Урок 7
Любая работа настолько волшебна, насколько волшебной ее делаешь ты
Какая работа была худшей в твоей жизни? Этот вопрос всегда дает отличную тему для начала разговора. Давай, расспроси об этом людей. Но только осторожно. Худшая работа для тебя может оказаться лучшей работой для кого-то другого.
Разве не здорово было бы обмениваться рабочими местами в космическом масштабе? Если бы каждый отказался от той работы, которую он ненавидит, кто-то другой, кому она по-настоящему нравится, мог бы занять его место и стать счастливым.
Какой была моя худшая работа? Забирать мертвые тела в похоронном бюро.
Когда работаешь в похоронном бюро, занимаешься всем понемногу. Печатаешь мемориальные карточки, моешь катафалки, обслуживаешь панихиды и выезжаешь по вызову. Первое мертвое тело забыть невозможно. Когда я впервые дежурила «на вызовах», я понятия не имела, чего ожидать. Только задремлешь ночью – и звонит телефон, нужны твои услуги. Мой первый звонок раздался в три часа ночи. Жуткое чувство – ехать в катафалке по городу посреди ночи (как в фильме ужасов), чтобы забрать тело.
Если бы каждый отказался от той работы, которую он ненавидит, кто-то другой, кому она по-настоящему нравится, мог бы занять его место и стать счастливым.
Этой женщине было немного за сорок, у нее были густые черные волосы. Прошли десятилетия, а я до сих пор помню ее лицо. Она лежала в постели, глаза ее были открыты. Она тяжело болела, и семейный врач уже приехал, чтобы засвидетельствовать ее смерть. Присутствовали родственники, поэтому мне приходилось вести себя так, будто мне совсем не страшно прикасаться к ней. Я и не представляла, как трудно поднять мертвое тело, пока мне не пришлось это сделать. Это придало новый смысл расхожему выражению «мертвый груз». Когда я вернулась в похоронное агентство, нам пришлось раздеть тело, обмыть его и уложить для предстоящей панихиды.
Временами похоронный бизнес способен полностью выбить из душевного равновесия. Неделю за неделей ты погружаешься в мир смерти и скорби. Приходится обрабатывать уже не похожие на людей разложившиеся тела, найденные через несколько недель после смерти. Приходится маскировать отверстия, оставленные в телах пулями, но никак не удается скрыть раны, оставленные этими самоубийствами в душах выживших. От запаха смерти тебя тошнит, пока его не вытеснит запах бальзамирующей жидкости, от которой слезятся глаза. Но ничто так не выворачивает душу наизнанку, как крохотные гробики. Новорожденные, мертворожденные, надежды и мечты всей жизни, которые закончились пустой детской комнатой и онемевшими от горя родителями, сомневающимися, что могут продолжать называть себя так.
И в чем же здесь волшебство?
Когда видишь смерть так близко, начинаешь испытывать глубокую благодарность за жизнь. Однажды наш бальзамировщик позвал меня ассистировать ему. Он показал мне, как годы нездорового питания способны сузить артерии шеи. Я никогда не забуду зрелище поперечного сечения артерии того мужчины. Я думаю о нем каждый раз, когда меня тянет полакомиться картошкой фри.
Однажды я вошла в комнату для бальзамирования и с порога увидела мужское тело, чья грудная клетка была распахнута, как открытая книга. Тело было подвергнуто аутопсии, и бальзамировщик раскрыл его, чтобы подготовить. На мгновение меня охватил ужас, и я отпрыгнула назад. Но потом это зрелище совершенно зачаровало меня. Я придвинулась ближе и стала пристально всматриваться в каждое ребро и ткань, которые некогда окружали его бьющееся сердце. Это был удивительный момент. Как часто удается заглянуть внутрь человеческого тела?
За многие годы работы я брала интервью у сотен людей, от пилота аэростата до рабочих-мигрантов. Все они занимались работой, на которую один человек с удовольствием согласился бы, в то время как другой бы ее возненавидел. Я провела несколько недель, беседуя с рабочими-мигрантами на агроферме в Хартвилле, штат Огайо. У них-то как раз была работа, которая, как я полагала, вызвала бы неприязнь у большинства людей.
Женщины, с которыми я беседовала, говорили, что предпочли бы называться полевыми рабочими. Они не считали себя мигрантами. Им не нравилось то клеймо, которое накладывало на них название их работы. Одна женщина сказала мне, что слово «мигрант» создает образ бедных, грязных, необразованных людей, которых можно лишь пожалеть. «Они называют нас мигрантами, но это не так. Мне нравится рубить латук. И оплата честная, – говорила она. – Если я не хочу работать, меня никто не принуждает. Я просто меньше заработаю».
Эти женщины приехали из Южной Каролины, Флориды и Техаса, чтобы работать на черноземных полях в Хартвилле. Они привезли с собой детей, рабочую одежду и Библии. Они селились в старых домах, хижинах и трейлерах. Они носили ярко-желтую непромокаемую униформу – под цвет таких же желтых непромокаемых плащей, и в глубину полей фермы, раскинувшейся на 400 акрах, их доставляли старые школьные автобусы. Они сажали и убирали листовой салат сортов бибб, ромен и эндивий, листья которого так и сияли на фоне черного грунта. Они убирали волосы под яркие банданы и широкополые соломенные шляпы, втискивали пальцы в оранжевые резиновые перчатки и перевязывали лодыжки резиновыми лентами, чтобы жучки не забирались в штаны, а затем всовывали ноги в черные резиновые сапоги.
Каждый день они как бы сливались воедино с природой. Их музыкальным фоном был хруст коленей, сгибающихся в унисон, скрип холодных ножей по нагретому солнцем зеленому салату, тихие гимны Иисусу, взмывавшие к небу из-под сомбреро. Я слышала, как по рядам сборщиц то и дело прокатывается веселый смех.
Я провела с ними один день, собирая репчатый лук, и вернулась домой с адской болью в спине. Когда я сморкалась, на пальцах оставалась черная пыль. Я не смогла бы продержаться на этой работе и пары дней. А они никогда не жаловались. Они радовались птичьему гнездышку, найденному в поле. Они бегали проверять это гнездышко каждый день и делились новостями о матери-птичке и ее малышах.
С помощью резинок они вязали букеты из красного редиса. Они никогда не бросали работу – ни в дождь, каким бы сильным он ни был, ни на солнце, как бы нещадно оно ни палило. Когда зной становился непереносим, женщины хохотали и бегали освежаться под поливальные установки. Они бросались друг в друга салатными листьями. Они болтали о любовных интрижках из телесериалов. Они мечтали о том, как потратят заработанные деньги в торговом центре. Они говорили мне, что предпочитают солнце, ветер и небо любой работе в помещении. Они жалели людей, которые вынуждены весь день сидеть в офисе за стеклянным окном, отгораживающим их от мира.
– Здесь чувствуешь себя свободной, а не запертой в клетке, – сказала мне Уилла Мэй.
Эти женщины помогли мне понять, что любая работа настолько волшебна, насколько волшебной ее делаешь ты. Иногда это волшебство заключается не в зарплате или привилегиях. Оно заключается в том, что ты создаешь или оставляешь за собой – начиная от того гнездышка в поле и заканчивая букетом из красного редиса, который оказывается на прилавке в продуктовом магазине.