У истоков Руси: меж варягом и греком. Глава 1. Читая «Повесть временных лет» (В. Б. Егоров, 2010)

В который раз перечитываю «Повесть временных лет», и вдруг у меня возникает желание делать это не в одиночку, а делясь с кем-нибудь наваливающимся по ходу чтения недоумением и сарказмом. Самый благодарный собеседник – это воображаемый читатель. Что мне до того, с какой ноги он встал и обедал ли он сегодня. Он не обдаст перегаром сомнительного происхождения, выражая неумеренные восторги, не чихнет в ухо, пытаясь заглянуть в текст через плечо, не будет равнодушно ковырять в носу во время изложения суждения, которое моему внутреннему взору представляется весьма глубокомысленным и достойным большего внимания. Он по моему желанию может быть внимательным или рассеянным, придирчивым или снисходительным, философски молчаливым или восторженно словоохотливым. Вообще молчаливый собеседник – редкая удача, но ведь, если честно, иногда хочется услышать восхищенное «вот это да!» или какой-нибудь дельный вопросец, не из сложных, но дающий возможность блеснуть эрудицией.

Воображение – штука весьма податливая. Стоило только подумать о приглашении к себе некоего гипотетического читателя, как оно уже рисует толпы жаждущих внять мудрому слову. Лестно, конечно, но и обременительно. Пожалуй, я все же ограничусь одним читателем, но на всякий случай, если ко мне нежданно-негаданно вломятся толпы порожденных моей фантазией поклонников, обзаведусь еще и хорошим воображаемым дворецким, преданным, исполнительным и… слегка глуховатым, чтобы не откликался на каждый стук в дверь. Поскольку я не намерен требовать от кандидатов в домоправители письменных рекомендаций, мне вполне подойдет Бэрримор. Я готов закрыть глаза на то, что шурин у него каторжник-убийца, во имя их общей родственницы, миссис Бэрримор, которая готовит овсянку – пальчики оближешь. (Придется облизывать – не ходить же с пальцами, измазанными в липкой массе, на которую не позарится даже голодная захудалая дворняга.)

Итак, дело решенное. Набираю в легкие побольше воздуха и ору:

– Бэрримор!

И… о чудо! В ответ явственно слышу чуть ворчливый, но, с одной стороны, полный уважительного внимания, а с другой, – требующий внимательного уважения голос, который доносится, кажется, с самого туманного Альбиона:

– Да, сэр!

– Я не сэр, Бэрримор.

– Конечно, сэр!

– Ну хорошо, хорошо… – В конце концов, почему бы не дать моему воображаемому читателю возможность пообщаться на «ты» с воображаемым сэром? – А что у нас на завтрак, Бэрримор?

– «Повесть временных лет», сэр!

– А на обед?

– «Повесть временных лет»… сэ-эр.

Кажется, про ужин лучше не спрашивать. Впрочем, что такое английский ужин?!

Мой любознательный читатель, мы с Бэрримором в полном твоем распоряжении. Догадываюсь, что тебе было недосуг прочесть «Повесть временных лет» самому, хотя допускаю, что когда-то ты брал ее в руки и даже начинал неуверенно листать. Присаживайся рядом со мной в мрачноватой гостиной, где тени от камина лениво бродят по закопченым стенам среди портретов давно почивших баронетов, и мы прочтем вместе – не пугайся – всего лишь самое-самое ее начало. И не подряд, а выборочно, только то, что достойно стать объектом совместного чтения, и это чтение может оказаться интереснее, чем ты думаешь.

Устроился? Тогда я снимаю с печально скрипнувшей полки фолиант, сдуваю с него слой пыли, после чего на обложке проявляется виньетка-тиснение: «БСЭ» (именно так мы и дальше будем именовать Большую советскую энциклопедию). Осталось только найти нужную закладку, и вот мы с тобой, мой чихающий от пыли читатель, читаем:

«“Повесть временных лет” – общерусский летописный свод, составленный в Киеве во 2-м десятилетии 12 в. и положенный в основу большинства дошедших до настоящего времени летописных сводов. Как отдельный самостоятельный памятник “П. в. л.” не сохранилась… в списках некоторых летописных сводов составителем “П. в. л.” назван монах Киево-Печерского монастыря Нестор… После своего появления “П. в. л.” ещё дважды подвергалась переработкам. Источниками 1-й редакции “П. в. л.” послужили Киево-Печерский свод конца 11 в., русско-византийские договоры 10 в., “Хронограф по великому изложению” – древнерусское компилятивное сочинение по всемирной истории, византийская хроника Георгия амартола, житие василия Нового, соч. Епифания Кипрского, тексты Священного писания, “Сказание о грамоте Словенской”, предания о восточно-славянских племенах, о Кие, о мести Ольги древлянам, устные рассказы Яна вышатича, монахов Киево-Печерского монастыря и др… После неоконченной статьи 1110 в “П. в. л.” содержится запись о написании летописи в 1116 игуменом Сильвестром, который создал новую, 2-ю редакцию “П. в. л.”. Сильвестр был игуменом Михайловского выдубецкого монастыря, семейного монастыря владимира Мономаха. Он частью опустил, а частью изменил последние статьи 1-й редакции “П. в. л.”. При переделках Сильвестр большое внимание уделил владимиру Мономаху, преувеличив и приукрасив его роль в событиях конца 11 – начала 12 в., и ввёл ряд дополнений в “П. в. л.”. в 1118 “П. в. л.”

была подвергнута новой переделке. в центре внимания 3-й редакции “П. в. л.” остаются события, связанные с домом Мономаха, главным образом с сыном владимира – Мстиславом. Последний редактор “П. в. л.” дополнил свой источник данными о семейных делах владимира Мономаха и его отца всеволода, уточнил данные о византийских императорах, в родстве с которыми состояли Мономахи. в целом же “П. в. л.” сохранила то значение, какое придал ей Нестор, – первого на руси историографического труда, в котором история Древнерусского государства была показана на широком фоне событий всемирной истории. Летописцы призывали князей к единству и защите русской земли от внешних врагов. Летопись вобрала в себя родовые предания, повести, сказания и легенды исторического и сказочно-фольклорного характера, жития первых русских святых, произведений современной летописцам литературы. Язык летописи тесно связан с живым русским языком 11—12 вв., отличается лаконичностью и образностью… (Перевод и подготовка текста Д.С. Лихачева)».

Перед энциклопедиями я благоговею с детства, с тех еще времен, когда жили мы с матерью в тринадцатиметровой комнатушке тринадцатикомнатной коммуналки на Самотеке. Среди наших многочисленных и самых разных соседей вспоминаю старого профессора Ширинского и совсем уж древнего еврея Наума Шепселевича, за глаза прозванного мною Мафусаилом. Ширинский был, кажется, профессором музыки, но мне запомнился как редкий эрудит. Мафусаил, всегда навеселе и всегда в одном шлепанце, иногда левом, иногда правом, вообще почитал профессора едва ли не богом и, встретив того в коридоре, бросал свои неспешные дела (если, конечно, они были неспешными, ибо встреча происходила чаще всего в коридоре на пути в уборную, где вот-вот могла собраться немалая очередь), шаркал шлепанцем вслед за профессором и обязательно задавал очередной каверзный вопросик. Похоже, вопросики эти он готовил заранее. Ширинский подробно, хоть и чуточку брезгливо отвечал, и просветленный Мафусаил шаркал дальше, восхищенно приговаривая со своим местечковым выговором:

– Нэт, ви только подумайтэ, он вед прочёл всего энциклопедического словара!

Наверно детское благоговение перед энциклопедической мудростью я с годами слегка подрастерял, поэтому без особого насилия над собой пощадил тебя, мой неподготовленный читатель, и процитировал статью БСЭ не полностью. Но и процитированного хватает, чтобы озадачить.

Что же такое «Повесть временных лет»? В начале приведенной статьи БСЭ предмет нашего интереса представлен как «общерусский летописный свод…. положенный в основу большинства дошедших до настоящего времени летописных сводов». То есть попросту летопись. Однако ниже читаем нечто иное: «В целом же «П. в. л.» сохранила то значение, какое придал ей Нестор, – первого на Руси историографического труда». Уже не летописный свод, а историографический труд. Может быть, я чего-то недопонимаю, но в моем недопонимании (не сильно меня смущающем, поскольку точно так же «недопонимал» сам Брокгауз) летописи – это погодные отчеты о произошедших событиях. В Риме, и потом Западной Европе, они соответственно назывались анналами, а в Византии – хрониками, то есть «временниками»[1]. Писали летописи и на Руси, и в Европе в основном монахи, скрупулезно фиксируя, что видели или слышали. И только. Историографический же труд – это нечто научное, исследовательское, творческое, наконец. Никак не летопись. По-моему, надо все-таки выбирать: либо то, либо другое. Не берусь судить, «тянет» ли «Повесть временных лет» на научное исследование, но без колебаний утверждаю, что это не летопись. Начало произведения вообще не имеет никакого отношения к летописанию. Одиночные летописные вкрапления начинаются лишь с 1000 года, но и после этого «Повесть временных лет» летописью не становится. По-моему, жанр произведения точно определил сам автор, назвав его повестью. То есть он писал, а мы соответственно будем читать беллетристику, литературное произведение, в данном случае на историческую тему. Я не вижу причин не соглашаться с автором и буду в дальнейшем именовать «Повесть временных лет» просто, но подчеркнуто «Повестью».

Мы точно не знаем, кто был первым автором «Повести». Может быть Нестор. Мы вероятно никогда не узнаем, сколько у нее в долгой череде веков было соавторов кроме Сильвестра. Поэтому, сознательно обходя вопрос о персоналиях, я в дальнейшем в отношении всех скопом создателей «Повести» чаще всего буду пользоваться абстрактным собирательным словом «автор». Но иногда, когда компилятивность «Повести» будет иметь принципиальное значение, мне придется делать специальные оговорки, но опять же не на персональном уровне, а по вероятному времени написания того или иного пассажа.

Общепринято, что «Повесть» была написана в начале XII века, вероятно, по инициативе киевского князя Святополка II, и почти сразу после его смерти переделана согласно «указаниям» Владимира Мономаха. Сам текст не оставляет сомнений, что автор выполнял, выражаясь современным языком, «социальный заказ» – обосновать права сначала Святополка, а потом Мономаха и их наследников на киевский стол[2]. О значимости вопроса о киевском княжении без обиняков говорит сама заставка «Повести»: «вот повести минувших лет, откуда пошла русская земля, кто в Киеве стал первым княжить…» (все подчеркивания мои. – в. Е.).

Итак, «Повесть» – это повесть, однако не просто литературное произведение, которое еще могло бы быть в той или иной степени историографическим, но еще и апология, что с историографией никак не совместимо.

На мой взгляд, «Повесть» вообще не следовало бы рассматривать в качестве исторического источника, но я отдаю себе отчет, что мой взгляд – не взгляд медузы Горгоны, а голос мой – отнюдь не труба иерихонская, и возопит он в пустыне. Во-первых, слишком сильна традиция веры в «Повесть», понимания ее как летописи. Эта традиция насчитывает века, она освящена милыми моему сердцу энциклопедиями, размножена в миллионах экземпляров ненавистными учебниками, прославлена велеречивыми панегириками академиков. Во-вторых, на безрыбье и рак – рыба. «Повесть» была, есть и, по-видимому, навсегда останется едва ли не единственным источником хоть каких-то сведений о начале Киевской Руси. В этом ее значимость. Но безоглядно верить этим сведениям, увы, нельзя. В этом ее коварство. Поэтому чтение «Повести» как исторического источника – это труд сродни расчистке авгиевых конюшен.

В свою студенческую стройотрядовскую бытность довелось и мне поработать Гераклом. Основным ударным объектом комсомольской стройки был совхозный клуб, возводимый на околице центральной усадьбы, вспомогательным – овощехранилище в соседней деревне. Кто-то додумался строить клуб на месте заброшенного кладбища. Местные трудящиеся, освобожденные от работы советской властью и даровой студенческой рабочей силой, толпились в легком подпитии над котлованом и при очередной находке бренных останков их пращуров сокрушенно вздыхали: «Не, не будет стоять. На костях – не будет». (Аборигены не угадали: клуб устоял, с весенним паводком «уплыло» овощехранилище.) И основной, и вспомогательный объекты хорошего заработка не обещали, поэтому отрядное начальство с радостью ухватилось за калымную работу в отдаленной деревеньке совхоза, где надо было сломать старый коровник. Сулившая приличный заработок работа казалась легкой: ломать, как известно, – не строить… Ха! Семь человек ударной бригады ломали этот чертов коровник две недели, да так и не доломали. Нам пришлось вскрыть пять настилов, слоеным пирогом покрывавших пол коровника! Что было в начинке этого пирога, думаю, пояснять не надо. Мы весь день работали, обляпанные с ног до головы этой начинкой, а вечером с трудом отмывали ее в соседнем прудике. Однако специфический запах не поддавался зеленоватой маслянистой воде. Совхозные псы шарахались от нас и зло облаивали наш след, а в столовой специально для нас ввели отдельную смену. Но не было на нас печати прокаженных, нас сопровождали всеобщие любовь и признательность – заработанные на коровнике деньги шли в «общий котел» – и мы действительно чувствовали себя совершающими подвиг гераклами.

Как давно это было! Сейчас под бременем лет и в глубинах скепсиса знаний мне все труднее представлять себя героем. Слава богу, расписание подвигов у меня не столь жесткое, как у Мюнхгаузена в исполнении Олега Янковского, и я не обязан заносить расчистку авгиевых конюшен «Повести» ни в еженедельник на рабочем столе, ни в реестр героических свершений. Поэтому предлагаю, мой пугливый читатель, относиться к нашему совместному чтению как приятному времяпрепровождению. Я буду стараться, чтобы желание бросать меня вместе с «Повестью» возникало у тебя нечасто, но ты можешь в любой момент покинуть нас и в любой момент вернуться обратно. Бэрримор откроет дверь, скрывая зевоту под напускным выражением почтительности, я с трудом разлеплю веки, подниму с пола выпавшую из рук «Повесть» и мы вновь неспешно поплывем по ее страницам, укачиваемые волнами временных лет.

Надеюсь, мой терпеливый читатель, с которым мы уже одолели первую вводную часть, «Замышления», что мы таким же образом успешно переплывем и вторую часть наших совместных бдений – «Размышления», где легкое досужее чтение «Повести» на первое и ни к чему не обязывающие размышления о прочитанном на второе будут сдобрены доброй порцией сарказма на десерт. Третья часть, «Измышления», где чтение как таковое отойдет на второй план, а на первый выдвинутся авторские измышления и всякое пустобрехство, припасена для больших энтузиастов разгадывания загадок старины глубокой, готовых копаться вместе со мной под полами авгиевых конюшен истории, и я не обижусь, если ты, мой малодушный читатель, к этому моменту потихоньку дезертируешь. Вольному – воля. Надеюсь только, что расстанемся мы все же не врагами.

А теперь, мой измученный предисловием читатель, начнем «Повесть» сию…

Собственно, мы уже начали, ведь первая фраза «Повести» и есть: «так начнем повесть сию».

Еще раз привлекаю твое внимание, мой рассеянный читатель, автор настаивает на том, что написанное им произведение – это повесть. Правда, повесть эта особая. Особенность проявляется уже в следующем предложении: «По потопе трое сыновей Ноя разделили землю – Сим, Xaм, Иaфeт».

Библейские персонажи – полноправные действующие лица «Повести». С одной стороны, это естественно: для автора каждое слово Библии богоданно, все в ней написанное – не просто реальная история человечества, а абсолютная не подлежащая сомнению истина. С другой стороны, эта особенность исподволь придает первой повествовательной фразе особое значение. Теперь она не просто формальное начало повествования ab ovo[3], такой зачин как бы задает общий тон «Повести» как продолжению Библии, заставляет читающего настроиться на восприятие всего написанного далее как не подлежащего сомнению apriori.

Невероятно просто и эффективно! Почти тысячу лет читающие «Повесть» воспринимают ее текст как абсолютную истину, верят ей, если и не как Священному Писанию, то хотя бы как летописи. И зря. Ведь это всего лишь повесть…

«в Иафетовой же части сидят русь, чудь и всякие народы: меря, мурома, весь, мордва, заволочская чудь, пермь, печера, ямь, угра, литва, зимигола, корсь, летгола, ливы. Ляхи же и пруссы, чудь сидят близ моря варяжского».

Небольшой нюанс, почему-то не удостаивавшийся внимания историков. В перечне народов Иафетовой части мира два выглядят явно привилегированно: русь и чудь. Прочие народы идут в куче как «всякие». Привилегированное положение руси глаз не режет, а вот чудь рядом с ней выглядит столь странно, что вновь хочется заглянуть в БСЭ. Заглядываем: «Чудь – название в древнерусских летописях эстов (см. также Эстонцы) и родственных им угро-финских племён (заволочская Ч.), живших во владениях Новгорода великого к в. от Онежского озера – по рр. Онега и Северная Двина».

Нет, не проясняет энциклопедия, за что такая преференция чуди, почему автор ставит чудь наравне с русью. Может быть что-то разъяснит дальнейший текст? Ничего подобного, «Повесть» ничего не разъясняет, наоборот, продолжает все запутывать. В следующем предложении та же чудь неожиданно встречается еще раз (даже русь не удостоена такой чести!), причем в соседстве с… ляхами и пруссами! Если верить БСЭ и считать чудь эстонцами, то в рассматриваемой цитате «Повести» ее место, в соответствии с элементарной географией, должно было быть в ряду с зимиголой, летголой, ливами и ямью[4]. Так нет же, нелегкая уносит чудь почти за полтысячи километров на юго-запад, к самой Пруссии.

Но постойте, помимо «основной» чуди в нашей цитате помянута еще какая-то чудь заволочская. Благо, ее тоже встречаем в процитированной статье БСЭ. И что же? Впору хвататься за голову. Энциклопедическая заволочская чудь оказывается угро-финскими племенами к востоку от Онежского озера по рекам Онеге и Северной Двине, то есть более чем за полтысячи километров от Эстонии теперь уже на северо-восток. Вот тебе и неторопливые эстонцы – наш пострел везде поспел! Летописная Эстония простерлась «с южных гор до северных морей» – от Польши до самого Ледовитого океана.

Ученые умы этой проблемой почему-то не озаботились, поэтому искать ответ на первую загадку «Повести» о «Великой Эстонии» нам с тобой, мой неудовлетворенный читатель, придется самим. Но не сразу. В соответствии с уговором все собственные изыскания и домыслы мы оставляем на третью часть наших совместных чтений, «Измышления», а здесь сразу переходим к другой загадке «Повести», которая нам встречается прямо в следующем предложении: «По этому (Варяжскому) морю сидят варяги: отсюда к востоку – до пределов Симовых, сидят по тому же морю и к западу – до земли английской и волошской».

Само утверждение, что варяги сидят по Варяжскому морю, заглатывается легко, как добрый скотч из подвалов Баскервиль-холла, предусмотрительно принесенный нам Бэрримором. А где же еще им сидеть? К западу – это понятно. На всей Балтике хозяйничают варяги, то есть викинги норманны. Их длинные руки дотянулись до Англии еще в VIII веке, а к X веку их можно встретить и во Франции (в Нормандии), и в Италии (на Сицилии). Оставим пока волохов, у нас еще будет повод поговорить о них специально, и обратим наши взоры на восток. Оказывается, варяги уселись не только к западу, но и к востоку «отсюда». Ах!.. Осторожно, мой слабонервный читатель! Ну вот, брюки (юбку?) придется, вероятно, отдавать в химчистку. Зато о коврах нашего воображаемого Баскервиль-холла беспокоиться не стоит: вместе с веками утекло по усам, да в рот не попало столько всякого пойла, что ковры давно насквозь пропитаны всеми мыслимыми видами алкоголя.

Я понимаю тебя, мой ошарашенный читатель. Варяги, сидящие по Варяжскому морю «отсюда» на восток «до пределов симовых» – это что-то новенькое. Конечно, этому «новенькому» почти тысяча лет, но что делать, если такое интригующее замечание проигнорировано исследователями «Повести». Может быть, для них кажется естественным, что Варяжское, то есть Балтийское, море находится от нас на востоке и граничит с «пределами Симовыми» и что там сидят какие-то варяги, но у меня это настолько не укладывается в голове, что я вынужден позвать дворецкого:

– Бэрримор, еще два виски! И, будь добр, убери осколки.

Вторая загадка «Повести» о Варяжском море и варягах на востоке у «пределов Симовых» долго не будет давать покоя нам с тобой, мой сконфуженный читатель в мокрых штанах, заставляя периодически к ней возвращаться и в «Размышлениях», и в «Измышлениях».

«Потомство Иафета также: варяги, шведы, норманны, готы, русь, англы, галичане, волохи, римляне, немцы, корлязи, венецианцы, фряги и прочие, – они примыкают на западе к южным странам и соседят с племенем Хамовым».

Вопросы по географии сыплются, как из рога изобилия. Оказывается, у автора «Повести» Швеция примыкает к южным странам и соседит с Африкой! Н-да…

Признаюсь, лишь в весьма зрелом возрасте я осознал парадоксальность поговорки: «как швед под Полтавой» – и отдал должное военному гению Карла XII. А ты, мой беззаботный читатель, не задумывался над тем, в каких широтах обитают шведы и на какой широте стоит Полтава? Лично мне, когда я сподобился задуматься над этим, как будто послышался голос Л. Филатова:

Если бы не полтавская битва, где сгинула победоносная шведская армия, географические новации автора «Повести» могли бы спустя шестьсот лет обрести реальные очертания. Но не случилось, шведы так и не присоседились к «племени Хамову». Единственное, что удалось разбитому Карлу XII, это добраться до «пределов Симовых» в Стамбуле, где он нашел политическое убежище в почетном плену у турецкого султана.

Но интересно в цитате вовсе не это. В африканских соседях шведов нет никакой загадки, просто автор «Повести» не силен в географии, далеко ему до профессора Ширинского. Интересна последняя цитата другим. По существу, перед нами второе перечисление народов колена Иафета, но как же оно разнится с первым, представшим нашему взору несколькими строками ранее! Кроме руси никаких пересечений с предыдущим списком, и автор как будто вовсе забыл про привилегированную чудь. Это и служит ключом к разгадке второго перечисления народов колена Иафета. Оно добавлено в «Повесть» много веков спустя, когда на Руси уже не было никакой чуди, веси, мери, или муромы, и первое перечисление потеряло для читателя всякий смысл. Зато вокруг Руси появились новые народы, имена которых переписчик считает необходимым добавить в текст «Повести». Сами эти имена позволяют примерно определить время вставки нового текста.

Давай, мой начитанный читатель, зададимся простым вопросом: когда на Руси появились этнонимы[5] «немцы», «фряги», «корлязи»? Когда Древняя Русь могла познакомиться с венецианцами? Наиболее вероятный ответ – не ранее XIV века, скорее в XV веке, когда в наших летописях появилась «Повесть о взятии Царьграда фрягами». Соответственно, мы с тобой, мой обманутый читатель, имеем дело со вставкой XIV—XV веков. Таких вставок в «Повести» – пруд пруди, мы на них будем натыкаться регулярно. Увы, нельзя сказать, что они сделали повествование более верным или хотя бы более понятным.

И еще пара замечаний.

Первое. В XIV веке на Руси давно уже нет никаких варягов. Они для автора вставки – некое загадочное племя, вроде бы имеющее какое-то отношение к скандинавским народам, в числе которых он их и помещает. В результате варяги существуют сами по себе, независимо от шведов и норманнов (норвежцев). Но и шведы с норвежцами для переписчика «Повести», киевского монаха XIV—XV веков, – всего лишь некая абстракция, известная из летописей благодаря древним родственным связям Владимира Крестителя и Ярослава Мудрого. С датчанами первые князья не роднились, и те вовсе выпадают из нового перечня потомков Иафета. Зато наряду с абстрактными шведами автор вставки помещает в список отдельной позицией реально известных ему готов, с которыми в XIV веке вели торговые дела и подписывали соответствующие договоры Новгород Великий и Смоленск. Так в одном списке оказываются рядышком и варяги, и шведы, и готы.

Второе. Независимо от времени написания этой вставки, римляне конечно же не совместимы во времени ни с одним другим народом из рассматриваемого реестра. Поэтому под «римлянами», вероятно, здесь следует понимать «ромеев», то есть византийцев.

Поскольку к этой короткой вставке-перечислению нам еще не раз придется возвращаться, мой скрупулезный читатель, оставим здесь закладку – «Потомство иафета» – и двинемся дальше.

«Сим же, Хам и Иафет разделили землю, бросив жребий, и порешили не вступать никому в долю брата, и жили каждый в своей части».

Любопытная апологетическая отсебятина. Ветхий Завет не опускается до таких мелочей, как дележ земли сыновьями Ноя. И жребий, и зарок «не вступать никому в долю брата» – выдумки автора «Повести»[6]. Приписав их библейским прабратьям, он тем самым как бы освящает решения Любечского съезда 1097 года, где расплодившиеся князья поделили уделы и договорились не посягать на чужое: «каждо да держит отчину свою». Но и этого мало. Ссылка на сыновей Ноя предназначена придать решениям съездов значение, о котором большинство его участников по простоте душевной даже не подозревало.

Тут надо учесть, мой неискушенный читатель, что на Руси того времени в наследовании княжений действовало так называемое лествичное право, согласно которому власть переходила не к старшему сыну, а к старшему в роде, обычно следующему по старшинству брату или племяннику. Поскольку князья плодили потомство похлеще быков-производителей, архаичное право создавало среди прорвы братьев, дядей и племянников жуткую неразбериху в правах на наследство и усугубляло феодальную раздробленность Руси. Сыновья Ноя призваны решить эту проблему. В тексте «Повести» Сим, Хам и Иафет не просто поделили землю, но и, живя «каждый в своей части», навечно оставили свои уделы потомству. Тем самым «Повесть» интерпретирует решение съезда не только как конец междоусобицам, но и как переход к нормальной системе наследования, что, между прочим, автоматически закрепляло великокняжеский киевский стол за патроном автора «Повести» Святополком Изяславичем и его детьми.

Ты уже догадался, мой проницательный читатель, что столь вольная трактовка решений съезда осталась лишь благим пожеланием, и киевское княжение после смерти Святополка досталось не его отпрыскам, а Мономаху. Тем не менее, каждый новый узурпатор великокняжеского стола был больше других заинтересован в том, чтобы работала система нормального наследования, освященная и пропагандируемая «Повестью», поэтому приведенная фраза сохранилась во всех ее редакциях как универсальная максима.

«…произошел и народ славянский, от племени Иафета – так называемые норики, которые и есть славяне. Спустя много времени сели славяне по Дунаю, где теперь земля венгерская и Болгарская. От тех славян разошлись славяне по земле…»

Концепция дунайской или, как вариант, карпатской прародины славян была и остается очень популярной в славистике. Опору она находит не только в «Повести», но и во «Влесовой книге». Главное, также к среднему Дунаю относятся первые упоминания славян в греко-римских источниках (Прокопий Кесарийский, Иордан). Однако в среде профессионалов отношение к этой концепции скорее скептическое. Она не подтверждается археологически, а археология – единственный в истории объективный критерий любых концепций и умозрительных построений. Кроме того, остается огромная неопределенность в датировке появления славян на Дунае и в Карпатах. Из «Влесовой книги» различные интерпретации извлекают время пребывания в Карпатах действующих лиц (строго говоря, славянами во «Влесовой книге» они не называются) в весьма широком диапазоне, в целом укладывающемся во вторую половину I тысячелетия до н. э. Греко-римские источники впервые упоминают славян на Дунае только в VI веке н. э. Расхождение минимум шесть веков. А что же «Повесть»?

В «Повести» некие норики, они же славяне, оседают по Дунаю на территории Венгрии и Болгарии. Здесь нужно сделать важную оговорку. В дошедшем до нас древнерусском оригинале нет «славян», они появляются в переводе на месте «словен» оригинала. Отметим эту вольность Д. Лихачева и пойдем дальше. Исторической науке норики известны как иллирийское племя. В I веке до н. э. они создали свое царство Норик, которое вскоре было завоевано Римом и преобразовано в одноименную провинцию (Noricum). В начале V века та была захвачена готами и прекратила свое существование. Если норики «Повести» и жители Норика – одно и то же, то этим норикам не нужно было «садиться» по Дунаю, иллирийцы там сидели испокон веков. А словене (внимание, не славяне вообще, а конкретно словене) и поныне пребывают в южной части территории былого Норика, занимавшего современную центральную Австрию и горную словению. Этот факт говорит в пользу идентичности исторических нориков-иллирийцев с нориками-словенами «Повести». Текст «Повести» ему подыгрывает и тем, что Венгрия действительно находится рядом с историческим Нориком. Возникает только одно «но»: при чем тут Болгария? Интересный вопрос, мой во все вникающий читатель.

Возможно современная Болгария тут ни при чем. А вот в начале X века Первое Болгарское царство, далеко продвинутое усилиями Симеона по правому берегу Дуная на север до самой Дравы, вплотную сомкнулось с землей, только что захваченной венграми на противоположном дунайском берегу. То есть, слово «теперь» последней цитаты «Повести» может относиться только к первой трети X века. До этого времени в районе исторического Норика не было венгров, а после не было болгар. Соответственно, можно предполагать, что данный текст был написан в указанное время, а автор «Повести» лишь механически заимствовал его, причем его географические познания были недостаточны, чтобы скорректировать текст соответственно реалиям XII столетия. (Вспомним тропическую Швецию на закладке «Потомство иафета».)

Начало X века – период, на котором стоит чуть-чуть задержаться. В это время на территории былого Норика, Моравии и Паннонии заканчивает свое существование одно из первых в истории славянских государств. Из агонизирующей Великой Моравии, раздираемой внутренними княжескими междоусобицами, теснимой с северо-запада немцами и наводняемой с юго-востока венграми, во все остальные стороны бегут ее обитатели. Этот «великий исход» имел огромное значение для славянского мира. Он разнес практику государственности и традицию оригинальной письменности по окрестным землям, и вскоре вокруг бывшей Великой Моравии, как грибы после дождя, начинают вырастать славянские государства: Чехия, Польша, Русь, Сербия, Словения. И я сильно подозреваю, мой простодушный читатель, что «разошлись славяне по земле» вовсе не в незапамятные времена, а как раз в X веке, едва ли не на глазах у автора «Повести».

Вообще-то последняя цитата несмотря на краткость допускает много разных толкований. Пара из них достойна того, чтобы вернуться к ним в «Измышлениях».

«…разошлись славяне по земле и прозвались именами своими от мест, на которых сели. так одни, придя, сели на реке именем Морава и прозвались морава, а другие назвались чехи. а вот еще те же славяне: белые хорваты, и сербы, и хорутане… славяне эти пришли и сели на висле и прозвались ляхами… так же и эти славяне пришли и сели по Днепру и назвались полянами, а другие – древлянами, потому что сели в лесах, а другие сели между Припятью и Двиною и назвались дреговичами, иные сели по Двине и назвались полочанами, по речке, впадающей в Двину, именуемой Полота, от нее и назвались полочане. те же славяне, которые сели около озера Ильменя, назывались своим именем – славянами, и построили город, и назвали его Новгородом. а другие сели по Десне, и по Сейму, и по Суле, и назвались северянами».

Цитата длинновата, но длина ее соответствует предполагаемой значимости. Автор «Повести» пытается объяснить возникновение племенных названий у расселившихся славян. Поначалу все логично: пришли одни на реку Морава и прозвались морава. Но коли так, почему другие назвались чехами? Столь же непонятно, отчего хорваты – хорваты (да еще и белые!), сербы – сербы, а хорутане – хорутане. Осевшие по речке Полоте назвались полочанами. Прекрасно. Тогда почему славяне на Висле прозвались ляхами, а не вислянами, например, а поселившиеся по Днепру – полянами, а не днепрянами? Древляне прозвались так, потому что сели в лесах. Куда ни шло, хотя и сомнительно, скорее назваться бы им лесянами. Северные славяне у Ильменя почему-то сохранили исконное племенное имя. Допустим. Но какого ляда назвались северянами живущие на юге, на левобережье Днепра: по Десне, Сейму и Суле? В общем, слов много, а смысла мало: в огороде бузина, а в Киеве… поляне! Трудно отделаться от впечатления, что автор сам толком ничего не знает и только «пудрит» нам с тобой мозги, мой доверчивый читатель. А вот кто не должен быть доверчивым, так это хороший дворецкий.

– Бэрримор!

– Да, сэр.

– Как называют себя жители Англии?

– Британцами, сэр.

– Спасибо, Бэрримор, ты нас утешил.

Теперь, мой утешенный читатель, разобравшись с англичанами и британцами, остановимся подробнее на полянах и древлянах. Для этого я воспользуюсь твоим временным благодушием и забегу немного вперед. В дальнейшем (под 898 годом) «Повесть» задним числом объясняет происхождение племенного имени полян: «Полянами прозваны были потому, что сидели в поле…»

А древляне, как мы видели, прозваны древлянами, «потому что сели в лесах». Как все просто. Не знаю, было ли в древнерусском языке времен расселения славян слово «поле». Может быть, знают филологи[7]. Я также не знаю, когда поляне поселились на Днепре. Подозреваю, что этого не знает никто. Зато известно, что во время написания «Повести» слово «поле» было хорошо знакомо жителям Киева, где «Гора», то есть княжеские хоромы на Старокиевской горе, противопоставлялась «Полю (вне града)», которое включало как остальной город внизу, причем изначально имеется в виду не Подол, а противоположный южный склон Горы, так и, в последствии, прочие киевские окрестности.

Противопоставление княжеских хором на «Горе» окрестному «Полю» характерно для ранних русских городов. В частности, одинаковую трехзонную структуру «Поле – Гора – Подол» имели Ладога и Киев. Даже порядок этих зон был одинаковым, если смотреть на город с реки, соответственно Волхова и Днепра. В этой структуре Поле первоначально было местом погребения властителей и знати. Но по мере расширения границ города оно быстро теряет свои сакрально-погребальные функции и активно заселяется. В Киеве на Поле (вне града) выдвинулся уже «город Владимира», а разросшийся «город Ярослава» практически ликвидирует Поле как самостоятельную зону.

Следовательно, для киевлянина XI—XII веков, в частности автора «Повести», поляне – это просто обитатели Киева и его окрестностей, и понятие это не этническое, а географическое. И слова «сидели в поле» (следовало бы перевести «сидели в Поле») синонимичны словам «сидели в Киеве (у Киева)».

Противопоставлению полян и древлян имеется весьма любопытная аналогия у готов, которые в какой-то момент поделились на восточных (остготов), называвших себя грейтунгами (у латинских авторов greutungi), и западных (вестготов), именовавшихся тервингами (tervingi). Согласно исторической традиции, остготы в III—IV веках н. э. обитали, в частности, на землях полян «Повести», а вестготы – на древлянских землях. В исторической литературе встречаются переводы этнонима «грейтунги» как «поляне», а «тервинги» – как «древляне». Если это так, то этимология полян и древлян вовсе не славянская, а германская, что, казалось бы, снимает и вопрос о существовании в древнерусском языке слова «поле» для полян, и натяжку с заменой целого леса одним единственным древом для древлян.

Однако если на таком объяснении не успокоиться, а копнуть чуть глубже, то окажется, что германская этимология для древлян и полян ничем не лучше. Лингвисты и в древнегерманском для объяснения этнонима тервингов не нашли иного корня кроме *triu, что означает все то же «дерево», за которым леса по-прежнему не видать. Готское greutung (древнескандинавское gryting) этимологизируется из древнегерманского *griut со значением «гравий, щебень». Можно еще себе представить, что дерево как-то может заменить целый лес, но как гравий или щебенка заменит поле, а именно отнюдь не каменистые леса и лесостепь на правобережье Днепра, я лично не понимаю. А что нам скажет здравомыслящий англичанин?

– Бэрримор, что можно произвести из гравия?

– Гравия?

– Ну да, из этого, как его, *griut, а по-вашему, по-английски, grit.

– Вы хотели сказать grits, сэр. Вообще некоторые из нее варят овсяную кашу, но миссис Бэрримор никогда этого не делает. Она использует исключительно oatmeal.[8]

Теперь понятно, почему каша миссис Бэрримор такая липкая!

Поскольку английский здравый смысл нам ничем не помог, да и археология в таком вопросе не помощница, обратимся, мой жаждущий истины читатель, за хоть сколько-нибудь объективными данными к независимым свидетелям.

Названия подчиненных Киевской Руси славянских племен встречаются в труде византийского императора Константина Багрянородного «Об управлении империей», написанного в середине X века. Среди них вполне узнаваемы другувиты (вероятно, дреговичи «Повести»), кривитеины (кривичи), северии (северяне), а вот ни полян, ни древлян почему-то нет! Правда, недостача полян и древлян компенсируется излишками в виде каких-то вервиан и лендзанинов.

Историкам приходится изворачиваться, и возникает версия, что из-за неточности информатора Багрянородного или описки переписчика в вервиан, например, могли превратиться дервиане. Но тогда возникает законный вопрос об этническом лице летописных древлян. Во-первых, дервиане звучит даже ближе к тервингам, чем к древлянам (в древнегерманском (т) и (д) почти не различались, и слово тервинг звучало близко к (дервинг)[9]). Во-вторых, у византийского хрониста Иоанна Скилицы, современника автора «Повести», князя Игоря казнят, причем точно так же, как в «Повести», разрывая распрямляющимися деревьями, вовсе не древляне, а какие-то немцы.

Если мы пристраиваем вервиан в качестве древлян «Повести», то для полян у Багрянородного остаются только лендзанины. Не знаю, можно ли объяснить этих лендзанинов из древнерусского языка, но звучит словечко как-то по-польски. Впрочем, в современном польском языке поле и есть pole (поле). Зато, опять же, корень лендз– созвучен с германским land (лянд) – «земля, страна». Но если германская этимология для грейтунгов и тервингов IV века в среднем Поднепровье вполне приемлема, имея в виду некое готское государство (условно «державу Германариха») и соответствующую ему черняховскую археологическую культуру, то германские толкования лендзанинов для Киевской Руси середины X века – нонсенс. В общем, дело темное.

Справедливости ради надо признать, что существует одно на первый взгляд удовлетворительное объяснение отсутствию полян у Константина Багрянородного. Мы до него еще доберемся в свое время.

«Когда волохи напали на славян дунайских, и поселились среди них, и притесняли их, то славяне эти пришли и сели на висле и прозвались ляхами…»

Мы с тобой, мой незабывчивый читатель, снова встретились с волохами, и на сей раз попытаемся разобраться, кто же они такие.

Брокгауз и Ефрон уверяют нас, что волохами древние славяне называли итальянцев. БСЭ вообще обходит волохов своим вниманием и упоминает их лишь мельком в этногенезе[10] современных румын. Наконец, лингвисты докопались, что древнерусское волохъ происходит от германского Walch / Welch (вальх / вельх)[11], как германцы называли кельтов. Впрочем, у тех же древних германцев Walhôland – еще и Италия, что не удивительно, ведь весь север Апеннинского полуострова с IV по I века до н. э. был оккупирован кельтами и звался у римлян Цизальпинской Галлией.

Итак, на роль летописных волохов претендуют сразу:

а) итальянцы, в «древнем» варианте – римляне;

б) румыны или, для указанного времени, их предшественники гето-даки;

в) какие-то кельты.

Так кто же все-таки напал на дунайских славян? Кто внедрился в их ряды и потом так притеснил, что несчастные норики (как тут не перефразировать шекспировского Гамлета: «Бедный Норик!»?) улепетнули с Дуная на Вислу, а чтобы проклятые волохи не догнали и не добавили, на всякий случай еще и переименовались в ляхов? Интрига вопроса в том, что в разные периоды истории иллирийское среднее Подунавье в районе Норика захватывали или могли захватить и кельты, и гето-даки, и римляне.

Рейнские кельты были первыми достоверно известными в истории Европы захватчиками территории современной Австрии. Именно они на рубеже V—IV веков до н. э., еще в самом начале «великой кельтской экспансии», основали на Дунае город Виндобону, которая со временем превратилась в столицу Австрии Вену.

Предполагаемые предки румын имели некую возможность напасть на среднее Подунавье в I веке до н. э. при гето-дакском вожде Буребисте. Примерно в это же время существовало иллирийское царство Норик. В принципе возможно допустить, что Буребиста, славившийся смелыми рейдами в Македонию и Иллирию, устраивал набеги и на Норик. Но в любом случае у гето-даков не было времени поселиться среди нориков и притеснять их; для этого правление Буребисты было слишком коротким, а его военная активность в конечном счете только спровоцировала начало покорения римлянами Дакии и всего Подунавья, включая Норик.

Римляне завоевали Норик где-то на рубеже эр, вполне возможно, вследствие войны против Буребисты. Не сохранилось никаких исторических свидетельств притеснений римлянами завоеванных нориков, равно как и археологических следов бегства жителей Норика того времени на Вислу. Наоборот. На рубеже эр уже четко обозначаются археологические векторы массового расселения древних германских племен с севера центральной Европы, в частности с Вислы, на юг и юго-восток, куда вслед за бастарнами и скирами устремляются сначала лугии и вандалы, а затем готы и гепиды.

Но самое главное, все три перечисленных случая не должны иметь никакого отношения к истории славян согласно господствующей среди ученых, историков и археологов, точки зрения, что говорить о славянах до V века н. э. вообще не имеет смысла. Поэтому давайте посмотрим, кто нападал на Норик в районе V века и после.

Именно с V века в Европе начинается долгая круговерть «переселения народов». В 408 году н. э. Норик захватывают вестготы, через год – остготы. Думаю, без притеснений и немалых тут не обошлось. Вслед за готами по Норику прошлись лангобарды. Заметной германизации подверглись не только Трансальпийская Галлия, но почти вся Италия. Но немцев наши летописи отличают с самых древних времен (можно вернуться на закладку «Потомство иафета»), и не видно причин, с чего бы им обзывать немцев волохами.

В VI—VII веках до Норика добираются авары. Но нехороших аваров, злостно притеснявших дулебов, «Повесть» знает, именует обрами и вряд ли путает с волохами.

А затем набирает силу «славянский реванш». Считается, что в VII—IX веках славяне заселяют основные территории современного обитания. Так что если в это время кто-то кого-то и притеснял в Норике, то славяне могли быть только притеснителями, а не притесняемыми. В VII веке возникает государство Само – первое в истории славянское государственное образование (если, конечно, не считать славянским государством царство Норик I века до н. э.). В IX веке преемницей Само становится Великая Моравия, где появляется первая оригинальная славянская письменность.

Правда, славянская экспансия охватила лишь три стороны света. На западе она уперлась в непреодолимую преграду – мощь государства франков. И сила одолела силу. С VIII века как раз захватом Норика начинается медленная, но неуклонная подвижка на восток границы между германским и славянским мирами. В результате на рубеже IX—X веков Великая Моравия подвергается иноземным вторжениям сразу с двух сторон. «Ползучую интервенцию» Восточно-франкского королевства, будущей Германии, останавливают наводняющие Среднедунайскую равнину венгры. Но немцев на роль волохов мы уже успели отмести, а обзывать волохами хорошо ему известных венгров у автора «Повести» тоже оснований не видно.

И что же в итоге? А ничего! Ни один известный нам исторический факт не может быть поставлен в соответствие этой маленькой цитате. Тупик.

Некоторую надежду нам дарит академик О. Трубачев предлагающий в недавно вышедшей книге «Этногенез и культура древних славян» свое решение этой проблемы. Читать сразу две книги, мой любящий порядок читатель, мы не будем. Если же вкратце, Трубачев склоняется к тому, что волохами «Повести» были все-таки древние кельты, а их нападение на дунайских славян имело место в Норике во время «великой кельтской экспансии». Magari… Черт возьми, кажется, я ненароком перескочил на итальянский. Уж больно уместно здесь такое великолепно короткое и емкое итальянское словечко magari, которое можно перевести на русский целой фразой: «хорошо бы, если бы это было бы так». Действительно, хорошо бы! Правда, в этом случае надо не только допустить, что славяне существовали уже в середине I тысячелетия до н. э., причем именно на Дунае, но и что до автора «Повести» об этом дошла вполне определенная информация. Первое я себе представить еще могу (скорее, хочу! Magari!!!), а что до второго… Как-то не получается.

К сожалению, мой заблудший читатель, я не выведу тебя из тупика, в котором мы оказались. Могу лишь констатировать последовательную позицию автора «Повести» в отношении волохов, которую он еще раз подтверждает позже, под 898 годом (здесь мы с тобой, мой суетливый читатель, вновь забегаем вперед):

«в год 898…Сидели ведь тут (за Карпатскими горами, то есть в теперешний Венгрии) прежде славяне, а затем Славянскую землю захватили волохи. а после угры прогнали волохов, унаследовали ту землю и поселились со славянами, покорив их себе; и с тех пор прозвалась земля Угорской».

Если следовать Трубачеву, то получается весьма занимательная картинка. Во-первых, славяне «сидели» в Норике минимум с середины первого тысячелетия до Рождества Христова. Во-вторых, слово «после» в этой цитате означает ни много, ни мало через тысячу триста лет, имея в виду время, прошедшее между захватами Норика кельтами (рубеж V—IV веков до н. э) и Паннонии венграми (рубеж IX—X веков н. э). Лично я, жалея твои джинсы (узкую юбку?), мой торопливый читатель, отказываюсь шагать по истории такими шагами. Если в том, что говорит «Повесть», есть хоть капля правды, то вторжение волохов в Норик и Паннонию могло произойти и каким-то чудом осталось совершенно не замеченным историей и археологией, где-то в VI—VIII веках. Такой серьезный «прокол» историков и археологов странен, но в принципе возможен. Мне кажется, в пользу его возможности находится один неожиданный косвенный аргумент, о котором мы поговорим в «Измышлениях». А пока нам придется отложить загадку нападения таинственных дунайских волохов на загадочных дунайских славян.

«Когда же поляне жили отдельно по горам этим, тут был путь из варяг в Греки и из Греков по Днепру, а в верховьях Днепра – волок до Ловоти, а по Ловоти можно войти в Ильмень, озеро великое; из этого же озера вытекает волхов и впадает в озеро великое Нево, и устье того озера впадает в море варяжское. И по тому морю можно плыть до рима, а от рима можно приплыть по тому же морю к Царьграду, а от Царьграда можно приплыть в Понт море, в которое впадает Днепр река… а Днепр впадает устьем в Понтийское море; это море слывет русским».

Мы с тобой, мой набирающийся опыта читатель, уже начали потихоньку привыкать: в «Повести» что ни фраза, то проблема. Но «путь из варяг в греки», разве тут можно найти что-либо интересное? Само сочетание слов настолько привычно и замусолено, что мысль на нем просто не хочет останавливаться. И напрасно. Очередная цитата, несмотря на затасканность и кажущуюся тривиальность, – одна из самых загадочных и интригующих в «Повести».

Для начала пришла пора разобраться, что есть Варяжское море «Повести» и где оно находится. Здесь у нас с тобой, мой читатель-исследователь, появляется возможность сделать сногсшибательное географическое открытие. Оказывается, Варяжское море – это Балтийское море + Атлантический океан + Средиземное море, походя не упоминая такие мелочи, как Северное, Эгейское и Мраморное моря, Скагерраки и Ла-Манши, Гибралтары и Дарданеллы.

Второе открытие тебя, мой и так пребывающий в нокдауне читатель, способно и вовсе повергнуть в нокаут: никакого «пути из варяг в греки» в «Повести» вовсе нет!!

Встряхнись и прочти сам еще раз внимательно последнюю цитату. Автор действительно описывает некий водный путь, состоящий из нескольких последовательных участков. Слова «из Варяг в Греки» относятся только к самому первому участку этого пути, за которым после союза «и» следует второй участок: «из Греков по Днепру», затем третий – волок с верховьев Днепра до Ловати, четвертый: по Ловати в озеро великое Ильмень, далее Волхов, Нева, Варяжское море… Как ни вглядывайся, нету ни точки, ни двоеточия после слов «из Варяг в Греки», и никаких оснований подразумевать их там из-за последующего союза «и». Кроме того, не уйти от факта, что участки пути описаны строго последовательно, и первый участок «из Варяг в Греки» вписывается в эту последовательность, хотя сама последовательность описания указывает направление не от варяг к грекам, в нашем привычном представлении, а ровно наоборот. Если процитированный отрывок читать честно и беспристрастно, то речь в нем идет о следующем водном пути:

Варяги → Греки → Днепр → волок → Ловать → Ильмень → Волхов → Нева → Варяжское море (Балтийское море + атлантика + Средиземное море) → Рим → Варяжское море (Средиземное море) → Царьград → Понт, Русское море (Черное море).

Формально действительно получаем путь от варягов до Черного моря, но совершенно очевидно, что это не путь «из варяг в греки», как мы привыкли его понимать. На самом деле «Повесть» описывает некий безымянный водный путь вокруг всей Европы, причем традиционный путь «из варяг в греки» оказывается лишь его частью, и эта часть описывается в направлении противоположном привычному – с юга на север.

Давай, мой беспристрастный читатель, зафиксируем на будущее трассу нашего «циркумъевропейского» водного пути в несколько сокращенном виде.

Трасса 1: Варяги → Греки → Днепр → Волхов → Балтийское море → Рим → Черное море и оставим на ней соответствующую закладку: «Трасса 1»

А что нам говорит об этом загадочном пути современная наука? По последним данным археологии и нумизматики (самый надежный археологический ориентир – клады с точно датируемыми монетами византийской чеканки) днепровско-волховский путь, который мы традиционно зовем путем «из варяг в греки», начинает функционировать не ранее середины X века, то есть минимум на столетие позже времени, обозначенного в «Повести». До X века вся масса восточного серебра доставляется из Персии в Прибалтику и Скандинавию по Волге через Хазарский каганат, а византийское золото из Черного моря идет на Волгу по Дону и Оке. И только во второй половине X века, вероятно, после разгрома Хазарии Святославом волжский путь уходит на второй план, а днепровско-волховский становится главным. Притом полезно заметить, что вплоть до X века никаких скандинавских следов в районе Киева археологи не находят.

Это только первое из многих вопиющих противоречий между «Повестью» и современными данными археологии.

«…из руси можно плыть по волге в Болгары и в Хвалисы, и на восток пройти в удел Сима, а по Двине – в землю варягов».

А вот и «удел Сима». На сей раз «пределы Симовы» помещены на восток не «отсюда», а от Волги. Если считать это ответом, то удел Сима «Повести» – это Хазария, точнее то, что от нее осталось за Волгой после разгрома Святославом Хазарского каганата. Вероятно, с точки зрения автора «Повести», право называться «уделом Сима» давало Хазарскому каганату исповедание в нем иудаизма как господствующей религии.

Полегчало? Совсем чуть-чуть. Даже с учетом того, что Варяжское море «Повести» на востоке доходит аж до Константинополя, Хазарию оно своими водами все равно не омывает. Хоть как-то примирить Варяжское море с Хазарией могло бы море Черное – как-никак оно все же «залив» Средиземного, и исторический Хазарский каганат с VII века получил выход к Азовскому и Черному морям на берегах Таманского и Крымского полуостровов. Но тогда получится, что варяги «сидят» на Черном море! Ничего не попишешь, придется отметить еще одну загадку «Повести» – черноморских варягов.

Меня всегда поражала бестолковость древних скандинавов, которые якобы ходили путем «из варяг в греки» в традиционном понимании оного. Если даже вскользь посмотреть на карту, то станет ясно, что означенный путь из Балтийского моря в Черное – самый неудобный. Не говоря о необходимости преодолевать пороги и на Волхове, и на Днепре, просто напрашивается спрямить путь и идти из Балтики на Днепр сразу по Западной Двине, не делая огромную дугу по Финскому заливу, Неве, Волхову, Ильменю и Ловати. Тем более что волоки с Ловати на Днепр все равно идут через верховья Двины! Я уж не говорю о более удобных, цивильных и дающих больше возможностей в плане торговли и грабежа речных путях через реки центральной Европы: Неману, Висле, Одеру, Рейну с выходом на тот же Днепр, Южный Буг или Днестр (через Припять и Западный Буг), либо Дунай через его северные притоки.

– Бэрримор, как ты добираешься до Гримпена?

– Странный вопрос, сэр. На нашей двуколке.

– А каким путем?

– По дороге.

– А почему не через болото, нашу знаменитую Гримпенскую трясину?

– Но это же гораздо дальше! И потом, кто же ездит по трясине?

Бэрримор снова прав. Действительно, зачем кружить по болотам, если есть прямая накатанная дорога? Викингам следовало бы послушать моего дворецкого. Впрочем, викинги и сами не были идиотами. Их полностью реабилитирует археология. Археологически традиционный путь «из варяг в греки» проявляется лишь с X века, что выглядит вполне естественно. Он устанавливается сразу в качестве «хребта» нового только что образовавшегося государства, Киевской Руси, соединяющего два ее важнейших региона: Новгород и Киев. Одновременно его концы – торговые «окна» Киевской Руси в Византию и Западную Европу, только в этом контексте к нему имеют отношение и варяги, и греки.

Между прочим, из последней прочитанной цитаты следует, что прямой путь из Руси в землю варягов по Двине автору «Повести» известен. Поэтому появление в ней днепровско-волховского пути, с одной стороны, отражает факт его существования и значения в эпоху автора, но никак не ранее, а с другой стороны, оказывается изящным композиционным предварением эпизода путешествия Андрея Первозванного:

«Когда андрей учил в Синопе и прибыл в Корсунь, узнал он, что недалеко от Корсуня устье Днепра, и захотел отправиться в рим, и проплыл в устье днепровское, и оттуда отправился вверх по Днепру… И пришел к славянам, где нынче стоит Новгород… И отправился в страну варягов, и пришел в рим… андрей же, побыв в риме пришел в Синоп».

Давайте, как мы это уже только что сделали для «циркумъевропейского» водного пути, кратко изобразим трассу пути апостола Андрея.

Трасса 2: Синоп → Корсунь → Днепр → Новгород → Страна варягов → Рим → Синоп.

Тут у тебя, мой любопытный читатель, может возникнуть естественный вопрос о Синопе. Что это такое? Не могу отказать тебе и себе в удовольствии справиться у БСЭ: «синоп (Sinop) – город на С. турции, административный центр вилайета Синоп… Основан не позднее 7 в. до н. э. как колония г. Милета. важный торговый и ремесленный центр Причерноморья. в зависимости от С. находился прилегающий приморский район… Со 183 до н. э. входил в Понтийское царство (сначала как резиденция царя, затем – столица). в 70 до н. э. завоеван римским полководцем Лукуллом. С конца 4 в. н. э. принадлежал византии…»

Теперь, узнав, что Синоп «Повести» – византийский город-государство на черноморском побережье Малой Азии (в современной Турции), вспомним Трассу 1 «циркумъевропейского» водного пути (см. закладку «Трасса 1») и последовательно сопоставим пункты обеих трасс в виде таблицы:

Сразу бросается в глаза полное совпадение двух пар соотнесенных пунктов обеих трасс: <Днепр – Днепр> и <Рим – Рим>. Три пары пунктов не совпадают прямо, но их эквивалентность не требует комментария: <Греки – Корсунь>, <Волхов – Новгород>, <Балтийское море – Страна варягов>. Узнав, что такое Синоп, сюда же мы можем отнести и четвертую пару, последнюю в таблице: <Черное море – Синоп>. Теперь шесть из семи (!) пунктов обеих трасс находят себе точные парные соответствия. Совпадение столь разительно, что трудно не предположить: на самом деле мы имеем не две, а фактически одну и ту же трассу. То есть, ап. Андрей шел по пути, который мы зовем путем «из варяг в греки». Поскольку такого пути, как мы с тобой, мой географически подкованный читатель, теперь твердо знаем, ни в «Повести», ни в природе не было, путь этот правильнее было бы называть его именем, то есть «путем Андрея Первозванного».

Однако вернемся к таблице сопоставления пунктов двух трасс. Там у нас осталась еще одна пара, самая первая в таблице: <Варяги – Синоп>. О, эта пара стоит многого! «Повесть» упорно водит нас кругами вокруг одной и той же загадки черноморских варягов. Но само сочетание слов «черноморские варяги» звучит настолько дико, что говорить о них язык поворачивается только в «Измышлениях».

«И были три брата: один по имени Кий, другой – Щек и третий – Хорив, а сестра их – Лыбедь. Сидел Кий на горе, где ныне подъем Боричев, а Щек сидел на горе, которая ныне зовется Щековица, а Хорив на третьей горе, которая прозвалась по имени его Хоривицей. И построили город в честь старшего своего брата, и назвали его Киев… Некоторые же, не зная, говорят, что Кий был перевозчиком… Если бы был Кий перевозчиком, то не ходил бы к Царьграду; а этот Кий княжил в роде своем, и когда ходил он к царю, то, говорят, что великих почестей удостоился от царя, к которому он приходил… Кий же, вернувшись в свой город Киев, тут и умер; и братья его Щек и Хорив и сестра их Лыбедь тут же скончались».

Хорошо знакомая тебе со школьной скамьи, мой читатель-отличник, легенда об основании Киева. Похоже, легендой она была уже во времена написания «Повести». Как иначе объяснить, что автору, в силу обязанности обосновывавшему права Киева быть «матерью городам русским», а киевских князей – великими князьями, приходится отстаивать княжеский сан Кия в полемике с неизвестными нам оппонентами-скептиками, считавшими Кия перевозчиком? Нелегкое дело – наводить тень на плетень. В нем автор следует надежному правилу: если уж врать, то по-большому. Поэтому привлекаемый безымянный свидетель – не меньше чем царь, то есть византийский император. А что? В «Повести» все киевские князья и княгиня ходили на греков с мечом или к грекам с челобитьем, и все удостаивались от их царей «великих почестей». Так что большая ложь, с одной стороны, прикрывает бедность фантазии автора, а с другой стороны, выглядит вполне правдоподобно.

Конечно, поскольку весь эпизод вымышлен, автор не называет имени царя. Это естественно. Противоестественно другое. Именно на отсутствии в тексте императорского имени академик Б. Рыбаков путем сложных выкладок точно высчитывает, что Кий правил в VI веке. Сами по себе построения весьма любопытны, жаль только, что построены на песке. Правда, я подозреваю, что помимо песка основанием для математических выкладок академика послужил фундамент небольшой крепости, раскопанной археологами на Старокиевской горе и существовавшей как раз в VI—VIII веках. Хотя Б. Рыбаков – академик отнюдь не физмат наук, в своих арифметических расчетах с «подгонкой под ответ» он вполне справился. А потом археологи под давлением академического авторитета назвали эту раскопанную крепость «городом Кия». Теперь историки ссылаются на «город Кия», а археологи – на «князя Кия». Круг замкнулся.

Небольшая крепость в центре современного Киева действительно существовала пару веков, но вряд ли можно назвать ее городом, и тем более нет никаких оснований утверждать, что в этой крепости жил и кем-то правил какой-то Кий. Поэтому предлагаю, мой вольнодумный читатель, считать общепринятое название «города Кия» условным. А что до самого Кия с его братьями… В связи с ними полезно вспомнить еще четыре троицы братьев:

а) западнославянское предание о Чехе, Ляхе и Русе;

б) армянскую «Историю Тарона»;

в) древнегерманский эпос о гибели Германариха;

г) легенду самой «Повести» о призвании варягов. Западнославянским преданием о братьях Чехе, Ляхе и Русе нам еще доведется заняться вплотную. Здесь же оно интересно лишь как один из сюжетов о тройке братьев-основателей и яркий пример патронимии[12]. Немудрящая народная хитрость придумала трех братьев и тем самым очень просто объяснила задним числом, почему чехи, поляки (ляхи) и русские зовутся так, а не иначе. Примеры патронимов нам еще встретятся далее.

В контексте рассматриваемой цитаты «Повести» для нас интереснее «История Тарона», записанная армянским историком Зенобом Глаком не позже VIII века. В ней три брата – Куар, Мелтей и Хореван – основывают три города, а через некоторое время строят еще один город на горе Кер-кей, где был простор для охоты при обилии трав и деревьев. Стоит обратить внимание, что город Хореван находится в некой стране Палуни и что персидский историк рубежа IX—X веков ибн Русте также знает город (или область) Хореван как место, где русы размещали пленных славян.

Б. Рыбаков считал, что Глак каким-то образом заимствовал сюжет у днепровских славян, где, по его мнению, находится страна Палуни, то есть земля полян. При этом его не смущало то, что в армянской легенде города двух братьев и общий город-столица к земле Полуни отношения не имеют. К тому же хоть сколько-нибудь достоверной версии заимствования сюжета академик так и не предложил. Как представляется мне, плагиат в противоположном направлении вероятен ничуть не меньше, даже больше, учитывая и времена написания «История Тарона» и «Повести», и имена действующих лиц, которые вряд ли кто решится назвать славянскими. Но поскольку даже Рыбаков не смог придумать приемлемую версию прямых контактов Киевской Руси и древней Армении, скорее всего первоисточник этой легенды и не славянский, и не армянский. Те и другие заимствовали сюжет из некоего общего источника, на роль которого могли бы претендовать, например, хазары или аланы.

Интересно сравнить две версии легенды. «Старшую» пару братьев составляют Куар и Кий. Если учесть, что в арабской литературе Киев зовется Куябом, Куявой и т. п., некая схожесть имен имеется. Во второй паре Мелтей – Щек имена различны, зато Щек действительно «тезка» одной из киевских гор – Щековицы. Имена третьей пары братьев Хореван – Хорив наиболее похожи, зато в Киеве вопреки утверждению «Повести» нет и, похоже, никогда не было горы Хоривицы. Но гора Хорив есть… в Ветхом Завете. Опять знакомое: в огороде бузина, а в Киеве… Хорив! Или: с миру по нитке – нищему рубаха. И тогда невольно начинаешь терзаться вопросом: а можно ли считать братьев Кия, Щека и Хорива более историчными, чем, например, Сима, Хама и Иафета?

Пару слов о стране Полуни. Во-первых, если Полуни – это страна, то снова приходится констатировать, что поляне – понятие не этническое, а географическое. Во-вторых, если Полуни и поляне – одно и то же, то Киев в VIII веке звался не Киевом, а Хореваном. В этом, кстати, нет ничего невозможного. Были у Киева и другие названия. В частности, у Константина Багрянородного в середине X века встречается Самбат как крепость Киева. Города тоже живут своей жизнью. Как и легенды.

Вообще сам сюжет о братьях-основателях (города, столицы, государства и т. п.) весьма распространен и имеет много вариаций. Например, римляне считают, что братья-близнецы основали Вечный Город, а «Повесть» далее по ходу чтения сообщит нам, мой стоически не покидающий меня читатель, что три брата – Рюрик, Синеус и Трувор – дали Руси первую княжескую династию. Иногда у братьев бывали ассистенты. В легенде о Ромуле и Реме важная роль отведена Капитолийской волчице. «Повесть», стараясь не ударить в грязь лицом, придает Кию, Щеку и Хориву сестру именем Лыбедь, и эта сестра дает нам еще одно основание подозревать эклектически компилятивный характер «Повести». Имя сестрице придумывать не пришлось, река Лыбедь до сего дня впадает в Днепр на территории Киева. И вот в «Повесть» перекочевывает из древнегерманского эпоса жертва коварного Германариха (Ёрмунрекка скандинавских саг) несчастная Лебедушка (Сванхильд), за чью смерть под копытами готских коней мстят жестокому тирану три ее брата (Хамдир, Серли, Эрп). Правда, отомстив, все трое гибнут и в пылу мести не успевают заложить город.

Последнюю из легенд о трех братьях – эпизод призвания варягов руси в Новгород – мы рассмотрим в соответствующем месте «Повести» и тогда вновь вспомним тихую незаметную кончину братьев и сестры Кия.

«Был вокруг города (Киева) лес и бор велик, и ловили там зверей, а были те мужи мудры и смыслены, и назывались они полянами, от них поляне и доныне в Киеве».

Не могу пропустить эту фразу и не поиздеваться еще раз над автором «Повести», ничтоже сумняшеся выведшим якобы племенное название полян из слова «поле». Можно спорить, существовало ли некое славянское племя полян, но, даже если таковое и обитало на днепровских кручах, в любом случае к полюшку-полю его имя отношение иметь не могло, поскольку никакого поля вокруг города Киева не было и в помине, а был там, перечитай, мой грамотный читатель, еще раз: «лес и бор велик, и ловили там зверей». Воистину семь верст до небес – и все лесом!

– Бэрримор, где достают дрова для Баскервиль-холла?

– Конечно, в лесу.

– Ответ неверный! А где охотятся на зверя?

– М-м-м, наверно в лесу? – Бэрримор уже чувствует подвох и пятится к двери.

– Ответ опять неправильный. Дрова надо рубить и зверей ловить в полях, потому что именно в поле «лес и бор велик, и ловили там зверей».

Что я могу сделать? Так утверждает «Повесть». А вот «Таймс» такой мудрости не напишет. Поэтому бедный Бэрримор, затюканный моими дурацкими вопросами и невразумительными поучениями, с расстройства устремляется в буфетную, где хранятся домашние настойки, на свиданье с графинчиком.

«И после этих братьев стал род их держать княжение у полян, а у древлян было свое княжение, а у дреговичей свое, а у славян в Новгороде свое, а другое на реке Полоте, где полочане. От этих последних произошли кривичи… их же город – Смоленск… От них же происходят и северяне… вот только кто говорит по-славянски на руси: поляне, древляне, новгородцы, полочане, дреговичи, северяне, бужане, прозванные так потому, что сидели по Бугу, а затем ставшие называться волынянами. а вот другие народы, дающие дань руси: чудь, меря, весь, мурома, черемисы, мордва, пермь, печера, ямь, литва, зимигола, корсь, нарова, ливы, – эти говорят на своих языках».

Попутно признавая наличие многих княжений помимо киевского, автор четко различает говорящих на Руси по-славянски и «на своих языках». Мы уделим немного времени обоим перечням.

Среди говорящих по-славянски слегка удивляет отсутствие кривичей, тем более что чуть раньше говорилось о том, что кривичи произошли от присутствующих в перечне полочан, а от кривичей, в свою очередь, произошли также наличествующие там северяне. Придется посчитать отсутствие кривичей небрежностью автора. Хотя пропуск кривичей мог быть и не случайным. У историков есть серьезные подозрения, что ко времени написания «Повести» балтское племя полочан уже ославянилось, а родственные им кривичи – еще не совсем, вследствие чего продолжали говорить на исконном восточнобалтском языке.

Происхождение и этническое лицо северян покрыто мраком неизвестности. Возможно, это этнически самое сложное племя среди упомянутых в «Повести». Соседство со степью, Великой Скифией, не могло пройти даром. Однако сложность этнического облика не обязательно исключала северянам возможность раннего перехода на славянскую речь.

Я бы на месте славян заселил тучные северские земли раньше верхневолжской глухомани, где ютились кривичи.

Теперь обращаемся к списку говорящих «на своих языках» и с чувством глубокого удовлетворения обнаруживаем, что и здесь чудь на самом первом месте! Не знаю, как тебе, мой невозмутимый читатель, а мне настырные эстонцы начинают надоедать. Но ведь дыма без огня не бывает. Питал ли автор «Повести» к чуди какое-то противоестественное влечение, или та действительно заслуживала место во главе списка? А может быть, все еще запутаннее, ведь и в этом перечне чудь непосредственно следует за русью. Если поменять знаки препинания… Впрочем, все переводчики «Повести» только тем и занимались, что меняли расстановку знаков препинания, благо отсутствие таковых в древнерусском оригинале дает в этом плане поистине безграничные возможности.

Мы с тобой, мой не слишком уверенно ориентирующийся в грамматике читатель, переставлять знаки препинания не будем. А вот вездесущим и вечно лезущим поперек батьки в пекло эстонцам видимо придется посвятить отдельный раздел «Измышлений».

«Поляне же… были из славянского рода и только после назвались полянами, и древляне произошли от тех же славян и также не сразу назвались древляне; радимичи же и вятичи – от рода ляхов. Были ведь два брата у ляхов – радим, а другой – вятко; и пришли и сели: радим на Соже, и от него прозвались радимичи, а вятко сел с родом своим по Оке, от него получили свое название вятичи».

Вот он, обещанный пример патронимии в «Повести». От кого произошли радимичи и вятичи? Конечно, от праотцев Радима и Вятко. Те были ляхами. А от кого произошли ляхи? От праотца Ляха. От кого произошли праотцы Чех, Лях и Рус? От праотца Норика. И так далее до самого праотца Иафета. А можно и продолжить от праотца Ноя до самого прапраотца Адама.

Но есть здесь и еще один интересный аспект.

После того как Киевская Русь покинула политическую карту мира, с XIV века большая часть территории современной Украины вместе с Киевом оказалась в Великом княжестве Литовском, а с середины XVI века после унии Литвы и Польши автоматически перешла в Речь Посполитую[13], после чего началось «ополячивание» и «окатоличивание» бывшей Киевской Руси. Самые древние дошедшие до нас списки «Повести» относятся как раз к XVI веку, и вполне можно ожидать, что киевские монахи-переписчики, угождая новым хозяевам, постарались привнести в ее текст нечто, обосновывающее историческое «родство» украинцев и поляков. Возможно, именно тогда появились вставки о братьях Радиме и Вятко «от рода ляхов». Тогда же жители киевского Поля (вне града) могли превратиться в большое доминирующее в Поднепровье племя полян как древнюю и достойную ветвь великого польского народа. А что делать? Жить-то надо.

«все эти племена имели свои обычаи, и законы своих отцов, и предания, и каждые – свой нрав. Поляне имеют обычай отцов своих кроткий и тихий, стыдливы перед снохами своими и сестрами, матерями и родителями; перед свекровями и деверями великую стыдливость имеют; имеют и брачный обычай: не идет зять за невестой, но приводит ее накануне, а на следующий день приносят за нее – что дают. а древляне жили звериным обычаем, жили по-скотски: убивали друг друга, ели все нечистое, и браков у них не бывали, но умыкали девиц у воды. а радимичи, вятичи и северяне имели общий обычай: жили в лесу, как и все звери, ели все нечистое и срамословили при отцах и при снохах, и браков у них не бывало, но устраивались игрища между селами, и сходились на эти игрища, на пляски и на всякие бесовские песни, и здесь умыкали себе жен по сговору с ними; имели же по две и по три жены».

Я не этнолог и не театральный режиссер, но когда я читаю про обычаи полян и законы их отцов, мне, как Станиславскому, хочется воскликнуть: «Не верю!!» Не могу представить себе язычников славян кроткими и тихими. А ведь, согласно «Повести», поляне происходят напрямую от древних славян (словен?) Норика. Вот древляне (кстати сказать, судя по предыдущей цитате, имеющие общую с полянами родословную и долженствующие иметь сходные обычаи), радимичи, вятичи и северяне – наши люди! И срамословят при отцах и при снохах, и устраивают игрища между селами, и пляшут на них, и бесовские песни поют, и девиц у воды умыкают, правда, не как тати, а по сговору. Могут и убить друг друга – чего в пьяном разгуле не бывает. В общем, живут, как положено язычникам: имеют по две-три жены и в ус не дуют. А вот поляне неправдоподобно добропорядочны. С чего бы?

Первое объяснение очень простое. Автор описывает современное ему положение вещей рубежа XI—XII веков, но переносит его в далекое прошлое, о котором на самом деле не имеет ни малейшего представления. Поляне, то есть крещеные жители киевского Поля, уже живут по Закону Божию согласно христианским канонам. А окрестные племена, еще не орошенные массово святой водой, сохраняют древние языческие обычаи, что вызывает понятное неудовольствие автора «Повести», православного монаха. Это действительно самое простое и естественное, а потому и самое вероятное объяснение. Приняв его, мы с тобой, мой приверженный дедукции читатель, будем и в дальнейшем готовы к такому «автоматическому» распространению современных автору «Повести» реалий на неведомое ему прошлое.

Однако, возможно и другое интересное объяснение существенных различий в образе жизни полян и прочих окрестных славянских племен. Не кажется ли тебе, мой не склонный принимать все на веру читатель, что порядки у добродетельных «полян» подозрительно похожи на ветхозаветные или, без эвфемизма, иудаистские? Во-первых, стыд перед снохами, сестрами, родителями, свекровями и деверями. Хотя в Ветхом Завете Сим и Иафет на равных противопоставляются бесстыднику Хаму, угодливо приниженное положение перед старшими больше свойственно именно библейским потомкам Сима, нежели Иафета. Во-вторых, деление еды на чистую и нечистую. Не доводилось слышать, чтобы древние славяне не ели, например, свинину или придерживались каких-либо кошерных правил. В-третьих, выкуп за невесту, вносимый только на следующий день. По суровым ветхозаветным канонам выкуп за невесту несли после брачной ночи[14]. Но могли и вовсе не принести. Тогда родителям следовало спешить на площадь, где их дочь забивали камнями – не сохранила, видите ли, девственность. Или так показалось.

Тогда кто же такие поляне «Повести»? Под таким углом зрения поляне – это хазарские иудеи, жившие на киевском Поле. Столь невероятное на первый взгляд суждение не должны тебя удивлять, мой тренированный читатель. В литературе давно уже высказывалась мысль о том, что город Киев основан хазарами на дальней западной границе своих владений, может быть, для сбора дани, может быть для активизации торговли с Европой, может быть для того и другого сразу. Достоверно известно существование в Киеве X—XI веков синагоги и иудейской общины, населявшей квартал города, в районе которого впоследствии появляются Жидовские ворота «города Ярослава».

Не надо искать здесь шовинистическую подоплеку или русофобию. Просто так было. И вряд ли стоит интересоваться «пятой графой» автора «Повести». Ничего национального! Просто христианскому монаху на заре средневековья иудейские (ветхозаветные) порядки были объективно ближе языческих (поганых) обычаев.

Прояснение этнического лица полян «Повести», возможно, частично объясняет множественность названий Киева.

Именно хазары могли с момента основания называть киевскую Гору Хореваном по библейской горе Хорив. Позже, в X веке, когда хазары передали город в управление венграм, те могли переименовать Хореван в Самбат. В венгерском языке szombat (сомбат) означает «воскресный»[15], но очевидно происхождение слова от «субботы», которая у хазар-иудеев эквивалентна христианскому воскресенью.

Как ты помнишь, мой мотающий на ус читатель, под именем Самбат крепость Киева известна Константину Багрянородному. Но территория, которую мы сегодня назвали бы Киевщиной, упоминается им же уже в середине X века в качестве важного центра Руси под «своим» именем Κιοαβα (киоаба/киоава). Чуть раньше, в первой половине X века, появляется Киев (Куйаба) у арабского историка аль-Истархи. У него Киев – город, который больше Булгара, и центр одной из трех группировок руси, расположенной ближе всего к Булгару. Правда, здесь извечная неопределенность: о какой Булгарии идет речь. Арабы сильно путались в двух Булгариях, Волжской и Балканской, и эта путаница часто усугублялась неразличением, с одной стороны, булгар и славян, а с другой – славян и руси.

– Бэрримор, как ты думаешь, славяне, булгары и русь – это одно и то же? Не понимаешь? The Slavons, Bulgars and Russes.

– М-м-м… Все-таки странные у вас вопросы, сэр. Славяне и болгары, кажется, одно и то же, они живут где-то на Балканах. А русские – это же в Азии![16]

Эх, Бэрримор, Бэрримор, знал бы ты, откуда я!

«И если кто умирал, то устраивали по нем тризну, а затем делали большую колоду, и возлагали на эту колоду мертвеца, и сжигали, а после, собрав кости, вкладывали их в небольшой сосуд и ставили на столбах по дорогам, как делают и теперь еще вятичи. Этого же обычая держались и кривичи, и прочие язычники, не знающие закона Божьего, но сами себе устанавливающие закон».

Этот абзац я включил в наши чтения, мой читатель с широкими интересами, чтобы чуть-чуть отвлечься и заодно показать, как трудно приходится археологам, работающим со славянскими древностями.

Древние восточные славяне жили небольшими группами, предположительно уже малыми семьями, над пойменными террасами рек, в неприметных, укрытых от врагов и соответственно ничем не примечательных местах, разводили домашний скот и занимались подсечно-огневым земледелием. Технология такого земледелия предполагает периодическую смену посевных угодий и, следовательно, мест обитания. То есть образ жизни древних славян получается скорее полукочевым, чем оседлым.

Как археологу найти стоянку древних славян? Надо перерывать все надпойменные террасы всех рек. Правда, сначала выяснив у геологов, если это возможно, где были эти террасы в соответствующем веке. Безнадежное дело. Но допустим, археологу повезло, и под его лопатой случайно оказалась именно такая стоянка. Что можно оттуда выкопать? Уходя, славяне на старом месте могли оставить срубы изб и несколько захоронений. Все. Никакого культурного слоя за двадцать-тридцать лет не образуется. Да и основным материалом в обиходе восточных славян было, судя по всему, дерево. Железа почти нет, керамики мало, все это ценно и потому при переселении забирается с собой. В брошенных избах могли оставаться только сломанные деревянные предметы обихода, которые сгнивали вместе с жилищем. Единственное, что имело бы смысл искать, это захоронения: скелеты с украшениями и заупокойным инвентарем. Ан, нет! Славянские племена «Повести» (кроме полян, если их вообще можно отнести к племенам и славянским в частности) прах усопших кремировали, а останки не зарывали в землю, а оставляли в сосуде на столбах. Так что тут я готов присоединиться к автору «Повести» в осуждении похоронных обрядов древних славян, для которых в науке придуман специальный термин: археологически неуловимые. То есть от древних славян в земле не осталось ничего. Ищи-свищи.

«По прошествии времени, после смерти братьев этих (Кия, Щека и Хорива), стали притеснять полян древляне и иные окрестные люди. И нашли их хазары сидящими на горах этих в лесах и сказали: “Платите нам дань”. Поляне, посовещавшись, дали от дыма по мечу, и отнесли их хазары к своему князю и к старейшинам, и сказали им: “вот, новую дань нашли мы”. те же спросили у них: “Откуда?”. Они же ответили: “в лесу на горах над рекою Днепром”. Опять спросили те: “а что дали?”. Они же показали меч. И сказали старцы хазарские: “Не добрая дань эта, княже: мы добыли ее оружием, острым только с одной стороны, – саблями, а у этих оружие обоюдоострое – мечи. Им суждено собирать дань и с нас и с иных земель”. И сбылось все это…»

Прежде чем перейти непосредственно к сказке о хазарской дани, в который уже раз хочу отметить, что аборигенное население Киевщины сидело «на горах в лесах», то есть не было оно никакими полянами в смысле обитателей полей.

Тут ты, мой неугомонный читатель, можешь задать мне справедливый вопрос:

– Какого черта! Ты только что говорил, что поляне – это хазары (хазарские иудеи), жившие на киевском Поле. Что ж получается, что хазары сами себе платили дань?

Во-первых, мой несправедливый читатель, я не утверждал, что хазары были исконным населением среднего Поднепровья. Хазария распространила сферу своего влияния на средний Днепр где-то в VIII веке. Вероятно, только тогда в районе Киева появляется постоянное хазарское население, причем эти хазары автоматически становились полянами в качестве обитателей Поля.

Во-вторых, разве хазары не могут платить дань хазарам? Напомню, киевские князья собирали дань не только с «иных языцев» (чуди, мери, веси, муромы, черемисов, мордвы, перми, печеры, ями, литвы, зимиголы, корси, наровы, ливов), но не брезговали брать ее и со «словенского языка» (полян, древлян, новгородцев, полочан, дреговичей, северян, бужан).

В-третьих и главных, – а был ли мальчик?

«Повесть», не акцентируя этого факта, признает зависимость жителей Киевщины от Хазарского каганата. В этом и есть единственная историческая ценность цитаты. Все остальное – сказка. Откуда, спрашивается, у полян «Повести» обоюдоострые франкские мечи, да еще в таком количестве, что они ими платят дань хазарам? Если бы древние киевляне действительно имели в изобилии такое оружие, вряд ли они вообще стали платить дань кому бы то ни было. А главное, сталь франкских мечей достаточно хорошо сохраняется в земле, и факт их наличия у киевлян не мог бы пройти мимо археологов. Увы, вместо стопроцентного подтверждения правоты «Повести» эти полянские мечи оказываются очередным вопиющим противоречием объективным данным археологии.

Теперь переходим к следующему незначительному на первый взгляд, но чрезвычайно важному моменту. Заостри свое внимание, мой не считающий ворон читатель, на том, что хазары «Повести» называют своего повелителя князем. Конечно, это чушь. Кто бы ни был конкретным действующим лицом разбираемой цитаты, сам каган, пех или один из мелких ханов, князем он не был, и обращаться к нему «княже» подчиненные никак не могли. Значит, автор «Повести» за незнанием истинной титулатуры иноземных владык наделяет всех их привычным ему титулом. И тут невольно возникает каверзный вопросец, почище вопросиков Мафусаила профессору Ширинскому: а что, если и первые правители Киевской Руси тоже звались не князьями, а как-то иначе? И верно! Имеются вполне объективные свидетельства (записки ибн Фадлана, «Слово митрополита Илариона «О Законе и Благодати», граффити в Софийском соборе Киева, «Слово о полку Игореве»), что по крайней мере до XII века верховные владыки Киевской Руси, а также правители Тмутаракани тоже звались… каганами. Кроме того, в арабских текстах славянским «царям» приписывается некий титул «свет»[17]. В князей каганов и «светов» переделал автор «Повести», заодно расставив их всех по ранжиру: великий князь, светлые князья, просто князья, бояре и т. д.

Это открытие мне представляется настолько важным, что я оставил бы здесь красноречивую закладку – «Хазарский князь».

«в год 852, индикта 15, когда начал царствовать Михаил, стала прозываться русская земля. Узнали мы об этом потому, что при этом царе приходила русь на Царьград, как пишется об этом в летописании греческом. вот почему с этой поры начнем и числа положим. От адама и до потопа 2242 года, а от потопа до авраама 1000 и 82 года…»

Бог знает почему, но существует неистребимое мнение, что у автора «Повести» были какие-то свои не дошедшие до нас документы, на основании которых якобы и написана летопись. Возможно, кое-что было, но так, мелочь.

Основной источник всех знаний автора о прошлом Киевской руси – это греческие хроники, причем не все, а лишь немногие доступные автору. При этом знание автором «Повести» греческого языка не очевидно (хотя и не исключено). В принципе всю информацию, перекочевавшую из «летописания греческого» в «Повесть», можно было почерпнуть в переводах греческих хронистов на старославянский язык, выполненных в Болгарии и доступных киевским монахам. Весь недлинный список таких переводов присутствует в статье БСЭ о «Повести», частично процитированной в предисловии (сокращения при цитировании данного списка не коснулись).

Вдумайся, мой глубокомысленный читатель: столь судьбоносный для Руси момент, когда «стала прозываться Русская земля», автору известен не из каких-либо древних русских письмен, даже не из устной народной традиции, а из мимолетного упоминания «в летописании греческом» какой-то руси, приходившей на Царьград. Кстати говоря, из-за того, что греческие хроники попали к автору, скорее всего, в переводе на древнеболгарский (он же старославянский) и соответственно через Болгарию, дата прихода руси к Царьграду (на самом деле 860 год) смещена на восьмилетнюю разницу в византийском и болгарском летоисчислениях[18], о которой автор «Повести», похоже, и не подозревал. В результате более чем двухтысячелетний период «от Адама до потопа» расписан с точностью до года, а важнейшее событие менее чем двухсотлетней давности дается с ошибкой в восемь лет. Смех, да и только.

«Положение чисел от Адама» не стоило бы комментария, но на нем держится все летоисчисление «Повести». Выдуманное от самого начала, неверно привязанное к греческой хронологии, произвольно дополненное «от фонаря» самим автором, оно по современным меркам не лезет ни в какие ворота даже для повести, не говоря уже о летописи. Тем не менее, учитывая не столько важность этой глобальной ошибки, сколько пафос момента, оставим здесь закладку – «Прозвание русской земли».

– Бэрримор, почему Британия зовется Британией?

– Потому что в ней живут британцы.

– А почему Англия зовется Англией?

– Потому что в ней правит английская королева! Этим достойным ответом Бэрримор вынуждает меня заткнуться и с полным правом удаляется в буфетную.

«Но возвратимся мы к прежнему и расскажем, что произошло в эти годы, как уже начали: с первого года царствования Михаила, и расположим по порядку года.

В год 853.

В год 854.

В год 855.

В год 856.

В год 857».

Непонятный перевод бумаги (ладно бумаги, драгоценного пергамента!) – пустые годы «Повести». Опять же, устойчивое мнение считает виноватыми в этом переписчиков: либо потеряли драгоценное знание, либо и вовсе сознательно вымарали его по приказу власть предержащих. Поразительное стремление превратить любыми средствами «Повесть» в летопись! Она ведь об этом не просила.

Но зачем же тогда вписаны пустые годы-строки? Ответ следует из самого текста: автор просто «расположил по порядку года» «с первого года царствования Михаила», вот и получилось: 853, 854, 855, 856, 857. Что тут непонятного? Если не считать «Повесть» летописью и не требовать от автора больше того, что он хотел и сделал, то и проблем никаких нет. Года расположены? Расположены. По порядку? По порядку. Претензии есть? Ах, мой возмущенный читатель, ты ждешь обещанного рассказа «что произошло в эти годы»? Так ты его и получишь, но… «как уже начали», то есть в форме произвольного повествования о том, о чем автор сочтет нужным нам сообщить, и так, как он пожелает это сделать, а отнюдь не в виде летописи как погодной хроники. Не жди не обещанного.

«в год 858. Царь Михаил отправился с воинами на болгар по берегу и морем. Болгары же, увидев, что не смогли противостоять им, попросили крестить их и обещали покориться грекам. Царь же крестил князя их и всех бояр и заключил мир с болгарами».

Перед нами великолепный пример нормального летописного текста. Потому что он – выписка из византийской хроники. Хотя к Руси она имеет лишь косвенное отношение, понятно, и откуда она взялась, и почему попала в «Повесть». Болгары перевели для себя византийский текст, касавшийся Болгарии, а автор перенес его в «Повесть», потому что для него, как я это уже отмечал ранее, история христианства и история Руси суть одно и то же.

«в год 859. варяги из заморья взимали дань с чуди, и со словен, и с мери, и с кривичей. а хазары брали с поля, и с северян, и с вятичей по серебряной монете и по белке от дыма.

В год 860.

В год 861».

А вот пример противоположный: невесть откуда взявшийся и непонятно почему привязанный к 859 году пассаж. Что, в 858 году ни варяги, ни хазары дань еще не взимали, а в 860 году взимать уже перестали? Удивительно краткосрочные синхронные дани, поразительно несчастливый год для севера и юга Руси! Мой непредвзято мыслящий читатель, ты этому веришь? Я заставить себя поверить просто не могу. Но, тем не менее, еще немного задержусь на этой цитате ради нескольких частных наблюдений.

Уже в который раз нам встречается перечисление племен северной Руси, и вновь абсолютным лидером оказывается неуемная чудь. На сей раз она даже впереди словен. Ничего-ничего, мы уже привыкли.

Так же привыкли мы и к полянам в перечислениях племен юга Руси. Но тут вместо них мы неожиданно натыкаемся на слова «с поля». Это может показаться простой опиской, пропуском буквы н в предположительно правильном «с полян». Но не будем забывать, что по грамматике древнерусского пропустить пришлось бы не одну, а две буквы: нъ. Так что вместо ожидаемых «полян», скорее всего, действительно стоит «поле». Может быть, тебе, мой обиженный читатель, уже хочется спустить собак на переписчиков, но не торопись. Не надо вставлять никаких букв, надо… просто заменить строчную букву на прописную, и все встанет на свои места! Понятно, дань – не урожай, ее с полей Киевщины набегом не возьмешь, а вот с киевского Поля (вне града) – можно. Увы, прописных букв древнерусское правописание не знало, так что полная амнистия переписчикам. Но не переводчикам!

«в год 862. Изгнали варяг за море, и не дали им дани, и начали сами собой владеть, и не было среди них правды, и встал род на род, и была у них усобица, и стали воевать друг с другом… И пошли за море к варягам, к руси. те варяги назывались русью, как другие называются шведы, а иные норманны и англы, а еще иные готландцы, – вот так и эти. Сказали руси чудь, словене, кривичи и весь: “Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами”. И избрались трое братьев со своими родам, и взяли с собой всю русь, и пришли, и сел старший, рюрик, в Новгороде, а другой, Синеус, – на Белоозере, а третий, трувор, – в Изборске».

Весьма насыщенным событиями выдался 862 год!

В этот год кто-то (из дальнейшего текста вроде бы следует, что это были чудь, словене, кривичи и весь):

а) изгнали каких-то варягов за какое-то море;

б) успели навоеваться друг с другом «по самое не хочу»;

в) сходили за море к варягам, чтобы пригласить их на княжение.

Но на этом события бурного года еще не заканчиваются. За оставшееся время некая троица братьев[19] успевает:

г) «избраться со своими родами»;

д) дружно переселиться, прихватив с собой всю русь, в Новгород, Белоозеро и Изборск.

Для начала не могу не отметить очередное, не помню уже какое по счету, перечисление племен северной руси, во главе которого снова… чудь! Но мы с тобой, мой адаптивный читатель, уже воспринимаем как должное, что шустрые эстонцы везде успевают подсуетиться первыми, не обращаем на них внимания и уверенно идем дальше – по порядку, по пунктам.

В пункте (а) безымянные варяги признают чудской авторитет (эстонских «авторитетов»?) и, не успев толком пособирать дань, улепетывают за какое-то море. Какое? Надо думать, Варяжское. Очень удобное море для удирающей братвы: хоть на запад «востри лыжи», хоть «рви когти» на восток. Впрочем, все это – домыслы. «Повесть» не находит нужным уточнить ни что это были за варяги, ни за какое море они удрали. А было ли, что уточнять?

Пункт (б) еще раз подтверждает шустрый нрав древних эстонцев и их соратников. Не откладывая дело в «долгий ящик», они сразу начинают заварушку, чтобы успеть до лета не просто обрыднуть друг дружке, но и позвать нового барина, уложившись со всеми перипетиями в короткую северную навигацию.

Поскольку о выборе каких-то делегатов для хождения за море нет ни слова, то, надо думать, в пункте (в) все перечисленные народы, бросив родную разоренную в междоусобицах землю, скопом подались к варягам за море, не ясно только, все то же самое или какое другое. Хорошо хоть, на сей раз уточняются варяги – некая неведомая русь. И тут же следует новое перечисление варягов. Только новое ли? Снова мы видим тех же шведов, норвежцев, англов и готландцев. Опять нет датчан, опять готы наравне со шведами. Я думаю тебе, мой догадливый читатель, уже ясно, что очередное перечисление народов, в данном случае якобы варягов, вновь оказывается поздней вставкой-пояснением самочинного «редактора» «Повести», причем, скорее всего, того же самого, который уже однажды проявил свою инициативу на закладке «Потомство иафета».

С конца XI века Русь не знает варягов, но примерно в это же время знакомится со шведами. В XIII—XIV веках Новгород и Смоленск заключают торговые договоры «с Готским берегом и всем латинским языком». Потом, задолго до Петра I с его «окном в Европу», через Архангельск начинается торговля с англичанами. Вот тогда и появляется эта вставка. Переписчик пытается объяснить читателю-современнику, кто такие варяги, о чем тот уже не имеет представления. Но и сам переписчик информирован не многим лучше. Надо ли удивляться, что мировой истории не известны никакие варяги-русь, и это остается не только очередным темным местом «Повести», но и главным камнем преткновения для норманнистской теории возникновения Руси и ее государственности? Аналогично никто не знает ни варягов-англов, ни варягов-готландцев. Впрочем, варяги «готландцы» – это вообще курьез, так как само слово «готландцы» не вставлено переписчиком, а… изобретено переводчиком. В древнерусском оригинале текста «Повести» нет никаких готландцев, их место занимают гъте, то есть готы, те самые, с которыми заключали договоры Новгород и Смоленск.

Еще одно великое изобретение переводчика находим уже в следующем предложении. Оригинальный текст «Сказали русь, чудь, словене, кривичи и весь…» переведен как «Сказали руси чудь, словене, кривичи и весь…» (выделения мои. – в. Е.). Эта замена всего лишь одной буквы и вставка запятой, в корне меняющие смысл не только этой фразы, не только всего контекста, но и, возможно, самой концепции образования Руси, давно служит предметом споров, и вокруг нее сломано немало копий. Мы не будем наращивать горы обломков, вообще не будем отвлекаться, а просто перекинем еще одну кость на счетах темных мест «Повести» и вернемся к нашим баранам, то есть пунктам.

В пункте (г) трое братьев «избираются со своими родами». Откуда «свои роды»? Разве братья не принадлежат к одному и тому же роду? Из кого они избирались? По смыслу, вроде бы, из руси. Но, позвольте, зачем избираться, если в пункте (д) они все равно прихватывают с собой всю (подчеркиваю – всю!) русь? Не часто доводится читать ахинею в такой концентрации! Мой читатель с богатым воображением, ты только представь себе эту картину в целом. Море освобождается ото льда, и вся чудь, все словене, все кривичи и вся весь в пожарном порядке строят корабли и плывут параллельными курсами к руси, злобно косясь друг на друга и осыпая соседей нецензурной бранью. А к концу навигации та же компания, плюс вся русь, дружно и радостно перебрасываясь милыми шуточками, возвращается назад и перед ледоставом водворяется в Новгороде, Белоозере и Изборске.

Погружаясь в трясину нелепицы, по размерам не уступающую окружающей Баскервиль-холл Гримпенской, невольно хочется хоть в чем-то найти твердую опору. Давай, мой серьезный читатель, спросим археологов. Про Белоозеро внятного ответа мне найти не удалось, тут данные весьма скудны и противоречивы, но ни в Изборске, ни даже в Новгороде им не удалось выкопать ничего, что можно было бы приписать не то что конкретно 862 году, но и вообще IX веку. Основание Новгорода Великого археологи относят к середине X века; чуть лучше положение дел с Изборском, но и его в IX веке еще нет. Апологеты «Повести» пытаются выкрутиться, подменяя Новгород «Повести» Старой Ладогой или Рюриковым городищем. Ну, допустим, бедолага автор «Повести» спутал Ладогу с Новгородом (заметим, даже скандинавы их не путали, называя соответственно Альдегьюборгом и Хольмгардом), но с чем он спутал Изборск? Тут даже кандидатов на подмену нет. Впрочем, о чем мы вообще говорим? Откуда взяться деткам, если нет мамочки? В IX веке археологически все еще нет самой «матери городам русским», Киева.

«И от тех варягов прозвалась русская земля».

Как много в этой фразе для сердца русского слилось! И говорить об этой единственной фразе мы тоже будем много.

Эта сакраментальная сентенция встречается под 862 годом и прямо следует за предыдущей цитатой. Ее можно понимать только так, что Русская земля прозвалась от призванных в Новгород варягов руси, то есть от Рюрика с братьями. И произойти это, следовательно, могло не ранее 862 года. Но как в таком случае понимать цитированное выше утверждение «Повести» под 852 годом, что именно тогда «стала прозываться Русская земля» (см. закладку «Прозвание русской земли»)? За десять, однако, лет до Рюрика! Получается, что наши прозорливые предки прозвали Русскую землю по имени варягов, которых только через десять лет пригласят в города, которые, в свою очередь, возникнут еще только век спустя.

Так и хочется выругаться от души. Удерживает меня только появление в гостиной Баскервиль-холла миссис Бэрримор с огромным подносом.

– Что это, миссис Бэрримор?

– Лапша, сэр.

– Но… лапша на завтрак? А как же овсянка?

– Это не на завтрак, это – на уши, сэр.

Спасибо, заботливая миссис Бэрримор, но это уже не актуально. Благодаря «Повести» у нас и так с ушей свисают гирлянды макаронных изделий.

А на самом деле, откуда прозвалась Русская земля? Или, говоря по-научному, каково происхождение этнонима русь и топонима[20] русь? Четкого однозначного ответа на этот вопрос так и нет. Имеется несколько теорий, но все они небезгрешны. Среди них наиболее известна пара основных: норманнистская (северная) и антинорманнистская (южная).

Сразу скажу, что на Западе для тамошних специалистов такой проблемы не существует. Они ее давно решили и потому дискуссий на эту тему просто не понимают. По их окончательному и безоговорочному мнению первичен этноним русь, который произошел от финского ruotsi (рўотси), как финны называют шведов, а ruotsi, в свою очередь, – от древнегерманского *roþs (роθс)[21] в значении «гребец», имея в виду викингов-варягов. Соответственно, летописные варяги-русь – это древние шведы, осевшие среди финских племен Приладожья (не суть, «призванные» теми или незваные), получившие от них прозвище ruotsi, а затем славянизированные на просторах Русской равнины и переименовавшиеся в русь. Именно они создали государство, которое по их имени получило название (Киевская) Русь.

Лингвистически «мостик» <*roþs → ruotsi → русь> вполне корректен. Заимствование <*roþs → ruotsi> допустимо[22], а переход <ruotsi → русь> вообще безупречен. Просто для примера: финское suomi, как финны называют себя по сей день, совершенно аналогично превращается в наших летописях в сумь. Сравните сами:

suomi → сумь,

ruotsi → русь.

В пользу этой лингвистически корректной версии имеются также исторические аргументы.

Аргумент первый. В 839 году из Константинополя ко двору Восточнофранкского императора Людовика в Ингельгейм прибыло посольство византийского императора Феофила. При посольстве были некие люди, которых Феофил в сопроводительном письме называл, с их же слов, послами от «кагана народа рос» и просил Людовика помочь им вернуться на родину. Недоверчивый Людовик провел собственное расследование, в результате которого выяснилось, что означенные послы были «из шведов».

Аргумент второй. В уже упоминавшемся труде «Об управлении империей» другого византийского императора, жившего веком позже, приводятся названия днепровских порогов на двух языках: «славянском» и «русском». Из шести приведенных «славянских» названий четыре-пять действительно хорошо объяснимы из старославянского языка. Из того же количества «русских» – как минимум половина имеет хорошие древнескандинавские трактовки, остальные убедительных объяснений из древнескандинавского не получили, но они явно не славянские.

Третий аргумент – имена послов из списков с договоров князей Олега и Игоря с Византией, имеющихся в самой «Повести». Здесь нам с тобой, мой суматошный читатель, опять придется забежать по «Повести» вперед, чтобы привести в качестве примера только один, более ранний и короткий перечень послов Вещего Олега: Карлы, Инегелд, Фарлаф, Веремуд, Рулав, Гуды, Руалд, Карн, Фрелав, Руар, Актеву, Труан, Лидул, Фост, Стемид.

В целом позиция западных специалистов выглядит крепкой. Однако не безупречной.

Древнегерманское *roþs реконструировано теоретически (именно это означает «звездочка» перед словом). Фактически оно не зафиксировано ни в одном письменном памятнике. Кроме того, если такое слово и существовало в древнегерманском, то оно должно было бы иметь значение «весло» или «гребля», а не «гребец»[23]. Ты, мой здраво рассуждающий читатель, сам понимаешь, что выводить «русь» из «гребцов» – это одно, а из «весла» или, в лучшем случае, «гребли» – совсем другое. Удивительно и то, что народ русь (или roþs) совершенно неизвестен в Скандинавии, с которой он по естественным причинам должен был бы поддерживать тесные отношения.

Этноним русь хорошо смотрится в ряду: сумь, ямь, корсь, ливь, пермь и пр. Поэтому разумно полагать, что оно северного происхождения. Но именно северному происхождению этнонима русь имеется весьма серьезное возражение. Тщательный анализ всей совокупности наших летописей позволил А. Насонову выделить территорию, которая фигурирует в них как изначальная Русь (по Насонову: «Русская земля в узком смысле»). Эта территория, в терминах современной географии, примерно соответствует центру современной Украины. Волынь, Смоленск, Полоцк, Новгород, Ростов к Русской земле изначально не относились! Исторически движение топонима Русь прослеживается с юга на север, а не наоборот. Невозможно представить себе, что этноним русь продвигался с севера на юг, а топоним Русь – в прямо противоположном направлении!

А теперь вернемся к трем основным аргументам норманистов.

Если послы «кагана народа рос» были шведами, то непонятно, зачем они назывались русью, зачем морочили всем голову и вынудили немцев провести целое специальное расследование, чтобы выявить истину. Я не ставлю под сомнение выводы следователей Людовика. Наверно в послах было что-то, что в конце концов дало им основание отнести послов непонятной национальности к шведам. Но шведами послы не были, по крайней мере, сами себя шведами упорно не называли ни в Константинополе, ни в Ингельгейме. В общем, шведы, да не совсем.

Факт, что половина «русских» названий днепровских порогов у Багрянородного объяснима из древнескандинавского языка. А что же вторая половина? Вроде бы и да, а вроде бы и нет. Зато она неожиданно находит вполне приемлемые объяснения в сарматском языке. Опять шведы, да не совсем: есть что-то безусловно германское, но есть и нечто неопределенно иранское.[24]

Теперь об именах послов Олега. Ты, мой наблюдательный читатель, уже заметил, что славянских имен среди них нет вообще. Большинство имен выглядят как скандинавские или, точнее, германские, но не все. На мой непрофессиональный взгляд, имена Актеву, Лидул и Стемид вряд ли можно отнести к германским. Гораздо дальше и смелее меня идет А. Кузьмин[25]: «имена послов и купцов “от рода русского”, называемые в договорах руси с греками Олега и Игоря, находят более всего аналогий и объяснений… в венето-иллирийском и кельтском языках. встречаются в их числе и такие, которые могут быть истолкованы из иранских языков… а также эстонского (чудского) языка». Какая чýдная картинка! Сплошная идиллия-иллирия с иранскими пейзажами, кельтской музыкой и (ну, конечно же!) вездесущими эстонцами на заднем плане. Если верить этому пассажу Кузьмина, не сопровождающемуся, к сожалению, никакими пояснениями или ссылками, то послы руси вообще ни имели никакого отношения к Скандинавии. Увы, в этом верить Кузьмину на слово трудно. По современным представлениям венетский и иллирийский – языки разные, хотя и оба индоевропейские. Правда, толком это не известно, но в первую очередь потому, что ни венетского, ни иллирийского языка никто толком не знает. До нашего времени дошли лишь единичные надписи на венетском из северной Италии и ни одной – на иллирийском (если не считать тексты на мессапском, родство которого с иллирийским не доказано). Неизвестно, один ли и тот же язык был у вендов севера Европы и венетов севера Италии и можно ли говорить об общем иллирийском языке. Нет полной ясности и с единым кельтским языком. Так что «нахождение аналогий и объяснений» в этих языках оставим на совести Кузьмина без комментариев. Но если в процитированном его пассаже есть хоть крупица истины, то опять мы приходим к тому же: послы вроде бы и скандинавы, а вроде бы и нет. А кто тогда? Венеты? Иллирийцы? Кельты? Иранцы? Чудины? К сожалению, мне так и не попались серьезные исследования специалистами имен послов Олега и Игоря. Они могли бы многое прояснить в происхождении этнонима русь. Правда, при одном весьма важном условии: если послы Олега Вещего и Игоря Старого к византийским императорам действительно существовали в природе и их действительно звали так, как называет их «Повесть». Мы-то с тобой, мой искушенный читатель, уже знаем, что безоглядно верить «Повести» нельзя. В случае с договорами сомнения вполне обоснованы: оба списка присутствуют только в «Повести», их византийские двойники не известны, что само по себе подозрительно, тем более что ссылки на греческие копии есть в самих текстах договоров.

А теперь, мой язвительный читатель, небольшое отступление по поводу «эстонского (чудского) языка» в процитированном только что пассаже А. Кузьмина. (Грешен, батюшка читатель, грешен, – не могу пройти мимо эстонцев, которые, черт возьми, – к каждой бочке затычки!) Сам Кузьмин обосновывает появление чуди (эстонцев) следующим образом: «Может быть, особое внимание должна привлечь роталия (Западная Эстония), поскольку в русском именослове много имен явно чудского, эстонского происхождения, а такие имена, как “Игорь”, “Игельд”, “Иггивлад”, могут прямо сопоставляться с “иговским языком”, особо выделяемым Курбским еще в XVI столетии на территории Эстонии». Действительно, в Эстонии, и не только Эстонии, но и вообще в Прибалтике, в ходу имена с компонентом инг: Инга, Ингрида, Ингемар и другие. Только, вот беда, и сам компонент инг, и включающие его «прибалтийские» имена имеют происхождение германское и распространение не только в Прибалтике, но и в Скандинавии. В книге Тацита «Германия», одной из первых в исторической литературе, посвященной германским племенам, уже упоминаются ингевоны (или ингвеоны) в числе трех основных союзов германских племен, причем союза западного, географически от Прибалтики самого удаленного.

В старом футарке, древнейшем германском руническом алфавите, руна называлась inguz (ингуз) по имени божества древнегерманского языческого пантеона Инга, который считался родоначальником первой легендарной династии шведских конунгов, получившей по этому патрониму название Инглингов. Так что германское происхождение «иговского» эстонского языка сомнений не вызывает.

Но почему у Курбского язык зовется «иговским», а не «инговским», как можно было бы ожидать? Разобраться в этом нам поможет, сам того не подозревая, автор «Повести».

Я уже говорил это раньше и утверждаю еще раз: у автора «Повести» было очень мало документальных источников информации о прошлом Руси до Владимира Крестителя. Я, в частности, подозреваю, что о существовании «князя» Игоря он узнал не из киевских летописей, которых до Владимира I никто и не вел, а все из тех же византийских хроник. Архонт[26] Русии Игорь упоминается, например, Львом Диаконом как отец[27] Святослава в рассказе о болгарском походе последнего. В текстах на греческом имя Игорь выглядит так: ’Іγγορος или ’Іγγωρ. По правилам греческого правописания простая гамма γ передает звук (г), а двойная гамма γγ – «носовое г». Соответственно самими греками имя Игоря произносилось (ингор(ос)). Наиболее вероятно, что у отца Святослава было германское имя Ингвар (более точно (ингўар) с «носовым г» и «полугласным у») или, если русь была «не совсем шведами», то нечто похожее. Переводчик византийской хроники то ли по незнанию греческого произношения, то ли по другой причине передал кириллицей двойную гамму как простую и в результате вместо Ингора получил не существовавшее в природе имя Игоръ, которое, однако, прижилось и в форме Игорь осталось весьма популярным вплоть до наших дней. С тех пор превращение «носового г» в простое (г) при переводе греческих и латинских текстов на русской язык стало традицией, сохранявшейся потом много сотен лет и проявившейся у Курбского в «иговском языке». Так что «имена русского именослова… Игорь, Игельд и Иггивлад» так писались только в русских кириллических текстах, латиницей же их оригиналы изображались несколько иначе: Ingvar, Ingeld, Ingewald, причем Ingeld – это всего лишь сокращенная форма от Ingewald.

Поразительно, но именно имя Инегелд стоит вторым в списке послов Олега! Мне кажется, написание Инегелд вместо Игельд, – аргумент в пользу того, что греческого текста договора Олега с византийскими императорами никогда не существовало в природе, а, значит, не существовало и такого договора. То есть, договор, конечно, был; автор «Повести» не мог придумать его весьма пространный текст. Но вопрос, кто с кем договаривался и на каких языках был написан договор, на мой взгляд, остается открытым.

– Бэрримор, среди Баскервилей водились Ингевальды?

Бэрримор чуть ли не бегом семенит к шеренге копченых фамильных портретов:

– Вон тот, одноглазый в углу – Ингевальд Баскервиль. И этот, с бородавкой на носу тоже. И этот, с мясистым сизым носом – Ингевальд, и вон тот…

– Стоп, Бэрримор, хватит!

Итак, «инговые» имена у пронырливых эстонцев – это наследие отнюдь не финское, а германское. Тут и спорить не о чем. Если ставить знак равенства между эстонцами, эстами и чудью, то есть считать вслед за БСЭ чудь финно-язычным племенем, то получить это германское «наследство» древние эстонцы могли вследствие «северного крестового похода», то есть не ранее тринадцатого века. Однако, тут возможны варианты, при которых «иговские» имена у чуди могут оказаться гораздо боле древними. Но это уже мои собственные догадки, и место им соответственно дальше, в «Измышлениях».

Мы изрядно задержались на норманнистской теории – тут было о чем потрепаться, пространно и ядовито. Теперь перейдем к антинорманнистам и будем надеяться, мой предвкушающий читатель, те тоже не ударят в грязь лицом и дадут достаточно поводов «перемыть им косточки».

Начнем с украинских историков, которые занимают совершенно особую «самостийную» позицию и лелеют теорию автохтонного, то есть местного, происхождения этнонима русь. Собственно, основание у них только одно: мелькнувшее в «Повести» под 898 годом пояснение: «…поляне, которые теперь зовутся русь».

Эта ремарка убивает для них сразу двух зайцев. Во-первых, поскольку поляне – однозначно жители Киевщины, то, следовательно, и этноним русь возник там же. Во-вторых, тут тебе и ответ, почему нет полян у Константина Багрянородного. Да проще пареной репы – потому что теперь они зовутся русью!

Но не будем спешить торжествовать вместе с украинцами, а, раз уж мы все равно снова забежали вперед, дочитаем абзац 898 года до конца: «а славянский народ и русский един, от варягов ведь прозвались русью, а прежде были славяне; хоть и полянами назывались, но речь была славянской».

Мой законопослушный читатель, славяне «Повести» проявили прямо-таки криминальную тягу к смене паспортных данных. Сначала из славян переименовались в полян, потом прозвались русью, теперь зовутся украинцами. Но, «Повесть» настаивает, все-таки русью славяне-поляне прозвались от варягов. Значит, получается, этнически русь – поляне, то есть славяне, но происхождение этнонима русь все же варяжское.

А кстати, есть ли русь у Константина Багрянородного? Действительно, есть. Но как она не похожа на тихих всеми третируемых славян-полян «Повести»! Русь Багрянородного предприимчива и крута: летом уплывает за тысячи верст торговать в Византии, а на зиму поголовно отправляется из Киева в полюдье «кормиться» в окрестных землях вервианов (древлян?), дреговичей, кривичей, северян и прочих славян, которые являются данниками руси. То есть русь и славяне у Багрянородного не просто не одно и то же, они не только говорят на разных языках (вспомним «славянские» и «русские» названия днепровских порогов), но даже не ровня, а связаны данническими отношениями полюдья.

В дополнение к Багрянородному сущность полюдья поясняют арабские авторы.

Гардизи: «всегда сто-двести из них (руси) ходят к славянам и насильно берут с них на свое содержание, пока там находятся».

Ибн Русте: «русь не имеет пашен, а питается лишь тем, что привозит из земли славян». Он же: «русь нападает на славян, подъезжает к ним на кораблях, высаживается, забирает в плен».

Аль-Мукадасси: «Страна руси граничит с землей славян, первые нападают на вторых, расхищают их добро и захватывают их в плен».

Свидетельства можно продолжать. Во многих из них арабы в унисон с Багрянородным разделяют русь и славян, причем отнюдь не как два братских народа[28]. Мало того, что русь обдирала славян, как липку, она еще и захватывала их в плен, заковывала в кандалы, везла в Византию или Хазарию и там продавала на невольничьих рынках.

По-человечески простых украинцев можно понять. Желание принадлежать народу с древней и богатой историей вполне естественно. Нельзя оправдать позицию украинских ученых, упорно отстаивающих автохтонность руси на днепровских берегах. В результате весь мир считает зарубинецкую археологическую культуру рубежа эр принадлежащей бастарнам[29], а украинские историки числят ее протославянской. Наконец и российские археологи признали готскую принадлежность черняховской культуры III—IV веков, а украинские до сих пор не сняли с нее ярлык славянской. Б. Рыбаков даже «нашел» в ее ареале эпицентр генезиса руси – реку Рось, правый приток Днепра южнее Киева. Увы, эту «находку» не смогли подтвердить соответствующими находками сами украинские археологи. По их данным славяне обжили Поросье слишком поздно для «эпицентра», вряд ли ранее X века.

А что же российские историки? Среди них согласья нет. Следуя моде и совершенно очевидной общей политической и экономической ориентации России на запад, в последние годы многие подставили плечо под норманнистскую теорию. Из многочисленных попыток предложить что-то свое оригинальное серьезными можно, пожалуй, назвать только две-три.

Г. Вернадский отстаивал гипотезу сарматского происхождения руси, у которой и поныне есть немало сторонников. С его точки зрения, русь происходит от роксоланов, то есть «светлых аланов», поскольку на сарматском языке рукс/ рохс означает «светлый, сияющий». Но не Вернадский был автором этой идеи, она еще веком раньше была высказана Д. Иловайским в контексте более широкой гипотезы «черноморско-азовской руси». Действительно, в греко-язычной исторической литературе имеется несколько толком не объясненных свидетельств присутствия какой-то руси на берегах Азовского и Черного морей аж с VI века, то есть за пару столетий до эпохи викингов! Так что, если само название русь распространялось с юга на север, то стартовой точкой для него оказывается даже не Поднепровье, а Черное море. (Может быть, тут еще раз уместно вспомнить «путь Андрея Первозванного» на закладке «Трасса 1»?)

Несколько в сторону на том же общем направлении отклоняется О. Трубачев[30]. Он предлагает не сарматское, а синдо-меотское происхождение этнонима русь, причем синдо-меоты, по Трубачеву, – реликтовое индо-арийское население Приазовья. Трубачеву мало того, что в его варианте «исконность» руси на азовских берегах углубляется в древность на тысячелетия, он ищет здесь не просто русь, а русь славянскую. Правда за его учеными выкладками (не нам с тобой, мой далекий от профессиональной лингвистики читатель, в них разбираться) как-то теряется связь между синдо-меотами, давшими миру понятие русь и славянами, колонизовавшими Северное Причерноморье.

Весьма популярно, в основном в дилетантской среде, сопоставление руси с ругами, впервые придуманное, кажется, еще М. Ломоносовым. В этом направлении направляли свои рассуждения и уже цитированный выше А. Кузьмин, и более известный, в основном своей бескомпромиссностью, С. Лесной. Профессионалы не поддержали их усилий отчасти из-за отсутствия в их рассуждениях серьезных исторических оснований, отчасти из-за явно выраженной у них неготовности к серьезной полемике, отчасти из-за неразберихи с самими ругами, которых объявляют то славянами, то германцами, то кельтами, путая при этом с венетами-лугиями и славянами-лужичанами.

В итоге в отличие от запада в нашей стране консенсуса достичь не удалось, и споры ни шатко, ни валко продолжаются. Лично я не вижу в этом ничего страшного, так как полагаю отсутствие результата окончательного лучшей альтернативой обретению результата ошибочного, и тщу себя надеждой, что некое новое направление вялой дискуссии удастся придать твоему, мой благодарный читатель, покорному слуге. Но потерпи до «Измышлений».

«Через два же года умерли Синеус и брат его трувор».

Тихо и незаметно почили братья Рюрика. Умерли в один день, как герои сказок А. Грина, не совершив ничего достойного внимания потомков. Вспомним, так же тихонько ушли в мир иной, не оставив следа, братья и сестра Кия. Зачем вообще упоминал их автор? А затем, что из песни слова не выкинешь. И из саги не выбросишь. И из легенды. Это вам не история, где пиши все, чего хочешь, и умалчивай то, о чем говорить несподручно.

Скандинавские саги складывались и пелись не только скальдами. Те просто были более талантливы и потому более известны. Сложить если не сагу, то победную песню-драпу, и спеть ее вовремя и к месту считалось почетной обязанностью каждого викинга. Эту задачу простым смертным облегчал кубок забористой браги и заранее наработанный скальдами материал – расхожие эпитеты, ходовые обороты и типовые конструкции. Одним из таких ходовых оборотов, позволяющих задержать внимание слушателей на имени славного предводителя и дать возможность исполнителю продумать продолжение повествования, была добавка «со своими домочадцами и верной дружиной», что на древнескандинавском звучало примерно так: međ sine hus oc tru vær (мед сине хус ок тру вэр). На самом деле звук (х) в слове хус – это придыхание (как hв английском или немецком), которого нет в русском языке и которое просто пропускалось, когда по-скандинавски говорил русскоязычный. Поэтому, если бы автор «Повести» надумал включить в свое произведение выдержку из драпы о Рюрике, в которой имя босса сопровождается привычным «хвостом» из его домочадцев и верной дружины, то у него получилось бы: (Рюрик мед сине ус ок тру вэр), то есть «Рюрик с… Синеусом и Трувором»! Вот так, мой справедливый читатель, братьям Рюрика чина выше поручика не полагается, потому как оба они – «поручики Киже». Не было их в природе; потому ничего они не сделали за свою невзаправдашнюю жизнь; потому автор «Повести» вынужден был их быстрехонько и дружно похоронить, не зная, куда пристроить.

Так же мешались автору Щек, Хорив и Лыбедь. Эпическая традиция не позволила ему «выдернуть» отдельные персонажи из традиционного окружения. Но вынужденно введя в повествование избыточные персонажи и не зная, что с ними делать, автор тут же избавляется от них самым простым способом.

«И принял всю власть один рюрик, и стал раздавать мужам своим города – тому Полоцк, этому ростов, другому Белоозеро… рюрик же княжил в Новгороде… Умер рюрик и передал княжение свое Олегу – родичу своему, отдав ему на руки сына Игоря, ибо был тот еще очень мал».

Итак, братья Рюрика – миф. А сам Рюрик? Чем знаменит основатель первой княжеско-царской династии Руси? Да ничем! Раздал своим людям города и почил на лаврах. Невольно закрадывается мысль: если братья Рюрика – миф, то не выдуман ли сам Рюрик? Лично я не вижу никаких причин считать Рюрика более историчным, чем, например, Сима. Роли обоих этих персонажей в «Повести» весьма схожи: поделили земли с братьями, покняжили в своих уделах, не совершив в жизни ничего выдающегося, и передали эти уделы наследникам. Попутно заметим, что передача власти Рюриком сыну Игорю – вопиющий «прокол» «Повести». В соответствии с действовавшим в древней Руси лествичным правом наследовать Рюрику должен был не малолетний сын, а старший в роде. Как мы помним, весь род Рюрика приплыл «из-за моря» вместе с ним, следовательно, выбирать было из кого. Так что, может быть, «Повесть» зря отводит Олегу роль регента?

Впрочем, пустяки все это! Пустяки, потому что не было, не было никакого князя Рюрика. Не верю «Повести» – и все тут. Впрочем, доказательств мифичности Рюрика у меня нет, как, впрочем, ни у кого нет доказательств его реальности. Ты, мой самостоятельный читатель, имеешь право верить «Повести» и считать, что когда-то где-то жил какой-то Рюрик и даже что он был князем. Даже можешь считать, что рюриков было много. Много? А вот тут, пожалуй, я могу с тобой согласиться!

Словосочетание «князь Х» по отношению к первым русским князьям само по себе подозрительно. Я уже привлекал твое внимание, мой послушный читатель, к тому факту, что первые верховные владыки Киевской Руси звались не князьями, а каганами. Мы отметили также, что автор «Повести» присваивает титул князя кому ни попадя вплоть до хазарских вельмож (см. закладку «Хазарский князь»). Отсюда мое глубокое убеждение, что слова «князь Рюрик» не несут никакого смысла. Мы с тобой, мой нетерпеливый читатель, не дочитаем «Повесть» до нужного места, но я позволю себе заглянуть далеко вперед в год 965 от Рождества Христова:

«в год 965. Пошел Святослав на хазар. Услышав же, хазары вышли навстречу во главе со своим князем Каганом и сошлись биться, и в битве одолел Святослав хазар, и столицу их и Белую вежу взял…»

Видишь, мой потрясенный читатель, описывая разгром Хазарского каганата Святославом Игоревичем, автор «Повести» называет хазарского кагана… «князем Каганом»! А чем «князь Рюрик» лучше «князя Кагана»? Если «князь Каган» на самом деле просто каган, то есть верховный владыка хазар, то вполне логично предположить, что «князь Рюрик» – это просто рюрик, то есть есть титул верховных предводителей варягов руси. У нас с тобой, мой нетрусливый читатель, еще будет повод вернуться к этому смелому предположению далее по тексту и возможность развить его в «Измышлениях».

– Бэрримор, был ли Мартин Лютер Кинг королем?[31]

– Затрудняюсь сказать, знаю ли я такого короля, сэр.

– А был ли Мартин Лютер Кинг лютеранином?

– Трудно сказать…

– А любил ли Мартин Лютер Кинг «Мартини»?

– Не знаю, сэ-эр!

Да, настоящий дворецкий, не в пример автору «Повести» ничего домысливать не будет: не знаю, мол, и точка. Жаль, что «Повесть» писал не Бэрримор.

«И было у него два мужа, не родственники его, но бояре, и отпросились они в Царьград со своим родом. И отправились по Днепру, и когда плыли мимо, то увидели на горе небольшой город. И спросили: “Чей это городок?”. те же ответили: “Были три брата Кий, Щек и Хорив, которые построили городок этот и сгинули, а мы тут сидим, их потомки, и платим дань хазарам”. аскольд же и Дир остались в этом городе, собрали у себя много варягов и стали владеть землею полян. рюрик же княжил в Новгороде».

Внимание, начинается череда походов из Новгорода на Киев! Путь прокладывают Аскольд и Дир – «бояре» Рюрика, они первыми захватывают Киев. Впрочем, применимо ли здесь слово «захватывают»? Чего там захватывать? По оценке самой «Повести» Киев в то время совсем небольшой «городок», и такой оценке размеров Киева вполне можно верить, она подтверждается археологически. Никакого города 60-х годов IX века на месте Киева так и не нашли, и даже Б. Рыбаков к концу жизни был вынужден признать очевидное[32]. Киев этого времени существует только на страницах «Повести», энциклопедий и учебников истории, куда он проник из той же «Повести».

Так что непонятно, на что позарились Аскольд с Диром. Но лиха беда начало. По следам рюриковских «бояр» на захват несуществующей «матери городам русским» вскоре пойдут другие захватчики: от Вещего Олега до Владимира I. После уже реально существующий город будут брать и Ярослав Мудрый и прорва прочих князей, охочих до вели-кокняжества.

Любопытно, что Аскольд и Дир отправляются в поход «со своим родом» подобно их «боссу» Рюрику. Но мы-то с тобой, мой ушлый читатель, уже знаем, что рядом со «своим родом», то есть синеусом, всегда его неразлучный брат трувор, то есть верная дружина. К тому же складывается ощущение, что по Днепру так и снуют туда-сюда всякие варяги, которых Аскольду с Диром только остается отлавливать сетями. Иначе не объяснить, откуда через год новоявленные «князья» насобирали в маленьком городке восьмитысячное войско (двести кораблей) для похода на Константинополь. Однако насобирали:

Конец ознакомительного фрагмента.