Глава пятая
Воронежская губерния, осень 1918 года
Хлеб надо достать во что бы то ни стало. Если нельзя взять хлеб у деревенской буржуазии обычными средствами, то надо взять его силой… Борьба за хлеб теперь означает борьбу против контрреволюции… борьбу за Советскую власть, за социализм! Не забывайте же об этом… и, не колеблясь, немедленно открывайте беспощадную борьбу с кулаками, мародерами, спекулянтами и дезорганизаторами за хлеб!
Год тысяча девятьсот восемнадцатый для молодой Советской республики выдался невероятно трудным. Разруха, вызванная, прежде всего, Первой мировой войной, породила множество проблем для всех народов бывшей Российской империи.
Над городами навис безжалостный призрак голода, а села и деревни кроме хлеба питались массой самых разнообразных слухов и все еще никак не могли толком определиться, кого же им поддерживать – красных или все-таки белых.
В числе многих новых слов, рожденных новыми временами, было и короткое «чека», которое, пожалуй, слышал и прекрасно понимал каждый. И лишь для немногих аббревиатура ВЧК означала новую, совершенно необходимую для молодой республики организацию, целью которой была беспощадная борьба с контрой. Для всех остальных ЧК чаще всего звучало пугающе и очень быстро стало синонимом чего-то невероятно страшного и смертельно опасного…
Впервые о ВЧК Матвей услышал осенью восемнадцатого. И не только услышал, но и увидел своими глазами то, чего пятнадцатилетнему пацану, пожалуй, и видеть не стоило бы. Он хорошо помнил, как в село на пяти подводах прибыл продотряд – человек двенадцать с винтовками. Как водится, продотрядовцы обшарили все дворы и закрома более или менее зажиточных мужиков, выискивая припрятанное зерно и прочие припасы. Хотя в Рябиновке особо богатых, считай, никогда и не было, – исключая разве что отца Василия, священника местной церквушки. Хозяином отец Василий был рачительным, справным, да и приход худо-бедно приносил немало копеечек, складывавшихся в полновесные рубли.
Вот у священника-то кое-что припрятанное и нашли – и не только зерно. По селу побежал, ширясь и обрастая все новыми подробностями, слушок: оказывается, отец Василий прятал двух раненых бандитов и оружие! На следующий же день в село примчались трое молчаливых товарищей из ГубЧК, вероятно, вызванных комиссаром продотряда.
Матвей вместе с закадычным дружком Данилкой, сгорая от мальчишеского любопытства, из-за угла сарая наблюдали, как батюшку и еле ковылявших бандитов раздели до исподнего и поставили у выщербленной стены на задах церкви. Главный из чекистов что-то негромко сказал, а потом выстроившиеся в шеренгу продотрядовцы дали гулкий залп из винтовок.
Матвея поразили будничность и суровая деловитость, с которой на его глазах вот так запросто убили троих человек. Бандиты были ему незнакомы, но отец-то Василий, еще совсем недавно крестивший и причащавший прихожан, учивший в церковно-приходской школе ребятишек грамоте, был своим и вроде бы не был похож на тех, кто, по слухам, зверски убивал продотрядовцев и комбедовцев. Вот только что был живой человек, а через минуту он дергается от выстрела, тяжелым снопом заваливается на бок и утыкается лицом в сухую жесткую траву. На грязноватой белой рубахе медленно расплываются темно-алые пятна, а по мертвому, еще теплому лицу уже бегут неведомо откуда взявшиеся суетливые муравьи…
Но история на этом отнюдь не закончилась. Тем же вечером Матвей, стараясь никому не попасться на глаза, пробрался к задам поповского дома. Цель вылазки была проста: когда они с Данилкой крутились вокруг продотрядовцев, заметил Матвей на стене сарая железный костыль. А на костыле висела, чуть поблескивая медными заклепками, почти новая лошадиная уздечка – вот ее-то мальчонка и намеревался экспроприировать. То есть попросту стащить. А что, прикидывал Матвей, отцу Василию она теперь все равно без надобности, а нам эта красота вполне в хозяйстве сгодится! Красть, конечно, грешно, но больно уж хороша была уздечка.
Мальчонка подкрался к поповскому сенному сараю и настороженно прислушался – вроде тихо и поблизости нет никого. Матвей сделал шаг-другой вдоль стены и замер, похоже, в сарае кто-то был. Сначала он услышал тихий утробный не то плач, не то вой, показавшийся странно знакомым, почти так же завывала мамка после очередной крепкой выволочки от папаши. Матвей опасливо оглянулся и прильнул к широкой щели между бревнами. Первое, что он увидел, были бесстыдно заголившиеся женские ноги, белевшие на серо-зеленом ворохе сложенного в углу сена. Затем мелькнула полная рука, пытавшаяся хоть как-то прикрыть лоскутьями разорванной одежды тяжело колыхавшиеся полные груди, запятнанные следами крови, скорее всего, из разбитого носа.
Матвей стыдливо отвел взгляд, но тут же неведомая сила заставила его снова жадно прильнуть к щели. Но на этот раз он уже почти ничего не увидел – поповна, все так же подвывая на одной длинной тоскливой ноте, подтянула ноги к животу и повернулась к стене сенника широкой спиной. Паренек тяжело сглотнул, снова воровато оглянулся и, тихо ступая, быстро пошел прочь – подальше от страшного места.
«Грех-то какой! – по дороге домой размышлял Матвей. – Ой, как нехорошо-то… Видно, кто-то решил попользоваться, коли уж батюшку зорить начали. Из наших парней кто? Или из этих, которые с комиссаром приехали? Может, надо главному чекисту все обсказать? Сбегать, что ли? Нет, боязно, а вдруг он сам это своим и приказал? Тем, которые в кожаных куртках? Да не, вроде такой строгий, самостоятельный мужик… Ладно, завтра схожу, тогда все и разузнаю! Посмотрим, что в селе говорить станут – бабы, чай, сразу все разнюхают, да как сороки и разнесут! Ой, а девку-то как жалко – Настасья хорошая, не ругалась никогда. И красивая… Только кому она теперь надо-то будет – порченая! Ой, беда, беда…»
На следующий день по селу поползли страшные и не очень понятные слухи. Матвею толком не удалось ничего разузнать, и он все никак не мог решить: то ли пойти рассказать все командиру продотрядовцев или чекисту, то ли благоразумно держать язык за зубами. В конце концов, парнишка решил хотя бы издали посмотреть, как и что там творится и о чем толкуют сами бойцы. Там-то Матвей и увидел, чем закончилась эта мутная история с поповной Настеной…
Командир, мрачный и злой – совсем как Матвейкин папаша после пьянки, – прохаживался перед строем и, помогая себе энергичными рубящими жестами, что-то вычитывал своим подчиненным. Чекисты молчком маячили чуть в стороне. Матвей потихоньку подобрался поближе – было страсть как интересно, о чем же толкует комиссар.
– Товарищи бойцы! Вчера одним из вас было совершено преступление. А именно: была изнасилована поповна – дочь отца Василия. Этот случай грязным пятном ложится на весь наш отряд! На все дело революции! Мы воюем с врагами нашей народной власти, а не с бабами и девками. И мы никому не позволим творить произвол и настраивать народ против новой власти!
– Да подумаешь, поповская девка! – подал голос один из бойцов. – Ей небось еще и понравилось!
– Хаханьки мне тут будете строить? – Командир недобро потемнел лицом и сквозь зубы процедил: – Между прочим, ей это так понравилось, что бабы ее из петли вынули – мертвую и уже холодную. А мамаша ее, кажись, маленько умом тронулась! Весело вам? Сейчас еще веселей будет! Боец Сивко, выйти из строя! Сдать оружие! Ты, зараза такая, что ж думал, что никто ничего не узнает? Нет, мил дружок, это деревня – тут в одном конце чихнул, а с другого уже тебе про здоровье кричат. Бабы, они все видят и знают! И тебя, сволочь ты такая, видели! И как ты на двор поповский прокрался, и как поповну в сарай тащил… Не боец ты доблестного красного отряда, а самая настоящая контра! И вреда от таких, как ты, больше, чем от любого белого офицерика, из-за вас, гнид, нас народ бояться и ненавидеть начинает! Шлепнул бы я тебя самолично, да закон не дозволяет. Но, думаю, и так недолго тебе осталось – трибунал за такое по головке тоже не погладит. Там тебе быстро… – Он сердито потряс кулаком, прерывая свою речь, несомненно, призванную охладить и вразумить некоторые горячие головы, затем повернулся к чекистам и подчеркнуто уважительно обратился к главному: – Товарищ Манусевич, можете забирать этого гада!
Все это время Сивко, понурив голову, стоял перед строем. Время от времени он вскидывал глаза и тоскливым взглядом обводил своих товарищей по отряду, возможно, надеялся увидеть хоть какое-то подобие сочувствия. Напрасно – большинство бойцов старались попросту не встречаться глазами с провинившимся.
Когда один из чекистов молча тронул Сивко за рукав и кивнул куда-то в сторону, губы бойца вдруг некрасиво скривились, подбородок затрясся, и из глаз побежали самые настоящие крупные слезы. Неожиданно мужик грохнулся на колени и срывающимся голосом, наверное, все еще на что-то надеясь, запричитал:
– Братцы, простите! Бес попутал, ей-богу… Да я больше ни в жисть! Братцы, пожалейте! Я же свой…
– Кончай цирк! – негромко приказал чекист и слегка пнул арестованного носком сапога. – Тоже мне, Чинизелли, мать твою… Свой он… Вот с попом скоро встретишься – с ним и посвоякаешься. Да шевелись ты, сука!
Матвей прикинул, что же может ждать этого Сивко в ЧК, – по-любому получалось, что ничего хорошего.
– Шлепнут гада товарищи! Всенепременно шлепнут, – удовлетворенно кивнул парнишка, потихоньку убрался с места импровизированного судилища и нехотя побрел домой.
Вечером отец долго курил, окутываясь сизым махорочным дымом, тяжело откашливался и матерился вполголоса. Потом оценивающе посмотрел на Матвея и многозначительно заявил:
– Видел? Небось с дружком своим все там облазили-проверили, знаю я вас! Во как нынче: без разговоров к стенке, и весь сказ. Был батюшка – и нет его! Как собаку какую… Потому как новая власть. Сейчас у красных самая сила! А у кого сила, тот завсегда в сапогах и с выпивкой-закуской, понял? То-то же! К красным тебе прибиваться надо. Вот еще годок дома побудешь, на шее моей посидишь, а там и с богом – в город поедешь! Может, к делу какому и определишься… Нынче уж куда соваться-то – зима на носу. Вот весной отсеемся, потом сенокос, опять же, уборка – поможешь! Ну, а опосля уборки и дуй аж в самый Воронеж – держать не стану…