущения… (за свои неудачи)».

Остановившись еще раз на ужасах принудительных депортаций, Щербатов отметил, что они угрожают усилить революционные настроения среди евреев. Но основной довод в пользу практических мер по облегчению страданий беженцев состоял в том, что правительство сталкивается с трудностями в получении кредитов внутри страны и за рубежом. Щербатов предложил отменить запрет на расселение евреев во всех городах и административных центрах империи. Но военный министр Поливанов заявил, что расселять евреев в городах с казачьим населением весьма опасно: это могло бы легко вызвать волну погромов. В конце концов кабинет принял предложение Щербатова с одним голосом против (министра железных дорог Рухлова). Кривошеий попытался внести ноту торжественности в акт принятия предложения Щербатова: он сослался на разговор с покойным графом Витте. Тот сказал Кривошеину, что «разрешение евреям селиться во всех городах империи равносильно решению еврейского вопроса». Воодушевление от слов Кривошеина несколько умерила циничная шутка государственного инспектора Харитонова. Он поинтересовался у министров, не будут ли они иметь проблемы с полицией. Новая мера в пользу евреев лишит полицейских и инспекторов небольшого, но желанного приработка. Возможно, они устроят забастовку протеста против ущемления властями их прав и «даже организуют парочку погромов для доказательства того, что данная мера не отвечает чаяниям истинно русских людей».

Решение Совета министров, возможно, облегчило положение местной администрации тех районов, куда направлялись беженцы, поскольку распределило бремя забот о беженцах по всем городам, вместо того чтобы возлагать его на несколько городов за чертой оседлости. Возможно также, что это решение привело к некоторому облегчению страданий самих переселенцев. Чего оно не могло достичь, так это притупить чувство глубокой обиды евреев на режим, который обращался с ними столь несправедливо. Все знали, что правительство пошло даже на такую частичную меру под угрозой финансового бойкота. Горечь и обиды евреев вели – как ясно сознавало правительство – к усилению их революционности. Однако совершенно очевидно, что, как бы ни были сильны эти настроения, они не могли оказать прямого влияния на ход революционных событий 1917 года. Еврейские беженцы представляли собой слишком подавленную и изолированную массу людей, чтобы оказывать какое-то политическое влияние. И все же их настроения имели серьезнейшие последствия для дальнейшего хода революции в России. Для миллионов российских евреев революция, провозгласившая лозунг «равенства всех граждан перед законом», обещала освобождение в момент величайшей угрозы физическому и духовному существованию еврейской нации – последнюю возможность спасения от смертельной опасности, наподобие Исхода. Как и во всякое чудо, в это трудно было поверить, даже переживая революцию. Страх за то, что надежды не оправдаются, что, проснувшись на следующий день, увидишь восстановленный старый порядок, становился наваждением для многих из этих бывших беженцев. Этот страх подпитывало смутное, но стойкое ощущение того, что угроза контрреволюции исходит от армии, пока в ней еще живы традиции прошлого, а также старые кадры, выполнявшие жесткие приказы командовавшего ею (начальник штаба Верховного командования. – Ред.) Янушкевича. Такое состояние объясняет энтузиазм и воодушевление, с которыми еврейская интеллигенция и полуинтеллигенция приветствовали революцию и присоединялись к левым организациям, выступающим в защиту «завоеваний революции». Вот почему большое количество евреев предложили советскому режиму услуги в качестве лояльных «советских служащих» в годы Гражданской войны и нэпа. То же самое сложное психологическое основание еврейско-большевистской власти и сотрудничества объясняет изменение характера власти в дальнейшем (когда постепенно менялся национальный состав органов власти и карательных структур. – Ред.). «Партия и правительство», а скорее сменяющие друг друга самодержавные генсеки, в каждом из которых в основном воплощались функции партии и правительства, никогда до конца не верили в политическую лояльность евреев. Такая лояльность возникла первоначально не как какое-то внутреннее влечение к большевизму, но как инстинкт национального самосохранения, к которому коммунистическая идеология не проявляет ни интереса, ни сочувствия.

1. Предисловие

История политического вмешательства Германии и Австро-Венгрии во внутренние дела России в ходе Первой мировой войны и, особенно, во время событий 1917 года еще не рассказана до конца. В самом деле, многие жизненно заинтересованы в сокрытии масштабов и тактики этого вмешательства. В отсутствие документальных свидетельств рождались слухи и догадки, призванные обвинить революционные силы России, главным образом большевиков, в согласованных действиях и поддержке германских властей. Такие же обвинения до революции адресовались царскому двору и властям, сыграв большую роль в их дискредитации. Это заставило большевиков крайне нервно реагировать на подобные обвинения, квалифицируя их как реакционную ложь.

В ходе Гражданской войны в России (1917–1920 годы) спор о взаимодействии большевиков с немцами приобрел большое политическое значение. В то время обнаружился ряд документов, известных как «документы Сиссона», для доказательства, что Ленин и его сторонники действовали по инструкциям немцев и на немецкие деньги[64]. Сами документы носили сомнительный характер и позднее были признаны фальшивками (за исключением нескольких из них, не относящихся к делу, и включенных в сборник для придания ему достоверности). Подлинность сборника оспаривалась еще раньше, и разоблачение подделок оказало большую услугу всем тем, кто считали первоначальные обвинения против большевиков ложью.

Так обстояло дело до середины 50-х годов XX века, когда появились на свет несколько подлинных документальных свидетельств по данному вопросу. Их обнаружили в архивах германского министерства иностранных дел, попавших в руки союзников по окончании Второй мировой войны. Некоторые из этих документов были опубликованы, но в плане истолкования и переоценки событий 1917 года в свете новых свидетельств мало что было сделано. Поэтому необходимо посвятить отдельную главу обзору этих документов, хотя в предстоящие несколько лет, возможно, появится гораздо больше свидетельств по этому вопросу (когда снимут 50-летний запрет на публикацию документов многих официальных архивов).

Когда Германия в 1914 году ввязалась в войну на два фронта, она тотчас осознала важность раскола противостоящей ей коалиции и, если возможно, вывода из войны того или иного из своих главных противников посредством заключения с ним сепаратного мира, даже ценой отказа от определенных целей войны. Имелись два способа, при помощи которых немецкие власти пытались достичь этого. Один состоял в обращении к влиятельным деятелям враждебного лагеря, которые, как предполагалось, симпатизировали общим политическим устремлениям Германии и могли считать войну с Германией несчастьем для своей страны. Питали надежду, что такие деятели, вероятно, выразят готовность добиваться сепаратного мира и использовать для этого свое влияние на правительство и общественное мнение. Другой способ заключался в поисках подрывных сил в лагере противника и поддержке любого типа мятежных действий, прогерманских или нет.

2. Зондаж сепаратного мира и реакция на это в России

Прибегая к первому способу, немецкие власти стремились использовать династические связи в целях убедить монархов враждебных стран выйти из войны или даже присоединиться к Германии в войне против бывших союзников. Что касается России, то такие предложения делались монаршему двору много раз, главным образом через посредничество статс-секретаря копенгагенского двора Андерсена и различных немецких родственников императрицы Александры, а также связей вдовствующей императрицы Марии. Теперь известно с абсолютной достоверностью, что ни один из таких подходов не принес немцам никаких дивидендов. Последняя попытка закончилась неудачей летом 1916 года, когда Николай II доверительно сообщил датскому королю Христиану, что обсуждать можно только всеобщий мир, а переговоры о сепаратном мире не являются ни желательными, ни возможными. Однако переговоры о всеобщем мире не устраивали немецкие власти. Когда японский посредник Ушила порекомендовал переговоры о мире со всеми державами Антанты, кайзер впал в ярость и оставил на докладе Ауциуса фон Штедтена от 17 мая 1916 года пометку:

«Раз невозможен сепаратный мир, все дело не представляет никакого интереса. Больше даст война. Мы не нуждаемся в них (то есть японцах) в качестве посредников всеобщего мира»[65].

Николай II, вероятно, так и не узнал, что дипломатические подходы ко двору инициировал его бывший премьер-министр граф Витте. В начале войны Витте написал письмо главе немецкого банка «Мендельсон-Бартольди», где имел значительные вклады. В письме он возлагал ответственность за войну на англичан и утверждал, что, будь он во власти, «эта чертовщина никогда бы не началась». Витте предлагал «откровенные дискуссии между императорами», которые следовало бы устроить через семейные связи. Роберт Мендельсон передал эти предложения германскому министру иностранных дел фон Ягову[66].

Ценным адвокатом немецкого дела в России являлся некий Колышко, некогда бывший секретарем Витте и ставший авторитетным журналистом[67]. Он был женат на немке и придерживался прогерманских взглядов, хотя внешне старался казаться русским патриотом. Через жену, постоянно проживавшую в Стокгольме, он установил тесные отношения со шведским банкиром, который работал на Вильгельмштрассе (в документах германского МИДа он упоминается как «директор Бокельман»), а также с немецким промышленным магнатом Гуго Стиннесом.

Колышко обсуждал с немцами различные проекты, например покупку русской газеты с целью распространения, в конечном счете, идеи сепаратного мира и возбуждения антибританских и антифранцузских настроений. Он получил от немцев финансовую поддержку и надеялся на большее вознаграждение после войны, намереваясь поселиться в Германии. Но немцы позволили ему поддерживать имидж патриота и независимость суждений. Например, летом 1916 года он дал понять своим немецким друзьям, что успех наступления Брусилова в Галиции в действительности сыграл на руку Германии. Ведь в случае сепаратного мира ей будет легче уступить Восточную Галицию в обмен на территории в Прибалтике[68].

Покупку газеты в интересах правительства вынашивал и премьер-министр Штюрмер, а также А.Н. Хвостов, бывший одно время в правительстве Штюрмера министром внутренних дел. Не без связи с этими планами премьера, Колышко удалось летом 1916 года получить у Штюрмера аудиенцию. Но, хотя интервью длилось несколько часов и обсуждались в его ходе общеполитические вопросы, как выясняется из донесения Колышко немцам, переданного через директора Бокельмана, интервьюер держался в разговоре с премьером весьма осторожно, а Штюрмер, как обычно, оставался уклончивым. Однако позднее Колышко допустил несколько экстравагантных и необоснованных заявлений. Он хвастался Стиннесу, что сумел обсудить со Штюрмером условия мира и что получил от Штюрмера благословение на дальнейшее зондирование вопроса об отношении немцев к сепаратному миру[69]. Сомневаться во встрече Колышко со Штюрмером нет оснований. Но хвастливое заявление Колышко о том, что он обсуждал с премьером возможность проведения переговоров по вопросу сепаратного мира, не имеет под собой никакой почвы. Сам документ, в котором сообщается о разговоре Стиннеса с Колышко, производит впечатление, что Колышко лжет именно в той части, что касается его мандата на контакты с немцами от имени Штюрмера. Когда Стиннес предложил Колышко написать Штюрмеру совместное письмо, Колышко сначала согласился, а потом отказался. Он попытался уговорить Стиннеса отослать письмо вместо Штюрмера главе его канцелярии Манасевичу-Мануйлову. Тот должен был прибыть в Стокгольм на первый неофициальный контакт по вопросу ведения переговоров о сепаратном мире[70]. Известно, что из этих планов Колышко ничего не вышло, поскольку 16 августа Манасевича арестовали[71].

Через два месяца надежды на переговоры по сепаратному миру с Россией оказались еще менее осуществимыми для рейхсканцлера Германии и прусского министра-президента Бетман-Гольвега, чем весной того же года. На заседании Совета министров 28 августа 1916 года он заявил: «В марте военная ситуация была для нас более благоприятной, чем сейчас, после краха Австрии [имеется в виду поражение Австро-Венгрии в Галиции летом 1916 года в ходе так называемого Брусиловского прорыва]. В то время мы надеялись, что после взятия Вердена сможем добиться мира осенью. Сейчас же военные перспективы значительно ухудшились и уже поколебленные надежды его величества на то, что Россия будет готова пойти на переговоры о сепаратном мире после восстановления наших позиций на востоке, сейчас стали даже менее реальными»[72].

Из прожектов Колышко ничего не вышло, но его безответственные заявления имели важные косвенные последствия. Слухи о мирных переговорах между Россией и Германией швейцарская социал-демократическая газета «Бернер Тагвахт», редактировавшаяся Робером Гримом в тесном сотрудничестве с Карлом Радеком, подавала как достоверную информацию. Как мы увидим, знаменитая речь Милюкова 1 ноября 1916 года в Думе, в которой он обвинил правительство Штюрмера и дворцовые круги в действиях на пользу сепаратному миру с Германией, была инспирирована этими слухами, а также сообщениями в «Бернер Тагвахт»[73].

К лету 1916 года нетерпение кайзера в связи с действиями его правительства возросло. В одном из своих писем он призвал рейхсканцлера Бетман-Гольвега предпринять более энергичные усилия для проникновения в Россию с помощью «банкиров, евреев и т. д.». (Вот так!) В ответ Бетман-Гольвег заверил кайзера, что МИД действовал в соответствии с монаршими пожеланиями, но, к сожалению, в Петрограде во время «облавы на евреев» арестовали наиболее «перспективного деятеля» в этом отношении банкира Дмитрия Рубинштейна[74]. Бетман-Гольвег не раскрыл причины, которая заставила его поверить, что Рубинштейн является «перспективным деятелем». Фактически Рубинштейн поддерживал личные и деловые связи с фрейлиной Вырубовой, являвшейся доверенным лицом императрицы, с Манасевич-Мануйловым и самим Распутиным, снабжая «святого старца», по сообщениям полиции, любимым напитком – мадерой[75].

Спиридович считает, что Рубинштейн знал Вырубову с 1908 года, и полагает, что он начал финансовые операции для нее до 1913 года. По ее рекомендации он оказывал финансовую помощь различным лицам. В апреле 1914 года он попросил Вырубову принять 100 тысяч рублей на благотворительность. Вырубова по глупости приняла пожертвование и отослала Рубинштейну подробный отчет об использовании денег. Вскоре после этого Распутин вызвал Рубинштейна и познакомился с ним. С этих пор Рубинштейн выплачивал Распутину денежные суммы. Он оплачивал также арендную плату за квартиру Распутина. Очевидно, Спиридович узнал об этом как глава службы безопасности дворца и из контактов с директором Департамента полиции Белецким. Спиридович пишет: «Вся финансовая сторона деятельности Распутина тщательно скрывалась от их величеств. Августейшие обитатели Царского Села продолжали видеть в Распутине благочестивого старца, погруженного исключительно в вопросы религии». Распутин поспособствовал освобождению Рубинштейна в декабре 1916 года.

После ареста Рубинштейна по подозрению в незаконных финансовых операциях дальнейшие германские контакты с российскими влиятельными лицами были предприняты летом 1916 года, когда российская парламентская делегация возвращалась из поездки по союзным странам в Петроград. Главой делегации был А.Д. Протопопов, бывший тогда вице-спикером Думы, которого вскоре назначили министром внутренних дел (после Октябрьской революции расстрелян ВЧК. – Ред.). Один из пассажиров морского лайнера предложил ему встретиться для приватного разговора с немецким промышленником, принадлежавшим к влиятельной банковской фамилии Варбургов. Протопопов посоветовался с российским поверенным в делах в Стокгольме, который счел, что встреча могла представить интерес, и попросил другого члена делегации, графа Олсуфьева, присоединиться к разговору. Запись того, что происходило, сделали с российской стороны Олсуфьев и Протопопов, в архивах же германского МИДа сохранился отчет Фрица Варбурга[76]. Во всех трех отчетах отмечается, что вопрос о сепаратном мире не обсуждался, и, что касается германской стороны, то контакт для нее оказался бесплодным. На этом история, однако, не закончилась. Несмотря на то что Протопопов, действуя на этот раз весьма осмотрительно, сделал полный отчет по возвращении в Петроград по поводу своих разговоров в Стокгольме, как перед думскими коллегами, так и перед МИДом, сам факт его «контакта с немцами» был использован против него после того, как его назначили министром внутренних дел. Тогда широко распространились слухи, что одной из причин избрания Протопопова на этот пост стало его присоединение к так называемой «прогерманской партии» императрицы и готовность добиваться сепаратного мира.

Хотя попытки ослабить решимость России продолжать войну ничего не дали германским дипломатам, кроме разочарования, они невольно повлияли на ситуацию в стране. Произошла достаточная утечка информации относительно контактов с немцами, чтобы придать правдоподобие слухам о подготовке верхами сепаратного мира при помощи «темных сил». То, что «верхи» никогда не вынашивали таких планов, сейчас не вызывает сомнений. Что касается «темных сил» – то есть сомнительных личностей, пытавшихся приобрести влияние при дворе через Распутина и мадам Вырубову, – то они никогда не образовывали прочного союза с кем-либо из влиятельных правительственных деятелей, еще меньше они действовали как организованный «блок темных сил». В самом деле, к концу 1916 года сами немцы устали от проведения подобного, как выяснилось, неблагодарного курса.

Различные контрразведывательные службы России были в курсе дела о попытках немцев поощрять стремление к сепаратному миру. Но из отрывочной информации о деятельности этих служб, которой мы располагаем, ясно, что в ней присутствовало много суеты, дублирования, коррупции и дилетантизма. На многие действия их влекли предубеждения и «охота за ведьмами». В начале войны возбуждались патриотические и шовинистические настроения людей посредством пропаганды национальной ненависти и уничижения немцев, которые до определенной степени заняли в русском народном сознании место евреев в качестве «паразитов, сосущих чужую кровь». Травля немцев затронула всевозможных российских подданных немецкого происхождения самых разнообразных категорий: бизнесменов и специалистов из Германии и Австро-Венгрии, немецких помещиков в Прибалтике, немецких колонистов (большое число которых проживали в Поволжье и на юге Украины с конца XVIII века), наконец, тех бесчисленных русских немецкого происхождения, которые полностью ассимилировались в российском обществе. Все эти группы людей могли подвергнуться обвинениям в «карьеризме» и непонимании русского патриотизма. Выражение «немецкое засилье», обозначающее в общих чертах экономическое проникновение, несправедливые привилегии и тевтонское высокомерие, звучало повсюду. На самом низком уровне агитация против «засилья немцев» вела к погромам и грабежам владений и домов лиц с немецкими фамилиями. В обеих столицах и повсюду трудовые конфликты приобретали германофобский, патриотический и шовинистический характер[77]. Германофобская кампания ударила по многим бизнесменам, которых обвинили в преднамеренном саботаже военных усилий. Немцы и уроженцы Австро-Венгрии, даже те, кто полностью натурализовались в России, потеряли работу, многих выслали в восточные и северные провинции. Положение гвардейских и армейских офицеров с немецкими фамилиями, особенно занимавших высокие командные должности, осложнялось с каждым днем. Возможно, царский двор был единственным местом, где кампания имела наименьший успех. Личная протекция царя оберегала сановников от шовинистических выпадов. Это, однако, получало неблагоприятный отзвук в общественном мнении. Оно воспринимало присутствие при дворе немцев, включая министра двора графа Фредерикса (который, фактически, имел шведское, а не немецкое происхождение), как доказательство того, что немка (то есть императрица) возглавляет германофильскую партию.

Одним из тех, кто выступал наиболее активно против немецкого засилья, был генерал М.Д. Бонч-Бруевич[78]. Он был тем самым генералом, который распорядился об аресте полковника Мясоедова и его казни через повешение как немецкого шпиона[79]. Охота за немцами контрразведки, с которой был связан Бонч-Бруевич, нанесла серьезный ущерб работе промышленности и даже военной промышленности. Так, Бонч-Бруевич настойчиво преследовал крупную фирму «Зингер», распространившую на всю страну сеть предприятий торговли и обслуживания швейных машинок, благодаря внедрению такой новации, как покупка в рассрочку. Служба контрразведки утверждала, что торговые агенты фирмы являлись на самом деле замаскированными немецкими шпионами[80].

Либералы, от которых можно было ожидать отпора шовинизму и осуждения казней невинных людей, не протестовали против этих кампаний, за исключением московского погрома в мае 1915 года, давшего им удобный предлог для нападок на правительство. В самом деле, обличение предполагаемой «немецкой партии» и мифического «блока темных сил» составляли часть их пропагандистского арсенала против правительства, которое, по слухам, «вело за спиной народа переговоры о сепаратном мире».

Фактически же усилия немецких властей в целях проведения таких переговоров, как мы убедились, не дали результатов, поэтому в конце 1916 года второе направление действий – «политика революционизирования», проводившаяся параллельно с зондажем сепаратного мира, – принесло больше успеха Вильгельмштрассе и, особенно, политуправлению германского Генштаба.

3. Начало «политики революционизирования» России

Поддержка подрывной деятельности в России, так же как и на территориях Британии и Франции, составляла часть программы действий германского Верховного командования с самого начала войны. В годы, непосредственно предшествовавшие войне, Австро-Венгрия уже начала поддерживать сепаратистские движения в России, – впрочем, тесные личные контакты, которые император Вильгельм старался установить с Николаем II, требовали от германских властей большей осмотрительности в этом отношении, чем от австрийских[81]. Ленин устроил свою штаб-квартиру на австрийской территории в 1912 году в Поронине, близ Кракова. В Вене работал Рязанов (Гольдендах), один из наиболее выдающихся теоретиков социал-демократического движения. С 1910 года в Вене жил Троцкий (Бронштейн), руководя оттуда деятельностью подконтрольных журналистов в России и зарубежных странах. В то же время австрийцы мирились с присутствием на своей территории ряда украинских сепаратистов, видимо, в отместку панславистской пропаганде русской прессы, особенно «Нового времени».

Однако с продолжением войны различные немецкие политические департаменты взяли на себя проведение большинства подрывных акций и руководство агентурой, прежде использовавшейся австрийцами. Германские посольства в нейтральных странах постоянно осаждали толпы финских националистов, польских графов, украинских священников-униатов, кавказских князей и разбойников, всевозможных интеллектуалов-революционеров, желавших создать «комитеты по освобождению», публиковать пропагандистские материалы и работать «на благо ряда свободных и независимых государств», которые, как они горячо надеялись, возникнут в результате раздела Российской империи. Поначалу среди тех, кто вызывался помогать немцам, отсутствовали представители устоявшихся революционных партий России – социал-демократов всех направлений или эсеров.

В начале войны германская полиция не проводила различие между теми из подданных враждебных государств, оказавшихся в Германии, кто поддерживал, и теми, кто отвергал существующие в этих государствах режимы. В решениях об интернировании, высылке или оставлении под надзором полиции таких иностранцев прослеживалось мало логики. Ряд российских революционеров выслали в Скандинавию, откуда те, кто могли, вернулись в Россию. Другие пересекли границу Швейцарии и присоединились к местной эмиграции. Некоторые, особенно последователи русского марксиста-ветерана Плеханова, занимавшего оборонческую и лояльную Антанте позицию, уехали в Париж, где сумели даже издавать свою газету «Наше слово». Другие повторили судьбу бывшего одно время депутатом Думы в большевистской фракции Малиновского, покинувшего Россию после отзыва его мандата в 1913 году (вследствие обвинений его в том, что он служит информатором МВД). Его, кажется, интернировали, а затем политуправление германского Генштаба использовало его для пропаганды среди русских военнопленных. Связи Малиновского с российской полицией не предавались огласке. Он поддерживал контакты с Лениным, который продолжал оказывать ему содействие и затыкать рты меньшевикам и большевикам, подозревавших Малиновского в измене[82].

Третьим, тем или иным способом связанным с политически влиятельными деятелями в Германии и Австрии, позволялось проживать под надзором полиции.

Самого Ленина арестовали в начале войны в Поронине. Но его соратник Фюрстенберг-Ганецкий связался с лидером австрийских социалистов Виктором Адлером, который убедил австрийские власти, что враждебная царизму позиция Ленина может оказаться полезной для них в ближайшем будущем. Адлер добился через 14 дней освобождения Ленина. Вождю большевиков, его супруге Крупской и тогдашнему ближайшему помощнику Ленина Зиновьеву (Радомысльскому) позволили в сентябре 1914 года уехать в Швейцарию[83].

Ленин и его окружение прибыли в Швейцарию без достаточного количества денег и надежных документов, но у них были друзья, которые связали его со швейцарским социалистом немецкого происхождения Карлом Моором, членом Большого совета Берна и бывшим редактором социалистической газеты «Бернер Тагвахт». Имя Карла Моора вызывает не только литературные ассоциации. Рожденный в 1853 году, он сам добился почета и славы в социал-демократическом движении Швейцарии. Одновременно Моор информировал австрийский и немецкий Генштабы о социалистах, проживавших в Швейцарии. Это был проницательный и осторожный человек, его контакты с немцами маскировались тщательным образом. Он получил доступ в мир «Под наблюдением Запада», помогая социалистам-эмигрантам в отношениях с полицией и местными властями, а также отдельными денежными субсидиями наличными[84]. Моор особенно дружил с большевиком Григорием Шкловским (расстрелян в 1937 году. – Ред.), а также с ветераном революционной борьбы, меньшевистским лидером Павлом (Пинхусом) Аксельродом. Карл Моор устроил Ленину проживание в Швейцарии и, видимо, через Шкловского имел с ним другие дела[85].

В Швейцарии Ленин оказался в окружении небольшой группы сторонников, но потерял связи со многими своими последователями внутри и вне России из-за прекращения почтового сообщения в начале войны. Самоотверженными усилиями Крупской удалось на время восстановить многие из ленинских связей[86]. Однако его разрыв с оборонцами Европы, а также непримиримость по отношению к «центристам», таким как Каутский в Германии, и группе революционеров, сформировавшейся вокруг газеты «Наше слово» в Париже, способствовали изоляции Ленина.

Немецкие власти обращали мало внимания на трения и ссоры между российскими политическими эмигрантами. Их первый контакт с эмигрантами был связан с необходимостью пропаганды среди военнопленных, число которых уже в начале войны стало значительным после гибели 2-й армии Самсонова и поражения 1-й армии Ренненкампфа в Восточной Пруссии в августе 1914 года. Вслед за австрийцами немцы разделили свою пропаганду среди военнопленных на пропаганду для национальных меньшинств и для русских подданных в целом. Что касается первого типа пропаганды, то она была направлена в первую очередь на украинцев и финнов. Для русских решили публиковать газету «На чужбине», а для этого немцы нуждались в сотрудничестве с революционными группами. Работой персонала газеты, видимо, руководило политуправление германского Генштаба, но зарубежная информация поставлялась аккредитованными дипломатическими представителями. Поэтому германская дипломатическая миссия в Берне начала проявлять интерес к русской революционной эмиграции. Немцы шли на контакт осторожно, помня о политической уязвимости эмигрантов, щадя их чувство униженности и боязнь быть разоблаченными как германские агенты. Из числа тех, кто согласился писать в газету, были такие деятели, как лидер эсеров и теоретик аграрного социализма В. Чернов или выдающийся библиограф Рубакин. Они полагали, что действуют независимо и способствуют политическому образованию несчастных военнопленных, которых царское правительство держало в невежестве[87].

4. Ленин, Гельфанд (Парвус) и Кескюла

Трудно поверить, что Ленин не знал об этой деятельности немцев в первый год своего пребывания в Швейцарии, хотя ничто не указывает на то, что немцы предлагали что-то ему лично. Однако в начале сентября 1915 года эстонский эмигрант в Швейцарии, некий Александр Кескюла (по кличке Киви), взял на себя инициативу установления контакта с германским посланником в Берне Ромбергом и информирования его об отношении русских эмигрантов к войне. Во время революции 1905 года Кескюла был членом большевистской партии в Эстонии и проявил недюжинные организаторские способности. Видимо, в эмиграции он перешел от марксизма к романтической концепции эстонского национализма. В целом Кескюла глубоко презирал российских революционеров, но не Ленина, чей организаторский талант и искусство конспирации он высоко ценил. Кескюла признает, что встречался с Лениным всего один раз, хотя косвенным образом он поддерживал отношения с лидером большевиков через другого эстонского большевика по фамилии Зифельт-Симумяги (в 1939 году осужден на восемь лет, отправлен на Колыму, где и умер в этом же году в лагере. – Ред.)[88]. Именно благодаря Кескюле германский МИД заинтересовался взглядами Ленина на войну[89]. Ромберг доложил 30 сентября 1915 года о так называемой программе Ленина по достижению сепаратного мира с Германией[90]. Должно быть, этот доклад произвел большое впечатление на Вильгельмштрассе. Сделанное вскользь замечание Ромберга о том, что с содержанием ленинской программы следует ознакомить немецких агентов во Франции для ее дальнейшего распространения, было немедленно отвергнуто в Берлине. Заместитель министра иностранных дел Циммерман прокомментировал это содержание таким образом, что его не следует пересылать далее из-за опасности попадания документа в руки агентов царского правительства, что спровоцировало бы активизацию преследования революционеров. Телеграмму Ромбергу по этому поводу послал сам глава МИДа фон Ягов[91].

Очевидно, взгляды Ленина были восприняты всерьез, и, если бы он проявил малейшее желание вступить в прямой контакт с немцами, это приветствовалось бы. Однако прямых контактов между ним и немецкими властями, очевидно, не было, хотя за это нельзя поручиться. Ленин был искусным конспиратором, а немцы вели себя с максимальной осторожностью.

Согласно Кескюле, засекреченный источник предоставлял через него и Зифельта в распоряжение Ленина небольшие суммы. На самом деле Кескюла получал деньги от Ромберга[92]. В 1916 году германское правительство начало интересоваться журналистской деятельностью Ленина. Большевистский вождь издавал через неравные интервалы газету под названием «Социал-демократ» и журнал «Спутник социал-демократа», в которые писали статьи сам Ленин и Зиновьев. В течение войны были сделаны два выпуска журнала, выход 3-го номера отложили из-за недостатка средств. Архивы немецкого посольства в Берне содержат письма, свидетельствующие о том, что после некоторых колебаний немцы решили предоставить деньги для издания журнала способом, который Ленин счел бы приемлемым. Однако 3-й номер журнала так и не вышел из-за того, что произошла Февральская революция.

Информация Кескюлы о Ленине, переданная германскому посольству в Берне в сентябре 1915 года, не была единственной. Внимания немцев к «фракции большинства» российской социал-демократии, то есть к большевикам, потребовал меморандум, представленный в немецкое ведомство иностранных дел в марте 1915 года человеком, сыгравшим чрезвычайно важную роль в истории подрывных действий Германии против России. Это был Александр Гельфанд, по кличке Парвус, живое свидетельство того, что авантюристы могли играть во время Первой мировой войны такую же эффективную роль в политике великих держав, какую они играли в интригах итальянских государств времен Ренессанса.

Александр (Израиль) Лазаревич Гельфанд, русский еврей, родился в местечке Березино Минской губернии. Гимназию закончил в Одессе. Обратился к революционному марксистскому социализму в раннем возрасте. Уехал в Швейцарию, где стал марксистом, в 1887–1891 годах учился в Базельском университете (специальность финансы и банковское дело). Вскоре он осознал огромные преимущества, которые дает ему исчерпывающее знание экономических и социальных условий в различных регионах мира. Гельфанд научился сбывать эти знания в обмен на силу и влияние в международной политике. В 90-х годах XIX века он переехал в Германию и связался с германскими социалистическими организациями. Затем вернулся в Россию во время голода 1898–1899 годов, о котором опубликовал прекрасно документированный очерк[93]. В период, предшествовавший революции 1905 года, он считался одним из ведущих марксистских теоретиков. Гельфанд играл активную роль в Петербургском Совете 1905 года, тесно сотрудничая с Троцким и публикуя статьи в газетах, издаваемых Троцким (по совпадению, под псевдонимом Молотов). После ареста и ссылки в Сибирь в 1906 году он бежал из ссылки (примерно в одно время с Троцким) и снова объявился в Германии, где занялся бизнесом в качестве издателя, литературного и театрального агента, продолжая писать для социал-демократической прессы. Гельфанд оставался равнодушным к внутреннему конфликту в рядах социал-демократов, но в целом сочувствовал меньшевикам. Он никогда не поддерживал особенно хороших отношений с Лениным, с теорией которого о партии как революционном авангарде не был согласен. Гельфанд рассматривал революционную партию чем-то вроде закваски для стимулирования брожения, «выводящего к социальному прогрессу». Он считал, что массы следует учить формировать и продвигать собственных лидеров.

Поскольку Гельфанд всегда представлял социалистическое движение в международном масштабе, он заинтересовался крайне нестабильной ситуацией на Балканах. В 1910 году он перенес свою деятельность в Константинополь, где вел социал-демократическую пропаганду и одновременно занимался крупными экспортно-импортными сделками. Он хвастал заключением с Россией сделки по импорту зерна, которая спасла режим младотурок от катастрофы. Говорят, что он промышлял также контрабандой устаревшего немецкого вооружения, на которое имелся большой спрос на Балканах. Подобные сделки принесли ему значительное состояние. В 1914 году он стремился склонить левый фланг турецкого общественного мнения к поддержке идеи вступления Турции в войну на стороне Германии и Австро-Венгрии. Гельфанд оказал новые услуги немцам посредством организации совместно с неким доктором Циммером украинской «пятой колонны» со штаб-квартирой в Турции[94].

Вскоре после начала войны Гельфанд отбыл в Германию через Софию, Бухарест и Вену. В Болгарии он занялся откровенной прогерманской пропагандой среди местных социал-демократов, в Румынии же он наладил прочные отношения с Христианом Раковским (в 1941 году расстрелян. – Ред.) и другими социал-демократами, которые продолжались в последующие годы. В Вене он возобновил дружбу с Рязановым-Гольдендахом (в 1938 году расстрелян. – Ред.), который проживал там всю войну в качестве российского подданного, пользуясь протекцией посольства Испании. Из Вены Гельфанд проследовал в Берлин, где в начале марта 1915 года изложил МИДу свои планы провоцирования революции в России и попросил их финансового обеспечения[95]. Согласно германскому послу в Константинополе Вангенхайму, рекомендовавшему Гельфанда МИДу, Гельфанд считал, что «российские социал-демократы смогли бы достичь своих целей только в результате полного разгрома царизма и раздела России на менее крупные государства». По его словам, планы германского правительства, следовательно, совпадают с интересами русских революционеров и сепаратистов[96]. Для реализации немецких целей Гельфанд предложил следующий план: в разных частях России, главным образом в Петрограде и черноморских портах, нужно организовать экономические забастовки местного характера. Постепенно их следует переводить в стачки с политическими требованиями. Кульминацией процесса будет всеобщая политическая стачка, ведущая к падению царского режима[97].

На немцев этот план произвел большое впечатление. МИД немедленно выделил значительные суммы на «революционную пропаганду в России». Гельфанду предоставили возможность без труда совершать поездки по Германии и за рубеж. Он вернулся в Константинополь через Балканы, чтобы свернуть там свой бизнес и заняться теперь организацией подпольных ячеек. На обратном пути в Германию в начале лета 1915 года Гельфанд остановился на несколько дней в Швейцарии для встречи с русскими эмигрантами-революционерами.

Гельфанд надеялся, что русские революционеры-пораженцы, из которых, как он докладывал немцам, Ленин – главное действующее лицо и теоретик, пойдут с ним на сотрудничество в реализации плана немедленных революционных действий в России. Однако его прежние отношения с Лениным никогда не были дружественными. Как известно, взгляды Гельфанда и Ленина в подготовке и организации революции, а также на роль профессиональных революционеров различались как в теории, так и в практике. Ленин знал о поддержке в начале войны Гельфандом оборонческого большинства социал-демократов в Германии, и ничего более не могло насторожить его против такого политического деятеля.

Гельфанд, со своей стороны, понимал, что пораженчество Ленина разительно отличалось от его собственного стремления развалить Россию. Для него крах царского режима и расчленение империи были необходимыми условиями гегемонии Германии, где, по его представлениям, идеалы социализма имели возможность восторжествовать и без революции. Германские власти и германская военная машина отвечали целям Гельфанда в гораздо большей степени, чем российские большевики, которые ожидали революции в России, не выработав еще эффективный метод ее свершения. Революция в России для Гельфанда вызывалась лишь необходимостью расчистить путь «для торжества прогрессивных принципов, заложенных в немецком социализме».

Несмотря на все это, Ленин не считал необходимым воздерживаться в конце весны 1915 года от встречи с Гельфандом, чтобы выслушать его. В то время итоги их беседы сохранялись в секрете. Гельфанд покинул Швейцарию без достижения согласия с какой-либо из эмигрантских групп. Он доложил немцам о своем разрыве с Лениным и решил осуществлять свои планы по революционизированию России самостоятельно. Тем не менее встреча Гельфанда с Лениным не ускользнула от внимания русских эмигрантов в Швейцарии и других странах. Позднее бывший сотрудник Ленина, ставший его главным обличителем, Григорий Алексинский, утверждал, что знает о тайном соглашении между Лениным и Гельфандом по сотрудничеству в деле революционизирования России и о немецкой финансовой поддержке предприятий Ленина. Эти утверждения составили основу для обвинений в 1917 году большевиков в том, что они являются немецкими агентами. Сам Ленин утверждал, что разорвал отношения с Гельфандом после короткой встречи в Берне. Гельфанд в своем памфлете, изданном в 1918 году, подтверждает это[98].

В этом памфлете Гельфанд пишет: «Читатель знает, что, несмотря на желание большевиками поражения России, между мной и ними не было согласия. Я принимал во внимание оптимальные факторы – экономику, политику, военную мощь, соотношение сил, возможные результаты. Большевики же имели один, и только один готовый ответ на все – РЕВОЛЮЦИЮ. Их достаточно предостерегали и информировали о реальном положении и обстоятельствах.

Я встречался с Лениным летом 1915 года в Швейцарии. Изложил ему свои взгляды на последствия войны для общества и революции. В то же время я предупреждал его, что, пока продолжается война, революции в Германии не будет, в этот период она возможна только в России в результате немецких побед».

Зифельт в своих воспоминаниях тоже описывает встречу, делая упор, естественно, на недружелюбном приеме, оказанном Гельфанду Лениным и Крупской, а также на безрезультатности беседы. Враждебное отношение к Ленину Алексинского и свидетельство обоих участников беседы о бесплодных итогах своей встречи дают веские основания согласиться с ее провалом. С другой стороны, между двумя политиками не было открытого разрыва, подобного тому, о котором пишет Зифельт. Он утверждает, что Ленин указал Гельфанду на дверь. Ленин воздерживался от критики Гельфанда в печати до того момента, пока его не спровоцировал к этому выход в свет в сентябре 1915 года первого номера издававшегося Гельфандом журнала «Колокол» на немецком языке. Гельфанд также не демонстрировал злонамеренности в отношении к Ленину. Наоборот, когда разразилась Февральская революция, он стал одним из главных спонсоров, если не инициаторов, плана переправки Ленина тем или иным путем в Россию. Даже в конце 1918 года Гельфанд надеялся помириться с Лениным и примкнуть к победоносной большевистской революции.

Отношение Ленина к Гельфанду оставалось все время отстраненным и негативным. Он определенно советовал молодому Бухарину не сотрудничать с Институтом изучения экономических последствий мировой войны, основанным Гельфандом в Копенгагене. С другой стороны, Ленин, видимо, знал о доверительных отношениях между одним из своих основных сторонников, Фюрстенбергом-Ганецким, и Гельфандом и не делал попыток прекратить их[99]. Позднее Ленин утверждал, что Фюрстенберг был просто служащим в торговом предприятии Гельфанда в Дании.

Здесь он умалил функции Ганецкого. Фюрстенберг стал активным соучастником широкомасштабной деятельности на черном рынке и в сфере торговли оружием, которую Гельфанд развил в Дании с ведома и содействия германских властей[100]. Эта деятельность предназначалась Гельфандом для финансирования политики «революционизирования», контуры которой он обрисовал в меморандуме германским властям от марта 1915 года. Фюрстенберг, в качестве «крыши» Гельфанда, предпринял несколько более рискованных коммерческих сделок и был выдворен из Дании в январе 1917 года за нарушение постановлений военного времени по контролю над торговлей. Он никогда не предавал огласке свои контакты с Гельфандом и служил в данном случае прикрытием для последнего[101]. Ленин не мог не знать об этой стороне деятельности Фюрстенберга, с которой он, должно быть, молчаливо мирился. Фактически Ленин больше доверял Фюрстенбергу (в 1937 году расстрелян. – Ред.) как деятелю подполья, чем гораздо более щепетильному Шляпникову (в 1937 году расстрелян. – Ред.). Перед возвращением в Россию в 1917 году Ленин предложил, чтобы Куба (так Фюрстенберга-Ганецкого называли в революционных кругах), будучи «надежным и интеллигентным сотрудником», должен ехать в Петроград для исправления уклонов большевистских лидеров в России[102].

В одном отношении утверждения о секретном соглашении между Лениным и Гельфандом явно не обоснованы: мы имеем в виду финансовую поддержку, которую Ленин, как полагают, получал от Гельфанда. Несмотря на случающееся время от времени получение Лениным без расписок небольших сумм от немцев через Кескюлу и Зифельта, нет сомнений, что он испытывал определенную нужду в Швейцарии, как в личном плане, так и в сфере финансирования публикаций своих трудов. В письме Шляпникову в Копенгаген, датированном сентябрем – октябрем 1916 года, Ленин пишет: «Что касается меня самого, то должен сказать, что нуждаюсь в доходе. Иначе просто погибну. Правда! Чертовски большая стоимость жизни – не на что жить. Деньги нужно вышибать силой (Беленину следует поговорить о деньгах с Катиным и самим Горьким, если это не слишком неудобно) из издателя «Летописи», которому отосланы два моих памфлета (пусть заплатит немедленно и как можно больше!). То же самое с Бончем в связи с переводами. Если этого не устроить, я не смогу протянуть далее. Уверен в этом. Все очень, очень серьезно»[103].

Немецкие власти не мешали политической деятельности Ленина, связанной с конференциями в Циммервальде и Кинтале. Им сообщал о том, что там происходило, информатор Карл Моор, а возможно, и Раковский. Немцы не без оснований беспокоились о влиянии пораженческой пропаганды Ленина на широкие круги социал-демократии Германии. Не особенно они верили и в способность Ленина совершить революцию в России. Собственные частые скептические замечания Ленина о маловероятности падения царизма «в ближайшем будущем и даже в течение его жизни» подтверждали их сомнения. И все же германские внешнеполитические и секретные службы, очевидно, сознавали, по крайней мере после доклада Кескюлы в 1915 году, что, если вихрь революции действительно поднимется в России, Ленина призовут сыграть в ней значительную роль. Эта вера подкреплялась сообщениями всех агентов, которых они использовали, включая Гельфанда, Кескюлу, Моора и не особо щепетильного эмигранта из социал-демократов Цивина. Но, пока революция оставалась не более чем отдаленной возможностью, Ленин, в представлении немцев, оставался малоэффективным и недоступным. В своем убежище в Швейцарии он содержался в «черном теле».

5. Гельфанд в Копенгагене

Неудачи Гельфанда в сношениях с эмигрантами в Швейцарии и, в их числе, с Лениным ни в коем случае не обескуражили его. Он не был человеком, пасующим перед трудностями или унывающим от недостатка сочувствия и понимания. Если Ленин и его сторонники не желают с ним сотрудничать, то он «пройдет свой путь один».

Летом 1915 года Гельфанд переезжает из Швейцарии в Копенгаген, где в течение последующих двух лет он организовал ряд предприятий поразительного масштаба и разнообразия. Прежде всего Гельфанд основал Институт изучения экономических последствий мировой войны. Институт занимался сбором статистической информации по экономическим и социальным вопросам в воюющих и нейтральных странах явно с целью разработки плана экономической организации общества в послевоенном мире. Фактически он представлял собой удобную «крышу» для использования русских революционеров, которые во время войны оказались не у дел и были только рады предоставить свои знания и личные связи в распоряжение такого щедрого спонсора, как Гельфанд.

Во-вторых, Гельфанд наладил выпуск в Германии газеты «Колокол», сначала выходившей раз в две недели, а затем еженедельно. Газета пропагандировала его идеи поддержки военных усилий Германии. В-третьих, Гельфанд занялся лихорадочной коммерческой деятельностью, направляемой из Копенгагена через сеть торговых компаний, которые он финансировал. Это значительно увеличило его и без того значительное личное состояние.

Гельфанд едва ли оставил документальные свидетельства своей активности в Дании во время войны, однако ее можно реконструировать по косвенным признакам[104]. Общая картина выглядела следующим образом: сам Гельфанд выступал открыто лишь как директор Института и первый редактор «Колокола»[105]. Его разнообразными коммерческими предприятиями управляли подставные лица, главным из которых был друг Ленина Фюрстенберг-Ганецкий, а также братья Георг и Генрих Склацы, сами работавшие на политуправление германского Генштаба. Такая многосторонняя деятельность представляла собой способ маскировки и финансирования подлинной цели пребывания Гельфанда в Копенгагене: тогда и в дальнейшем она заключалась в провоцировании революции в России.

Гельфанд столкнулся с небольшими трудностями в привлечении на свою сторону немецкого посланника в Копенгагене графа Брокдорфа-Ранцау. Первые попытки Ранцау прозондировать почву в России на предмет заключения сепаратного мира через датский королевский двор закончились неудачей. Граф придерживался неясных «прогрессивных» взглядов и веровал в некое «более представительное участие масс в политической жизни Германии». Гельфанду не составило большого труда убедить графа, что социальный или политический прогресс в Германии невозможен до тех пор, пока на востоке не будет повержен и расчленен «реакционный гигант», то есть Россия.

Восторженные отзывы Брокдорфа-Ранцау о Гельфанде отмечены в специальном докладе, подготовленном старым константинопольским другом Гельфанда доктором Циммером, который приезжал инспектировать деятельность и финансовые средства Гельфанда по поручению германского МИДа. Доктор Циммер констатировал, что в распоряжении Гельфанда имеется восемь агентов в Копенгагене и десять разъездных агентов в России. Ни один из последних не назван по имени. Гельфанд не был связан обязательством раскрывать немцам их имена. Хотя имеется много свидетельств о его отношениях с Христианом Раковским в Бухаресте, нет ни одного, указывающего на то, кто были «наши люди в Петрограде» или где-либо еще в России.

С самого начала своего сотрудничества с немецкими властями Гельфанд осуществлял его на уникальной основе. Он не только представил немцам собственный план разгрома России, но предложил им также свои связи и организацию для реализации этого плана. Как мы знаем, Гельфанд с полным основанием претендовал на создание коммуникационной линии через Болгарию, Румынию и Украину. Далее он предложил использовать свой коммерческий опыт и талант для снабжения Германии сырьем, крайне необходимым во время войны. В 1916 году Гельфанд заключил в Дании колоссальную сделку, которая закрыла доступ на датский рынок английского угля и открыла его для немецкого угля. Германское казначейство получило столь желанную нейтральную валюту. Гельфанд был человеком, рассчитывавшим на себя. Он сделался богачом собственными усилиями и не нуждался в субсидиях со стороны. Следовательно, он располагал таким статусом, что мог получить от немцев гораздо больше, чем любой другой его конкурент, – суммы, необходимые, как он утверждал, для выполнения его плана.

Хотя глава немецкого МИДа фон Ягов относился к плану Гельфанда несколько скептически, а Хелферих, глава департамента, высмеивал некоторые финансовые предложения Гельфанда, в течение 1915 года он постоянно получал от МИДа значительные суммы. Кроме одного миллиона марок, полученного в марте перед возвращением на Балканы, главным образом для своих связей в Бухаресте, ему выдали в декабре миллион рублей. Еще 5 миллионов марок в июле фон Ягов вытребовал на «революционную пропаганду в России», без сомнения, по просьбе Гельфанда и его сторонников в Копенгагене.

Но Гельфанд был принят, вероятно, не только в МИДе. Другие германские ведомства, особенно политуправление Генштаба, тоже работало на продвижение революции в Россию. Можно предположить, что Гельфанд имел и с ним связи – прямые и косвенные. Политуправлением руководил полковник фон Хелсен. Это ведомство поддерживало связи с МИДом через Курта Рицлера, который встречал Гельфанда в марте 1915 года в Берлине. Доктор Циммер тоже сотрудничал с политуправлением, так же как и братья Склац, работавшие на Гельфанда. Учреждения, подчиненные политуправлению, не информировали МИД автоматически, за исключением вопросов общего характера, а германским дипломатическим представительствам в Скандинавских странах, как правило, связи с агентами политуправления были запрещены.

Обосновавшись в Копенгагене и заручившись немецкой поддержкой, Гельфанд продолжил осуществление плана, изложенного в мартовском меморандуме, невзирая на скептицизм Ягова или возмущенную реакцию Ленина на выход «Колокола».

В декабре 1915 года Гельфанд убеждал Брокдорфа-Ранцау, что терять время нельзя. Положение в российской промышленности таково, что появилась возможность легко использовать экономические трудности в политических целях. Внутренняя обстановка после отсрочки созыва Думы 3 сентября 1915 года также благоприятствовала восстанию[106]. По существу, Гельфанд не обманывал немцев: к этому времени внутреннее политическое положение в России значительно ухудшилось. После того как царь решил взять на себя Верховное командование армией в августе 1915 года, обострилась конфронтация между Думой и самодеятельными организациями, с одной стороны, и царем и правительством – с другой.

Уговоры Гельфандом германского МИДа достигли кульминации в предложении осуществить революцию в России в январе 1916 года. Ее провоцированием занимался некий агент, имя которого осталось неизвестным. Он должен был организовать всеобщую стачку 9 января, в годовщину Кровавого воскресенья 1905 года. Гельфанд утверждал, что его агенты способны вывести на улицы 100 тысяч человек, что забастовка в столице будет поддержана в целом по стране. Его надежный агент «немедленно займется установлением связей между различными революционными центрами»[107].

Ни Гельфанд, ни его надежный агент не могли обещать успех дела с абсолютной уверенностью. Они только утверждали, что «революция начнется примерно 9 (22) января (по старому и новому стилю). Даже если революция сразу не охватит всю страну, она определенно сделает невозможным возвращение к стабильным условиям». В то же время Гельфанд указывал, что, хотя массы рабочих готовы к революционным действиям так же, как и в 1905 году, буржуазные партии в настоящее время воздержатся от финансовой поддержки революционного движения. В связи с этим Гельфанд просил «предоставить в распоряжение своего надежного агента сумму в 1 миллион рублей»[108]. Германский МИД немедленно предоставил эту сумму[109]. Гельфанд сообщил Брокдорфу-Ранцау, что деньги переведены в Петроград[110].

Хотя утверждения Гельфанда выглядят сверхоптимистичными и поспешными, их нельзя считать полностью не обоснованными. 9 января действительно было удобным днем для начала забастовочного движения, поскольку оно стало неофициальным выходным памятным днем для рабочих, по крайней мере в Петрограде.

6. Гельфанд и беспорядки среди рабочих в России

Это подтверждается содержанием письма активного большевистского агитатора в Петрограде, видного деятеля профсоюзов пекарей города Павла Будаева. Его письмо в начале марта 1916 года другу, сосланному в Восточную Сибирь, было перехвачено полицией. Оно обнаружилось в полицейских архивах[111]. Будаев пишет: «9 января (1916 г.) забастовали все заводы. Инициатива акции исходила от Выборгского района. Интересной представляется позиция ликвидаторов (то есть, на большевистском жаргоне, меньшевиков) – большинство из них выступили против забастовки 9 января, безуспешно выдвигая тот довод, что через пару недель заводы остановятся все равно из-за нехватки топлива. Только на заводе «Новый Айваз» ликвидаторы выступили за проведение забастовки…

Происходили демонстрации, во время которых солдаты, ехавшие в кузовах грузовиков, приветствовали демонстрантов криками «ура!». Но солдатам не разрешали покидать казармы. Усилили команды часовых при казармах и контроль над телефонной связью. Солдаты, остававшиеся в казармах, были солидарны с патрульными в желании не стрелять в народ. Демонстрации возобновились на следующий день, 10 января, а в Выборгском районе в 6 утра. Имела место и объединенная демонстрация вместе с солдатами, которые сами несли красный флаг. До 9 января было, в целом, 600 арестов»[112].

Сообщение Будаева подтверждается другими свидетельствами – как революционных лидеров, так и полиции. Число демонстрантов в акции 9 января оценивается разными источниками в 42, 45, 66 и даже 100 тысяч человек[113].

Подъем следующей забастовочной волны начался в феврале на Путиловском заводе в Петрограде. Гельфанд в своем меморандуме от марта 1915 года специально упоминает этот завод вместе с двумя другими как объекты революционной деятельности. Печальная история трудовых отношений на Путиловском заводе уходит к первым дням войны. Рабочие, справедливо или нет, были убеждены, что заводом управляют немцы и евреи, которые активно занимаются саботажем или готовятся саботировать военные усилия. Руководство предприятия не способствовало улучшению положения своим бестактным подходом к приказу об освобождении от военной службы[114].

Агитация против немцев в правлении завода продолжалась. В августе 1915 года рабочие потребовали убрать специалистов немецкого и австрийского происхождения.

Вплоть до середины 1915 года недовольство рабочих, видимо, выражалось в экономических требованиях и чрезмерном политическом рвении, но в августе 1915 года они стали выдвигать политические требования[115]. 3 февраля 1916 года рабочие электромастерских потребовали увеличения зарплаты на 75 процентов. Администрация мастерских отказалась выполнить такое требование и обратилась к командующему Петроградским военным районом князю Туманову, который издал для мастерских приказ, угрожая «милитаризацией» всему предприятию, то есть мобилизацией рабочих всех призывных возрастов на работу в военном режиме. Администрация закрыла предприятие 16 февраля на три дня, но, поскольку беспорядки продолжались, остановку в работе продлили на неделю до 23 февраля. Это случилось ровно за год до начала рабочих беспорядков 1917 года.

Будаев утверждает, что беспорядками на Путиловских заводах руководил Петроградский комитет социал-демократической партии и эсеры и что один из лозунгов бастующих гласил: «Долой войну!» Полицейский доклад того времени тоже возлагает вину на «ленинцев» за превращение экономической забастовки в политическую. «…Ясно, что мотивы забастовки были чисто экономические и, вероятно, она такой бы и осталась, если бы не вмешались революционные элементы[116].

Ведущая группа «ленинцев», называющая себя «Петербургским (Петроградским) комитетом социал-демократической рабочей партии», считает все экономические акции рабочих масс в настоящий момент несвоевременными и возражает против неорганизованных попыток рабочих выражать свое недовольство трудными экономическими условиями жизни на отдельных промышленных предприятиях. Эта группа сохраняет верность, однако, планам и целям своих подпольных лидеров, которые всегда заинтересованы в использовании крупных социальных движений для своих целей. Эта организация пыталась воспользоваться нынешней забастовкой путиловских рабочих, чтобы приблизить реализацию конечных целей социал-демократии…»

В полицейском докладе указывалось, что агитация большевиков и сочувствующих им социал-демократов направлена против законопроекта, подлежащего обсуждению в ближайшее время в Думе, о переводе промышленных предприятий на военные рельсы. Агитаторы призывали к началу гражданской войны 10 февраля, в годовщину вынесения судом приговора большевистским депутатам Думы. Особенно интересна в этом отношении листовка, зовущая к политической забастовке, которую выпустил большевистский Петроградский комитет. В ней подвергался нападкам приказ генерала Туманова как откровенный акт запугивания военными властями и содержался призыв к решительному отпору.

«Дело путиловских рабочих, – говорится в листовке, – это дело всего петербургского пролетариата… Акция путиловских рабочих должна быть активно поддержана всем петербургским пролетариатом. Иначе наглое издевательство воровской банды династии Романовых не закончится… Товарищи, если вы не дадите решительный отпор попыткам поработить вас, то сами наденете на себя оковы, которые для вас приготовлены. Объявляя политическую забастовку протеста, петербургский пролетариат берет на себя большую ответственность. Черные силы царизма воспользуются этой акцией, чтобы распространять клевету и сеять замешательство в армии. Пролетариат, выходя за пределы фабрики или работы, должен вынести свое дело на улицу, чтобы оно стало понятным всем без исключения, должен донести свое дело до своих братьев в армии, которых иначе могут использовать против нас… Долой шантаж царских наемников!.. Долой монархию Романовых! Да здравствует пролетарская солидарность и классовая борьба! Да здравствует революционный пролетариат и Российская социал-демократическая партия!»[117]

Но эта возвышенная риторика произвела небольшое впечатление. Полиция проникла в ряды большевистской организации и, опасаясь, что рабочие беспорядки поставят под угрозу «нормальный ход государственных дел» и военные усилия, провела аресты членов Петербургского (Петроградского) комитета. 7 марта 1916 года в Думе был сделан запрос по поводу событий на Путиловских заводах. Военный министр Поливанов произнес патриотическую речь, а Дума приняла резолюцию с обращением, как к рабочим, так и к промышленникам, выполнять свой гражданский долг добровольно, ответственно и с энтузиазмом.

С арестом руководителей, локаутом на Путиловских заводах и, возможно, выпуском в последнюю минуту инструкций организаторами акции забастовочное движение в Петрограде утихло – но только затем, чтобы возобновиться и набрать силу в последующие месяцы до тех пор, пока оно не превратилось в полномасштабное народное восстание в феврале 1917 года.

Уместно сравнить забастовки и демонстрации в Петрограде в 1916 году в январе и феврале с теми, что происходили приблизительно в то же время на верфях Николаева в устье Днепра, где строились два огромных линкора-дредноута для Черноморского флота[118].

В январе 1916 года, в то самое время, когда имели место забастовки и демонстрации в Петрограде, началась забастовка на Николаевских верфях, где происходили беспорядки до тех пор, пока 23 февраля не были прекращены все работы.

В секретном докладе вице-адмирала Муравьева, обнаруженном в архивах Совета министров и процитированном Флиером, история с забастовкой излагается весьма подробно. Требования чрезмерного повышения зарплаты, выдвинутые рабочими в самом начале забастовки и последующие беспорядки, убедили Муравьева, что это фактически была политическая акция под предлогом экономических требований. Это обстоятельство, по его мнению, не смогли заметить ни полиция, ни трудовая инспекция, ни какие-либо другие учреждения. Администрация верфей выступила с частичными уступками. Однако это было ошибкой, приведшей к нарастанию беспорядков и прекращению работ.

В подкрепление своего вывода о том, что забастовка преследовала скрытые политические цели, Муравьев указывает на следующее: «С одной стороны, требования рабочих таковы, что они в принципе не приемлемы с какой-либо точки зрения, учитывающей интересы производства. С другой стороны – эти требования совпали в своей чрезмерности, форме и времени с аналогичными требованиями, выдвигавшимися на ряде заводов Петрограда[119]. Далее, провозглашавшиеся невыносимыми материальные условия, которые вынудили якобы рабочих «Военно-морских верфей» начать забастовку, оказались вполне терпимыми для рабочих соседних верфей «Руссуд», где условия в любом отношении такие же, как на «Военно-морских верфях, а администрация состоит из тех же лиц».

Доклад Муравьева перекликается с меморандумом Гельфанда от марта 1915 года, о котором адмирал, естественно, ничего не знал. Гельфанд пишет: «Особое внимание должно быть уделено Николаеву, поскольку верфи там работают в напряженном графике для спуска со стапелей двух крупных военных кораблей. Необходимо предпринять усилия для организации там забастовки докеров. Необязательно эта забастовка должна быть политической, ее проведение возможно и на основе экономических требований докеров»[120].

Адмирал Муравьев делает осторожный вывод: «Вопрос остается открытым, является ли политическая забастовка делом рук противников существующего режима, то есть представителей левых партий, или в ней следует искать происки врага государства (Германии)».

Но российские власти знали уже несколько месяцев назад об источнике революционной пропаганды, распространявшейся среди рабочих верфей. В письме председателю Совета министров от 28 апреля 1915 года (всего лишь через восемь месяцев после представления Гельфандом меморандума в Берлине) министр флота Григорович сообщал, что «согласно имеющейся у меня самой последней информации, появление прокламаций связано с активностью эмиссаров держав, которые находятся в состоянии войны с нами и которые не колеблются в применении подобных средств». Через четыре месяца, 26 августа 1915 года, на памятном заседании Совета министров, обсуждавшего перерыв в работе Думы по императорскому указу, Григорович констатировал далее: «По моей информации, беспорядков нельзя будет избежать, если думскую сессию отложат. Моральное состояние докеров тревожное. Немцы ведут интенсивную пропаганду и открыто субсидируют подрывные организации. Особенно острая ситуация сложилась на Путиловских заводах»[121]. Заявление Григоровича не произвело в Совете министров никакой сенсации: очевидно, о провоцировании немцами беспорядков в промышленности для подготовки восстания знали все министры.

Забастовку на Николаевских верфях в феврале 1916 года прервали полиция, войска, локаут на причале ВМФ и призыв докеров на военную службу.

Неспособность акций, начавшихся в 1916 году в Петрограде и Николаеве, перерасти в революционное восстание явилась тяжелым ударом для Гельфанда. Тем не менее он не пытался подкреплять ложные ожидания или отрицать тот факт, что обещания, данные им Брокдорфу-Ранцау в декабре, оказались невыполненными. Согласно докладу от 23 января Брокдорфа-Ранцау, Гельфанд во время встречи с ним пояснил, что счел невозможным советовать начать революцию в данный момент из-за изменения обстановки. Причины такого шага Гельфанд объяснил следующим: а) возросшее сопротивление буржуазной оппозиции сторонникам немедленной революции; б) привлечение ряда рабочих лидеров к работам по выполнению военных заказов; в) чрезвычайные меры правительства по облегчению продовольственного положения в Петрограде; г) наконец, опасения революционеров того, что они не смогут контролировать уличные массы, что их акции превратятся в анархию и будут, таким образом, легко подавлены правительством[122].

Одну из причин, приводимых Гельфандом для объяснения провала революционной акции, подтверждает Будаев. Это несогласие с забастовкой некоторых рабочих руководителей. Будаев пишет: «В начале февраля разразилась забастовка на металлургических заводах, но два завода не бросили работу. Ликвидаторы на этих заводах предложили попросить разрешения на забастовку у Гвоздева из ВПК, а ВПК решил, что рабочие не правы в своем намерении бастовать, и предложил, чтобы они не начинали забастовку, но рабочие не отказались от своего намерения»[123].

Тем не менее общая ситуация в Петрограде, какой ее наблюдал революционный рабочий Будаев, видимо, согласуется с твердой уверенностью Гельфанда, что революционное движение располагает большим потенциалом. Будаев в марте 1916 года писал: «В общем, жизнь здесь бурлит. Девять типографий не работают из-за забастовки. Эстонские социал-демократические организации имеют связи с организациями в других городах. Листовки появляются здесь постоянно. Некоторые листовки (социал-демократические) получены из Нарвы»[124]. На самом деле забастовочное движение, возникшее в начале 1916 года, развивалось рывками. Оно стало особенно интенсивным в июне – июле, затем – в октябре и достигло кульминации полномасштабного революционного движения в феврале 1917 года.

Советские историки были поразительно сдержанными в описании развития забастовочного движения в эти месяцы. Была опубликована ничтожная часть полицейских архивов. Важно заметить также, что в течение всего периода между февралем 1916 и февралем 1917 года документы германского МИДа не содержат никакого указания на проведение Гельфандом каких-либо политических акций или на то, что ему выплачивались немецкие деньги на революционные цели. Однако было бы ошибкой, по нашему мнению, полагать, что Гельфанд отказался от своего намерения революционизировать Россию из-за провала его первой попытки сделать это 9 января 1916 года. Как он сам говорил, у него не было полной уверенности в том, что движение добьется успеха немедленно, но он был уверен, что оно, несомненно, предотвратит возвращение России к стабильным условиям. 23 января Брокдорф-Ранцау докладывал, что решение организации Гельфанда спровоцировать революцию остается твердым и неизменным. Как в таком случае можно объяснить отсутствие в архивах МИДа свидетельств о дальнейших переговорах и переписки с Гельфан-дом по этим архиважным вопросам?[125]

Потеря лица, которую пережил Гельфанд, – особенно перед скептическим и подозрительным статс-секретарем фон Яговом, – должно быть, заставила его побеспокоиться о дальнейших прямых контактах с ведомством иностранных дел по вопросу революционизирования России. Между тем созданные им торговые компании развивались и процветали с поразительной быстротой. Деньги лились рекой в карманы Гельфанда и Фюрстенберга. Часть из них, поступавшая от незаконной торговли с Россией медикаментами, противозачаточными средствами, карандашами и косметикой, оставалась в этой стране ради необъявленных целей[126]. Что касается Гельфанда, то его деятельность в сферах торговли, экономических исследований и журналистики тесно переплеталась. Она служила одной великой цели – крушению Российской империи. К середине 1916 года у него не было необходимости выпрашивать субсидии на работу у МИДа, а следовательно, и отчитываться в своих действиях, терпеть мелочную критику и раскрывать информацию, которую лучше было хранить в секрете даже от немцев. К этому времени Гельфанд, должно быть, уже знал, что охранные мероприятия МИДа не всегда были безупречными. Он мог предпочесть финансовую независимость случайным субсидиям, сопровождаемым официальной перепиской. Несмотря на отсутствие каких-либо документальных свидетельств в архивах германского МИДа, поступательное развитие забастовочного движения в России в 1916 году и начале 1917 года дает серьезные основания полагать, что оно контролировалось и стимулировалось Гельфандом и его агентами. Ни один из его связных в Петрограде или Николаеве не был разоблачен русской контрразведкой. С увеличением немецкого нелегального импорта в Россию через фирму Фюрстенберга-Ганецкого Гельфанд и его люди, без сомнения, процветали, а их рискованные операции развивались.

Наш вывод, что торговая деятельность Гельфанда, хотя и важная сама по себе, являлась мощным подспорьем в достижении революционных целей, подтверждается также докладом немецкого аудитора, который исследовал деятельность одного из филиалов Гельфанда, управлявшегося Георгом Склацем. Аудитора поразили «невероятные сделки», осуществленные Склацем в нарушение постановлений о правилах торговли в Германии во время войны, но с ведома и согласия германского МИДа. Аудитор счел своим долгом спросить, не для того ли мирились с такими сделками, чтобы «облегчить, возможно, достижение других целей, ради которых Склац использовался МИДом»[127].

7. Кескюла

Между тем немцы никогда не помышляли полагаться во всем только на Гельфанда. Они использовали ряд других агентов, связанных с ним. Деятельность этих агентов контролировали офицеры связи политуправления Генштаба, такие как Штейнвахс. Некоторые из них, видимо, были обычными мошенниками. Другие, такие как Цивин (конспиративная кличка Вайс) и его помощник Левинштейн (также известный как Блау), работали малоэффективно.

Единственный человек, который ни в чем не уступал Гельфанду, был Александр Кескюла. О нем уже шла речь выше. Заинтересовав немцев Лениным, Кескюла в конце 1915 года поехал в Стокгольм, чтобы связаться с русскими революционерами. В отличие от Гельфанда, Кескюла не располагал материальной независимостью, и его отношение к русской революции было совершенно другим. Больше всего его интересовала будущая независимость Эстонии. Кескюла равным образом выступал против русского или немецкого господства. Он придерживался низкого мнения об организационных способностях русских революционеров, за исключением Ленина, но полагал, что ими мог управлять «мелкий организатор». Так Кескюла оценивал свою роль. По прибытии в Стокгольм Кескюла приобрел влияние на местный большевистский комитет через секретаря комитета Богровского. Он субсидировал деятельность комитета по печатанию листовок и памфлетов для их подпольной пересылки в Россию. Он также поспособствовал некоему Альфреду Крузе, датскому социал-демократу, в создании под прикрытием журналистской деятельности различных комиссий в России, отвечающих интересам Кескюлы и Гельфанда. Крузе дважды ездил в Россию с письмами Бухарина к жене и другими поручениями от большевистского бюро в Стокгольме для большевистских организаций в Москве и Петрограде. Он должным образом связался с большевистскими организациями Петрограда, а его визит отражен в воспоминаниях рабочего Кондратьева, опубликованных в «Красной летописи»[128]. Крузе привез важные материалы Петроградского комитета, некоторые из которых были использованы в ленинской газете «Социал-демократ»[129]. Всю весну и лето 1916 года петроградские большевики снабжались из-за рубежа через организацию Кескюлы революционной литературой. Копии памфлетов, таких как «Высокая стоимость жизни и война», «Кто нуждается в войне?» и бухаринского «Война и рабочий класс», передавались германскому МИДу[130].

8. Германская политика после февраля 1917 года

Разочарование немцев в связи с провалом попыток вызвать революцию в России в начале 1916 года имело своим следствием временное возрождение в правящих сферах Германии идеи сепаратного мира. Во вторую половину 1916 года ход военных действий не удовлетворял германских дипломатов. Документы МИДа свидетельствуют о постоянной тревоге по поводу поражений союзников Германии и отчаянных попытках улучшить стратегическое положение посредством заключения сепаратного мира с любой страной, входящей в Антанту. Летом 1916 года предпринималась новая попытка предложить мир Николаю II через датский королевский двор, однако она провалилась (как указывалось выше), когда царь Николай сообщил королю Христиану, что подлежит обсуждению лишь всеобщий мир. Немцы возлагали большие надежды на встречу Фрица Варбурга с членами российской парламентской делегации к союзникам, графом Олсуфьевым и А.Д. Протопоповым. Дальнейшие попытки вовлечь правительство России в переговоры предпринимались через посредничество шведов (миссия Валленберга) и болгар (миссия Ризова)[131]. О том, насколько сильно было стремление к сепаратному миру в определенных кругах Германии, можно судить по невероятному плану, переданному промышленником Фрицем Тиссеном в МИД через депутата рейхстага Эрцбергера. Тиссен предложил купить добрую волю России за счет Норвегии, пообещав ей Нарвик и районы залежей железной руды в Северной Скандинавии. Тиссен отмечал, что это будет означать для Германии немалую жертву (!), но может быть компенсировано аннексией французских месторождений железной руды в Брие[132]. Между тем немцы подталкивали Колышко и его друзей к покупке русской газеты для агитации за сепаратный мир. Германский МИД внимательно следил за проникновением в Россию пораженческих идей под видом пропаганды материалов конференции в Циммервальде. Особый интерес вызвали статьи Суханова (Гиммера) в «Летописи», издававшейся в Петрограде при содействии Горького. В этих статьях Суханов пропагандировал пораженчество эзоповым языком.

В середине декабря 1916 года державы Центрального договора выступили с открытыми мирными предложениями к Антанте, мотивы которых оживленно обсуждались. Перспектив принятия союзниками таких предложений, сформулированных высокомерным тоном, не было, но весьма возможно, что предложения имели целью спровоцировать раскол Антанты, особенно между Россией и ее союзниками. Когда эта инициатива полностью провалилась, а Дума заняла подчеркнуто патриотическую позицию, немцы, видимо, оставили всякие надежды на сепаратный мир, решив окончательно сделать ставку на «политику революционизирования» России и беспощадную подводную войну против Запада.

Без сомнения, немцы полагали, что следует пройти длинный путь, прежде чем их всевозможные интриги и пропагандистские усилия, направленные против России, дадут политический эффект. Падение царского режима стало, следовательно, такой же неожиданностью для германских властей, как и для любого другого (включая руководителей большевистской партии), несмотря на тот факт, что оно было наградой за их собственные неустанные усилия.

Февральская революция внесла определенную ясность в соперничающие тенденции германской политики в отношении России. Из двух главных направлений деятельности – борьбы за сепаратный мир с Россией и ее революционизирования – первое вскоре отбросили, когда Временное правительство отказалось порвать союз с западными державами. Теперь «политика революционизирования» вылилась в поддержку только одной пораженческой политической партии – большевиков. Механика «политики революционизирования» определилась более четко в результате различных чрезвычайных мер, принятых немцами ради поддержки этой первоначально слабой и потерявшей ориентиры партии. Именно по этой причине следует продолжить наше исследование германского политического вмешательства в дела России в первые месяцы после Февральской революции.

В годы, предшествовавшие февралю 1917 года, сознательные попытки Германии вызвать революцию в России сводились к подстрекательству и поддержке рабочих беспорядков в надежде, что эти беспорядки, в соответствии с теорией Гельфанда, превратятся в эффективное политическое движение. Немцы не предпринимали никаких попыток подготовки революционных лидеров из эмигрантской среды или в России. Такие попытки не стояли в повестке дня в течение почти всей Первой мировой войны. Малейшее подозрение в прямых контактах с германскими властями скомпрометировало бы любого деятеля, у которого хватило бы глупости, чтобы поставить себя в такое положение. Это хорошо понимали как немцы, так и революционеры.

Однако после победы Февральской революции и появления двух соперничающих властных органов – Временного правительства и Петроградского Совета – немцы столкнулись с новой ситуацией. Они не оказывали своего прямого влияния на каждый из этих органов, разве что через такого посредника, как М. Козловский (ближайший помощник Фюрстенберга-Ганецкого), который вошел в исполком Петроградского Совета во время его образования.

Более того, немцы опасались, что пылкий энтузиазм, с которым приветствовали смену режима почти все слои российского общества, создает угрозу образования своеобразного «священного союза», способного вдохнуть новую жизненную энергию в военные усилия России. Даже большевистское руководство в Петрограде во главе с Каменевым (Розенфельдом) и Сталиным (Джугашвили), (который вернулся из сибирской ссылки), поддалось общей атмосфере и, видимо, склонялось к принятию курса на продолжение войны с Германией как части борьбы за укрепление вновь завоеванной свободы. Лозунг «Долой войну!», использовавшийся в агитации среди масс до Февральской революции, пришлось временно снять, поскольку он угрожал расколоть революционное движение и оттолкнуть от него как средний класс, так и военных.

Немецкие власти сознавали угрозу, о которой предостерегали их русские советники, что революция могла превратиться в патриотическое движение. То, что новый режим немедленно признали западные союзники России, только усиливало немецкие страхи. Требовалось принять срочные меры, пока не ускользнули уникальные возможности, открывшиеся в связи с потрясениями в России. С точки зрения как немцев, так и Ленина, ничего не было хуже, чем консолидация режима, в котором доминировали Милюков и Гучков.

Для немцев сразу же возросла ценность таких советников, как Гельфанд и Цивин. Возможно, их ценность намного увеличилась из-за неожиданного дезертирства Кескюлы. В письме к Штейнвахсу, в котором обнаруживается некоторая склонность автора к мании величия, Кескюла сообщает о разрыве с немцами. Он пишет, что отныне их пути должны разойтись, напоминая об оказании немцам величайшей услуги посредством привлечения их внимания к Ленину[133].

Германский МИД ясно понимал, что для нейтрализации нового подъема духа русского национального единства, который мог последовать за энтузиазмом февральских дней, немцам следовало поддержать любую группировку, сколь бы она ни была малой и незначительной, выступающую против продолжения войны Россией. Интересно отметить, что одним из первых деятелей, которые попали в поле зрения немцев в качестве возможных проводников пораженчества, стал бывший большевистский депутат 4-й Думы Малиновский. О нем выше уже шла речь[134]. Идея его использования немцами умерла, едва возникнув. Когда в Петрограде открылись архивы секретной полиции, председатель Думы Родзянко объявил, что Малиновский все время своего пребывания в парламенте служил на самом деле информатором МВД. Поэтому немцы обратили свое внимание на Ленина.

9. Возвращение Ленина

Важнейшую весть о революции в России Ленину передал австрийский социал-демократ Бронски 14 марта (по новому стилю). 16 марта он получил подтверждение этого в официальных сообщениях из Петрограда. Новость пришла неожиданно, но Ленин сразу понял ее важность для своей судьбы. И все же он противился искушению предаваться бурным восторгам, с которыми революционеры в России и за рубежом встретили революцию. Первой реакцией Ленина на известие о событиях в России были горечь и готовность продолжать борьбу. 16 марта он писал Александре Коллонтай: «Только что мы получили вторую порцию правительственных телеграмм о революции в Петрограде 1 (14) марта. Неделя кровавых сражений рабочих, и вот у власти Милюков, плюс Гучков, плюс Керенский! Все в соответствии со «старыми» европейскими образцами…

Ничего не поделаешь! Это «первый этап первой из революций, которые вызываются войной», но не последний. Революции не остановятся лишь на русском этапе. Конечно, мы продолжим выступления против защиты отечества, против империалистической бойни, оправдываемой Шингаревым плюс Керенским и К⁰. Все наши лозунги остаются прежними…

…Главное сейчас – это пресса, объединение рабочих в революционную Социал-демократическую партию… Будет величайшим несчастьем, если кадеты пообещают сейчас легальную рабочую партию и если наши сторонники согласятся на «союз с Чхеидзе и К⁰»[135]. Но этого не должно быть. Кадеты не позволят создать легальную рабочую партию никому, кроме Потресова и К⁰. Во-вторых, если даже они позволят существовать таким партиям, мы создадим, как прежде, свою собственную самостоятельную партию и будем сочетать в любых условиях легальную и нелегальную работу».

…Нам сейчас нужны более революционные программа и тактика (начала которых следует искать в деятельности К. Либкнехта, Социалистической рабочей партии Америки, нидерландских марксистов и т. д.), а также надлежащее сочетание легальной и нелегальной работы».

Затем, провозгласив впервые лозунг, что революция должна завершиться взятием власти «Советом рабочих депутатов» (а не группировками кадетов), Ленин заканчивает письмо саркастической репликой: «…После «великого восстания» 1905 года «славная революция» 1917 года!» Когда Ленин обрисовал этот первый проект революционного манифеста, у него не было представления о том, как тяжело будет найти поле деятельности, которое должно считаться нелегальным в России в первые недели после Февральской революции.

Ленин постоянно давал понять своим последователям и друзьям – и через них немецким властям, – что он будет противодействовать оборонительной войне даже после падения царского режима. В своем прощальном обращении к швейцарским рабочим, написанном вскоре после его отъезда в Россию, Ленин сослался на заявление, опубликованное в его газете «Социал-демократ» от 13 октября 1915 года, и добавил: «В нем сказано, что, если в России победит революция и к власти придет республиканское правительство, желающее продолжать империалистическую войну, войну в союзе с империалистской буржуазией Англии и Франции, войну за захват Константинополя, Армении, Галиции и т. д. и т. п., тогда мы станем решительными противниками такого правительства, мы выступим против «защиты Отечества» в такой войне.

Теперь появилась такая перспектива. Новое российское правительство, которое проводило переговоры с братом Николая II о восстановлении монархии в России и в котором ведущую роль играют монархисты Львов и Гучков, это правительство пытается… представить оборонительной войной… свою империалистическую войну с Германией, представить как защиту республиканской России… защиту хищнических, империалистских, бандитских целей российского, британского и другого капитала»[136].

Провозглашение такой политики произвело впечатление на немцев. Они начали деликатную операцию по перемещению Ленина и его сторонников на сцену революционного хаоса в Петрограде. Вопрос о том, кто инициировал переговоры по возвращению Ленина в Россию через территорию Германии, не столь важен: главное состоит в том, что все заинтересованные стороны были полностью согласны в этом вопросе[137]. Министр иностранных дел Швейцарии, социал-демократ Хоффман, тесно сотрудничавший с германскими властями, способствовал реальным контактам между Робертом Гримом, редактором «Бернер Тагвахт», и предполагавшимися «путешественниками». Но в начале января Ленин поссорился с Гримом, обвинив его в швейцарском «социал-шовинизме». Поэтому на этих переговорах Грима в качестве посредника заменили другим швейцарским социал-демократом, Фрицем Платтеном, который более лояльно следовал ленинскому курсу и в то же время находился в наилучших отношениях с Ромбергом, германским посланником в Берне.

Нет необходимости подробно воспроизводить обстоятельства этой поездки[138]. Германские власти отдавали себе полный отчет в реальной опасности предприятия, состоявшей в том, что их явная опека возвращающихся политиков скомпрометировала бы Ленина в России, повредив тем самым их собственным целям. Поэтому германские власти действовали с особой, надо сказать, необычайной осторожностью[139]. Одним из способов маскировки намерений германских властей стало включение пассажирами в первый поезд (так же как и в те, что за ним последовали) социалистов, имевших с Лениным разногласия. Интересно отметить, однако, что Ленин придавал мало значения эффективности этих мер предосторожности: по прибытии в Петроград он открыто признал, что германские власти позволили ему совершить переезд в Россию исходя из своих империалистических целей и что он извлек из этого тактическую выгоду. В ходе поездки на родину Ленин тщательно избегал контактов с представителями большинства Германской социал-демократической партии (стоявших на оборонческих позициях. – Ред.). Гельфанда он избегал еще более старательно, несмотря на то что тот предпринимал отчаянные попытки связаться с большевистским вождем во время его короткого пребывания в Стокгольме. С другой стороны, Ленин встретился в Стокгольме с Фюрстенбергом-Ганецким, который вместе с Радеком и Воровским составил и подписал заявление, подтверждающее, что не было никаких встреч между вождем и Гельфандом[140]. С Фюрстенбергом, которого Ленин считал своим надежным другом и соратником, он обсудил партийные организационные вопросы.

После дневной остановки Ленин и его группа продолжили свою поездку к Хапаранде, пограничной станции на шведско-финской границе. С ними ехал Платтен, намереваясь доехать до России и засвидетельствовать прибытие Ленина в Петроград. Но ему не удалось этого сделать. На границе, как Платтен докладывал Ромбергу, его вернули назад офицеры британской разведки, командовавшие там. Платтена, должно быть, посвятили в оперативные планы, разработанные Лениным вместе с Фюрстенбергом и Радеком. По возвращении в Берн в конце апреля Платтен предоставил Ромбергу подробный отчет о поездке, подчеркивая, что эмигранты нуждались в средствах для ведения пропаганды, в то время как их враги располагали такими средствами в неограниченном масштабе. Ромберг немедленно дал указания своему помощнику, военному атташе Нассе, изыскать возможности снабжения эмигрантов деньгами. В то же время он сделал в МИД запрос, «не получают ли революционеры помощь из других источников». Маркие де Портале из МИДа дал Ромбергу устный ответ, никаких записей на этот счет не сохранилось. Сохранился, однако, доклад Нассе Ромбергу. В нем говорится, что некий «герр Байер» немедленно связался с большевиком Григорием Шкловским и меньшевистским лидером Павлом (Пинхусом) Аксельродом, еще остававшимися в Швейцарии, и обнаружил их готовность принять финансовую помощь при условии ее предоставления в качестве дара из «приемлемого источника» и соблюдения определенных технических предосторожностей. В документах германского МИДа имеется удручающий пробел относительно деятельности Нассе и таинственного «герра Байера». Если положиться исключительно на упомянутый источник, то может показаться, что переговоры Байера-Нассе ничего не дали. Однако можно найти сколько угодно свидетельств, доказывающих, что это не так.

10. «Каналы и крыши»

Среди многих советников и агентов с академическим образованием, которые в годы Первой мировой войны использовались немецкими властями, был некий доктор Густав Майер, сделавший себе имя в качестве биографа Энгельса и позднее издателя писем Аассаля. Разносторонние связи среди европейских социалистов делали ценными его услуги, особенно в Бельгии, где германские власти зондировали почву в рядах сторонников 2-го Интернационала в целях выяснения их отношения к немецкому решению бельгийской проблемы. В мае 1917 года Майер предложил МИДу направить его на предстоящую конференцию в Стокгольме, где он возобновил бы личные связи. Министерство поручило ему понаблюдать за работой конференции и сообщить о своих наблюдениях. Кроме того, Майер располагал обширными знакомствами среди ведущих германских политиков, в частности, его связывали прочные узы дружбы с упомянутым выше помощником военного атташе Германии в Берне, Нассе.

В посмертно опубликованных мемуарах Майер вспоминает на основе дневников того времени и писем жене, что в конце мая вскоре после отъезда в Стокгольм его посетил высокопоставленный представитель германского министерства финансов, доктор Мориц фон Семиш[141]. Семиш попросил Майера в решении вопроса «исключительной политической важности», который следует хранить в абсолютной тайне, даже от МИДа. Он попросил Майера по прибытии в Стокгольм встретиться с неким знакомым тому лицом – оказалось, это был Нассе, – и оказать этому лицу любое содействие, которое оно попросит. Майер согласился выполнить просьбу, сделав вид в своем повествовании, что искренне считал свою миссию безупречной с моральной точки зрения.

Встретившись в Стокгольме с Нассе, он узнал, что от него требовалось служить почтовым ящиком для писем, газет и, по случаю, также денег, предоставляемых людьми, которых, как утверждает Майер, он не мог опознать[142]. В то же самое время Майер поддерживал тесные отношения с Фюрстенбергом и Радеком, которые проживали вместе со своими женами в роскошной вилле фешенебельного пригорода Стокгольма. Майер не пытается объяснить суть операций Нассе и не ссылается на какую-нибудь связь Нассе с большевиками. Он упоминает, однако, о присутствии в то время в Стокгольме Карла Моора – того самого Карла Моора, который оказался таким полезным, когда Ленин и его сопровождение прибыли в сентябре 1914 года без надежных документов в Швейцарию.

В свете того, что несколькими неделями раньше Нассе наводил в Берне по поручению Ромберга справки о том, как можно перевести деньги большевикам, логично предположить, что тайные сделки в Стокгольме, в которые был вовлечен Майер, имели ту же самую цель – финансирование большевиков. Более того, «герр Байер», контактировавший со Шкловским и Аксельродом, а также сообщивший Ромбергу о том, как переводить деньги, был не кем иным, как Карлом Моором, который появился в Стокгольме, чтобы помочь Нассе[143].

С точки зрения изучения психологии доверенных агентов любопытно, что Густав Майер незадолго до своей смерти в лондонском изгнании почувствовал потребность записать сделки Нассе без раскрытия того, с чем они были связаны. Во время издания мемуаров Майера в 1949 году причастность Нассе к «политике революционизирования», раскрывшееся только в результате опубликования германских документов, была абсолютно не известна, так же как и тот факт, что немецкий агент «герр Байер» являлся членом Большого совета Берна и бывшим редактором «Бернер Тагвахт» Карлом Моором. Все значение мемуаров Густава Майера становится очевидным только в свете германских документов.

То, что именно представитель министерства финансов Мориц фон Семиш говорил Майеру о сотрудничестве с Нассе, повышает значение операции, осуществлявшейся в мае – июне 1917 года в Стокгольме. Семиш, насколько нам известно, не был ни представителем МИДа, ни сотрудником политуправления Генштаба. Он работал в министерстве финансов, в здании которого даже проживал в годы войны – в «ночлежке», как он шутил, то есть был в этом учреждении постоянным резидентом. И он, и Нассе были ближайшими родственниками тогдашнего государственного министра финансов графа Родерна. Поскольку Семиш выразительно дал понять Майеру, что операцию Нассе следует хранить в тайне даже от МИДа (ввиду ее чрезвычайной государственной важности), ясно, что финансирование операции Нассе осуществлялось нетрадиционным способом непосредственно министерством финансов Германии[144].

Между тем Ленин нетерпеливо ожидал «писем, пакетов и денежных переводов», о получении которых у него была договоренность с Фюрстенбергом-Ганецким во время пребывания в Стокгольме[145]. Письмо Ленина (от 12 апреля) на этот счет опубликовано в «Избранных сочинениях» с редакционным примечанием, что упомянутые деньги были остаточными средствами из фонда ЦК партии[146]. Комментарий, конечно, лжив. У партии не было средств даже для выпуска зимой 1916/17 года своего журнала «Сборник социал-демократа». Это, однако, не значит, что почта, получения которой так нетерпеливо ждал Ленин, была идентична той, что проходила через руки Густава Майера и Нассе. Но имеется достаточно косвенных свидетельств, подтверждающих, что материалы и средства, пересылавшиеся Нассе в июне 1917 года, предназначались для поддержки большевистской деятельности в России. Очевидно, именно на этот период ссылается в своей телеграмме кайзеру от 3 декабря 1917 года Кюльман, когда делает обзор успехов германской «политики революционизирования» и констатирует: «Только с тех пор, как большевики стали постоянно получать от нас денежные средства из разных каналов и под различными крышами, они оказались в состоянии создать свой главный орган «Правду», вести энергичную пропаганду и значительно расширить первоначально узкую социальную базу своей власти»[147].

Положение резко изменилось после преждевременного, неудачного большевистского мятежа 3–4 июля. Несмотря на все меры предосторожности, предпринятые большевиками, немецкими властями и их агентами, французская и британская контрразведывательные службы очень быстро прореагировали на признаки поддержки немцами пораженческой пропаганды в России против Антанты. Эти союзные разведки передали имевшуюся у них информацию Временному правительству как раз в то время, когда аппарат российской контрразведки был совершенно дезорганизован. Первым предупредил Керенского о возможных контактах между Лениным и немцами французский министр-социалист Альбер Тома. Объявление Временным правительством большевистских руководителей немецкими агентами породило цепную реакцию ложных толкований, анализировать которые в данном контексте нет возможности. Достаточно указать лишь на то, что ликвидация каналов связи между Стокгольмом и Петроградом, которая последовала за публикацией материалов, обвиняющих в преступной деятельности Ленина, Зиновьева, Гельфанда, Фюрстенберга, мадам Саменсон[148] и Козловского, должно быть, положила конец использованию некоторых «каналов и крыш», упомянутых Кюльманом.

11. «Большая клевета» и ее энергичные опровержения

Троцкий называет месяц между июлем и августом «месяцем большой клеветы». Это было также время энергичных опровержений. Как только немцы узнали, что Гельфанда обвинили в финансовой поддержке большевиков, они решили потребовать от него немедленного опровержения этих обвинений. К их несчастью, однако, установить местонахождение Гельфанда именно в тот момент представляло большую трудность. Фактически он находился в Швейцарии, и помощникам Ромберга понадобилось немало времени, чтобы связаться с ним и убедить его подписать заявление, заверенное нотариусом.

Подвергся давлению и Фюрстенберг, в этом случае со стороны самого Ленина, с тем чтобы он «разоблачил ложь» о немецких деньгах. Имеются некоторые данные, что Фюрстенберг опасался чрезмерных опровержений, поскольку позднее его могли уличить во лжи независимыми свидетельствами, если бы большевики, против которых выдвинули обвинения, предстали перед судом. Под арестом находилась кузина Фюрстенберга мадам Саменсон, являвшаяся одним из его партнеров в экспортно-импортных операциях в России. Что более важно, был арестован Козловский, связной Фюрстенберга в Петроградском Совете. Фюрстенберг вел дела с ним в Копенгагене, и не было никаких гарантий, что Козловский не заговорит на суде. Даже Ленин в его негодующем обличении «российского дела Дрейфуса», которое он назвал «западней, приготовленной для него и большевиков контрреволюционерами и их пособниками», счел разумным отрицать тесные контакты с Козловским.

Конец ознакомительного фрагмента.