У всякого народа есть родина, но только у нас – Россия. Проблема единения народов России в экстремальные периоды истории как цивилизационный феномен российской государственности. Исследования и документы. Исследования. Национальный вопрос и...

Таджикистан, 1920‑е годы

Каршинская степь. Узбекистан 1926 г.

За последние годы в отечественной и зарубежной литературе появилось большое число работ, посвященных природе этнического фактора и его политическим проекциям в современной истории России. В данном случае следует остановиться на доктринальной стороне вопроса или на том, что можно назвать политической концептуальностью. Политическая концептуальность – это своего рода система предписаний, которая вырабатывается учеными, политиками и публицистикой, чтобы через эти предписания, оформленные в доктрины, концепции и программы, утверждать свой статус, отправлять власть и управлять обществом.

Советская система, как всякая идеократия, была перегружена политической концептуальностью и разного рода предписаниями, без которых было бы невозможно жесткое регулирование представлений и поведения его членов.

В свое время представители марксистско-ленинской философии осуществили масштабную узурпацию в отношении этнологии и социально-культурной антропологии. Все, что касалось изучения и объяснения этнической политики, функционирования этнических общностей и их взаимодействий, определялось как «теория нации и национального вопроса». А научная дисциплина этнография вынуждена была самоограничивать себя преимущественно эмпирическими внутригрупповыми описаниями.

Концептуально-терминологический аспект теории нации приобрел особое значение, ибо он непосредственно проецировался на саму основу государственности и на характер взаимоотношений центра и периферии. В лексике ученых и политиков настолько прочно утвердились категории-демиурги, что выражение каких-либо сомнений насчет их адекватности реалиям вызывало неприятие даже в условиях идеологической либерализации.

Так, академик Ю. В. Бромлей отреагировал на предложение автора настоящей статьи пересмотреть понятие нации в пользу ее гражданского, а не этнического содержания почти паническим замечанием: «Ну, это тогда будет полный хаос!». Еще в период деятельности I-го съезда народных депутатов СССР настоящим автором была опубликована статья в газете «Правда», в которой подвергался сомнению сам принцип построения государства и его внутреннего устройства на этнической основе, и высказывалась мысль, что в условиях развития демократии и стремления к суверенитету советские республики в этом смысле не могут категоризироваться как «национальные» (читай – этнонациональные) государства, как это было определено Конституцией СССР 1977 г. и охотно поддерживалось элитами «коренных наций»[2]. О стойкой инерции мышления свидетельствовал, например, принятый в 1990 г. Съездом народных депутатов СССР закон «О свободном национальном развитии граждан СССР, проживающих за пределами своих национально-государственных образований или не имеющих развития их на территории СССР». Непонятно, что означало «национальное развитие граждан» (видимо, имелось в виду этнокультурное), а также выделение некой категории жителей страны без «своей» государственности – притом, что государственность на всех уровнях провозглашалась от имени всех граждан. Данный закон был малопрофессиональной попыткой через старую фразеологию найти ответ на новые проблемы. Понятно, что цель при этом преследовалась достойная, но только грамотно выразить ее правовым текстом прежний доктринальный багаж не позволил.

В ситуации инерционного догматизма того времени какие-либо серьезные переоценки были фактически невозможны. Однако кое-что в те годы все же удалось сделать. В резолюции по проблемам межнациональных отношений XXVII съезда КПСС (которую ночью 5 июля 1990 г. после заседания секции «Национальная политика КПСС» в кабинете заведующего отделом ЦК КПСС Вячеслава Михайлова мы писали вместе с эстонским академиком Виктором Пальме) термин «нация» вообще не был употреблен, а целью национальной политики впервые (вместо ритуальной фразы об укреплении дружбы народов и развитии интернационализма) определялось всяческое содействие и создание условий для свободного развития и обеспечения прав граждан, принадлежавших к национально-культурным общностям[3]. Это была первая попытка провести в официальном документе мысль, что права гражданина выше прав нации.

В «эпоху Горбачева» основные направления дискуссии задавались сторонниками радикального осуществления ленинско-вильсоновского самоопределения этнонаций. Вариант так называемого «упразднения империи» инициировался частью столичных интеллектуалов и почти всецело элитами большинства союзных республик. Этот вариант был поддержан академиком А. Д. Сахаровым, предложившим утопический проект конституции «Соединенных государств Европы и Азии», согласно которому все 53 национально-государственных образования должны были стать суверенными государствами. Веру в возможность упразднения «последней империи» поддерживало неверное прочтение международно-правовых документов о самоопределении народов. Как известно, поддержка национально-освободительных движений долгое время входила в арсенал советской внешней политики, хотя по сложившейся практике самоопределение допускается лишь в контексте деколонизации и только для народов территориальных, а не этнических общностей[4].

Именно под лозунгом «упразднения империи» произошли распад СССР и образование новых 15‑ти государств, в том числе и Российской Федерации. В доктринальном плане это был триумф, а точнее – последствия всей 70‑летней практики «национально-государственного строительства», важнейшим компонентом которой был этнический национализм, то есть представление о нации как о высшем типе этнической общности, на основе которой якобы только и может быть построена «нормальная» государственность»[5].

Со стороны политиков понятие нации как многоэтнической государствообразующей общности в момент распада СССР отсутствовало.

В России в сфере национальной политики «правили бал» импровизация и амбиции. Ответственная международная экспертиза этой сферы преобразований не была обеспечена: ситуация казалась уникальной и слишком деликатной для внешних советов. К тому же среди западных специалистов слишком привлекательными были формула «распадающейся империи» и искус закрепления победы либерализма через новые самоопределения. Мало кто из западных экспертов осмеливался высказываться по поводу опасностей растущего периферийного национализма в России, хотя почти все они жестко осуждали аналогичные явления в других постсоветских государствах, связывая их с деятельностью, так называемых пророссийских сил.

В Российской Федерации разработкой и осуществлением национальной политики занялись по преимуществу политики, а не ученые. Именно они столкнулись с неожиданным «парадом суверенитетов» и жестким торгом со стороны автономных республик за рассредоточение полномочий центральной власти в свою пользу. В свою очередь, в тот момент российское руководство во главе с Б. Ельциным делало им политические уступки, ибо исключительно желало укрепить собственную власть.

Именно поэтому и были предприняты конкретные шаги в сфере национальной политики, которые являлись более чем спорными с точки зрения утверждения в стране демократического порядка. В частности, преобразование автономных областей в республики (Адыгея, Горный Алтай, Карачаево-Черкесия и Хакасия) на территориях, где большинство жителей составляли русские, было сделано чисто по советской модели.

В 1991–1992 гг. наибольшую активность в сфере регулирования взаимоотношений Центра и республик проявлял Верховный Совет, в том числе его Палата национальностей. Это было связано с тем, что в его состав вошло большое число неноменклатурных этнолидеров, а также ряд активистов радикальных националистических движений.

Именно тогда, в апреле 1991 г., был принят закон «О реабилитации репрессированных народов», который хотя и исходил из благородных демократических порывов, но по своей идеологии остался ущербным и конфликтогенным. Закон сочиняли и лоббировали либо малосведущие в этнических и правовых материях люди, либо отчаянные активисты, которые использовали болезненную память народов и воспаляющую риторику для собственного политического утверждения. Закон пытался «примирить прошлое» за счет новых территориальных манипуляций. При этом никак не учитывался социальный статус граждан, который у многих представителей репрессированных народов был не ниже, а в ряде аспектов (жилье, материальный доход, образование) даже выше, чем у других групп местного населения. Закон не учитывал изменившуюся за послевоенные десятилетия демографическую, экономическую и политическую ситуацию на местах, не говоря о реальных возможностях государства в осуществлении провозглашенных компенсаций.

Энтузиасты «исправления» прошлого были и в президентских структурах, откуда, кстати, весной 1992 г. поступили в Верховный Совет законопроекты о разделе Чечено-Ингушетии и Карачаево-Черкесии. Еще раньше состоялась зафиксированная официальным документом договоренность Б. Ельцина с Г. Колем о воссоздании Республики немцев Поволжья (именно так, с заглавной буквы, как состоявшееся государственное образование, было записано в тексте документа) на территории, где проживало не более 2 % российских немцев и куда они особенно не стремились.

Наиболее значительными свершениями бывшего Верховного Совета стали выработка Федеративного договора, подписанного в Кремле 31 марта 1992 г., и разработка «Концепции государственной программы национального возрождения народов Российской Федерации», которая в ее окончательном виде так и не была официально утверждена. Первый документ относится больше к сфере фундаментальных положений системы взаимоотношений Центра и субъектов Федерации, хотя, на деле, республики предпочли отдельный вариант договора (две из них – Татарстан и Чечено-Ингушетия не подписали договор вообще, а одна – Башкирия подписала с особым протоколом-приложением). Федеративный договор, как представляется, стал, прежде всего, важным политическим актом, снявшим нарастающее напряжение внутри государства. Для нас же в данном случае более интересен вариант договора с республиками, который имел непосредственное отношение к выработке доктринальных основ национальной политики.

Важнейшей чертой этого документа было то, что он как бы вводил в правовое русло то «низовое» творчество, которое отразилось в текстах принятых в республиках деклараций о суверенитете, где наряду с полезными новациями содержались формулировки, противоречащие действующей конституции. Федеративный договор вместе с тем подтверждал принцип делегирования властных полномочий, тем самым признавая, что власть рождается снизу. Для многоэтничного Российского государства это имело особое значение. В равной мере немаловажен был факт подтверждения более высокого статуса республик с элементами государственности: собственные конституции, законы, парламенты, верховные суды, символика. Господствующая доктрина интерпретировала этот более высокий статус по сравнению с другими субъектами Федерации исключительно этническим фактором: республики – это национально-государственные образования в отличие от других двух типов субъектов Федерации – административно-территориальных (округов). Именно так комментировал Р. Абдулатипов текст Федеративного договора, несмотря на то, что из конституционного языка уже исчезла эта малопонятная типология[6]. Скорее, были инерция мышления и уступка республиканскому национализму, базировавшемуся на метафоре «национальной государственности». Аналогичной терминологией продолжал, кстати, пользоваться и министр по делам национальностей С. Шахрай, хотя, как юрист, он в принципиально важных случаях (выработка текста Конституции, указов Президента) занимал гораздо более аккуратную позицию (если не считать его вклада в легитимизацию казачества).

Что касается «Программы национального возрождения», разработанной в Совете национальностей с широким участием ученых-специалистов, то этот документ содержал довольно много полезных положений, особенно в социально-экономической, демографической и культурно-языковой сферах. Но и он в своей концептуальной основе оставался архаичным и противоречивым[7]. «Уши» тривиального этнонационализма «торчали» уже в самом понятии «национального возрождения народов», особенно, если вспомнить о советском режиме, вкладывавшем «огромные ресурсы» в конструирование этнонаций и поддержку этнических культур. Документ узурпировал такие ключевые общегражданские понятия, как «национальная культура», «национальные интересы», исключительно в пользу этнических общностей, повторял старые советские «клише», например, «национальное образование», даже вводил такие несуразные категории, как «национальные интересы народов», «национальные реалии». Но главное – документ был пронизан алармистской риторикой, неадекватно оценивавшей относительно благоприятное (насколько это позволял общий уровень развития всего государства) состояние этнических культур, носителям которой в гораздо большей степени требовалась социальная мобилизация, а не «национальное возрождение», а тем более этнический партикуляризм.

Тупиковая идеология, амбиции и недостаточный профессионализм новых российских парламентариев также не позволили выработать и конструктивные законы в сфере регулирования межэтнических отношений. В Комитете по межнациональным отношениям ВС РФ, возглавлявшемся Н. Медведем, был рожден законопроект о правах меньшинств, по которому получалось, что особой поддержкой должны были пользоваться, скажем, не коми, чукчи или карелы, уже обладающие статусом «коренной нации» в «своих» республиках, а любые другие народы, в том числе русские, украинцы, азербайджанцы, армяне.

В Комитете по малочисленным народам на пути принятия закона о правах коренных малочисленных народов была создана настоящая преграда в виде необдуманных попыток перенести в текст закона политическую риторику Международной декларации о правах аборигенных народов. Отечественными учеными и политиками последний документ воспринимался как высшая правовая норма.

В России, где все население нуждалось в улучшении социального бытия и где ресурсодобывающая промышленность сосредоточена в зонах преимущественного проживания малочисленных народов, текстуальное копирование подобных подходов, особенно в вопросах владения землей и ресурсами, изначально было безнадежным делом. Нужно было искать компромиссный вариант, к чему законодатели пришли только спустя несколько лет. Кроме того, все тот же примитивный взгляд на коллективные права этносов создавал конфликтогенную идеологию: русский старожил-охотник, например, под действие закона не попадал, а писатель-чукча, живущий в Петербурге, напротив, попадал.

В феврале 1992 г. автор настоящей статьи был приглашен на должность председателя Государственного комитета по национальной политике в России. Власти в тот период были заняты реализацией структурных экономических преобразований в стране. Вопросы национальной политики не были центральными, хотя наличие конфликтных ситуаций (особенно кризис во взаимоотношениях с Татарстаном и Чечней) ставило задачу более эффективного управления этой сферой общественной жизни. В правительственных и экспертных кругах начинались процесс изживания радикально-демократической идеологии перед лицом жестких реалий, и даже поиск адекватных терминов и попытки категоризации вновь возникших ситуаций и явлений. Концептуализация политики в ситуации быстрых перемен в принципе представляется, хотя трудным, но все же необходимым делом: общество не могло жить старыми нормами, но и для принятия новых всегда существует определенный предел.

Едва ли было разумным и возможным в 1992 г. начинать концептуальные переосмысления с публичного сомнения по поводу самого термина «национальная политика». Дело в том, что, по убеждениям автора (тогда их не разделяли даже его ближайшие помощники по министерству и коллеги по научной профессии), «национальная политика» – это политика осуществления внешних интересов государства. Именно так это принято понимать во всем мире. Внутренняя политика государства в отношении этнических общностей обычно называется этнической политикой (ethnic policy) или политикой в отношении меньшинств (minority politics). Поэтому, например, в переводе на английский язык термин «национальная политика» должен переводиться и действительно переводится как «nationalities policy». Но для того чтобы внедрить это в общественное сознание, требовалось время. Работа над вариантом концепции национальной политики была начата Миннацем России весной 1992 г. и представлена на заседании Правительства под председательством Б. Ельцина 30 июля 1992 г. Судьба этого документа с позиции сегодняшнего дня выглядит достаточно драматично.

Во-первых, о содержании самого документа. Язык концепции, включая базовые категории, был намеренно избран наименее кон-фронтационным, оставляющим поле для дальнейших доктринальных поисков. Вместо терминов «нация» и «меньшинства» были использованы понятия «народы», «национальности» и «этнокультурные общности» как синонимы. Учитывая, что только 47 % представителей нерусских народов проживают на территории «своих» республик, было предложено рассматривать полем национальной политики всю территорию государства, а ее субъектом – все этнические общности (народы), включая русских. Именно поэтому, впервые в документах появился специальный раздел о проблемах русских, в том числе и за пределами России.

Как некая общая формула политики для полиэтничной России был предложен принцип «единства в многообразии», или культурного плюрализма: государство, власть и ресурсы, как на федеральном, так и на других уровнях не являются собственностью той или иной этнической группы. Центр, включая властные институты и культурно-информационное пространство, должен отражать культурную мозаику всего государства. В республиках власть и распоряжение ресурсами (в широком их понимании) не могут быть узурпированы представителями только титульной национальности. Именно поэтому проект концепции содержал рекомендации в адрес федеральных властей по расширению представительства нерусских народов и культур в центре страны, в том числе организацию вещания на языках других крупных народов страны (татар, чувашей, бурят, чеченцев и другие).

И все же основным в проекте концепции был раздел, посвященный дальнейшему развитию федерализма в России. Существование этнотерриториальных автономий всегда рассматривалось автором статьи как важнейший механизм и стратегия национальной политики, ибо их наличие в СССР проявило себя как реальный институт сохранения групповой целостности и защиты прав и развития культур народов. Правда, сам термин «автономия» (достаточно достойный и широко употребляемый в мире) в документе не присутствовал по чисто политическим соображениям: в российских республиках от него поспешили избавиться как от уничижительного.

В связи с этим попытки приписать в то время Госкомнацу и лично автору данной статьи позицию упразднения республик являются беспочвенными. Они были вызваны, скорее всего, упрощенным восприятием, а также намеренной дезинформацией. Достаточно привести цитату из открытого письма Р. Абдулатипова Президенту Б. Ельцину в апреле 1994 г.: «Помню, как Вы в свое время резко отозвались о концепции национальной политики тогдашнего Госкомнаца, которая строилась на отказе от национального принципа формирования субъектов Федерации. Более того, концепцией предусматривалось объявить из Москвы вместо наций какое-то согражданство. Вы справедливо оценили такой подход как объявление войны внутри России»[8]. Ничего подобного со стороны Президента при обсуждении концепции в действительности высказано не было.

Неадекватная интерпретация концепции могла возникнуть и в силу того, что в проекте предлагалось расширение прав территориально-административных образований (краев и областей) до уровня республик. Это было продиктовано тем, что децентрализация власти и наделение ею местных сообществ позволяют более чувствительно реагировать на любые запросы и потребности граждан, в том числе и этнокультурного характера. В связи с этим в концепции говорилось о необходимости развития местного самоуправления (принятый к тому времени соответствующий Закон о местном самоуправлении носил крайне ограниченный характер). Сильное местное самоуправление рассматривалось как не менее эффективный, чем федеральная власть, механизм ограничения нарождающегося всевластия региональных этнических элит. Эти два момента в проекте концепции и породили еще далеко не закончившийся упорный политический торг последних за ограничение полномочий Центра и укрепление собственной власти. Важной новацией, содержащейся в концепции, было предложение о признании политики национально-культурной автономии, столь рьяно осужденной в свое время большевиками. В предложенном документе достаточно четко определялись императивы и приоритеты экстерриториальной автономии как важнейшей формы государственной поддержки и развития культур и учета интересов и прав граждан в стране, где административные, в том числе республиканские, границы далеко не совпадают с ареалами расселения народов.

В конечном итоге на заседании Правительства 30 июля 1992 г. концепция не была принята, но и не была отвергнута. Не будь обсуждения этого документа в 1992 г., возможно, не появилось бы более грамотной записи в Конституции 1993 г. о республиках как государствах, а не «национальных государствах». Не было бы более адекватного восприятия проблем русских за пределами России и соответствующих корректив в деятельности российских ведомств, в том числе МИДа, уже в 1992 г. Не были бы внесены принципиальные коррективы в тексты законопроектов по проблемам межнациональных отношений, что в конечном итоге позволило принять закон «О национально-культурной автономии» в 1996 г. Наконец, текст принятой в 1996 г. Концепции государственной национальной политики вобрал в себя все принципиальные положения документа 1992 г.

Но тогда откуда такая грустная слава «отвергнутой концепции»? Этому есть несколько причин. Важнейшая из них – тогдашняя неготовность российской политики воспринять необходимые новации: для этого требовались еще дискуссии и время. Это был не самый благоприятный политический момент: радиальные националистические движения были на подъеме, а лидеры республик еще не уладили взаимоотношения с Центром, не обзавелись президентскими самолетами. Наконец, была допущена ошибка в тактике подготовки концептуального документа: обсуждение проекта документа с республиками носило ограниченный характер. И все же главное заключалось в амбициях тех федеральных политиков, которые претендовали на собственное авторство новой национальной политики. Практика оформления государственной политики в форме доктрин, концепций или программ общепризнанна. В отличие от законов доктринальные документы являются официальными ориентирами, а не обязательными предписаниями. Однако в ситуациях общественных трансформаций значимость такого рода ориентиров возрастает: концепция – это официальный трактат, нацеленный на перспективу и определяющий рамки и цели перемен, инициируемых властями. Если закон обязывает, концепция объясняет и рекомендует.

Работа над правительственным документом по вопросам национальной политики продолжалась в Миннаце России при министрах С. Шахрае и Н. Егорове и была успешно завершена при В. Михайлове, который смог довести дело до ее принятия на заседании Правительства РФ. Пожалуй, самая большая ирония в том, что принятый документ был результатом длительных согласований его текста с основными «потребителями» концепции. Только сравнительно небольшая группа, главным образом московских деятелей, продолжала баталию, вплоть до наушничанья о якобы «вредном» содержании документа. Это, кстати, задержало его подписание на два месяца.

В чем суть принятого документа, как следует его читать и использовать? В течение нескольких рабочих дней перед рассылкой проекта документа до заседания Правительства все было в полном смысле завалено предложениями и замечаниями от субъектов Федерации и от федеральных ведомств. Были учтены все основные замечания, в том числе и самые «неудобные» – от Татарстана, Башкирии, а также от МИДа и Минэкономики России. Из текста ушли назойливые упоминания о сохранении целостности государства и об определяющей роли русского народа, вписанные некоторыми напуганными авторами в первоначальный вариант.

В тексте не употребляется термин «нация», а объясняются понятия «народы», «национальности», «этнокультурные» или «национальные общности», используемые скорее как синонимы, нежели как иерархические доктринальные величины. Сделано это не для того, чтобы «упразднить нации», а с целью ввести документ в русло всей международно-правовой практики и доктринального языка.

Концепция вместе с тем не вводит категорию гражданской российской нации. Это было сделано в связи с необходимостью оставить некоторое доктринальное пространство для процесса гражданского строительства, который не мог быть легким. Более того, концепция делает уступку в пользу этнического понимания термина «народ». В концепции под понятием «народ» имеется в виду общность, члены которой разделяют общие элементы культуры, прежде всего язык, обладают чувством солидарности. Кстати, гражданское и этнокультурное значения понятия «народ» не противоречат друг другу.

Концепция более современно трактует понятие самоопределения как формы обеспечения права гражданских и этнокультурных общностей на выбор самостоятельных путей развития и форм политического управления. Самоопределение в рамках полиэтничных государств осуществляется в двух основных формах – территориальных образований и национально-культурной автономии. Поэтому существование республик в составе Российской Федерации признается важнейшей формой внутреннего территориального самоопределения. Дальнейшее развитие федерализма и совершенствование разнообразных и разностатусных взаимоотношений с федеральным Центром и другими субъектами Федерации определяются как одни из приоритетных задач государственной национальной политики.

В концепции не фиксируется право на самоопределение в виде отделения, но такое право отсутствует в Федеральной конституции и в конституциях республик (кроме Тувы и Татарстана, в конституциях которых этот вопрос обойден с помощью формулирования ассоциированного статуса). В настоящее время нет государств, где бы законодательство и доктрины предусматривали явочную сецессию (волевое одностороннее отделение); и России нет смысла повторять безответственную лексику советских конституций. Право на сецессию в международном праве не разработано и признается только в случае его осуществления на основе взаимного согласия, как это было в ситуации распада СССР. Не будь этого согласия, международное признание новых государств могло бы не последовать[9].

Второй важной формой самоопределения концепции подчеркивает экстерриториальную автономию. Ее субъектом могут быть любые народы и этнокультурные общины независимо от территории расселения. Это, прежде всего, право на отправление разнообразных запросов граждан, которые возникают на основе их этнокультурной принадлежности и самосознания. Концепция трактует национально-культурную автономию гораздо шире, чем ее фольклорно-этнографический вариант. Предусматривается (помимо образовательно-культурной деятельности любого уровня) право на особые формы политического представительства (пока в Ассамблее народов России как общественно-государственной палате) и законодательную инициативу. В чем-то эта форма самоопределения даже перспективнее и мощнее территориальной.

В концепции последовательно проводится принцип гражданского равноправия и равных прав народов. Во-первых, все народы России определяются как государствообразующие, хотя отмечается историческая роль русского народа и определяющее значение русского языка и культуры для населения всей страны. Именно через эту культурную систему граждане России независимо от этнической принадлежности способны в полной мере реализовать свои социальные возможности и политические права. Концепция тем самым не ориентируется на культурный и политический изоляционизм, как тормозящий фактор модернизации.

Во-вторых, концепция ставит ограничители для местных этнократий и нарушений прав человека на основе этнической дискриминации.

Наконец, концепция, чтобы избежать градации граждан на разно-статусные категории по этническому признаку, крайне ограничено использует понятие «меньшинства». Это не для того, чтобы обойти проблему мирового значения, зафиксированную в ряде международных деклараций. Международное понятие «меньшинства» – это все численно не доминирующие в государстве группы, то есть, строго говоря, к ним должны быть отнесены все нерусские народы. Для них международно-правовыми документами предусматриваются разнообразные права, но они никак не идут дальше культурно-образовательных и антидискриминационных. Едва ли резонно зачислять в категорию меньшинств чувашей, татар, якутов, осетин и другие народы, имеющие территориальную автономию и мощные культурные институты. А если оставить в этой категории только всех других (без «своей» государственности), то получается абсурд. Для коренных малочисленных народов (главным образом, народов Севера), которые проживают в особых экологических средах и сохраняют традиционное хозяйство, необходимы другие подходы. Концепция приводит их в соответствие с международными требованиями. В итоге среди претендентов на статус «меньшинства» остаются главным образом представители диаспор крупных народов (украинцы, армяне, азербайджанцы и другие), а также дисперсно-расселенные народы (евреи, греки, корейцы и другие), которые находятся далеко не в приниженном положении. А ведь именно в приниженном статусе и необходимости особой защиты заключается суть доктрины меньшинств. К тому же в стране сохраняется традиция негативного восприятия категории «нацмен», и не хотелось бы ее возрождать ради соответствия международному словарю.

От того, с каким исходным инструментарием работает экспертиза, зависит корректность последующих политических действий. Неадекватная научная доктрина, перейдя в сферу практики, может вызвать к жизни явления, называемые «ложной этничностью».

Итак, с 1996 г. в Российской Федерации существует официальная концепция государственной национальной политики. При всей важности обозначенных ею ориентиров наивно полагать, что реальный политический ориентир должен испытать жесткое ее «направляющее» воздействие. Остается один, довольно большой вопрос: чем должна быть достроена концепция?

Самое важное из всего комплекса межэтнических проблем – обеспечить предотвращение конфликтов, ибо они делают уже особенно бессмысленной, запаздывающей и в чем-то даже лицемерной разработку программных стратегий. К тому же прессинг открытого конфликта заставляет политиков не думать и действовать в категориях лет и десятилетий, а вести счет неделями, днями или даже часами, работая на ближайший результат. В этой ситуации о некоей общей идеологии и стратегии говорить вообще не приходится: Поэтому в нынешней ситуации не меньшее значение имеют стратегии среднего и низшего уровня, а также техника претворения в жизнь идеологических договоренностей или законов. Если последние провозглашают равенство всех граждан, а также равноправие народов в едином государстве, тогда встает один кардинальный для конкретной политики вопрос: есть ли смысл в ситуации, когда советское государство и без того десятилетиями насаждало и конструировало жесткие этнические границы и во многом строило на этом управление страной, включая как этнические репрессии, так и этнический фаворитизм, продолжать стратегию этнополитического партикуляризма и фиксирования социальных группировок данного типа в ущерб не менее важным усилиям по утверждению общегражданской лояльности, а значит, и общероссийской общности или нации?

Как известно, государства существуют не по причине писаных конституций, охраняемых границ и международного признания. Они есть тогда, когда наличествует не только представление об этом государстве, но и лояльность ему со стороны граждан[10]. Точно так же известно, что общества различаются не степенью культурного многообразия, а тем, какое имеется значение этим различиям. Вопрос о регулировании межэтнических отношений в странах бывшего СССР не может рассматриваться вне важной цели формирования общероссийской, общеукраинской, общемолдавской или общеказахстанской идентичности. Именно по этой причине, будучи последовательным сторонником политики культурного многообразия и плюрализма, автор настоящей статьи высказывает определенные предпочтения в пользу более важного в данный момент интеграционистского подхода. Дело в том, что смертоносные конфликты сегодня возможны не только внутри полиэтничных обществ, но и между полиэтничными обществами-государствами. Да и внутренние конфликты в постсоветских государствах происходят не от напряженного состояния этносов, а от слабости и расколотости гражданских общностей.

Этим вопросом не снимается проблема обеспечения и поддержки различных этнических культур и прав народов. Дилемма в том, что оба эти вопроса взаимосвязаны, и нужно найти баланс между интегративностью и групповой отличительностью. Какие здесь главные проблемы?

Прежде всего, это вопрос о государственном устройстве. Федерализм является наиболее адекватной формой организационной структуры полиэтничных государств. Россия в этом плане демонстрирует наиболее последовательную позицию, оставаясь пока единственной из 15 государств Федерацией.

Но проблема федерализма в России – это теперь преимущественно повседневная практика. «Этнический федерализм», что примерно равнозначно употребляемому понятию «этнотерриториальная автономия», реально существует. Он базируется на том, что население определенной автономии представляет собой гомогенную этническую общность или хотя бы значимое большинство данного населения. В этом случае как общефедеральная, так и внутрифедеральная государственность не приходят в противоречие с этническим фактором, то есть с этнокультурным составом населения. Но это требует совершенно особой концепции гражданственности.

Ситуация осложняется тем, что российские республики являются полиэтничными, в большинстве из них титульная группа составляет этническое меньшинство или же имеются две или несколько титульных групп. Границы республик в свое время оформлялись с учетом не только состава населения, но и экономических и политических факторов, главным образом в пользу этих республик, учитывая политическую установку на ликвидацию отсталости «национальных окраин». Процесс демократизации выявил доктринальные тупики прошлой политики. Современное политическое творчество находит новые, более демократические формулы. Идет поиск разрешения этих противоречий. Республики (как население, так и политические элиты) предпочли сохранить свой главный капитал – территории с их ресурсными возможностями. Ни одна из титульных этнических групп не выступила с проектом сокращения территорий для приведения их к этнической гомогенности. Почти во всех декларациях о суверенитете и в конституциях республик была найдена примерно одинаковая формула: основой государственности и источником суверенитета и власти в республиках является проживающий в ней народ[11].

Эта формула позволяет развивать общедемократические формы управления у республик, хотя явление узурпации власти в республиках в пользу одной из этнических групп имеет место, что составляет один из наиболее конфликтогенных факторов в жизни современной России. Возможности для сохранения межэтнического баланса, в том числе в сфере распределения власти, в республиках сохраняются. Их конституционные основы и накапливающийся неформальный опыт достижения согласия позволяют это сделать.

Существует также другой кардинальный вопрос, вернее, дилемма этнического федерализма: как в условиях рынка и демократии (то есть этническая принадлежность не может быть причиной, как дискриминации, так и особых преференций) все же обеспечить отличительный этнокультурный профиль государственных автономных образований (часто при демографическом меньшинстве титульной группы) без изменения их территориальных границ? Этот профиль («национальный облик») республик является важнейшим (символическим, реальным) фактором сохранения групповой целостности не доминирующих в стране культур.

Представляется, что в республиках должны фиксироваться и отражаться в государственных институтах одна, две или более (Дагестан) предпочтительные или референтные этнокультурные системы наряду с доминирующей на уровне всего федеративного государства культурной системой, русской или, точнее, русскоязычной культурой. Другими словами, пропуск для участия в управлении республикой обеспечивает не этническая принадлежность, а представительство в местной культуре (наряду с возможным цензом оседлости).

Следует подчеркнуть, что наличие этнического компонента в российском федерализме предполагает возможность асимметрий. Не может быть и равенства между республиками. Предложения по распределению власти по групповому этническому принципу в варианте демократии согласия[12] вызывают сомнения, хотя консоциальность как дополнение к механизму представительной демократии в России необходима.

Во-первых, для осуществления предлагаемых процедур распределения власти по данному принципу необходимо выявление границ этнических групп. Хотя в СССР каждый гражданин в паспорте носил своеобразную прописку в одной из групп, на деле эти границы являются не столь жесткими, как в обществах, где их усиливают расовые различия, реальная разделенность по разным конфессиям и т. д. Кроме того, в России сохраняется высокий уровень смешанных браков. Предлагаемые процедуры поставят в сложное положение десятки миллионов людей, могут привести к появлению настоящих этнических партий, а также и трудовой сегрегации.

Во-вторых, в современной России менее 50 % нерусских проживает в территориальных автономиях, а в «своих» – еще меньше (10 млн из 28 млн человек). Таким образом, через этнический федерализм решается только часть проблем распределения власти в пользу недоминирующих.

Отсюда вывод: распределение власти в полиэтнической стране не покрывается федерализмом, а должно решаться через экстерриториальные формы на уровне всего государства – как его Центра, так и региональных местных сообществ. Но в России уже реабилитирована доктрина экстерриториальной национально-культурной автономии. Принятый в июне 1996 г. закон дает надежду на успех распределения власти ради сохранения и развития ее культурного многообразия. Надо учитывать, что в настоящее время закон предусматривает право на политическое представительство и даже на законодательную инициативу через этнокультурные ассоциации и другие коалиции.

Критики интеграционистского подхода иногда несправедливо отождествляют его с ассимиляторством. Так, авторы книги «Национализм и рациональность»[13] ставят интеграционизм в один ряд с таким методами упразднения различий, как геноцид, насильственные депортации и т. п. Кстати, в России особенно старшее поколение ученых и политиков или сторонники ультранационалистических взглядов также отвергают интеграционистский подход. Одни видят в утверждении общероссийской, общереспубликанской общности и лояльности попытку насадить новый вариант «единого советского народа» или региональный сепаратизм; другие считают, что это может подорвать чистоту и статус главной «государствообразующей» нации – русских.

Противники интеграционизма не учитывают два принципиальных момента. Во-первых, речь идет об интеграции, включающей межэтнические коалиции для пользования властью на гражданской основе. Во-вторых, интеграционизм в современном мире стал и элементом культурных систем. Культура каждой отдельной группы по сути плюралистична и включает в себя элементы заимствований. Возрождение некой утраченной нормы для этнических культур – утопия, ибо такой нормы в ее чистом виде не было и в прошлом.

Демократия согласия и распределение власти между группами возможны как часть интеграционистской практики, осуществляемой только через фиксированные нормы, через неформальные договоренности.

Как же распределять власть в Центре в полиэтничном государстве? Необходимо учитывать, что рекрутируемые в центральную власть представители этносов вливаются, как правило, в единый клан высшей бюрократии и могут быть не меньшими централистами и великодержавниками, чем этнические русские. Инкорпорация в высшую бюрократию ослабляет и даже может элиминировать этническую ориентацию, а некоторые представители этносов могут намеренно в целях демонстрации личной лояльности и укрепления выступать за жесткую государственность. Здесь существует серьезная проблема личностного и психологического уровня.

Главная слабость консоциальных (групповых) подходов в распределении власти в полиэтничных обществах состоит в том, что они исходят из позитивистских представлений о гомогенности этнических групп и априорной этнической лояльности их элитных представителей. «Служение нации» и «борьба за интересы своего народа» часто могут быть лишь средством достижения власти и авторитета. Этнический фактор в политике не только служит средством мобилизации, но и выступает в качестве, как капитала политического торга, так и аргумента при переговорах с другими членами политического клуба.

Ученые склонны обращать внимание только на два институционных уровня политики – принципиально-декларативный и уровень реальных практик и процедур. Но есть еще один уровень, который политическая антропология только начинает осознавать как предмет изучения[14]. Это уровень неписаных и негласных представлений, поведенческих норм, включая систему неформальных связей и личностных контактов.

Отечественная академическая традиция также способствовала утверждению приоритета взаимоисключающей этнической идентичности. Этнографическая наука со своей стороны помогла категоризации этнических границ, абсолютизируя гомогенность и значимость этнокультурных сообществ. Интеллектуальный этнонационализм при такой поддержке обрел причудливые формы как изощренных схоластических конструкций, так и паранаучных построений о «подразделениях этноса», «субэтносах», «метаэтносах» и т. п., которыми и питается постсоветский этнонационализм.

Весь его язык фактически заимствован из этнографических и исторических текстов, включая также основополагающие понятия, как «жизнь или вымирание этносов (наций)», «этническая территория», «коренная нация», «национальные движения (возрождение народов)», «национальный вопрос», «межнациональные отношения (конфликты)», «национальность», «родной язык», (как язык национальности) и т. п. Ни одно из этих понятий в мировой науке не используется в качестве категорий, а если и используется, то исключительно в гражданско-политическом контексте: «национальность» как гражданство, «национальная политика» как политика государственных интересов.

Большинство этих категорий с научной точки зрения уязвимы или просто бессмысленны, а с общественно-политической точки зрения порождают тупиковые стратегии. «Этносы», «суперэтносы», «субэтнические группы», «национальные группы» и многие другие неизвестные мировой науке понятия и категории, тем не менее, вошли в язык постсоветской политики, провоцируя конфликтность и делая невозможным принятие даже минимально необходимых законов, обеспечивающих интересы и права граждан, основанные на осознании или принадлежности к той или иной культурной общности.

Учитывая все это, постсоветский национализм (точнее, этнонационализм) следует определить как доктрину и политическую практику, основанную на понимании нации как формы этнической общности, обладающей членством на базе глубоких исторических и других объективных характеристик, и на проистекающем из этого коллективного членства праве обладания государственностью, включая институты, ресурсы и культурную систему. Все трудности с определением понятия «нация» связаны не со сложностью материи, а с эпистемологически неверной посылкой придать значимость объективной категории по сути пустому, но ставшему эмоционально влиятельным термину, за исключительное обладание которым состязались две несовпадающие формы группировки людей – государство и этнокультурная общность.

По убеждению автора статьи, нация – это политический лозунг и средство мобилизации, а не научная категория. Состоя почти из одних оговорок и противоречий, это понятие как таковое не имеет права на существование и должно быть исключено из языка науки. В этнокультурном смысле понятие «нация» утратило в современном мире всякое значение и стало фактически синонимом этнической группы. Сегодня «нациями» называют себя лидеры даже самых немногочисленных этнических общностей.

Представляется, что применяемое в государственно-политическом значении понятие «нация-государство», или «национальное государство» («nationstate»), также является одной из грандиозных мистификаций. Всякие попытки разделить политическую карту мира на государства-нации и государстване нации вызваны упрощенными представлениями о внешнем мире, о степени этнической гомогенности других государств и преувеличенным представлением об «уникальности» собственных стран. То есть это вопрос интеллектуальных дебатов, а не вопрос о реальном типе государственных сообществ.

Серьезным препятствием на пути утверждения гражданского национализма (или российского патриотизма) является не столько национализм нерусских народов, сколько национализм от имени «русской нации» как некой «государствообразующей» или «сплачивающей нации, да еще превращающейся в некий «суперэтнос». Кстати, категория «русская нация» в ее этническом смысле – сравнительно недавняя элитная конструкция. Никто за всю историю государства не ставил перед собой цель изложить «русскую идею на языке законов России», как это сделал Комитет по геополитике Государственной думы, организовав специальные слушания по данной теме в октябре 1996 г. Рекомендации этого комитета прямо направлены против использования терминов «россияне» и «российский народ», как «неологизмов», и требуют их замены на «русских» и «русский народ». Самоопределение русской нации на основе принципа «вся Россия для русских» и воссоединение русской нации представляются наиболее насущными политическими задачами. Это крайне невежественные и провокационные взгляды. До сих пор подавляющее большинство российских граждан, считающих себя русскими, вполне обходятся не менее достойным термином «народ». Государство – это не только границы, институты и правовые декларации, но и то, что в качестве представления существует в самих людях.

Собственно говоря, если учитывать уже выполненные представительные и многократные этносоциологические замеры, такая доминирующая форма идентичности и лояльности в России существует, несмотря на частичность и растущий культурно-региональный партикуляризм[15]. Вот только выразить этот феномен в грамотных и политически ориентированных формулах наше обществоведение и больная политика до сих пор никак не могут.

По-видимому, в России пришло время устранить лексику этнонационализма, хотя бы из языка науки, и перейти к общеразделяемым методологиям и терминологиям, в том числе и к более глубокому и чувствительному пониманию феномена этничности. Последнее есть сложный комплекс характеристик, чувств и индивидуально-коллективистских стратегий, не разобравшись в котором академическое сообщество порождает не только общественную нетерпимость, плохое управление и трагические коллизии, но и неоправданные антагонизмы в собственной среде.

При всем разнообразии и обилии рассуждений о русском национализме, как в России, так и на Западе сами эти рассуждения отличаются порой крайностью взглядов, сильной эмоциональной окрашенностью. По существу, не проявлено объективного понимания проблемы. До сих пор не выяснено, что собой представляет этот национализм в сегодняшней России, каковы его социальные и политические, а по существу исторические корни, имеются ли они в действительности, какова связь таких общественных настроений, как патриотизм и национализм. Сколь опасен для России и остального мира русский национализм и насколько он реален, какова его взаимосвязь с иными националистическими, в частности антирусскими, движениями современной России и каковы исторические корни этой взаимосвязи? И, наконец, какие слои народа или народ в целом являются носителями идей национализма в России? Только ответив, хотя бы приблизительно, на эти вопросы можно подойти к пониманию такой безусловно важной и актуальной проблемы.

Прежде всего, следует подчеркнуть, что Россия с самого своего рождения как государство являлась всегда многонациональным конгломератом. Уже Древняя Русь IX – начала XIII вв. объединяла более 20 различных народов[16]. Здесь жили угро-финны, балты, тюрки, иранцы. Часть из них вошла в состав Руси естественным путем, соседствуя и живя бок о бок со славянскими племенными конфедерациями, все они боролись против общих врагов. Так, известно противоборство новгородских славян совместно с местными балтскими и угро-финскими племенами против насильников варягов. Позднее жившие на территории Руси тюрки и угро-финны, обитавшие в междуречье Волги и Оки, совместно с руссами противостояли татаро-монгольскому нашествию. А далее в состав Владимиро-Суздальского княжества и Московского государства вошли земли, также населенные многоязычными народами, которые ранее входили в состав Древней Руси[17]. С XVI–XVII вв. Русское централизованное государство включает в свой состав татарские поволжские ханства и Сибирь, часть Северного Кавказа, населенные многочисленными народами, а также территорию Украины. Наконец, императорская Россия завершает формирование многонационального государства, включая в его состав Закавказье, Среднюю Азию, Прибалтику, юго-западные окраины, Польшу и Финляндию.

Часть этих регионов и народов вошла в состав России насильственным путем, часть – добровольно, но во всех случаях это вхождение имело драматический характер для того или иного народа, означало серьезную перемену в его исторической судьбе.

В этих уникальных геополитических условиях постепенно соседствовали, переплетаясь в политике и практике России, определенные черты интернационализма и традиционного официального национализма, свойственного всем крупным государственным образованиям, как средневековья, так и нового времени. Все российские правительства от глубокой древности до XX в. вынуждены были проводить весьма осторожную и гибкую национальную политику, для того чтобы сохранить единство огромного многонационального государства, позднее огромной империи.

Традиционно насаждая свою администрацию, и Древняя Русь, и Москва, и Петербург опирались в национальных районах на местную знать, приближали наиболее ярких и способных ее представителей к трону. Выходцы из балтской и тюркской среды, позднее из Грузии, Армении, Украины, Бессарабии, Прибалтики, Финляндии, с Северного Кавказа занимали периодически высокие посты в российском руководстве, в правительстве, армии, в царской свите. Царская администрация, по существу, не распространила крепостное право на большинство национальных районов России, оставив эту «привилегию» за русским крестьянством. Сохраняла она и конфессиональные особенности национальных районов.

Веротерпимость была традиционна для России, хотя это не исключало активной миссионерской (и порой весьма воинственной) деятельности православной церкви. По существу, с XVI по XX вв. Россия выработала стройную систему административного управления национальными районами, примеряясь к особенностям, традициям, обычаям, верованиям и даже уровню экономического и политического развития того или иного региона[18]. Достаточно вспомнить конституционное устройство Польши и Финляндии в составе абсолютистской России в первой четверти XIX в., у истоков которого стояли Александр I, M. M. Сперанский, Н. Н. Новосильцев[19], или прогрессивные реформы П. Д. Киселева в 20‑е годы XIX в. в Молдавии и Валахии, одобренные Николаем I[20].

В условиях подобной политики русскому национализму, то есть линии на преимущественное положение русской нации среди других наций России, на подавление прав других наций и народностей, практически не находилось места. Даже в известной формуле «православие, самодержавие, народность», в теории «официальной народности» не нашлось места для тезиса об исключительности в рамках империи русской нации[21].

Говоря о том времени, Герцен отметил, что это был удивительный период внешнего политического рабства и внутреннего интеллектуального освобождения. Апелляция идеолога «официальной народности» графа С. С. Уварова к «русским традиционным институтам» включала и основные принципы национальной политики[22], хотя, конечно, реальная власть великорусской правящей верхушки вносила свой «насильственный» колорит в отношения метрополии и национальных районов, что порождало многочисленные и острые конфликты на национальной почве: бунты, восстания, убийства русских чиновников и т. д. Конечно, при этом нельзя игнорировать тот факт, что в ряде регионов России, несмотря на их добровольное вхождение в состав России (Украина, Грузия, Армения, Казахстан и другие), не говоря уже о насильственно присоединенных территориях (часть районов Северного Кавказа, в том числе Чечня, Средняя Азия, узбекские ханства), постоянно «тлели угли» местного национализма[23]. Эти «угли» порой приводили к крупным национальным пожарам, что вызывало ответную реакцию властей, приводило к тяжким репрессиям.

Наконец, необходимо сказать и о том, что национальная политика российского правительства лишь в малой степени вовлекала в свое русло широкие слои народа. Российское крестьянство, жители больших и малых городов с древности привыкли жить рядом с представителями иных, также коренных для России, народов, они вместе трудились, противостояли врагу. Это приводило к тому, что в народной среде развивался стихийный интернационализм, что находило адекватный ответ и среди иных народов в составе России.

Таким образом, можно определенно сказать, что в России геополитические условия существования страны не способствовали развитию русского национализма, обращенного на другие народы России. Националистические настроения скорее сохранялись среди определенных слоев национальной верхушки, утратившей свои былые привилегии в составе России, части национальной интеллигенции по мере развития национального самосознания этих народов, их вступления в общецивилизованное русло развития, стесненных потерей своей политической независимости. Со стороны России это выражалось, скорее всего, в преимущественном положении православия как государственной религии среди других конфессий.

Наряду с этими интернационалистскими и националистическими чертами, тесно переплетенными и обращенными внутрь страны, существовали иные национальные тенденции. Я бы назвал это «оборонительным национализмом». Известно, что Древняя Русь, затем Московское государство сформировались позднее, чем иные крупные государственные образования своего времени. Основные торговые пути, выходы к морям были давно и прочно заняты соседями – Византией, Польшей, Германской империей, Золотой Ордой, позднее Швецией, Турцией, Крымским ханством, Поволжскими татарскими ханствами и т. д. Это приводило к тому, что и Русь, и Московское государство долгими веками постоянно дискриминировались и в сфере экономики, и в сфере политики. В свою очередь, это обстоятельство вызывало активное стремление и Древней Руси, и Московского государства к самоутверждению, повышению своего международного престижа, к борьбе за государственную титулатуру, к собиранию под свою руку прежде принадлежащих земель, к формированию концепций, соответствующих этим государственным интересам. Не случайно в XI в. появилось знаменитое «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона, в котором он с гордостью обозревает исторический путь Руси, равной по своему значению другим государствам мира[24]. Не случайно позднее складывается концепция преемственности Древней Руси, Владимиро-Суздальской Руси и Московского государства, а потом формулируется идея «Москвы как Третьего Рима»[25], не случайно русские летописцы XV–XVI вв. ведут родословную Рюриковичей чуть ли не от императора Августа. В этих подходах немало стандартного, свойственного идеологиям и других средневековых государств, но немало здесь и чисто российских политических комплексов.

Параллельно с этими тенденциями и почти одновременно с ними и Русь, и Московское государство вынуждены были отчаянно бороться против натиска степных кочевников – наследия далеких скифско-сарматско-гуннско-аварско-хозарских времен – против печенегов, половцев, позднее татаро-монголов. Это была вековая изнурительная борьба, в которой истощались силы народа, утрачивались лучшие земли, разорялись города и села, а русские столицы неоднократно подвергались осадам, штурмам и пожарищам. В этих условиях на Руси закономерно складывались национально-патриотические настроения, отраженные в фольклорной и литературной традициях, кульминацией которых стали бессмертные «Слово о полку Игореве» и лирически-горделивая «Повесть о погибели русской земли». Глубоко патриотическое начало звучит в летописях XII–XV вв., в «Поучении» одного из видных деятелей Древней Руси, великого киевского князя Владимира Мономаха. Появляется знаменитая «Задонщина» – повесть о борьбе русского народа с татаро-монголами в XIV в. и его победе на Куликовом поле.

Если политические претензии Руси-Московии носили в основном государственно-идеологический характер, то патриотические мотивы имели глубоко народную основу. В тяжелых условиях борьбы народа за выживание развивалось русское национальное самосознание, спаянное с глубоким народным национализмом.

Несомненно, что эти тенденции вели к формированию национальной идеологии. Однако это был национализм, обращенный не внутрь страны, не по отношению к населявшим ее народам (тем более что, как уже подчеркивалось, основы для такого рода национализма в народе практически не существовало), а вовне страны, по отношению к ее исконным внешним врагам. Борьба с татаро-монгольским игом в течение веков стала основным стержнем русского самосознания. Эти характерные исторические черты русского национализма, замешанного на патриотизме, на национальном ущемлении и страданиях народа, сохранились и позднее, уже в пору формирования Русского централизованного государства, и в XVII в., в послесмутное время.

XVI–XVII века прошли в суровой борьбе за овладение торговыми путями по Волге, за сокрушение вечных противников – осколков Золотой Орды – Казанского и Астраханского ханств, за овладение выходом к Балтике. Москва шла в наступление, начиналась великая российская экспансия на Восток и Северо-Запад, бывшая логическим ответом на давление Востока и католического мира на русские земли. Смута, нашествие поляков и шведов всколыхнули победно патриотическую волну в России. Не случайно спасителем России, освободителем Москвы в 1612 г. от интервентов стало народное ополчение во главе с народными же героями Мининым и Пожарским.

Но в то же время со времени создания единого государства с центром в Москве, затем в период его стабилизации уже в послесмутное время формировались и иные стороны русского национализма, вдохновляемые державными претензиями царской власти, боярско-дворянских группировок. От обороны Россия переходит к экспансии, от возвращения своих исконных земель – к завоеванию новых территорий – в Сибири, на Юге (Крым, Молдавия, Валахия). Такого рода политические тенденции стали основой для складывания русской самодержавной националистической идеологии, которая уже обращается не только вовне страны, но и внутрь ее. В императорской России уже имеет место четкое разделение на русских и инородцев. И по мере укрепления абсолютистского государства и его унитарных черт, стеснения былой вольности народов (например, Украины, Грузии, Азербайджана) эта разница обозначается все более и более четко. Былая ненависть к латинству и «бусурманству» как носителям антирусских геополитических традиций и опора на православие как на силу национально-патриотическую превращаются в императорской России в великодержавную формулу «православие, самодержавие, народность», которая, как уже отмечалось выше, несла в себе скорее автократические, нежели националистические, начала. Именно эта формула стала основой российского государственного национализма. Этому способствуют и некоторые политические тенденции внутри страны в XVIII–XIX вв., такие, как борьба с «бироновщиной» – засилием немцев в русской правящей верхушке, завершившаяся переворотом, совершенным «русской партией», который возвел на престол дочь Петра I – Елизавету. К этому же относится и борьба против немецкой ориентации Петра III, и новый переворот под русскими знаменами, который привел к власти правительство Екатерины II, чьей идеологией официально становится русский национализм.

Но и в XVIII и в XIX вв. государственно-националистические тенденции в России охватывают лишь верхушку российского общества, которая причудливо сочетала в себе низкопоклонство перед Западом и русскую доморощенную спесь. Народ – миллионы крепостных, государственных, удельных крестьян, работные люди, городские ремесленники были весьма далеки от этих настроений. Можно со всей определенностью утверждать, что в нашем распоряжении нет материалов, которые бы говорили о массовом распространении националистических настроений в народной среде. Напротив, там сохранялись стихийный интернационализм, спокойное, дружеское отношение к инородцам – татарам, украинцам, грузинам, латышам, якутам и т. д., которое зародилось в этом многонациональном, унитарном по своему характеру государстве в глубокой древности. Точно так же отсутствовало и враждебное отношение к другим народам мира, хотя испокон веков на Руси было настороженное отношение к немцам – не только как к ближайшим носителям иной, западной культуры и религии, но и как к нации, постоянно агрессивно устремленной на Восток. Характерно, что даже война с Наполеоном и Крымская война стали в России лишь эпизодами в развитии национального самосознания, но «ледовая» победа Александра Невского над тевтонцами, война с Ливонским орденом вошли прочно в душу народа. И эти чувства были подкреплены в дальнейшем в ходе первой мировой войны и схватки с германским фашизмом.

Самое главное, в народе не было ни малейшего признака чувств расового превосходства русских по отношению к другим народам России и мира, что определяет основную черту шовинизма, расизма и воинственного национализма, хотя необходимо признать существующее в народной среде чувство эдакой бытовой дружелюбной снисходительности по отношению к представителям некоторых национальностей, попадающих в русскую народную стихию.

Вторая половина XIX – начало XX в. резко изменили ситуацию в стране. Мощные социально-экономические и политические процессы нового времени подтачивали устои прежней империи. Близились революционные потрясения. Народы России, лишенные по разным причинам своей государственности и не прошедшие определенных историей цивилизованных ступеней развития, устремились на путь самостоятельного решения своих исторических судеб.

В этих же условиях верхи российского общества обратились к рычагам национализма как к панацее против поднимающих голову национальных движений народов страны, против революционных сил разных направлений. С конца XIX в., но особенно определенно в ходе революции 1905–1907 гг. и в послереволюционное время консервативные силы, близкие к трону, выдвигают лозунги незыблемости самодержавия как исконной русской формы правления, стабильности системы помещичьего землевладения, единой и неделимой России, борьбы против пагубных общественных перемен и настроений, воинствующего православия и религиозной нетерпимости, великодержавного шовинизма и антисемитизма, ксенофобии[26].

Одновременно националисты (и об этом также надо сказать откровенно) вели критику правительства, настаивая на борьбе с бюрократией, ратуя за уравнение прав всех сословий, за сохранение общинного землевладения, развитие страхования рабочих; некоторые из них активно поддержали реформы Столыпина.

Создаются националистические организации: «Союз русского народа», «Объединенный русский народ», «Русский народный Союз имени Михаила Архангела». Именно в начале века зазвучали слова, которых не знала ранее Россия, о защите русского народа от инородческой опасности, о том, что Россия представляет собой осажденную инородцами крепость, что Россия должна принадлежать русским[27] и т. д. Но что характерно – националистическая истерия не затронула широких слоев народа. Под этими знаменами шла часть духовенства, дворянства, купечества, некоторые слои городских обывателей.

Скажем, «Союз русского народа» насчитывал 350 тыс. человек, «Русский народный союз Михаила Архангела» – около 60 тысяч. Это было немало, но в стране обитали десятки миллионов людей. Трудовой народ остался глух к этим настроениям. Любопытно, что на выборах в I Государственную думу в 1905 г. от монархических правых партий прошло лишь 9,2 % выборщиков, а черносотенцы получили 6,1 % голосов выборщиков, хотя избирательная система дискриминировала крестьянство и городские трудовые слои и отдавала преимущество тем социально-политическим силам, которые могли поддержать националистические призывы[28].

Думается, что традиционно интернационалистские настроения народа сыграли свою роль в этих процессах, оставив националистов без широкой массовой опоры. Однако националисты выступали хотя и немногочисленным, но сплоченным фронтом. Их пропаганда, насильственные действия, в частности еврейские погромы, спровоцированные ими столкновения между армянами и азербайджанцами и другие акты имели широкий общественный резонанс и придавали времени определенную националистическую окраску.

В первые революционные и послереволюционные годы национальные отношения резко обострились. Во-первых, русское националистическое движение нашло себе дополнительную опору в катастрофическом для старой России коллапсе страны: разрухе, утрате всех старых общественных ценностей, отпадении от России веками собираемых национальных территорий. По существу, большинство «белых» антибольшевистских движений выступало не только под реставрационно-монархическими или буржуазно-демократическими лозунгами, но и под лозунгами националистическими. Сохранение единой России, возрождение ее территориальной целостности были маниакальной идеей правительств и Колчака, и Юденича, и Деникина, и Врангеля. Но надо объективно признать, что этот всплеск русского национализма имел весьма специфический характер. Он снова был вызван тяжелым положением страны, утратой ее прежних приоритетов, горькими размышлениями о судьбах Родины, как их понимали дворянство, чиновники, офицерство, православное духовенство, предпринимательские слои, благополучный обыватель, зажиточное крестьянство – все, кто был сметен с общественной арены большевистской революцией. Одновременно наблюдался взрыв национализма в «инородческих» регионах России. На развалинах рухнувшей империи создавались националистические правительства, множилась и совершенствовалась националистическая, зачастую антирусская и, естественно, антибольшевистская пропаганда, поскольку большевики сразу же фактически выступили политическими наследниками центральной власти в России, несмотря на свои интернационалистические лозунги.

Сложность ситуации заключалась и в том, что события резко окрашивались в социальные тона. И в России, и в национальных районах одновременно шла борьба «белых» против «красных», сторонников старого общественного устройства с апологетами левых, социалистических сил, с низами народа. Все это придавало националистическим настроениям крайне запутанный характер. Однако попытки создать российские фашистские партии в Маньчжурии в 1920‑30‑е гг. и в США в 1930‑е гг. окончились полным фиаско, не говоря уже о том, что такие же попытки в России оказались обреченными на полный провал[29].

Что касается большевистской России, то ее революционно-интернационалистический дух формально был вполне очевиден. После победы большевиков в гражданской войне подавление как великорусского шовинизма и национализма, так и местного национализма, кажется, стало одной из главных задач новой власти. Однако история жестоко посмеялась над большевиками: будучи теоретическими интернационалистами, именно они стали полноправными великодержавными наследниками старой власти и создали, особенно с приходом к руководству Сталина, мощное унитарное государство, прикрытое лишь флером национальной самостоятельности советских республик. Создание такого государства, воплотившего в себе территориальные контуры старой империи, сопровождалось тяжкими репрессиями национально ориентированных лидеров советских республик, несмотря на их ленинскую правоверность, департациями народов как в 1930‑е, так и 1940‑е гг.[30] Поэтому вполне логично, что со временем сталинское руководство прочно вступило на позиции великорусского шовинизма, проводя его, однако, скрыто и осторожно, стараясь не раздражать население национальных регионов страны.

Вместе с тем наивными и антиисторичными представляются попытки поставить на одну доску германский фашизм и советский тоталитарный режим. Последний был во сто крат более жестким, грубым, беспощадным, но их социальная природа была различной. Немецкий расист, бюргер, обыватель не смог дойти до той степени социальной ненависти, до которой дошли в Советском Союзе рабоче-крестьянские массы, люмпенизированные слои города и деревни во главе с подобными же себе вождями. Но при всей жестокости режима, которой, видимо, не знал мир (потому что нигде в мире низы не имели до этого возможности создать общество по своему образу и подобию, как и практику расправы с неугодными социальными элементами), его нельзя назвать режимом фашистским, так как в нем начисто отсутствовала сердцевина фашизма – расовое превосходство одной нации над другой и уничтожение целых народов по расовому признаку.

Но столь же логичным в условиях подъема советских наций на малокультурной основе было и скрытое нарастание национализма среди населения национальных районов России, так и не прошедших этапа своей государственности или утративших ее в ходе воссоединения с Россией. Эти процессы, будучи политическими по своему характеру, затрагивали лишь руководящую часть советского общества. Широкие народные массы, как в России, так и в национальных районах, особенно не затронутых репрессиями, жили по тем же стихийно интернационалистским законам, которые были установлены на территории России всем ходом истории.

В период ослабления и последующего кризиса тоталитарного режима в России националистические тенденции, носящие во многом антирусский характер, нарастали с каждым годом, о чем свидетельствует установление феодально-коммунистических и националистических режимов Рашидова в Узбекистане, Усубалиева в Киргизии, Кунаева в Казахстане, Мжаванадзе в Грузии, Алиева в Азербайджане. Все в больших масштабах политическая верхушка советских республик, националистически настроенная интеллигенция втягивали в этот поток простых людей[31].

Глубокий кризис советского общества во второй половине 1980‑х гг., распад Советского Союза в 1991 г. всколыхнули дополнительно националистические настроения, как в России, так и в других больших и малых республиках бывшего СССР. Всплыли старые обиды народов друг к другу, старая интернационалистическая традиция была сознательно и энергично отодвинута в тень. Новые лидеры сделали этнонационализм стержнем своей политики.

В этих условиях почти во всех бывших советских национальных республиках к власти пришли националистические режимы самой различной политической окраски – от тоталитарно-коммунистических до буржуазно-демократических. Во многих из них антирусские настроения были поставлены во главу угла.

К этому времени новый радикально-антикоммунистический режим Ельцина в России в основном ориентировался в своей политике на социально-политические ценности. Национально-патриотические и националистические приоритеты в его политике носили весьма умеренный характер и в основном имели в виду государственный суверенитет России в рамках бывшего СССР. С распадом СССР и этот приоритет померк. Прежние интернационалистические тенденции в политике России, соответствующие настроениям, прежде всего русского народа, взяли верх. Можно определенно сказать, что в первые годы существования нового режима было ликвидировано то несоответствие между лицемерно провозглашаемым интернационализмом и скрыто проводимым великорусским шовинизмом, которое разъедало политику Москвы.

Однако политические события и национальные процессы развертывались в пределах бывшего СССР с калейдоскопической быстротой. Очень быстро повсюду в бывших республиках СССР возобладали, как отмечалось, режимы, основанные не только на националистической закваске, но и на сильных антирусских настроениях. И это было во многом естественной реакцией на насилия тоталитарного режима. Волна национализма обрушилась с окраин на центр бывшего СССР. В тяжелое положение попали миллионы русских, оставшихся за пределами России. Во многих национальных районах бывшего СССР над ними началось подлинное глумление. К этому добавились утрата русскими чувства «великой державы», упадок экономики России, деградация русской культуры, образования, медицинского обслуживания, науки и, наконец, разложение и деградация извечной гордости России – ее армии. Были утрачены былые завоевания, также ставшие гордостью нации, – Крым с Севастополем, Прибалтика, под угрозой потери оказались острова Курильской гряды. За расширительное толкование суверенитета выступили националистически-экстремистские силы в некоторых российских автономных республиках, где русское население стало подвергаться всяческой дискриминации.

Кульминацией этой политики стала антирусская линия чеченского руководства, приведшая позднее к военному противостоянию в этом регионе России. Все это становилось нестерпимым для русского населения, как в самой России, так и за ее пределами.

И закономерно, что подъем национально-патриотических настроений в России на этом этапе шел снизу, со стороны народных масс, рабочих, крестьян, широких слоев интеллигенции, служащих, многие из которых стали потерпевшей стороной на новом политическом «полигоне». Активно формировались эти настроения и в армейской среде, с учетом того, что армия как оплот прежнего режима потеряла свой исключительный политический имидж и мощную материальную подпитку и получила ряд сильных моральных ударов в бывших республиках СССР, особенно в странах Прибалтики.

Но пробуждение русского народного национализма и патриотизма, как это всегда бывало в трудные для России годы, не носило наступательный, расовый, великодержавный характер, а имело защитительный и оборонительный смысл. В основе его лежала трагедия русского народа, трагедия русского самосознания.

Политически наступательный, воистину националистический и даже шовинистический характер этим настроениям стали придавать некоторые общественные деятели, лидеры вновь созданных националистических партий и группировок, таких, как «Русское национальное единство», «Народно-социалистическая партия», «Фронт национально-революционного действия», «Корпус стражей православной России», движение «Белый мир», «Национал-демократическая партия» и ряд других, которые появлялись, переформировались, исчезали в первой половине 1990‑х гг. В программах этих политических организаций – подъем русского национального самосознания, возрождение России во всех социально-экономических, политических, культурных аспектах, объединение русских для защиты своих национальных интересов, основа на православные ценности, антисемитизм. Некоторые из этих организаций ставят перед собой имперские цели, апеллируют к национал-социализму, борьбе с врагами русского народа, создают собственные боевые организации. В части имперско-патриотической они близко подходят к организациям коммунистической ориентации и соответственно являются их открытыми или потенциальными союзниками. Однако численность этих организаций невелика – от нескольких десятков до нескольких сот человек, и они не имеют широкой общественной поддержки. Характерно, что на всех последних как общероссийских, так и региональных выборах русские националистические организации не имели успеха.

Иное дело ЛДПР во главе с Владимиром Жириновским или движение «Конгресс русских общин». Не имея четко выраженных социально-экономической и политической программ, либеральные демократы и сторонники КРО весьма умело использовали все болевые точки русского населения: его экономические тяготы, неудовлетворенность реформами, политический развал страны, ущемление интересов русского населения за пределами России. Практически и ЛДПР и КРО на первых порах отвечали на многие запросы ущемленного русского самосознания и самолюбия, хотя они и были далеки от националистических крайностей иных экстремистских правых партий. Их национализм был выдержан в старорусском имперском духе времен начала века. В социально-экономическом плане эти движения, если так можно сказать, стояли на позициях национал-капитализма. Однако и их лозунги, и их фразеология носили скорее националистически-защитительный, нежели наступательный, характер, что соответствовало настроению значительной части недовольного русского населения. И все же народ чутко и настороженно реагировал на националистическую направленность программ этих движений и не оказывал им на выборах широкой поддержки, что, на мой взгляд, отразило общую интернационалистическую суть российского общества. В дальнейшем шовинистически-наступательные позиции эти движения постепенно стали сворачивать, оставляя в арсенале лишь то, что импонировало определенным слоям народа. Любопытно, что некоторые из оборонительно-националистических лозунгов сегодня берет на себя и правящее российское руководство, пытаясь выбить здесь инициативу из рук национал-патриотических сил. Война в Чечне, видимо, и была призвана выполнить эту функцию. Как многие правительства «великих держав» в трудных условиях хватаются за соломинку «маленькой победоносной войны»!

Сегодня эти тенденции проявляются в формировании разного рода партий и движений, в названии которых неизменно звучат слова «Держава», «Отечество». Они являются отражением все той же озабоченности общества упадком российских общественных и моральных ценностей, надломленностью российской державности, утратой былых завоеваний, порой совершенно закономерных с точки зрения истории и геополитики страны, достигнутых величайшим напряжением народных сил, сдобренных потом и кровью миллионов людей.

Одновременно в левоэкстремистской среде, как и на правом фланге общественного движения, происходят обострения проблем ксенофобии, антисемитизма, которые приобретают не столько концепционный и политический, сколько бытовой характер, что, впрочем, всегда было свойственно тем слоям населения, прежде всего городского, которые страдали комплексами неполноценности и личной ущемленности. Сегодня эти комплексы подчеркнуты всей изменившейся общественно-политической обстановкой в стране. Увы, уроки истории не идут впрок. И вместе с тем корней для настоящего фашизма с его расизмом, духом насилия в широком плане не существует, залогом чего является вся многострадальная история русского народа и многонациональной России.

Историческое наследие межнациональных отношений в России XX века (Ю. Л. Дьяков)

Демократизация и гласность, вскрыв крупные изъяны в национальной политике предшествующего периода истории России, обнаружили реальную картину национальных проблем. Причины многих нынешних бед и трудностей корнями уходят в социалистическое прошлое. Многие народы подверглись по существу насильственной депортации. 2(15) ноября 1917 г. СНК утвердил Декларацию прав народов России, провозглашавшую право народов России на самоопределение вплоть до отделения. Это право – одно из действительно фундаментальных прав человека, если, конечно, понимать под национальным самоопределением как раз то, что оно предполагает, – свободное проявление и утверждение этнического начала в жизнедеятельности людей, их добровольных ассоциаций, но не государств. И хотя государство обязано, среди прочих своих функций, защищать и законные интересы этнических общин, но оно, прежде всего, обязано защищать все общины, не деля их на «титульные» и «нетитульные», на «коренные» и «некоренные», то есть пришлые. Государство обязано в первую очередь защищать личность от деспотизма самих общин и выступающих от их лица организаций. Ибо общинный деспотизм, особенно в условиях межэтнических распрей, оказывается не лучше деспотизма самого ярого полицейского государства.

На основании Декларации прав народов России и Декларации прав трудящегося и эксплуатируемого народа, принятой 12(25) января 1918 г., Россия была провозглашена в качестве федерации. Документ от 12(25) января 1918 г. вошел составной частью в Конституцию, принятую 10 июля 1918 г. В этой Конституции Советская Российская Республика учреждалась «на основе свободного союза свободных наций как федерация советских национальных республик». То есть в Конституции выделен национальный признак и не упоминались административные единицы в качестве субъектов федерации. Но федерация не складывается одномоментно. Это долгий и сложный эволюционный процесс. Вот почему провозглашение РСФСР явилось лишь формальным актом идеологического свойства, а субъекты этой федерации оставались по-прежнему зависимыми от центра.

Историческая наука, как наиболее политизированная, идеологизированная отрасль научных знаний, была особенно подвержена разрушающему влиянию тоталитаризма. В результате вопросы исследования реального состояния межнациональных отношений оказались деформированными, как и разработка путей преодоления межнациональных противоречий в условиях углубления процесса демократизации уже в наши дни.

В свое время национальные проблемы были переложены на плечи республик, что породило горькие плоды. Тончайшие «струны» национальных чувств, натянутые до предела, стали рваться. Корни же проблемы нужно искать в прошлом, когда тоталитарная общественно-политическая система Советского Союза формировалась и утверждалась как диктатура партии и в тесной связке с ней – диктатура централизованного государства в форме имперского центра.

По Конституции Союз представлял собой федеративное государство, но фактически с 1922 г. страна жила в унитарном государстве (с некоторым федеративным оформлением). До последних лет единство СССР держалось на единстве правящей партийно-государственной олигархии, которая была вненациональна и в основном враждебна к национальной культуре. Большевики-интернационалисты стремились лишить Россию национальной государственности и тем самым права на историческую память. Они пытались «дозировать» историческое наследство русских, свести его только к классической русской литературе и традициям борьбы с самодержавием. Ничего из этого не получилось.

За первые 20 лет советской власти произошло ленинско-сталинское территориальное размежевание страны по национальному (часто псевдонациональному) признаку. В составе союзных республик возникли еще «четыре нижних этажа» – автономии. Это десятки автономных республик, областей, округов и национальных районов. Большевики тем самым создали этнократическую империю, разделив народы на пять официальных сортов: союзно-республиканские, автономно-республиканские, автономно-областные, автономно-окружные и национально-районные. Такие формирования на словах были «автономными», а на деле строго подчинялись централизованному государству. Народы самого «без национальных административных границ» не получили из рук властей никакой государственности или автономии, а это более 50 коренных и множество некоренных народов. Но самое главное, ряд союзных и большинство автономных республик являлись искусственными образованиями, ибо коренная нация не составляла в них большинства населения. Воздействовала и «научно обоснованная» тенденция всеобщей нивелировки, постепенного сглаживания различий в правах разных наций.

Народы бывшего СССР получили в наследие национально-конституционную структуру с тенденциями имперской политики «разделяй и властвуй». Жертвами этой политики национального угнетения стали не только малые национальные образования, вошедшие в состав союзных республик по принципу административного подчинения, но и сами союзные республики, и русский народ, ставшие вассалами «центра». В чисто политических целях на карте СССР вместо республик были начертаны некие разновеликие территории, разделенные произвольными символическими границами. В 1990 г. А. И. Солженицын писал: «Карабах отрезали к Азербайджану», тогда, после революции, когда «надо было угодить сердечному другу Советов – Турции». Казахстан, в котором «казахов заметно меньше половины», Солженицын считает искусственно раздутым за счет территории России. К Казахстану просто прирезали часть Сибири, Южного Приуралья, Центральной России[32].

Все границы между республиками бывшего СССР были произвольно «нарезаны», без всякого соотнесения с этническим составом областей, местностей и их историческими традициями – по политическим выгодам того момента. Так была оторвана Донецкая область от Дона, чтобы ослабить Дон за его борьбу против большевизма. За то же были наказаны уральское и сибирское казачество, а также Западно-Сибирская область, где произошло восстание крестьян 1921 г.

Право на самоопределение – это общепризнанный принцип демократии, он принадлежит к числу фундаментальных принципов международного права и содержится в Уставе ООН.

Национально-административная структура, навязанная большевиками России и СССР, стала источником бесконечных конфликтов, миной, заложенной в фундамент многонационального государства. На основе национального членения нормальное государство не построить. Это возможно лишь на принципе чисто административно-территориториального деления. Исторический опыт доказал, что государства, построенные по национальному признаку, – СССР, Югославия, Чехословакия – менее стабильны. Проблемы национальные и территориальные не должны взаимоувязываться. Поэтому путь, когда государственность становится самоцелью, бесперспективен, ибо приоритет национальных прав – для человека, а не для структур в форме национально-территориальных границ.

Большая часть советских республик возникла вследствие административных решений, принятых «наверху» без учета демократического волеизъявления снизу. В реальной практике, как при жизни Ленина, так и после него, право наций на самоопределение являлось всего лишь декларацией, идеологическим инструментом «решения» национального вопроса, а образование СССР – средством воссоединения прежних национальных окраин распавшейся империи в большевистском государстве. В этой «уступке» национальному принципу в «ущерб» классовому нет ничего загадочного, ибо это был политический компромисс, выбивавший, «козыри из рук» националистов. Ленин знал, что декларация не означает реализации и на практике никогда не будет осуществлена.

Ленин создал независимые по форме, но абсолютно зависимые от Москвы национальные республики. Так он стремился сохранить бывшую царскую империю, придав ей форму федерации. Но эта задумка провалилась. Ссылаясь на право самоопределения наций, провозглашенное большевиками, нерусские народы в 1918 г. стали объявлять о своем выходе из России и об образовании независимых государств: Украина, Белоруссия, Литва, Латвия, Эстония, Туркестан, Татаро-Башкирия, Северный Кавказ, Грузия, Армения, Азербайджан.

Провозгласив право наций на самоопределение, гарантировав право выхода из состава Российской империи, большевики снискали симпатии колониальных народов России во время революции и Гражданской войны. Но Ленин жестоко их обманул. Это было лицемерное право на самоопределение с отделением. В 1918 г. была провозглашена независимая республика Азербайджан, а в апреле 1920 г. по указанию Ленина она была оккупирована 11‑й армией. В ноябре – Армения. 7 мая между Грузинской демократической республикой и РСФСР был заключен межгосударственный договор, признающий независимость и суверенитет Грузии.

В период 1917–1920 гг. Украина была захвачена пять раз: один раз – австро-германской армией, один – Белой армией Деникина и трижды – Красной Армией. Сначала Ленин рассчитывал ликвидировать Украинскую народную республику либо через переговоры с Центральной Радой, либо, организовав вооруженное восстание, изнутри. Рада отвергла ленинский ультиматум (декабрь 1917 г.) о капитуляции, опираясь на право самоопределения. Попытка поднять на Украине всеобщее восстание тоже потерпела неудачу. Лишь в Харькове (населенном в основном русскими) большевики 11 декабря 1917 г. провозгласили Украинскую Советскую Республику во главе с украинским Совнаркомом. Этот военно-политический прием не новый в истории, и его пытался осуществить Сталин во время Зимней войны с Финляндией (1939–40 гг.).

В конце декабря 1917 г. по просьбе харьковских мятежников (большевиков) о «братской помощи» Ленин послал на Украину войска, захватившие Киев. Однако 1 марта 1918 г. украинские войска изгнали Красную Армию и освободили Киев. В феврале 1919 г. Красная Армия вторично оккупировала Киев, но весной войска Петлюры изгнали ее из столицы. Летом 1920 г. Красная Армия третий раз захватила Украину, 12 июня Киев пал[33].

В дальнейшем Сталин следовал курсу вождя. Прибалтийские республики и Молдавия (как и при Ленине республики Закавказья) были заняты советскими войсками.

Тоталитарный режим являлся сдерживающим фактором развития наций, народов и народностей. Создавалась лишь видимость решения национального вопроса. По существу это было унитарное государство. А корни этого явления в 1918–1920 гг., когда большевики встали на глубоко ошибочный путь создания национальных образований. Границы были фиктивными, фальшивыми. Они не соответствовали ни демографическому, ни экономическому, ни какому другому критерию. Это была трагическая ошибка, усугубившаяся тем, что национальные образования были загнаны «под крышу» имперского централизма. Именно тогда в фундамент государства были заложены «мины» замедленного действия, которые сегодня рвутся то здесь, то там.

Произвольное деление на автономии привело к тому, что каждый народ считает, что он может спастись в одиночку. В СССР десятилетиями накапливались межнациональное недоверие, рознь, вражда, ставшие неизбежной реакцией на перекосы в национальной политике. Как и любая другая союзная республика, РСФСР, по существу, находилась в колониальной зависимости от центра. Произошли абсолютизация интересов центра, откровенное попрание прав субъектов федерации, пренебрежение их жизненными интересами, отрицание их суверенитета и т. д.

Абхазия и ее коренной народ – абхазы, имея свою многовековую государственность, никогда не жили под диктатом Грузии. Но в годы советской власти Абхазия волевым решением была насильственно присоединена к Грузии на правах автономии. Началось массовое заселение Абхазии жителями Грузии, в результате чего абхазов на своей родине оказалось всего 17 %[34]. По существу здесь был установлен колониальный режим. Карабах, Южная Осетия, Приднестровье, Таджикистан, Абхазия, Ингушетия – все это негативные последствия конструирования государства по национальному признаку.

Там, где победители произвольно перекраивали границы, при развале империй наиболее острой становилась проблема границ.

Многие дважды покоренные народы – сначала царским режимом, а затем большевиками – потребовали вернуть им волю.

Имперская политика была направлена на «переплавку» всех народов в одном «интернациональном» тигле, с тем, чтобы унифицировать страну, в которой не будет трений по национальному вопросу, легче станет работа аппарата, армии, можно перейти на один язык, один стандарт мышления, создать «одномерного человека», готового работать и отправиться на любые «стройки века». Чтобы любой, самый отсталый солдат понимал команду, а вся страна пользовалась одной и той же документацией, и по указке сверху. Эта нелегкая задача требовала вытравить из людей их историческую память, любовь к родным очагам, «отеческим гробам», превратить их в «Иванов, не помнящих родства». От этого больше всех пострадали русские. Ведь произошло фантастическое оскудение, прежде всего России, русской культуры и русского языка.

Страдали и другие многочисленные народы России. В Казахстане, как и на Севере, в Сибири, создавалась система лагерей. Сюда ссылались «провинившиеся» народы. Именно в Казахстан в начале 1950‑х гг. прибыли огромные массы людей (2 млн человек) на освоение целины. Такое «переселение народов» не могло не сказаться на морально-нравственном климате республики. Ведь здесь перемешались не только невинные и энтузиасты, но и уголовные элементы.

Утаивание и забвение исторического прошлого, содержавшего и позитивный опыт тюркских единений, и острые противоречия минувших столетий в Средней Азии, привели к взаимному отчуждению людей, к нынешним вспышкам межнациональных конфликтов.

Составление реестра исторических обид, кропотливое и дотошное выяснение, кто пришел на ту или иную землю первым, – обязательная претенциозная доминанта всех национальных разногласий. Но такие претензии и споры на их основе бессмысленны. Дело в том, что единой исторической версии событий, единой интерпретации исторических фактов не существует и каждая сторона выпячивает из истории то, что ей выгодно. Справедливых границ не бывает. Почти всегда можно обосновать территориальные претензии.

Важно осознать, что нагнетание атмосферы вражды и страха, попытки сведения исторических счетов между народами бессмысленны, а главное – опасны. На ненависти ничего создать не удастся, можно лишь разрушать.

Накануне Великой Отечественной войны почти 50‑и народам СССР были навязаны новые алфавиты, составленные на основе русской графики. Так целенаправленно уничтожалась национальная письменная культура.

Политика центра по отношению к республикам была типичным отголоском самой настоящей колониальной политики. О людях никто не думал. Все же у нас был накоплен опыт решения межнациональных проблем и даже считался надежным.

Как представляется, никакой расовой ненависти и расовой доктрины у коммунистов не было. Они терпимо относились к людям любой расы, если те участвовали в их движении или были просто лояльны. Но кто против них, тот непримиримый враг независимо от расовой принадлежности. Признавалось лишь классовое деление.

В 1936–1937 гг. из дальневосточных областей изгонялись китайцы и корейцы. Они перемещались в Среднюю Азию или за рубеж. Из Ленинградской области были изгнаны финны и эстонцы; в 1937–1941 гг. – поляки из старых и новых областей у западной границы; в 1941 г. за одну ночь перестала существовать Республика Немцев Поволжья; в 1943–1944 гг. произошла расправа с калмыками, чеченцами, ингушами, балкарцами, крымскими татарами, карачаевцами, месхами, болгарами; в 1947–1952 гг. на восток выселяли тысячи литовцев, латышей, эстонцев и западных украинцев[35].

Итак, вопросы межнациональных отношений должны занять особое место в исторических исследованиях. Здесь выявились серьезные проблемы, нараставшие постепенно. Оставаясь нерешенными, они «загонялись под почву», создавали предпосылки для будущих противоречий, ссор и открытых вооруженных противоборств. В теории национального вопроса, в научном изучении состояния межнациональных отношений появлялись серьезные проблемы. Мифологизированное сознание создавало ирреальный мир «расцвета наций». Дефинициям «дружба народов», «социалистический интернационализм» был придан парадный характер. Как бесспорную истину официальная пропаганда и историография внушала, что национальный вопрос в стране решен полностью и окончательно. Считалось аксиоматичным, что СССР – союз равных и братских народов. Это действительно было равенство в бесправии, в отсутствии реальной независимости республик. Преуменьшалось значение национального вопроса в государственном строительстве, принижалась роль национального самосознания в духовном развитии общества, особенно русского народа. Парад суверенитетов, который так раздражал бывшее советское партийно-государственное руководство, – явление объективное. Российская империя, а затем СССР объединили народы различные по историческому прошлому, этносу и культурному наследию. Их развитие было искусственно остановлено. Серьезное же обсуждение межнациональных проблем в обстановке идеологической эйфории исключалось. Между тем проблемы существовали и требовали своего решения.

Официальная идеология утверждала, что у нас конфликтов нет, и поэтому создается впечатление, что все ухудшилось одномоментно и что виной всему перестройка. Но все дело в том, что конфликты подавлялись в зародыше, загонялись внутрь, а в годы демократизации и гласности вышли на поверхность. Национальный вопрос оказался сложнее, чем представлялось идеологам коммунизма. Их неоднократные заклинания о том, что этот вопрос, «оставшийся от прошлого», в СССР успешно решен, так же как и декларации о расцвете и сближении наций, не спасли Союз от распада. Подобные же национальные проблемы есть и в других странах.

Проявления самобытности национальных культур большевики рассматривали порой как национальную ограниченность. Но во всем мире сотни миллионов людей, так или иначе, придерживаются национального фактора, а это значит, что он является содержанием человеческой сущности. Если чувство национального удовлетворяет потребности личного и общественного характера, естественные национальные стремления и не приносит вреда другим нациям – это нормальное явление. Важно, чтобы чувство национального не трансформировалось в национальные перекосы в виде приоритета одной нации перед другой, в ненависть к другим нациям и народам.

Беспроблемная трактовка межнациональных отношений в стране в прежние годы оказала негативное влияние. Плохую услугу оказали и надуманные, оторванные от реальности установки. Так, официальная идеология настаивала на форсированном слиянии наций, их языков и культур, а это есть ассимиляция в чистом виде. Историки же с готовностью подхватывали и «обосновывали» новые указания партии. Исторический опыт, и прежде всего наш собственный, убеждает в том, что национальные отношения представляют собой весьма тонкие, чувствительные человеческие связи. Эта проблема деликатная и вечная, и ее большевистским наскоком не решить. Отсюда и необходимость особо чуткого, бережного подхода к национальным отношениям.

«Исторический опыт убедил нас и в том, что пренебрежение отечественным и мировым историческим наследием приводит к снижению общего уровня культуры населения, пробуждению темных инстинктов уродливого национализма и дремучего шовинизма».

Современная национальная политика нуждается в глубокой научно-теоретической разработке. Это серьезный социальный заказ обществоведам, в том числе историкам. Остро назрела необходимость научной разработки современной концепции межнациональных отношений. И в этом вопросе историки в большом долгу перед обществом.

Сама объективная реальность, а не чье-то учение, поставила обществоведов перед необходимостью активизировать с позиций накопленного опыта процесс становления федерации, развития нашего многонационального государства в его конкретно-историческом содержании с учетом реальных деформаций и противоречий, выработать рекомендации, которые могли бы стать основой практической политики государства.

Особо важно акцентировать внимание на множественности национальных культур, анализе психологии общественного сознания, особенно национальной психологии. Необходимо осознать, что суть национальных проблем не только в этническом, но и в социальном, экономическом, политическом факторах. Нам нужно не заботиться «о чистоте» нации (Гитлер уже был озабочен такой чистотой), а создавать максимум условий для самовыражения личности в любой республике или области независимо от ее национальной принадлежности. В этом заключается суть цивилизованного государства, гуманного общества. Само определение нации, соотношение социального и национального догматизированы. В научной литературе еще серьезно не пересмотрена большевистская вульгаризация по национальному вопросу.

Немалый вклад историческая наука может внести в восстановление культуры малочисленных народов. Государственно-партийная политика исходила из ложной идеологемы «слияния народов», а отсюда предание забвению интересов многих народов. Доктор исторических наук Л. Н. Гумилев, автор теории этногенеза, высказал серьезную критику в адрес Института этнографии, сотрудники которого во главе с академиком Ю. В. Бромлеем выдвигали и защищали тезис, что этнос – явление социальное, то есть относится к числу классовых. А, следовательно, в СССР никаких якобы этносов нет, ибо нет классового разделения. Абсурдность этого тезиса очевидна, считал ученый, но до сих пор он оказывает негативное воздействие на теоретическую часть этнографической науки. Этнос – явление природное, а не социальное. Это Л. Н. Гумилев попытался обосновать в своей книге «Этногенез и биосфера земли» (СПб., 1992). Он создал теоретическую этнографию, то есть этнологию, помогающую избавиться от классового подхода к этносу.

Координационно-методический центр Института этнологии и этнической антропологии АН СССР им. Миклухо-Маклая еще в конце 1980‑х гг. приступил к важной работе по созданию новой научной серии «Народы Советского Союза» с целью восполнить зияющие бреши в отечественной этнографической науке. Впервые предпринята попытка публикации многих источников по истории и демографии этносов, населявших СССР. Обращение к научной истории этносов способно помочь и политикам и, главное, народам. Ведь только, кажется, что мы во всем пионеры, а исторический опыт сосуществования этносов разнообразен и поучителен.

Представляется актуальным разобраться с проблемой славянской идеи. В настоящее время существуют различные ее концепции. Имеет место трактовка славянской идеи, смысл которой в том, что русские, украинцы и белорусы – славяне и должны держаться вместе. В этом есть здравый смысл. Но, к сожалению, этот вариант славянской идеи связан с коммунистической ортодоксией и имперским сознанием. Существует и военно-патриотический вариант славянской идеи. Но подчеркнем, что военный патриотизм часто оборачивается имперским шовинизмом и фашизмом, ограниченностью и сепаратизмом. «Есть у нас и третий вариант “славянского сознания”, распространенный среди национал-патриотических кругов и опирающийся на почвеннические тенденции, – пишет историк С. Романенко. – Эти взгляды и эта психология имеют давнюю историческую традицию. В наиболее четкой и концентрированной форме они выразились в программе «Союза русского народа» в 1905–1906 гг. Эта организация рассматривала «русскую народность как собирательницу земли русской и устроительницу Русского государства», именно ей должно «принадлежать первенствующее значение в государственной жизни и государственном строительстве», а православная церковь должна сохранить в России «господствующее положение». «Выступая за “единую и неделимую Россию”, – продолжает Романенко, – члены “Союза русского народа” заявляли, что “не делают различия между великороссами, белороссами и малороссами”»[36].

Конечно, каждую идею можно довести до абсурда. Исключительных наций и народов не было и нет, в принципе. И если отбросить идею славянской исключительности, то можно помечтать о том времени, когда славянство смогло бы стать одной из основ мировой цивилизации, при условии, что русский народ наконец-то добьется благополучия, богатства, подлинного расцвета культуры на основе гармоничного содружества всех народов России. Нет криминала и в пожелании, чтобы русская нация стала самой сильной и крупной, но сила всякой цивилизованной нации заключается не только в оснащенности оружием новейших систем, не в силовом решении всех проблем, а в достижении духовного, материального и интеллектуального богатства каждым россиянином независимо от его национальной принадлежности, а, следовательно, всем российским обществом – многонациональным, но единым.

С. Романенко хоронит славянскую идею, заявляя, что она как политическая и правовая концепция «исчерпала свой относительно прогрессивный потенциал, который был ей присущ в конце XIX – начале XX вв., когда она совпала с процессом национального самоопределения… Полиэтническая (как и моноэтническая) общность не может выступать как субъект государственного права. Груз славянской идеи не выдержали ни централистские монархии, ни коммунистические этнотерриториальные федерации»[37], – заключает ученый.

Следует возразить на это тем, что американская идея (нация), при всей ее полиэтничности, выдержала экзамен истории. И если мы вполне обоснованно скажем, что американская идея (нация) победила, что она встала во главе мировой цивилизации, являясь одной из самых сильных и крупных, то почему к этому не может стремиться Россия? А потерпел поражение (будем надеяться временное) не «груз славянской идеи», а централистские монархии и фальшивые коммунистические этнотерриториальные федерации. Если первая и вторая революции и были антиславянской направленности, то крах коммунизма не имеет никакого отношения к «грузу славянской идеи».

Россию спасли, прежде всего, русские патриоты. И быть патриотом России – это долг и святая обязанность всех русских и нерусских народов. По вопросу о патриотизме Герцен предупреждал, что «исключительное чувство национальности никогда до добра не доводит»[38]. Это верно, и поэтому нам, русским и нерусским россиянам, никогда не следует доводить чувство национальности до исключительности.

Помимо общечеловеческих ценностей, у России есть и свои национальные интересы, которые она должна и сумеет отстоять. Но следует знать и помнить идеи русского историка и политического деятеля П. Н. Милюкова, завещавшего нам, что «национальная мораль, ничем не просветленная и не ограниченная, может легко выродиться в проповедь человеконенавистничества, порабощения и истребления. Сколько исторических злодеяний прикрыто от морального обсуждения вывеской подобного патриотизма»[39]. Грань между патриотизмом и шовинизмом чрезвычайно тонка и подобна лезвию бритвы.

Наше общество продолжает культивировать агрессивность, насилие, отражающиеся в межнациональных конфликтах и в политической борьбе. Вот почему важно изучить, осмыслить традиции насилия с тем, чтобы отвергнуть их как метод социального переустройства общества. Мы страдали классовым недугом, страдаем национальной болезнью. И лишь выздоровев и осознав, что человеческая сущность важнее классовой и национальной принадлежности, можно обрести поступательное движение к обновленному образу жизни и миру в своем растревоженном доме.

Любая идеология, основанная на насилии, должна быть опровергнута, в том числе средствами исторической науки. Но, как представляется, в последнем десятилетии XX в. Россия переживает период уникальной исторической возможности для формирования более справедливой системы сосуществования народов. Ясно одно, что на основе ленинско-сталинских национальных границ невозможно воссоздание России. И сегодня мы – россияне – пожинаем горькие плоды этой безумной политики. Волна суверенизации захлестнула Россию. Повсюду на волне демократического романтизма избраны президенты бывших автономий, идет игра в псевдодемократию, в независимость, ведутся пограничные разборки. Между тем Россия населена полутора сотнями разноговорящих народов, и сама идея национальной государственности России внеисторична и опасна. Выход из этой взрывоопасной ситуации видится в крайне осторожном, постепенном (по мере созревания общества) переходе на строго добровольных началах к принципу не национального, а административно-территориального государственного устройства России, при полном и безусловном соблюдении национальных прав и обычаев народов. Право каждой нации на государственность лишь на том основании, что она единое национальное целое, весьма сомнительно, тем более что таких монолитных однонациональных субъектов в России просто нет.

Русская нация сумела сохранить себя даже в двухвековой период татаро-монгольского ига и нашла в себе силы объединиться в единую Московскую Русь. Исторический опыт, содержащийся в русской идее, необходим для стабилизации межнациональных отношений в России и утверждения ее нового положения в мире. «Если есть русская “интеллигенция” как совокупность образованных людей, способных создавать себе идеалы и действовать во имя их, и если есть у этой “интеллигенции” какой-нибудь “долг перед народом”, то долг этот состоит в том, чтобы со страстью и упорством нести в широкие народные массы национальную идею, как оздоровляющую и организующую силу, без которой невозможно ни возрождение народа, ни воссоздание государства»[40], – писал видный общественный деятель, экономист, историк П. Б. Струве, анализируя уроки Октября 1917 г.

Русский мыслитель Н. Я. Данилевский со всей остротой поставил вопрос: «Должно ли Славянское племя – член Арийской семьи, равноправной с племенами: Индийским, Иранским, Эллинским, Латинским и Романо-Германским, создавшими каждое свою самобытную культуру, – оставаться только ничтожным придатком, так сказать, прихвостнем Европы, или же, в свою очередь, приобрести миродержавное значение и положить свою печать на целый период истории?»[41]. Ответ может быть только положительным. Русский народ должен опять стать уважаемым и могучим столпом единой многонациональной России.

К 400-летию выхода России из Смуты

Минин и Пожарский возглавили народное ополчение

«Замутились …умы у русских людей, и пошла смута…» (Л. П. Колодникова)

Русское государство в начале XVII в. переживало один из чрезвычайно сложных периодов своей истории. Обстановка в стране в силу внутренних и внешних осложнений была исключительно напряженной.

Анализ историографии и источниковедения проблемы Смутного времени[42] на Руси – этого тяжелейшего этапа отечественной истории – свидетельствует о том, что многие аспекты истории Смуты еще недостаточно изучены, а хранящиеся в центральных и региональных архивах редчайшие свидетельства того времени в полном объеме не исследованы и сегодня, в XXI в. В этой связи позволю в сжатом виде привлечь внимание к некоторым проблемным вопросам истории рассматриваемого периода.

Прежде всего, необходимо подчеркнуть, что Смутное время оказало глубокое влияние на весь дальнейший ход истории России. Русские люди, пережившие это тяжелое время, называли его не иначе как «великой разрухой Московского государства», а иностранцы-современники – «московской трагедией». По оценке выдающегося русского историка Василия Осиповича Ключевского, «отличительной особенностью Смуты является то, что в ней последовательно выступают все классы русского общества, и выступают в том самом порядке, в каком они лежали в тогдашнем составе русского общества, как были размещены по своему сравнительному значению в государстве на социальной лестнице. На вершине этой лестницы стояло боярство; оно и начало Смуту»[43]. Недаром говорили, что самозванец был только испечен в польской печке, а заквашен в Москве.

Судя по документам, признаки Смуты стали обнаруживаться сразу же после смерти последнего царя старой династии, Федора Ивановича[44]. Когда пресеклась династия Рюриковичей, и стал распадаться государственный порядок, каждый класс, каждое сословие стали искать своего царя и отстаивать своих кандидатов. Общество без твердой государственной власти пришло в состояние анархии. Люди растерялись, и раз некому стало повиноваться, следовательно, значит – надо бунтовать.

Важный аспект истории этого периода заключается также в том, что для русского народа был вообще неприемлем и непонятен выборный царь, всегда признавался лишь наследственный и обязательно из семьи государя. А потому народ не мог принять ни Бориса Годунова[45], ни Василия Шуйского, ни тем более самозванца – польского королевича Владислава.

Прекрасный знаток русской Смуты В. О. Ключевский на примере Бориса Годунова так объяснял этот феномен русского менталитета: «Несомненно, страшная школа Грозного, которую прошел Годунов, положила на него неизгладимый печальный отпечаток. Еще при царе Федоре у многих составился взгляд на Бориса, как на человека умного и деловитого, но на все способного, не останавливающегося ни перед каким нравственным затруднением»[46]. И далее В. О. Ключевский так характеризует начало Смуты: «…разнеслась громкая весть, что агенты Годунова промахнулись в Угличе, зарезали подставного ребенка, а настоящий царевич жив и идет из Литвы добывать прародительский престол. Замутились при этих слухах умы у русских людей, и пошла Смута…»[47].

Важной причиной Смуты явился также тяжелый тягловый характер московского государственного порядка, неравномерное распределение государственных повинностей, порождавших социальную рознь. В среде господствующего класса между землевладельцами, боярами-вотчинниками и помещиками-дворянами происходила борьба за политические права, за землю, за крестьян. Бояре-вотчинники, «поредевшие и присмиревшие» при Иване Грозном, с ослаблением царской власти усилили борьбу за восстановление своих прежних прав. Людей того времени в полном смысле этого слова еще нельзя называть сословиями, скорее всего это еще так называемые служебные разряды или чины. Еще не было надлежащего соответствия между правами и обязанностями ни личными, ни сословными. Смута способствует тому, что нарастает тенденция со стороны общественных низов прорваться наверх и столкнуть оттуда, как тогда говорили, «верховников». В Смуту начинает втягиваться простонародье – тяглое и нетяглое, которые действуют одинаково враждебно и против боярства, и против дворянства. И в этом также характерная черта Смуты.

Есть такое выражение, что история злопамятнее народа. С конца 1611 г., когда стали истощаться политические силы, начинают пробуждаться исконные силы – религиозные и национальные, которые пошли на выручку гибнущей земле. Возникает исторический феномен. Смута, питавшаяся рознью классов земского общества, прекращается борьбой всего земского общества с вмешавшимися во внутреннюю усобицу внешними силами, еще раз убедительно подтверждая мысль о том, что русский народ не приемлет никакого иноземного завоевателя.

Начинают распространяться призывные грамоты архимандрита Дионисия и келаря[48] Авраамия, расходившиеся из Троицкого монастыря. Они поднимают нижегородцев под руководством их старосты Кузьмы Минина. На призыв нижегородцев стали стекаться оставшиеся без дела и жалованья, а часто и без поместий служилые люди, городовые дворяне и дети боярские, которым Минин нашел вождя, князя Дмитрия Михайловича Пожарского. Так составилось дворянское ополчение против поляков.

Важнейшей страницей рассматриваемого периода становятся события борьбы за Москву. Остановлюсь на этом вопросе более подробно. Как известно, в мае 1609 г. князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский с русскими и шведскими отрядами вышел из Новгорода на Тверь, Переславль-Залесский, Москву. Он двигался по районам, охваченным народным движением, что очень облегчало и ускоряло их окончательное освобождение от польских отрядов. В конце 1609 г. была снята осада Троице-Сергиева монастыря. Весной 1610 г. Москва была освобождена от блокады. Вскоре после этого князь М. В. Скопин-Шуйский внезапно умер, как полагали, был отравлен. В его смерти обвиняли царя Василия Шуйского, который боялся успехов племянника. 17 июля 1610 г. дворяне во главе с Захарием Ляпуновым свергли Василия Шуйского. Чтобы лишить его возможности в дальнейшем бороться за царскую власть, он был насильно пострижен в монахи. Однако дворянам, принимавшим участие в этом перевороте, не удалось захватить власть, которая перешла к правительству, образованному из состава высшего боярства во главе с князем Мстиславским. Оно состояло из семи представителей крупной знати («Седьмочисленная дума» или «Семибоярщина»), принадлежавших в большинстве к княжеским фамилиям.

Гетман Жолкевский, подошедший в начале августа к Москве, остановился в Можайске и держал под угрозой столицу: он ждал гонца от короля с инструкциями и в то же время стремился договориться с боярским правительством. Можно предположить, что он намеренно не трогал тушинцев[49], так как угроза с их стороны заставляла боярское правительство быть более сговорчивым.

Документы и свидетельства современников подтверждают факты того, что только в течение августа Лжедмитрий II предпринял четыре попытки овладеть Москвой, приобретя много сторонников в составе боярского правительства. Полученная им инструкция от короля достоверно показывает отношение в Польше к московским боярам, особенно князю Мстиславскому, стоявшему во главе правительства, что их служба королю будет с удовольствием принята и вознаграждена. «Это надо ему сообщить весьма осторожно со всеми подробностями при передаче посылаемого ему доверительного письма», – писал король. Он обещал сохранить вотчины и поместья и дать в придачу к ним новые земли «в порядке королевской милости».

Переговоры боярского правительства с Жолкевским закончились 17 августа 1610 г. заключением нового договора, в основу которого были положены условия соглашения от 4 февраля[50]. Если февральский договор представлял собой компромисс между требованиями боярства и служилого дворянства, то в договоре 17 августа явно преобладали боярские интересы. В связи с этим в договоре исчезло обещание повышать служилых людей по заслугам.

После заключения договора с Жолкевским под Смоленск к королю было отправлено большое посольство – свыше 1 200 человек, которое должно было пригласить королевича на московский престол. Посольство вело бесконечные переговоры, так как король, сам мечтавший стать московским царем (что означало бы династическую унию с Московским государством в интересах Речи Посполитой), не хотел отпускать сына и выполнять условия августовского соглашения. Между тем, опасаясь народного восстания в столице, боярское правительство изменнически впустило в Кремль польские войска. Москва в конце сентября была занята польским гарнизоном, начальником которого взамен уехавшего Жолкевского стал пан Гонсевский.

Следует подчеркнуть, что правление боярской Думы продолжалось недолго. В Москву приехали люди тушинской «знати», которым поляки больше верили. Фактическая власть оказалась в их руках. В польском лагере под Смоленском было составлено расписание должностей, утвержденное королем. В результате Боярская дума была поставлена в самое унизительное положение, она должна была послушно выполнять все распоряжение польского воеводы Гонсевского.

После занятия Москвы Сигизмунду III уже не было необходимости прикрываться условиями договора. Он не только не снял осады Смоленска, но продолжал расширять свои требования. Паны в переговорах с московскими послами требовали от них сдачи Смоленска, который продолжал мужественно отражать все приступы неприятеля. Посольство решительно отказывалось выполнять это требование. Дворяне, находившиеся в посольстве, посылали письма в Москву, в которых описывали свое бедственное и унизительное положение и призывали не подчиняться королю и его сыну королевичу: «Положите о том крепкий совет меж себя: пошлите в Новгород, и на Волгу, и в Нижний нашу грамоту списав, и свой совет к ним отпишите, чтоб всем было ведомо, всею землею обще стати…». После безрезультатных переговоров московские послы были арестованы и отправлены в Польшу.

Многочисленные документальные свидетельства говорят о том, что в конце 1610 г. в столице стало расти сильное возбуждение против иноземных захватчиков и грабителей. Так, неизвестный автор такого произведения как «Новая повесть о преславном Российском царстве», называет бояр, заключивших договор с Жолкевским, «изменниками», «душепагубными волками». Он описывает тяжелое положение страны и населения, на которое наложены «безмерные и неподъятные нормы». Воззвание предупреждало, что польский король хочет овладеть московским царством и посадить в нем своих подручных. Воззвание заканчивалось призывом к восстанию. «Время, время пришло во время дело, подвиг показати и на страсть дерзновение учинити».

В это же время против польской власти выступил патриарх Гермоген. Как глава русской православной церкви, он понимал, какая опасность ей грозит в случае, если царский престол займет король-католик. После того как в Москве и по всей стране стало быстро нарастать народное движение, Гермоген открыто выступил против признания московским царем королевича Владислава. Собрав московских посадских людей в Успенском соборе, он объявил, что освобождает их от присяги королевичу Владиславу и королю Сигизмунду. Затем Гермоген стал рассылать грамоты в разные города, призывая собраться всем из всех городов и идти к Москве «на литовских (польских) людей». За эти грамоты Гермоген был взят под стражу, затем заточен в заключение. Его так и не удалось сломить. Он призывал к населению от высшего представителя церкви, что еще больше усиливало народное движение.

Среди городов, первыми поднявшимися против поляков, были Рязань и Нижний Новгород. В Рязани восстание поднял воевода Прокопий Ляпунов. Он обратился с призывом к южным и северным городам, где уцелели остатки войск царя Василия Шуйского. Он призывал на помощь также и казаков, находившихся раньше в Тушинском лагере. Большая часть тушинских казаков во главе с Иваном Заруцким и князем Дмитрием Трубецким присоединилась к Ляпунову, который, рассылая грамоты в разные города, обращался и «к холопам, и к боярским людям, крепостным и старинным…», убеждая их идти в ополчение.

Начавшееся в Рязани движение в короткое время охватило всю область Заокских городов. На севере движение распространилось от Нижнего Новгорода по всему Поволжью. Польский гарнизон в Москве, получив известие о сборе из разных мест русских ратных людей для похода на Москву, приступил к спешному укреплению стен Кремля и Китай-города. Нуждаясь в рабочей силе, паны требовали, чтобы москвичи помогали им устанавливать пушки. Ссора, возникшая по поводу этих требований, перешла в уличную драку, которая 19 марта 1611 года превратилась в восстание московского населения. Улицы Москвы покрылись завалами из возов, бревен и пр., с крыш домов, с заборов, из окон в поляков стреляли, бросали камнями, их били дубьем. Сопротивление полякам оказал отряд под командованием князя Д. М. Пожарского. Он укрепился на Сретенке вблизи своего двора и превратил эту часть посада в настоящую крепость. Во время сражения князь был ранен. Между тем к Москве стали подходить передовые части ополчения. Комендант Москвы Гонсевский приказал жечь Москву. Это было поручено немцам-наемникам, которые в числе двух тысяч человек находились в составе польского войска. Вся столица пылала, ночью в Кремле было светло как днем. Но и пожар не устрашил жителей Москвы. Жители гибли на улицах родного города, но не сдавались врагу. Польский гетман Жолкевский воспоминал, что многие москвичи, не желавшие попасть в руки врага, сами бросались в огонь вместе с женами и детьми. Пожар, быстро охвативший деревянные дома Московского посада, продолжался несколько дней.

Очевидец тех событий польский шляхтич Маскевич вспоминал: «Русские свезли с башен полевые орудия и, расставив их по улицам, обдавали нас огнем. Мы кинемся на них с копьями, а они тотчас загородят улицу столами, лавками, дровами; мы отступим, чтобы выманить их из-за ограды они преследуют нас, неся в руках столы и лавки. И лишь только заметят, что мы намереваемся обратиться к бою, немедленно заваливают улицу и под защитой своих загородок стреляют по нас из ружей, а другие, будучи в готовности, с кровель и заборов, из окон бьют по нас из самопалов, кидают камнями, дрекольем… Жестоко поражали нас из пушек со всех сторон, ибо по тесноте улиц, мы разделялись на 4 или 6 отрядов – каждому из нас было жарко». Восстание посадских людей в Москве – яркий пример ожесточенных уличных боев, искусного использования артиллерии в уличных боях и устройства баррикад.

Поляки отступили за черту Кремля и Китай-города. Однако у Ляпунова не было достаточно сил, чтобы освободить Москву. К тому же в ополчении произошел внутренний разлад между дворянской и казачьей частями. Чтобы придать некоторую организованность разнохарактерному составу ополчения, вожди его – Прокопий Ляпунов, князь Дмитрий Трубецкой и Иван Заруцкий вошли в соглашение. Однако разногласия не прекратились. Казаки не хотели подчиняться дворянам 22 июля 1611 г. Ляпунов был убит в казачьем кругу. Ополчение стало распадаться. Дворянство покинуло лагерь и разъехалось по домам.

В июне 1611 г. пал Смоленск, героически оборонявшийся почти два года крестьянами, посадскими людьми, пушкарями под руководством воеводы Шеина. Смоленск пал, исчерпав се свои возможности для сопротивления. Но защитники Смоленска на долгое время задержали главные силы польско-литовской армии. Польские отряды сжигали Москву, укрепившись за уцелевшими стенами Кремля и Китай-города; шведы заняли Новгород и выставили одного из своих королевичей кандидатом на московский престол на смену убитому второму Лжедмитрию. Дворянское ополчение под Москвой со смертью его предводителя Ляпунова расстроилось. Страна оставалась без правительства. Боярская дума упразднилась сама собой, когда поляки захватили Кремль. Государство, потеряв свой центр, стало распадаться на части. Положение страны было близко к полной катастрофе, угрожавшей политическим распадом и потерей национальной независимости. Центральной власти не было, бояр, сидевших в Москве с поляками и рассылавших грамоты, никто слушать не хотел. Население было совершенно разорено и вымирало от болезней. Москвичи скрывались в лесах. Многолюдные посады опустели, торговля замерла. К тому же северо-западные русские земли захватывали шведы, южные окраины Руси грабили орды крымских татар. Английский король Яков I готовился захватить Север, ожидалась высадка англичан в Архангельске.

Трудно было даже помыслить в те дни о том, что может возникнуть единение народа. Центром организации нового, действительно народного ополчения стал Нижний Новгород – один из самых богатых и многолюдных городов Среднего Поволжья. Движение в Нижнем Новгороде в пользу образования нового ополчения, начавшегося осенью 1611 г., выдвинуло замечательного организатора народных сил Кузьму Минина, земского (посадского) старосту, «ремеством говядарь», про которого говорили, что он «муж рода не славного, но смыслом[51] мудр». Военачальником был выбран Дмитрий Пожарский, князь, выделявшийся своей непримиримостью к врагам и полководческими способностями. Он, как говорили тогда, был «муж честен, кому ратное дело за обычай, который в таком деле искусен и который в измене не явился». Между ними был заключен союз. Именно эти люди вошли в историю как крупнейшие политические и военные деятели. Зародившееся в Нижнем Новгороде ополчение, постепенно становилось общенародным делом[52], ближайшей целью которого стало освобождение страны от иноземных захватчиков. Об этом ясно говорили грамоты, рассылавшиеся из Нижнего Новгорода: «Бытии всем нам православным христианам в любви и в соединении, и прежнего междоусобства не всчинати, и Московское государство от врагов наших, от польских и от литовских людей, очищати неослабно до смерти своей, и грабежей налогу православному христианству отнюдь не чинити, и своим произволом на Московское государство государя без совету всей земли не обирати».

Однако общая обстановка не позволила немедленно начать поход на Москву. В конце марта в Ярославль прибыли основные силы нижегородского ополчения. Эта остановка, длившаяся четыре месяца, имела большое значение. В Ярославле была закончена организация военных сил ополчения, и был образован временный «Совет всея земли»[53], нечто вроде Земского собора. В отличие от первого, второй состав ополчения охватывал все основные слои населения. Военное его ядро составляло организованное и вооруженное мелкое дворянство. Надо отдать должное руководителям ополчения в том, что ими своевременно была предпринята политическая и материальная подготовка похода. Так, со шведами, захватившими Новгород и настаивавшими на признании московским царем шведского королевича Карла-Филиппа (брата Густава-Адольфа), вожди ополчения начали мирные переговоры. Их дальновидная политика смогла на какое-то время ослабить действия шведов, что было очень важно для борьбы с главным противником. Пребывание ополчения в Ярославле дало возможность собрать силы и обеспечить их всем необходимым – продовольствием, вооружением, порохом. Именно в Ярославле была проведена политическая и материальная подготовка похода к Москве.

Обращает на себя внимание выбор момента для совершения похода на Москву. Стало известно, что поляки направили на помощь гарнизону, засевшему в Москве, крупный отряд во главе с гетманом Ходкевичем. Известие об этом заставило К. Минина и Д. Пожарского срочно двинуться с ополчением на Москву. 27 июля главные силы ополчения, примерно 10 тыс. чел.[54], выступили из Ярославля и 20 августа уже стояли под Москвой. Следует подчеркнуть, что источники свидетельствуют о том, что поход был блестяще организован и отличался порядком и дисциплиной. Впереди следовал отряд Туренина. Еще до выступления главных сил из Ярославля под Москвой уже стоял передовой отряд ополчения под начальством Дмитриева и Левашева. Затем туда же был послан и второй отряд Лопаты-Пожарского численностью в 700 всадников.

Ополчение, прибыв к Москве, расположилось вдоль стен «Белого города» – от Петровских ворот до Москва-реки. Главные силы стояли у Арбатских ворот. 2500 казаков Трубецкого[55] располагались в Замоскворечье, в районе Крымского двора. Гетман Ходкевич расположил свое войско, состоявшее из поляков, литовцев и различных наемников, в том числе немецких, станом на Поклонной горе. Войско Ходкевича насчитывало не менее 12 тыс. чел.[56]

Сражение 22 августа началось наступлением противника, который переправился с утра через Москва-реку возле Новодевичьего монастыря, подошел к Чертольским воротам[57] и атаковал ополчение. Преимуществами Ходкевича являлись его кавалерийские, хорошо вооруженные части, которым не могла противостоять неопытная конница народного ополчения. Ведя бой в пределах Земляного города[58] среди сгоревших улиц, Пожарский приказа спешить конницу и биться пешими. Особенно жаркий и продолжительный бой разгорелся на левом фланге ополчения, на берегу Москва-реки, близ Алексеевской башни. Трубецкой бездействовал. Тогда казачьи сотни, посланные Пожарским Трубецкому, увидев трудное положение ополченцев, сами пошли к ним на помощь, не спрашивая разрешения начальников. К ним также самостоятельно присоединились некоторые атаманы Трубецкого. Они кричали Трубецкому, что «в вашей нелюбви к Московскому государству и ратным людям пагуба становится». Сражение длилось 7 часов. К концу дня Ходкевич с большим уроном был отброшен и отошел на Воробьевы горы. На месте сражения было подобрано и закопано больше тысячи трупов. В ночь с 22 на 23 августа Ходкевичу удалось при помощи одного изменника перебросить до 600 чел. в Кремль для усиления польского гарнизона. 23 августа войско Ходкевича заняло Донской монастырь. В этот же день была отбита вылазка противника из Китай-города. 24 августа произошло второе большое сражение. В связи с занятием Донского монастыря значительная часть ополчения переправилась на правый берег Москва-реки – в Замоскворечье. Утром Ходкевич из Донского монастыря повел свое войско в Замоскворечье, где и развернулось сражение. После пятичасового боя отряды ополченцев начали отходить. Между тем, Трубецкой продолжал бездействовать, даже отошел несколько назад, что позволило полякам занять очень важное место у церкви Климента. Тогда Авраамий Палицын отправился в казацкие таборы и добился согласия казаков принять участие в сражении, пообещав отдать драгоценную монастырскую казну. Одновременная атака казаков и ратников народного ополчения на польский острожек у церкви Климента закончилась полным успехом, и почти весь гарнизон был перебит. Опасность прорыва в Кремль со стороны Замоскворечья была предотвращена.

В этот же день Минин обратился к Пожарскому с просьбой дать на подмогу людей. Тот ответил: «Емли ково хощеши». Минин с ополченцами переправился через Москва-реку и напал с фланга на польские конные и пешие роты. Неожиданное нападение вызвало среди поляков растерянность и панику, они не выдержали и побежали к своему лагерю. Успешный натиск Минина стал сигналом к общему наступлению: «пошли тиском» к польскому лагерю. Теснимый ополченцами, Ходкевич «в великой ужасти» отошел к Донскому монастырю, где его отряд стоял всю ночь, не слезая с коней. На следующий день Ходкевич не решился на возобновление попытки прорваться в Кремль. Вскоре он отошел от Москвы – «срама же ради своего прямо в Литву поидоша».

С уходом Ходкевича участь польского гарнизона в Москве была решена. Победы Минина и Пожарского в сражении с лучшими польскими войсками высоко подняла авторитет вождей ополчения. Трубецкому не оставалось другого выхода, как присоединиться к ополчению. Поляки, сидевшие за стенами Китай-города и Кремля, оказались в замкнутом кольце осады. В конце сентября Пожарский предложил полякам сложить оружие. «Вам самим известно, что Карл Ходкевич приходил со всем полевым войском,… много было тогда польского и литовского войска; никогда прежде не бывало столько ваших людей, а теперь вы сами видели, как гетман пришел и с бесчестием и страхом он ушел от вас, а тогда еще не все наши войска прибыли». Польские шляхтичи продолжали упорствовать, считая, что простые русские люди не в состоянии сражаться с профессиональными воинами.

22 октября штурмом была взята Китайгородская стена. Остатки польских войск отступили в Кремль. Однако они не могли больше сопротивляться и несколько дней спустя, сдались вождям ополчения.

22 октября 1612 г. при сражении русских с поляками в Москве список Чудотворной Казанской иконы Богородицы находился у князя Д. Пожарского. Молитвами и заступлением Пречистой Владычицы по вере вождя русских воинов к чудотворной Ее иконе Московское государство было очищено от поляков. После избрания на престол царь Михаил Федорович в память сего события установил праздновать в Москве память Иконы Казанской Божией Матери два раза в год – в день обретения иконы 8 июля и в день освобождения Москвы – 22 октября, с учреждением крестных ходов из Успенского собора во Введенскую церковь, где князем Пожарским была поставлена эта икона, украшенная множеством драгоценностей.

26 октября 1612 г. ополченцы вступили в Кремль. Москва была освобождена силами народного ополчения, что явилось новым замечательным проявлением старой традиции русского народа – всеми силами защищать свою столицу. Польский историк XVII в. Кобержицкий писал о победе ополчения: «Поляки понесли такую значительную потерю, что ее ничем нельзя было вознаградить. Колесо фортуны повернулось, и надежда овладеть целым Московским государством рушилась невозвратно». История показала, что и на этот раз спасительными для общества оказались национальные и православные скрепы, и враждующие силы соединились, прежде всего, во имя национальной, религиозной и простой гражданской безопасности, которой угрожали ляхи и казаки.

Смута в русском государстве начинает затихать с того времени, когда все силы общества, увидев свою страну на краю гибели, объединились, а земские чины, собравшиеся в Москве в начале 1613 г., избрали на престол родоначальника новой династии, царя Михаила Романова, связанного родством, хотя и не прямым, с угасшей династией[59].

От подвига К. Минина и Д. Пожарского тянется историческая нить к Отечественной войне 1812 г., а от нее – к Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.

К 200‑летию победы России в Отечественной войне1812 г.

Въезд Императора Александра I в Париж

Мир как политическая система. первая половина XIX в. Священный союз (А. Н. Сахаров)

Война и мир возникли одновременно с появлением человеческого общества. Война – как самое решительное средство борьбы за существование. Мир – как возможность самосохранения людей между суровыми битвами. Специалисты подсчитали, что за 55 веков своего существования (а отчет велся со времени появления письменности) человечество пережило около 15 тысяч войн. В этих войнах были понесены утраты в 3,6 млрд человеческих жизней, не считая гибели материальных ценностей, разрушения городов, исчезновения государств и целых народов. На этот период пришлось лишь 300 мирных лет. Всего три века. Но они существовали[60].

И по мере развития цивилизации, стремления к совершенствованию человеческой жизни, развитию и самосохранению человеческой личности мирные периоды в истории становились если не продолжительнее, то все более осознанными. Мир, мирное устроение жизни на земле вступали в решительный бой с разрушительными силами войны.

Уже на заре племенной истории обычное право стало регулировать отношения между человеческими коллективами, а позднее переросло в зачатки международного государственного правового регулирования. Древнегреческие полисы, особенно Древний Рим, дали первые высокие детально разработанные образцы правового регулирования межгосударственных отношений в рамках всего тогдашнего видимого мира, центром которого являлся Средиземноморский культурный регион.

Римская концепция мирного устроения прагматически воплощала в себе мощь республиканского и императорского Рима и политическое умение достичь компромисса там, где это было либо выгодно, либо неизбежно. Особенно очевидным это стало во времена Гая Юлия Цезаря и императора Августа.

Внешнеполитический каркас Древнего Рима был скреплен не только устрашающими походами и блестящими победами римских легионов, но и чередой мирных устроений с окружающими государствами и народами – противниками, союзниками, сателлитами. Эти устроения поддерживали жизненно необходимый международный баланс, нужный для нормального функционирования римского государства[61].

С тех пор международное право наряду с войной как методом разрешения конфликтов стало доминировать в мировом сообществе государств на долгие столетия. Без этой тщательно разработанной, всесторонне взвешенной опоры невозможен был дальнейший цивилизационный прогресс в данной области межгосударственных отношений.

И все-таки прогресс обозначился и был связан с появлением христианских этических ценностей. Вопросы противостояния злу, насилию, войнам стали едва ли не центральными в этике христианства. Решались они христианскими идеологами сложно и противоречиво. С одной стороны, звучали слова Иисуса Христа: «Все взявшие меч, от меча погибнут» (Мф 26, 52) и «блаженны миротворцы» (Мф 5, 9), а также апостола Павла: «Если возможно, мир имейте со всеми людьми» (Рим 12, 18). С другой стороны, известны слова, сказанные Христом: «Не думайте, что я пришел принести мир на землю; не мир пришел я принести, но меч» (Мф 10, 24).

Это видимое противоречие в позиции христианских вероучителей разрешается весьма просто. Любовь к человеку, к людям, которой учил Христос, предполагает, что существуют такие моральные и духовные ценности, во имя которых стоит умирать, в том числе во имя спасения людей. А это означает борьбу во имя этих ценностей.

Таким образом, римский прагматизм политической системы мира в христианском учении был дополнен нравственными категориями, которые отныне стали неотъемлемой частью понятий войны и мира.

Очередным рубежом в цивилизованном осмыслении войны и мира, уходе от их прагматической практики, основанной либо на праве сильного, либо на холодном расчете, стали воззрения деятелей эпохи Возрождения, а позднее Просвещения. Общая гуманизация общества не могла не затронуть проблем войны и мира. Именно в это время постепенно выкристаллизовывается идея о человеке как высшей ценности, стремление к миру как естественной норме существования, а к насилию как античеловеческому началу. В XVI в. эти идеи звучат в трудах Эразма Роттердамского. В XVII в. они выражены в семитомной эпопее гуманиста Яна Амоса Коменского «Всеобщий совет человеческому роду, прежде всего ученым и благочестивым властителям Европы об исправлении человеческих дел». Он писал, что необходим третейский собор, «где разбирались бы все международные споры». Мирное устроение Коменский не отделял от внутригосударственных гуманистических дел, от народного блага, которое должно быть «величайшим законом каждой республики и королевства»[62].

С годами идея мира как международной политической системы крепла, совершенствовалась. Ее поддерживали деятели реформаторского движения в Германии, английские квакеры. Наконец, в начале XVIII в., как бы синтезируя предшествующие идеи на этот счет, выходит трактат французского аббата Шарля Ирине де Сен-Пьера «Проект вечного мира в Европе». Автор настаивает на необходимости союзного конфедеративного правления, которое, объединяя народы, подчинило бы их авторитету закона. «Постоянный совет» станет при этом высшим арбитражем между членами конфедерации. Против нарушителей мира предусматривались санкции.

Об «Общей республике», состоящей из европейских государств, об «Общем конгрессе» писал французский мыслитель Анжи Гудар (1757 г.) в трактате «Мир Европы или проект всеобщего замирения». Основная мысль трактата – правовая обусловленность политического равновесия в Европе, при котором «сила частных государств зависит от всеобщей силы в Европе». Как и Сен-Пьер, Гудар озабочен разработкой санкций, в том числе финансовых, которые «Общая республика» могла бы наложить на нарушителей мира[63].

Идеи Сен-Пьера и Гудара были поддержаны и развиты Жан Жаком Руссо в работе «Суждение о вечном мире» (1782 г.). Он увязывает связь насилия, войн с деспотизмом, подчеркивая, что властители воюют «в той же мере со своими подданными, сколь со своими врагами». Разбирая проект Сен-Пьера, Руссо все же определил его как прекрасный, но утопичный и подчеркнул, что проект создания Европейской лиги может быть осуществлен лишь «жестокими и чуждыми человечности средствами». Так впервые прекраснодушные утопические планы мыслителей-гуманистов были поставлены на реальную историческую почву[64].

Для нашей темы важно отметить, что идеи правового регулирования отношений между народами, верховенства договора и закона над безумием деспотов, честолюбцев, ввергающих народы в войны, получили в конце XVIII – начале XIX в. широкое распространение в России.

Я не могу упоминать обо всех случаях поддержки идей гуманистов и просветителей русскими мыслителями. Скажу лишь о наиболее ярком примере этой преемственности – о трудах В. Ф. Малиновского, которые во многом предвосхитили и определили идеи и политическую практику российского императора Александра I (1801–1825 гг.), который впервые в мире попытался претворить утопические проекты «о вечном мире» в реальную политическую жизнь европейских государств и стал инициатором создания в 1815 г. Священного союза.

В 1791 г. В. Ф. Малиновский, видный российский государственный и военный деятель, выдающийся просветитель, человек, близкий к Александру I, выпустил книгу «Рассуждение о мире и войне». Там он сформулировал свою основополагающую идею о том, что принцип мира должен быть определяющим в межгосударственных отношениях, а война должна быть вне закона. Создание европейского союза государств он связывал, как и западные просветители, с демократическими преобразованиями в государствах Европы. Международные отношения, утверждал он, должны быть «наукой прав и законов между целыми народами, как и юриспруденция между частными лицами»[65].

С таким богатым гуманистическим багажом, который представлял собой достижение человеческой мысли о войне и мире, подошел Александр I к выработке своей концепции мирных, правовых отношений между европейскими странами. Сам Александр к моменту своего восшествия на престол в 1801 г. был вполне готов к своей необычной миссии. Воспитанник гуманиста, просветителя, республиканца Лагарпа, человек, блестяще образованный по всем европейским канонам, глубоко верующий христианин, для которого этический идеал христианства не был пустым звуком, он обогащал этот идеал все новыми раздумьями по мере того, как мужал, проходил через горнило тяжелых жизненных испытаний.

Казалось, что мысли Александра I воплотили в своей концепции мира и войны и прагматизм римлян, и нравственные нормы христианских вероучителей, и основанные на современной для XVIII в. научной и гуманистической мысли идеи просветителей. В этом была сила его идей, но в этом была и их слабость, поскольку имперский правовой прагматизм Рима, христианская этика и страстный демократический и гуманистический порыв слабо сопрягались друг с другом в европейской геополитике.

Это проявилось уже в первом опыте реализации концепции Александра I на практике. В 1804 г. в Лондон с секретной миссией отправился посланник и друг императора Н. Н. Новосильцев. В своем портфеле он вез инструкцию для переговоров с английским кабинетом, полную новых внешнеполитических идей молодого монарха. То было время, когда старая Европа встала на дыбы в борьбе против Наполеона Бонапарта, свергавшего троны и кроившего карту Европы. Англия – традиционный противник Франции на европейском континенте – активно поддерживала складывающиеся одну за другой военные коалиции против Бонапарта и была их душой и лидером. Но Новосильцев предлагал не только очередной военный блок. В Лондоне от русского посланца услышали нечто невообразимое. Опираясь на идеи Сен-Пьера – Руссо – Малиновского, Александр I предлагал англичанам после сокрушения «тирана» договор об общеевропейском «вечном мире», о дальнейших договорных правовых отношениях между государствами, обеспечении национальных интересов и воли народов. Главное в предложении Александра I – противопоставить агрессии и вседозволенности Наполеона единство европейских народов, основанное на лозунгах Французской революции доякобинской поры, в частности свободы и благоденствия народов.

В Лондоне Новосильцев предложил созвать общеевропейский конгресс, который бы гарантировал сохранение мира в Европе перед опасностью новой агрессии. В основу этой политики должны были лечь договорные правовые отношения. И хотя проект был ограничен антибонапартистскими устремлениями[66], впервые утопические идеи всеобщего мира и договорного регулирования отношений между государствами, соединенные с идеями социальной справедливости, легли в основу проекта государственного документа.

По существу, это был новый важный гуманистический рубеж в подходе к проблемам войны и мира, который человечество не исчерпало и по сей день. В Лондоне посланца императора встретили вежливо, его предложение выслушали, улыбнулись. Для английских политических прагматиков это был еще один утопический проект. Они жили реалиями, где все решала сила, искусство дипломатии, военные блоки.

К идеям о долговременном мире, осуждении войны как средства решения межгосударственных проблем многострадальная Европа вернулась после сокрушения Наполеона Бонапарта. Уже в ходе заседаний Венского конгресса в 1814–1815 гг. и нового передела Европы победители стремились к созданию такого баланса сил на европейском континенте, который бы на долгое время, если не навсегда, исключил новые войны. Уже тогда Александр I возродил к жизни идеи, заложенные им в инструкцию Новосильцеву.

Но не только геополитическое равновесие интересовало победителей. На этот раз, настрадавшись за полтора десятка лет от наполеоновских войн, лидеры Европы осудили войну как таковую и призвали рассматривать военную агрессию при спорных межгосударственных вопросах как проявление нецивилизованности. На повестку дня встали вопросы религиозно-нравственные, которые еще вчера считались лишь утопиями. Сама жизнь, европейская цивилизация подвела народы Европы к вопросу об исключении войн из политического арсенала человечества[67].

Будущее показало, что европейское общество цивилизационно было еще не подготовлено к решению этой задачи. Но мысль, опережающая социально-экономические, политические, нравственно-этические реалии века, уже ковала новый каркас подходов к вопросам войны и мира.

На конгрессе Александр I дополнил свои прежние предложения новыми реальными шагами, а именно: одобрением и конкретной поддержкой принципов конституционализма, попранных в ходе радикализма Французской революции, а затем растоптанных Наполеоном Бонапартом. Итак, в основу «Венской системы» были положены, по существу, все «три кита» предшествующих разработок проблем войны и мира: 1) баланс сил, геополитическое равновесие, политический легитимизм; 2) нравственно-этические христианские категории, осуждение войны и насилия; 3) идеи суверенитета народов, конституционализма, демократизации жизни[68].

Образование Священного союза в качестве гаранта «Венской системы» стало итогом как драматического развития событий на европейском континенте в конце XVIII – начале XIX вв., так и напряженных поисков человечеством средств для обуздания молоха войны. 26 сентября 1815 г. в Париже состоялось торжественное подписание Акта о Священном союзе. Вначале это был Союз трех монархов – Александра I (Россия), Франца I (Австрия), Фридриха-Вильгельма III (Пруссия). Первоначальный текст Акта был составлен Александром I. Уже в 1‑й статье акта говорилось о задачах Союза – предотвращать межгосударственные конфликты, добиваться спокойствия и мира в Европе.

Какими же средствами предполагали монархи поддерживать мир и стабильность в Европе? Согласно статьям Акта «три договаривающихся монарха» обязались поддерживать между государствами узы братской дружбы, оказывать друг другу помощь в случае дестабилизации международной обстановки, управлять своими подданными в духе братства, правды и мира, считать себя членами единого христианского общества, руководствоваться в международных делах евангельскими заповедями. Характерно, что в этот документ вошли составной частью идеи Сен-Пьера – Руссо – Малиновского о том, что монархи обязаны «сохранять верность принципам справедливости, христианского милосердия и мира, которые помимо того, что они применимы в частных делах, должны оказывать непосредственное влияние на совет монархов и определять все их действия». Отныне, утверждал Акт, отношения между государствами будут регулироваться с позиций правовых и религиозно-нравственных норм[69].

Следует обратить внимание, что Акт о Священном союзе вполне прагматично предусматривал ситуацию, когда обстановка в Европе может быть дестабилизирована. Тогда предусматривались совместные действия для восстановления мира. Это указывает на то, что создатели Священного союза не были столь уж наивны, чтобы полагаться лишь на правовые и нравственные принципы. Они понимали, что человеческое общество не совершенно, и учитывали это в своих будущих действиях. Важно было отделить пшеницу от плевел и сообща действовать там и тогда, где и когда это соответствовало принципам Союза. При этом и Александр I, и другие монархи Европы считали, что наиболее дестабилизирующим началом может стать очередной революционный взрыв[70], сметающий на своем пути и монархов, и порядок, и право, и нравственность. Во всяком случае, именно такой опыт Европа вынесла из ужасов якобинской диктатуры, революционной агрессии французских санкюлотов, деспотии Наполеона. В этом смысле признавать устремления деятелей Священного союза реакционными, как это считала, скажем, советская историография, было бы, по меньшей мере, спорным.

Европа с изумлением наблюдала за созданием и первыми шагами нового сообщества государств, к которому вскоре примкнули почти все страны континента за исключением Англии, придерживающейся особых взглядов на европейскую политику, и Ватикана, считавшего, что нет необходимости в новом христианском сообществе государств, поскольку оно воплощается в папском престоле.

Уже первые шаги Священного союза показали, что Александр I и другие лидеры Европы всерьез взялись за дело стабилизации и гуманизации европейской жизни. И до создания Священного союза, и после него был осуществлен ряд конституционных преобразований: во Франции (1814 г.), в Польше (1815 г.), Баварии (1816 г.), Вюртемберге (1819 г.). Идея представительных правлений начала свой марш по Европе.

Проект французского конституционного устройства был написан самим Александром I, не говоря уже о том, что из его рук Польша, а еще ранее, до войны 1812 г., Финляндия получили конституционное выборное управление и определенные гражданские права и свободы.

Закономерно, что на конгрессах Священного союза Александр I поставил ряд кардинальных вопросов жизни европейских стран и европейского сообщества государств в целом. Так, на первом конгрессе в Аахене (1818 г.) русская делегация предложила провести ряд гуманистических актов, полноценно возвращающих побежденную Францию в лоно европейских государств, а именно: вывести оккупационные армии из страны досрочно, принять Францию в число союза европейских государств без всяких предварительных условий, облегчить выплату Францией репараций. Идеи русской делегации в отношении Франции были поддержаны.

На конгрессах в Троппау (1820 г.), Лайбахе (1821 г.), Вероне (1822 г.) Александр I ставил вопрос об одновременном сокращении вооруженных сил европейских держав, о взаимных гарантиях неприкосновенности территории, о принятии международного статуса лиц еврейской национальности, о создании межсоюзнического штаба. На последнем Веронском конгрессе Священного союза державы договорились о совместной защите морской торговли от пиратства, приняли протокол о запрещении работорговли. Российская делегация заявила об отказе России покупать колониальные товары у стран, не прекративших работорговлю. Это были уже, как мы говорим сегодня, экономические санкции[71].

Одновременно европейское сообщество и Священный союз столкнулись с возрастающим демократическим, антифеодальным движением народов Европы, разбуженным Французской революцией, затем крахом деспотии Бонапарта и новыми демократическими веяниями. Вспыхнули революции в Испании (1820 г.), Португалии (1820 г.), Италии (Неаполь и Пьемонт, 1820 г.).

Эти события стали подлинным испытанием для миротворческих и гуманистических принципов Священного союза. К этому времени обозначились и геополитические цели держав, укрепились имперские амбиции Александра I, считавшего себя освободителем и спасителем Европы и ее подлинным лидером, каковым, кстати, он и стал, что раздражало и настораживало. Австрия во главе с Францем I – Меттернихом, ревниво относилась к этой новой миссии российского императора и, сохраняя узы Священного союза, тем не менее, стремилась укрепить свое присутствие и влияние в Итальянских землях и с этой целью опереться на авторитет Союза. Англия ни с кем не хотела делить свою первенствующую роль в европейских делах.

Новая волна европейских революций стала своеобразной лакмусовой бумажкой для европейского сообщества. Здесь столкнулись как представления монархов Европы о путях стабилизации положения на континенте, так и геополитические притязания держав. Итак, можно ли было считать революции на Пиренеях и Апеннинах прорывом к новым, прогрессивным социально-политическим ценностям? Или это был необузданный бунт толпы, анархия, грозящая повторением событий конца XVIII – начала XIX вв.

Позиция России, Александра I была четко выражена в рескрипте П. А. Шувалову, который направлялся в Париж вскоре после событий в Испании: «Нельзя возвращаться к “правилам устаревшей политики”, необходимо сочетание формы правления, которую требует нынешнее время, с правилами порядка и дисциплины, которые только и могут обеспечивать прочность учреждений»[72]. Мартовская революция была признана Александром I, поскольку восстановленную в Испании конституцию признал король Фердинанд VII, но дальнейшее наступление на права легитимного монарха Александр I посчитал противоправным[73]. Так «новая форма правления» в его представлении сочеталась с «порядком и дисциплиной». Для того времени такая позиция, да еще со стороны абсолютного монарха, считалась несомненным прогрессом в оценке происходящих в Европе перемен. На конгрессах Священного союза, которые состоялись в 1820–1822 гг., российская сторона руководствовалась именно этими соображениями.

В Троппау (октябрь 1820 г.) Александр I выступил за меры морального воздействия на революционные правительства в случае, если они не обеспечат умеренность проводимых реформ и безопасность монархов – Фердинанда VII в Испании и Фердинанда I в Неаполе. Предлагалось привлечь к переговорам с революционными правительствами представителей других держав. Австрия и ее канцлер Меттерних жестко настаивали на одностороннем, австрийском выступлении против инсургентов в Италии.

При этом австрийцы мало заботились о поддержке конституционных устремлений революционеров, а беспокоились, прежде всего, об утрате своих геополитических позиций на Апеннинском полуострове. Пруссия поддержала Австрию. По существу, встал вопрос о судьбе Священного союза – первого опыта международного сотрудничества. Александр I вынужден был отступить. При поддержке конгресса Австрия получила свободу рук в Италии. В феврале 1821 г. 60-тысячная австрийская армия перешла реку По. Революция на Апеннинах была подавлена, а власть Габсбургов в Италии восстановлена. Ситуация повторилась и с судьбой испанской революции. На конгрессе в Вероне (конец 1822 г.) русская делегация настаивала на дипломатическом решении вопроса, прежде всего на «моральных методах», но требовала восстановления на престоле свергнутого монарха. Однако в конце концов, под давлением держав – и в первую очередь Англии, Франции, Австрии – Россия подписала протокол, санкционирующий подавление испанской революции силами французской армии. Весной 1823 г. стотысячная армия Франции вторглась в Испанию, революция была сокрушена, а власть Фердинанда I восстановлена.

Определенным шагом Александра I в сторону Европы в ущерб революционному движению стало осуждение Россией революции в Греции в 1821 г. против власти Османской Турции. Александр I назвал греческую революцию «преступным предприятием», хотя речь шла о восстании христианского народа против иноземного мусульманского владычества. Устои для Священного союза и здесь оказались выше и христианских, и освободительных ценностей[74].

Таким образом, интересы легитимизма и стабильности, геополитические расчеты в 20‑е годы XIX в. по всем линиям взяли верх над революционными, освободительными тенденциями в Европе, которые деятели Священного союза рассматривали как анархию, угрозу порядку, эволюционному развитию общества. При этом наиболее жесткую позицию в данном вопросе занимала Австрия.

Однако, отступив от своих первоначальных христианских, нравственно-этических, правовых принципов в отношении малых государств, лидеры Священного союза остались верны им применительно к отношениям между ведущими европейскими державами, каковыми были Россия, Австрия, Пруссия, Франция и примыкавшая к Священному союзу Англия. Компромиссы по второстепенным вопросам были достигнуты. За счет этого мир и стабильность в Европе сохранились на десятилетия. Плата была высокой. Однако, для тогдашнего уровня развития европейского общества, возможно, она была вполне закономерной: в течение 40 лет мир и покой в Европе сохранялись, несмотря на локальные конфликты и насильственные действия со стороны отдельных держав.

Лишь в 1853 г. континент потрясла новая европейская война. Это была Крымская война 1853–1855 гг., когда против России выступила коалиция государств. Россия потерпела поражение в этой войне. А вместе с этим поражением закатилась и звезда Священного союза, который сохранял свои позиции на исторической сцене во многом благодаря могуществу и влиянию России и умению Александра I и его преемника идти на компромиссы, приносить тяжелые жертвы ради великой цели – мира как политической европейской системы.

К 95-летию восстановления патриаршества

Поместный собор. 1917 г.

В православном храме. Москва август 1941 г.

Восстановление патриаршества на Поместном соборе 1917–1918 гг. (С. А. Мельников)

Обращение к вопросу о восстановлении патриаршества диктуется не только личными симпатиями и пристрастиями, да и не столько ими. Наряду со всей историей православия в советский период, он остается недостаточно исследованным.

В этой связи основными задачами данной статьи являются:

– попытка: дать исторический очерк проблемы в предреволюционный период;

– выявить главные препятствия на пути успешного решения этого вопроса, как в предреволюционный период, так и в период с февраля по декабрь 1917 г.;

– проследить формирование двух основных церковных сил, вступивших в единоборство на Соборе;

– указать на причины, способствовавшие положительному решению вопроса о патриаршестве, и основные политические факторы, ускорившие это решение.

Все это необходимо рассматривать на фоне конкретного фактического материала, реальной атмосферы прений на Поместном Соборе, в ходе которых выявились аргументы «за» и «против» патриаршества, которыми оперировали стороны.

Источниковая база данной работы достаточно обширна и, вместе с тем, собрана компактно. Поскольку в центре исследования лежит Поместный Собор Русской Православной Церкви 1917–1918 гг., а также предсоборный период непосредственно с ним связанный, то главным источником следует назвать издание, которое именуется «Деяния Священного Собора Православной Российской церкви» (кн. I–IX) М, ПГ, 1918 г. и представляет собой весьма полное изложение стенограммы заседаний Собора, каждое из которых именуется «Деянием». Сюда же входят в качестве приложений информация о Богослужениях, Церемония Интронизации Патриарха, внесоборные речи и другие[75]. В I-ю книгу, которая состоит из 3‑х выпусков, сверх того включены Предсоборные документы: Постановления Священного Синода о Созыве Собора, образовании Предсоборного Совета и другие[76]. В целом, характеризуя этот источник, следует отметить его особую ценность и привлекательность, так как он дает возможность погрузиться в атмосферу Собора со всеми его перипетиями борьбы, столкновениями точек зрения и дискуссиями. К этой же группе примыкает «Собрание определений и постановлений Священного Собора», которые служат своеобразным приложением к Деяниям[77]. Четыре выпуска Определений и Постановлений включают юридические акты канонического права, принятые Собором и расположенные в Хронологическом порядке.

При рассмотрении деятельности Предсоборного Совета (весна – лето 1917 г.) использовались итоговые документы его деятельности – законопроекты и объяснительные записки по различным сферам церковной жизни, внесенные на Собор. Они вошли в издание «Материалы Священного Собора Православной Российской Церкви; Святейший Правительствующий Синод, в Поместный Собор» вып. 1–16[78]. Надо отметить, что Предсоборный период февраль – август 1917 г. В меньшей степени обеспечен источниками, поэтому мной привлечены материалы периодической печати за этот и соборный период. Речь идет о 3‑х основных изданиях. В первых 2‑х, газетах «Церковные ведомости» (издание Священного Синода) и «Московских епархиальных ведомостях»[79] отразились позиции основных группировок, существовавших на этот период[80].

Сложнее обстоит дело с источниками по вопросу о патриаршестве до февраля 1917 г. Но так как смыслом этой части работы была попытка дать общую оценку вопроса о патриаршестве в предреволюционные десятилетия, достаточным будет лишь перечислить использовавшиеся источники. Следует назвать «Записки Санкт-Петербургских религиозно-философских собраний»[81], (которые первоначально были опубликованы в Журнале «Новый путь» за 1903–1904 гг.), «Журналы и протоколы заседаний высочайше утвержденного Предсоборного Присутствия»[82]. Кроме того, использованы ряд работ, которые служат, на наш взгляд, репрезентативным источником церковного общественного мнения по вопросу о восстановлении патриаршества в предреволюционный период. Во-первых, это цикл статей одного из виднейших церковных публицистов второй половины XIX в. прот. А. М. Иванцова-Платонова «О русском церковном управлении»[83], горячего сторонника патриаршества. На противоположенных позициях стоял известный историк церкви Е. Е. Голубинский в книге «О реформе в быте русской церкви»[84]. Прежде чем перейти к обзору историографии вопроса нужно обратить внимание на ряд книг, которые являются и источниками и историографическими работами. Поскольку их писали люди, которые непосредственно участвовали в Соборе и оставили труды, в которых делали попытку осмыслить и оценить происходившее. В качестве таковых следует назвать работу проф. Б. В. Титлинова[85] и две книги в будущем одного из лидеров обновленцев прот. А. И. Введенского[86]. Последний не участвовал в Поместном Соборе, но был вдохновителем деятельности Святейшего Синода и Предсоборного Совета.

Можно определенно считать, что почти сразу после упразднения патриаршества Петром I, которое, естественно, не вызвало энтузиазма в церковных кругах, настойчиво встал вопрос о статусе высшего церковного управления. Учреждение Святейшего Правительствующего Синода отнюдь не удовлетворило иерархов. Тем более, что церковь всегда очень ревностно относилась к канонам и традициям. Уже в 1742 г. член Святейшего Синода митрополит Ростовский Арсений (Мацеевич) и архиепископ Новгородский Амвросий (Юшкевич) общались к императрице Елизавете Петровне с просьбой избрать патриарха или Президента Синода, но в этом им было отказано[87]. Тогда это выглядело, как попытка вернуться к допетровским церковно-государственным отношениям, что, конечно, было невозможно в условиях абсолютизма. Правительственная позиция мало изменилась вплоть до начала XX в., но, насколько нам известно, в практическом плане, вопрос о патриархе больше не ставился. Однако еще в 70‑80‑е гг. XIX в. теоретическом уровне он стал появляться в трудах публицистов православного направления. Один из них А. М. Иванцов-Платонов выступил в печати[88] с целой серией статей, которые потом были опубликованы отдельным оттиском под заголовком «О русском церковном управлении»[89].

Несколько статей были непосредственно посвящены интересующему нас вопросу. При чтении этих разделов, знакомому с речами сторонников патриаршества на Соборе 1917–1918 гг. трудно отделаться от мысли о том, что он слышит что-то очень схожее. Автор задает вопрос: «Нет ли надобности восстановить в России «степень патриаршескую» и тут же отвечает себе: «восстановление патриаршества было бы желательно по многим причинам»[90].

Доводы оппонентов, о которых пишет автор, тоже очень похожи на Соборные. Противников патриаршества пугает «единоличная власть, таящая опасность для соборности» и «опасность столкновения с правительством»[91]. Всем этим, как и критикой синодальной системы[92], совпадения далеко не исчерпываются. Эти факты позволяют предположить, что аргументация сторонников и противников патриаршества Соборного периода начала складываться уже в конце XIX в. Не секрет, что к началу XX в. между официальной церковью и религиозной интеллигенцией не существовало полного взаимопонимания. С начала XX в. предпринимаются попытки преодолеть это отчуждение. В Петербурге с 1901 до 1903 г. регулярно заседают религиозно-философские собрания представителей светской культуры и деятелей церкви под председательством епископа Ямбургского Сергия (Старогородского)[93], впоследствии Святейшего Патриарха Московского и всея Руси.

Мысль о необходимости преобразований в церкви звучала все настойчивее. В 1905 г. в условиях нестабильности в государстве работает Особое Совещание при Комитете Министров под началом С. Ю. Витте, на котором дискутировался вопрос о новом статусе церкви в государстве[94]. Любопытно, что именно в революционный период в церкви оформилось течение, с которым потом оказались генетически связаны и противники патриаршества на Соборе, и будущие обновленцы. Речь идет о так называемой «группе 32‑х», в которую входили Петербургские священники, направившие в марте 1905 г. митрополиту Антонию письмо «О необходимости перемен в русском церковном управлении»[95]. Они требовали введения выборного и соборного начала, но деликатно умалчивали о необходимости восстановления патриаршества[96]. Генетическую связь этой группы с обновленчеством и партией Синода 1917 г. отмечал протоиерей А. И. Введенский (самый активный сторонник обновленцев)[97]. Так, мы уже в 1905 г. имеем дело с началом формирования этой силы. Тогда же Комитетом Министров был принят проект «Вопросы о желательных преобразованиях в Постановке у нас Православной церкви», представленный на заседание митрополитом Санкт-Петербургским и Ладожским Антонием (Вадковским)[98]. В документе указывалось на необходимость «устранить или хотя бы ослабить ту постоянную опеку и тот бдительный контроль светской власти над жизнью церковной, которые лишают церковь самостоятельности и инициативы»[99]. Несмотря на небольшой масштаб требований, они встретили противодействие со стороны обер-прокурора Святейшего Синода К. П. Победоносцева. Когда составленная С. Ю. Витте записка «О современном положении православной церкви» попала в Синод, она была положена под сукно обер-прокурором[100].

22 марта 1905 г. Св. Синод подал императору Николаю II доклад, где содержались прямые требования созвать в Москве Собор для выборов Патриарха[101]. Император отвечал уклончиво. «По примеру Византийских императоров» – Николай II обещал созвать собор – «когда наступит благоприятное для сего время»[102]. Все-таки, в целом позитивный ответ был получен. Следующим этапом подготовки к собору, главной целью которого должно было стать восстановление патриаршества, был созыв Предсоборного присутствия, состав которого был утвержден 16 января 1906 г., а его председателем стал митрополит Антоний (Вадковский)[103]. Итоги работы этого учреждения были весьма скромными. Это объяснялось главным образом позицией правительства, которое находило данное время «неблагоприятным» для созыва собора. Тактика была изменена. 28 февраля 1912 г. при Святейшем Синоде было создано Предсоборное совещание, в которое вошли семь человек[104]. В документах, ими разработанных, значился вопрос о высшем церковном управлении, тогда как глава церкви уклончиво именовался предстоятелем[105]. Но и эта тактика не принесла положительных результатов. В целом итогом всего предреволюционного десятилетия, всего предреволюционного периода была лишь постановка вопроса о патриархе, но, отнюдь, не решение этой проблемы.

Было бы, однако, упрощением считать, что произошел безусловный раздел на два лагеря: противников патриаршества – государственная власть, и его сторонников – церковь. Как уже было показано, в предреволюционный период сложилась группировка сторонников патриаршества и его противников. В последнюю, помимо «группы 32‑х», входили представители церковной интеллигенции: академик Е. Е. Голубинский[106], профессор П. В. Верховский, А. И. Бриллиантов. Сложилась и система аргументации, которой оперировали стороны на Соборе.

Падение монархии в России по логике вещей должно было бы распутать клубок противоречий, который завязался вокруг вопроса о патриаршестве. И, казалось бы, действительно произошло заметное оживление церковной жизни. По стране прошла волна съездов клира, на которых обсуждались вопросы церковной жизни[107]. Но крайняя политизированность общества в этот период сыграла злую шутку. Основным мотивом всех церковных форумов было введение выборного начала. Выражая эти настроения, Святейший Синод 29 апреля 1917 г. выпустил «Послание к архипастырям, пастырям и всем верным чадам Российской православной церкви». В нем отмечалась необходимость ввести выборное начало «во все доступные для него формы церковного управления»[108].

Интересно, что избрание предстоятеля церкви в документе не фигурировало. Это было заменено аморфной формулой о необходимости изменений в сфере высшего церковного управления[109]. В тот же день было принято долгожданное решение о созыве Собора и об образовании для этих целей Предсоборного Совета[110]. Два этих документа примечательны тем, что составляют разительный контраст с актами, принимаемыми Синодом до февраля 1917 г. Объяснение тому простое. Последовательный противник патриаршества, вдохновитель обновленчества А. И. Введенский пишет о послефевральских событиях в церкви: «Инициативная группа петроградского духовенства… прот. А. Я. Смирнов, прот. Ф. Д. Филоненко, прот. А. Рождественский и автор этих строк, организуют новый состав Св. Синода…»[111].

В Синод вошли также ряд либерально настроенных епископов. Новый Синод признал факт революции и необходимость ее[112]. В силу своих установок «демократическое» руководство нового Синода не желало избрания патриарха, ибо видело в нем прообраз единовластия. Этим фактом, в сущности, и объясняется вся дальнейшая тактика этой группировки и в Предсоборное время и на соборе, а также деятельность учреждений, где она имела большинство. Предсоборный Совет, образованный Указом от 29 апреля и 8 мая 1917 г.[113], имел своеобразную систему комплектования, в него вошли все присутствовавшие в Святейшем Синоде (8 человек) и 18 человек по приглашению Святейшего Синода[114]. Естественно, что такая процедура позволяла руководству синода получить большинство голосов в Предсоборном Совете и принимать нужные им решения. Итоги его деятельности тому подтверждение. Известны два итоговых документа по вопросу о высшем Церковном Управлении: «Законопроект о высшем церковном управлении» и «объяснительная записка» к нему[115]. Суть их состояла в том, что высшими органами в Церкви признавался Поместный Собор и Святейший синод. Комментируя эти документы в выступлении уже на Соборе, архимандрит Илларион, профессор Московской духовной академии, констатировал, что: «Предсоборный Совет ответил на вопрос о патриаршестве очень быстро и решительно: патриаршество будто бы противоречит началу Соборности, а потому его не следует восстанавливать»[116]. С такими результатами пришла к Собору группа сторонников революции в церкви. Вернемся, однако, к вопросу заданному в начале данной главы, а именно, мог ли февраль и Временное правительство помочь восстановлению патриаршества. В историографии на этот вопрос часто отвечали положительно[117]. Думается, что это не так. Во-первых, необходимо отметить, что новый Синод был во многом детищем февраля, и относительно благожелательное и доверительное отношение к нему со стороны Временного Правительства и обратное. 5 марта Синод объявил о своем подчинении и благословении Временному Правительству[118], а 8 марта решил поминать его в ектеньях[119]. В свою очередь на заседании Временного Правительства было заслушано сообщение обер-прокурора Святейшего Синода о положении дел, и поручено именно ему представить свои соображения об устройстве Православной Церкви[120]. Однако, главное в чем были едины Синод и Правительство, заключалось в том, что патриарх церкви не нужен. На соборе министр исповеданий Временного Правительства А. В. Карташев недвусмысленно заявил, что необходимо «сохранить впредь до принятия государственной властью нового устройства высшего Церковного управления в ведении Святейшего Правительствующего Синода и состоящих при нем установлений»[121].

Правительство не сомневалось, что на Соборе будет принят и представлен на утверждение ему проект, разработанный Предсоборным Советом. В дни, когда проявилась внутренняя слабость правительства А. Ф. Керенского, оно не прочь было иметь послушный синод, а не сильного независимого патриарха. Это во многом и объясняет тот факт, что в период пребывания у власти Временного Правительства, вопрос о патриархе, в принципе, не ставился. Вторая группировка в церкви была несравнимо сильнее, чем обновленцы. Сам Введенский констатировал, что «Новый Синод опирается на сочувствующий ему немногочисленный слой либерального духовенства»[122], и на правительство – забыл добавить он. Эта другая группировка была представлена большинством епископата, провинциального духовенства и мирян, что показала расстановка сил на Соборе. Главным в их позиции было преодоление цезарепанизма, создание достаточно независимой церковной организации, и поэтому было бы близоруким связывать ее с какой-либо классовой или социальной группой, как это часто делалось[123]. В эту группу входили иерархи, часто оппозиционно-настроенные как ко Временному правительству Митрополит Харьковский (Антоний Храповицкий)[124].

5 июля 1917 г. Святейший Правительствующий Синод постановил «назначить открытие Поместного Собора Всероссийской православной церкви в Честнаго Успения Пресвятые Богородицы 15 августа 1917 г. в богоспасаемом граде Москве»[125]. К Собору обе церковные силы пришли с разными намерениями. Вопрос о патриархе никак не фигурировал в Предсоборных документах и законопроектах. Но как мы увидим, он прорвался на Соборе сквозь положенные заранее препоны и сразу на несколько месяцев оказался в центре внимания большинства его членов.

По словам докладчика, по вопросу о высшей церковной власти епископа Астраханского Митрофана, участники Собора «с изумлением наблюдали, как прямо чудодейственно вырастала мысль о Патриархе и скоро воплотила в себе лучшие чаяния русских людей»[126].

Открывшийся в Москве 15 августа 1917 г., Поместный Собор был самым представительным в истории Русского православия. Он состоял из 564 членов, в их числе было: десять митрополитов, семнадцать архиепископов, пятьдесят три епископа, пятнадцать архимандритов, всего двести шестьдесят пять духовных лиц и двести девяносто девять мирян[127]. По справедливому замечанию И. Шабатина, время следует разделить на два периода[128] – 1 сессия с 15 августа по 9 декабря 1917 г. было посвящено реорганизации высшего церковного управления[129] и будет нас интересовать в первую очередь.

На второй и третьей сессиях с 20 января по 7–20 сентября 1918 г. были рассмотрены вопросы преобразования епархиального управления, принят Приходской Устав, приняты определения о порядке избрания Патриарха и о местоблюстителе Патриаршего престола и другие[130].

В общем списке членов Собора, между прочим читаем: «№ 14. Алексей – иеромонах, духовник Смоленской Зосимовой пустыни, Московской епархии»[131]. Запомним это имя… Попали в число членов Собора и старые наши знакомые: проф. Б. В. Титлинов, Н. В. Цветков, Н. Павлович – главным образом, включенные в состав Собора по приглашению Св. Синода и впоследствии противники патриарха, а некоторые из них активные деятели обновленчества[132]. Что касается А. И. Введенского, то он посчитал, то деятельность Синода недостаточно радикальна, он (Синод) «начинает править… проваливать невинные реформы»[133]. Введенский был первым, кто почувствовал активизацию оппозиции церковным «либералам». Он писал: «церковники начинают пытаться взять реванш на Соборе»[134]. Оппозиция, тем не менее, проявила себя не сразу. Открывшийся, как и было намечено, 15 августа 1917 г. в Москве Поместный Собор жил первоначально по сценарию Предсоборного Совета. Более того, в списках образованных отделов нелегко, а попросту невозможно найти отдел, ведающий подготовкой вопросов о реформе высшего церковного управления. Это и вызвало первоначально недоумение выступивших в прениях. 25 августа А. И. Покровский: «в проекте, предложенном нам, нет упоминаний о двух отделах: о Высшем церковном управлении и пересмотре Устава для Собора»[135]. С похожими заявлениями выступили А. Г. Куляшев, прот. С. И. Шлеев, Н. М. Абрамов[136]. «Недоразумение» скоро выявилось. Оказывается, дела о высшем церковном управлении были включены в компетенцию уставного отдела. 28 августа 1917 г. Собором было принято постановление о том, что необходимо разделить уставный отдел на два отдела: о высшем церковном управлении и об уставе[137]. Поскольку запись в отделы была объявлена добровольной, отдел о высшем церковном управлении стал самым большим на Соборе – 138 человек[138] и оказался заполнен сторонниками восстановления патриаршества во главе с председателем епископом Астраханским Митрофаном[139]. Впервые на Соборе открыто вопрос о патриаршестве был поднят в выступлении А. В. Васильева 28 августа: «Я считаю долгом своей христианской совести сказать, что в программе деятельности Собора должен быть поставлен вопрос о патриаршестве. С этим вопросом творится что-то неладное… Предсоборный Совет в своем проекте не дал места патриарху, а в объяснительной записке высказался, что в том смысле, что идея патриаршества противоречит соборности. Как и в гражданстве темные силы разрушают Россию, так и тут хотят обойти молчанием важный вопрос. Я настаиваю, чтобы Собор сосредоточил на нем свое внимание»[140]. После этого выступления и до заседания 11 октября 1917 г. центр дискуссий о патриаршестве переместился в Отдел о высшем церковном управлении. По свидетельству его председателя епископа Митрофана, в отделе «целых семь заседаний обсуждался вопрос о церковном устройстве и, в связи с этим, о патриаршестве»[141]. 11 октября на заседании Собора Митрофан выступил с докладом «по поводу формулы перехода к очередным делам, принятой отделом о Высшем церковном управлении». Главная мысль доклада содержалась в следующих словах: «народ желает видеть во главе церкви живую личность… Нам нужен патриарх»[142]. Досталось в докладе и оппонентам: «Синод является чуждым для нас…Синод чужд русскому сердцу…, в Синоде присутствует безжизненность и безответственность»[143]. Была предложена формула перехода к вопросу о патриаршестве, один из пунктов которой гласил: «Возстановляется патриаршество, которым возглавляется управление делами Российской Православной церкви»[144]. Как выяснилось в ходе прений, из 133 членов Отдела только 32 человека были решительными противниками такой резолюции. Эту группу возглавлял профессор П. П. Кудрявцев, сторонник «Церковного либерализма» – по словам Б. В. Титлинова[145].

106/32 похоже нереально отражает расстановку сил в отделе и дальнейшие прения это подтвердили. По докладу епископа Митрофана и по вопросу о восстановлении патриаршества записалось выступать свыше ста человек. В ближайшие после доклада дни за патриаршество выступили: архиепископ Кишиневский Анастасий («Церковь должна развить всю силу своего благодатного влияния на народ через пастыря…»[146]), Д. И. Волков, И. И. Сперанский и другие. Против – Е. И. Кузнецов, князь Чагодаев и Н. В. Цветков[147], этим список, конечно, не исчерпывается. Постепенно становилась ясна аргументация сторон. Противников патриаршества пугала единоличная власть будущего предстоятеля церкви.

Часть епископата во главе с митрополитом Антонием (Храповицким) ставили патриарха над Синодом и высшим Церковным Советом[148]. Столкновение это было связано еще с одной линией, если не противостояния, то напряженности, которая существовала между частью епископата с одной стороны и белого духовенства и мирян с другой стороны. Участник Собора Б. В. Титлинов по этому поводу замечал, что «на Соборе вначале ходили толки о епископских замыслах выделиться в особую курню, изменить соборную конституцию и т. п.»[149]. Однако эти противоречия сглаживались, когда речь заходила о том, нужен ли патриарх или нет. В этом вопросе епископат поддерживало: соборное большинство клира и мирян, а также церковные интеллектуалы С. Н. Булгаков, кн. Е. Н. Трубецкой, В. М. Васнецов, архимандрит Илларион профессор Московской духовной академии И. М. Громогласов, В. Н. Бенешевич[150]. С. Н. Булгаков и архимандрит Илларион выступили на Соборе с блестящими речами, в которых помимо «цветов красноречия» содержалась законченная аргументация необходимости избрания патриарха. Архимандрит Илларион выступил на заседании Собора 23 октября 1917 г.

Его речь под названием «Живая жизнь» вместе с ретроспекцией последующих событий была опубликована в «Богословском вестнике» за декабрь 1917 г.[151] В ней содержится указание на две основные причины. Первая: необходимость для церкви освободиться от государственной опеки («Орел петровского на заказный образец устроенного самодержавия выклевал… русское православное сердце. Святотатственная рука нечестивого Петра свела первосвятителя Российского с его векового места в Успенском Соборе. Поместный собор… снова поставит Московского патриарха на его законное неотъемлемое место»)[152]. Вторая: в условиях существующих и грядущих настроений необходимо церкви иметь действительного главу[153]. Что касается первого, то возник момент, когда государство само сделало первый шаг в направлении размежевания с церковью. На одном из заседаний Тамбовский архиепископ Кирилл, докладывая о разговоре с А. Ф. Керенским по поводу передачи церковноприходских школ в светское ведомство, сказал: «Вы слышали заявление правительства, что оно не конфессионально, что оно разрывает вековой союз между церковью и государством. А сама церковь не должна сторониться этого»[154].

Несмотря на явное превосходство числа сторонников восстановления патриаршества, на Соборе нужен был некий толчок, который позволил бы завершить начатое дело. Одним из поводов стала обозначившаяся явная слабость Временного Правительства и невозможность с его стороны как-либо воспрепятствовать решению собора, что могло быть раньше. Второй фактор: Октябрьский переворот, на влияние которого необходимо остановиться особо. Дело в том, что в литературе высказывалось мнение о большем, едва ли не определяющем, влиянии этого фактора на то, что решение о патриаршестве было принято[155]. Думается, что это не так. Как отмечал тот же Илларион «чувствовалось, что в общем соборном стремлении и настроении вопрос этот (о патриаршестве – С. М.) решен положительно»[156]. То, что большинство было за патриарха еще до октябрьских событий, писал даже его противник Б. В. Титлинов: «соборное большинство не хотело внимать никаким предостережениям и шло напролом к поставленной себе цели»[157]. Кроме того, к 28 октября, когда было принято историческое решение, революция в Москве только начиналась «28 октября в Москве было первым днем кровопролитного междоусобия»[158].

Бои, как известно, были ожесточенными, и расстановка сил далеко не ясна, более того, один из членов Собора, побывавший в городе сообщил, что «Кремль занят юнкерами, и что большевики сдались, но часть из них попрятались по чердакам и подвалам, и их оттуда вылавливают»[159]. По этим двум причинам тезис о решающем влиянии Октября на восстановление патриаршества кажется преувеличением, некоторого такого влияния отрицать не приходится.

Итак, 28 октября 1917 г. на заседании в присутствии 346 членов в 12 часов 10 минут Поместный Собор принял по частям историческое решение о восстановлении патриаршества в Православной Российской церкви. Второе постановление гласило: «Восстанавливается патриаршество, которым возглавляется управление церковными делами Российской Православной Церкви»[160].

Таким образом, эпопея борьбы за патриаршество закончилась. Оставалось только исполнить Постановление Собора, определить порядок выборов и избрать предстоятеля. Это решено было сделать немедленно. Уже 30 октября было постановлено приступить к избранию трех кандидатов путем подачи заявок, а «после совершения литургии, во время которой записки с именами трех кандидатов полагаются на святой престол, один из священнослужителей вынимает жребий, который и провозглашается»[161]. 30 и 31 октября было проведено три тура голосования, на которых выявилось три кандидатуры на патриаршее достоинство. Ими стали архиепископ Харьковский Антоний (Храповицкий), архиепископ Новгородский Арсений (Стадницкий), митрополит московский Тихон (Белавин).

Итак, владыки Антоний, Арсений, Тихон, или как удачно выразился один из выступавших: «Самый умный, самый строгий и самый добрый из иерархов Русской церкви»[162]. Выборы было решено провести 5 ноября 1917 г., поскольку Успенский собор Московского Кремля после событий октября 1917 г. оказался поврежденным. Обратимся, однако, к свидетельству очевидца событий: «5 ноября, лишь только окончилась междоусобная брань на улицах Москвы, во Храме Христа Спасителя была отслужена Торжественная литургия и нарочитое молебное пение. В это время жребий с именами трех кандидатов лежал в особом ковчеге пред Владимирской иконой Божьей Матери».

После молебна, член Собора старец-затворник Зосимовой пустыни Алексий вынул жребий. Митрополит Киевский Владимир, приняв жребий из рук старца, огласил Собору имя Божия избранника: «Тихон, Митрополит Московский»[163]. Немедленно формируется специальное посольство для Благовестия новому патриарху, который находится на Троицком Сухаревом подворье. Как отмечает один из членов посольства, Митрополит Тихон встретил весть о своем избрании спокойно[164]. Митрополит Владимир торжественно произносит: «Преосвященный Митрополит Тихон, Священный и Великий Собор призывает твою святыню на патриаршество Богоспасимого града Москвы и всея Россия». На что новый патриарх ответил канонической фразой: «Понеже Священный и Великий Собор судил мене недостойного бытии в таковом служении, благодарю, приемлю и ни мало вопреки глаголю». Днем торжественного настолования нового Патриарха было назначено 21 ноября 1917 г. В назначенный день «трижды посажают Патриарха на горнее место Успенского Собора и возглашают достойным. Ведомый двумя митрополитами, идем святейший Патриарх на патриаршее место у переднего правого столба Успенского Собора, которое двести лет стояло пустым»[165].

Падение Временного Правительства и в равной мере смута и общая политическая нестабильность сделали необходимым создание института, который бы помог Русской Православной церкви нормально функционировать и сохранить собственное лицо в новых условиях. Таким институтом стало восстановленное патриаршество, которое родилось в ожесточенной борьбе двух основных сил, существовавших в церкви. Судьба их была различна. Церковные «демократы», не желавшие восстановления патриаршества, превратившиеся потом в «обновленцев» не погнушались использовать в дальнейшей борьбе силу новой власти и потерпели неудачу в попытках внести в церковь «пресвитерианский раскол». Вторая группа, возглавляемая избранным Патриархом Тихоном, проводила политику последовательного отстаивания интересов церкви в условиях безбожной власти. Реальные последствия восстановления патриаршества остались за рамками нашей работы, и поэтому остается лишь присоединиться к мнению современного историка церкви архимандрита Августина, что «не будь в Русской Церкви в это время патриарха, она не вышла бы с… честью… из обрушившихся на нее испытаний»[166].

К 70-летию событий Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.

Стоять насмерть. Монумент на Мамаевом кургане

Особенности социального, культурного облика и менталитета советских людей (1930 г. – 22 июня 1941 г.) (Л. П. Колодникова)

Многого сегодня не понять в истории предвоенных лет, если не рассмотреть особенности социального, культурного облика и менталитета советских людей в канун войны. Тридцатые и начало сороковых годов стали ключевыми в постижении того, почему в 1941‑м народ поднялся на защиту Отечества и принес победу над агрессором не всеми любимой им власти. Осмысление истории предвоенной жизни народа является альфой и омегой истории Великой Отечественной войны.

История предвоенных лет показывает, что перенес и сколько претерпел народ, какими невероятными усилиями выживал, поднимал страну, любил Родину, учился, создавал вооруженные силы, возводил индустриальные объекты, прозревал, отрезвлялся, преодолевая террор, насилие, лицемерие демагогов от власти.

Начавшаяся война сплотила нацию, отодвинула в сторону былые обиды и страдания. Готовность стоять за родную землю была свойственна практически всем слоям общества – от низверженных дворян до крестьян, натерпевшихся от коллективизации. В былой славе Отечества народ всегда находил силы для борьбы с агрессором. И не всегда патриотизм масс был тождественен преданности режиму. После катастрофического начала войны уйти от разгрома мог только народ, имевший глубокие исторические корни, духовные и физические силы, веру в справедливость своей борьбы. Еще раз в формате всемирной истории была продемонстрирована необоримость народов России.

1. В 1930‑е гг. люди советской страны стали участниками грандиозного социального эксперимента по строительству нового общества

К началу 1930 г. советская страна уже в течение тринадцати лет жила в постреволюционных условиях, когда позади остался беспощадный в своем революционном утопизме военный коммунизм, а система НЭПа несколько сгладила ведущие в никуда насильственные методы управления обществом, включив рычаги цивилизационного самосохранения нации[167]. В предвоенный период властно вступили на исторический подиум люди нескольких поколений: это родившиеся еще в XIX в. (возраст 50–60 лет), в первые годы XX в. (возраст 25–30 лет), а также молодые люди до 20 лет[168]. В основном это было крестьянское население[169].

Мощный поток официальной пропаганды активно формировал в сознании людей убеждение, что они являются первыми строителями самого справедливого общества на земле, ради чего можно вытерпеть и голод и нищету. Пафос и оптимизм имели под собой реальную основу, так как за короткий исторический срок разоренная войнами и революциями страна ценой самоотверженного труда и лишений миллионов была превращена в индустриальную державу, открылся широкий доступ населения к образованию, медицине, культуре. Все это поддерживало авторитет власти в глазах советских граждан. Гордость за свою страну, достижения которой связывались с именем Сталина, станут побудительным стимулом для защиты страны в годы войны. С другой стороны, оптимизм официальной пропаганды входил в противоречие с другими реалиями жизни: репрессиями, выселением крестьянства, преследованием религии.

По переписи, проведенной в марте 1939 г., численность населения СССР составила 170 126 000 чел.[170]. С вхождением в состав СССР новых территорий[171] в 1939–1940‑х гг. численность населения страны возросла еще на 20,1 млн. чел. Таким образом, накануне Великой Отечественной войны СССР был одной из самых крупных и самых «молодых» держав мира[172], к этому надо добавить невероятную динамичность населения предвоенных лет[173]. Высокая численность населения СССР обеспечивала как производительные, так и вооруженные силы страны в случае агрессии.

Вместе с тем, настоящей трагедией для страны стал последовавший за индустриализацией и коллективизацией голод 1932–1933 гг., который держал в смертельных тисках густонаселенные территории Центрального Черноземья (Воронежскую, Курскую и Орловскую области), Средней и Нижней Волги, Северного Кавказа (Ростовскую обл., Кубань и Ставрополье), Юг Украины (включая Крым), Юг Урала, Северный Казахстан и Западную Сибирь. В документах того времени информация о голоде приравнивалась к статусу государственной тайны. Ранней весной 1933 г, когда голод обострился до крайней степени, центральные районы СССР вокруг Москвы были оцеплены контрольными постами частей ОГПУ, милиции и Красной Армии. Беженцы из голодных районов Юга России и Украины, Поволжья, Южного Урала, Северного Казахстана и Западной Сибири не должны были проникать в Центр Советского Союза[174]. Несмотря на массовый голод в стране, правительство продолжало продавать своим гражданам хлеб, масло, колбасу, сахар и другие продукты за иностранную валюту, и золото через так называемые торгсины – магазины для торговли с иностранцами. В действительности любой человек мог принести туда валюту, золотое кольцо, серьги, монеты. Там, вещь оценивалась в рублях, и на определенную сумму выдавался нужный товар. Голодные люди несли все, что у них было. По данным современных исследований голод унес почти 8 млн жизней. В 1933 г. чрезвычайно велика была смертность по всей стране[175], ослабившая целый ряд возрастных групп, деформировавшая возрастно-половой состав населения[176].

Рассекреченные документы госбезопасности рассматриваемого времени свидетельствуют, что в стране по-прежнему грозно бурлила поднятая революцией волна народного чувства социального реванша по отношению к старому миру, к людям, которые этот мир олицетворяли, пробивая для революционного потока все новые русла в области экономики, культуры, политических установлений, социальных отношений. И когда революция стала доходить до каждого человека, когда бедные и даже нищие люди поняли, что они могут не только встать вровень с богатым, имущим, интеллигентным человеком, но и оказаться выше него в социальной иерархии, когда до них дошел этот сокровенный смысл революции, тогда революция стала многомиллионным социальным взрывом, который и стал на десятилетия исторически реальным результатом Октября 1917 г.[177]

В ходе перемен население испытало мощные сдвиги, потеряв, с одной стороны, целые социальные пласты, а с другой, вознеся другую часть народа на исторический пьедестал. В ходе этих драматических процессов формировались миллионные легионы людей, преданных Сталину и коммунистической партии, гордившиеся своим новым эксклюзивным положением.

Согласно проведенной в СССР в 1939 г. переписи, все население страны официально структурно рассматривалось только по трем категориям: рабочие, крестьянство, служащие. Все остальные слои населения, по выражению Сталина, «исчезли с лица советской земли». Однако в переписи имеется упоминание о все-таки существовавшем значительном проценте так называемого «нетрудящегося» населения. В эту категорию включались так называемые «бывшие» люди: дворяне, чиновники старого режима, священники, жандармы и др., которые каким-то образом приспосабливались к новой системе, влача подчас жалкое существование. Особой категорией считались «лишенцы». Причем это была немалая группа населения страны вообще не имевшая права на труд, на продпаек, на обучение детей в школах. В упомянутых документах присутствуют и такие категории населения как: военнослужащие, люди национальных окраин, сектанты, обновленцы, эмигранты, монархисты, кадеты, меньшевики, анархисты, эсеры (правые, левые), максималисты[178]. Всех их в скором времени коснется военное лихолетье, в ходе которого большинство этих обиженных людей сделают свой выбор не в пользу власти агрессора.

Безусловно, что, две наиболее многочисленные категории населения, прежде всего, рабочие[179] и крестьяне советской страны, стали основными участниками грандиозного социального эксперимента по строительству нового общества. Именно они трудились на главных индустриальных объектах страны, давали стране хлеб. Это был непрерывный и надрывный труд миллионов тружеников города и деревни. Чрезвычайной интенсификации труда, предложенной руководством страны народу, сопутствовал крайне низкий уровень жизни ведущих социальных слоев общества: трехмиллионного рабочего класса и 110-тимиллионного крестьянства. Рабочие существовали в тяжелых бытовых условиях: бараки, антисанитария, скудное питание по продкарточкам, распространение инфекционных, онкозаболеваний, туберкулеза. В итоге умирало множество людей трудоспособного молодого и среднего возраста[180].

Против крестьянства, не желавшего подчиниться новой власти, применялась такая мера наказания как высылка вместе с детьми в отдаленные, совершенно неосвоенные районы страны. Под личным контролем Ягоды в апреле 1930 г. крупные партии раскулаченных были направлены на объекты золотодобывающей промышленности. Для работы на золотых приисках Сибири было выделено 2050 семей кулаков, на прииски Дальневосточного края – 2500 семей и 3500 человек – одиночек. В следующем, 1931 г., по неполным данным, ОГПУ направило на золотые прииски в Свердловскую область 1000 семей раскулаченных, в Новосибирскую – 1400 семей, в Хабаровский край – 3300 семей. Документы ОГПУ за 1931 г. свидетельствуют о массовой гибели высланных в Нарымский край крестьянских семей[181]. Общий «контингент» высылаемых кулацких семей в 1931 г. только в Казахстан составил 150 тыс. семей, их рассредоточили в районах бывших Акмолинского и Каркаралинского округов для работы в угольных шахтах, медном и железорудном деле, железнодорожном строительстве[182].

На вокзалах и улицах центральных городов стали появляться дети спецпереселенцев, бежавшие из ссылки и пополнявшие ряды беспризорников. Жертвой политики ликвидации кулачества и пролетаризации крестьянства стали миллионы людей. Единого мнения историков о людских потерях среди спецпереселенцев пока не существует[183].

Рабочие выражали свой протест главным образом средствами массовых забастовок, обусловленных длительными задержками и низким уровнем зарплаты; снижением тарифных ставок и расценок; повышением норм выработки; переходом на увеличенное число станков и сторонок, невыплатами за сверхурочные работы; непомерной интенсификацией труда, в том числе и женского, отсутствием социальной защиты и другое. Для этой большой, относительно сплоченной самими условиями работы и жизни группы населения была характерна неразрывная связь с деревней. Большинство рабочих в первой трети XX в. являлось выходцами из сельской местности, не порывавших связи с землей. Неизгладимая печать крестьянской общинной ментальности, традиций, привычек, уровня культуры и быта, отношения к труду лежала на облике рабочей сферы в рассматриваемые годы.

В своем тягостном положении рабочие обвиняли государство, политику советской власти, партию, профсоюзы. Рабочих возмущали бесхозяйственность, злоупотребления, грубость и невнимательность к их нуждам. К началу 1930‑х гг. на биржах труда в СССР было зарегистрировано 1 млн 298 тыс. чел. безработных[184].

Что касается деревни, то чрезвычайно опасным для власти становилось ожесточенное размежевание крестьянства на три основные группы: 23 % составляли середняки, 63 % – маломощные крестьяне, зажиточная группа составляла 14 % населения[185]. Крестьянство проявляло недовольство непомерными налогами, низкими ценами на хлеб, высокими – на промышленные товары, так называемые «ножницы цен». Вместе с тем, сталинская риторика рассматриваемых лет сводилась к констатации факта беспримерного в истории события: а именно того, что крестьянство, в том числе середняк, повернулось к «социалистическому пути», в сторону колхозов[186]. Частнособственнический инстинкт российского крестьянина, по мнению Сталина, был преодолен, перед обществом встала захватывающая перспектива социалистического строительства – в аграрном секторе, охватывавшим почти стомиллионную крестьянскую массу – основную часть населения советской страны.

Вместе с тем, мощные щупальца частной собственности, рыночных отношений и связанное с этим утверждение свободной и независимой от власти личности, крепко держали в своих объятиях значительную часть народа: крестьянство в этом ряду стояло на первом месте. Добиваться в этих условиях экономических, культурных успехов было достаточно трудно. Необъявленная война с деревней деформировала не только крестьянскую, но и общенародную ментальность. Престиж труда в сельском хозяйстве падал, и деревня постепенно умирала. Раскулачивание, насильственная коллективизация и последующее разорение колхозного хозяйства государственными заготовками и налогами привели к гибели крестьянства как класса, к разрушению вековых аграрных традиций. Разрушенный аграрный сектор экономики из ведущего донора индустриализации СССР, превратился в тормоз на пути социально-экономического развития страны. В 1930–1934 гг. государственные заготовки зерна буквально опустошали недавно образовавшиеся колхозы.

В социальном слое женщин-работниц возникла проблема «двойной ноши»[187]. Причем на текстильных предприятиях страны практиковалась выматывавшая система женского труда на двух-трех и более станках. Через десять лет в военные годы именно на женские плечи ляжет тяжелейшая ноша заменить мужчин на производстве.

Вполне очевидно, что общество в целом в рассматриваемый временной период переживало тяжелейший процесс приспособления к новой власти, новому укладу жизни, пытаясь в свою очередь как-то приспособить его к себе.

2. К середине 1930‑х гг. в СССР завершилось формирование административно-командной системы

К середине 1930‑х гг. в СССР завершилось формирование административно-командной системы. Ее важнейшими чертами были: централизация системы управления экономикой, сращивание политического управления с экономическим, усиление авторитарных начал в руководстве общественно-политической жизнью.

Именно к этому времени борьба за власть, увенчалась победой И. В. Сталина и его окружения. При осуществлении выбранной политической линии жестко отвергались альтернативные позиции и взгляды на характер экономической отсталости страны и пути ее преодоления, на перспективы победы социализма в одной отдельно взятой стране, аграрную политику, подавлялась оппозиция, прекращались внутрипартийные дискуссии. Исходя из своей политической доктрины, в экономической политике большевистское руководство проводило линию на полное уничтожение частной собственности, планировалось постепенное обобществление производства и создание централизованного управления экономикой, национализировались банки, железнодорожный транспорт, средства связи.

Партия большевиков все более переставала быть политической партией, ее аппарат постепенно срастался с государственными структурами[188]. Именно она определяла политическую, идеологическую, экономическую и культурную ситуацию в стране, Сталин и его сторонники выступили за использование наиболее радикальных методов преобразования общества по социалистическому образцу, в их понимании.

Именно Сталину принадлежит как общий территориальный дизайн с установлением ранжированного ряда этносов и соответствующих им национально-территориальных образований разного уровня, так и базовые принципы функционирования: сопряжение этнического и территориального, горизонтальные ротации управленцев, множественность конкурирующих между собой управленческих вертикалей и другое. Сталин существенно расширил арсенал имперской политики, широко практикуя объединение разнородных этносов в национально-территориальные образования.

Верхом апологетики И. В. Сталина, как единственного и выдающегося теоретика партии и государства, явился труд «История Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). «Краткий курс», одобренный ЦК ВКП (б) и положенный[189] в основу политического просвещения и пропагандистской работы в стране, что означало канонизацию всей идеологической деятельности[190]. На помпезно отмечавшемся в декабре 1939 г. 60-летнем юбилее И. В. Сталина, он был объявлен «вождем всех времен и народов», ему было присвоено звание Героя Социалистического Труда.

Сужение демократических свобод и прав граждан и общественных институтов сопровождалось ростом и укреплением культа вождя, которого можно рассматривать как родоначальника варианта советской империи. Шло насильственное перемешивание по территориям, переселение целых народов с окраин в центр. Несоответствие целей по преобразованию общества с методами их достижения и создание однопартийной политической системы отталкивали от большевиков демократическую интеллигенцию, казачество, кулаков, середняков, бывших представителей политических партий[191]

Недовольство в обществе усиливалось разрушением вековых традиций, перекраиванием без учета исторических и этнических особенностей административной карты России. По данным 2‑го Отделения Особого Отдела ОГПУ в 1930 г. по 13‑ти районам СССР было зафиксировано от 60 до 68 восстаний с количеством участников восстаний – 63 845 человек. Восстаниями было охвачено 1 292 населенных пункта. Было изъято огнестрельного оружия – 16 771 единица. По продолжительности наибольшими были восстания в Казахстане – 346 суток, по СКК – 302 и в Восточной Сибири – 188[192].

Средняя продолжительность восстаний в сутках по 13‑ти районам СССР была 1 056 суток. Лозунги в вооруженных выступлениях по СССР в 1930 г. были следующими: против колхозов, раскулачивания и арестов кулаков, против хлебозаготовительного налога, на религиозной почве (в том числе за шириат и ислам), за восстановление монархии, за свержение советской власти, за крестсоюзы, за свободу торговли и частную собственность, за демократию, за волю, землю, за Советы без коммунистов, националистические, автономистские, иттихадистские, муссаватистские, дашнакские, против пятилетки, за отмену деления на классы, против «диктатуры партии» и другое.

Вооруженные силы, участвовавшие в ликвидации повстанческих выступлений по СССР в 1930 г. насчитывали всего штыков и сабель по 13‑ти районам – войск РККА – 5 827, в том числе 2 933 в Закавказье, 725 – в Восточной Сибири. Вместе с ними в подавлении выступлений приняли участие войск ОГПУ – 2 354 человека. В ликвидации повстанческих выступлений по Северному Кавказу также участвовали две маневренные группы, 15 кавэскадронов, три каввзвода, 19‑й дивизион ОГПУ, две пехшколы, 17 рот РККА, две роты связи, одна саперная рота, две пулеметных роты, 5 батарей, три бронемашины, три авиазвена[193].

По НВК в подавлении повстанцев участвовала одна пехотная школа, один взвод ОГПУ и один комотряд, В процессе ликвидации вооруженных выступлений по СССР за 1930 г. потери по СССР с учетом войск РККА, войск ОГПУ, сотрудников ОГПУ, милиции, актива соваппарата – убито – 463 и ранено 355 человек. Причинами массовых выступлений за 1930 г. были: коллективизация, изъятие и ущемление антисоветских элементов, выселение, хлебо и мясозаготовки, налоги, продзатруднения, перевыборы. Подавление протестного движения являлось важнейшей задачей частей РККА совместно с ОГПУ. Протестные движения принимали форму достаточно продолжительных вооруженных восстаний, массовых неповиновений, кулацкого террора, массовых эксцессов в городах, распространении антисоветских листовок, забастовки, диверсии, шпионаж.

Важной частью формирования административно-командной системы управления промышленным и сельскохозяйственным производством явилось введение в декабре 1932 г. в Москве, Ленинграде и других крупных и портовых городах паспортной системы, распространенной в 1940 г. на все города и поселки городского типа. В сельской местности паспорта не вводились. За нарушения паспортного режима устанавливалась уголовная ответственность. Таким образом, паспортная система фактически прикрепляла крестьянина-колхозника к своему селу или колхозу.

Усиление централизма в партии стало основной частью командно-административной системы, сложившейся в 1930‑х гг. не только в партии, но во всех отраслях народного хозяйства, государственного и хозяйственного управления. Командно-административная система пронизала все поры советского общества, его общественное сознание и психологию, выдвинула на первое место волевые методы управления. Постепенно партия взяла на себя руководство всей жизнью страны. На практике это руководство осуществлялось ЦК ВКП (б), Политбюро.

Складывалось несоответствие между официальным и фактическим механизмом государственной власти, которая принадлежала партийному аппарату, отождествлявшему себя с партией. Именно высшему партийному аппарату принадлежала и фактическая власть во всех областях жизни, и функции всестороннего контроля, включая контроль над всеми руководящими кадрами высшего ранга, во всех организациях и на всех предприятиях.

Оценивая командно-административные методы партийного руководства, следует отметить, что они в конкретно-исторических условиях строительства социализма в определенной мере способствовали целенаправленному использованию ограниченных материальных ресурсов на главных для укрепления экономики и обороноспособности страны направлениях. При оценке административных методов руководства в предвоенный период нельзя не учитывать необходимости ускорения темпов развития оборонного потенциала страны, обеспечения армии и флота новейшим вооружением в достаточном количестве.

Авторитарно-командная система осуществила предельную концентрацию власти с доведенным до предела единообразием и авторитарностью во всех сферах экономического, политического и культурного развития страны.

Существенным элементом функционирования государственного механизма стала репрессивная политика, направленная, как утверждали сами ее организаторы, «на борьбу с врагами построения нового общества», раскручивался маховик репрессий. Весной 1928 г. в советской прессе появились сообщения о разоблачении «крупной вредительской организации» в Шахтинском районе Донбасса, во второй половине 1930 г. страну известили о раскрытии новых мощных вредительских организаций: буржуазно-кадетской «Промышленной партии», кулацко-эсеровской «Трудовой крестьянской партии» и меньшевистского «Союзного бюро». Только в 1931 г. во внесудебном порядке ОГПУ были рассмотрены дела в отношении 2 490 лиц, из них 85 профессоров, 1 152 человека из инженерно-технического персонала, 249 экономистов, 310 агрономов, 22 ветврача и 666 других служащих[194]. Одной из важнейших целей этой кампании стало стремление ее вдохновителей создать в стране обстановку всеобщего недоверия и подозрительности, сформировать в сознании людей убежденность в необходимости во имя борьбы с врагами дальнейшего свертывания демократических начал в жизни общества. Репрессивный меч обрушился на самые различные слои общества, включая, партийный и государственный аппарат[195]. Были сменены и репрессированы партийные и советские руководители во всех без исключения союзных и автономных республиках, краях и областях. Только в 1939 г. из 1,4 млн заключенных 34,5 % были осуждены по политическим мотивам[196]. Репрессии прокатились тяжелым катком и по военным кадрам. За 1920‑е и первую половину 1930‑х гг., по словам Ворошилова, были уволены 47 тыс. командиров и начальников Красной Армии, в том числе 5 тыс. бывших оппозиционеров. По «делу военных» в 1937 г. прошли представители высших эшелонов руководства РККА: А. И. Корк, В. М. Примаков, В. К. Путна, М. Н. Тухачевский, И. П. Уборевич, Б. Е. Фельдман, Р. П. Эйдеман, И. Э. Якир.

3. Духовная жизнь советского общества в предвоенные годы представляла собой сложное, противоречивое явление

В жизни советского общества в предвоенный период, несмотря на лишения и беды, всегда большое значение имела сфера духовная. Сложность оценки состояния общества упирается в расхождение между тем, какие ценности и идеалы преподносились в теории и официальной пропаганде, и тем, что было на самом деле. На народное сознание сильное воздействие оказывала система образования, политическое просвещение и пропаганда, культурно-просветительные учреждения, научные достижения, художественная литература. Значительная часть населения была увлечена революционным оптимизмом и энтузиазмом. Средствами печати, радио, кино, театра славили человека труда, портреты энтузиастов трудовых починов не сходили со страниц газет. Страна была покрыта сетью радиотрансляционных узлов, входили в эксплуатацию радиорелейные станции, в домах трудящихся обычной становилась радиотрансляционная точка с репродуктором[197].

По решению Политбюро ЦК ВКП(б) от 26 июня 1939 г. была создана Высшая партийная школа при ЦК ВКП (б); в феврале 1941 г. открылись Ленинские курсы в Москве и Ленинграде, призванные осуществлять подготовку и переподготовку секретарей горкомов и райкомов партии.

Всеми средствами пропаганды у советских людей воспитывались не только вера, но и убежденность в возможности построения коммунистического общества в советской стране. И хотя знания были «идеальными, символическими» и насаждались они путем заучивания определенных лозунгов и догм, тем не менее, у народа складывалось убеждение в возможности построения коммунизма.

Важнейшим направлением идейно-воспитательной работы было воспитание советского патриотизма, что имело большое значение для подготовки трудящихся к обороне Родины. В патриотическом воспитании большую роль играли встречи с героями-современниками, рассказы по радио, публикации в печати о мужестве челюскинцев, попавших в ледовый плен, о летчиках, первым удостоенных звания Героя Советского Союза за спасение полярных исследователей, о беспримерных по дальности и продолжительности полетах экипажей В. П. Чкалова, М. М. Громова, B. C. Гризодубовой, о мировом рекорде летчика В. К. Коккинаки, о покорении Северного полюса.

Во второй половине 1930‑х годов массовый героизм проявили бойцы и командиры Красной Армии в боях в республиканской Испании и Китае, в борьбе с агрессией японского милитаризма у оз. Хасан и на р. Халхин-Гол, в военных действиях на Карельском перешейке зимой 1939–1940 гг. Их подвиги широко популяризировались, они стали примером для советских людей, готовившихся к вооруженной защите Родины.

Партийные решения предвоенных лет требовали от всех наций и народностей массового изучения русского языка. Вместе с тем, изучение русского языка считалось строго обязательным, навязывалось сверху, что привело к тому, что в годы Великой Отечественной войны в части и соединения Красной Армии приходило немало людей из национальных республик, плохо владевших русским языком.

Надвигавшаяся война для многих трудящихся казалась не такой уж опасной. Однако после событий на Халхин-Голе и советско-финляндской войны в ЦК ВКП(б) и в Совет Народных Комиссаров поступало немало писем трудящихся с предложениями усилить подготовку страны к обороне. По указанию мартовского (1940 г.) Пленума ЦК ВКП(б), совещания по вопросам идеологической работы в Вооруженных Силах (апрель 1940 г.) в стране и армии стали предприниматься крупные меры по усилению военно-патриотической работы, воспитанию готовности к отражению военного нападения на страну.

Политорганы, партийные и комсомольские организации Красной Армии, Военно-Морского Флота нацеливали личный состав на улучшение полевой и морской выучки, добивались, чтобы принцип «Учиться тому, что необходимо на войне» стал ведущим в боевой подготовке. Среди населения и особенно молодежи усилились оборонно-массовая работа и пропаганда военных знаний. Была перестроена военная подготовка в высших, средних специальных учебных заведениях, допризывное военное обучение школьников. В печати, на радио, в выступлениях пропагандистов все более тревожно звучал голос о возраставшей военной опасности.

Система народного образования, широко развернувшаяся по всей стране, была нацелена на подготовку «строителей и защитников социализма».

Укреплению экономического и оборонного потенциала страны служило и развитие специального среднего и высшего образования[198]. К сожалению, к началу 1940‑х гг. около 20 % населения страны (от 9 лет и старше) так и осталось неграмотным. Не была полностью ликвидирована неграмотность и лиц трудоспособного возраста. Что же касается людей старше 50 лет, то они в подавляющей части оставались неграмотными В целом к началу 1940‑х гг. в СССР было 14,7 млн человек, имевших неполное среднее, общее среднее и специальное среднее образование. При высоких мобилизационных возможностях советского строя этот потенциал в целом был достаточен для военного противоборства. Он позволял обеспечить соответствующим человеческим материалом все виды и рода Вооруженных Сил.

Рост численности инженеров, массовая подготовка трактористов (в случае необходимости легко превращающихся в танкистов) и т. п. имели большое оборонное значение, хотя стимулировались нуждами мирного развития. Учебные заведения дали миллионам советских людей те знания, уровень которых в целом позволял специалистам трудиться по профессии в мирное время и осваивать новые специальности при перестройке народного хозяйства в соответствии с условиями войны.

В системе народного образования решались и воспитательные задачи, прививались высокое чувство долга, социальный оптимизм, способность к самопожертвованию во имя Родины, ответственность за судьбы социализма. Система народного образования, деятельность мастеров литературы и искусства[199], представителей общественных наук, также способствовали формированию нового поколения советских людей[200], огромное значение имели предвоенные достижения науки и техники, способствовавшие укреплению обороноспособности страны. Вместе с тем, для истории развития советской науки, и особенно отдельных ее отраслей, были характерны неравномерность, противоречивость, регрессивные и драматические перегибы. В эти годы бурное развитие получила советская массовая песня, хотя в песенном творчестве 1930‑х гг., немалый вес имели казенный оптимизм, наивная самоуверенность, упрощение сложных вопросов общественного развития, преимущественное внимание к праздничным сторонам жизни и быта, безудержный культ Сталина.

Проводимая в стране социальная политика, утверждение в ней коммунистической идеологии не находила поддержку верующего православного населения, а к нему относилось до двух третей сельского и треть городского населения страны.

Духовная жизнь советского общества в предвоенные годы представляла собой сложное, противоречивое явление. С одной стороны, за годы советской власти Коммунистической партии удалось решить задачу воспитания у советских людей высокой политической сознательности, преданности идеалам социализма. Советский народ был готов самоотверженно и стойко защищать свое социалистическое Отечество. С другой стороны, говоря о духовной сплоченности советских людей в предвоенные годы, следует помнить, что на морально-политической атмосфере негативно сказывались ускоренная индустриализация, принудительная коллективизация, а также духовное принуждение людей. Произвол и беззаконие, всевластие Сталина породили обстановку взаимной подозрительности и недоверия, которая мрачной тенью ложилась на общественное сознание.

Серьезный вред мобилизации духовных сил общества перед лицом военной угрозы наносил отход от трезвой реалистической оценки событий внутренней и международной жизни в политической пропаганде. Иллюзорный оптимизм, недооценка противника и переоценка собственных сил пропагандировались и военными руководителями. Проникая в средства массовой информации и широко распространяясь, подобные взгляды трансформировались в сознание масс. Создавая неправильное представление у советских людей о характере будущей войны, такие суждения отрицательно влияли на воспитание у них волевых качеств, снижали готовность народа к преодолению тяжких испытаний предстоящей войны, препятствовали мобилизации его духовных сил.

4. Особенности предвоенной политической системы в СССР

Советская политическая система до сих пор остается наиболее сложной структурой, когда-либо созданной в формате всемирной истории, что дает основание говорить о ее цивилизационном феномене. Серьезные деформации социализма, культ личности усиливавшаяся опасность войны особенно сказались на государстве, так как именно через государственный механизм осуществлялось управление обществом.

Руководство всеми сторонами жизни советского общества, подготовку народа к обороне страны, к отпору назревавшей вооруженной агрессии осуществляла Коммунистическая партия. Важное значение приобретал партийно-идеологический аппарат, тесно связанный с силовыми организациями и карательными структурами. К началу 1938 г. в ВКП(б) состояло 1 млн. 920 тыс. коммунистов, то есть почти на 1,3 млн. человек меньше, чем в 1933 г. Такое уменьшение числа партийцев произошло за счет того, что более 400 тыс. выбыли из партии механически, умерли, погибли, вышли из ее рядов добровольно, но большую часть выбывших составляли исключенные из ВКП(б). Из прошедших чистку 1 млн. 916,5 тыс. человек было исключено из партии 312,8 тысяч, или 16,3 %, в том числе около 35 %. – по политическим мотивам. После чистки партии по постановлению ЦК ВКП(б) от 13 мая 1935 г. была проведена проверка партийных документов, а по решению декабрьского (1935 г.)[201] Пленума ЦК ВКП(б) – обмен партийных документов у всех членов и кандидатов в члены партии. При этом было исключено из партии еще около 324 тыс. членов и кандидатов в члены ВКП(б), в том числе свыше 34 % – по политическим мотивам.

За весь 1937 г. было принято кандидатами в члены ВКП(б) 33,6 тыс. человек. Рост партии за счет приема стал возрастать в 1938 г. и составил в 1938–1940 гг. 2 млн. 67 тыс. человек. За эти же годы восстановлено в партии 164,8 тыс. коммунистов. Это дало возможность к XVIII съезду партии (март 1939 г.) иметь свыше 2 млн. 477 тыс. коммунистов, а в последующем превзойти уровень начала 1933 г. В территориальных и военных партийных организациях в 1937 г. было исключено из партии почти 118 тыс. чел., в 1938 году – около 98 тысяч, а за два года – немногим менее 216 тысяч коммунистов[202]. Следует отметить, что волна репрессий против коммунистов 1939 г. пошла на спад. За год было исключено из партии 26,7 тыс. членов и кандидатов в члены ВКП(б), однако в 1940 г. количество исключенных вновь возросло до 66,9 тыс., а в первую половину 1941 г. – до 58,2 тыс. чел. Новый рост количества исключенных из партии в 1940–1941 гг. в значительной мере был связан, как свидетельствуют протоколы местных партийных организаций, с выполнением Указа Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1940 г. «О переходе на восьмичасовой рабочий день, на семидневную рабочую неделю и о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений». Лишь за вторую половину 1940 г. по этой причине исключено из ВКП(б) 15,3 тыс. человек. На 1 января 1941 г. в партии находилось 47,5 % членов ВКП (б) со стажем менее пяти лет. Коммунистов же, вступивших в большевистскую партию при жизни В. И. Ленина и составлявших старую ленинскую гвардию оставалось всего 6,1 %. Вместе с тем, 60 % членов и кандидатов в члены партии имели не выше начального образования, а 4,6 тыс. человек были азбучно-неграмотными. Накануне войны в состав ВКП(б) входило 15 коммунистических партий союзных республик, имевших права областных партийных организаций и полностью подотчетных высшим органам Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков)[203].

В предвоенные годы была созвана лишь одна, XVIII партийная конференция ВКП (б) (в феврале 1941 г.), которая обсудила доклады Г. М. Маленкова о задачах партийных организаций в области промышленности и транспорта и Н. А. Вознесенского – о хозяйственных итогах 1940 г. и плане развития народного хозяйства на 1941 г., а также решила организационные вопросы[204].

Важнейшим событием стало принятие в декабре 1936 г. Конституции СССР, законодательно закрепившей руководящую роль Коммунистической партии как единственной политической партии в Советском государстве, ее место как «передового отряда трудящихся в строительстве и защите нового общества». Конституция СССР закрепляла факт построения социализма в СССР, формирование дружественных социалистических классов. Провозглашалось, что «Союз Советских Социалистических Республик есть социалистическое государство рабочих и крестьян». Вся власть объявлялась принадлежащей трудящимся города и деревни в лице Советов депутатов трудящихся. В качестве экономической основы СССР закреплялись социалистическая система хозяйства, социалистическая собственность на орудия и средства производства в форме государственной (всенародное достояние) и кооперативно-колхозной собственности (собственность отдельных колхозов, собственность кооперативных объединений). Тенденция к демократизации наиболее ярко проявилась в решении Конституцией 1936 г. проблемы прав и свобод граждан. Закрепление прав и свобод граждан, равно как и обязанностей, в Конституции Союза ССР подчеркивало равноправие всех советских граждан независимо от расы, национальности, цвета кожи, языка, независимо от того, на территории какой союзной республики они проживали. В Конституции СССР 1936 г. были отменены ранее существовавшие ограничения прав для определенных категории граждан по классовому признаку. Это коснулось, прежде всего, политических прав, в том числе избирательного права, которое стало всеобщим, равным, прямым, при тайном голосовании, осуществлялось по единым нормам и территориальным избирательным округам, а также и ряда гражданских прав (например, снятия ограничений по классовому признаку для поступления в учебные заведения и т. д.). Одной из важнейших конституционных обязанностей граждан, их священным долгом стала защита социалистического Отечества.

Помимо политических прав Конституция впервые закрепила социально-экономические права (право на труд, на отдых, на материальное обеспечение в старости, а также в случае болезни и потери работоспособности, на образование) и такие личные права, как неприкосновенность личности, жилища, охрана тайны переписки. Однако жизнь показала, что конституционные нормы о правах граждан в значительной мере носили декларативный характер. Конституция и практика деятельности госаппарата существенно расходились.

Значительные изменения были внесены в структуру, порядок образования и функции высших и местных государственных органов. В компетенцию Верховного Совета СССР входило рассмотрение и решение всех вопросов, отнесенных к ведению Союза ССР, в том числе вопрос войны и мира, организации обороны страны и руководства Вооруженными Силами СССР. В компетенцию Президиума Верховного Совета СССР входил ряд вопросов, относившихся непосредственно к организации обороны страны. В период между сессиями Верховного Совета СССР ему были предоставлены широкие права: объявлять состояние войны в случае военного нападения на СССР или в случае необходимости выполнения международных договорных обязательств по взаимной обороне от агрессии, объявлять общую или частичную мобилизацию, назначать или смещать высшее командование Вооруженных Сил СССР[205].

На СНК СССР Конституция возлагала ответственность за защиту интересов государства, руководство общим строительством Вооруженных Сил страны. СНК определял ежегодные контингенты граждан, подлежавших призыву на действительную военную службу. В состав СНК входил и был подотчетен ему народный комиссар обороны, а с 1937 г. и нарком Военно-морского флота. Деятельность всех наркоматов, в ведении которых были различные составные элементы, Вооруженных Сил страны – Наркомата обороны (Красная Армия), Наркомата Военно-морского Флота (Военно-морской Флот), Совнарком СССР должен был координировать с оборонной промышленностью. Она разрабатывала и поставляла армии и флоту военную технику, вооружение, снаряжение и боеприпасы. ЦК ВКП (б) 27 апреля 1937 г. признал необходимым создать при Совнаркоме СССР Комитет Обороны СССР[206].

Суверенитет каждой союзной республики, входившей в состав советской федерации, должен был охраняться всей мощью Союза ССР. Этот момент особенно ярко проявился в дальнейшем – в ходе Великой Отечественной войны, когда территории ряда советских республик были оккупированы врагом (Украинской, Белорусской, Молдавской, Прибалтийских республик) и освобождались совместными усилиями граждан всех республик страны.

Очевидно, что большинство статей Конституции CCCP 1936 г. резко расходились с реальной практикой. Речь идет, прежде всего, о таких принципах, как демократический централизм, выборность руководящих государственных органов, гласность в их работе, подотчетность исполнительных и других образуемых Советами органов, всеобъемлющий контроль трудящихся, коллегиальность в обсуждении и решении принципиальных коренных вопросов жизни государства.

Важным фактором развития советской государственности в предвоенные годы являлось принятие в состав СССР новых республик – Литовской, Латвийской и Эстонской, создание Молдавской ССР, воссоединение в едином Советском государстве украинского и белорусского народов. Согласно решению VI-й сессии Верховного Совета СССР в апреле 1940 г. была создана Карело-Финская ССР. К началу войны в СССР входили 16 союзных, 21 автономная республика, 9 автономных областей и 10 национальных округов.

Преобразования общественного строя в новых республиках имели ряд существенных особенностей. В Прибалтийских республиках, Молдавской ССР и это отражалось в их конституциях, допускались мелкие частные промышленные и торговые предприятия, земля закреплялась за единоличными крестьянскими хозяйствами в установленных законом пределах[207]. Однако их реализация, как правило, вела к нарушению конституционных норм. В июне 1941 г. за 8 дней до нападения гитлеровской Германии на Советский Союз началась массовая депортация в восточные и северные районы литовских, латышских и эстонских семей. Органами госбезопасности было раскрыто несколько ультранационалистических подпольных организаций, только в Латвии ликвидировано четыре резидентуры германской разведки[208]. Тогда же из Эстонии были выселены без суда и следствия более 10 тыс., а из Литвы – около 15 тыс. чел., среди которых почти 4/5 составляли женщины, старики и дети.

Оценка вхождения в СССР новых республик сложна и противоречива. Но негибкая политика, не учитывавшая особенности Прибалтики, административно-командные методы управления оттолкнули часть населения от поддержки советской власти и не могли не сыграть отрицательную роль в событиях первого периода войны, а также в послевоенное время.

Усилилась и приняла гипертрофированные размеры роль Генерального секретаря ЦК И. В. Сталина. При обсуждении вопросов в Политбюро решающее слово принадлежало Сталину, нередко он формулировал и диктовал текст, решения, а роль других членов Политбюро сводилась лишь к тому, чтобы одобрить эти предложения. Декларирование полноты власти Советов сочеталось с их фактическим безвластием, Произошла формализация деятельности Советов, их функции, особенно в высшем эшелоне власти, были сведены к автоматическому, единогласному утверждению подготовленных партийным и государственным аппаратом решений. Создавалась как бы иллюзия участия масс в осуществлении власти. И это не могло не сказаться на работе, политической сознательности и активности советских людей, на степени их влияния на принятие важнейших государственных решений.

В преддверии войны особенно важными были законодательные акты, направленные на усиление обороноспособности страны. 1 сентября 1939 г. Верховный Совет СССР принял Закон о всеобщей воинской обязанности. В нем на основе конституционного принципа о равенстве прав и обязанностей всех советских граждан и отменных ограничений по классовому признаку было установлено, что все граждане СССР мужского пола несут воинскую обязанность на равных основаниях вне зависимости от социального происхождения, классовой, национальной, религиозной принадлежности. Статья 2‑я закона гласила, что измена Родине – нарушение присяги, переход на сторону врага, нанесение ущерба военной мощи государства, шпионаж – карается как самое тяжкое злодеяние. Призывной возраст был понижен с 21 г. до 19 лет, а для окончивших среднюю школу – до 18 лет. Закон установил единый порядок прохождения военной службы, отменив существовавшее ранее прохождение службы в территориальных частях и вневойсковым порядком. Тем самым была создана юридическая основа кадровой армии, переход к которой от территориально-милиционной системы, начавшийся еще в 1935 г., был завершен к 1939 г.

Новые принципы строительства Вооруженных Сил, установленные Законом о всеобщей воинской обязанности 1939 г., сыграли существенную роль в укреплении обороноспособности СССР. Для повышения обороноспособности СССР были значительно увеличены и утверждены Верховным Советом государственные ассигнования на оборону страны.

В основе политической стороны советской военной доктрины в 20‑30‑е годы неизменно лежала идея вооруженной защиты социалистического Отечества от агрессии извне, и в этом плане доктрина имела оборонительный характер. В то же время на содержании военной доктрины не могло не сказаться влияние концепции мировой социалистической революции и, в частности, политических установок VII конгресса Коминтерна, которые, как известно, ориентировали на стратегию «победы социализма во всем мире», Мышление в духе мировой социалистической революции, искусственного ускорения мирового революционного процесса имело место со стороны и власти и общества непосредственно накануне войны[209]. В качестве дополнительного источника трудовых ресурсов в период войны предполагалось использовать женщин, молодежь и подростков, а также мужчин, не пригодных к службе в армии по состоянию здоровья, пенсионеров, инвалидов. Считалось, что все слои населения должны знать основные ленинские положения о защите социалистического Отечества, понимать справедливый характер войны, обладать определенными навыками в военном деле, выполнении задач местной обороны, защиты от химического оружия, военно-санитарной подготовки. Однако система объективного формирования принципиальных установок, имевших доктринальное значение, в условиях всевластия И. В. Сталин в государственном масштабе практически не могла функционировать. В государстве не было системы политической блокировки ошибочных доктринальных положений. Резкое сужение демократизма привело к расцвету тенденциозных установок в теории: субъективистских решений в практике военного строительства.

В январе 1937 г. на заседании Политбюро было решено увеличить объем капиталовложений на 1937 г. по Наркомату оборонной промышленности и на оборонные объекты Наркомата тяжелого машиностроения на 1 млрд. 445,8 млн руб. В апреле 1941 г. начальник Главного управления политической пропаганды РККА А. И. Запорожец докладывал в ЦК ВКП(б), что около 76 тыс. политработников запаса, или 44 % состоящих на учете, прошли военную переподготовку на сборах и курсах. Из них до 1939 г. – 10,2 тыс., в 1939 г. – 26 тыс. и в 1940 г. – 39,7 тыс. человек. Остальные 56 % должны были закончить[210]. В 1938–1940 гг. на нужды обороны было израсходовано более 113,1 млрд. руб. (60 % из них – в 1940 г.). В 1941 г. военные расходы составили почти 71 млрд руб., или 43,4 % всех расходов государства[211]. Большое внимание уделялось также созданию государственных резервов и мобилизационных запасов.

Принятое накануне войны новое административно-территориальное деление[212] позволило сделать более тесными и мобильными хозяйственные связи внутри регионов, что было очень важно в условиях надвигавшейся войны.

Таким образом, система государственного руководства жизнью страны перед войной была четко централизованной, охватывала все сферы народного хозяйства и культуры, что в значительной мере давало возможность успешной и последовательной организации обороны страны. Привлечение широких слоев населения к массовой оборонной работе, занятиям военно-прикладными видами спорта сыграло большую роль в укреплении обороноспособности в предвоенные годы, в подготовке трудящихся, молодежи к службе в армии и на флоте.

Ярким проявлением феномена советского гражданского самосознания стал 1941 г. Именно тогда в самых различных слоях народа вспыхнул невиданный еще патриотизм как показатель высочайшей гражданственности, сопричастности к судьбам страны, стремление к сопротивлению захватчикам. Это была советская модель гражданской соборности в период нашествия агрессора. В этом очевиден тот своеобразный, трагический, но определенный для России ходом истории, путь прозрения и выработки гражданского самосознания ее народа.

Выдающаяся роль Урала, как кузницы оружия, предопределила повышенный интерес исследователей к военной истории края, выразившийся в написании большого количества различных научных работ[213]. Накопление научной информации по военной проблематике шло постепенно.

Первый этап – с 1941 г. до середины 1980‑х гг.; второй – с рубежа 1980‑х – 1990‑х – по 2010 г. Первые 45 лет (1941–1985 гг.), за исключением небольшого отрезка времени – с конца 1950‑х до начала 1960‑х гг., были отмечены безраздельным господством унифицированной методологии. При некоторых колебаниях в сторону усиления или ослабления идеологического диктата, общая направленность, выходящих из-под пера исследователей исторических трудов, не изменялась. Для последующих 25 лет (1986–2010 гг.) характерен мучительно сложный переход к новому качеству исторической науки, вектор которого был направлен от тоталитарной методологии к плюрализму мнений в рамках марксизма и далее к полному методологическому плюрализму.

За 1941–1985 гг. было опубликовано множество статей, брошюр по истории Урала периода Великой Отечественной войны. Одним из первых обстоятельный анализ развития уральской промышленности в период войны дал экономист К. И. Клименко[214], чьи изданные статистические материалы до сих пор используются историками. Обобщенные сведения о промышленном производстве на Урале, о роли региона в выпуске военной продукции приведены в книге Н. А. Вознесенского. Он первым предложил концепцию об истоках экономической победы Советского Союза над фашистской Германией[215]. Об исторической роли Урала в Великой Отечественной войне речь также идет в работах Н. М. Шверника, А. Н. Лаврищева, Н. С. Патоличева, А. Е. Ферсмана, других партийных и государственных руководителей, организаторов производства, ученых, непосредственно участвовавших в превращении края в «становой хребет обороны»[216].

Историки, анализируя трудные годы военного лихолетья, естественно не могли обойти стороной и героические свершения жителей уральского региона. Много интересной и полезной информации о боевых и трудовых подвигах уральцев имеется на страницах энциклопедии «Великая Отечественная война»[217].

Материалы о военных буднях уральского тыла достаточно широко представлены в научных монографиях ученых-историков, пытавшихся проанализировать различные проблемы Великой Отечественной войны в общесоюзном масштабе. «Уральский след» явственно просматривается в исследовании Г. Д. Комкова, раскрывшего сущность идейно-политической работы КПСС в 1941–1945 гг., в трудах А. В. Митрофановой, Г. Г. Морехиной, Г. С. Кравченко, Г. А. Куманева акцент сделан на промышленном развитии СССР в военное время. В книге Ю. В. Арутюняна показан вклад советского крестьянства в общую победу над врагом[218]. Тема «Урал в обороне» самым активным образом разрабатывалась и на региональном уровне[219].

Постепенно по мере накопления материала уральские историки приступали к освещению отдельных аспектов и направлений функционирования Урала в годы Великой Отечественной войны. Прежде всего, пристальное внимание исследователей было обращено на процессы промышленных трансформаций уральской экономики в соответствии с условиями военного времени. Развитию отдельных отраслей промышленности Урала посвятили свои работы Г. И. Дедов, Н. П. Липатов, П. Г. Агарышев, А. Ф. Васильев[220]. Вопросы пополнения отряда уральских рабочих, их трудовой активности, организации патриотических движений на производстве, привлечения к производственной деятельности женщин и подростков, были проанализированы в исследованиях Н. А. Мошкина, А. Г. Карманова, М. Н. Евлановой, Г. П. Ануфриенко и других[221].

Важное место в налаженной работе тыла отводилось развитию аграрного сектора, обеспечивавшего городское население Урала продовольствием. В ряде публикаций А. Б. Сендеревой, В. И. Швыдченко, А. Г. Наумовой, в рамках господствовавшей в то время идеологии, была продемонстрирована сила и жизненность колхозного строя, готовность советского крестьянства вместе со всем народом защищать Родину[222].

Примечательным направлением исследовательской деятельности историков в «доперестроечное» время оставалась массово-политическая работа партийно-государственных структур среди населения, развитие духовного потенциала уральского региона в экстремальных условиях военного времени[223]. Что касается культурного развития уральского региона в военный период, то нужно подчеркнуть в первую очередь вклад исследователей в изучение проблем функционирования системы образования. Первая попытка показать деятельность уральских вузов в военный период была предпринята в одном из разделов монографии А. И. Деменева и Н. С. Добровольского «Высшее образование на Урале». Затем свет увидели статьи А. Г. Наумовой, З. И. Сираева, З. В. Семочкиной, Г. А. Ивановой, рассмотревших некоторые вопросы работы вузов Прикамья, Южного Урала и Башкирии[224].

Весомый вклад в изучение проблемы внесла З. И. Гузненко, подготовившая кандидатскую диссертацию «Руководство партийными организациями Урала высшей школой в годы Великой Отечественной войны (1941–1945 гг.). На материалах Свердловской и Пермской областей»[225]. Вопросы, связанные с разработкой темы среднего специального образования на Урале в военный период, стали предметом исследования Н. Н. Баженовой. Автор проанализировала деятельность партийных организаций Урала по сохранению контингентов учащихся средних специальных заведений, по улучшению качества подготовки молодых специалистов, по укреплению учебной базы вузов и обеспечению их педагогическими кадрами[226]. Проблема развития в годы войны средних общеобразовательных школ и других детских учебно-воспитательных учреждений ставилась в исследованиях Ю. С. Токаревой, Н. Н. Кузьмина, О. Н. Грачевой, Г. А. Ивановой, З. И. Гузненко, И. Ф. Плотникова[227].

В первый период накопления исторических знаний (1945–1985 гг.) наиболее слабым местом в историографии культурного развития уральского региона военных лет являлась область литературы и искусства. За исключением работ А. В. Сперанского и Е. И. Семочкиной, касавшихся соответственно проблем развития театрального и изобразительного искусства, все остальные немногочисленные публикации были написаны практиками культурной сферы, носили, в основном, искусствоведческий или мемуарный характер[228]. В годы Великой Отечественной войны Урал был не только надежной тыловой базой, но и центром подготовки многочисленных частей и подразделений, воевавших практически на всех фронтах. Боевая доблесть уральских воинов была отражена в монографиях И. А. Кондаурова, С. Х. Айнутдинова, А. И. Корзикова. На страницах этих книг авторы показали процесс формирования уральских полков, дивизий, корпусов, их боевые маршруты, сражения с противником, связи фронтовиков с тружениками тыла[229].

Советский период историографии Великой Отечественной войны знаменовался появлением целого ряда работ, претендовавших на обобщение истории Урала. Это исследование Н. А. Мошкина, отразившее ратный и трудовой вклад трудящихся Удмуртии в победу над немецко-фашистским агрессором[230]. Самоотверженная борьба башкирского народа по укреплению уральского тыла показана в монографии Т. Х. Ахмадиева[231]. Итоговой работой первого этапа историографии можно считать коллективную монографию «Урал – фронту» (1985 г.). На основе широко используемых архивных документов автором комплексно рассмотрены вопросы организации тружеников края на развитие военного производства, сельского хозяйства, транспорта, работы партийных и советских органов власти[232].

Следует заметить, что основную часть названных работ отличает «трепетное» отношение к коммунистической идеологии, как к лучшей в мире, поэтому в строгом научном плане они, безусловно, несут на себе печать ущербности. Их выводы и оценки базируются не на беспристрастном и объективном анализе всего спектра проблем, а, прежде всего, на идеологических догмах и политических стереотипах, навязанных господствовавшим в 1945–1985 гг. в СССР политическим режимом.

Несомненный прорыв обозначился в историографии Урала периода Великой Отечественный войны в 1990‑е годы XX и в первое десятилетие XXI вв. Изучение истории уральской промышленности было традиционным для региональной историографии. Но только в монографии А. А. Антуфьева представлен комплексный анализ не только топливно-энергетической отрасли, черной металлургии и машиностроения, но и цветной металлургии, химической, лесной, деревообрабатывающей, легкой, пищевой промышленности, имевших общесоюзное значение. А. А. Антуфьев утверждает, что во время войны уральская индустрия развивалась главным образом за счет экстенсивных факторов. Трехкратное увеличение валовой продукции было достигнуто благодаря сравнительно высоким закупочным ценам на военную технику, боеприпасы, снаряжение и другую продукцию, шедшую на оборонные цели. Отсюда высокие темпы роста промышленного потенциала Урала, как считает автор, были связаны, главным образом, с интенсивным развитием, прежде всего машиностроения.

Машиностроение развивалось за счет внедрения научно-технических достижений, чему способствовала эвакуация на Урал десятков научно-исследовательских, академических, учебных, проектно-конструкторских институтов. А. А. Антуфьев попытался найти новые, неординарные подходы к оценке процессов, происходивших в кадровом составе уральской промышленности, выявлению роли командно-административной системы. Он исследовал уголовно-правовые меры принуждения, широко применявшиеся в сфере трудовых отношений, особенно при наборе рабочей силы на производство и в процессе укрепления трудовой дисциплины. В целом, автор делает правильный вывод, что, хотя СССР и превратился в величайшую военную державу, но по степени социально-правового развития, уровню жизни народа, образования, научно-технического прогресса страна оставалась на задворках мировой цивилизации[233].

Основные этапы становления и развития танковой промышленности на Урале выявил Н. Н. Мельников, он представил динамику выпуска основной продукции, исследовал взаимосвязи между танковыми заводами Челябинска, Свердловска и Нижнего Тагила, определил факторы роста производства бронетехники. Историк пришел к выводу, что к лету 1942 г. уральская танковая промышленность преодолела последствия эвакуации и с помощью переброшенных мощностей, кадров рабочих и специалистов смогла наладить серийное производство всех существовавших на тот момент типов танков: легких – Т‑60, средних – Т‑34, тяжелых – КВ[234].

Значительное место в освещении основных направлений деятельности Военно-промышленного комплекса Уральского региона в военный период отведено в коллективной монографии «Щит и меч Отчизны. Оружие Урала с древнейших времен до наших дней». Научный труд, вышедший в свет под редакцией А. В. Сперанского, стал первым в отечественной историографии, в котором, комплексно рассматривалась эволюция оружейного дела в регионе, специализировавшемся на производстве вооружений и боеприпасов на протяжении очень длительного исторического времени. Во главу угла авторским коллективом был поставлен человеческий фактор, что дало возможность продемонстрировать и творческий поиск выдающихся советских конструкторов. Книга дает понять читателю, что создание великолепных советских танков КВ, Т‑34, ИС, обеспечивших советской стране победу в Великой Отечественной войне, напрямую связано с развитием инженерной мысли Ж. Я. Котина, А. А. Морозова, Л. С. Троянова, М. Ф. Балжи, творчества замечательных конструкторов артиллерии В. Н. Сидоренко, Ф. Ф. Петрова, Л. И. Горлицкого. Благодаря подвижнической деятельности конструкторов стрелкового оружия С. Г. Симонова, Ф. В. Токарева, М. Е. Березина, В. А. Дегтярева Красная армия оснащались в годы войны первоклассными пистолетами, винтовками, автоматами, пулеметами, ни в чем не уступавшими лучшим немецким образцам[235].

В отличие от промышленности, аграрная сфера экономики Урала за годы войны оказалась подорванной. Исследования В. Т. Анискова, М. Н. Денисевича, Г. Е. Корнилова, В. П. Мотревича, Р. Р. Хисамутдиновой и других показали, что уральская деревня, заплатив дорогую цену за победу, неуклонно шла к разрушению.

Документы Наркомата заготовок СССР позволили выявить механизм военно-экономической мобилизации сельского хозяйства. Государство в годы войны постоянно изыскивало возможности увеличения изъятия сельскохозяйственной продукции у крестьянства. В этих условиях невозможно было осуществление и простого воспроизводства. Деревня тыловых районов работала на износ.

Роль промысловых и потребительских кооперативов в создании системы материально-бытового обслуживания населения стала предметом исследования А. А. Пасса. Совершенствование институциональной среды благотворно отразилось на показателях уральских промсоветов и промсоюзов. В 1944 г. промартели произвели товаров первой необходимости в 2,5 раза больше, чем в 1940 г. Почти на 880 млн руб. было изготовлено боеприпасов, армейского снаряжения и обмундирования. Наличие в советской системе кооперативных ассоциаций с отличным от госпредприятий экономическим содержанием повышало ее приспособляемость к перекосам и деструктивным воздействиям, вызванным милитаризацией народного хозяйства и военной обстановкой[236].

Новым направлением в изучении истории Урала военного времени стали историко-демографические публикации. Введение в научный оборот демографической статистики позволило выяснить количественные и качественные изменения в структуре населения региона. В ряде работ показана связь и зависимость демографических процессов с экономическим и социальным развитием. Более глубоко изучено сельское население региона[237]. В работах Г. Е. Корнилова выявлены две противоположные тенденции демографического развития: с одной стороны, значительный рост населения Урала в 1941–1942 гг. (на 9,9 %), с другой – неуклонное сокращение его к концу войны (на 7,8 %). Выявлено, что определяющим фактором количественных и качественных характеристик населения Урала были миграции[238].

Специфика Урала состояла в том, что он находился в глубоком тылу. Через его территорию проходили основные транспортные магистрали из европейской части СССР на восток. Промышленный потенциал региона позволил обеспечить трудоустройство эвакуированного населения и беженцев, а, следовательно, возможность его выживания. Поскольку Урал принял более 2 млн мигрантов, изучение проблемы на материалах такого масштаба вышло за рамки регионального исследования.

В монографии М. Н. Потемкиной прослежены не только местные особенности приема, устройства и деятельности эваконаселения, но выявлены общие закономерности этих процессов. Автор, проанализировав процессы реэвакуации населения, показала, что она осуществлялась с декабря 1941 по 1948 гг., проходила многообразными потоками, завершившись возвращением подавляющего большинства эвакуированных граждан на прежние места жительства. Последствиями пребывания эвакуированного населения на Урале были: интенсивное промышленное развитие региона, изменение кадрового состава рабочей силы, рост научного и культурного потенциала края.

Плодотворной, на наш взгляд, является попытка М. Н. Потемкиной выделить социальные потоки среди эвакуированных граждан[239]. В исследованиях Н. П. Палецких впервые в региональной историографии рассмотрена социальная политика на Урале в годы войны. В ее монографиях в центре внимания оказались объективные и субъективные основы, пределы необходимого и возможного в социальной политике в условиях войны. Автор анализирует процессы выработки и реализации трудовой и налоговой политики, организации системы жизнеобеспечения, показывает источники и способы осуществления социальных мероприятий, выявляет основные тенденции развития социальной структуры, эффективность и результаты социальной политики в экстремальных обстоятельствах военного времени.

Автор пришла к выводу, что в основе трудовой политики в годы войны лежали апробированные методы: использование революционного энтузиазма масс, государственное принуждение и ограниченное применение экономических стимулов. Нельзя не согласиться с выводом Н. П. Палецких о том, что в годы войны советское государство прибегло к административно-мобилизационному механизму организации совокупного общественного труда. Разнообразие административных санкций давало усиление внеэкономического принуждения к труду, а в социальном смысле они означали широкомасштабные горизонтальные и вертикальные перемещения работников. По мнению Н. П. Палецких, первостепенное значение для превращения Урала в опорный край державы имели его социальные ресурсы, а также деятельность властей по их сохранению, возобновлению, наращиванию, использованию, развитию.

В решении социальных проблем властные структуры и в центре, и на местах проявили оперативность и политическую волю. В чрезвычайной обстановке и зачастую чрезвычайными методами партийно-советская система выполнила свою основополагающую функцию: организовала общество на отпор врагу и достижение победы[240].

Одному из аспектов социальной политики – трудовому подвигу подростков государственной системы трудовых резервов посвящена монография Г. К. Павленко. Формирование и развитие системы трудовых резервов исследованы на фоне процессов, проходивших на фронте и в тылу. В монографии сделана попытка выявить психологию поведения подростковучащихся РУ и ФЗО, мастеров, руководителей учебных заведений. Автор отметила, что в годы войны воспитанники учебных заведений трудовых резервов составили 59 % от рабочих, принятых в промышленность, на транспорт и стройки Урала. Что именно они – подростки военной поры, составили костяк тружеников страны, восстановивших ее из руин, освоивших новые технологии в 1950‑1960‑е гг.[241].

Представление о репрессивной политике советских властей на Урале дают исследования В. М. Кириллова. Он показал, что в конце 1930‑х – 1940‑е гг. в регионе были созданы многочисленные лагерные системы, пропустившие через себя сотни тысяч заключенных. Наиболее крупными из них были – Ивдельлаг, Севураллаг, Богословлаг, Тагиллаг. Обобщающий характер носит для историографии вывод В. М. Кириллова, что репрессии привели к колоссальной деформации морали и нравственности уральцев и невольных мигрантов. Лагеря и спецпоселения формировали новый тип человека – надломленного, привыкшего жить тяжелым нелюбимым трудом, молчаливого и покорного государственному насилию[242].

Исследование жизнедеятельности формирований из советских немцев-трудармейцев, мобилизованных в лагеря НКВД СССР на территории Свердловской области, предпринял С. А. Разинков. На основе анализа массовых источников (карточек персонального учета и личных дел трудармейцев, архивно-следственных дел, учетных карточек и личных дел спецпоселенцев) он исследовал дислокацию, состав, режим содержания, условия трудового использования, материально-бытовое положение, господствующее психологическое состояние мобилизованных немцев двух крупнейших лагерных систем региона. По его мнению, общее количество советских немцев-трудармейцев, прошедших через Тагиллаг, составило 6,7 тыс. чел., через Богословлаг – около 20,7 тыс. чел.[243]

Деятельность военизированных трудовых формирований в годы войны на Урале проанализировал Г. А. Гончаров. Он полагает, что с первых дней военного лихолетья была выделена особая социальная группа людей, которая должна была работать до конца войны в составе рабочих колонн. Наибольшей численности личного состава трудармия достигла в середине 1943 г. В это время она насчитывала более 190 тыс. чел., из которых: 61,7 % представляли мобилизованные немцы, 35 % – трудмобилизованные из Средней Азии и Казахстана и 3,3 % – спецпоселенцы. В середине 1944 г. их численность сократилась до 140 тыс. чел. Вклад в победу над врагом они вносили в условиях полной изоляции и политического недоверия к себе[244].

Механизм реализации политики советского государства по отношению к иностранным военнопленным на Урале исследован в монографии Н. В. Суржиковой. На ее страницах автор раскрывает характер и направленность эволюции системы учреждений для содержания плененных солдат и офицеров противника, проанализирована динамика их численности и состава, освещены особенности материально-бытового обеспечения и трудового использования, политической и оперативно-следственной работы. Н. В. Суржикова определила, что на территории Свердловской области в 1942–1949 гг. функционировало 13 лагерей для военнопленных, через которые прошло более четверти миллиона военнослужащих германской, итальянской, венгерской, румынской, финской и японской армий[245].

Оперативную деятельность территориальных органов государственной безопасности в годы Великой Отечественной войны впервые в региональной историографии изучил А. И. Вольхин. В его работах определено соотношение реальных и потенциальных, внешних и внутренних угроз безопасности Урало-Сибирского региона. Автор выявил роль и место органов госбезопасности в политической системе советского общества военных лет, исследовал разведывательные, диверсионные, вредительские, саботажнические, идеологические, повстанческие, террористические акции спецслужб иностранных государств и враждебных антисоветских элементов. По мнению А. И. Вольхина, органы госбезопасности СССР никогда не являлись самостоятельной и независимой силой, своеобразным «государством в государстве». Их деятельность находилась под контролем Политбюро ЦК, крайкомов и обкомов правящей партии, определявшей задачи, направления, формы и методы работы, структурные реорганизации спецслужб. Это предопределило их дуалистическую природу[246].

Продовольственное положение горожан Урала оказалось в центре внимания исследований А. Н. Трифонова. Историк проанализировал основные черты продовольственного положения населения региона накануне войны, выявил основные мероприятия по реорганизации системы снабжения продовольствием в военных условиях. В результате автор пришел к выводу, что сосредоточение в руках государства запасов продовольствия, строгая централизация планирования, распределение товарных ресурсов по единому плану, карточная система, жесточайший режим экономии позволили советскому государству наиболее эффективно использовать ресурсы и обеспечить нормированное снабжение городского населения[247].

С вопросами продовольственного обеспечения уральцев в годы военного лихолетья тесно связана проблема голода. Эта тема находится в стадии разработки, поэтому исторические исследования в этом направлении ограничиваются пока небольшими статьями, затрагивающими лишь ее отдельные аспекты. Так, в работе М. Н. Денисевича предпринята попытка выявить и сформулировать основные этапы голода: время возникновения, апогей и продолжительность. Автор отметил, что на рубеже 1942–1943 гг. Урал оказался на грани голода. Апогей продовольственного кризиса и локальные очаги голода длились два года – 1943 и 1944 гг., однако массового распространения в период войны голод в регионе не получил. Эту точку зрения разделяет Г. Е. Корнилов, который, используя методику П. А. Сорокина, проанализировав широкий массив документов, также пришел к заключению, что массового голода, хронического недоедания в уральском регионе в 1941–1945 гг. не было[248].

Культурному развитию Урала в годы войны посвящена монография А. В. Сперанского. Автор отметил, что влияние культуры ощущалось на состоянии общества военной поры, способствовало осмыслению происходившего, определяло единство целей, задач, чувств нашего народа, обуславливало его сознательное участие в боях.

Историк выяснил, что доля Урала в общероссийском культурном потенциале была значительна. В регионе к концу войны были сосредоточены 14 % вузов, 16 % средних специальных заведений, совместно подготовившие 10 % всех российских специалистов. В областях и республиках Урала работало 15 % общеобразовательных школ, 16 % театральных учреждений, 27 % киноустановок.

В годы войны, приходит к выводу А. В. Сперанский, проанализировав развитие литературы и искусства, героико-патриотические произведения, созданные деятелями культуры, не могли быть конъюнктурными, а выражали стремление всей страны к победе и во многом способствовали ее достижению. Впервые в региональной историографии А. В. Сперанский рассмотрел роль церковных организаций в годы войны. Он пришел к выводу, что либеральный поворот большевистской диктатуры к церкви был спланированным политическим маневром, целью которого было полное подчинение церковных институтов интересам воюющего государства. Автор заключает, что культурный потенциал Урала был полностью использован для организации обороны страны[249].

На втором этапе развития региональной историографии объектом пристального внимания историков стали религиозные процессы, происходившие на Урале в период военного времени. В свет вышел ряд публикаций, отражающих изменение религиозной ситуации, как на отдельных территориях, так и по всему региону в целом. В частности, в статьях Г. С. Бирилова, Г. М. Нечаева анализируется патриотическая деятельность представителей Пермской (в годы войны Молотовской) епархии, дается характеристика мобилизационного подъема среди верующих Прикамья. Т. А. Чумаченко, Г. Е. Корниловым на материалах Южного Урала и в общесоюзном масштабе прослеживают влияние новой религиозной политики советского государства на положение тружеников аграрного сектора[250].

В публикации Р. С. Аюпова представлена картина возобновления исламского движения в Башкирии, отражены его противоречия и компромиссы при взаимодействии с местными органами власти. А. Б. Юнусова, А. В. Сперанский исследовали историю распространения и функционирования ислама на территории Башкортостана в длительной исторической ретроспективе, процесс нормализации государственно-религиозных отношений, религиозной жизни мусульман в период войны и первые послевоенные годы, провели обобщенный анализ религиозной обстановки во всех пяти областях, двух автономных республиках уральского региона[251].

Уникальным явлением в историографии Урала стала публикация монографий, освещающих жизнедеятельность уральских городов в условиях военного времени. Первым исследованием подобного рода стала работа А. В. Федоровой, посвященная истории г. Оренбурга в годы Великой Отечественной войны. Как расширились функции города, стал ли город «городом-заводом», что представляла собой в тот период социальная сфера областного центра – на эти и другие вопросы отвечает историк. А. В. Федорова показала этапы мобилизации горожан на фронт, организацию военного производства, прием и размещение эвакуированных предприятий и населения. Лучшими сюжетами книги, на наш взгляд, являются те, где дан рассказ о культурной жизни города – театрах, деятелях культуры. Эта работа явилась отправной точкой для развития исторического городоведения на Урале[252].

Вторым обобщающим трудом, воссоздавшим историю города в военных условиях, стала коллективная монография «Во имя победы. Свердловск в годы Великой Отечественной войны. 1941–1945 гг.». В книге, опубликованной под редакцией А. В. Сперанского, отмечено, что предприятия города за годы войны увеличили объем продукции в 7 раз. Главным источником самоотверженной работы «свердловчан», их стойкости и терпимости в преодолении трудностей, их готовности пойти на жертвы и лишения был патриотизм. Впервые в региональной историографии проанализирована демографическая ситуация в городе. Показана динамика роста населения Свердловска, достигшего 548 тыс. чел. Сделан вывод о том, что город стал не только грандиозной кузницей оружия и местом подготовки прославившихся на фронте воинских частей и соединений, но и уникальным центром культуры, оказавшим влияние на всю борющуюся с неприятелем страну. Авторы монографии приходят к выводу, что суровые годы войны сплотили население города, заставили его в едином порыве отдавать все свои силы для достижения победы над врагом[253].

Начиная с 1990‑х гг., по вполне понятным причинам, практически прекратились исследования деятельности партийных, комсомольских, профсоюзных организаций. Последней работой, посвященной анализу исторического опыта идеологической работы коммунистов в годы войны, стала монография Б. П. Дементьева. Коммунисты, безусловно, влияли на все сферы общественной жизни, формировали образ врага, призывали к беззаветному служению Отечеству, поднимали патриотический дух, объединяли население на борьбу с фашизмом. Выдвинув четкий и понятный людям лозунг «Все для фронта! Все для победы!», они сумели добиться общественно-политической консолидации советского общества[254]. В условиях, когда конъюнктурно-политические страсти заметно поостыли, исследования деятельности партийных, общественных организаций, местных органов государственной власти необходимо продолжить, используя труды предшественников и появившиеся возможности изучения ранее недоступных архивных документов.

Проблемы подготовки резервов для фронта, включая ее боевую, политическую, материально-техническую составляющие, боевые действия уральских подразделений на фронтах Великой Отечественной войны тоже стали меньше привлекать исследователей в постсоветский период накопления исторических знаний. Тем значимей вклад в региональную историографию работ В. П. Могутнова. С началом войны, демонстрирует автор, мобилизация людских и материальных ресурсов осуществлялась на основе расчетов мобилизационного плана. На одно из первых мест выдвинулась задача мобилизации в РККА военнообязанных, находившихся в запасе и получивших армейскую подготовку в предвоенные годы. Анализируя потребность армии в пополнении, В. Могутнов охарактеризовал дополнительные источники ее комплектования. Он приводит сведения о направлении в армию военнообязанных из числа ранее судимых, рабочих строительных колонн, ограниченно годных по состоянию здоровья, других категорий населения. Автор изучил деятельность военных комиссаров и исполкомов местных советов по подготовке молодежи к военной службе, организации лечебно-оздоровительных и профилактических мероприятий, повышении общеобразовательного уровня призывников. За годы войны, отметил историк, заметно выросло количество призывников, прошедших вневойсковое обучение на различных курсах, подразделениях Всевобуча, осоавиахимовских подразделениях[255].

На втором этапе региональной историографией предпринимались попытки комплексных исследований по истории Урала в годы Великой Отечественной войны. К работам субрегионального характера относится монография В. Д. Павленко и Г. К. Павленко, посвященная воинам и труженикам Челябинской области. На ее страницах отражены основные военные операции с участием южноуральцев на фоне широкой панорамы тяжелой и самоотверженной работы тружеников области ради свободы и независимости Родины[256]. Вклад в победу над грозным врагом еще одной уральской территории – Башкирии, отражен в монографии Р. С. Аюпова. Изучив большой массив опубликованных и архивных документов, труды предшественников, автор исследовал перестройку на военный лад народного хозяйства Башкирии, общественно-политическую жизнь, развитие культуры и искусства. Положительным моментом является и то, что в книге изложен не только трудовой, но и ратный подвиг тружеников республики[257].

На уровень общеуральских обобщений претендуют крупные разделы о Великой Отечественной войне, подготовленные А. В. Сперанским и опубликованные в коллективных монографиях «Урал в панораме XX века» («Опорный край державы») и «Военная история Урала. События и люди» («Священная война»). В исследованиях, базирующихся на впервые вводимом в научный оборот архивном материале, показана геополитическая роль уральского региона в стратегии Второй мировой войны. Не обойдены вниманием и процессы формирования уральских воинских подразделений, их участие в сражениях Великой Отечественной войны[258].

Общеуральская проблематика превалирует и в монографии И. А. Якунцова. На ее страницах освещаются наиболее значимые события истории Великой Отечественной войны, связанные с Уралом и уральцами – воинами и тружениками тыла, внесшими весомый вклад в достижение Великой Победы. Автор демонстрирует примеры патриотизма, героизма и жертвенности, проявляемые населением «станового хребта обороны» в тяжелейших условиях военного времени[259].

Заметным явлением в историографии стал выход сборника-справочника «Урал ковал победу» под редакцией П. Г. Агарышева. В книге представлена документальная информация о вкладе уральцев в разгром немецко-фашистских захватчиков. Впервые в одной книге даны биографические справки на 657 уральцев, ковавших победу в тылу; содержится список предприятий, награжденных орденами и получивших на вечное хранение красные знамена. В сборнике перечислены воинские формирования, отправленные с Урала на фронт; госпитали, в которых находились на излечении раненые; трудовые коллективы, граждане, оказавшие помощь фронту и получившие благодарность от Верховного Главнокомандующего[260].

Заметное место в изучении истории Великой Отечественной войны занимают традиционные военно-исторические чтения, проводимые в Екатеринбурге. В рамках этих мероприятий было проведено несколько крупных научных форумов, всероссийского и международного масштаба. Опубликованные доклады дают возможность подвести промежуточные итоги изучения истории региона в военный период и определить перспективы дальнейших исследований. Они во многом содействуют укреплению общественного интереса к истории Второй мировой и Великой Отечественной войн, совершенствованию процесса духовно-патриотического воспитания населения, направленного против искажения исторической памяти в гражданском сознании населения России[261].

Конец ознакомительного фрагмента.