Ташкентские досуги капитана Снесарева
Из Индии А. Е. Снесарев приехал в Россию через Одессу, посетил Москву, Петербург и 17 февраля 1900 г. вернулся в Ташкент. Отъезд Снесарева в Индию был столь стремителен, что в Ташкенте на новом месте службы у него не было времени заняться обустройством своего быта. В начале марта 1900 г. он арендовал комнату в доме купца Алиша Календарева, на улице Зерабулакской. Алиш Календарев принадлежал к многочисленному роду самаркандских евреев и сколотил капитал на торговле туркестанским хлопком. На Зерабулакской улице он имел большой доходный дом, который сдавал военным и ташкентским чиновникам. В письме к сестре Снесарев сообщал об этом событии: «Две недели как поселился в одной комнатке, плачу за нее и за полный пансион 45 руб. Комната с очень приличной обстановкой, с очень большим письменным столом, за [которым] я и работаю. Вся комната моя полна книгами: они лежат на диване (одном и другом), этажерке, стульях, креслах, полу, смущая моих посетителей»[104].
Новое местожительство Снесарева располагалось в центре русской части Ташкента, в районе, который считался достаточно престижным, населенным преимущественно людьми состоятельными, но не интеллигентными. Улица Зерабулакская была названа в память о кровопролитном бое между русскими и бухарскими войсками на Зерабулакских высотах 2 мая 1868 г., победа в котором открыла русским войскам путь на Самарканд и вынудила бухарского эмира согласиться на вассальное положение эмирата по отношению к Российской империи. Зерабулакская, сравнительно короткая улица, была известна тем, что по ней пролегла линия первого в Ташкенте электрического трамвая. Единственное неудобство жизни на Зерабулакской заключалось в том, что она располагалась между двумя людными ташкентскими рынками – Воскресенским и Куриным. Дом Календарева, как и многие другие на Зерабулакской улице, не сохранился до наших дней. В пяти минутах ходьбы от дома вверх по Зерабулакской улице находилась Николаевская улица, на которой размещалось одноэтажное вытянутое здание штаба Туркестанского военного округа (фотография публикуется в настоящем издании). Рядом с ним располагалось здание штаба I-го Туркестанского армейского корпуса. На Николаевской улице также находилась типография штаба округа, где Снесареву часто приходилось бывать в связи с изданием его работ и специальных публикаций штаба округа, которые он редактировал. В доме на Зерабулакской, разделенном на отдельные комнаты, он проживал вместе с сослуживцем – Генерального штаба капитаном А. М. Григоровым, который прибыл на службу в Туркестанский военный округ в январе 1901 г. Сохранилась уникальная фотография тех дней, где Снесарев и Григоров изображены в домашней обстановке (публикуется в настоящем издании).
В том же году Снесарев снял более просторную квартиру. В письме к сестре он пишет:
«В квартире у меня 4 комнаты, но я постоянно в одной – самой большой – моем кабинете: на стенах восемь планов (Индия и Средняя Азия) и, притом, масса книг – на двух этажерках, на трех столах, на диване, стульях, всюду… Большой письменный стол, к [которому] проведен электрический звонок, мягкая мебель, чистота… уютно и тихо… со стола смотрит на меня «задумчиво и нежно» портрет умершей подруги…»[105].
Остается неизвестным, переехал ли он при этом на другой адрес или остался на прежнем месте[106]. Дом Календарева был большим, и снять в нем дополнительные комнаты не составляло труда, особенно после переезда А. М. Григорова на новый адрес – в дом Блиновского на улице Учительской.
Начало службы Снесарева в Туркестане знаменовало новую эпоху в его в жизни. Все, что было до этого момента, представляло собой череду подготовительных этапов к реализации заветных планов и желаний. В письме к сестре он замечает: «Мне хочется подвести с тобой итог за минувший год. Ему нельзя признать в некоторой важности: он является поворотным годом в моей жизни; до него я готовился (главным образом) что-то делать, с него я начинаю делать. Как и прежде в моей жизни, перемен во мне и в окружающем я не замечал, а она была и большая (больше, конечно, в окружающем)…»[107]. Сложный духовный и психический мир Снесарева непрерывно изменялся, многие идеи и взгляды из предыдущей жизни подвергались пересмотру. Несмотря на это, он очень дорожил базовами идеалами и ценностями, заложенными в нем семьей и воспитанием. «И мне думается, – замечал он в одном из писем к сестре, – что если я действительно пойду далеко, то с какими странными гаданиями будут следить за моей работой и движением мои скромные родственные углы, и придет ли им в голову тогда, что при всей внешней оболочке во мне, как деятеле, будет жить тот же попович, по старым приемам решающий дела и в уголках своего генеральского сердца носящий те же скромные прошлые идеалы: идеалы университета, лишь слегка поправленные опытом, идеалы камышевского дома, пойманные со слов отца и матери…»[108].
До перевода в Генеральный штаб Снесарев последовательно исполнял обязанности старшего адъютанта (18 апреля – 8 июня 1900 г.; 3 января – 3 мая 1901 г.), старшего адъютанта отчетного отделения штаба Туркестанского военного округа (5 августа – 30 октября 1900 г.). 21 августа 1900 г. последовал Высочайший приказ о переводе Снесарева в Генеральный штаб с назначением обер-офицером для поручений при штабе округа. Высочайшим приказом, последовавшим 1 апреля 1901 г., Снесарев произведен в капитаны[109].
По сравнению со сверстниками Снесарев стал офицером с достаточно большим отставанием, которое составило 5 лет. Это отставание постоянно сказывалось на его служебном росте в том смысле, что сверстники все время оказывались в чинах и званиях на порядок выше тех, что имел Снесарев. Для должностей, в которых он находился до начала Первой мировой войны, он по возрасту выглядел достаточно «зрелым», к примеру, до 40 лет все еще имел звание капитана – явление для русского Генерального штаба весьма редкое. Это независящее от его блестящих способностей и данных отставание создавало для него определенный психологический дискомфорт, заставляло постоянно «наверстывать» возрастной разрыв за счет дополнительных усилий по службе, в научной деятельности и пр.
Другой особенностью психологического восприятия Снесаревым службы был тот факт, что он влился в корпорацию офицеров Генерального штаба, что называется, «с гражданки», то есть, не пройдя классического пути в образовании офицера – кадетский корпус, военное училище, академия. В этой образовательной цепи у Снесарева имелось два пробела – отсутствие образования, полученного в кадетском корпусе, и неполный курс военного училища. Вопрос на самом деле стоял шире образования, речь шла о духовно-психологической трансформации, которую Снесареву не удалось в полной мере пройти. О сущности этой трансформации хорошо отмечено у Анатолия Маркова в его работе «Кадеты и юнкера»: «Надо правду сказать: для подростка в 14 лет, каким я тогда был, да еще после усадебного приволья, сделаться кадетом было не так-то легко. Недостаточно лишь надеть кадетскую форму, надо, кроме того, узнать кадетскую среду и привыкнуть к ее быту, изучить ее язык и обычаи, словом, – морально и физически переродиться (курсив мой – М. Б.)»[110]. По этой причине в офицерской среде Снесарев воспринимался как-бы не до конца своим, не полностью военным («штрюк», по тогдашнему выражению). Это восприятие со стороны еще более усиливало университетское образование Снесарева. В офицерском корпусе императорской армии офицеры с университетскими дипломами были в то время большой редкостью, к самим же университетам и студентам в армии существовало распространенное предубеждение как к источнику вольнодумства и антиправительственной деятельности.
В то же время, «гражданский элемент» в Снесареве имел для него и позитивное значение, университетский опыт и знания давали ему большое преимущество перед другими офицерами, получившими классическое военное образование. Стиль служебных письменных работ Снесарева выгодно отличался от работ других офицеров Генерального штаба: в них чувствовалась более основательная научная подготовка, присутствовал элемент академизма и неординарного подхода, сам писательский стиль был более свободен и раскован, в нем не чувствовался гнет служебной субординации, канцелярщины и формализма. Этот фирменный «снесаревский» стиль весьма импонировал туркестанскому начальству, что весьма заметно, к примеру, в комментариях руководства округа к служебной записке «О Памирах».
Тот факт, что Снесарев не прошел в кадетском корпусе и военном училище «физического и морального перерождения» и по этой причине не до конца оставался человеком военным, видно даже из такой детали, как отношение к военной форме. На дошедших до наших дней фотографиях Снесарева в военной форме нетрудно заметить привычку держать руки в карманах, или в присутствии генерала надеть на голову киргизский войлочный колпак («фланельку», как он его называл) и в нем же принимать строй оренбургских казаков (эпизод из командировки на Памир летом 1901 г.). Для людей военных такие детали бросаются в глаза и являются весьма важными. Трепетное отношение к военной форме у офицеров императорской армии закладывалось еще в кадетские годы. «Еще одна сторона кадетской жизни, – отмечал А. Марков, – которую надо было изучить, это искусство иметь “воинский вид”. Чтобы носить военную форму, нужна не только привычка, но и умение, без чего человек, будь он мальчиком-кадетом или взрослым, выглядит в форме только переодетым штатским, как это резко бросается в глаза у артистов, играющих на сцене роли офицеров. Мундир, шинель, фуражку и даже башлык надо уметь носить, без чего из мальчика никогда не получится “отчетливого кадета” и вообще военного»[111].
В Ташкенте Снесарев жил насыщенной жизнью, полной событий, новых встреч и впечатлений. В его переписке, как ташкентского, так и более позднего периода, часто можно встретить упоминания о себе как о натуре увлекающейся, полной романтизма и даже сентиментальности, как о человеке, обладающим особо тонким психичесим типом. «Твой муж, – писал он в одном из писем жене, – мечтатель и фантазер; ход мыслей и ход впечатлений создается у него не по-людевому; его взор часто останавливается, тоскует или радуется над такими вещами, мимо которых другие люди проходят с полным равнодушием»[112]. В другом письме к жене он приводит слова старого знакомого по студенческим годам, который находил его «тонким, скромным, мечтательным, с тонким как у девочки голосом, уединенным, никогда не участвовавшим в товарищеских попойках…»[113]. В письме к сестре он замечает: «Ташкенцы находят, что я слишком нелюдим, хотя гордым меня не находят… последний вывод я постарался отклонить всеми силами»[114].
В связи с этим следует коснуться темы так называемой «нелюдимости, замкнутости» в ташкентский период жизни Снесарева, часто поднимаемую им в личной переписке. Событийная сторона этой жизни, ее темп и вовлеченнность в нее многих людей, не соответствует этим нарочитым сетованиям и созданному им самим образу «ташкентского отшельника». Жизнь Снесарева в Ташкенте был насыщенной, яркой и интересной. В жизни Снесарева в Ташкенте не последним было и то обстоятельство, что он был холост. Что касается последнего, то, как он сам замечал, «я стараюсь (и успеваю) создать прелести в своей одинокой жизни». Снесарев был частью ташкентского высшего общества, пользовался в нем большим успехом. Если мы и можем найти некий элемент отчуждения Снесарева применительно к ташкентскому обществу, то относится это больше к его стойкой неприязни к застольям с выпивкой. В этом отношении он, как человек непьющий, был очень последователен и тверд.
В Ташкенте у Снесарева сложился особый стиль жизни, в котором видное место занимали литературная деятельность, занятия вокалом, конные прогулки, домашние животные, занятия восточными языками и романтические увлечения. В этом смысле жизненный стиль Снесарева на азиатской окраине имел некоторые параллели с жизнью британских офицеров в Индии, с тем, что получило название «колониального стиля» с сильным влиянием модного тогда ориентализма. Разумеется, это было исключительное положение, гарантированное ему статусом офицера Генерального штаба. Жизнь рядовых армейских тружеников – строевых офицеров, была куда прозаичнее и суровее.
О стиле жизни Снесарева в Ташкенте можно найти интересные свидетельства в его личной переписке. Приведем несколько из них: «Время свое проводил так: до 2 часов в штабе, потом отдых до 4–5, потом или на тандеме[115] с дамами, или верхом на лошади до 7–8 (у меня теперь хорошая лошадка верховая, [которую] мне уступил один товарищ), вечером работа…»[116]. В письме к сестре он сообщает: «Хотел бы написать тебе, как мне живется, каково в моей рабочей комнатке, как я беседую со своими животными (Васька – лошадь, Злюка – сука, белая борзая), как я их избаловал, как я стараюсь (и успеваю) создать прелести в своей одинокой жизни, то витаю фантазией в небесах, то, возясь со своими “глупыми” (Васька, по нашему общему выводу со Злюкой, совсем глупый), но так некогда…»[117].
Основным занятием Снесарева вне службы оставалась научная и литературная деятельность – написание статей, докладов, рецензий и отзывов. В этот период Снесарев спешит заявить о себе, сделать имя на печатных трудах, работа над которыми ведется им в интенсивном ритме. В письме к сестре он сетует на нехватку времени: «Мне досадно, что я не могу написать много. Пишу тебе в штабе, урывая время от казенной работы. Мне теперь чаще и чаще приходит в голову фраза отца сыну (в одной из драм): «“…Придет время, когда не будет отбою от дела, и 24 часов в сутки будет слишком недостаточно”. Меня давит эта ограниченность часов: я занят целый день»[118]. В том же письме он сообщает: «Посылаю тебе посылкой две свои работы: они, может быть, несколько специальны, но все же кое-что найдется для прочтения… а, главное, они – воплощение моего труда, бессонных ночей…».
Научная и литературная деятельность занимала бóльшую часть его свободного времени, часто лишая возможности нормального отдыха. «Опять у меня стала побаливать голова (и сейчас болит), – сообщал он в письме к сестре. – Был у доктора, он осмотрел меня внимательно и нашел, что я вполне здоров, но у меня начинается малокровие “на почве”, как он выразился, “усиленной психики”. Он мне категорически запретил сидеть по ночам долее 12 часов, махая руками на мои доводы, что это невозможно. Дал мне какие-то капли: может быть они и помогли бы, если бы [меньше] работы… Впрочем, как будто лучше»[119].
Научные исследования очень скоро сделают Снесарева известным, выдвинут его “имя” в число наиболее выдающихся туркестанских офицеров Генерального штаба. Из письма к сестре: «Возвратился я из Индии и принялся за то, что мне дали как причисленному к Генеральному штабу. Незаметно для меня работа, мне поручаемая, становилась серьезнее и важнее и вскоре я занял, так сказать, исключительное место. Тут подошли мои работы в печати, мое пение, занятия в учебных заведениях… все это создало мне привилегированное положение в Ташкенте и сделало меня персоной…»[120]. Снесарев, безусловно, являлся частью ташкентской элиты – особой группы ученых, литераторов, общественных деятелей, которая в литературе получила название «ташкентские интеллектуалы»[121]. Эта группа оказала большое влияние на формирование в России общего взгляда на роль и значение туркестанской окраины, а также на выработку принципов административной политики непосредственно в Туркестанском крае.
Следует заметить, что научная деятельность, хотя и принесла Снесареву известность и авторитет, но, вопреки расхожему мнению, мало способствовала его служебной карьере. В этом заключался один из парадоксов того времени, связанных с реалиями русской императорской армии. Это было следствием установившихся консервативных взглядов в армии на офицеров, занимающихся литературной деятельностью. Долгое время считалось, что для офицеров служба в строю и писательские экзерсисы – понятия несовместимые. Как замечал А. И. Деникин, «начальство по большей части относилось к «балующим пером» с большим предубеждением»[122]. Определенные проблемы могли возникнуть в этой связи и у Снесарева, активно сотрудничавшего с прессой. Неслучайно, к примеру, после перевода Снесарева в Петербург, его тесть В. Н. Зайцев в одном из писем деликатно интересовался: «Как смотрят на твои литературные труды в Главном управлении Генерального штаба?»[123].
Нетрудно заметить, что несмотря на известность как военного писателя, Снесарев к началу Первой мировой войны имел для офицера Генерального штаба довольно посредственный служебный рост. До войны он не успел покомандовать полком, в то время как другие офицеры Генерального штаба, выпускавшиеся из академии практически одновременно с ним, уже командовали полками и даже бригадами. С учетом возраста Снесарева, – в 48 лет все еще занимал скромную должность начальника штаба дивизии, это отставание было еще значительнее. Общий командный ценз Снесарева к осени 1914 г. составлял всего год и семь месяцев. Свой полк он получил уже во время войны, когда развертывание резервных частей и начавшаяся убыль в офицерах потребовали дополнительного количества подготовленных командиров, способных к руководству полками. К началу войны в армейской среде за Снесаревым утвердился имидж больше ученого и писателя, нежели строевого начальника. Это обстоятельство значительно влияло на его продвижение по службе. Известно, что незадолго до войны непосредственное начальство Снесарева предпринимало попытки (в 1912 и 1913 гг.) добиться назначения его на должность командира пехотного полка «вне очереди»[124]. Характерно в этом отношении заключение на эти представления, сделанное высшим начальником, – командиром XII армейского корпуса А. А. Брусиловым: «Полковник Снесарев, несомненно, теоретически очень знающий, но практически еще мало подготовлен для командования полком. Его сфера – скорее ученая деятельность, кабинетная. Поэтому полагаю, что, будучи отличным, у него нет все-таки достаточных оснований для выдвижения на должность командира полка вне очереди, а лишь по старшинству»[125].
Одним из увлечений Снесарева в ташкентский период жизни было пение и участие в различных концертах и выступлениях. У Снесарева имелись прекрасные вокальные данные, хорошо поставленный голос (приятный баритон бархатного тембра), природный артистизм. Увлечение пением началось у Снесарева еще в Московском университете и было продолжено в военном училище. Здесь необходимо сделать небольшое, но важное отступление. В литературе, посвященной жизни и деятельности А. Е. Снесарева, мало обращалось внимания на обстоятельства его поступления на военную службу. Между тем, это один из важных фрагментов его биографии, с которого началась вся история его блистательной службы в императорской армии.
До 1888 г. линия судьбы молодого Снесарева развивалась по траектории, весьма далекой от военной службы. Он получил прекрасное гражданское образование – закончил гимназию и университет с дипломом кандидата, увлекался математикой, литературой и искусством, и мало что в это время могло указать в нем на будущего генштабиста и полководца. Но вдруг, жизнь его принимает течение, совершенно противоположное, и он обращается к сфере, весьма удаленной от его любимых занятий и полученного образования. Что же могло так сильно и масштабно повлиять на резкий поворот в жизненной линии Снесарева? Ответ может быть найден со стороны, весьма неожиданной. Увлечение Снесарева в юности пением было столь велико и сделалось для него настолько страстным занятием, что он всерьез подумывал о карьере профессионального певца. На это указывала в биографических заметках об отце и дочь, Евгения Андреевна, ей же было известно и о переписке Снесарева (к примеру, с кузеном Яковом Ратмировым), в которой часто мелькали сюжеты из театральной и артистической жизни, упоминания известных в России актеров и певцов и пр. Однако, стать артистом Снесареву было не суждено. Возникли серьезные проблемы с горлом, и врачи запретили ему заниматься пением. Сам Снесарев много лет спустя с горечью вспоминал об этом событии: «У меня случилось с горлом несомненное несчастье, после которого нельзя было и думать о пении, и все же как мне было больно! Какие тяжкие, глубоким горем отравленные дни, пережил я тогда! Даже теперь-то, когда у меня такая жена и трое малышей, и то вспомнить больно»[126]. О переживаемом им моменте свидетельствует и Евгения Андреевна: «С пением пришлось покончить. Это было катастрофой, крушением всех надежд; казалось, что жизнь кончена и ничего в ней уже не будет»[127]. Не исключено, что именно эта личная драма и привела к пересмотру многих личных взглядов Снесарева на жизнь и свое место в ней. И не подведи Снесарева здоровье, мы не знаем, в каких сферах – в артистической или военной – его дарования проявились бы с большей силой.
Тем не менее, занятие вокалом осталось его страстью на протяжении всей жизни. Это увлечение было продолжено и в военном училище, где имелся отличный хор, участие в котором юнкеров весьма поощрялось командованием. Ввиду природных данных Снесарева, с ним в училищном хоре велись индивидуальные занятия, и скоро он стал солистом хора. Е. А. Снесарева была уверена, что именно в военном училище отца «все больше и больше стала привлекать карьера профессионального певца. Он начал серьезно заниматься пением»[128]. Однако с этим трудно согласиться ввиду того, что сам факт поступления в военное училище уже указывает на смену жизненных ориентиров у Снесарева. Кроме того, документально не известны какие-либо попытки Снесарева покинуть военную службу после выпуска из училища. Сам он, во всяком случае, об этом не упоминал.
К моменту приезда Снесарева в Ташкент в городе действовало несколько музыкальных обществ, наиболее известные из них – «Ташкентское музыкальное общество» и «Музыкальное общество “Лира”». Общества вели коммерческую и благотворительную деятельность, имели свои репертуары, дирекцию, сотрудничали как с местными, так и с российскими артистами. О репертуаре общества «Лира» можно получить, к примеру, представление из короткой заметки в туркестанской прессе о предстоящем концерте: «21 ноября [1899 г.] в зале общественного собрания состоится концерт общества “Лира”». <…> Общество, завоевавшее всеобщую симпатию Ташкента, устраиваемыми им концертами, всегда доставляло особое эстетическое удовольствие, а также предложенные номера концерта, как “Полонез” из “Жизни за царя”, “марш” из “Тангейзера”, в которых хор “Лиры” участвует вместе с оркестром, служат ручательством полного успеха предложенного концерта»[129].
Выступление офицера Генерального штаба на музыкальных вечерах и концертах было для ташкентской публики чрезвычайным событием, ранее не виданным. Но еще больший эффект его появление на сцене оказало на армейскую среду, в которой традиционно существовал консерватизм во взглядах на сценическую деятельность и участие в ней офицеров. В русском офицерском корпусе, где даже браки офицеров с актрисами были долгое время запрещены, реакция на офицера Генерального штаба в амплуа артиста была ожидаемо сдержаной и настороженной. Для другого офицера сцена могла окончательно подорвать репутацию и испортить карьеру. В случае же со Снесаревым этого не произошло. Он был психологически подготовлен к выходу на сцену – пел в хоре военного училища, был раскован и артистичен. Кроме того, Снесарев всегда проявлял разборчивость в выборе места выступления и аудитории. Он никогда не принимал участия в коммерческих мероприятиях, а выступал с благотворительными целями – в пользу больных, малоимущих, сирот. Часто такие выступления происходили в присутствии командования военного округа, и это было для Снесарева не только своеобразной служебной «индульгенцией», но и во многом способствовало росту его известности в высшем эшелоне военного руководства, которому было приятно показать ташкентскому обществу, что и в военной среде есть люди талантливые и неординарные. «Пение усилило его репутацию в Ташкенте», – считала Е. А. Снесарева, и с этим мнением трудно не согласиться.
Одно из первых вокальных выступлений Снесарева в Ташкенте относится к ноябрю 1900 г. Музыкальное общество «Лира» в Ташкентском военном собрании устраивало концерт. Это событие привлекло внимание А. Е. Снесарева, и ему захотелось принять участие в концерте. При этом, однако, возникал деликатный момент – отсутствие прецедента выхода на сцену офицера Генерального штаба. Снесарев обратился за разрешением к начальнику окружного штаба генерал-майору В. В. Сахарову, своему непосредственному начальнику. Сахаров, человек прогрессивных взглядов, после некоторого колебания такое согласие дал. Выступление Снесарева на сцене военного собрания состоялось 14 ноября 1900 г. «Баркаролла» Габусси дуэтом Л. Н. Лейсек[130] и А. Е. Снесарева и соло Снесарева «Вечерняя звезда» из оперы Вагнера «Тангейзер». Концерт имел большой успех у ташкентской публики[131].
Следующее выступление состоялось в начале января 1901 г. В письме к сестре он сообщал: «2 января выступаю в концерте: пою с одним тенором дуэт в имитации Славянскому [капелле Славянского]»[132]. Вокально-музыкальный вечер состоялся в Ташкентском военном собрании и был организован Обществом попечения о неимущих больных Ташкентского военного госпиталя. Сбор от вырученных средств предназначался для организации летом 1901 г. отдыха в Чимгане (горный курорт близ Ташкента) неимущих больных. Вечер состоял из трех отделений, Снесарев выступил в музыкально-вокальном отделении[133].
В письме к сестре он делится впечатлениями от прошедшего выступления: «В концерте я пропел дуэт с одним тенором и выступил, что бы выручить организацию дела… Вещичка маленькая “Хаз-Булат удалой, …”. Я замаскировался так, что меня не узнали некоторые… Все-таки газета упомянула, что в “концерте принял так же участие г-н Снесарев, хорошо знакомый Ташкенту”. Впечатление произвел, ибо выгодно выделялся фразировкой и силой, рядом с неопытным и слабым тенором. Просят 21 февраля участвовать на празднестве в честь Гоголя; буду, вероятно, петь черта в опере «Вакула-кузнец” с недурным меццо-сопрано. Скоро также выступаю в концерте, думаю петь пролог к “Паяцам”. Голос мой почему-то поднялся и теперь беру без труда соль и даже соль # [диез]»[134].
Ташкентское Пушкинское общество 25 апреля 1902 г. в городском летнем театре провело торжественное чествование памяти В. А. Жуковского. Ташкентская пресса сообщала о событии: «Был представлен разнообразный дивертисмент, исполненный любителями. <…> капитан А. Е. Снесарев спел балладу “Лесной царь”, на bis – “Ночной смотр”»[135]. На вечере присутствовали туркестанский генерал-губернатор с супругой.
Пел Снесарев и в узком офицерском кругу. 16 марта 1902 г. офицеры штаба округа собрались в военном собрании на проводы Генерального штаба подполковника А. А. фон Таубе, заведующего передвижением войск по железнодорожным и водным путям, получившего новое служебное назначение. Товарищеский вечер, как отмечала местная пресса, «прошел весело и непринужденно, чему во многом способствовало прекрасное пение присутствовавшего здесь г. С[несарева]»[136].
Командировка на Памир в 1902–1903 гг. временно прервала его занятия вокалом. По возвращению в Ташкент он снова принимает участие в благотворительных концертах. Эта деятельность стала особенно активна с началом русско-японской войны. В середине апреля 1904 г. в военном собрании состоялся благотворительный концерт в пользу участников войны. На концерте Снесарев исполнил песню «Крейсер Варяг» на музыку, написанную А. Б. Виленским[137]. Другое его выступление состоялось 23–25 апреля на благотворительном народном гулянье в Ташкенте[138].
В холостые годы Снесарев был очень разборчив в отношении участия в различных праздниках. Новый год, он по обыкновению, старался встречать дома в одиночестве. Новый год был для него хорошим поводом побыть наедине с собой, осмыслить год ушедший, наметить планы на будущий. В письме к сестре он сообщал: «Ташкент сейчас веселится, все съехались в военное собрание и будут стараться встречать Новый год бестолковым образом… Никогда не принимал участия и надеюсь не принимать в будущем»[139]. Следующий праздник Нового года Снесарев также проводит в одиночестве: «Подходит Новый год, и мне хочется побеседовать. Товарищ мой ушел в военное собрание “встречать Новый год”, я, по обыкновению, встречаю по-своему… Сижу дома, предаюсь воспоминаниям и чувствую себя не то несколько грустно, не то, скорее, мечтательно»[140].
Был и другой праздник, который он по возможности старался не пропускать, – праздник штаба Туркестанского военного округа. Праздник установлен в день памяти Св. Виктора[141] и отмечался 11 ноября. В этот день в Ташкентском военном собрании накрывались столы для офицеров, проходивших службу в штабах округа и I-го Туркестанского армейского корпуса. В столовой для нижних чинов штаба (писаря, телеграфисты, чертежники и др.) также накрывались столы. Столовая украшалась национальными флагами и цветами. В день праздника командующий войсками в первую очередь посещал в столовой нижних чинов, принимал «пробу» пищи и поднимал чарку за здоровье Государя императора. После этого нижние чины приступали к праздничному обеду. Затем командующий посещал завтрак для офицеров штаба в помещении военного собрания[142].
Известно, что А. Е. Снесарев 12 января 1902 г. принял участие в вечеринке «Татьянин день», регулярно отмечавшейся всеми выпускниками Московского университета. Председательствовали на вечеринке врач Н. Н. Касьянов, старший из выпускников (вып. 1854 г.), и директор Ташкентской женской гимназии В. Ф. Ошанин (вып. 1865 г.), последний, как и Снесарев, закончил физико-математический факультет университета. Был сделан отчет о «Татьяне» и прочтены стихи, специально написанные по случаю 147-й годовщины открытия Московского университета. Бывшие студенты вспоминали учебу в университете, делились впечатлениями о прошлой жизни, пели хором Gaudeamus[143], а в конце пустили по кругу традиционную студенческую фуражку в пользу малоимущих студентов[144].
В период службы в Ташкенте Снесареву пришлось заняться и военно-педагогической деятельностью. Это был его первый опыт подобной работы, к которой он снова вернется, но уже значительно позже. Как мы уже отмечали выше, в Ташкенте перед самым приездом Снесарева была открыта Ташкентская подготовительная школа 2-го Оренбургского кадетского корпуса. Школа была рассчитана на 100 «казеннокоштных интернов» и предназначалась к приему детей офицеров и военных чиновников с целью их подготовки для последующего поступления во 2-й Оренбургский кадетский корпус, как ближайший к Туркестану. Для строительства школы было выбрано место за каналом Саларом на территории казачьего лагеря. 24 октября 1899 г. состоялась торжественная церемония закладки первого в крае военно-учебного заведения. Проект двухэтажного здания из жженого кирпича составил инженер-полковник К. Е. Коревицкий[145]. В июле 1901 г. школа перешла в новое красивое здание. Вскоре последовало Высочайшее соизволение (4 декабря 1901 г.) на преобразование подготовительной школы в Ташкентский кадетский корпус.
Известно также о том, что в этот же период Снесарев преподавал математику в Ташкентском ремесленном училище. Об этом малоизвестном факте содержится упоминание в докладной записке начальника штаба Туркестанского военного округа. Генерал-лейтенант В. В. Сахаров отмечал: «<…> имея необходимость прийти на помощь Ташкентскому ремесленному училищу, где не было учителя математики, мною было предложено капитану Снесареву, как кандидату математического факультета, даже против его желания, давать уроки математики в означенном учебном заведении, что неизбежно должно было отнимать у сего офицера значительную часть времени»[146].
Приказом начальника штаба Туркестанского военного округа по Ташкентской приготовительной школе А. Е. Снесарев с разрешения командующего войсками округа сверх своих служебных обязанностей был назначен преподавателем арифметики на 1900–1901 учебный год. Это необычное назначение было связано с дефицитом в Ташкенте учителей математики, а также с невысоким жалованием, что отпугивало потенциальных кандидатов на должность. Снесареву пришлось фактически взяться за организацию процесса обучения: составить учебную программу по курсу, определить наиболее важные темы. В этот период в военной печати как раз шла оживленная дискуссия по вопросу учебных программ кадетских корпусов, немало внимания уделялось и пересмотру учебной программы по математике, которую большинство участников дискуссии находили чрезвычайно перегруженной[147]. Преподавание арифметики Снесарев вел до назначения в школу штатного преподавателя математики подполковника Н. И. Габина-Шахровского.
В Ташкенте внеслужебная деятельность Снесарева была тесным образом связана с Ташкентским военным собранием, в котором он часто выступал на благотворительных концертах, читал лекции и делал доклады на военные темы. Эти доклады будут более подробно рассмотрены чуть ниже. Организованные с целью сплочения офицерской семьи и для культурных и просветительских целей военные собрания играли исключительно важную роль в жизни офицерского общества. Военные собрания делились на полковые и гарнизонные, последние предназначались для нескольких воинских частей, дислоцированных в пределах одного гарнизона. Крупные военные собрания, к числу которых относилось и Ташкентское, представляли собой красивые каменные здания, расположенные в наиболее престижных районах городов. В каждом крупном военном собрании имелись сцена для любительских спектаклей, столовые залы, фехтовальный зал, карточная и билиардная комнаты. Центральной частью военного собрания являлась библиотека, книжные и журнальные коллекции могли достигать нескольких тысяч томов. Библиотека военного собрания управлялась специальным библиотечным комитетом, в который выбирались представители от всех родов оружия и управлений военного округа. В период службы Снесарева в Ташкенте библиотека военного собрания уже не отвечала возросшим требованиям к качеству книжного и журнального фондов, небольшим было и помещение библиотеки[148].
В военном собрании для самообразования офицеров приглашались учителя пения, музыки, танцев, живописи и иностранных языков. Для офицеров, военных чиновников и членов их семей организовывались товарищеские и семейные обеды и ужины, благотворительные вечера и концерты, военно-научные занятия. Каждое военное собрание имело выборное самоуправление, старшие командиры лишь утверждали состав самоуправления и его председателя («хозяина собрания»). Бюджет военных собраний формировался из личных взносов офицеров (в несколько рублей), на которые они имели право провести время в хорошей обстановке, пользоваться библиотекой, пригласить своих знакомых и пр. Устраивались вечера с чаем, иногда общий ужин офицеров-членов военного собрания. Имелся также буфет, где продавались спиртные напитки и разнообразные закуски.
В период службы Снесарева в Ташкенте в армейской прессе широко обсуждались вопросы о назревшей реформе в деятельности военных собраний, об усилении их роли в сплочении офицерской семьи, подвергались критике отдельные стороны постановки этого дела в войсках. О существовавших в те годы проблемах свидетельствует фрагмент одной статьи из военной печати: «В иных собраниях непременно хотят блеснуть сервировкой и общим ужином с винами и рябчиками или даже фазанами со вставными хвостами, причем, распорядители, точно художники, гордятся созданной ими обстановкой. Ужин, решенный собранием в 4 руб., с пересмотром обходится в 5–6 рублей. Хочешь – не хочешь, – плати, а если не пьешь, то о вине и не беспокойся: его выпьют за твой счет любители до последней капли, да еще будут подтрунивать над твоей наивностью. Они-то и хлопочут об устройстве общих обедов и ужинов с винами, имея в перспективе общую выпивку»[149].
В войсках начальники смотрели на военные собрания по-разному, не всегда считая их источником культуры, просвещения и здорового отдыха. Имелись порой и взгляды весьма оригинальные. В армейской прессе того времени можно было встретить картинки, что называется, из жизни: «Один командир зачисляет всех поступающих в полк офицеров в те роты, которые стоят вдали от собрания, и на вопрос: зачем он это делает, отвечает: “просто невозможно ничего поделать – в прошлом году два прекрасных офицера до того спились в собрании, что один из них со скандалом оставляет полк, а другой лежит в госпитале, докутился до сифилиса”»[150]. Речь, разумеется, идет о полковом офицерском собрании, но проблемы с выпивкой существовали и в более крупных собраниях, что не раз становилось темой для обсуждения в военной печати.
Служба А. Е. Снесарева в Ташкенте была неразрывно связана с деятельностью Туркестанского отдела Императорского Русского географического общества (ТО ИРГО). Впервые идея учредить в Туркестанском крае научный орган, который бы приводил в стройную систему и научно обосновывал географический материал, появившийся при изучении Средней Азии, возникла у первого туркестанского генерал-губернатора К. П. фон-Кауфмана. В конце 1895 г. туркестанский генерал-губернатор барон А. Б. Вревский ходатайствовал перед Советом ИРГО об открытии в Ташкенте отдельного филиала Общества. 20 мая 1896 г. состоялось Высочайшее повеление разрешить ИРГО открыть в своем составе новый отдел в г. Ташкенте под наименованием Туркестанского. Первое заседание вновь учрежденного отдела состоялось 28 февраля 1897 г.
С самого начала существования отдела военные занимали видное место в его руководстве и составляли значительную часть рядовых членов. По состоянию на 1 июня 1898 г., из 74 действующих членов отдела офицеры и чиновники военного ведомства составляли 42 чел[151]. В 1901 г. председателем Туркестанского отдела состоял начальник штаба Туркестанского военного округа генерал-майор В. В. Сахаров. Из шести членов правления трое являлись офицерами штаба округа: генерал-майор Д. Д. Гедеонов (начальник Туркестанского ВТО), полковник Н. Н. Юденич (штаб-офицер при управлении 1-й Туркестанской стрелковой бригады), полковник Г. Е. Родионов (начальник съемочного отделения Туркестанского ВТО).
Сфера служебной и научной деятельности Снесарева во многом была связана с географической наукой. Неудивительно поэтому, что у него возникло естественное желание стать сотрудником специализированного научного общества, ставившего целью изучение географии Туркестана и сопредельных стран Центральной Азии. 8 января 1901 г. на общем собрании членов Туркестанского отдела ИРГО А. Е. Снесарева избрали в действительные члены. Рекомендацию для избрания представили Генерального штаба подполковник М. В. Грулев (председатель редакционного комитета отдела) и Н. Г. Маллицкий (преподаватель Ташкентской мужской гимназии). В один день со Снесаревым в действительные члены отдела были приняты два других видных военных востоковеда – штабс-ротмистр Д. Н. Логофет и капитан И. Д. Ягелло. Собственно, еще до избрания в действительные члены Снесарев уже сотрудничал с отделом. В письме к сестре он писал: «Меня давит …ограниченность часов: я занят целый день, и, между тем, 3 работ никак не могу начать, не говоря про свои обещания перед Географическим Обществом, газетой и т. д., которые я никак не могу выполнить»[152].
Туркестанский отдел в те годы представлял собой что-то вроде элитного клуба, быть членом которого считалось для военных весьма почетно и престижно. Это во многом обуславливалось тем обстоятельством, что председателем отдела традиционно являлся начальник штаба Туркестанского военного округа. Заседания отдела часто посещал командующий войсками округа, его помощник, другие высокопоставленные генералы. Отдел имел высокую репутацию среди офицеров Генерального штаба округа, многие из которых выступали в отделе с различными докладами, лекциями и сообщениями. Для многих сотрудников отдел предоставлял уникальную возможность поделиться результатами рекогносцировок и полевых поездок по удаленным частям Туркестанского края. Часто эти сообщения публиковались как в «Известиях Туркестанского отдела ИРГО», так и в местной туркестанской прессе. Отдел нередко обращался к офицерам Генерального штаба, предназначенным к длительным зарубежным командировкам, с просьбой собрать разнообразные научные сведения. Иногда для этого отдел составлял специальные программы исследований, как это было в случае с Генерального штаба капитаном Л. Г. Корниловым, командированным в Кашгар.
Дебют Снесарева, как докладчика, состоялся 28 февраля 1902 г. на годичном общем собрании отдела, проходившем в помещении Туркестанского ВТО. Снесарев сделал сообщение – «Памиры в средние века и великий памирский путь». Этот доклад им обстоятельно готовился с привлечением разнообразных источников, освещавших физическую и историческую географию Памира. При работе над докладом Снесарев, учитывая важность своего первого выступления в отделе, прибегает к новому методу в работе над научным материалом – к консультации с ведущими специалистами, в том числе и зарубежными. В то время на переписку офицеров с заграничными респондентами начальство смотрело сквозь пальцы. В письме к сестре, он, в частности, указывал: «Писал письма некоторым ученым (в Берлин, СПб) и глубоко тронут их отзывчивостью на мои сочинения и вопросы… Эта любовь к истине, к науке просто трогательна. Например, Гартман[153], профессор арабского языка в Берлине, кроме милого письма обещал прислать большую справку. Бартольд – профессор СПб университета уже прислал таковую… И все это сейчас же, да так все ласково…»[154].
В докладе Снесарев очертил основной круг исторических источников о Памире, содержащихся в трудах арабских географов, буддийских миссионеров и европейских путешественников. Он высказал мысль о существовании еще в древние времена большого караванного пути, соединявшего не только бассейны Амударьи и Тарима, но и Запад с Востоком вообще. Относительно маршрута этого пути он высказал предположение, что тот проходил из Восточного Туркестна через Большой Памир в Шугнан. Бартольд же высказал мнение, что с Памира путь вероятнее всего шел в Вахан.
Как следует из протокола заседания отдела, «доклад А. Е. Снесарева был выслушан присутствующими с большим интресом и вниманием. Розданные всем слушателям схематические карты Памира (работы подполковника Г. Е. Родионова) и проспекты сообщения помогали слушателям ориентироваться в этом сложном историко-географическом вопросе». [155]
В апреле 1903 г. А. Е. Снесарев был избран в состав Редакционного комитета ТО ИРГО[156]. Комитет состоял из председателя и четырех членов, избиравшихся сроком на два года. В его задачи входило наблюдение за подбором статей в «Известиях ТО ИРГО», их редактирование и переписка с авторами[157].
Второй доклад А. Е. Снесарева состоялся на заседании отдела 23 января 1904 г. Доклад назывался «Религия и обычаи горцев Западного Памира»[158] и был основан преимущественно на личных впечатлениях и наблюдениях Снесарева в период командования Памирским отрядом. Эта специфика находит свое отражение в том факте, что в тексте доклада Снесарев в несвойственной ему манере редко ссылается на работы других авторов, посвященных Памиру и его обитателям. В известной мере работа расширяет тему физической географии и этнографии Памира, которую он довольно основательно наметил в служебной записке «О Памирах» (1901). Работа расширяет тему, получившую освещение в трудах его предшественников, – Д. В. Путяты, Г. Е. Грум-Гржимайло, Б. Л. Громбчевского, Н. Элайаса и др.
Снесарев в работе дает общую физико-географическую характеристику Восточного и Западного Памира, указывает на их различия и на те естественно-природные условия, которые обусловили жизнь двух основных этнических памирских групп – таджиков и киргизов. Основное внимание Снесарев уделил таджикам Памира, среди которых провел более года и имел уникальную возможность наблюдать многие скрытые от глаз европейцев стороны их социальной и бытовой жизни. Этнографические зарисовки представлены в докладе в живой и интересной манере. Снесарев был одним из первых исследователей, которые обогатили науку сведениями о памирских исмаилитах, об особенностях их религиозной и бытовой жизни, ареале расселения, традициях и обычаях. Снесарев также выступил с инициативой организовать научную экспедицию с участием и на средства Туркестанского отдела ИРГО для изучения Болора[159]. Доклад Снесарева на столь интересную тему вызвал живой интерес в ташкентском научном сообществе.
Следующий доклад А. Е. Снесарева в Туркестанском отделе ИРГО состоялся 3 марта 1904 г. в присутствии командующего войсками округа генерал-лейтенанта Н. А. Иванова. Темой доклада стал Болор (современное название – Болор-таг), гигантский хребет меридионального направления, протянувшийся вдоль Восточного Памира от Кунь-Луня на юге до Заалайского хребта на севере. Хребет посетил в свое время Марко Поло, который и дал ему название. Изучению этого хребта придавал большое значение известный немецкий географ А. Гумбольд. Снесарев дал физико-географические характеристики хребта и указал, что он служит и этнографической границей, разделяя киргизское (на востоке) и таджикское (на западе) население. Доклад был встречен слушателями с большим интересом, после окончания заседания отдела командующий войсками имел беседу со Снесаревым по теме доклада[160].
Примечательно, что так удачно и многообещающе начавшаяся деятельность А. Е. Снесарева в региональном отделе ИРГО не получила своего дальнейшего развития в период службы в Петербурге. Он по какой-то причине не стал вступать в действительные члены ИРГО и дистанцировался от его деятельности. Вполне возможно, что частично это было связано с общей тенденцией того времени – географическое общество в целом, господствующие в нем научные интересы и сферы исследований становились все менее популярными среди русского офицерства. Приток офицеров в общество резко сократился на рубеже XIX–XX вв[161]. Это положение существенно отличалось от ситуации 1870–80-х гг., когда наплыв военных в престижное общество, находившееся под покровительством императорской семьи, был особенно высок[162].
В описываемый период сфера интеллектуальных интересов А. Е. Снесарева предстает достаточно устоявшейся. В круг этих интересов входят преимущественно история Востока (военная и политическая), география, страноведение и этнология. В период жизни в Ташкенте он остался совершенно равнодушным к собиранию древностей, темы довольно популярной в туркестанской армейской среде. По этой причине он не принял участия в деятельности Туркестанского кружка любителей археологии.
В 1900 г. в Петербурге образовано Общество востоковедения, которое действовало под эгидой Министерства финансов и ставило своей задачей «распространение среди восточных народов точных и правильных сведений о России, а также ознакомление русского общества с материальными нуждами и духовной жизнью Востока, содействовать сближению России с восточными странами и служить проводником русской культуры и производительности среди восточных народностей как в пределах России, так и вне ее»[163]. Общество создало по всей России несколько региональных отделений. В октябре 1900 г. председатель Общества востоковедения генерал Н. Шведов обратился к туркестанскому генерал-губернатору с предложением открыть в Ташкенте отделение общества – «ввиду значения Ташкента, как центра наших среднеазиатских владений, служащего проводником русской культуры не только среди многомиллионного населения Средней Азии, но и сопредельных с ней областей Афганистана и Китая»[164]. Предложение Шведова было положительно рассмотрено новым туркестанским генерал-губенатором Н. А. Ивановым. 14 апреля 1901 г. в Ташкенте открылось Ташкентское отделение Общества востоковедения.
Ташкентское отделение Общества действовало до 1905 г. и приостановило свою деятельность в связи с событиями первой русской революции. В 1907 г. отделение намеревалось возобновить свою деятельность, но встретило отрицательное отношение со стороны генерал-губернатора Н. И. Гродекова. В состав отделения входили преимущественно офицеры туркестанских войск, чиновники различных ведомств и небольшое число коммерсантов. Основная деятельность отделения свелась к организации курсов русского языка для местного населения и курсов персидского и тюркского языков для офицеров и чиновников туркестанской администрации. Отделение готовило проекты устройства в Ташкенте коммерческого училища, специализированного востоковедного института, введения преподавания русского языка в медресе и т. д.[165].
Появление в Ташкенте востоковедного общества имело важное значение для развития туркестанского востоковедения. По природе своих занятий оно неизбежно должно было привлечь внимание А. Е. Снесарева. Однако по неизвестной нам причине этого не произошло. В то же время, в период службы в Петербурге он являлся активным сотрудником Общества востоковедения, возглавляя его Среднеазиатский отдел. Оставляя в стороне общую здравую мысль, что Снесарев не обязан был быть участником всех ташкентских научных обществ, попытаемся ответить на вопрос о возможных причинах его дистанцирования от столь, казалось бы, привлекательного для него востоковедного проекта. Прежде всего, следует иметь в виду большую служебную занятость Снесарева весной 1901 г. Он только что вернулся из служебной командировки по Средней Азии, готовился к поездке на Памир и имел «на плечах» несколько плановых печатных работ. По возвращению из командировки на Памир он совершил поездку в Лондон, откуда вернулся только во второй половине декабря 1901 г.
Кроме служебной занятости, могла быть еще одна причина, которая, скорее, имела личные мотивы. Дело в том, что в Ташкенте Снесарев столкнулся с корпорацией дипломированных военных востоковедов, основу которой составляли выпускники петербургских офицерских курсов восточных языков при Азиатском департаменте МИД и Ташкентской офицерской школы восточных языков. Эта корпорация была достаточно широко представлена в военно-народном управлении Туркестанского края, в центральных управлениях и штабе Туркестанского военного округа. Эту группу военных востоковедов – «туркестанских восточников» (как они себя именовали), объединял общий корпоративный дух, интересы службы и своего рода «патент» на вопросы разведки, страноведения и вообще знания стран Востока. Наиболее яркими представителями этой корпорации в Ташкенте являлись генерал-майор М. А. Терентьев, полковник А. И. Гиппиус, капитаны С. А. Геппенер, А. А. Ломакин, И. Д. Ягелло и А. И. Выгорницкий. Всего к моменту приезда Снесарева в Туркестан в одном только Ташкенте таких офицеров насчитывалось семь человек, в последующие годы их число непрерывно увеличивалось. До 1900 г. негласным руководителем этой корпорации являлся генерал-майор М. А. Терентьев, видный историк завоевания Средней Азии и среднеазиатского вопроса, известный военный востоковед[166]. С его отъездом из края эту роль принял на себя И. Д. Ягелло, заведующий Ташкентской офицерской школой восточных языков.
Предположительно, с самого начала у Снесарева, получившего известность в Ташкенте благодаря поездке в Индию и печатным работам по Востоку, не сложились отношения с представителями этой корпорации. Во многих вопросах они даже могли составлять конкуренцию друг другу. Капитан И. Д. Ягелло, сменивший Снесарева на посту редактора «Сборника сведений», к примеру, полностью изменил редакционную политику, устоявшуюся при Грулеве и Снесареве. При нем в качестве авторов сборника стали больше привлекаться офицеры-восточники, преимущественно выпускники Ташкентской офицерской школы восточных языков.
Возвращаясь к теме Ташкентского отделения Общества востоковедения, отметим, что основные руководящие органы в нем оказались заняты как раз «туркестанскими восточниками». При организации отделения в правление сразу вошли С. А. Геппенер (секретарь) и И. Д. Ягелло. Ввиду частых отъездов С. А. Геппенера, исполнявшего должность старшего штаб-офицера при туркестанском генерал-губернаторе, роль секретаря (ключевой должности при решении текущих вопросов) фактически перешла к И. Д. Ягелло. Такое положение дел могло сказаться на определении Снесаревым позиции в отношении участия в работе отделения. Кроме того, «лингвистический» уклон в работе отделения – создание разнообразных языковых курсов и издание языковых пособий, оставлял мало простора для более широких интересов Снесарева.
В среде офицеров Генерального штаба того времени, особенно среди недавно окончивших академию, часто обсуждался вопрос о самообразовании. В военной печати высказывались различные точки зрения по этому вопросу, велись дискуссии. Одни считали, что академия давала настолько фундаментальные знания, что их следовало только укреплять практикой и службой в строю. Другие, наоброт, считали, что образование, полученное в академии, может служить лишь солидной основой для последующего увеличения знаний по различным отраслям военного дела. Однако армейская действительность вступала в явное противоречие с благими мечтами, и дело самообразования очень часто оказывалась под гнетом армейской и жизненной рутины. Весьма интересен в этом отношении рассказ офицера Генерального штаба примерно одного года выпуска с Снесаревым.
«Вернувшись в N-ск, – делился своей историей офицер, – я все свободное от занятий в штабе время стал посвящать моему практическому самообразованию. С разрешения подлежащего начальства я ездил на паровозах и пароходах, учась ими управлять. Я участвовал с войсками в их специальных и общих занятиях, в стрельбах пехоты и артиллерии, в полевой езде и различных «охотах» кавалерии…. Я близко ознакомился с делами: телеграфным, минным, саперным, понтонным, железнодорожным, воздухоплавательным, голубиным[167]… Я засел за основательное изучение немецкого, французского, венгерского и польского языков, я стал выписывать и читать иностранные газеты. Короче, я не только не упускал, но и выискивал случаи ознакомиться со всякою житейскою мелочью, имеющей хоть какое-нибудь отношение к военному делу. <…> Я находил отраду в достигаемых мною результатах и хотел лишь полной неограниченной свободы своих действий, отсутствия каких бы то ни было стеснений, цепей, оков… Но… Это “но” я встречал всегда у себя дома. Я скоро увидел опять заплаканные глаза жены и услыхал сжимавшие мне сердце упреки. Потом появилась на свет Божий Ниночка. Страдания жены, крик ребенка, присутствие посторонних в нашей маленькой бедной квартирке, позже война с прислугою, стеснение в средствах, и наряду со всем этим, угрызения совести, что я не работаю, что я для службы теряю даром свое время и не только не прогрессирую, а скорее наоборот (ибо в смысле знаний, кто не идет вперед, тот непременно подается назад), все это производило в моей душе настоящий ад. Я сделался нервным, раздражительным, злым. Мне вспомнились рассказы о некоторых академических товарищах, проходивших весь курс в такой обстановке, и я готов был рыдать за них, готов был с благоговением преклониться перед силою воли тех, кто все-таки сломил это жестокое сопротивление судьбы, становившейся поперек дороги. Я скорбел о том, сколько лучших сил пропало таким образом ни за что, ни про что, скольких прекрасных офицеров Генерального штаба лишилась наша армия только потому, что у нас не установлено, как за границей, закона принимать в академию только холостых (курсив в тексте. – М. Б.)…»[168].
Мы преднамеренно дали столь развернутое цитирование, чтобы читатель мог наглядно представить себе картину послеакадемических проблем офицеров Генерального штаба, трудностей, связанных с их дальнейшим самообразованием и развитием. Однако важен этот отрывок и в том отношении, что высвечивает еще одно преимущество Снесарева перед сверстниками в штабе Туркестанского военного округа – положение неженатого человека. Он мог позволить себе роскошь самообразования, развития своих наклонностей и талантов. В этом, правда, был и большой минус – неустроенность быта и одиночество, но этим по тем временам «пустякам» он противопоставил спартанский быт, литературную деятельность, светскую жизнь и путешествия.
Снесарев занимался самосовершенствованием и самообразованием по намеченной им программе. Каждый год он определял основные итоги выполнения этой программы, и каждому году своей жизни давал определенную характеристику-оценку: «поворотный год» (1900 г.), «год влияющий» (1901 г.).
Дискуссии о самообразовании, о которых мы упоминали выше, не обошли стороной и такой больной вопрос, как знание офицерами Генерального штаба иностранных языков. Часто офицеры, выпустившись из академии с высокими баллами по немецкому и французскому языкам, считали себя непререкаемыми авторитетами в иностранных языках. Жизнь быстро опровергала подобные заблуждения. Как пример приведем рассказ офицера Генерального штаба, недавно выпустившегося из академии, о поездке за границу.
«Я решил провести академический отпуск[169] за границей, – вспоминал офицер, – будучи глубоко убежден в необходимости и пользе такого путешествия для офицера Генерального штаба. <…> Следует искренне пожалеть, что у нас не практикуется посылка офицеров Генерального штаба за границу, специально для изучения немецкого языка, как это делают германцы и австрийцы, разумеется, с разрешения нашего правительства, направляя по нескольку офицеров в Россию. Я слышал, что австрийские офицеры живут по два года в Казани. <…> По наивности своей я вообразил, что если, получив на вступительном в академию экзамене из немецкого и французского языков по 9 баллов, я был освобожден от занятий в течение курса, то я вполне достаточно знаю эти языки, чтобы ехать за границу без специальной подготовки. Мне ребячески казалось, что как только я вступлю на немецкую почву, так сейчас и заговорю как настоящий немец, а “туземцы” будут только руками разводить да удивляться, как это иностранец (9-ти бальный!)[170] так хорошо владеет их языком… <…> Однако, по вступлении моем на немецкую почву случилось как раз обратное. В своих знаниях немецкого языка мне пришлось разочароваться, как только поезд оставил Александров[171], и я услыхал в соседнем купе немецкий разговор, из которого не понял ни слова. При осмотре багажа в Торне я пережил немало неприятных минут. Когда же в дороге я заговорил относительно какой-то станции с кондуктором, и он, с трудом поняв меня, скорее по жестам, чем по словам, ответил мне мимикою, я был сражен окончательно»[172].
Поездки в Индию и Лондон наглядно продемонстрировали Снесареву необходимость совершенствования знаний в иностранных языках. Служба на Востоке и занятие разведкой естественным образом ставили вопрос о необходимости изучать восточные языки. В ташкентский период Снесарев предпринял попытку изучения тюркского языка и даже занимался с преподавателем из местных жителей. В письме к сестре он сообщал: «<…> c моим тюркским языком дело идет хорошо, и я начинаю побалтывать с туземцами, что мне доставляет большое удовольствие. Ты и представить себе не можешь, как природа языка, его оборотов, форма письма… оригинальны, самобытны, интересны… Если месяца через 2–3 настолько одолею, что дело будет лишь за практикой, то, может быть попробую и персидский язык»[173]. Тюркский язык (скорее всего, киргизский) Снесарев продолжал совершенствовать в период командировки на Памир.
В Ташкенте у офицеров Генерального штаба существовала хорошая возможность изучения восточных языков, как самостоятельно, так и на специальных языковых курсах. Так, например, капитан Л. Г. Корнилов самостоятельно занимался изучением восточных языков и брал уроки персидского у одного из репетиторов в Ташкенте. Об этом говорится и в одном из документов, относящихся к периоду подготовки его к поездке в Персию: «За трехлетнюю службу свою в округе подполковник Корнилов основательно и практически изучил кроме тюркского языка и персидский язык, что без сомнения сильно облегчит ему работу в предстоящей командировке <…>»[174].
В Ташкенте существовала Ташкентская офицерская школа восточных языков, пользовавшаяся популярностью у офицеров округа, в том числе и Генерального штаба. Офицеры Генерального штаба имели право поступать в школу вне конкурса и без предварительного отбора с сохранением занимаемой должности.
Свои услуги офицерам предлагали и частные курсы восточных языков, действовавшие в Ташкенте. В 1903 г. состоявший для поручений при туркестанском генерал-губернаторе капитан А. А. Ломакин, выпускник офицерских курсов восточных языков при Азиатском департаменте МИД, открыл в Ташкенте частные курсы персидского и сартовского языков. На курсах в первый год их существования числилось 19 человек, среди которых было несколько офицеров Туркестанского ВТО, слушателей Ташкентской офицерской школы восточных языков, чиновников, коммерсантов, железнодорожных служащих и студентов[175].
Несмотря на наличие таких возможностей Снесарев не предпринял попытки использовать их для изучения восточных языков. В то же время, знание языка урду, несомненно, могло бы помочь ему в изучении Афганистана и Индии. Персидский язык, который полковник И. Д. Ягелло называл «французским Среднего Востока», также представлял несомненный интерес для Снесарева, и он даже подумывал обратиться к его изучению. Представляется, что основная причина, по которой он не стал серьезно заниматься изучением восточных языков (за исключением тюркского), была большая служебная занятость. Кроме того, зрелый возраст Снесарева также не способствовал изучению восточных языков.
В литературе часто встречаются упоминания о знании Снесаревым большого числа иностранных языков, назывались при этом разные цифры. Сам Снесарев, к примеру, говорил о владении 11–14 иностранными языками. Что касается сведений о количестве языков, которыми владел Снесарев, которые имели хождение в кругу семьи Снесаревых, то эти сведения ненадежные по понятным нам обстоятельствам. В любой семье при наличии одного из членов, как личности, получившей историческое освещение, часто слагается легенда, происходит неизбежная «семейная ретушь» образа. Это вполне естественно и объяснимо, но часто ведет к искажению исторической действительности, иногда значительному. По этой причине к сообщениям членов семьи о знании Снесаревым большого числа иностранных языков (10 и более) мы должны относиться с вниманием, но критично.
Оставляя в стороне вопрос, что следует понимать под знанием иностранного языка (представляется, что умение читать, писать и говорить), информацию о владении Снесаревым таким большим числом языков следует признать преувеличенной. Документально установлено владением им в разной степени следующими иностранными языками: латинским, старогреческим, немецким, французским, английским и тюркским. Первые два языка он учил по курсу гимназии; немецкий, французский – по курсу университета (немецкий начинал изучать в гимназии), военного училища и НАГШ, английский осваивал самостоятельно в этих же учебных заведениях и практиковался в нем в Индии и Великобритании; тюркский учил самостоятельно с языковой практикой на Памире. После перевода из Туркестана в Петербург, насколько нам известно, к изучению восточных языков он больше не обращался.
Вполне возможно, что у Снесарева имелась и общая нерасположенность к изучению восточных языков, или он мог испытывать синдром «языковой усталости» (как результат владения несколькими иностранными языками), определенное значение мог иметь и его зрелый возраст. Интересно в этом отношении замечание одного офицера Генерального штаба применительно к офицерам, командируемым перед Первой мировой войной в Германию и Австрию для изучения немецкого языка: «ожидать, что офицер в возрасте 28–30 лет, совершенно не зная языка, обучится ему в течение одного года, в достаточной мере, наивно…»[176]. Применительно к изучению восточных языков это звучит еще более справедливо.
Знание иностранных языков и достаточно активное ими владение существенно расширяло возможности Снесарева как исследователя, предоставляло в его распоряжение доступ к большому массиву источников и сведений. Иностранные языки Снесарев активно использовал при работе над книгами, статьями, рецензиями, для переводов специальной литературы. Отличительной и всегда выгодной стороной его научных работ была опора на широкий круг иностранных источников.
Другой вопрос, которому недостаточно было уделено внимания при изучении туркестанского периода жизни Снесарева, это роль женщин в его жизни. Долгое время эта сторона жизни Снесарева оставалась как-бы неинтересной его биографам, порой опускалась в виду ее незначительности на фоне тех глобальных вопросов, которые вызывали первоочередной интерес. Между тем, женщины играли весьма важную роль в туркестанский период жизни Снесарева, отношения с ними составляли сложную и порой драматическую картину и являли собой непростой мир нравственных, психологических и этических аспектов. Не поняв этого мира, нельзя вполне представить, как шло становление Снесарева как личности, как офицера и ученого.
Женщины занимали видное место в жизни Снесарева как до службы в Туркестане, так и в туркестанский период. Отношения к женщинам во многом определялись его семейным воспитанием, в котором важное место занимали религиозные и семейные ценности. Он никогда не смотрел на женщину как на объект внесемейных отношений, и ему были чужды любовные интриги и несерьезность чувств. В его отношении к женщинам было больше рационального, нежели чувственного, и трудно сказать, испытывал ли он по настоящему серьезное чувство до встречи с Евгенией Зайцевой, своей единственной и истинной любовью.
Снесарев любил женское общество, у него случались романы, но долгое время он оставался холостым, что, в контексте его религиозности и уважения к семейным ценностям, выглядело несколько необычным. Объяснение этому можно найти в обстоятельствах жизни «дотуркестанского периода». Как он сам замечал, до Туркестана его жизнь имела, так сказать, подготовительный характер, затем она приняла то течение, в котором он уже ощущал себя самостоятельным человеком, с вполне сформировавшимися взглядами на жизнь, с опытом, материально независимым. Вопрос о создании семьи был отложен Снесаревым до окончания академии, в период учебы он не мог позволить себе роскошь семейной жизни – как по сложности академического курса, так и по отсутствию достаточных средств для поддержки семьи. О том, что слушателям академии было очень трудно совмещать академическую и семейную жизнь, уже говорилось выше.
В Туркестане Снесарев впервые по-настоящему задумывается о необходимости создания семьи, о выборе спутницы жизни, соответствующей его идеалам и требованиям. Можно с уверенностью сказать, что мысль о женитьбе возникла у него сразу по выпуску из академии. Командировка в Индию, как мы знаем, дала совершенно неожиданное направление течению его личных дел и во многом спутала стройность его планов по созданию семьи. Тем не менее, в конце зимы 1900 г. он возвращается к мысли о необходимости начать семейную жизнь.
Летом 1900 г. в письме к сестре он пишет о женитьбе, как об окончательно принятом им решении. В нем он также сообщает о мотивах и соображениях, побудивших его к такому решению: «Кажется, я надумал жениться… ты меня сильно напугала словами: “Женись теперь, еще, может быть, выйдут за тебя (подчеркнуто в тексте письма Снесарева. – М. Б.) замуж, а через несколько лет только за твое положение”… Но оставляю на минутку шутки в сторону, я решил (или почти решил) по таким думам: 1) Прежде всего мне надоели те нравственные соображения, что я должен иметь детей, должен дать своей родине прирост, должен передать на свое поколение ту сумму умственных и нравственных выводов, которые я выносил в себе и выстрадал; будь я пьяница и дурак, я неимением детей только доставил бы удовольствие своей земле, но этого, кажется, нет <…>. 2) Холостой человек – всегда вор семейного счастья… Последнее должно принадлежать, в известной мере, каждому и кто не имеет собственного, поневоле ворует чужое… Это неизбежно. Как бы вы ни были нравственно устойчивы, вас на кражу поведут другие… 3) У меня в виду имеется масса интересной работы, и ее я не выполню, оставаясь холостым… меня закрутят… 4) Мне жутковато за будущее… Я был (с английским агентом) в квартире у одного холостого генерала[177], и когда мы вышли оттуда, то мой спутник произнес: “У него, как в могиле…”. А это ждет ведь и меня…»[178].
Снесарев был очень разборчив в выборе своей будущей спутницы жизни и имел к ней свой набор критериев, которым она должна была соответствовать. Представляется, что для него был интересен такой тип женщины, который в смысле жизненного опыта, личных интересов, увлечений не мог бы составить ему какую-либо конкуренцию, не мог привести к конфликту интересов – творческих, интеллектуальных и пр. В браке он предпочитал остаться отцом семейства патриархального типа, пользующимся уважением и непререкаемым авторитетом. В этом смысле он опасался связать свою судьбу с женщинами эмансипированными, либеральных воззрений, с широкими общественными, артистическими или научными интересами и увлечениями, а также происходившими из аристократических или богатых семей. В этом смысле женский тип, к которому принадлежала Рита, совершенно не вписывался в его идеал будущей избранницы жизни. Желанным партнером в браке для него могла стать женщина, происходившая из небогатой семьи, в которой сильны традиции семейной и религиозной жизни, и где глава семейства пользовался безусловным авторитетом. Важным условием было наличие у избранницы православного вероисповедания. Наибольшая вероятность встретить женщину, удовлетворявшую этим критериям, выпадала на офицерские семьи. Не последнее значение в кругу его требований играл и возраст будущей избранницы. Зрелый возраст самого Снесарева значительно сужал круг возможных кандидаток. Поэтому в этом круге находились женщины младше его возрастом, и иногда значительно.
Другим важным соображением было условие, что брак обязательно должен состояться по любви, на основе взаимного сильного чувства и уважения. Он опасался связать свою судьбу с женщиной, которая вступила бы с ним в брак по расчету.
Оказавшись в Ташкенте, он в местном обществе сразу приобрел статус видного жениха – офицер Генерального штаба с перспективой блестящей военной карьеры, воспитанный, без вредных привычек, обеспеченный материально. Снесарев довольно тягостно переносил матримониальные устремления женской части ташкентского общества. В письме к сестре он замечал в этой связи: «Холостого человека окружает какая-то неестественная атмосфера: дамы и девицы смотрят как на жениха, старухи – как на зятя, все – как на человека, обязанного их развлекать, увеселять, всюду быть с ними, как на неизбежного заимодавца («он холост, у него деньги»)… Все это создает ту заискивающую и льстивую среду, от которой человек неминуемо тупеет… И так противно все это, когда так ясно понимаешь ужимки и прыжки этих несчастных обезьян»[179].
У Снесарева до приезда в Туркестан были отношения личного характера с женщиной по имени Лидия, но она умерла от чахотки. О ней он упоминает в одном из писем к сестре: «со стола смотрит на меня “задумчиво и нежно” портрет умершей подруги».
Скажем несколько слов о том, кем была та ташкентская девушка, на которой летом 1900 г. предполагал жениться А. Е. Снесарев. Для этого снова обратимся к его письму сестре: «Теперь о моем проектируемом выборе: девица 19 лет, росту выше среднего, белокурая, сложения хорошего; исповедания, конечно, православного, и имя ей еще более конечно, Лидия… Она принадлежит к тому, любимому мною типу девушек, на который похожа Лиля[180] и покойница-подруга… Это тип, всем в доме прислуживающий, за всеми ухаживающий и все направляющий и делающий, но только тогда признаваемый, когда он почему-то исчезнет из дому… Это тип необыкновенного сердца – незлобливого, любящего и полного неистощимого запаса ласки… Это тип человека, который знает, куда теряется шапка брата, башмак сестры, у какой из них больше водится вшей в голове или больше они всклочиваются, какое кушанье больше любит отец, чем успокоить слезы матери, кому из братьев не дается арифметика…»[181].
Звали девушку Снесарева Лидия Васильевна Покровская. Она происходила из семьи отставного полковника Покровского, после выхода в отставку ненадолго поселившегося в Ташкенте. Родной брат Лидии – Григорий, учился на одном курсе с Снесаревым в Николаевской академии Генерального штаба, которую также закончил по 1-му разряду[182]. Первая встреча Снесарева с Лидией произошла на ташкентском вокзале при отъезде его и подполковника Полозова в Андижан для дальнейшего путешествия в Индию. Лидия пришла на вокзал вместе с отцом, другом Полозова. Когда Снесарев вернулся из поездки, то Полозов познакомил его с Лидией.
О дальнейшем повествует сам Снесарев: «Через неделю (после первого знакомства. – М. Б.) я посетил их, бывши днем с визитом, вечером в гостях… Весь вечер я помогал ей в хозяйстве, смеша публику… Потом как-то раз я приехал верхом, слез с коня и пошел с ней гулять в их саду… Тут я и решил как-то сразу… Дело в том, что знакомые начали нас винтить одновременно: ей, говоря, как ее любят, желали лучшего супруга в мире и намекали на меня; мне, оценивая ее достоинства, советовали не упустить… Взвинтили нас достаточно… 1 июня она выехала на дачу (в 100 верстах от Ташкента), а я вскоре в полевую поездку… Объяснения я окончательно отложил до последних чисел июля… А. А. Полозов так ее характеризовал: “Это редкое сердце и редкая, по чистоте и безукоризненности натура, но недостаточно развита… А жена моя говорит, соглашаясь с первым положением, что она для Вас (подчеркнуто А. Е. Снесаревым. – М. Б.) недостаточно развита и недостаточно светская женщина”. До ее отъезда я часто бывал у них и много гулял с нею; она не скрывала от меня, что я ей нравлюсь, что она привыкла ко мне, что она по мне скучает…. Все это звучало и несколько необычно, но это было говорено так естественно и просто, как простота вся она с пятки до маковки головы… <…> А я-то что из себя представляю? Сохраняю свои обычные спокойствия и наблюдательность и стою в положении человека пред какой-то новой, интересной задачей. Я говорю себе: “Вот, мой милый, пред тобою человек богатых данных для брака и ты, много видевший и думавший… Как-то ты сумеешь слепить то здание, которое называется семьей и построить его в том духе и задачах, которые могли бы удовлетворить и нуждам государственно-нравственным, и нуждам обоюдного счастья… Все от тебя: из нее ты можешь сделать и причудницу, и жену высоких идеалов… Ну-ка?”»[183].
Отношения с Лидией Покровской не получили дальнейшего развития. Вскоре семья Покровских покинула Ташкент. В литературе есть упоминание о романе Снесарева в Ташкенте еще с одной Лидией и отношениях, продолжавшихся примерно до начала лета 1901 г. Сведения эти, в частности, приводятся в работе литератора В. В. Будакова «Честь имею. Геополитик Снесарев: на полях войны и мира» (Воронеж, 2011). Источник этих сведений автором не называется, но не исключено, что они были получены от Е. А. Снесаревой. По данным Будакова, девушка Снесарева также происходила из военной семьи, отец ее имел воинское звание капитан. «Капитанская дочка, правда, далекая от пушкинской капитанской дочки, – отмечает Будаков. – В ней и внешней красоты было достаточно, и слегка ироничного ума, и полусветского, от родовитой светской матушки идущего умения вести разговор, но не было для Снесарева главного – не чувствовалось в ней сильного материнского начала, а какая-то непривычная ему раскованность, опытность, пусть и всего лишь словесная, теоретическая; мечтательно говорила она, что было бы хорошо побывать сначала в Париже, еще в обеих Америках и затем, конечно же, не на месяц, не на год – на Принцевых островах. И уж тогда можно было бы завести умильных чад. Но он-то думал иначе <…>»[184]. Делая поправку на литературный жанр и неизбежный для него элемент игры воображения, все же заметим, что этот эпизод мог быть (произносим это с известной осторожностью) основан на каких-то реальных событиях. Если упомянутая Лидия действительно обладала вышеописанными взглядами на жизнь, то не удивительно, что этот роман применительно к Снесареву не мог иметь продолжения.
Здесь мы подходим к истории знакомства и развития отношений А. Е. Снесарева с Евгенией Васильевной Зайцевой, будущей женой, другом и ангелом-хранителем Снесарева. История этих удивительных отношений, порой непростых, заслуживает отдельного исследования. Применительно к теме настоящей работы мы коснемся лишь некоторых моментов этих отношений, в том ракурсе, в котором это способствует задачам исследования. Об обстоятельствах первой встречи Снесарева и Жени Зайцевой мы остановимся чуть ниже. Сейчас только скажем, что встреча их состоялась в конце апреля 1901 г. в доме полковника В. Н. Зайцева в городе Ош.
Встреча произошла в тот момент жизни Снесарева, когда в его мировосприятии женского мира и в отношениях с женщинами надвигался кризис, по окончании которого вполне могло наступить разочарование в женщинах и пессимизм относительно дальнейших планов создать семью. Не исключено, что этот кризис во многом был связан с сильной привязанностью к Рите и осознанием того факта, что в отношениях между ними не может быть будущего. О душевной смуте Снесарева в этот период свидетельствует его письмо к жене с фронта, в котором он вспоминает свое душевное состояние накануне встречи с ней. «Но ты нашлась где-то в точке мира, – писал Снесарев, – в любимом Бабуром городке, затерянном на краю Туркестана и приплюснутом к могучим контрофорсам Алая; нашлась тогда, когда уже многое и многое для меня или утомило, или разочаровало, когда я понял горечь быстротекущих восторгов и расценил отраву сладостей жизни, когда, еще не живши, я уставал жить и, сторонясь наслаждений, я уже уставал наслаждаться…»[185].
К моменту знакомства с Снесаревым Жене Зайцевой едва исполнилось 17 лет. Снесарев был старше ее почти на 20 лет и был ровесником ее мамы – Ольги Александровны (оба родились в 1865 г.). Эта разница в возрасте, мало сказавшись на их счастливом и долгом браке, все же имела свои последствия в истории их отношений. Особенно эту разницу переживал Снесарев, эти переживания редко проявлялись открыто и были сдерживаемы его сильным характером. Лишь иногда, в минуты душевных откровений, как например, в письмах с фронта, он признавался в том, что ревновал Женю к более молодым соперникам – Свену Гедину и Борису Федченко, сыну известного географа А. П. Федченко[186]. Порой в связи с разницей в возрасте его мучали сомнения в искренности чувств более юной избранницы[187].
К моменту встречи с Женей у Снесарева, как уже было сказано выше, имелись свои «стандарты» для возможных претенденток на роль жены. Эти стандарты, как видно из его переписки, строились во многом на том ожидании, что девушка происходит из семьи многодетной, в которой она росла на любви к братьям и сестрам, и воспитала в себе трогательную заботу к ним, а впоследствии перенесла эту заботу на своих детей. По большинству критериев Женя формально соответствовала установкам Снесарева – не принадлежала к богатой или аристократической семье, была православной, любила семейный быт и детей. Однако в остальном его критерии были мало применимы к ней, как к будущей жене. Она не являла собой «золушку», провинциалку, выросшую на отшибе империи, в забытом богом уездном городке, – училась в Оренбурге в женском институте, где получила хорошее образование и общее развитие, училась музыке, языкам, т. е. всему тому, что могло бы пригодиться в светской жизни. Она была единственным ребенком в семье, а потому была окружена вниманием и заботой родителей. Она не росла в атмосфере каких-либо семейных проблем, не знала тяжелого материального положения. Полковник Зайцев, как начальник уезда, имел хорошее жалование, служебный дом, пользовался различными льготами.
Женя Зайцева к моменту увлечения ею Снесаревым не была обделена вниманием других мужчин, отмечавших ее молодость и красоту. Дом полковника Зайцева в Оше был всегда полон гостей – русских офицеров, иностранных путешественников, дипломатов и военных, по своему положению это были люди с именем, нередко аристократических фамилий, часто молодые, спортивные и интересные. Женя всегда пользовалась расположением офицеров ошского гарнизона, и когда она вышла замуж и уехала в Петербург, то ее отсутствие сразу почувствовали все офицеры, посещавшие военное собрание[188]. В Оше Женя могла наблюдать разнообразных мужчин, замечать, сравнивать и формировать собственное представление об идеальном мужчине. Поэтому появление Снесарева, хотя человека во всех отношениях интересного и видного, не могло сразу произвести переворота в ее чувствах и воззрениях. Понадобилось время, чтобы она осознанно сделала свой выбор, основанный на глубоком чувстве и вере в счастливую звезду Снесарева.
Для Снесарева встреча с Женей была, что называется, любовью с первого взгляда. Сильное и глубокое чувство настолько захватило его, что он уже не вспоминал о своих рациональных схемах и осторожном подходе к выбору спутницы жизни. Вполне возможно, что именно эта встреча окончательно поставила точку в его отношениях с Ритой. Сохранилось немного подробностей романа Снесарева и Евгении, но известно, что начало его было весьма бурным: Снесарев давал волю своим чувствам и темпераменту, тяжело переживал временное расставание с Женей, много думал о ней и даже ревновал ее к воображаемым соперникам.
Представляется, что семья Зайцевых не возражала против завязавшихся отношений, но, ввиду возраста дочери, оттягивала их официальное оформление. Формально к этому был предлог – необходимость закончить учебу в Оренбурге. В одном из писем Снесарев упоминает о том, что его помолвка с Женей состоялась задолго до их венчания[189]. Здесь вопрос в том, как понимать слово «задолго», но представляется, что срок между помолвкой и венчанием был не таким уж и большим. Во всяком случае, из письма В. Н. Зацева[190] к Снесареву не заметно каких-либо признаков, указывающих на то, что у Снесарева до октября 1903 г. развивались какие-то серьезные отношения с Евгенией Зайцевой. Венчание Андрея Евгеньевича и Евгении состоялось 14 ноября 1904 г. в церкви Михаила Архангела в г. Ош. Этот день положил начало семейному союзу, которому суждено было пережить много счастливых лет и мужественно встретить удары войны, революции и репрессий.
Представляет интерес круг друзей А. Е. Снесарева по Ташкенту, его взаимоотношения с офицерами-сослуживцами. Наиболее известный представитель этого круга – генерал Л. Г. Корнилов. Снесарев и Корнилов хорошо знали друг друга по совместной службе в Туркестане и в Главном управлении Генерального штаба, состояли в переписке, но, как представляется, между ними никогда не было доверительных дружеских отношений. Снесарев очень гордился дружбой с Корниловым, в переписке с семьей называл его «личным другом» и иногда обращался к нему с просьбами (особенно, когда служебное положение Корнилова сильно упрочилось). Известие о смерти Л. Г. Корнилова в Карпатах в апреле 1915 г. (оказавшееся ложным) Снесарев встретил без особых эмоций, сильных человеческих переживаний: «На душе моей тихо и немного печально» (письмо к жене от 19 мая 1915 г.), «Корнилов дошел до больших пределов… и убит. Пусть лучше дело идет так, как ему надлежит идти» (письмо к жене от 21 мая 1915 г.). В период нахождения в должности Верховного главнокомандующего, готовясь к борьбе с немцами на фронте и с большевиками в тылу, Корнилов собирает вокруг себя единомышленников, делает ставку на наиболее надежных из них. Из совокупности доступных сведений можно сделать вывод, что в число таких людей Снесарев не входил. Это могло быть связано и с позицией занимаемой самим Снесаревым, не случайно в одном из писем он замечал: «Кого мне жаль, это Лавра Георгиевича; в конечный успех его я не верую…» (письмо к жене от 16 апреля 1917 г.). В дни, предшествовавшие корниловскому выступлению и во время его, Снесарев не имел личных контактов с Корниловым, а получал сведения из газет («в газетах полная неразбериха», замечал он), мало представлял замыслы и мотивацию действий Корнилова, что также свидетельствует об отсутствии между ними тесных связей. В одном из писем (22 июля 1917 г.) Снесарев упоминает о помощи Корнилова в вопросе о назначении его на должность начальника штаба 1-й армии, и что в связи с предстоящим назначением он «переведен в распоряжение Корнилова». Не исключено, что Корнилов действительно пытался помочь Снесареву с новым назначением, но в силу событий, связанных с корниловским выступлением, такое назначение не состоялось.
В период корниловского выступления многие высокопоставленные генералы и офицеры открыто выразили Л. Г. Корнилову свою поддержку или сочувствие. Впоследствии многим эта демонстрация солидарности стоила карьеры. Снесарев в эти дни был разрываем сомнениями, как ему поступить. Предположительно, он составил телеграмму Корнилову в которой солидаризировался с его позицией, но решил выждать время и повременил с отправкой телеграммы в Ставку. Позже он представит дело так, что телеграмма оказалась задержана с отправкой некими «товарищами». Эта версия событий изложена в его письме к жене: «Через несколько часов по прочтении твоего письма мне подают “Киевскую мысль”, и в ней я читаю, как был арестован Ванновский[191]. И подумал я о своей роли в качестве его начальника штаба! Как я лично поступил бы при той обстановке, по которой тогда делали заключения и затем шаги, уверенно сказать не могу, но думаю, мое положение уже было бы пиковым потому, что мое начальство (возможное) заявило себя на стороне Корнилова… Но… товарищи задержали мой ответ на 9 дней и, в лучшем случае, освободили меня от необходимости ломать свою голову и щупать свое сердце. Теперь и пишу, и думаю я об этом спокойно, но два дня тому назад и над твоим письмом, и над газетой я подумал немало»[192].
Имеется еще один любопытный эпизод, связанный с этой темой. Относительно недавно хранители архива семьи Снесаревых обнаружили любопытный и редкий документ – «Выписку из метрической книги, часть первая, о родившихся за 1917 г.». Документ представляет собой свидетельство о рождении детей Андрея Евгеньевича и Евгении Васильевны – Георгия и Александра (7 октября 1917 г.). В графе «Звание, имя, отчество и фамилия восприемников» указано – «Генерал от кавалерии[193] Лавр Георгиевич Корнилов». Обстоятельства появления такой записи не вполне ясны, особенно принимая во внимание дату документа, когда Л. Г. Корнилов уже находился под арестом в Быховской тюрьме. Однако совокупность дополнительных сведений, взятых преимущественно из переписки семьи, позволяет сделать вывод, что запись в метрической книге действительно могла быть сделана на основе предварительного согласия Лавра Георгиевича, данного еще в период пребывания в должности Верховного главнокомандующего. Предложение взять Корнилова в крестные отцы, судя по всему, исходило от отца Евгении Васильевны – В. Н. Зайцева, который был хорошо знаком с Корниловым по совместной службе в Туркестане[194], о чем свидетельствуют письма Корнилова к Зайцеву[195]. Из совокупности имеющихся сведений можно сделать вывод, что семья Зайцевых имела с Л. Г. Корниловым более доверительные и дружеские отношения, чем сам Снесарев. Именно В. Н. Зайцев выступил инициатором пригласить Л. Г. Корнилова в крестные отцы. С этой целью он советовал Евгении Васильевне написать последнему письмо с просьбой выступить в качестве крестного отца. Сам Зайцев не хотел делать это предложение от себя (что вполне естественно, такое предложение должно исходить от родителей ребенка). По мысли Зайцева, письмо должна была написать Евгения Васильевна, но при этом сообщить Корнилову, что приглашает его «без ведома мужа (курсив мой – М. Б.), который, вероятно, будет это приветствовать задним числом…»[196]. Снесарев знал о намерении тестя и жены пригласить Корнилова в крестные отцы. В письме к Евгении Васильевне он замечал в этой связи: «Относительно Лавра Георгиевича, в качестве кума, я думаю по-прежнему, но с тою прибавкою, что его надо будет просить и в случае, если он полетит, а это легко может случиться»[197]. Письмо написано Снесаревым накануне корниловского выступления, когда политический кризис между Временным правительством и Ставкой уже достиг своего апогея. Снесарев не мог предположить дальнейшего хода событий, того, что Корнилов не просто «полетит» с должности, а будет объявлен государственным преступником и заключен в тюрьму. После ареста Корнилова каких-либо дальнейших обсуждений о приглашении его на роль крестного отца со стороны Снесарева уже не велось. Запись в метрической книге с указанием Л. Г. Корнилова в качестве крестного отца была сделана по инициативе Евгении Васильевны и В. Н. Зайцева без участия и без ведома А. Е. Снесарева. Шаг этот был крайне опасным, принимая во внимание статус Корнилова в октябре 1917 г. С приходом к власти большевиков упоминание имени Корнилова в свидетельстве о рождении детей становилось не просто опасным, а роковым.
В одном из писем к сестре Клавдии Снесарев упоминал, что в Ташкенте поселился вместе с офицером Григоровым. Генерального штаба подполковник Александр Михайлович Григоров перевелся на службу в штаб Туркестанского военного округа в январе 1901 г. и прибыл в Ташкент, когда Снесарев только что вернулся из командировки в Индию. Григоров закончил курсы языка индустани при штабе Туркестанского военного округа и получил известность благодаря своим военно-статистическим работам по Туркестанскому краю. В период совместной службы в Туркестане между Снесаревым и Григоровым сложились дружественные отношения, в переписке Снесарев часто называл его «мой товарищ». В письме к сестре Снесарев сообщал об отъезде из Ташкента на Памир: «С товарищем (Григоровым) при расставании чуть-чуть не разревелись: привычка и уставшие от работы нервы»[198].
В более поздний период Снесарев поддерживал товарищеские отношения с Григоровым, но в этих отношениях со стороны Снесарева больше созерцательности, некоего внешнего, стороннего наблюдения за жизнью человека, с которым его в молодости столкнула и сблизила судьба. В представлениях Снесарева Григоров был далек от идеального офицера и не наделен теми качествами, которые Снесареву были лично симпатичны. Неслучайно, когда до Снесарева дошла новость о побеге генерала Л. Г. Корнилова из плена, то он в письме к жене заметит: «Александру Михайловичу [Григорову] это и в голову бы не пришло». Григоров в это время был в германском плену, куда он попал в самом начале войны. Вместе с тем, Снесарев искренне переживал за своего товарища, который не только оказался в суровых условиях плена, но и переживал семейную драму. В письме к жене Снесарев замечал: «А Александра Михайловича – возвращусь к нему – жестоко жалко; он должен страдать особенно сильно. Ведь ему раньше всякий пустяк казался страшным ударом по самолюбию, часто он кричал прямо зря, что же он теперь чувствует и переживает, когда он в плену, о ходе войны знает из вражеских уст, когда он должен стоять в стороне от великих событий… а тут еще семейный обрыв или развал… это, действительно, тяжко»[199].
Представляется, что более тесные отношения с Григоровым имелись у тестя Снесарева, полковника В. Н. Зайцева. Эти дружеские отношения установились еще в период службы в Туркестане и продолжались довольно долго. Известно, что Зайцев как мог поддерживал Григорова в плену – переписывался с ним, отправлял посылки при посредничестве общества Красного Креста[200].
Другим знакомым А. Е. Снесарева по службе в Ташкенте был Генерального штаба капитан Анатолий Киприянович Келчевский – «мой товарищ по Туркестану», как он его называл. Снесарев хорошо знал Келчевского еще по учебе в НАГШ, был курсом на год старше Келчевского. Знакомство это было продолжено весной 1902 г., когда Келчевский прибыл в Туркестан на должность старшего адъютанта военной канцелярии начальника Амударьинского отдела, и продолжалось вплоть до их почти одновременного отъезда из края. В Первую мировую войну Келчевский проявил себя как способный и мужественный офицер, награжден орденом Св. Георгия 4-й ст. и Георгиевским оружием. В период корниловского выступления в августе 1917 г. встал на сторону Керенского, за что получил чин генерал-лейтенанта и повышение на службе (командарм 9-й армии). В период Гражданской войны – на стороне белых. Во время ожесточенных боев за Царицын Снесарев и Келчевский воевали по разные стороны баррикад, почти в буквальном смысле этого слова, в отдельные дни их разделяли позиции и участки местности всего в несколько километров.
Среди ташкентских знакомых Снесарева был и Генерального штаба капитан Захарий Иванович Зайченко, которого он знал еще по учебе в академии Генерального штаба. Зайченко прибыл в Туркестан чуть позже Снесарева, в ноябре 1900 г., получив назначение на должность старшего адъютанта штаба 1-й Туркестанской казачьей дивизии. Зайченко сменил капитана Л. Г. Корнилова на посту офицера Генерального штаба при Российском Императорском Генеральном консульстве в Кашгаре (занимал должность в июле 1901 – сентябре 1902 г.). В период гражданской войны Зайченко перешел на сторону большевиков и периодически встречался с Снесаревым (письмо Снесарева к жене от 21 мая 1918 г.).
Дружеские отношения существовали у А. Е. Снесарева с Генерального штаба подполковником Иваном Константиновичем Серебренниковым. Их знакомство состоялось в конце зимы 1900 г. после возвращения Снесарева из Индии. Серебренников только что получил назначение на должность старшего адъютанта штаба Туркестанского военного округа. В период службы в штабе округа Серебренников закончил курсы языка индустани и был командирован в Индию. Пребывание в Индии и совместный интерес к изучению этой страны во многом способствовали сближению двух сослуживцев. Предположительно, Снесарев оказывал помощь Серебренникову при написании фундаментальной работы «Индо-британская армия» в плане указаний на источники и переводов с английского языка[201]. В период Гражданской войны Снесарев помог Серебренникову, оказавшемуся в трудной жизненной ситуации. В письме к жене (от 4 мая 1918 г.) Снесарев сообщал: «От Ив. Конст. Серебренникова получил письмо, в котором он просит взять себя. Оказывается, у него (как и у других офицеров Генерального штаба) нелады с военным руководителем… нашли, когда ссориться! Свою семью он год тому назад поместил в Сочи и почти с тех пор не имеет о них ни слуху, ни духу, а денег оставил им мало. Это его несказанно удручает. Война для него сложилась, видимо, очень неудачно и он сильно отстал». Снесарев при этом имеет в виду «отставание» Серебренникова в чинах и наградах: довольно низкий чин в конце войны (генерал-майор) и отсутствие георгиевских наград. С учетом событий Русской Смуты, повергнувшей в прах былые заслуги, чины и награды, разделение Снесаревым ее участников на «удачно» и «неудачно» закончивших войну выглядит несколько странным.
В Туркестане Снесарев был хорошо знаком с Генерального штаба подполковником Михаилом Владимировичем Грулевым, видной фигурой туркестанского сообщества офицеров Генерального штаба. Грулев обладал незаурядными способностями исследователя и литератора и пользовался в Ташкенте заслуженным авторитетом. Его основательная подготовка как офицера Генерального штаба и практическое знакомство с условиями двух восточных театров – дальневосточного и туркестанского, позволяли ему быстро ориентироваться в проблемных вопросах, связанных с изучением сопредельных стран, разрабатывать новые формы и способы сбора сведений о них. Грулев внес важный вклад в развитие туркестанского центра военного востоковедения, он ввел ряд инноваций в систему изучения сопредельных стран Востока. При Грулеве в штабе Туркестанского военного округа появилась практика закрытых докладов, готовившихся офицерами Генерального штаба по наиболее актуальным вопросам боевой подготовки, разведки, службы войск. Ему также принадлежит заслуга в создании такого важного военно-востоковедного органа, как «Сборник сведений касающихся стран сопредельных с Туркестанским военным округом» (СССТВО)[202]. Инновации Грулева во многом были возможны благодаря его личным отношениям с тогдашним командующим войсками округа генерал-лейтенантом С. М. Духовским, хорошо знавшим Грулева по совместной службе на Дальнем Востоке и инициировавшим его перевод на службу в Туркестан.
Снесарев не упоминал о Грулеве в переписке, относящейся к туркестанскому периоду службы. Роль Грулева в становлении Снесарева, как востоковеда, осталась незамеченной большинством исследователей туркестанского периода жизни Снесарева. В то же время именно Грулев, как никто другой в штабе Туркестанского военного округа, оказал большое влияние на формирование у Снесарева интереса к теме англо-русских отношений в Средней Азии. Именно Грулев выбрал Снесарева, как наиболее способного и перспективного офицера, для редактирования «Сборника сведений». По рекомендации Грулева Снесарев был принят в действительные члены Туркестанского отдела ИРГО, начал печататься в «Туркестанских ведомостях». Взгляды Снесарева начального периода службы в Туркестане, несомненно, испытали на себе интеллектуальное влияние Грулева, оно же чувствуется и в вопросах методологии исследовательской деятельности и даже в стиле работ, который больше напоминает хорошую публицистику, чем академический текст.
Грулев, подвергшийся опале за критику в русской печати печальных итогов русско-японской войны и послевоенных проблем в русской армии, был вынужден подать в отставку в 1912 г. Востоковедные работы Грулева оказались обойдены вниманием Снесарева и не получили его должной оценки. В императорский период Снесарев практически не использовал работы Грулева. Отрывочное упоминание о них содержится только в поздней работе А. Е. Снесарева «Афганистан» (М., 1921), бóльшей частью в библиографическом контексте. Снесарев в частности упоминает труд Грулева «Некоторые географико-статистические данные, относящиеся к участку Аму-дарьи между Чарджуем и Патта-Гиссаром»[203] и характеризует его как «чисто компилятивный и во многих отношениях не совершенный». Утверждение это безапелляционно и совсем не соответствует содержанию работы. Она представляет собой добротное географическое, статистическое и этнографическое исследование района Амударьи, составленное Грулевым на основе собственных исследований, проведенных во время полевой поездки офицеров Генерального штаба округа в 1898 г. Работа представляет собой лучший продукт географической литературы по р. Амударье из имевшихся на то время.
Даже нашумевшая работа М. В. Грулева – «Соперничество России и Англии в Средней Азии» (СПб., 1909), не побудила Снесарева откликнуться на нее хотя бы небольшой рецензией. Важность работы Грулева сразу оценили британцы и сделали ее полный перевод[204]. Грулев внимательно следил за научной деятельностью Снесарева, интересовался его публикациями. Известна его рецензия на книгу Снесарева «Индия как главный фактор в среднеазиатском вопросе» (СПб., 1906 г.), в которой он высоко оценивал компетентность автора в вопросах изучения Британской Индии. В рецензии, в частности, указывалось: «Уважаемый автор весьма добросовестно разработал некоторые экономические и статистические данные, касающиеся Индии, встречаются в книге справки по истории и литературе этой страны, которую, между прочим, А. Е. Снесарев знает по непосредственному знакомству <…>»[205]. В другом месте рецензии он замечал: «Нельзя не отнестись с большим уважением к эрудиции автора».
Сейчас сложно назвать истинные причины, по которым у Снесарева не сложились дружеские отношения с Грулевым. Вполне возможно, что Снесарев не до конца разделял отдельных взглядов Грулева на «среднеазиатский вопрос», считавшего его важным, но второстепенным по сравнению с задачами России в Европе. Другим разногласием вполне могла стать позиция Грулева в вопросе о походе на Индию. По мнению британского военного историка Алекса Маршалла, позиция Грулева, считавшего эту идею нереалистичной и порочной, вызвала неприятие у многих офицеров Генерального штаба, прежде всего, у тех, кто проходил службу в Туркестане[206]. Не разделял взгляда Грулева и командующий войсками округа С. М. Духовской, для которого, как и для старшего поколения туркестанцев, идея военного похода в Индию была почти религиозна, чем-то вроде feu sacré[207] (по словам Духовского).
О сложившейся ситуации в вопросе о походе на Индию Грулев писал в своих мемуарах: «Часто приходилось мне идти против господствующего течения, и не мало я платился за это собственным благополучием и карьерой. Позднейшие события показали, что в некоторых вопросах государственного значения я не заблуждался. <…> укажу здесь только на вопрос капитальной важности, в виду вкоренившегося в нашем общественном мнении убеждения о легкости для России вторжения в Индию. Целыми веками общество наше воспитывалось на идее похода в Индию. Вместе с молоком матери мы всасывали взлелеянную мечту о распространении нашего оружия за Гиндукушский хребет, в самую колыбель человечества, в сказочную страну мировых сокровищ, чтобы попутно свести здесь все старые счеты с Англией.
Сложно сказать, на чем базировалась такая легкомысленная самоуверенность, которая не желала считаться ни с какими условиями географическими, стратегическими и иными. Плодилось немало невежественных и легковесных статей и брошюр, которые усиленно толкали Россию по направлению к Индии, насыщая наше общественное мнение опасными химерами.
Вот мне и хотелось вызвать “дискуссию” по этому вопросу в среде офицеров Генерального штаба. Для этого я просил разрешения начальства издать перевод на русский язык нашумевшей в Англии брошюры “Can Russia invade India”[208]. В ответ на мое ходатайство Духовской приказал мне сделать сообщение в закрытом собрании, доступном только для генералов и офицеров Генерального штаба; а “там видно будет”. Мне, однако, сейчас же после моего доклада видно было, что он не пришелся по вкусу, хотя никто ничего не возражал; а один из товарищей по Генеральному штабу, полковник Н. Н. Юденич – всегда прямой и откровенный – даже пожал мне руку, пробурчав, что давно надо было сказать то, что я высказал.
Понадобилась тяжкая для России катастрофа на Дальнем Востоке, чтобы наше правительство отказалось от своих пустопорожних угроз относительно Индии»[209].
Заметим в этой связи, что Снесарев принадлежал к числу тех, кто, как заметил Грулев, «толкали Россию по направлению к Индии». На конкретных взглядах Снесарева по вопросу о походе на Индию мы остановимся более подробно ниже. Здесь же отметим, что различие во взглядах на этот принципиальный вопрос могло послужить тем водоразделом, за которым в личных отношениях Снесарева и Грулева стало нарастать отчуждение.
Представляется, что для Снесарева Грулев был не только оппонентом по ряду воззрений на среднеазиатский вопрос, но и в какой-то степени конкурентом в разработке довольно популярной в то время темы. Продолжительное время они разрабатывали тему англо-русского соперничества в Средней Азии независимо друг от друга, и до англо-русского соглашения 1907 г. высказываемые ими идеи были во многом близки. Разработка этой темы значительно способствовала росту их авторитета, как военных экспертов и востоковедов. Творческая конкуренция между Снесаревым и Грулевым никогда не принимала формы дискуссии или полемики, не выносилась в публичное пространство (за исключением одной рецензии Грулева на работу Снесарева), но это состояние наиболее заметно в «интеллектуальной гонке» за приоритет в разработке отдельных вопросов: 1) Афганистан и Индия. Грулев издает важную переводную работу «Автобиография Абурахман-хана, эмира афганского» (1902), Снесарев публикует фундаментальное исследование «Северо-индийский театр» (1903); 2) Памир. Снесарев – две работы по Памиру (1902 и 1903 гг.), Грулев – «Памиры. Историко-географический очерк» (1904); 3) Среднеазиатский вопрос. Снесарев – «Индия как главный фактор в среднеазиатском вопросе» (1906), Грулев – «Соперничество России и Англии в Средней Азии» (1909).
Конец ознакомительного фрагмента.