Глава V
Помощь Финляндии и Эстонии
Итак, весною 1919 года в финляндском общественном мнении намечались три течения в оценке русского вопроса и мер к его решению: одно, националистически-русофобское, обосновываемое так называемой «теорией гнета». Другое – определенно интервенционистское, «активистское», поддерживаемое, как мы видели, влиятельными торгово-промышленными кругами по соображениям чисто экономическим; третье – социалистическое, явно противоинтервенционистское, но которое можно было нейтрализовать упорной демократической работой.
Наличность этих трех течений и предопределяла, казалось, всю совокупность работы русских антибольшевистских организаций в Финляндии. Было ясно, что эта работа должна вестись в трех направлениях; предстояло:
1) ослабить, насколько возможно, русофобство сторонников «теории гнета» путем добровольного, искреннего и безусловного признания независимости Финляндии, что сразу же парализовало бы пропаганду этой группы;
2) поощрять тем же путем деятельность торговопромыш-ленников и демократической интеллигенции и 3) всем содержанием белой работы на обоих берегах залива дать социалистической партии прочные гарантии в том, что вооруженная борьба против Петрограда не преследует никаких реставрационных целей, что возможность установления военной диктатуры со всеми ее красотами на другой же день после взятия Петрограда исключена – словом, что только принципы Февральской революции будут положены в основу строительства новой подлинно демократической республиканской России.
Ни одно из этих условий выполнено не было.
Начать с того, что «душа и мозг» русского белого дела в Финляндии, бывший член Временного правительства А. В. Карташев признавал независимость Финляндии только условно. Мы уже не говорим о Юдениче, который в этом вопросе вообще не разбирался, но все-таки инстинктом старого царского генерала смотрел на независимость как на определенное зло, причиняемое «единой и неделимой». Не говорим мы также и о ближайших его военных сотрудниках: генерале Суворове и Кондыреве (Конзеровском), просто высмеивавших «чухонскую» требовательность. Эти лица, как и вообще весь русский военный элемент в Финляндии, начиная с чина подполковника, относились определенно враждебно к идее независимости маленькой страны, в которой они нашли себе приют. Они не могли да и не хотели найти в своем сердце ноты к сближению с тем самым народом, от которого они ждали помощи в борьбе с большевиками. Обстоятельства, окружающая обстановка заставляли их скрывать свои чувства – и они скрывали. Но когда представлялся случай поносить «чухонцев» и укусить их, скажем, где-нибудь в Лондоне или Париже, они это делали охотно, не отдавая себе отчета в том, насколько это вредит их собственному же делу в Гельсингфорсе, в котором стены имели уши и никто никогда не знал, где начинается разведка. Умы же, которые руководили деятельностью этих элементов, со своей стороны ничего никогда не сделали хотя бы только для смягчения этой «античухонской» психологии.
А. В. Карташев, как мне ясно стало при первой же встрече с ним на заседании отмеченного выше «Комитета по делам русских», вообще сильно поправел с тех пор, как большевики отняли у него портфель. Он все время говорил о необходимости сильной власти, подразумевая при этом военную диктатуру, о безусловном подчинении директивам Колчака, получавшимся через Париж, через фильтр тамошнего Политического совещания с «сенатскими» разъяснениями Сазонова и Маклакова46. А когда ему указывали, что Колчак далек и не знает условий работы в Финляндии, что бывший министр иностранных дел царского правительства не безгрешен – он отвечал со свойственным ему богословско-олимпийским спокойствием, что «сохранение единства мысли у русских людей важнее, чем освобождение того или иного города, хотя бы даже Петрограда, из рук большевиков»…
Он считал, что независимость Финляндии будет нуждаться в санкции Всероссийского Учредительного собрания, для созыва которого после свержения Советской власти он не ставил никаких сроков, подменяя даже слово «Учредительное» колчаковским «национальным» с соответствующим содержанием. Что же касается возможности применения принципа самоопределения к эстонцам, которые в ту пору почти под самым Петроградом (у Нарвы и Пскова) вели упорнейшую борьбу с большевиками, то говорить об этом было для Карташева кощунственнейшим деянием, на какое только русский человек мог идти.
Я помню, сколько трудов мне стоило тогда уговорить А. В. Карташева начать переговоры о военной «кооперации» с эстонским представителем в Гельсингфорсе, бывшем министром в первом эстонском правительстве господином Ханкой, с которым после первого моего посещения Ревеля я начал переговоры на собственный риск и страх, рассчитывая повлиять затем на русские организации в Гельсингфорсе. Мне ясно стало после кратковременного пребывания в Ревеле и на фронте (20–28 января 1919), что широкая вооруженная борьба «за Петроград» или, точнее, серьезная ее подготовка может быть начата только на южном берегу Финского залива. Это диктуется как политической обстановкой, так и военной. В Эстонии противобольшевистский фронт уже существует, тогда как в Финляндии его еще нужно создавать. На территории Эстонии действуют автономные русские части (Северный корпус), находящиеся в договорных сношениях с эстонским командованием, – между тем как в Финляндии их еще надо формировать в тяжелой для русского дела общественной атмосфере. В Эстонии русские морально и духовно чувствуют себя «дома», правительственные и общественные организации относятся к русским определенно благожелательно, масса же в целом не делает разницы между русским и эстонцем.
Я вообще наблюдал, что в них русская культура пустила там глубокие корни. Интеллигенция говорит и думает по-русски, будучи воспитанной на русской литературе, на русском искусстве, театре и музыке. Торговля и промышленность кровно и неразрывно связаны с Петроградом. Промышленный пролетариат – это за редким исключением часть петроградского пролетариата, проникнутая сознанием общерусских задач. Крестьянство ненавидит одинаково немецкого барона-помещика и царского урядника, но к русским как к таковым ненависти не питает. О независимости страны, о полном ее отделении от России говорят пока только отдельные «экстремисты», в большинстве случаев социал-демократы меньшевистского толка, попавшие во время оккупации края немцами под заметное влияние берлинских шейдемановцев47. Но и они говорили о независимости только условно, заменяя ее федерацией – во всяком случае, представляя окончательное решение вопроса первому эстонскому Учредительному собранию, которое тогдашнее правительство Пэтса собиралось созвать не раньше лета 1919 года. Буржуазные же партии до трудовиков включительно говорили только о широкой автономии в пределах Российского государства или о федерации, международно гарантированной.
Что же касается военного элемента, главным образом офицерства, которому в обстановке тяжелых непрерывных боев от Нарвы до Юрьева и юго-западнее, естественно, принадлежала почти решающая роль в определении судеб страны, то оно состояло почти исключительно из офицеров русской службы, кадровых или запасных, проникнутых, разумеется, общерусскими интересами и исполнявших свой долг в борьбе с большевиками так же честно и самоотверженно, как раньше в рядах русской армии на Карпатах или в Галиции, в Восточной Пруссии или под Эрзерумом. Преобладал демократический элемент – студенты, учителя и представители либеральных профессий, мобилизованных в пределах бывшей Эстляндской губернии во время войны с Германией. Трения между ними и русским Северным корпусом, о котором речь выше, еще не намечались, братство по оружию, за редкими исключениями, было полное. Оружие, которое поступало из Англии или добывалось иными путями, делилось поровну, то же самое происходило и в отношении распределения продовольствия и предметов обмундирования.
В такой относительно благоприятной, по сравнению с финляндскими условиями, общественной, политической и военной обстановке мне казалось непреложно доказанным, что центром русских противобольшевистских организаций, ставящих себе задачей овладеть Петроградом и положить начало общему освобождению России от большевиков, должен сделаться Ревель.
Здесь все говорило в пользу нашего дела. Эстонцы видели свое спасение только в победе русской демократии и готовы были ей помочь всеми силами: требовалось только, чтобы российская демократия в свою очередь протянула руку эстонской и признала за маленьким народом право на самоопределение, хотя бы в самой академической декларативной форме.
* * *
Таковы были основные требования тогдашних вожаков общественного движения: Тениссона (бывшего члена Государственной думы), Штрандмана, ставшего затем премьером, Пийпа, бывшего министра иностранных дел республики, Поски, заключившего впоследствии мирный договор с большевиками, Ханко и Пэтса, с которыми я часто обменивался тогда мнениями по самым разнородным вопросам российской и, в частности, балтийской действительности.
– Мы не остановимся у этнографических границ Эстонии, а пойдем дальше на Петроград вместе с вами и всеми теми, кто только придет нам на помощь в эту тяжелую минуту. Но обеспечьте нам элементарное право на существование; устройте так, чтобы русское дело здесь, в Эстонии, попало в руки подлинной демократии, а не тех старорежимников, которые уже теперь говорят, что как только Петроград будет взят, штыки придется повернуть против Ревеля и его «автономистов» – самостийников….
Я принялся за работу. Но в моей тогдашней штаб-квартире, в Гельсингфорсе, мои разговоры о военной кооперации с эстонцами, а главное, условия этого сотрудничества вызвали чуть ли не переполох в тамошних руководящих русских центрах.
А. В. Карташев и ближайшие его сотрудники по политической части, в том числе главным образом молодой инженер И. Г. Новицкий, человек энергичный, твердой воли и решительный, оказывавший сильное влияние на бывшего министра Временного правительства, они и слышать не хотели о декларировании принципа самоопределения в пользу эстонцев как conditio sine qua[10] для совместных военных действий на южном берегу залива.
Юденич, с которым я подробно и обстоятельно говорил на эту тему, смотрел на вещи проще и не повторял вслед за Карташевым, что мы, мол, не имеем никакого права «расточать» наследие предков и выдавать хартию вольности «разным» эстонцам и латышам. Он уже успел завязать отношения с действовавшим в Эстонии русским Северным корпусом и знал, что почва там весьма благоприятна для развития широкого противоболыиевистского военного дела.
Значит, рассуждал он, там можно подраться, а это ведь главное. Политику же пускай делают другие. Пускай они (т. е. Карташев и Политическое совещание) создают такую политическую обстановку, при которой ему, Юденичу, удалось бы собрать разбросанных по Финляндии русских офицеров и добровольцев (числом до шести-семи тысяч), формировать из них на территории Финляндии несколько батальонов, перебросить их на южный берег залива, в Эстонию, в подкрепление действующего там Северного корпуса и, заручившись поддержкой союзников и эстонцев, начать во главе этой маленькой армии поход на Петроград. Ведь он, Юденич, только «старший начальник» русских войск, оставшихся на обоих берегах залива, но не политический вождь; поэтому пускай о «политике» заботятся другие…
А эти «другие» действительно так хорошо позаботились об этой политике, что однажды (в конце февраля 1919) ко мне прибегает взволнованный эстонский представитель в Финляндии и будущий военный министр д-р Ханко и сообщает, что дело «проваливается». Оказалось, что съездившая для переговоров в Ревель делегация в составе князя Волконского (бывшего товарища председателя Государственной думы), генерала Суворова и какого-то никому неизвестного полковника Гершельмана заговорила с эстонцами о «правомочиях органов самоуправления… Эстляндской губернии», об условиях передачи Ревельского порта, железных дорог, почты и телеграфа в руки русских организаций и об установлении единого командования в лице Юденича…
Эстонцы были возмущены: они говорят о независимости, о декларации права на самоопределение, у них своя армия, свое правительство, свое дипломатическое представительство в Лондоне и Париже, Англия помогает им оружием и деньгами, за ними вообще «ухаживают», а русские, которые сами нуждаются в их помощи, предлагают им вернуться к status quo ante[11], т. е. капитуляцию. Я успокоил, насколько мог, господина Ханко, написал ряд успокоительных писем моим ревельским политическим друзьям и вновь принялся за работу. А. В. Карташев постепенно стал склоняться на устройство совместного со мной собеседования с Ханкой, который должен был получить соответствующие полномочия из Ревеля для всестороннего принципиального обсуждения вопроса о кооперации и выработке условий политической конвенции. Совещание состоялось через несколько дней в гостинице Societetshuset «в атмосфере внешнего взаимного благожелательства». Ханко, не стесняясь, говорил, что в стране нарастает недовольство против русских, которые передали дело антибольшевистской борьбы в руки правых организаций, самолично образовавшихся; что правительство Эстонии этим организациям определенно не верит, что если гельсингфорской политической организации идея совместных военных действий против Петрограда желательна, то им должна предшествовать торжественная и искренняя декларация права эстонского народа на самоопределение. Он, Ханко, как и все правительство Эстонии не сомневаются, что при этом условии народный голос на предстоящих в скором времени выборах в Учредительное собрание выскажется не только в пользу военного сотрудничества, но и за сохранение более или менее прочной федеративной связи с Россией после изгнания большевиков…
Конец ознакомительного фрагмента.