ТАШКЕНТСКИЙ КАРАТАЕВ
Зачем я пишу о некоторых вещах, которые могут показаться незначительными, мелкими – и скорее всего, они таковы на самом деле? Я пишу о Раневской, актрисе и человеке.
Тут без мелочей не обойтись: уж очень они порой красноречивы.
Да и сама Ф. Г. знала цену мелочам.
– Прочли, как Алиса Георгиевна пишет о Станиславском? – спросила она меня, держа в руках очередной номер журнала «Театр» с воспоминаниями Коонен. – Как я люблю Константина Сергеевича, повторять не стану, но вот одна деталь, восхитившая меня. Алиса Георгиевна пишет, как Станиславский увлеченно готовился к выступлению в «капустнике», где собирался изображать дрессировщика лошадей. Подчеркиваю: к выступлению в «капустнике» для своих, а не в спектакле для публики. Он нанял настоящего жокея и обучался у него приемам владения хлыстом. В течение нескольких дней во МХАТе, этом храме искусства, в его фойе раздавалось, как в цирке, хлопанье бича – ученик оказался усердным! Эта мелочь, по-моему, говорит о характере Константина Сергеевича больше, чем страницы пространных рассуждений.
Ф. Г. рассказывала много, и чаше всего она воскрешала страницы прошлого «к случаю», по ассоциации.
Как-то в один из вечеров, когда Наталья Иосифовна Ильина заговорила об Ахматовой, я попросил Ф. Г. рассказать об Анне Андреевне – о той встрече в Ташкенте, далеко не первой, что произошла в годы войны, в эвакуации. Эти воспоминания я уже слыхал раньше, они восхитили меня и врезались в память.
Для Натальи Иосифовны Ф. Г. повторила свой рассказ. И я удивился, как точно она это сделала. Нет, она не воспроизводила заученный текст, она, как всегда, импровизировала. Но в деталях была безошибочна и неизменна.
Анна Ахматова
Выслушав Ф. Г., Ильина хлопнула в ладоши:
– Все! Мы немедленно запишем это! Клянусь вам, я приложу все усилия, чтобы ваш рассказ был опубликован в самом приличном издании! Как коробейник, предлагаю вам любое – выбирайте!
– Ну что вы, что вы! – замялась Ф. Г. смущенно. – Нет, нет, я никогда не сделаю этого. Боюсь, это будет по крайней мере нескромно. Что это я вдруг начинаю рассказывать о себе и Ахматовой? Хвастаюсь этой дружбой?
Все доводы Ильиной она парировала одним:
– Я не уверена, что Анна Андреевна хотела бы видеть эти воспоминания опубликованными.
Попытаюсь воспроизвести рассказ Ф. Г. Зима сорок второго года. Неуютный Ташкент. Ф. Г. пришла в дом, где жила Анна Андреевна.
– Я к вам, – сказала Ф. Г., входя в темную, холодную комнату с сизыми пятнами сырости на стенах и подтеками на потолке. Анна Андреевна сидела, поджав ноги, на кровати, укрывшись серым одеялом «солдатского» сукна.
– Кто это? – спросила она, не разглядев.
– Я Раневская, – ответила Ф. Г.
– А, – улыбнулась Анна Андреевна, – проходите.
– Давайте затопим и будем пить чай, – предложила Ф. Г.
Анна Андреевна, которой нездоровилось, грустно улыбнулась.
– У меня нет дров.
– Сейчас будут, – ответила Ф. Г.
Она вышла во двор. Ряд сараев, все на замках. Она дернула один, другой. Третий поддался. Саксаул. Взяв бревно с сучьями, Ф. Г. вышла из сарая и стала думать, как его расколоть. Во дворе ничего подходящего не нашлось. Вышла на улицу – никого. И вдруг случайный прохожий. С виду мастеровой, с перекинутым через плечо столярным ящиком на ремне. Ф. Г. остановила его:
– В этом доме, в холодной комнате сидит одинокая женщина, надо согреть ее. Не поможете ли вы разрубить это?
Он сразу согласился:
– Отчего же, можно и разрубить.
– Но это бревно я украла, – предупредила Ф. Г.
– Что же, бывает, бывает, – не удивился он.
– И у меня нет ни копейки, я не смогу заплатить вам, – призналась Ф. Г.
– Ну что ж, можно и без денег. Нет и не надо, – ответил мастеровой. – Люди должны помогать друг другу.
Это был, как говорила Ф. Г., живой Платон Каратаев. Он быстро тут же на улице разделал бревно. Ф. Г. поблагодарила его и, сняв свою шубу, побросала в нее поленья. С этим узлом она и явилась к Анне Андреевне.
Когда Ахматова вспоминала в автобиографических заметках об этих днях, – «А еще я узнала, что такое человеческая доброта: в Ташкенте я много и тяжело болела», – мне кажется, она писала и о Раневской.