У порога Нового Мира (сборник). Сны и видения (Е. И. Рерих)

Сны и видения

Рукопись очерка «Сны и видения» хранится в рукописном отделе Международного Центра Рерихов. Для публикации взят наиболее полный, авторизованный машинописный вариант. Отдельные части очерка создавались в разное время, и лишь в 1949 году Елена Ивановна собрала их вместе. Об этом она пишет в письме З.Г.Фосдик от 7 февраля 1949 г.

31 января (ст. с.) 1879 года в С[анкт]-Петербурге, в доме на Сергиевской ул., в семье архитектора-академика Ивана Ивановича Шапошникова и его жены Екатерины Васильевны, урожденной Голенищевой-Кутузовой (прав[нучки] фельдмаршала кн[язя] Смоленского), родилась дочь, названная Еленой[69]. Появление на свет этой девочки было нежелательно темным силам, и меры были приняты, чтобы пресечь ее рождение. Во время этой беременности мать страдала мучительными приступами тошноты и рвоты; чтобы облегчить их, она начала принимать разные лекарства, часто без ведома врача, и в результате – она опасно занемогла. По совету врачей ее спешно увезли в поместье родителей в Псковской губернии, где продолжительное время мать оставалась настолько слабой, что не могла ходить и целыми днями лежала на диване в комнате, где висела большая картина «Моление о Чаше». Она полюбила эту картину и часто впоследствии вспоминала, жалея, что не увезла ее тогда с собой, и даже уверяла, что в профиль с распущенными волосами девочка напоминает ей Облик, запечатленный на картине.

(Девочка родилась настолько темной из-за сильнейшей желтухи и [с] такими темными волосами, что отец прозвал ее «калабрской разбойницей», прозвище это применялось и потом, наряду с другими, отнюдь не смущая девочку, привыкшую к ласковым шуткам отца.)[70] Физически девочка развивалась нормально, даже ускоренным темпом, ибо уже десяти месяцев начала ходить и говорить. Рано начала проявлять большую чувствительность и чуткость к малейшим оттенкам речи и проявлениям резкости и несправедливости. В трехлетием возрасте начались приступы необъяснимого плача, который переходил в неистовый крик. Ничто и никто не мог утешить ее. Не помогали и угрозы и устрашения. Приступы эти так же внезапно прекращались, как и начинались. Явление это стало постепенно слабеть и к пятилетнему возрасту совершенно прекратилось.

Девочка росла редко чуткой к красоте во всех ее проявлениях, особенно запоминала красоты природы. Также с трехлетнего возраста остались резко запечатленными поразившие ее красивые облики матери и брата.

Брат девочки умер пяти с половиной лет от дифтерита. Девочке уже шел пятый год. Мать стала больше заниматься ею и даже начала, шутя, учить ее читать. Так, девочка по утрам приносила матери в постель газету, и, пока мать пила свой чай, девочка, сидя в ногах ее кровати, спрашивала значение крупных букв, в большинстве случаев на столбцах покойников, и так незаметно, на газете, кубиках и картинках, девочка освоилась с азбукой и стала бегло читать. Так же быстро одолела и азбуки, франц[узскую] и немецкую; к шести годам свободно читала и даже писала на трех языках.

Несмотря на нянек и разных бонн и учительниц, девочка росла очень самостоятельной и больше всего любила играть и читать в одиночестве. Сверстницы утомляли ее и не оставляли никакого впечатления. Самостоятельность девочки сказывалась также в упорном отказе повторять слова молитвы, которую она и брат ее должны были читать перед сном. Девочка молилась своими словами о том, что ей было ближе всего. В семье существовал рассказ о том, как девочка молилась: «Боженька, спаси и сохрани папу, маму, бабушку и мою корову». (Корова была игрушечная, но настолько большая, что в густой траве ее принимали за теленка, что приводило девочку в восторг.)[71]

Интерес к книгам проявлялся с самых ранних лет. Книги стали лучшими наставниками и друзьями. Первой и самой большой радостью были два тома Библии с иллюстрациями Г [устава] Дорэ. Книги эти были настолько велики, что девочка не могла поднять их. Потому она могла любоваться ими лишь тогда, когда кто-либо из взрослых давал ей их. Но так как книги были дорогие, то ей неохотно разрешали пользоваться ими. Книги эти многие годы были ей источником истинной радости. И когда она подросла, она уже сама, тайком, тащила из кабинета отца толстый том, вся сгибаясь под тяжестью его, тащила в свою комнату, где с замиранием сердца могла снова созерцать любимый Облик Христа и страдать его страданиями.

Среди самых первых книг были и две старинные книги «Путешествия по Центральной Азии и по Дальнему Востоку». Эти два толстенных тома были даны в полное распоряжение девочки, ибо они служили ей вместо подушек на стуле за большим столом. Она любила рассматривать их, ибо они были обильно иллюстрированы, и таким образом девочка рано познакомилась с природою, этнографией и жизнью Дальнего Востока, что, конечно, оставило свой след в воображении и сознании, еще не загроможденном бездарными и лживыми сочинениями для детей. Неизгладимое впечатление произвели страницы описания и иллюстраций всевозможных пыток и казней в Китае и Японии. Они поселили в сердце чувство опасения и недоверия к этим двум народностям. Возможно, что и острое отвращение ко всякой жестокости, которое так болезненно отражалось на нервной чувствительности девочки, имело начало в этих первых впечатлениях, полученных из этих книг.

И в последующие годы любимым занятием осталось чтение, читала, как говорится, запоем, так сильно переживая горе и радость книжных героев, что почти заболевала. Горько рыдала над судьбой Милы и Ноли (Кота Мурлыки) и много дней была подавлена тоскою. Рядом с такими книгами, как «История Кусочка Хлеба», «Самодеятельность Смайльса», любила все книги Густава Эмара, Марка Твена и Александра Дюма – «Граф Монте Кристо», «Три мушкетера», «Ракомболь» Понсон дю Террай, «Мученики Науки» и «Дети Капитана Гранта».

Очень рано девочка начала видеть значительные сны и даже видения. Уже шести лет девочка имела необыкновенное переживание, которое на всю жизнь запечатлелось в ее сердце, почти не теряя своей первоначальной свежести и силы чувства. Произошло это позднею весною. Родители ее переехали на дачу в Павловск, и в первое же утро девочка, встав раньше обыкновенного, побежала в парк, к небольшому пруду, где жили золотые рыбки. Утро выдалось чудесное, воздух как бы дрожал и сверкал в лучах солнца, и сама природа, казалось, облеклась в праздничное одеяние, и синева неба была особенно глубока. Девочка, стоя на пристани, всеми фибрами своего существа вбирала красоту и радость жизни. Взгляд ее остановился на распустившейся яблоне, стоявшей на противоположном берегу, и на фоне ее девочка увидела высокую мужскую фигуру в белом одеянии, и в сознании ее мгновенно встало воспоминание, что где-то далеко живет Учитель Света. Сердце девочки затрепетало, и радость ее перешла в восторг, все существо ее потянулось к этому далекому, любимому и Прекрасному Облику.

Одним из первых снов, запечатлевшихся в сознании девочки, было сумрачное видение темного, бурного моря с низко нависшими над ним грозными тучами, прорезываемыми частыми молниями. Водная стихия вздымалась, и казалось, вот-вот сольется с небесами и водная стена зальет все живущее. Девочка стояла на берегу и в неописуемой тоске и жути всматривалась в эту развернувшуюся перед ней мрачную картину в надежде увидеть какую-либо светлую точку, какую-либо помощь, и вот на красно-огненном фоне туч показался вдали Старец, окруженный мягким сиянием, в светлой рясе с темнеющими на ней крестами и Сам весь светлый, с белой же бородой. Старец был высок ростом и держал посох в правой руке. Он шел спокойно по бурному морю, как бы скользя поверх валов. Девочка вся встрепенулась. Сердце подсказало ей, что Старец шел к ней на помощь, и вся жуть и тоска мгновенно оставили ее. В своем детском представлении она решила, что Сам Бог явился ей в этом чудесном Образе – Сергия Радонежского, как она узнала потом.

Предчувствие катастрофы, гибели Земли преследовало ее с самого раннего детства. Может быть, оно было отчасти навеяно иллюстрациями грозных потопов в Библии или же чувствознание было пробуждено ими, но сознание это временами настолько сильно овладевало ею, что она испытывала острые приступы тоски и видела сны, подтверждавшие ее предчувствия.

Так, один сон, с некоторым вариантом, повторялся не раз. Море и небо желто-серого, унылого тона; налетает буря, вздымаются огромные волны; одна гигантская волна, неся на гребне одинокий корабль, обрушивается и затопляет всю землю, но корабль на гребне ее остался невредимым.

Второй сон – девочка стоит у окна, со страхом всматривается в темно-желтое небо, сумерки быстро сгущаются. Она замечает странные явления: стаи птиц, ласточек, с визгом низко летают над землею, животные и люди в беспокойстве спешат спрятаться по домам (отчетливо помнится татарин с мешком за плечами, быстро ныряющий под ворота). Раздается оглушающий удар грома или гигантского взрыва, и земля начинает колебаться. Девочка в ужасе вбегает в соседнюю комнату, где находились ее родители, и говорит им: «Разве вы не видите, что земля гибнет, наступил конец мира!»

На седьмом году – видение наяву необычайной яркости и красочности. Осенний вечер, девочка с ногами сидит на подоконнике большого окна. На коленях лежит раскрытая французская хрестоматия Марго; к завтрашнему дню нужно выучить урок – стихи «Веселый Зяблик». Но девочка в книгу не смотрит, внимание ее привлечено звездным небом. В этой же комнате у стола сидит ее мать, стол накрыт к вечернему чаю. Вдруг девочка вскрикивает: «Мама, мама, посмотри, какое огромное знамя развернулось на небе и свернулось петлей!» Русское трехцветное знамя широко раскинулось на вечернем небе в виде заглавного свитка на старинных гравюрах, причем все три тона были как-то особенно красивы и ярки – синий, бело-серебряный и пурпуровый. Мать подошла к окну, но, сколько ни всматривалась, ничего не смогла увидеть, к великому огорчению девочки. Но явление было настолько ярко и мощно своими размерами и яркостью, что и посейчас оно стоит в сознании во всей своей живости, как и тогда. Конечно, явление было приписано болезненному состоянию, и девочку немедленно уложили в постель. Но никакого заболевания не последовало.

Во время довольно частых заболеваний как бы простудного характера – ложного крупа, по определению врачей, – девочку преследовало одно видение: при повышении температуры зрение ее становилось особенным, оно проникало сквозь стены, и она видела, как входная дверь их квартиры открывалась, входили два Великана. Один, немного выше, всегда шел впереди, слегка прикрывая собою второго. Эти Великаны проходили длинным коридором и входили в ее комнату, садились в ногах ее постели и начинали тянуть серебряную нить, которую они извлекали из ее левого бока. Причем больший Великан передавал нить другому, сидевшему сзади и наматывавшему ее. Несмотря на то что первый Великан всегда ласково улыбался, девочка слегка опасалась их, ей казалось, что они за эту нить хотят притянуть ее к себе, и если им это удастся, то она умрет. Первый, больший ростом Великан имел синие глаза и темно-русые волосы, тогда как голова другого была темнее и сам Он был тоньше. Одеты они были, как ей казалось тогда, в сюртуки, теперь знаю, что это были индусские ачканы. Видение это повторялось лет до девяти. Иногда девочка близко видела только головы этих же Великанов, слегка склонившихся над нею и пристально всматривающихся в нее. Она опасалась их, но не очень, ибо эти видения были не длительны.

Сон в детстве – обширный Храм, много колонн с резьбой. Орнамент резьбы состоит из человечков и животных. Все освещено ровным золотистым светом. Девочка с двоюродным братом, неразлучным спутником ее детства Степой Митусовым, верхом на крошечных лошадках объезжают колонны, рассматривая странные фигурки. (Позднее в Индии встретила подобные строения.)

Видение на седьмом году. Днем, часов около трех, маленькую сестренку укладывали спать в детской. Кормилица и няня обыкновенно уходили в людскую, девочка же занималась в комнате француженки. Забыв нужную ей книжку в детской, девочка побежала за ней. Войдя в комнату, девочка была поражена необыкновенно приятным голубым полусветом от спущенных штор, через которые светило солнце, и ее потянуло остаться и прилечь на постель. Сколько минут или даже секунд пролежала она, впитывая в себя эту тишину, трудно сказать, как вдруг она услышала тонкий, чистый звук, как бы от маленького серебряного или хрустального колокольчика. Девочка насторожилась и увидела, как от окна отделилась голубоватая тонкая женская фигура, вся закутанная в длинные светлые одежды, и, скользя по воздуху вдоль стены, где стояла кроватка сестры, пролетела над ней и исчезла. Движения ее сопровождались этим мягким звоном. В сознании девочки встало – это смерть пролетела, и сестренка недолго проживет. Сестра умерла пяти лет.

Сон немного позднее. Большая фигура Христа на розовато-лиловом фоне, окруженная тремя маленькими ангелами. Один – над головой Христа, девочка узнала в нем своего умершего брата; второй – ее сестра, держится около плеча Христа, и третий – сама девочка, у ног Христа, ухватившаяся за Его одежды. Поняла, что брат умер, потому может летать, сестра уже поднялась и скоро улетит, она же останется привязанной к земле.

Сон через несколько дней после смерти бабушки (1888). Девочке было уже 9 лет. Она видит, что в их гостиную входит бабушка, садится в кресло, подзывает ее и сажает к себе на колени. Затем достает остро пахнущую тряпицу (пропитанную веществом, кот[орое] ставили около умершей) и пытается наложить на ее обнаженную ножку. Но девочка с ужасом соскакивает с ее колен, сознает, что бабушка умерла, а это кто-то другой в ее облике, и если эта остро пахнущая тряпица коснется ее, то она умрет. Бежит в детскую сказать о приходе странной бабушки и вдруг останавливается – из гостиной неслись тяжелые аккорды траурного марша. Девочка в страстном возбуждении говорит: «Няня, слышишь, слышишь, что она играет! К нам пришла смерть». Сон этот был за год с небольшим до смерти сестры.

С самого раннего детства были определенные предчувствия как мелких, близко касающихся происшествий, так и крупных событий.

Недели за две до пожара в их доме девочка тосковала, определенно зная о неминуемости пожара в их доме. В день несчастья мать уехала в театр, отец после обеда лег отдыхать, она же, не находя себе места от растущей мучительной тревоги, зашла в детскую, где укладывали спать маленькую сестру. На дворе раздались крики, француженка (Мадам Лелонг) бросилась к окну, раздвинула шторы, и красное зарево осветило всю комнату. В одной из квартир прислуга опрокинула керосиновую лампу. Тогда выгорело семь квартир в доме, были и человеческие жертвы, но квартира девочки не пострадала. Почти всю ночь девочка просидела на подоконнике окна, наблюдая за тяжелыми картинами. (Видела, как одна женщина, выбросив предварительно тюки вещей, бросилась и сама из пятого этажа и разбилась насмерть. Видела, как пожарные разбивали буфеты и распивали найденные бутылки; шесть пожарных погибли в этом пожаре, не были ли те среди них?)[72]

Мучительное сознание о сравнительно скорой смерти отца пробудилось приблизительно лет за десять до его кончины. Оно подтверждалось снами, в которых отец всегда внезапно умирал. Потому, когда по вечерам отец долго не возвращался, она не могла заснуть, пока не услышит стук парадной двери и характерные шаги отца по лестнице. Отец умер внезапно от паралича сердца.

Последний сон о смерти отца девочка видела месяца за четыре до его ухода. Вся семья, включая и сироту, племянницу Варю Брадфорд, собиралась поехать весною за границу. Об этом шли постоянные разговоры, намечались интересные места для посещения и велись приготовления. Девочке только что исполнилось 19 лет, и она видит сон, что она с отцом едет в поезде, остановились у какой-то станции, будто в Тироли, девочка вышла из вагона и зовет отца, но отец замешкался, и в это время сильный подземный удар взрывает площадь, где стоял поезд, и поезд проваливается и засыпается землей. В ужасе она бежит к служащим на станции и умоляет их скорее откопать вагон, где остался ее отец. Несколько рабочих с ломами и лопатами идут за нею, начинают ударять ломами о каменистую землю, она уже слышит, как звенят удары о крышу вагона, где заживо погребен ее отец, но внезапно рабочие прекращают работу и говорят ей: «Мы больше копать не будем, это слишком опасно, если мы продолжим, то соседние горы обрушатся на нас». Проснулась в страшной тоске. Поняла, что смерть отца близка. И когда месяца через два у отца случился припадок грудной жабы, благополучно разрешившийся, то, несмотря на уверения врачей, что опасность миновала, она твердо знала, что отец доживает последние дни. Через две недели отец умер во сне от паралича сердца, как было указано в первых снах, за несколько лет до тяжкого дня.

На четырнадцатом году, за три дня до смерти не любившей ее тетки, сестры отца (вдовы англичанина на русской службе, генерала Брадфорда), девочка видит во сне эту тетку, как всегда в длинных черных одеждах, делавших ее похожей на суровую монахиню. Тетка приходит в их дом и бросает в девочку маленькую, но ядовитую змейку, которая жалит девочку в ногу.

Тетка эта завещала родителям девочки свою внучку-сироту, которая и жила потом у них в доме, кончая свое образование, завидуя и не любя их всех.

Впоследствии она действительно ужалила, не причинив особого вреда.

С самого раннего детства предчувствовала, знала как мелкие, так и крупные события. Знала результаты русско-японской войны. Также знала, что война 1914 года окончится поражением Германии. Знала, что ужасы революции не коснутся ее ближайшей семьи.

Знала, когда и где обстоятельства будут благоприятны. Всегда знала, как надо поступить. Хорошо разбиралась в людях.

Острое осознание, как бы мгновенно изменившее намечавшийся гневливый, вспыльчивый характер, явилось на седьмом году. Это переживание остро запечатлелось на многие годы.

Девочка с книжкой полулежит на длинной кушетке. Входит девушка-горничная с вязанкой дров топить печку и начинает задирать и дразнить девочку: «Не стыдно ли барышне валяться посреди дня?»…Девочка, оскорбленная несправедливым обвинением, чувствовавшая ее лицемерную природу и не любившая ее, обзывает ее дурой, лисой, Лизкой-подлизкой… Но внезапно поток этот остановлен, в сознании ясно, четко встает вся грубость, непристойность и нелепость подобного сквернословия, и настолько сознание это овладело ею, что с этого дня все грубые, скверные выражения были забыты.

Всегда особенно болезненно реагировала на малейшую несправедливость.

Очень различно относилась к людям. Некоторые лица вызывали сильнейшее физическое отвращение, сопровождавшееся иногда содроганием и трепетом всего организма; лицо покрывалось пятнами, и ощущалась мучительная тошнота. Причем люди, возбуждавшие подобное чувство, с точки зрения окружающих, были самыми обыкновенными людьми, но у всех был нечистый взгляд. Девочка рано усвоила разницу во взглядах и не терпела людей с похотливым выражением. Также болезненно не любила всякие двусмысленные словечки и анекдоты.

Также следует отметить совершенно исключительную, почти болезненную стыдливость и отвращение ко всем функциям человеческого организма. Также и большую брезгливость.

Так, долгое время, можно сказать до зрелого возраста, мысль, что кто-то может увидеть или узнать, что ей нужно удалиться из-за естественной физической потребности, была настолько мучительна, что она приучила себя к минимальной функции.

В детстве очень не любила, боялась темноты. Никогда не позволяла спускать штор в своей комнате. Боялась не столько самой темноты, как впечатления слепоты. С девяти лет спала одна в большой комнате, отделенной от других спален длинным коридором. Часто долго не могла заснуть, вздрагивая от малейшего шороха и стука, и, судорожно зажав в руке крестильный крестик, твердо верила, что все страшные вещи, которые она может увидеть, не причинят ей никакого вреда, пока крестик в ее руке. Но настолько стыдилась своего страха, что ни разу не призналась в этом. Сравнительно скоро научилась все страшные шорохи, трески и стуки объяснять естественными причинами и даже полюбила это занятие отгадывания.

Приблизительно около семи, восьми лет обратила внимание на появление необычайно красивых и ярких световых образований. Появлялись они обычно по вечерам или в полутемной комнате, когда девочка закрывала глаза. Особенно ярко вспоминается один вечер: девочка сидит в глубоком кресле с одной из любимейших книг, уже много раз читанной, – «История Кусочка Хлеба»; комната-гостиная вся в желто-красных тонах, большая лампа под тяжелым японским абажуром бросает красный свет. Девочка задумчиво уставилась на противоположную стену, покрытую золотистым штофом, освещенную красноватыми отблесками от лампы, и скоро заметила, как на этом фоне поплыли яркие, необычайной чистоты световые образования – синие, лиловые, пурпуровые, зеленые, желтые и серебристые. Они неожиданно появлялись и все время в движении меняли свои очертания и так же незаметно, неожиданно исчезали. Иногда они, рождаясь в пространстве, как бы неслись на нее и на недалеком расстоянии от нее разворачивались в самые причудливые формы. Девочка как-то рассказала матери, но это явление было приписано воспалительному состоянию глаз.

Также любила она занятие, которое называла – смотреть персидские ковры. Оно состояло в следующем: закрывала глаза и слегка нажимала глазные яблоки – сейчас же начинали появляться чудесные, красочные световые сплетения изумительных тонов и рисунков, все время меняясь от густых насыщенных тонов до тончайших радужно-светлых. Очень любила заниматься этим лежа в постели, перед тем что заснуть. Но и днем это явление легко вызывалось, особенно красивы бывали эти образования в солнечные дни.

Потребность к красочным изображениям была сильна. При кабинете отца имелась небольшая комната, где стояли огромные папки с чертежами, орнаментами и архитектурными зданиями. Девочка любила забраться в эту комнату тайком, ибо это не поощрялось. Здесь, сидя на полу, она рассматривала красочные детали и орнаменты дворцов Альгамбры и Гренады… Папки эти своими размерами были много больше самой девочки, и часто нужная папка находилась заставленной другими, потому предприятие это было всегда сопряжено с опасностью крушения всех папок и невозможностью поставить нужную папку на прежнее место, что могло вызвать удивление отца и на долгое время прекратить радость.

Учение давалось очень легко, к семи годам девочка читала и писала на трех языках. Память за все время учения была замечательная. Учителя производили опыты и поражались, ибо девочке было достаточно один раз прочесть небольшое стихотворение или отрывок прозы, чтобы она могла повторить его слово в слово. Причем особенно легко запоминались стихи на французском] яз[ыке], потом на немецком, русские стояли на третьем месте.

Все предметы давались одинаково легко, но очень тяготилась уроками по Закону Божьему, особенно не любила учить богослужения, несмотря на то что по природе была скорее религиозной и трогательно любила Образ Христа. Он жил в сердце с самого раннего детства, и крестик, носимый девочкой во Имя Его, был лучшей защитой ей тогда от страхов.

Девяти лет девочка поступила в первый класс Мариинской женской гимназии. Здесь в продолжение семи лет страдала от умучения детьми. Одноклассницы и старшие ученицы не давали прохода, зацеловывая девочку до слез. Классным наставницам приходилось принимать меры для ограждения, но не получившие возможность приблизиться поджидали ее на дворе у выхода, чтобы продолжить свое умучение. По мере того как девочка росла, явление такого мучительства не уменьшалось и распространилось на младшие классы. Обожание это выливалось не только в посвящение стихов и поднесение цветов, но переносилось и на предметы, окружавшие ее. Тайком отрезали куски ленты от передника или косы, а то и самые волосы. При остро развитой брезгливости девочке очень тяжело было переносить эти многочисленные прикосновения. Часто со слезами девочка просила не прикасаться к ней.

(Можно отметить, что девочка была общей любимицей в большой семье родни. Но никогда не искала этой любви.)[73]

Приблизительно около двенадцати лет вспыхнуло сознание о существовании Учителя Света и уже не оставляло девочку продолжительное время. Причем особенно интенсивно проявлялось оно в период от 11 до 13 лет. В сознании четко вставал Образ Учителя, владеющего неограниченным знанием. Девочка ясно представляла себя ученицей этого Учителя и как бы живущей в Его доме и учащейся под Его наблюдением. Так же определенно знала, что Учитель был занят ускорением какого-то физиологического процесса в ее организме и развитие это происходило под Его непосредственным наблюдением. Целые длительные периоды сознание это не покидало ее. Вечерами девочка торопилась уйти к себе. В тишине и одиночестве ярко вставали картины общения с Учителем. Видела себя гуляющей с ним по саду, сидящей на скамеечке у Его ног и слушающей Его слова о страданиях Земли и бедствиях человечества, о подвиге и сострадании к обездоленным. Облик Учителя сливался с Образом Христа, но девочка боялась признаться в этом.

Около девятилетнего возраста и даже раньше в девочке проснулась острая жалость ко всем несчастным и обездоленным. Часто вечерами, уже лежа в постели, девочка представляла себе, как она с ворохом теплых вещей идет в зимнюю стужу по темным улицам и, находя полузамерзших детей или же стариков, укутывает их и везет к себе домой, чтобы напоить горячим чаем с вареньем и булочками. И так живо представляла себе радость спасенных в ее воображении людей, что приходила в восторженное состояние и проливала слезы умиления.

Несколько позднее девочка никак не могла понять, как люди могут допускать существование нищих. В ее сознание не укладывалась такая вопиющая несправедливость, как существование людей, не имеющих ни угла, ни куска хлеба, тогда как страна могла давать всего вдоволь. Как могло правительство не заботиться, чтобы все были сыты, обуты и имели работу!

Тогда же зарождались мысли об Ордене или Общине Сестер, которые несли бы в народ знание и помощь скорую и необходимую по всем отраслям жизни. Вставали мысли и об устройстве нечто вроде ясель или детских садов. Думалось и о лучших условиях для семей фабричных рабочих; конечно, такие мысли зарождались под влиянием рассказов кормилицы девочки, которая была замужем за рабочим на Путиловском заводе. Кормилица продолжала навещать родителей девочки в дни больших праздников, и девочка живо интересовалась бытом рабочих и, слушая эти рассказы, приходила в ужас от такого каторжного существования при ничтожной оплате труда. И все вороха теплых вещей, которыми девочка наделяла в своем воображении встречных полузамерзших детей, она могла уделить наяву своей кормилице и ее многочисленной семье.

В период от девяти до двенадцатилетнего возраста девочка раза три видела один и тот же сон, который каждый раз оставлял в ней ощущение большой жути и тоски, хотя, по видимости, ничего страшного в нем не было. Но страшен был скрытый смысл его, и этот смысл открывался девочке.

Девочка видела себя стоящей у окна комнаты, выходившей во двор большого дома. Девочка смотрит в освещенное окно в противоположной стене дома и видит мужскую фигуру в английской рубашке с засученными рукавами, слегка наклонившуюся над каким-то станком или аппаратом, напоминающим теперь свитч-борд[74] на электрических станциях. Облик этого человека не грубый и даже скорее утонченный, интеллигентный, но, глядя на него и на быстрые уверенные движения его рук, ярая тоска сжимает сердце девочки, и она сознает, что человек этот занят какой-то страшной работой на разрушение мира.

Позднее девочке стало казаться, что ей был показан символ рабочих, которые подымут жестокую революцию и погубят весь мир.

Но с уявлением Армагеддона смысл этого сна стал еще страшнее, ибо девочка узнала в показанном ей облике врага рода человеческого. Ей была явлена его работа над изысканием страшной силы, могущей взорвать всю планету. Он уже тогда работал над уявлением этой поистине адской силы руками безответственных людей.

Сон на 14-м году в ночь на 24 июня, когда на Руси празднуют Ивана Купалу. Девочка видела себя в подвенечном платье и вуали в большой пустой церкви, стоящей на коленях перед большим образом Казанской Богоматери. Вся церковь, за исключением этого Образа, освещенного многочисленными свечами, тонула в полумраке. Слева от Образа, уходя в тень, стояла высокая мужская фигура, резко выделялся матовый, тонкий профиль и черные, волнистые волосы, откинутые ото лба. Было сознание полного одиночества, все было оставлено, чтобы уйти с этим человеком.

Сильная и яркая черта в характере девочки – страстная любовь к природе и к одиночеству – четко, определенно обозначилась с самого раннего детства. Самые счастливые минуты и часы вспоминаются именно во время такого одиночества или при одиноком любовании природою. Девочка страстно любила встречать утро в природе, когда она, до начала неизбежных ежедневных занятий с разными учительницами, могла одна пробежать в любимые места сада и насладиться тишиною и красотою утра.

Уже будучи семнадцатилетнею девушкой, получив от матери разрешение выезжать по утрам на велосипеде в парк по определенным аллеям, с восторгом пользовалась этим часом, чтобы в одиночестве вбирать чистую утреннюю солнечную прану и любоваться всегда новой красотой окружающей природы.

На семнадцатом году в сознании девочки произошел новый резкий перелом. Пошлость и пустота окружавшей ее жизни ярко встали в сознании. Ее стремление к высшему знанию не находило отклика ни в ком. Мать считала это совершенно излишним, отец лучше понимал ее, но все же не разрешал ей поступить на Высшие курсы, опасаясь приближения и увлечения революционными идеями. Ей было разрешено продолжать уроки музыки, но дома, совершенствоваться в языках с малосведущими француженками или англичанками, тоже дома. Окружавшая девочку так называемая «золотая молодежь», за редкими исключениями, ничего не могла дать ей. Единственным тогда огоньком явился ее двоюродный брат Степа Митусов, спутник ее детства. Он приносил некоторые неплохие книги модных поэтов и мыслителей и знакомил с новыми веяниями в искусстве, главным образом в музыке. Но все это не удовлетворяло ее духовных потребностей, не уясняло смысла жизни, девочка почти что занемогла нервным расстройством. Никого не хотела видеть, перестала «выезжать» и целыми днями в полной апатии лежала на кушетке, отвернувшись к стене. Временами она испытывала такую смертельную тоску, что начинала громко стонать, от усиленных вздохов и выдохов тело ее наполнялось мурашами, как бы острыми иглами, и начинало коченеть. Дыхание с трудом выходило из судорожно сжатого рта. С трудом можно было влить горячий чай с коньяком, чтобы отогреть закоченевшие конечности и смягчить спазмы. По совету врачей ее увезли за границу, в Ниццу, лечиться душами Шарко. Перемена климата и, главным образом, новые впечатления, а также предоставленная ей некоторая свобода вернули ее к радости жизни.

После семнадцати лет началась серия снов с точными указаниями незначительных, как казалось тогда, происшествий. Так, например, девочка брала уроки музыки у профессора] С.Малоземовой и ездила на уроки в сопровождении горничной. Накануне дня урока девочка видит сон, что она приезжает, как всегда, в сопровождении девушки и навстречу им выходит сама Малоземова и говорит: «Сегодня урок будет не в зале, но в моей комнате». Проснувшись, девочка рассказала свой сон пришедшей ее будить горничной. Но каково же было их удивление, когда Малоземова встретила их словами, сказанными ею девочке во сне… Причина такой перемены была в полотерах, натиравших пол в зале, где обычно происходил урок.

Сон в 1898 году, через несколько месяцев после смерти отца. Девочка видит себя в красном платье в помещении небольшого деревянного дома. Помещение заполнено родственниками. Посреди дома – деревянная лестница, ведущая в следующий этаж. Входит отец девочки и уводит ее из полного помещения. Они подымаются по лестнице на площадку и входят в комнату с необыкновенно длинным и большим окном. Отец широким жестом, движением руки указывает ей на простор, расстилавшийся за окном. Помнится почти необозримая долина, вдали горы и холмы. Внимание привлекает одинокое могучее дерево, стоявшее не так далеко от дома, – дерево это напоминало кедр.

Подобные просторы видела много позднее при проезде через Сибирь.

Сон в ночь на 14 янв[аря] 1901 года – в трудное время невыясненных обстоятельств в связи с замужеством. Легла спать с мыслью, что, может быть, отец придет и скажет ей – как и когда все разрешится? И вот она видит: Павловский вокзал, она стоит на перроне и ждет поезда, приезда отца. Подходит телеграфист[75] и подает ей телеграмму, в которой она читает: «Прибуду сейчас – отец». Она подымает голову и видит идущего к ней отца. Отец подходит, берет ее за руки и говорит: «К Вознесению все устроится, все будет хорошо». После этих слов отец ведет ее какой-то новой дорогой к довольно крутой горе. Они начинают подыматься уже в сумрачном свете и по грязи большой. Откуда-то собралась толпа родственников и темной массой потянулись за нею. Помнится, как справа по боковой тропинке подымалась в светлом платье кузина Сана Муромцева.

На вершине холма высился железный шест, глубоко вбитый в землю. Дойдя до вершины, она заглянула по ту сторону горы-холма и увидела грандиозную картину носящихся и клубившихся туч и темных облаков, местами прорезанных светлыми курчавыми прорезями. Отец, дотронувшись до шеста, исчез в хаосе туч и облаков. В сознании встало, что если она бросится за отцом, то она на землю не вернется, но ей еще не время и кто-то другой сделает это. Оглянувшись назад, она увидела своего самого молодого дядю с темным лицом, ближе всех стоявшего за ней, за ним свою мать, тоже потемневшую. Дядя этот, как бы следуя приказанию, спрыгивает в бездну… Месяца через три умер дядя, а через несколько лет следующей смертью среди родных была смерть ее матери.

Перед этим сном был еще один, касавшийся этого же дяди. Небольшая сероватая, почти пустая комната, посреди гроб, в котором лежит дядя Р[ыжов]. У гроба вдова и старшая дочь. Остальные дети и многочисленная родня отсутствуют. Вскоре дядя занемог, и врачи отправили его в сопровождении жены и старшей дочери на остров Капри, где он и умер. Никто из родственников не присутствовал при его смерти. Брат приехал позднее, чтобы везти тело на родину.

В 1901 году раннею весною они с матерью поехали за границу. Остановились дней на десять в Париже и проехали в Ниццу, где девочка должна была проделать трехнедельный курс лечения теплыми солеными ваннами. После чего они собирались пожить два-три месяца в Италии. Перед отъездом мать ее решила посетить Монте-Карло. Накануне этого дня девочка видит во сне старика Онорэ, всегда приготовлявшего ей соленую ванну и которому она очень симпатизировала; старичок этот говорит ей: «Мадемуазель едет завтра в Монте-Карло, так пусть испробует счастье на номерах – 1, 3, 4». Также указал еще какие-то комбинации, которые сейчас уже забыты.

Проснувшись, она рассказала сон матери, и та решила использовать указанные номера. Приехав в Монте-Карло, ничего не зная о правилах игры, кроме того, что нет ставки меньше пяти франков, наменяли 100 франков (сумма, ассигнованная на этот опыт). Войдя в зал и ощутив отвратительную атмосферу игорного дома, насыщенную самыми тяжелыми эманациями, девочке захотелось бежать, но мать уговорила ее остаться, и они подошли к одному из длиннейших столов, у которого происходила игра. Пробиться к самому столу не было возможности, ибо не только все места были заняты, но люди в три ряда стояли вокруг стола.

Девочка опять просила мать уйти, указывая, что они все равно ничего не видят и даже не знают, как приступить. Стоявший около них высокий человек оказался русским и предложил им дать ему сумму, ассигнованную, и номер, на который они хотят поставить, и он передаст крупье. Мать поспешила дать ему пять франков и назвала № 1. Но у девочки снова поднялось чувство отвращения, и она задержала за локоть руку передававшего деньги. Пожав плечами, он вернул ей монету, тем самым момент был упущен. Раздался голос крупье: «Rien ne va plus»[76], окружающая публика замерла, лишь слышно было легкое щелканье шарика о стенки рулетки. Щелканье стало замедляться и остановилось, посреди гробового молчания отчетливо раздалось: «Numero Un en plein!»[77] Мать пришла в неописуемое волнение и, суя пять франков тому же молодому человеку, просила его поставить на следующий указанный номер 3. На этот раз девочка промолчала. Опять та же процедура, и опять голос крупье: «Numero Trois en plein!»[78] Это означало, что, поставив пять франков, они выигрывали 180 франков, то есть в тридцать шесть раз больше. Следующий № 4 и все указанные комбинации прошли с таким же успехом. Но когда, использовав указанные цифры, мать попробовала поставить еще, то проиграла. Впечатление от происшедшего было настолько сильно и окружающая публика так заинтересовалась ими, что ни мать, ни она не захотели больше оставаться в Монте-Карло и, ничего не осматривая, бросились к вокзалу, и, сидя уже в вагоне с дрожащими коленями, они только повторяли: «Что же это такое? Как это могло произойти?»

Конечно, они не сумели использовать данную им возможность, ибо, поставив сразу всю ассигнованную сумму и только передвигая ее на указанные номера, выигрыш выразился бы в миллионной цифре.

Сон с указанием отца о выходе замуж за Н.К. Сон этот с небольшими изменениями повторился три раза. Первый и второй приблизительно одинаковы. Открывалась дверь комнаты, в которой она находилась, и входил отец, пристально смотря на нее, произносил: «Ляля, выходи за Н.К.», и она просыпалась. Третий раз – большая зала, огромный накрытый стол, уставленный яствами, сидят все родственники, среди них находится и она. В большое окно, открытое в сад, влетает светлый лебедь с черным кольцом на шее, опускается ей на грудь и обвивается вокруг ее шеи. В это же время открывается дверь, появляется высокая фигура отца и произносит: «Ляля, выходи за Н.К.».

Сон – отец приносит ей сына. Сон этот видела до рождения сына. Она видит отца, идущего ей навстречу, на руках у него мальчик лет двух, в белой матроске. Подойдя к ней, отец передает ей ребенка и ведет ее на гору, причем из ее глаз, ушей и рта падают и катятся серебряные монеты, рубли, устилая их путь. Мальчик во сне был точным изображением родившегося сына, каким он стал около этого возраста. Этого же мальчика, но много меньше, на руках кормилицы она видела еще за несколько месяцев до свадьбы.

С 1910 года началась серия снов, относящихся, по-видимому, к прошлым жизням, но записи утеряны и некоторые сны уже забыты.

Сон – действие происходит где-то в Италии, они с матерью в большом грузном экипаже едут вдоль широкой аллеи, сворачивают на широкую площадку и подъезжают к белому мраморному дворцу с большим плоским куполом. На лестнице у входа лежат мраморные спящие львы; на площадке высятся силуэты кипарисов и треугольники стриженых деревьев. У подъезда толпа слуг с факелами встречает их. Они с матерью проходят вестибюль и входят в большой, ярко освещенный зал, который быстро наполняется слугами и разными домочадцами. Сняв с помощью слуг тяжелые теплые вещи, девочка направилась к себе, входит в длинную комнату с одним очень большим окном, на стенах гобелены, кровать под балдахином покрыта пестрой шелковой тканью. Почувствовав вдруг страшную усталость, она бросается на постель. На противоположной стене против кровати стояли высокие часы с маятником в шкафу. Она смотрит на эти часы и видит, как дверка шкафа раскрылась и из глубины появилась слегка светящаяся фигура рыцаря в серебряных латах. Рыцарь, смотря на нее, отчетливо произнес: «Конрад Рудендорф» – и исчез.

Приблизительно около этого же времени она видит себя молоденькой девушкой снова в дворцовом помещении, но на этот раз в Германии. Она уныло проходит залы с огромными окнами в частых переплетах, входит в небольшое помещение, стены которого расписаны мелким орнаментом – черным с золотом по тепловатому фону У стола с какими-то чертежами и инструментами или приборами стоит красивая мужская фигура с длинными русыми волосами, в широком черном бархатном камзоле, отороченном мехом. Она знает, что это ученый астролог либо врач, проживающий при дворе, не обращая на него внимания, идет дальше и входит в роскошно обставленное помещение – опочивальню ее матери. Немного отступя от стены, посреди помещения, на небольшом возвышении стоит широкая кровать под балдахином. Огромные окна с тяжелыми штофными драпировками, гобелены и ковры на полу дают яркие пятна. Мать, высокая, красивая и, видимо, очень властная, стоит у туалетного стола, заставленного причудливыми флаконами, в которых радужно преломляется солнечный луч, и сурово смотрит на нее. Жуткое чувство полного одиночества охватывает ее, встает острое сознание недружелюбного к ней отношения со стороны матери и сестры, которая находилась тут же в помещении. Она знает, что мать ее вызвала, ибо хочет, чтобы она уступила или отказалась от чего-то в пользу сестры; казалось, дело шло о наследстве. Мать во сне – ее теперешняя мать, а сестра – В. Брадфорд.

Дворец в Германии. Она является хозяйкой. Большая длинная зала, много гостей; официальные чины, иноземные представители и приближенные – все сидят за большим столом. Большой обед.

Разъезд в большом вестибюле романо-готического стиля, ясно различается немецкая речь. Такие отдельные картины, иногда по две, по три, следовали одна за другой, имея мало связи между собою. Чувство одиночества и тоски всегда сопровождало такие сны-видения.

1911 год. Сон – видение Гигантской Огненной Рыбы, низвергнутой с Небес. Сумерки, вечерние, едем с Н.К. в дорожном тарантасе по дороге, проложенной среди широкой долины и обсаженной деревьями. Налетает страшный ураган, небо становится бархатным, черным, деревья со свистом пригибаются к земле. Наш тарантас опрокидывается, мы летим в канаву, но остаемся невредимыми. С ужасающим ударом грома чернота небес разверзается, и из Горнила Огня, как молния, низвергается на землю Гигантская Огненная чешуйчатая Рыба, головою вниз; ее раздвоившийся хвост завился в кариатиду и уперся в черноту небес. Гигантский огненный столб соединил Небеса с Землею.

Позднее я узнала[79], что на Востоке Рыба являет символ Аватара, Мессии, и, конечно, Аватар на своем проявлении не может не потрясти сферы земные и небесные.

Сон на следующую ночь. Муж и она едут в том же тарантасе по безотрадной местности, совершенно лишенной каких-либо признаков растительности и жилья. Все выжжено. Небо серое, земля того же тона – серо-желтая. Долго едут они по этой жуткой пустыне, не встречая ни птиц, ни животных. Наконец, вдали, в стороне показывается холм. Обрадовавшись, они подъезжают ближе, думая, взойдя на него, увидеть что-либо на горизонте. Но, подъехав вплотную, они с ужасом увидели, что это был не холм, но гигантский, свернувшийся и спящий змей, того же тона, что и вся земля. Встало сознание, что этот гад сожрал все вокруг себя и заснул.

Около этого же времени часто повторялся сон: черная настенная доска и большая мужская рука пишет мелом цифры. Цифры эти встречались в жизни и служили путеводными знаками.

1911 год. Сон, предвещавший смерть матери. В сопровождении матери вхожу в квартиру тетки – кн[ягини] Евд[окии] В[асильевны] Путятиной, с которой жила моя мать. При входе в гостиную нас встречает монахиня, на подносе у нее свечи и в руке зажженная свеча, которую она и протягивает нам. Берем свечи и в недоумении направляемся в следующую комнату, в столовую, которая совершенно преобразилась, все вынесено, и только посреди стоит круглый черный стол и вокруг него стоят тяжелые черные кресла, на которых, за исключением двух свободных, сидят страшные сгорбившиеся старухи, закутанные в длинные черные покрывала, опущенные на лицо. Я с матерью подхожу к этому столу, к двум свободным черным креслам, зная, что мы должны сесть за этот стол. Но как только моя мать вступила в круг и опустилась в кресло, второе кресло исчезло и круг замкнулся. Мать оказалась одна среди этого мрачного круга. В моем сознании ярко встало, что все эти черные фигуры – символы бедствий, которые обрушатся на мою мать, и все закончится смертью матери. В тоске и тревоге, опасаясь оставить мать, я стала искать глазами стул, чтобы сесть около матери, хотя бы и вне круга.

Комната, бывшая пустой, вдруг наполнилась людьми, и поверх всех их голов носилась по воздуху голова одного из двоюродных братьев, уже продолжительное время исчезнувшего с нашего горизонта. В это же время открылась дверь и вошел мой отец, как всегда с слегка затуманенным ликом, и, держа высоко за ножки совершенно белый стул, пронес его над головами всех людей и молча поставил позади матери вне круга… (Вскоре после этого сна ряд несчастий обрушился на мою мать: у нее обнаружилась сахарная болезнь, припадок аппендикса, потери денежные, перелом руки в плече, порванные связки плохо срослись, и рука перестала действовать от плеча; второй припадок аппендикса и воспаление брюшины, операция, страшные страдания от воспаления нервных стволов в ногах, затуманенное сознание с мучительными галлюцинациями и – после девятимесячных страданий – смерть от паралича сердца 24 окт[ября] 1913 г.) Первое несчастье совпало с появлением долго отсутствовавшего двоюродного брата. Одной из галлюцинаций, преследовавших мою мать в болезни, было осуждение ее на сожжение на костре за то, что она якобы убила своего ребенка. Вторая – видение схимника, сурово смотревшего на нее. (Часто она видела себя брошенной в яму, наполненную змеями и разными гадами.)

В 1911 году мы проводили лето в Смоленской губернии в имении кн[ягини] М[арии] Кл[авдиевны] Тенишевой, где Н.К. с помощниками и учениками расписывал Храм. В начале августа Н.К. должен был по делам съездить в Петроград[80]. Накануне отъезда он мне сказал: «Мне очень хотелось бы знать, что нам делать с таким количеством купленных бумаг? Постарайся увидеть во сне». Наутро на вопрос – видела ли я что-либо? – я сказала: «Не видела, но слышала голос, сказавший мне – все бумаги продать». Н.К. уехал с твердым намерением продать все бумаги. Но по приезде в столицу, когда он сказал о своем намерении знакомым банкирам и друзьям, все определенно восстали против такого решения и сказали ему: «Не продавать нужно, но покупать, все бумаги стремительно идут вверх». В результате таких настояний и советов Н.К. купил еще бумаг, а через несколько недель произошел инцидент, вызвавший Балканскую войну, и все ценности стремительно полетели вниз.

В 1913 году, приблизительно в июле мес[яце], на рассвете, ясно слышала Голос, сказавший мне: «Все бумаги продать». (Совет не был исполнен.) Год Балканской войны[81].

Март 1914 года. Сон – большая столовая в квартире брата матери В.В.Голенищева-Кутузова. За столом вся семья дяди и много родственников. Она сидит рядом с теткой, женой дяди, которая вся светится, но в то же время покрыта темными пятнами. Тетка поворачивается к ней и говорит: «Я не боюсь смерти, но мне жаль оставлять их» (семью). Проснувшись, поняла, что тетя больна и скоро умрет. Утром, в тот же день, дядя позвонил по телефону и сообщил, что у тети был новый припадок болезни, которая у нее сидела уже продолжительное время, но сейчас ей лучше. Недели через три она умерла.

В Дворянском собрании на концерте Гофмана подошел к нам знакомый художник Ционглинский; остро почувствовала в нем уходящую жизнь. На следующий день его отвезли в больницу, где пришлось сделать операцию печени, и через неделю он умер.

В Америке, посетив знакомую семью и увидев их необычно живую девочку, определенно ощутила недолговечность этой девочки. Причем чувствовала страшную антипатию к няне девочки; казалось, что она выпивает всю жизнеспособность девочки. (Девочка умерла через несколько месяцев.)

Сон – видение, сопровождавшееся необычайно сильным переживанием духовного восторга, под утро на 31 октября 1913 года.

Иду длинным светлым коридором, дохожу до дверей, открываю их и вхожу в большое светлое помещение, но без окон, ищу глазами следующую дверь, чтобы пройти дальше. Смотрю направо, но стена исчезла и передо мной открылась красно-розовая сфера, посреди – широкая и высокая лестница, сужавшаяся в перспективе кверху, вершина ее тонула в розовом свете. По обе стороны этой лестницы, на каждой ступени, стояли группы людей в одеждах одинакового покроя. У подножия лестницы – группы в красных одеяниях с безобразными черными пятнами на лицах и одеждах. На следующих ступенях пятна постепенно уменьшались, и по мере дальнейшего продвижения вверх и люди и одеяния их становились светлее, и на вершине они уже сливались с чистым розовым светом.

На самом верху лестницы обрисовалась гигантская прекрасная фигура в красном одеянии с темным плащом, перекинутым через плечо. Прекрасные черты и длинные черные волосы до плеч. Облик этот стремительно несется вниз по лестнице, крыльями развевается темный плащ, но у самой подошвы лестницы он остановлен как бы выросшей перед ним преградою и в полном изнеможении склоняется на нее, причем необыкновенно красиво свешиваются волны темных волос и ложатся складки его одежд.

Оборачиваюсь к противоположной стене, но и тут происходит то же явление – стена исчезла, вместо нее блистающая, радужная сфера. Такая же лестница посреди, и вершина ее тонет в солнечном свете. То же по обеим сторонам и на каждой ступени. Внизу, у начала лестницы, одежды их голубятся, но по мере подъема они сами и одежды их светлеют, серебрятся, сливаясь на вершине с блистающим светом. Как и в первой сфере, на самой вершине, на фоне ослепительного света солнца вырисовывается Величественный Облик; лик из-за света невозможно рассмотреть, но сердце-сознание подсказывает, что это Образ Христа.

Медленно, страшно медленно начинает Он спускаться, протягивая в стороны то правую, то левую руку и дотрагиваясь до групп стоящих людей. При этом прикосновении над головами людей вспыхивают языки огней, причем у каждой группы свой цвет, и все эти огни являют радугу нежнейших тонов.

С восторгом смотрю на эту красоту, внезапно вихрь подхватывает меня, моя траурная одежда (после смерти матери) остается лежать, я же в светлом одеянии поднята к подошве лестницы и поставлена среди нижней группы людей. Мучительно жду – дойдет ли до меня Христос, дотронется ли до меня и какой огонь загорится над моей головой? И Христос доходит, протягивает правую руку, и в экстазе я чувствую, сознаю, что из моего темени вырвалось пламя и зажглось сине-серебряным Огнем.

Видение Светлого Мальчика в ночь на 24 марта 1914 года на Пасхальной неделе. Канун этого замечательного и радостного события выдался тихий, без посетителей. Помнится необычайно мирное, радостное настроение, державшееся весь день, – не запомню такого. Легла, как всегда, очень поздно. Погасив электрическую лампочку на ночном столике и обождав несколько секунд, чтобы отпечаток света затускнел в глазах, я приподнялась на локте и заглянула в просвет между стеной и ширмою, отделившей альков от остальной комнаты, чтобы убедиться, что я не забыла оставить щель для света между тяжелыми занавесями окна (не любила абсолютной темноты). К моему изумлению, комната начала наполняться голубоватым, как бы ярким лунным светом. Все предметы, стоявшие за плотной зеркальной ширмой, стали видимы, причем сама ширма, оставаясь плотной, приобрела прозрачность. От окна, находившегося на противоположной стене и на значительном расстоянии от моей постели, отделилась тонкая и светлая фигура Прекрасного Мальчика лет 9-ти, в мягко светящемся белом одеянии с голубыми тенями в складках; большой широкий сегмент круга тончайшего радужного Света сиял над ним. Мальчик, как бы скользя по воздуху вдоль стены, приближался ко мне. Его сложенные руки были заложены в длинные, широкие рукава. Мое внимание было сосредоточено на необыкновенной красоте Его строго правильного Лика; густая, волнистая с намеком на косой пробор темная шапка волос чуть золотилась на макушке от сияния над Ним – реальность этих волос была изумительна. Мне так хотелось дотронуться до них! Но совершенно поражающи были Его глаза, огромные, глубокие в своей темной синеве и пристально смотревшие на меня. Первая мысль, когда я увидела Его приближающимся, была, что чья-то близкая мне душа пришла навестить меня, но мысль эта была тотчас же отброшена, ибо, по мере Его приближения, чувство несказуемой близости стало с такой силою расти, что, когда Мальчик придвинулся к моему изголовью и слегка склонился, чтобы лучше заглянуть мне в глаза, чувство нараставшей близости и любви перешло в экстаз острого сознания, что Мое горе – Его горе и Моя радость – Его радость, и волна всеобъемлющей любви к Нему и всему сущему залила мое существо. Блеснула мысль, что подобное состояние не может быть вмещено на земле, следовательно, это переход в иное существование. Вставали образы детей и мужа, которых я оставляю без единого им слова, и смятение наполнило мое сознание. Глаза мои непроизвольно закатились и закрылись, и страшный неописуемый трепет всего организма потряс меня. Сердце мое и все существо, казалось, разлетится на части, и я делала невероятные усилия, сжимая грудь, чтобы совладать с таким потрясением. Сколько времени продолжалось такое состояние, невозможно определить. Когда оно стало утихать, я открыла глаза, но уже все исчезло, и комната была погружена почти в абсолютную тьму, за исключением небольшой щели между занавесями окна.

Приблизительно в 1915 году. Сон – видение картин из прошлой жизни. Зимний, яркий, солнечный день. Дорога устлана плотным настом чистого снега. Еду в широких санях, закутанная в меха и теплую медвежью полость. Прекрасные кони несутся и, лихо заворачивая на круглую площадку, широким раскатом подъезжают к белому дому. Несколько слуг выбегают помочь мне выбраться из плотно завернутой меховой полости. Вхожу в круглую ротонду с большими, почти от пола окнами, в простенках стулья и скамейки, крытые ярко-красным штофом или репсом; сильно пахнет солнцем и яблоками, необыкновенно радостное, бодрое настроение.

Вторая картина. Вечер в том же доме. В неосвещенной, длинной спальне стою у окна. Яркая луна освещает внизу, между крутыми берегами, извилистую реку, замерзшую и покрытую снегом; толпа крестьян с зажженными фонарями несет на носилках большой узорчатый слюдяной фонарь, спускается на реку, проходит ее и поднимается на противоположный холм, покрытый соснами, где стоит освещенная церковь, частично скрытая деревьями. По-видимому, идет какая-то Праздничная служба. Чувство острой, щемящей тоски, одиночества охватывает меня.

Нахожусь в семье близкого мне человека, моего друга. Мать и сестра недружелюбно относятся ко мне, ибо опасаются этой дружбы.

Зимний вечер, я и рядом со мною военный в шинели Александр [овских] или Николаевских времен, в широких парных санях выехали за город, подъезжаем к высокой каменной ограде с чугунными воротами, на каменных столбах висят чугунные ажурные фонари. Ворота открыты, и сани въехали в аллею, засаженную деревьями, густо запорошенными снегом. Из гущи снега выскочила темная фигура, прыгнула на ступеньку позади саней (место для выездного лакея) и ухватилась за спинку сиденья. Мне показалось, что это мой двоюродный брат, поджидавший нас и решивший напугать; слегка обернувшись, я тихо полушепотом спрашиваю: «Этиен, Этиен, это ты?» Темная фигура со злобным смехом соскакивает со ступеньки саней и скрывается в тени кустов. С тоской я поняла, что родственники сидевшего рядом со мной человека подослали проследить нас. Подъехали к белому дому, в котором происходило собрание, может быть, декабристов или масонов.

1916 год. За несколько месяцев до февральской революции видела сон, в котором все царские дворцы, находившиеся в разных местах, соединились, опустели и лишились своих обитателей. В недоумении я прохожу по опустевшим помещениям, никого не встречая – даже слуг. Наконец, вхожу в большую светлую залу, заставленную в беспорядке всевозможными предметами, там собралась довольно большая группа людей, среди которых художники, члены «Мира Искусства» и несколько других художественных деятелей. Все они, видимо, заняты переписью дворцового имущества, ибо ходят, рассматривают предметы, развешивают и навязывают ярлыки, причем директор Эрмитажа гр[аф] Дм[итрий] Ив[анович] Толстой сидит за длинным столом перед огромной раскрытой книгою – инвентарем и вписывает новые предметы. Никто из присутствующих не замечает меня. За спиною гр[афа] Толстого открывается широкая дверь, в ней появляется мой отец. Он пристально смотрит на меня, и взгляд Его передает мне необходимость ухода, отъезда, также я понимаю, что настало время кощунств и преступлений, и, следуя Указанию, – бегу. Пробегаю какой-то парк, оттуда в лес, бегу зелеными пригорками и холмами, пока не добегаю до небольшого дома с садом и изгородью и уже не могу найти выхода. Понимаю, что посажена в клетку, но страха нет, ибо надо мною синее небо, а изгородь обвита цветущим шиповником… Весною мы уехали в Финляндию, жили в небольшом доме с садом и изгородью, был там и шиповник.

1917 год. Сон – высокое, почти пустое помещение, я стою перед длинным столом, на котором складывается карта Земли. Большая мужская Рука сверху, как бы с потолка, бросает один за другим выпиленные куски этой карты и складывает их в порядке. Когда карта Европы, Урала и Сибири была сложена, а куски, принадлежавшие Маньчжурии, Корее и Китаю, были наброшены, но не сложены окончательно, Рука красным карандашом провела прямую черту с севера на юг, отделив Прибалтийский край, Польшу, Литву и Бессарабию от остальной России. Затем в той же Руке появилась маленькая желтая собака, вроде крысоловки, которую Рука поставила на груду плохо сложенных кусков Китая, и эта собачка начала хватать в беспорядке один кусок за другим, тут же выбрасывая их, видимо, желая пробраться к Сибири. Голос сверху произнес: «Россия – внутренняя Держава, но все же будет сильна».

После войны Версальским договором все земли, отделенные красным карандашом, были отторгнуты от России.

Сон весною 1919 года перед поездкой в Лондон. Высокая – высокая приставная лестница с поперечными перекладинами. Лестница эта стоит на русской земле, ближе к северу, на широкой долине, стоит почти отвесно и ни к чему не прислонена и настолько высока, что с нее можно обозревать все страны. Стою на верхней перекладине и обозреваю открывшиеся горизонты. Небеса черны и к югу и западу становятся еще чернее. Всматриваюсь в сторону Англии, еле различаю абрис купола собора св. Павла, а за ним на фоне черно-бархатных небес, у самого горизонта, четко и жутко стоят как бы кровавые знамения, два красных треугольника, тогда как над другими западными странами – могильная чернота. Поворачиваю голову к северу, чтобы посмотреть, что делается там, и вижу, что чернота несется оттуда, и там уже видны слабые серые просветы и сами тучи не так плотны. Знаю, что мне нужно спуститься на землю и сделать это нужно очень осторожно, ибо за мною кто-то еще идет и первый неосторожный шаг может низвергнуть нас. Лестница узкая, шаткая и почти отвесная, я же спускаться должна спиною к перекладинам. Ищу опоры, и вот с обеих сторон лестницы из воздуха протягиваются ко мне длинные палки, чтобы я могла ухватиться за них, но все они настолько качаются и как-то беспомощно висят в воздухе, что я не решаюсь ухватиться ни за одну из них. Тогда с самого верха, поверх моей головы и как бы вдоль моего тела, протягивается твердая, без малейшего качания, толстая длиннейшая палка, я беру ее обеими руками и, держась за нее, начинаю спокойно спускаться…

Сон в ноябре 1919 [года]. На улицах Лондона помогала кузине с детьми переходить улицу в опасных местах и усаживала в омнибус. (По всем сведениям, кузина эта находилась в Константинополе. Но через несколько дней после этого сна кузина с детьми приехала в Лондон.)

Ноябрь 1919 года. Красный Вестник на столбах света. Стою на балконе занимаемого нами лондонского дома, откуда далеко видны площадь и боковые улицы. Небо свинцовое, сумрачное, во всей атмосфере нечто необычайно тяжелое, зловещее; люди темные и серые снуют вдоль улиц и спешат укрыться от надвигающейся грозы. Небо быстро темнеет, и на западе стало чернее черного. На фоне этой жуткой тьмы внезапно вырисовалась, занимая собою полнеба, гигантская, розовая и блистающая огненно-красная фигура Архангела на столбах света, со сворачивающимся свитком в руке и большим золотым ключом у пояса.

Встало сознание совершающегося возмездия. Повернув голову к Востоку, увидела в сумерках, близко от земли поднимающийся серп новолуния и на нем покоящегося прекрасного Младенца, причем одна ножка его была спущена. Поняла это явление как восточный символ рождения Новой Эпохи и Новой Расы.

Во время пребывания в Лондоне после встречи с В[еликими] Уч[ителями], после Их близкого подхода начался ряд замечательных явлений. Я стала замечать вспышки желтого пламени в средостении. Каждый вечер у постели появлялись две светлые тонкие фигуры, головы которых застилались серебристым туманом, и отчетливо были видны лишь руки, подававшие мне книги. Видение это с небольшими вариантами продолжалось довольно долго. Иногда мне показывали несколько книг в красных переплетах, другой раз это была огромная раскрытая книга. Часто в воздухе обрисовывалась рука и, держа небольшой восточный сосуд, совершала возлияния вокруг меня.

У постели появлялись две светящиеся серебряные фигуры, у которых на лбу были начертаны светящиеся числа-сроки.

Одну ночь у изголовья встал Светлый Мальчик, на подносе у него лежали кисти, я поняла, что должна протянуть ему руки для помазания, и по очереди протянула ему ладони, которых коснулась кисть Мальчика. После чего я легла на спину и увидела перед собой руку, протягивавшую мне зажженную свечу, я взяла эту свечу, конечно, совершенно не осязая ее.

Также видела не раз около себя много глаз, необычайно живых, смотревших на меня, среди которых было много узких, восточных.

Часто просыпалась от толчка, как бы от электрической искры, и начинала видеть. Так видела два сине-серебряных луча, один был наполнен бесчисленными человеческими синими и темными глазами, другой, блеснувший вслед за первым, – мелкими серебряными рыбками самых разнообразных форм.

Были видения в движении, и мне трудно было ухватить их; так, в спиральном вихре в красном свете пронеслась женская фигура, но и это видение не было четким.

Неоднократные видения серебряного голубя, иногда с масличной веткой в клюве.

Также видения очень резкой радуги, особенно ярки были желтый и красный цвета.

К этому времени относятся два замечательных видения внутри себя, в области солнечного сплетения. Первое видение произошло поздно вечером, когда я уже лежала в постели. На фоне сине-зеленом вибрирующего серебром сияния явилась тонкая мужская голова с закрытыми глазами, совершенно лишенная всякой растительности и как бы выточенная из слоновой кости; тип утонченного красивого китайца. Видение это сопровождалось сильнейшим трепетом всего организма, но все же он был слабее и короче, нежели трепет после посещения меня Светлым Мальчиком.

Второе видение было под вечер, когда я в одиночестве сидела в кресле и сосредоточилась на Образе В[еликого] Уч[ителя]. В области солнечного сплетения встал образ монахини в коричневых одеждах, окаймленных красным бортом, она стояла на коленях с поднятыми руками в молитвенном экстазе. Я смотрела на нее как бы сверху вниз, ясно был начертан над нею нижний сегмент большого огненного круга. Видение это не вызвало ни малейшего потрясения.

Второе видение монахини было немного позднее, вне меня, на довольно большом расстоянии и в уменьшенном размере. Та же монахиня и снова на коленях, голова закинута, и руки в напряжении раскинуты и слегка опущены. Над ее головою серебряный голубь, чешуйчатый; длинная сине-серебряная искра в виде вибрирующей нити исходит от голубя и проникает в ее темя. Видела в полном спокойствии.

Видение очень значительное, видела его не в себе, но очень близко у изголовья. Поясная фигура в светлых одеждах; мужская, восточного типа, довольно тяжелая голова; сильно вьющиеся волосы спускаются в очень короткую курчавую бороду; глаза узкие, слегка приподнятые в углах, лоб широкий, шея короткая и сильно развитые плечи и грудь. На груди чаша, и в ней замкнутый круг змия. Впечатление необычайной силы, чего-то львиного. Потрясения не ощущала.

Рано утром была разбужена резким свистом парохода и в то же мгновение увидела видение поразительной реальности. На фоне темно-синего неба ярко освещенная солнцем на скале и над обрывом стоит желтая песчаная и древняя башня, вся как бы изъеденная червоточинами или же испещренная древними надписями.

К этому периоду и даже немного раньше относится постоянное видение, большею частью при закрытых глазах, – видение тонкой мужской головы ясно выраженного восточного типа. Длинные, темные, слегка волнистые волосы, тонкие черты лица, небольшая борода, слегка раздвоенная, лицо матово-смуглое и огромные глаза, большею частью закрытые, лишь иногда они широко раскрывались, и тогда точно серебряные лучи брызгали из глаз. Голова эта поворачивалась во всех направлениях, чтобы она лучше могла рассмотреть. Голова появлялась на лилово-розовом фоне и в уменьшенном размере.

Видение: довольно многочисленное шествие Индусов в белых одеяниях, в чалмах, причем вокруг некоторых голов золотистые сияния. Идут они к воротам в стенах восточного города. За стеной виднеются вышки пагод и минаретов. Один из тех, у которых было сияние вокруг головы, обернулся и с улыбкою посмотрел на нее.

Видение на пурпуровом фоне – темный силуэт смуглого, с густыми курчавыми волосами и бородой Индуса и над ним корона.

Видение двух Индусов[82] в тюрбанах на фоне красной полированной доски. Глаза Их двигались. Видение простояло несколько секунд, и видели его, кроме меня, и мои два сына. Видение это было как бы телевизия.

В Америке в начале 1921 года. Видение материализации необычайной силы и яркости. Была разбужена сильным толчком в бок. Над стоявшим у постели столиком загорелся как бы синий свет. Между постелями, на фоне бархатной черноты, появилась освещенная аурою зеленовато-золотистого света тонкая мужская рука, которая писала карандашом на листе белой бумаги. Лист лежал на черноте, как бы на столе. Видение было настолько материализованным, что даже слышен был скрип карандаша о бумагу. Именно реальность эта вызвала некоторый испуг и сомнение в качестве самого видения.

1921 год. Перед отъездом в Нов[ую] Мексику. Высокая и очень широкая лестница с отлогими ступенями разделена площадками. Наверху плоская крыша поддерживается многочисленными деревянными колоннами, капители которых напоминают извивы змей. Все залито золотистым светом. На самой верхней площадке в длинных одеждах, собранных в мельчайшие складки, и в высокой прическе стою я, выделяясь силуэтом на общем золотом фоне. Передо мною на следующей площадке внизу стоит треножник, на нем темная, фигурная, бронзовая чаша, в ней курятся благовония.

1921 год. Сон. Св. Сергий на горе. В поисках Учителя я прохожу многочисленные помещения, наконец вхожу в длинную залу, где вдоль всех стен на возвышении стоят высокие кресла и на них сидят в широких одеждах высокие мужские фигуры, все красивые, с длинными волосами и напоминают Учителя, Облик которого всегда стоит передо мною. Но меня поражает их румяность и самодовольный вид и что-то отталкивающее в их взгляде. Решаю идти дальше. Выхожу на пустырь, позади которого подымается гора-холм с извилистыми тропинками, ведущими на вершину. По этим тропинкам подымаются престранные животные и телята, у каждого из них помимо четырех ног еще пятая торчит вверх из середины спины.

Заинтересованная таким явлением, я иду по этим тропинкам и дохожу до вершины, где стоит в облачении св. Сергий Радонежский. Он берет меня за руки, сажает рядом с собой на скамейку и говорит с укором: «Наконец-то, Елена, зову, зову!»

Сон-видение в 1922 году в марте. Вхожу в сопровождении Учителя в помещение необычайно высокое, окон не заметила. Здесь уже находятся двое или трое одетых, как и я, – в розово-лиловых одеждах. Я становлюсь рядом с ними, перед нами возвышение, на котором стоит четырехугольный каменный престол. Учитель в лиловом одеянии и белом тюрбане подымается на возвышение и, стоя лицом, обращенным к нам, протягивает руку к престолу. В то же мгновение снизу и сверху престола появляются лучи серебряные, розово-лиловые и синие. Они образуют геометрическую фигуру громадного двойного треугольника, образуя как бы шестиконечную звезду, пронизанную лучами. Проснулась с чувством необычайной радости, и внутри меня в продолжение нескольких дней почти неотступно звучал торжественный гимн.

1922. Богатое помещение восточного, арабского стиля. Я окружена толпою родственников в богатых красных шелковых, золотом затканных кафтанах; осматривают полученные мною подарки, количество которых заполняет почти все помещение. Родственники прибыли на мою свадьбу с арабским Шейхом.

Вторая картина – большой внутренний двор, окруженный крытыми галереями с тонкими колоннами. Стою с родственниками и Шейхом, перед нами проводят одного за другим чудесно убранных арабских коней и под коней выводят многочисленный штат слуг, поражающих пестротою своих шелков и чернотою лиц.

Третья картина – в этом же помещении сижу на пестрых шелковых подушках с маленьким сыном, я уже привыкла к своей жизни и принимаю приехавшего навестить меня брата, почему-то недолюбливающего моего мужа, который в это время входит в помещение, и я с грустью думаю, неужели брат не видит красоту этого Облика?

Четвертая картина. Тот же Шейх собирается в путь, стоят кони и богато убранные слоны. Она с маленьким сыном подходит к белому слону, на котором сидит Шейх, поднимает мальчика и передает его Шейху. Я расстаюсь с сыном, но знаю, что так нужно, ибо он наследник.

Пятая картина. Шейх, уже старик, сидит на шелковых подушках. По обе стороны немного ниже, тоже на подушках, сидят молодые девушки. Поодаль, против Шейха, стою я и чувствую на себе полный любви взор Шейха. Я знаю, что молодые организмы, окружающие Шейха, излучают флюиды здоровья и тем поддерживают его слабеющие силы.

1922. Богатое дворцовое помещение, должно быть, приемный зал. В золоченом кресле сидит моя мать в богатом тяжелом одеянии. Перед нею на низеньких скамеечках сидят странные фигуры в каких-то остроконечных шапках. Знаю, что это какое-то посольство, тоже прибывшее на празднество, – готовится помолвка, но я решаю избежать этой церемонии. Скрываюсь в мансардное помещение и прохожу в верхнюю галерею, где и забиваюсь в темный угол, откуда мне видна большая, залитая светом зала, полная разряженных гостей. Среди них выделяется прекрасно одетая, красивая, тонкая мужская фигура, при подходе которой все гости шепчут: «Какая изысканность!» У меня же определенно неприязненное чувство к этому человеку.

1922. Брожу по длинным галереям с большими в частых переплетах окнами и заглядываю во внутренние дворы этого огромного дворцового строения. Знаю, что я приговорена к казни – отсечению головы. Казнь эта была назначена на утро, но нигде никаких признаков приготовления к ней не замечаю. Время уже за полдень. Вхожу в обширную залу, где стоят длинные столы, накрытые к трапезе. У главного внутреннего входа толпятся в пышных одеждах гости и придворные чины. К столу посреди зала подходит и садится Владелец замка в серебряном парчовом кафтане с синими бархатными прорезями и страусовым пером на небольшом берете (времен Франциска I). Рядом с ним сидит моя мать, близкая родственница этого Герцога, мое место за этим же столом, но и стула моего уже нет. Я подошла к столу. Я знаю, что я уже перестала существовать для окружающих, и меня как бы не замечают. Владелец замка насмешливо смотрит на меня, мать – как бы равнодушно, но, видимо, ей неприятно мое присутствие и что процедура казни еще не закончилась. Сама я совершенно примирилась с неизбежностью этого факта, лишь огорчена, что все это не кончилось утром, пока моя мать еще отдыхала. Постояв несколько секунд у стола и видя полное невнимание и нежелание обменяться со мною хотя бы одним словом, я направляюсь к выходу. Вхожу в коридор. Здесь ряды слуг в спешке несли замысловато украшенные огромные блюда, и один из них нечаянно задевает меня краем блюда и льет на мое плечо соус с жирными макаронами, я брезгливо сбрасываю их и прохожу дальше… Просыпаясь, остро чувствовала отвращение к этим макаронам, казалось, они еще лежали на моем плече.

Ночь на 23 июня 1924 года. Два необычных переживания. Видела себя в широких белых одеждах, стоявшую в светлом, очень просторном помещении у длинного стола, на котором лежала раскрытая тетрадь записей. Взгляд мой был привлечен строкою, заключенной в скобки, с именем Нефрит из рода Ала… – далее прочесть не смогла, ибо почувствовала, как все мое существо вытягивалось из тела и отступало назад – ощущение мучительное и сопровождалось испугом, от которого я скоро пришла в себя и поняла, что это была проба выделения одного из тонких тел. Спустя некоторое время, лежа в полном сознании, повторилось то же вытягивание, и я очутилась в незнакомой комнате; обстановка, насколько могла заметить, простая, кабинетная; стены светлые, помнится, темный диван вдоль стены и простое электрическое бра в стене и сбоку у окна письменный стол. Мучительно захотелось оставить след своего пребывания и, чувствуя, что надо торопиться, не имея ничего под руками, взяла шпильку из прически и решила ею написать на черных папках, лежавших на столе. Нацарапала: «Рерих – великий человек». После этого со страшной быстротой я была поднята, ноги мои согнулись в коленях, и я была вынесена через дверь; смутно мелькнула лестница, парадный вход, и вслед за этим с томительным чувством я увидела себя лежащей в постели и предо мною светящиеся руки держали на металлической тарелочке или пластинке кусочек камня или металла и еще инструмент или электрический разрядитель. При этом услышала звук, похожий, как бы кто бросил монету на металлический поднос. Этот звук повторился у меня в темени. Все исчезло.

Ночь на 18 июля 1924 года. Видение Матери Мира. Под утро сон перешел в видение, которое я сознавала уже вне сна. Яркое утро. Стою посреди покинутых дворцов романо-готического стиля. Мое существо как бы раздвоилось. Одно я осталось стоять среди развалин, другое я, закутанное в белые тонкие одежды, стало удаляться, ступая по воздуху, уходило как бы в глубь синевы. Но вот на небе, безоблачно бирюзовом, появилось вдали яркое белое облачко, которое стало приближаться и приняло форму женской фигуры в сверкающих белых одеждах. Одежды эти, переливаясь ослепительным блеском и голубым серебром в тенях, начали разворачиваться и принимать различные формы, одна как бы вытекающая из другой. Внезапно серебро одежд рассыпалось на многоцветные искры, которые также быстро вновь собрались в серебро и гармонию магнетических движений – в радужную спиральную звезду – Додекаэдрон, необычайной красоты и образующей почти круг на ослепительном серебряном поле. Звезда эта искрилась, вибрировала и казалась живой. На фоне ее из петли спирали вырисовывались белая чалма, митра, иконописный лик старца с белой бородой, плечо и рука в белом одеянии. Перед Ним на переднем плане с правой стороны в полуобороте – сидящая женская фигура в голубовато-лиловых тонах, более реальная, нежели Старец. Голова и лик ее накрыты плотным платом, виднелся лишь подбородок слегка телесного тона. На покрывале рисунок квадратов, очерченных радугою. Женщина эта подняла руку – телесную, украшенную серебряными обручами, и, как бы отстраняясь от чего-то внизу, на земле, повернулась к Старцу. Серебряные обручи на руках…[83]