Глава III
Независимая Финляндия
В Гельсингфорсе в ту пору общественная атмосфера была крайне неблагоприятна для деятельности русских белых организаций. Русских ненавидели, Россию как целое презирали – открыто и без прикрас, глубоко и без лицемерия.
С этим чувством вы переходили финляндскую границу, когда таможенный чиновник или полицейский офицер, точно в дополнение к установленным законом нормам, применял к вам, русскому, тысячи лишних придирок, имевших порою характер явного издевательства; это чувство не покидало вас, когда вы уезжали из страны. Вы уносили с собой в Европу багаж тяжелых воспоминаний, который давил на вашу совесть, ваш рассудок и логику и таким образом лишал вас возможности видеть лес среди деревьев.
Финляндская буржуазная партия, за редкими индивидуальными исключениями, интеллигенция как целое (финская и шведская), бюрократическая и военная среда – все эти элементы сделали из ненависти к русскому особый культ; ему поклонялись, его развивали, и не было, казалось, жертвы, которая считалась бы достойной его. Вследствие этого русские, числом от 15 до 20 000 человек, и жили тогда в стране на положении париев под тяжелым административным контролем, стесненные в «правожительстве» и в свободе передвижения, терпя также и острую продовольственную нужду, далеко не всегда оправдывавшуюся общим продовольственным кризисом в стране.
И тем не менее, проверяя теперь через фильтр последовавших затем событий свои тогдашние ощущения, я скажу, что эта ненависть финляндцев ко всему русскому не была простым выражением того, что принято ныне называть зоологическим национализмом новых государственных образований. Элемент мести за старые обиды и оскорбления – за Бибикова и Зейна33, несомненно, был тут налицо, но к нему примешивалось и глубокое чувство страха за завтрашний день34.
Независимость Финляндии была провозглашена вскоре после Октябрьской революции, между тем как до того «самое демократическое из всех демократических правительств в мире» – правительство Керенского – этой хартии вольностей финляндцам не давало.
Вспомните только, как А. Ф. Керенский на митинге матросов и солдат в Гельсингфорсе у памятника Александра II предостерегал финляндцев от «поспешных и необдуманных шагов».
Вспомните, как сдержанно финляндское общественное мнение стало относиться после этого к новому демократическому генерал-губернатору Стаховичу и как постепенно, под влиянием печальных вестей из России, у них гасла вера в возможность действительного перерождения России.
Когда Ленин воссел на российский престол, а Троцкий в Брест-Литовске готовился скрепить своей подписью декларацию о самоопределении национальностей со всеми вытекающими отсюда последствиями – Свинхувуд, как тяжело это ему ни было, не задумался постучаться лично в Смольный за получением отпускного свидетельства. Он и его единомышленники, подавляющее большинство финляндской буржуазии и интеллигенции отлично разбирались, что эта бумажка решительно ничего не стоит как международно-правовое обязательство, что она, во всяком случае, еще будет нуждаться в ратификации завтрашней России. Но они рассуждали при этом так:
– Нам нет дела до того, кто в России сейчас правит – царь, Керенский или Ленин. Наша связь с Россией фактически порвана с того момента, как в России монархия упразднена, потому что, по точному смыслу Фридрихсгамского мира, между Финляндией и Россией существовала лишь уния в лице царя, великого князя Финляндского35. Царя нет – нет также и унии. Но, по соображениям тактическим, мы все-таки желали бы получить расписку в том и от нынешнего русского правительства; она облегчит нашу работу в международно-правовом отношении в смысле скорейшего признания Финляндии полным субъектом международного права и расчистит путь для добрососедского экономического соглашения с Россией…
Далее мы покажем, что сделали впоследствии из этих деклараций С. Д. Сазонов и его единомышленники, какие аргументы они противопоставляли финляндцам, тогда те требовали, чтобы, по крайней мере, Колчак признал без оговорок их независимость, и как византийская аргументация Сазонова и Милюкова пагубно влияла на дальнейший ход событий в Финском заливе.
Но каковы бы ни были возможности различного толкования Фридрихсгамского мира – одно было ясно: нельзя опираться на него как на гранитную скалу для сегодняшнего решения вопроса о судьбе Финляндии: нельзя – ни финляндцам, ни русским.
Старые нормы международного права более не существуют; война все опрокинула; мир стоит перед новыми фактами, которые впоследствии новые Мартенсы36 и Листы, конечно, не замедлят влить в новые нормы права. Нельзя же, в самом деле, принять без оговорок такие акты и соглашения, которые в свое время вытекали, скажем, из блаженной памяти принципа «легитимности»37.
Старый принцип международного права, по которому занятие территории неприятелем не дает ему юридического титула на владение ею, надо расширить в том смысле, что владение территорией (т. е. долгосрочное занятие), вытекавшее из завоевания или из династической купли и продажи, не дает владельцу юридического титула на дальнейшее бессрочное владение, если население того не желает. Это – яснее ясного для всякого, кто не желает пользоваться демократическими принципами как фиговым листком для сокрытия своей легитимистической наготы.
Для финляндцев тоже было неудобно опираться исключительно на Фридрихсгамский мир, потому что из точной буквы его текста нельзя выводить абсолютного права Финляндии на полное отделение от России без всякого предварительного сговора с ней; надо было смотреть исключительно на действительность сегодняшнего дня и постараться скрепить ее принципами той новой Европы, которая в муках родилась от мировой войны. Вместо этого, однако, финляндцы, как и русские типа Милюкова и Сазонова, уперлись в букву. Финляндцы и впоследствии на Юрьевской мирной конференции с большевиками (август – сентябрь 1920) не могли отречься от своих основных ошибок. Свои притязания на Печенгу, например, они стали обосновывать там царскими обещаниями, но даже кремлевским дипломатам не стоило особых трудов ответить иронически, что если финляндцы считают обещания и акты царей «священными», то могут ведь найтись и такие, которые будут говорить в ущерб интересам Финляндии.
Большевики, очевидно, намекали при этом на Выборгскую губернию, которая, как известно, царскими указами была выкроена из территории России и присоединена к Великому княжеству Финляндскому. Пассекиви38, вождь финской делегации, понял намек и уже больше к своей аргументации не возвращался, предоставив своим коллегам социал-демократам, членам сейма, убедить большевистскую делегацию в том, что Печенга нужна по соображениям экономическим не финской буржуазии, а пролетариям северных областей Финляндии, не имеющим выхода к Ледовитому океану. Это подействовало – la noblesse oblige[4].
Москва уступила…
Через некоторое время эту же ошибку финляндцы повторили и в своем споре с Швецией по вопросу об Аландских островах – они отвергли принцип самоопределения и стали смотреть на этот вопрос как на внутреннее дело Финляндии. Однако рядом с этим они продолжали настаивать на применении принципа самоопределения… к Восточной Карелии, которая в руках большевиков плохо лежала. Получилась политическая каша в головах у самих финляндцев: старые международные акты действительны и недействительны, принцип самоопределения обязателен и необязателен…
Но это происходило от отсутствия опыта у государственных людей Финляндии в международных делах, от задорности и чрезмерной прямолинейности молодой дипломатии – черт, которыми отличаются все новейшие государственные образования в Европе. Кроме того, с легкой руки Ллойд Джорджа и Клемансо политика «совершившихся фактов» стала здесь обыденным явлением, независимо от того, оправдываются ли они «священными» лозунгами победителей, во имя которых десятки миллионов людей оросили своей кровью поля сражений в Европе, Азии и Африке.
Я наблюдал такую политику совершившихся фактов в маленьком, почти микроскопическом, масштабе на первых же порах моего пребывания в Гельсингфорсе. Тогда (январь 1919) в моде была там идея «унии» с Эстонией. Ей сочувствовали все буржуазные партии – финские и шведские, печать только и жила этой темой. Финские делегации ездили в Ревель, эстонские – в Гельсингфорс, причем во главе движения стояли преимущественно финские интеллигенты, представители либеральных профессий, проведшие всю свою жизнь вплоть до большевистского переворота… в Петербурге. Здесь-то, помнится, они и стали «лансировать» впервые свою мысль об унии между Финляндией и Эстонией еще летом 1917 года при правительстве Керенского. Но русская печать не обратила тогда должного внимания на это движение, Временное правительство – еще меньше. В Финляндии же оно нашло много горячих сторонников.
Они говорили: финский и эстонской народы находятся в близком племенном родстве, о чем свидетельствует прежде всего язык. В экономическом отношении их интересы совпадают, так как они населяют оба берега Финского залива, причем у одной страны есть то, чего нет у другой. Финляндия бедна продовольственными продуктами, но зато богата лесом, камнем, бумагой, Эстония же не имеет никакой промышленности, но зато имеет изобилие сельскохозяйственных продуктов, которые до сих пор шли почти исключительно на удовлетворение петербургского рынка, что, в свою очередь, ставило маленькую страну в положение зависимости от России.
Далее, если Россия как великая держава возродится и окрепнет, она, несомненно, попытается вновь удушить порознь Финляндию и Эстонию. Предотвратить эту возможность можно только тем, что оба берега Финского залива в государственно-международном отношении составят одно целое, сохраняя каждый свою автономную самостоятельность. В этом случает обе стороны, «инициированные» наподобие бывшей Австро-Венгрии (!) или как в свое время Швеция и Норвегия, хотя и без монархов, получат и необходимые стратегические гарантии – Финский залив будет закрыт для России…
Этот ход мышления, преимущественно же последние (стратегические) доводы, преобладал у всех финских сторонников «унии»; эстонцы относились к ней сдержаннее. Они, за исключением немногочисленной группы социал-демократов, одержавших потом верх на выборах в Учредительное собрание, тогда вообще еще не успели выяснить даже для себя самих вопрос о будущности Эстонии. Говорили о «самостоятельности», о «независимости» скорее из политических причин, но имели в виду автономию в пределах будущей российской демократической государственности или федерацию с возродившейся Россией. Слушали, однако, и финнов, которые именно благодаря своей географической близости и родственности языка имели возможность вести в Эстонии сильную пропаганду в пользу независимости и полного отделения от России, а впоследствии еще больше – англичан, которые давали оружие и снаряжение.
Когда же (в январе и феврале 1919) финские добровольцы, при поддержке финляндского правительства, массами стали переправляться на южный берег залива на помощь немногочисленной эстонской армии, сдерживавшей тогда натиск большевиков по линии Нарва – Юрьев, эстонцы сразу прозрели. Не было общественной группы в Эстонии – от правых аграриев до социал-демократов, не было городка и селения, которые не мечтали бы о скорейшем избавлении от финской помощи, об уходе белых финских головорезов-авантюристов, терроризировавших маленькую страну не меньше только что ушедших большевиков.
Идея «унии» получила непоправимый удар. О ней сразу как-то перестали говорить: одна сторона, более слабая (Эстония), убедилась, что ей сулят просто нового хозяина вместо старого…
Я часто навещал в те дни Ревель. Момент был крайне напряженный в военном отношении – большевики с большими силами то подходили к Ревелю, то отступали, отступали порою, как мы видели, под давлением… гимназистов и добровольческих отрядов, сформированных из эстонцев и русских. Государственность находилась в зачаточном состоянии. Не было, казалось, ничего, что могло бы быть пригодным для длительного ведения войны с большевиками и для обеспечения независимого существования страны. Она была голодна, неодета и необута – ибо за шесть месяцев оккупации германцы успели вывести из нее буквально последние остатки, между тем как даже по Брестскому договору Германии принадлежала в пределах Эстляндской и Лифляндской губерний только полицейская функция. Об организации или организованности в административном и экономическом отношениях не могло быть и речи, потому что германцы во время своей «полицейской» оккупации страны душили всякую самостоятельность, а когда они ушли, вслед за ними появились большевики.
Я помню, например, что первые «министры» Эстонской Республики лично собирали у богатых людей деньги на покупку оружия и сапог у уходящих немцев, причем расписки выдавались обыкновенно на клочках бумаги, вырванных из записной книжки.
Я помню, как первый премьер Пэте и затем военный министр Ханко, отправляя через Гельсингфорс (Ревель еще был тогда изолирован от Европы) первую свою телеграмму в английский Foreign office[5] с мольбой прислать 20 000 винтовок, 3000 пистолетов и несколько батарей орудий – просили меня… походатайствовать за них в Лондон и нажать на кнопку печати:
– Мы делаем ведь одно дело. Русские батальоны (Северный корпус) сражаются бок о бок с нашими. Но мы погибнем вместе, если у нас не будет оружия, сапог и шинелей…
Общественная мысль в Эстонии в ту пору также еще не успела выкристаллизоваться в сколько-нибудь определенные формы; не было печати, вместо парламента действовал суррогат из представителей разных партий – аграриев, народников, трудовиков и социал-демократов. Школа бездействовала, потому что учительский персонал и большинство воспитанников средних учебных заведений были на фронте, Юрьевский университет где-то витал в пространстве.
И тем не менее внутренний инстинкт самосохранения подсказывал эстонцам бояться финских добровольцев-головорезов и не верить также аргументам в пользу возможного более тесного политико-государственного сближения с Финляндией, т. е. доводам в пользу «унии». Так разговоры о ней вскоре и заглохли вовсе, и только через год, когда мир Эстонии с Советской Россией уже был подписан и сама Финляндия тоже готовилась начать мирные переговоры, они опять возобновились, но уже в виде широкого проекта образования балтийского союза, лиги балтийских государств или северо-восточной маленькой «Антанты». Но эта была уже «большая» политика, в которой участвовали и взрослые, «концерт», в котором первая скрипка принадлежала уже не Финляндии, а Польше, и где незримым дирижером был Ллойд Джордж, а ноты доставляли сами большевики.
К несчастью для самих эстонцев, тот же инстинкт самосохранения не удержал их впоследствии от бездны ошибок, которые ввели их в политическую и экономическую кабалу к англичанам. Лондон, казалось, охотно давал оружие, снаряжение и даже кое-какие деньги – давал «широко», почти не требуя гарантий и компенсаций, как полагается настоящему барину-победителю и меценату… Эстонская общественность была в восторге от этой отзывчивости англичан и льнула к ним. А когда она еще стала замечать (весна и лето 1919), что те же благодетели рода человеческого относятся к русским пренебрежительно и высокомерно, третируя их временами en canaille[6], то для националистически настроенных элементов это дало лишний повод, с одной стороны, усилить СВОЙ ЗООЛОГИЗМ в отношении русских и русского дела, а с другой – культивировать свою преданность англичанам, которые якобы давали им возможность «познать самих себя».
В ту пору мне часто представлялся случай в беседах с эстонскими общественными деятелями обращать их внимание на гибельность чрезмерной дружбы с англичанами. Я не был «англофобом», в такой же мере «франкофобом», но как журналист, посвятивший 15 лет своей деятельности почти исключительно вопросам внешней политики, я знал азбуку исторического развития Англии в международном отношении. Я убеждал эстонцев, что Лондон никогда «даром» ничего не делает, что из одного человеколюбия он не стал бы распространять свое могущество на сотни миллионов людей, на их земли и состояние, что, следовательно, эстонцам также придется платить в один прекрасный день звонкой монетой за все благодеяния Англии. Признаюсь – у меня не было тогда под рукой никаких данных, я еще не знал, что воспаленному мозгу Ллойд Джорджа уже мерещилась морская база или угольная станция на островах Эзель и Даго или краткосрочная «аренда» этих островов на обычных в английской дипломатической практике началах. Я оперировал ощущениями – и только. Эстонцы слушали меня, но не верили: их вековая ненависть к немецким баронам была такая сильная, что малейший намек на возможную корысть англичан казался им чудовищным германофильством.
Однако спустя несколько месяцев и они убедились, что Англия действительно не привыкла даром расточать свои фунты и стерлинги: не будь резкого вмешательства Клемансо, острова Эзель и Даго так и перешли бы, хотя и на арендных началах, к Англии. Счастье эстонцев только в том, что «Тигр» в последнюю минуту усмотрел в этом явное нарушение нового версальского «равновесия» и запротестовал39. В Ревель примчалась французская миссия – военная и дипломатическая, и дело было выведено на чистую воду.
Впоследствии мы покажем подробно в отдельный главе об Эстонии, что этот эпизод все-таки не уберег маленькую страну от самой грубой ее экономической эксплуатации англичанами. Петля закинута – неизвестно только, когда она удушит страну и в политическом отношении.
Но, возвращаясь к вопросу о Финляндии, справедливость требует отметить, что каковы бы ни были империалистические тенденции отдельных ее кругов при территориальном толковании тезиса «независимость» – тенденции, в которых повинны все без исключения новейшие государственные образования в Европе, одно было ясно с самого начала: независимость Финляндии, полная, безоговорочная, должна быть признана. Это – пункт, от которого не отступит никогда ни один финляндец, будь то крайне правый или красный коммунист. Этого требует элементарная справедливость, азбучное политическое благоразумие, не говоря уже о велениях демократических принципов, которые заложены или должны быть заложены в основу новой Европы и, конечно, также России.
Не подлежало сомнению, что финляндская буржуазия и интеллигенция в своем подавляющем большинстве из страха перед завтрашним днем, из опасений, что завтра на страну может быть произведено новое покушение, доводили временами идею независимости до абсурда. Белогвардейские элементы черпали из нее силу – как мы уже отметили – для проявления зоологического национализма в отношении русских, военные и административные – для тщательного безвозмездного очищения русских складов – военных и продовольственных – morute для «аннексии» всего государственного имущества России в Финляндии, исчислявшегося в несколько миллиардов марок.
Так, например, военные суда, оставленные большевиками в финляндских гаванях, главным образом в Гельсингфорсе, несколько больших торговых пароходов с значительным тоннажем, плавучие доки, ледоколы и шаланды были объявлены «военной добычей». А между тем, с точки зрения международного права, за которое те же захватнические элементы постоянно цеплялись, никакой «войны» между Россией и Финляндией не было никогда. В Финляндии произошло восстание финляндских же коммунистов, которые на несколько месяцев захватили власть в стране. Это восстание было продавлено финляндской же белой гвардией и германскими дивизиями, приглашенными в страну финляндским белым правительством, сидевшим в Вазе. Ни о какой, следовательно, «военной добыче» при таких условиях не могло быть и речи.
Точно так же финляндская администрация не имела в своем распоряжении никаких юридических титулов на практиковавшейся на моих глазах в широких размерах захват многомилионного имущества русских общественных организаций – Союза земств и городов, Военно-промышленного комитета, Красного Креста и др.
Достаточно сказать, что еще весною 1919 года в Гельсингфорсе, Выборге и некоторых других крупных городах, где раньше стояли большие русские гарнизоны, финляндская администрация продавала с торгов громадные партии консервов, заготовленных для русских войск еще при царском правительстве и Керенском и переданных в момент ухода большевиков Военно-промышленному комитету. Однако суммы, вырученные от продажи этих продуктов (они исчислялись миллионами), не были занесены на счет России и рассматривались как «военная добыча», несмотря на протесты оставшихся в стране представителей русских общественных организаций.
Равным образом безвозмездной конфискации подверглось и недвижимое имущество русских государственных и общественных учреждений, как например, громадные лесные участки, принадлежавшие лесному ведомству, дома, усадьбы и проч. В общей сложности, по заявлению самих финляндцев, сумма русского наследства, доставшегося Финляндии, определялась в семь миллиардов марок в довоенной валюте. И пусть не сетуют на меня мои финляндские друзья, которые будут читать эти строки, если скажу, что этот способ «унаследования» России, мягко выражаясь, был далеко не закономерен. Во имя будущих действительно дружеских и добрососедских взаимоотношений с демократической народной Россией могли быть изысканы, во всяком случае, иные пути и средства для ликвидации старой связи.
* * *
Я видел такие пути и средства через год после описываемых здесь событий в другой отделившейся от бывшей метрополии стране – в Чехословакии. Здесь никто ничего не хватал, здесь ничто не казалось плохо лежащим. Отношения между Австрией и так называемыми Successionsstaaten (государствами-наследниками) ликвидировались по-доброму, по-справедливому, поскольку это допускалось объективной обстановкой. А между тем здесь, скажем в Праге, тоже произошел переворот (28 октября 1918), здесь тоже срывали габсбургские гербы (эмблемы австрийского владычества), здесь тоже была провозглашена полная независимость. Однако Чехословакия, первая среди Successionsstaaten, позаботилась о том, чтобы новый сосед (бывший хозяин), Австрия, не пострадал слишком от произведенной операции; она не только не захотела ничего, но, напротив, сама поспешила дать Австрии локомотивы и уголь, железо и сахар, вагоны и стекло. Для ликвидации же финансовых взаимоотношений здесь скоро были созданы смешанные комиссии, работающие в полном контакте с союзными комиссиями по возмещению убытков (Commission de Reparation) согласно мирному договору, – и не сегодня-завтра, гляди, на молодую Чехословацкую Республику еще будет перенесена часть австрийского государственного долга в размере шести-семи миллиардов крон.
А между тем эта республика как бывшая составная часть Австрии могла бы иметь основание «поживиться» на ее счет в значительно большей мере, чем Финляндия, которая, по словам самих финляндцев, никогда не была «составной частью» Российской империи, а представляла собой только одно самостоятельное звено «унии», и где, следовательно, все русское имущество как нечто, принадлежащее другому самостоятельному звену «унии», должно было остаться за Россией…
Повторяю: пусть не сетуют на меня мои финляндские друзья, если я вновь перелистываю эти мрачные, на мой взгляд, страницы их бракоразводного процесса с Россией. Война и революция, но главным образом, конечно, война, – всюду дали волю широкому проявлению злых инстинктов. В Финляндии, однако, как мы отметили, это психологическое состояние масс усугублялось еще тем, что маленькая страна на протяжении нескольких месяцев должна была проделать жестокую гражданскую войну. Победили «белые» – буржуазия и интеллигенция, но из страха перед неизвестным, из опасения, что независимость страны вновь будет подвергнута тяжелым испытаниям, они явно перегибали палку.
В общем, на первых порах моего пребывания в Гельсингфорсе (весной 19), если не останавливаться дальше на психологических и административных притеснениях, я наблюдал два больших общественно-политических течения в отношении России.