Глава вторая
Потребность в откровении
Перед лицом своей судьбы, то есть конечного смысла своего существования, человек представляет свои пути, проекцию своих ресурсов, но в зависимости от глубины мысли и чувствительности он переживает конечную загадку, как бурю неуверенности или растерянное одиночество.
Единственной адекватной поддержкой в осознаваемой человеком экзистенциальной немощи может быть лишь само божественное, то сокровенное божество, тайна, которая некоторым образом вовлекалась бы в усилие человека, просвещала и поддерживала его на жизненном пути.
Этой гипотезой может быть только совершенно разумная гипотеза, то есть полностью соответствующая порыву человеческой природы и подобающая ее открытости, гипотеза, полностью вписывающаяся в великую категорию возможности. Разуму не дано судить о том, что может или не может совершить эта тайна, но именно потому, что разум должен сохранить верность самому себе, он не может исключить ничего из того, что тайна может предпринять.
Если бы разум претендовал на то, чтобы навязать свою мерку Божеству, например, исключить возможность каким бы то ни было образом вмешиваться в историю человека, поддерживая его на пути жизни; если бы он все-таки дошел до отрицания откровения, это было бы предельным выражением идолопоклонства и последней попытки разума навязать Богу свое представление о Нем. И прежде всего следует отметить, что это было бы в высшей степени неразумно.
Предчувствие или утверждение этой гипотезы о помощи, оказываемой человеку, есть сердцевина высших достижений искусства всех времен и народов. От Платона до Леопарди раздается вопль разума, устремленного к этой гипотезе, которая проявляется в разной степени, столь она рациональна, столь она соответствует нашей природе.
1. Несколько примеров
Рассмотрим теперь несколько примеров, показывающих, как в религиозной истории человечества находила свое выражение потребность и претензия на откровение. Фактически потребность в откровении подразумевает ожидание адекватного ответа со стороны того смысла жизни, которого человек не может достичь, ни путем теоретического познания, ни в силовом противостоянии.
Приведем свидетельства великих ученых с единственной целью – показать, как потребность в том, чтобы тайна соответствовала высшему вопросу человека, проживалась на опыте как явление самой тайны, присутствие тайны в трудном человеческом пути.
а) Первое замечание имеет познавательный характер. На протяжении всей своей истории человек всегда выражал убеждение в том, что ему может открыться «нечто совершенно иное» по отношению к нему самому, нечто Неведомое, настолько, насколько тому угодно проявить Себя в реальности. «Человек – отмечает Жульен Рис – знает о священном, потому что священное открывается ему. Иерофания – это откровение священного, иначе говоря, таинственное действие «совершенно иного», являющегося в предмете или живом существе этого земного мира»[30].
Поэтому для человека умножились идеальные, «священные» места этих явлений[31].
Таким образом, символ и миф служили в истории человечества великим орудием познания и откровения тайны, средством выйти за рамки преходящего и погрузиться в то, чему уготовано продолжаться. Как замечает Элиаде: «Для архаического мира миф – реальность, потому что он рассказывает о явлениях истинной реальности: о священном»[32]. «Миф, – согласно определению Риса, – это истинное, священное и образцовое повествование, наделенное специфическим смыслом и предполагающее повторение, то есть дающее начало традиции […] Функция мифов – вызывать и поддерживать в сознании мир, отличный от земного – мир божественный»[33]. К самым благороднейшим проявлениям человеческих усилий относится попытка преодолеть видимое и преходящее, чтобы попытаться соприкоснуться с жизнью в ее наиболее нетленных, исконных и таинственных проявлениях. «Религиозная символика в существовании и жизни homo relìgiosus обладает своей функцией откровения. Религиозная символика, затрагивающая жизнь в самой ее основе, есть откровение жизни, которая превосходит природное и человеческое измерение»[34].
б) Второе замечание, уже подразумевающееся в первом, касается того, что помимо необходимости посредничества космических и природных явлений для контакта с божественным, человек всегда признавал необходимость посредничества других людей[35].
Замечателен в этом смысле пример древней формы китайского шаманизма, вуизма. By обладал способностью «лично вступать в тесное общение с божествами и духами»[36]. Очень поэтично описание встречи с божеством. Женщина ву говорит:
«Мощно нисходит мой бог. О, вот он!
Весь свет и сияние, столь ясный и безграничный».
И после обряда гостеприимства, когда бог удаляется, женщина смотрит ему вослед и произносит слова, исполненные грусти:
«Но велико влечение к богу, глубоко мое воздыхание.
Сердце мое сокрушается, оно подавлено скорбью»[37].
В этом ожидании откровения ощущается тревога, смятение, порождаемое предчувствием того, что эта встреча станет восстановлением утраченной связи. «Во всей истории Китая отражается то, что можно было бы назвать тоской по утраченному раю, то есть желание достичь через экстаз ‘изначального состояния’: состояния первоначального единства / полноты (хуэн-туэн) или состояния, когда было возможно непосредственное общение с богами»[38].
Конечно в истории человечества много других примеров специализации в сакральном или, лучше того, как люди препоручают себя другим людям, для установления отношений с божеством.
У этого явления есть и более ярко выраженная политическая сторона. Вот тибетский пример: «Царь играл важнейшую роль в традиционной религии. Божественная природа государя проявлялась в его «сиянии» и в его магической власти: первые цари оставались на земле только днем, тогда как ночью возвращались на небо; они не знали смерти в собственном смысли слова, но в определенный момент окончательно поднимались на небо на магическом канате му (или дму) […], канате, который согласно тибетским религиозным представлениям […] выполнял особую космологическую функцию – связывал Землю с Небом как axis mundi (мировая ось)»[39].
в) Особое значение среди других древнегреческих культов, далеких от надежды на общение с божеством, имеют обряды, связанные с культом Диониса, потрясающую глубину человеческого стремления к откровению[40].
С другой стороны, в эпоху императорского Рима, «эпоху, отмеченную господством гнетущего представления о всемогуществе Рока», в народных герметических сочинениях постоянно находит отклик идея о том, что присутствие божества было бы ответом на глубинную человеческую жажду познания и владычества над природой во имя лучшей жизни: «Поскольку речь идет о том, чтобы открыть всю сеть симпатий и антипатий, которые природа скрывает, как можно проникнуть в эту тайну без откровения божества?»[41]
г) Для основателей религий общим является их уверенность в том, что они носители божественного откровения.
Говоря об иранской религии Элиаде отмечает: «Заратустра объявляет, что он ‘узнал’ Ахурамазду ‘мыслью’ как первого и последнего (Ясна 31:8), то есть как начало и конец». Он «получает откровение о новой религии непосредственно от Ахурамазды. Принимая его, он повторяет изначальный выбор Господа – выбор добра (ср. Ясна, 32:2) и не требует ничего иного от своих верных»[42]. «Заратустра вопрошает Господа своего… и его вопросы о Творении следуют один за другим все нетерпеливее. Но он хочет также знать, как душа его, ‘достигнув Добра, преисполнится радостью’ и ‘как мы освободимся от зла’»[43]. Это вечные вопросы, которые человек будет нетерпеливо задавать на протяжении всех времен и на которые он вечно ждал ответа от таинственного Начала всего сущего.
Иным мироощущением проникнут Коран, но он совпадает со всеми цитированными текстами в том, что человеку, избранному Богом, дается откровение, которое позволит ему и всему человечеству лучше познать Его и вести жизнь более соответствующую его человеческому достоинству. Коран описывает способы откровения: «Ни с одним человеком Бог не может говорить иначе, как в Откровении или за завесой, или направляя Посланника, который открывает ему с Его соизволения то, что Ему угодно»[44]. И это божественное откровение достигает избранника при различных обстоятельствах и дается в различных образах[45].
Основатель манихейства Мани был убежден, что он основал новую великую всемирную религию, согласно откровениям, полученным им возрасте 12 и 24 лет, когда «ангел возвестил ему весть ‘Царя в рае света’ (верховного благого Бога в манихействе)», уверив его: «Как река вливается в другую реку, чтобы дать жизнь мощному потоку, так и древние книги влились в мои Писания и образовали великую Премудрость, каковой никогда не существовало среди прошлых поколений»[46]. Но основоположник новой религии осознавал, что совершил нечто, внушенное свыше. Об этом он говорит в драматической беседе со своим царем: «Когда Мани провозглашает божественный характер своей миссии, Вахрам восклицает: ‘Почему это откровение было дано тебе, а не нам, властителю страны?’ Мани может на это только ответить: ‘Потому что такова воля Божья’»[47].
д) В заключении обратимся к вере Израиля, уверенность которого основана на откровении и которая ближе всех стоит к христианскому Западу. «Вера Израиля предстает не как провозглашение абсолютной трансцендентности Бога благодаря ряду абстрактных богословских построений, но и не как имманентный культ божества, сведенного к биологическим представлениям о плодородии, половом начале и смене времен года, как то происходит в местной хананейской религии. «Символ веры» Израиля, зафиксированный во Втор. 26, 4–9; Быт 24, 1-13; Пс 136, напротив, избирает историю и время той главной сферой, в которой Бог открывает Себя. Таким образом, Бог остается трансцендентным, но вверяет Свое присутствие и Свое слово реальности, которая непосредственно касается человека, – истории»[48].
Такое представление о Боге, который открывает Себя в истории, предполагает возможное постоянство взаимоотношений человека с Богом, которое «событие» конкретизирует как толчок, стимул, учение. «Вера Израиля всегда была отношением с событием, со свидетельством Божества о Себе самом в истории»[49].
Такая непрерывность связи становится движущей силой в истории всего народа. «Мы видим, как слово Божие, всегда произносимое заново, вечно увлекает этот народ, движет им, формирует и преобразует, уничтожает и вновь созидает его»[50].
Вслед одному из исследователей Ветхого Завета мы могли бы сказать: «В конечном счете, Ягве и человек всегда связаны, но эта связь предшествует во времени собственно откровению и подготавливает его: она предстает как условие совершенной встречи»[51].
2. Перед лицом немыслимого притязания
В предыдущей главе мы видели, что все религии, если судить по благородству интеллектуальных, нравственных и эстетических устремлений, которые они выражают, истинны и человек согласно потребностям своей человеческой природы должен сделать усилие и следовать какой-либо религии.
Далее мы видели, что потребность в откровении лежит в основе данной попытки, и это равнозначно для самых разных религиозных опытов.
В свободе и многообразии религиозных устремлений и учений преступлением стало бы заявление какой-либо из религий: «Я являюсь единственной религией, единственным путем».
Это как раз то, на что претендует христианство. И это было бы преступлением, поскольку являлось бы моральным навязыванием собственного выражения другим.
Следовательно совершенно правильно чувствовать внутренний протест против такого утверждения: было бы не правильно не задать себе вопрос о причине подобного утверждения, об основаниях этого великого притязания.