4
Дневник
«26 марта.
Я все еще в Красной Армии.
Ночь. Вместе с возможностью двигаться ко мне как будто возвращается разум. Они опять вкололи мне свою мерзость. Не понравилось мое поведение. Целый день не мог пошевелить пальцем.
Ничего, скоро уже все кончится.
Напишу, как оказался здесь, в гарнизонном госпитале.
С утра нас вывели рыть котлован. Я не мог работать, всю ночь не спал. Теперь сидел и смотрел, как ребята долбят землю. Холодно было. Зима еще не ушла.
Подбежал какой-то прапорщик в черной папахе, стал кричать на меня. Я попытался объяснить ему, как меня замучили мои мысли. Он ударил меня. Я подождал, когда он уйдет, и вернулся в казарму. Пошел в санчасть, попросил увезти меня. Рассказал о мучивших меня мыслях. Мне было очень плохо.
На другой день отправили в госпиталь. Я попросил там времени, чтобы изложить свои мысли на бумаге. Мне дали три дня. Я написал две вещи. Одна объемная – «Как стать Богом». И еще небольшая тетрадка – проект вечного двигателя 3-го рода – в пятом измерении. Насчет Бога не знаю, но вечный двигатель врачам понравился.
Тут неплохо. Лежат всякие. Некоторые «косят», их ждет часть или дисбат. Лежат офицеры-алкоголики. Часто играю с ними в преферанс. Хватка у них есть, но умёшко армейский, негибкий. Я их постоянно обыгрываю, что их очень злит. Выиграл у одного печатку. Играю в шахматы на деньги. Проигрываю.
Нашел вкус к живописи. Хорошее средство. Нарисовал несколько картинок. Одна из них называется «Радость», мне понравилась больше других. Я подарил ее медсестре.
Тут лежит, правда, один художник, который смеялся над моими картинами. Я не обиделся, но обидел его, сказав, что ему только вывески малевать с его «школой». Оскорбил его в лучших чувствах, назвав всю классическую живопись жалким подражанием реальности. Он страшно обиделся за своих собратьев от Рафаэля до Дали.
Нарисовал нуль-переход. Ему не понравилось, а офицерам понравилось – наверное, показалось забавным.
Больше тут делать нечего. Книг не дают. Может быть, решили вылечить?
Забыл всю математику за полгода. Ничего не могу вывести по Волнам. Не получается. А мысли все роятся, и я смотрю на них со стороны, пугаясь их обилия…
Сегодня приснился сон.
Я еду на товарном поезде, полулежа на буфере и, хотя скорость большая, меня совершенно не сбрасывает, а ведь я не держусь. Дует очень приятный прохладный ветерок. Только колеса почти бесшумно стучат по рельсам, а вокруг – небо, небо и звезды.
Но вот мы подъезжаем к вокзалу. Слышен лязг, гул голосов и репродуктора, кругом суета. Наш поезд останавливается у перрона, и я спрыгиваю, осматриваясь. Асфальт, мокрый после дождя, отражает огни вокзала. Я догадываюсь, что это Казанский вокзал, т. е. Москва. Но это не совсем Москва, а какая-то полу-Москва. Появляется хмурый носильщик с тележкой и предлагает мне сесть в нее, чтобы подвезти меня. Я благодарен ему и угощаю его двумя сигаретами. Едем. Постепенно тележка начинает стучать колесами, как поезд, и я вдруг понимаю, что нахожусь уже в вагоне метро. Мимо в окне проносятся редкие лампочки. Я некоторое время смотрю в окно, а потом поворачиваю голову. Вагон пуст, но для меня он сразу наполняется до предела, когда я вижу девушку, сидящую недалеко от меня.
Затем мы знакомимся. Не помню подробностей, но мы обходим половину этой полу-Москвы и, наконец, оказываемся возле серебристой дорожки, идущей вверх. Дорожка тянется до одного из последних этажей высокого небоскреба. Мы идем по ней, взявшись за руки. Я немного боюсь высоты, но не очень, как будто знаю, что мне не суждено разбиться.
Мы входим по дорожке в ее квартиру. Все в ней раскачивается, потому что квартира на 20-м или 30-этаже, и здесь раскачивается весь дом. Девушка познакомила меня со своим отцом, он был очень неприветлив. Потом она ушла принимать ванну, оставив нас одних. Я попросил у ее отца закурить. Он не дал. Или не захотел или у него не было. В комнате все раскачивалось. Мы сидели и молчали.
Потом я проснулся и сразу почувствовал, что влюбился в эту девушку. Смешно! Что ж, раз нет возможности любить по-настоящему, буду любить во сне…………………………………………………………………………………………………..
10 апреля
Все, завтра уезжаю. Наконец. Прошли все комиссии, перекомиссии… Завтра в часть, а оттуда домой!
Параноидальная форма шизофрении. Приближаюсь к идеалу.
Сейчас, как «легкораненого», часто выгоняют на работы. Таскаем какие-то унитазы и курим на солнышке. Весна, чудесно!
Разговорился с одним узбеком (он сегодня тоже в часть, а потом домой). Он очень доволен, что вернется так скоро (прослужил полгода, как и я), к своему хлопку, урюку и Зульфие. Наверное, мечтает, как наденет тюбетейку и халат. Ребята над ним смеялись и подкалывали, а я его поддержал. Он и вправду больной, тяжело переболел менингитом, теперь – ходячий труп. Какие-то нервные окончания повреждены……………
3 мая.
Еле ожил после праздников. Наконец-то встретился со всеми друзьями. Пили два дня. Или двадцать два?
Армия позади, куда пойти лечиться? То есть, учиться?
В политех возвращаться не хочу, мне неинтересно рассчитывать людские механизмы. Ехать в МГУ или МФТИ тоже не хочется, хотя мне, как выпускнику школы МФТИ обещали зачисление без проблем. Косные там люди, перетирают избитые истины, которые давно уже опровергнуты.
Взял в библиотеке книги по астрофизике, чтобы кое-что вспомнить и сопоставить с новыми идеями. Устал читать, легче пить. Когда получу Нобелевскую премию, сразу куплю цистерну пива……………………………………………………………………………..
15 августа.
Поступаю на экзотическую профессию – учитель физики на английском. Меня уверяют, что после института легко будет уехать в какую-нибудь Африку. Мне, как недоучившемуся выпускнику спецшколы, в самый раз.
Сдавал сегодня английский. Перед экзаменом забежал в курилку, встретил там ребят – будущих одногруппников. Гудела голова – после вчерашнего чифиря с какой-то сомнамбулической травой. Ее Сезанн привез с Крыма. Одногруппники смеялись надо мной. Хорошие ребята. Гера и Жора. Удивлялись моей темности в лексике и грамматике. Школу они только что закончили и еще не знают, что за 2 года (с учетом года в политехе и армии) можно забыть все, что угодно, в том числе и английский.
Они мне надиктовали, а я записал на ладони некоторые общеупотребительные слова, потом вытер лоб и измазался. Преподаватели смотрели на меня как-то странно, но «четверку» поставили. Так что, я, кажется, повторно поступил (осталось сочинение) на учебу. Из инженеров переквалифицируюсь в педагоги.
После экзамена мы отправились в наше излюбленное место – пивбар в парке. Нас было трое.
Взяли пива в павильоне и расположились на утесах возле затопленных каменоломен. Было красиво и жарко. Погода как раз для пива.
Друзья мои – Гера и Жора. Гера длинный, и его зовут почему-то Тацит, якобы за литературные наклонности (хотя, Тацит, по-моему, был историком). Другой невысокий и толстенький, а зовут его Бахусь, понятно почему.
Разговорились. Оказалось, ребята начитанные, вполне разбираются в той области науки, где я хочу работать. Вернее, способны немного разобраться. Бахусь, правда, демагог. Вывел свою идею, что он – единственный Разум во Вселенной, а мы – его ощущения. Говорит, долго думал, чтоб до такого додуматься. Пришлось объяснить ему, что этой идее уже давно придумано название – субъективный идеализм, а первым додумался до нее некто Беркли, еще 200 лет назад (это не считая неподтвержденных источников, может еще и древние китайцы, но об этом серьезная наука молчит). В Бахусе мне понравилась его энергичность и инициативность. Думаю, он мне пригодится.
Тацит тоже парень хороший. Он больше молчит. Меня поражает его задумчивый взгляд. Судя по всему, он меня хорошо понимает и готов разделить мои идеи.
Думаю, предложу им совместную работу. Надеюсь, в Институте будут условия для Эксперимента……………………………………………………………………………………………..
20 сентября.
Сегодня ужасный день. Только что вернулся из «обезьянника». После колхоза, откуда я по болезни уехал на второй день, я две недели лежал в больнице. Какая-то дурацкая районная больница, переполненная «больными» студентами всех городских вузов. Попьянствовали и поиграли в преф. Были там и студентки. Наконец я вырвался оттуда и на неделю ушел в аут. Бабуля до сих пор думает, что я в колхозе.
Очнулся в какой-то камере. Как потом оказалось, забрали меня на вокзале. Не то перепутали с кем-то, не то подозревали в чем-то, так и осталось непонятно.
Очнулся я сидящим на полу. Горела лампочка, тусклая, как пыль. Кто-то сопели и храпели. Мне было муторно. В мозгу плавали и горели мысли. Я чувствовал, как они кружатся в мозгу по расширяющейся спирали и просятся наружу. Наконец, они вырвались из мозга и сначала сбились в гудящий рой. Я почувствовал облегчение, но ненадолго. Постепенно мысли материализовались в огромных мух, которые по очереди отделялись от роя и начинали кружить возле лампочки, летать по камере и громко чавкать.
Фу, мерзость!
Скрываясь от них, я начал стучать в дверь, звать начальство. Попросил воды. Вскоре меня отвели к дежурному. Я представил, что у меня язва желудка и потерял сознание.
Отпустили, когда разобрались, что я, наверное, ни в чем не виноват…»
***
На этом месте я прервал чтение сих бредней.. На кухоньку ворвался Гималеев. Он тряс руками и головой, изображая МыслеМуха… Тьфу, я уже заразился!
– П-Пэйн… – издал он хриплым голосом, – Н-нет ли у тебя чего?.. В горле пересохло… Я изжарился возле твоего камина! Дай пива! А то я сдохну от потери жидкости!
– Пива нет, – спокойно ответил я, откладывая в сторону тетрадку, – Рабочие выпили.
– Какие нах-н рабочие?!
– А какое тебе нах-н пиво в деревенской глуши в восемь часов вечера?
– Издеваешься? – расстроился он. – Ну, водки хоть налей.
– Все на столе.
Он, продолжая обалдело трясти головой, пристально оглядел кухонный стол и, сообразив что-то, выдворился обратно в комнату. Я прошел за ним. Теперь в комнате стало совсем темно, только огонь еще теплился в камине. Лена спала, полностью укрывшись пледом.
– Т-с! – остановил я поток его бессвязных ругательств, – Разбудишь человека.
– Угу, угу, – промычал он, наполняя фужеры водкой. Часть он, конечно, пролил на скатерть, но к счастью, посуду опрокинуть не успел. Надо ли говорить, что к водке мы достали хрусталь?
– Зачем ты три налил? – обозлился я на него. Впрочем, разговаривать с ним было бесполезно.
Мы выпили. Беззвучно и с достоинством.
Гималеев впал в оцепенение.
В этот момент снова раздался звон дверного колокольчика. Гималеев вопросительно поглядел на меня. Я пожал плечами и пошел открывать.
Это был сторож. Наконец-то я его дождался.
Сторож, собака, знал, что приходить ко мне днем бесполезно, могу и по шее надавать, но соображал, что рисовать я могу только при дневном свете, поэтому «заглянуть на огонек» вечером казалось ему не зазорным. Впрочем, такой возможностью он не злоупотреблял: пару раз в месяц, не чаще. И приходил исключительно со своим.
– Здр-р-равствуй, мил человек! – сторож был прилично пьян и очень весел. – Пусти на огонек!
– Заходи, Прокопьич, мы как раз тебя заждались, – вяло пробормотал я, – Заходи. Гостем будешь.
Сторож долго снимал в сенцах свою шубу и, разоблачившись до засаленной байковой рубахи в клетку, бочком протиснулся в комнату.
– А, вишь, у тя гости… – смутился он, встретив тяжелый взгляд Гималеева. Прокопьич сделал робкое движение назад, но слишком робкое, ибо уже успел заметить стоящую на столе бутылку.
– Давай уже, проходи! – я слегка подтолкнул сторожа к столу. – Джим, знакомься, это наш местный ветеран Прокопьич. Он тут живет… Ну, в смысле, в поселке.
– Ага! – обрадовался сторож, – А то моя старуха телевизор смотрит. Мне скушно стало, думаю, может, Сережка дома, зайду, в картишки сыграем. (Сроду мы не играли в картишки!)
– На улице-то сегодня холодно! – сел он к столу, подобострастно улыбаясь Гималееву, – Чего там прогноз, говорят, похолодает?
– Не в курсе, – ответил Гималеев.
– Вот я и говорю: нынче зима – как весна, осень – как зима, лето – как осень, а… (он, видимо запутался) … эх, ядри ее!.. Вот и говорю, у старухи моей седни день рожденья, ну, я на радостях малость того… (Это он наврал, конечно) … Курите вот, – он достал измятую, замызганную пачку «Севера» и предложил ее Гималееву, – а то у вас, видать, нету курева-то?
– Спасибо, уважаемый! – подал, наконец, голос Режиссер, – А ведь и у нас сегодня праздник. Отмечаем третью годовщину моей свадьбы.
– Поздравляю, поздравляю! – еще пуще обрадовался сторож, все увереннее поблескивая глазенками в сторону бутылки. – А где жена-то?
– А вон, на диване отдыхает.
– А-а! – подслеповато прищурился сторож в сторону дивана. – Что ж она, спит?
– Да. А чего ей делать? Детей рожать не хочет. Спит, – небрежно махнул Гималеев рукой в сторону Лены. Он еще для пущей убедительности выматерился и плеснул в три фужера. Третий оказался с двойной дозой, типа, штрафная. Я почувствовал, что скоро мне хватит.
– Давай, отец, выпьем за три года бесплодного брака!
Гималеев запрокинул голову и влил в рот содержимое своей посуды. Кадык его дергался, и водка стекала с подбородка. Сторож проделал все это намного аккуратнее, после чего надолго припал лицом к рукаву. Посмотрев на них, я вообще решил пропустить.
– Да-а-а… – продолжил беседу Прокопьич, – А вот у меня пятеро. Три парня, две девки. Не пишут, разъехались кто куда. Старшей-то, Верочки, муж большой начальник в городе Кострома. Внучата намедни приезжали на лето погостить, Аркаша и Лешенька. Ты, Серега их видел?
– Возможно, – пробормотал я.
Сторож мечтательно посмотрел в потолок.
– Верно, верно, – важно закивал головой Гималеев, – Всё суета сует. Никто не знает, где его настоящее место. Все заботятся о своем благе…
– Ага! – сторож, явно увлеченный разговором, схватился за свой «Север». Одну папироску сунул в зубы, а другую протянул мне.
«Спасибо!» – подумал я, взяв папироску, и потихоньку бросил ее под стол.
– Ага! – что-то еще хотел сказать Прокопьич, но Гималеев перебил его.
– Вот мой друг тоже написал книжку с интересным названием (он значительно поглядел на сторожа) – «Над пропастью».
То ли он издевался над моим старым и больным приятелем, то ли бормотал спьяну уж сам не понимая, что.
– Ух, ты! – отозвался тот, – А мой третий сын Володя тожа работает бухгалтером. В передовом колхозе «Заря»…
– «Зазря»… – вставил горестно Гималеев.
– … Недавно от правления получил премию – двести рублей чистыми и поросенка. Ох, жена, правда, у него – зверь чистый. Я говорю, приехали мы со своей старухой погостить к ним, дак она…
И он принялся долго и неинтересно рассказывать о том, как они ездили к снохе в гости, а заодно втолковывать нам азбучные истины, навроде того, что рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше, после чего прикурил пустую папиросу, поглядел на спящую Лену и подмигнул нам.
– Как жену-то зовут? – спросил он.
Гималеев тяжело оторвал голову от пустого бокала и сурово уставился в старика. Прокопьич не выдержал и стал хлопать себя по карманам. Наконец в заднем он что-то нашел и, извлекши изломанный спичечный коробок, протянул его нам.
Конец ознакомительного фрагмента.