Уэверли, или Шестьдесят лет назад. Глава XII. Раскаяние и примирение (Вальтер Скотт, 1814)

Уэверли не привык пить вино в таких количествах. Поэтому он крепко проспал всю ночь и, проснувшись поздно утром, стал с очень неприятным чувством восстанавливать в памяти то, что случилось накануне. Итак, ему было нанесено личное оскорбление – ему, дворянину, офицеру и члену семейства Уэверли! Правда, оскорбитель был лишен в тот момент даже той скромной доли рассудка, которой наделила его природа; правда, мстя за обиду, он нарушил бы как божеские законы, так и законы своей страны; правда, спасая свою честь, он мог бы лишить жизни молодого человека, который, возможно, достойным образом выполнял свои общественные обязанности, и повергнуть семью его в отчаяние; наконец, он мог и сам поплатиться жизнью – перспектива не слишком приятная даже для самого смелого, если ее оценить хладнокровно наедине с самим собой.

Все эти соображения теснились в его голове, но первоначальное положение возвращалось все с той же неумолимой силой. Ему было нанесено личное оскорбление; он принадлежал к роду Уэверли, и он был офицером. Выбора не оставалось; он спустился в столовую к утреннему завтраку с намерением распроститься с хозяевами и написать одному из своих товарищей по полку с просьбой встретить его в трактире на полпути от Тулли-Веолана к городу, где они были расквартированы. Оттуда он мог отправить лэрду Балмауопплу вызов, как того, видимо, требовали обстоятельства. Он нашел мисс Брэдуордин перед чашками, чайником и кофейником за столом, уставленным теплыми хлебами, пирогами, сухарями и прочим печеньем из пшеничной, овсяной и ячменной муки; тут же были яйца, олений окорок, баранина, говядина, копченая лососина, варенье и всяческие деликатесы, заставившие даже самого доктора Джонсона{111} признать шотландский завтрак самым роскошным в мире. Перед прибором барона стояло, однако, лишь блюдо овсянки и серебряный кувшинчик со сливками пополам с обратом, но сам барон еще не завтракал: он, объяснила Роза, вышел из дому еще рано утром, отдав распоряжение не тревожить своего гостя.

Уэверли сел за стол, не произнеся почти ни слова, и все время сохранял отсутствующий и рассеянный вид, вряд ли способный внушить мисс Розе высокое мнение о его способности поддерживать разговор. На одно или два замечания, которые она отважилась сделать по поводу самых обыкновенных вещей, он ответил невпопад; так что, видя, что все ее попытки занять гостя встречают с его стороны почти отпор, и втайне удивляясь, что красный мундир может прикрывать такую невоспитанность, она предоставила ему возможность мысленно развлекаться, осыпая проклятиями любимое созвездие доктора Даблита Большую Медведицу – источник всех бед, уже случившихся и, по всем видимостям, предстоящих. Но вдруг он вздрогнул, и краска залила его лицо; взглянув в окно, он увидел барона и молодого Балмауоппла; они шли под руку и были заняты, насколько он мог понять, очень серьезным разговором.

– Разве мистер Балмауоппл ночевал здесь? – спросил он поспешно.

Роза, которой не слишком понравилась внезапность, с какой молодой незнакомец задал ей первый вопрос, сухо ответила: «Нет», и разговор снова замер.

В этот момент появился мистер Сондерсон и передал, что его хозяин хочет поговорить с капитаном Уэверли в другой комнате. Сердце у Эдуарда учащенно забилось, но не от страха, а от неизвестности и тревоги; он повиновался. В соседней комнате оба джентльмена ожидали его стоя. На лице барона было написано благодушное достоинство, между тем как самоуверенный Балмауоппл выглядел не то угрюмым, не то пристыженным, а может быть, и тем и другим одновременно. Барон взял его под руку и, делая вид, что идет с ним вместе, между тем как на самом деле он вел его, вышел навстречу Уэверли и, остановившись посреди комнаты, торжественно произнес:

– Капитан Уэверли, мой молодой и уважаемый друг мистер Фолконер из Балмауоппла обратился ко мне, как к человеку пожилому, опытному и несколько искушенному во всем, что относится к щепетильным вопросам дуэлей или единоборств, с просьбой быть его посредником и выразить вам сожаление по поводу возникших в его памяти воспоминаний о некоторых событиях нашего вчерашнего пиршества, которые не могли не вызвать у вас иных, кроме самых неприятных, чувств, как у офицера, находящегося на службе у существующего ныне правительства. Он умоляет вас, сэр, утопить в забвении память о прегрешениях его против законов учтивости, от каковых прегрешений отрекается его более здравый рассудок, и принять руку, протянутую им в знак дружбы; я же должен заверить вас, что лишь сознание d’être dans son tort[42], как сказал мне однажды по такому же поводу храбрый французский офицер, monsieur Le Bretailleur[43], и уверенность в ваших высоких достоинствах смогли исторгнуть у него такие уступки; ибо как он, так и вся его семья были и являются с незапамятных времен mavortia pectora[44], как выразился Бьюкенен{112}, смелым и воинственным кланом или племенем.

Эдуард немедленно с присущей ему учтивостью принял руку, протянутую Балмауопплом или, скорее, бароном в качестве посредника.

– Я не в состоянии, – сказал Уэверли, – хранить память о речах, которые благородный человек пожелал взять обратно. Все, что произошло, я готов приписать вчерашним обильным возлияниям.

– Прекрасно сказано, – отвечал барон, – ибо, без сомнения, если человек ebrius, то есть в опьянении, состоянии, которое в торжественные и праздничные дни возможно и даже привычно у всех порядочных людей, и если этот джентльмен, освежившись и протрезвев, отрекается от поношений, произнесенных им в состоянии винного пресыщения, следует считать, что vinum locutum est[45], слова эти уже нельзя расценивать как принадлежащие ему. Однако я не счел бы это извинение достаточным в случае человека ebriosus, или привычного пьяницы, потому что, если этот последний по собственной воле проводит большую часть своего времени в нетрезвом состоянии, никаких послаблений в кодексе приличий ему сделать нельзя, и он прежде всего должен научиться вести себя мирно и учтиво, когда находится под винными парами. А теперь пойдем завтракать и не будем больше думать об этой дурацкой истории.

Я должен признаться, каковы бы ни были выводы, которые можно сделать из этого обстоятельства, что Эдуард после столь удовлетворительного объяснения оказал несравненно больше внимания яствам, уставлявшим стол мисс Брэдуордин, чем обещало начало завтрака. Балмауоппл, напротив, казался смущенным и подавленным, и Эдуард только теперь заметил, что у него рука на перевязи, чем, видимо, и объяснялось, почему молодой лэрд так неловко и смущенно подал ему руку. На вопрос мисс Брэдуордин он что-то пробормотал о падении с лошади и, желая, очевидно, поскорее избежать разговора на эту тему и нежелательного ему общества, встал из-за стола сразу же по окончании завтрака и, отклонив предложение барона остаться обедать, распрощался, сел на коня и отправился домой.

В свою очередь, и Уэверли объявил о своем намерении уехать из Тулли-Веолана сразу после обеда, чтобы засветло добраться до предполагаемого ночлега, но неподдельное и глубокое огорчение, с которым добродушный и приветливый старик принял это известие, совершенно отбили у него охоту упорствовать в своем решении. Не успел барон добиться от Уэверли согласия погостить у него еще несколько дней, как постарался устранить все причины, побудившие его гостя сократить, как ему казалось, продолжительность своего визита.

– Капитан Уэверли, – сказал он, – я не хотел бы, чтобы вы сочли меня, на деле или по взглядам своим, сторонником пьянства, хотя, возможно, во время нашего вчерашнего пиршества некоторые из наших гостей были если и не совсем ebrii, пьяны, то ebrioli, одурманены, по выражению древних, или half-seas-over, вполпьяна, как выражаются у вас в Англии. Не думайте, чтобы я говорил это на ваш счет, капитан Уэверли, ибо, как благоразумный молодой человек, вы, скорее, воздерживались от возлияний; и вряд ли это можно по справедливости сказать обо мне, который, побывав на торжественных пирах у многих славных генералов и маршалов, научился искусству изрядно пить без неприятных последствий и в течение всего вечера, как вы, без сомнения, имели случай заметить, не выходил из границ скромной веселости.

Невозможно было не согласиться с утверждением, столь определенно высказанным, и притом человеком, который, несомненно, был лучшим судьей в этом деле; хотя, если бы Эдуард основывал свое мнение на собственных воспоминаниях, он счел бы барона не только ebriolus, но на грани того, чтобы стать ebrius, или, выражаясь без обиняков, несомненно, самым пьяным из всей компании, за исключением, быть может, его противника – лэрда Балмауоппла. Однако, получив ожидаемую или, вернее, требуемую похвалу своей трезвости, барон продолжал:

– Нет, сэр, хотя я сам человек и крепкий, пьянство я ненавижу и видеть не могу тех, кто упивается вином gulae causa, ради услаждения своей глотки, хотя и не сочувствую закону Питтака Митиленского{113}, который вдвойне наказывал преступления, совершенные под влиянием Liber Pater[46]{114}, и в равной мере я не вполне склонен согласиться с упреками Плиния Младшего{115} в четырнадцатой книге «Historia Naturalis»[47]. Нет, сэр, я эти вещи различаю и отношусь к ним по-разному. Я сочувствую вину лишь постольку, поскольку оно веселит лицо и его пьют, выражаясь языком Флакка{116}, recepto amico[48].

Такими словами закончились извинения, которые барон счел нужным принести за избыточность своего гостеприимства; и легко можно поверить, что его не прерывали ни возражениями, ни какими-либо выражениями недоверия.

После этого он пригласил своего гостя на утреннюю прогулку верхом и приказал Дэви Геллатли встретить их у так называемой темной тропинки с Бэном и Баскаром.

– Пока не начался настоящий сезон, я с удовольствием познакомил бы вас хотя бы с некоторыми видами охоты. С божьей помощью нам может попасться косуля, а на косулю, капитан Уэверли, можно охотиться круглый год, ибо, не нагуливая никогда много жира, она также никогда не бывает особенно тощей, хоть и верно, что мясо ее не сравнится по вкусу с мясом лани или благородного оленя[49]. Но она пригодится нам для того, чтобы показать, насколько прытки мои собаки; поэтому-то я приказал Дэвиду Геллатли привести их.

Уэверли выразил некоторое удивление по поводу того, что его приятелю Дэви можно доверять такие дела, но барон объяснил ему, что этот бедный простачок не был ни глупец, nec naturaliter idiota[50], как сказано в законах о буйнопомешанных, но попросту несколько придурковатый плут, способный великолепно выполнить любое поручение, если только оно ему по вкусу, а слабоумием своим пользовался для того, чтобы не делать ничего для себя неприятного.

– Мы ему очень обязаны, – продолжал барон, – за то, что он однажды, рискуя собственной жизнью, спас Розу от большой опасности; поэтому мы разрешаем этому хитрому бездельнику есть наш хлеб, пить из нашей чаши и делать все, что он может или хочет; а это, если подозрения Сондерсона и приказчика справедливы, возможно, для него вещи равнозначные.

Тут мисс Брэдуордин рассказала Уэверли, что этот бедный дурачок страстно любит музыку и что особенно глубокое впечатление на него производит грустная, а от легкой и веселой он приходит в неистовую радость. Памятью в этом отношении он одарен изумительной, и голова его набита кусками и отрывками всяких мелодий и песен, которые он при случае весьма уместно применяет, если хочет укорить кого-нибудь, объясниться или посмеяться над кем-нибудь. Дэви очень привязан к тем немногим, кто с ним ласково обходится, прекрасно улавливая пренебрежительное или дурное отношение, за которое он способен мстить. Простой народ, зачастую столь же строго судящий о своем брате, как и о стоящих выше его, хотя и выражал большое сочувствие юродивому, пока тот бегал по деревне в лохмотьях, как только увидел его приодетым, обеспеченным и ставшим своего рода любимцем, вспомнил все случаи хитрости и остроумия в словах или на деле, которые за ним числились, и в доброте сердечной построил на них гипотезу, что Дэвид Геллатли дурак ровно настолько, насколько это ему нужно, чтобы уклоняться от тяжелой работы. Это мнение было не более обоснованно, чем взгляд негров, которые считают по ловким проказам обезьян, что они обладают даром речи и скрывают свои способности для того лишь, чтобы их не заставили работать. Но гипотеза эта была лишь плодом воображения; Дэвид Геллатли был действительно полусумасшедшим дурачком, каким он и выглядел, и не был способен ни к какому постоянному и продолжительному труду. Умственной устойчивости у него хватало ровно настолько, чтобы удержаться по сю сторону безумия; сметливости – чтобы не быть причисленным к идиотам; а кроме того, он был достаточно ловким охотником (впрочем, недурными охотниками бывали и не меньшие дураки), ласков и человечен к животным, за которыми ему поручали ухаживать, привязчив к людям, наделен феноменальной памятью и музыкальным слухом.

Но вот во дворе послышался стук копыт и голос Дэви, который пел, обращаясь к двум большим серым гончим:

– Скажите, мисс Брэдуордин, – спросил Уэверли, – принадлежат ли стихи, которые он поет, к старинной шотландской поэзии?

– Не думаю, – ответила она. – У этого несчастного был брат, и Небо, как бы для того, чтобы вознаградить семью за умственную недостаточность Дэви, одарило этого брата способностями, которые у него в деревушке считались необычайными. Его дядя нашел средства, чтобы подготовить его к принятию сана священника шотландской церкви, но он не мог нигде добиться места, так как происходил из наших поместий. Вернулся он из колледжа отчаявшийся и с разбитым сердцем и стал понемногу хиреть. Мой отец поддерживал его до дня его смерти, а умер он, не дожив и до девятнадцати лет. Он чудесно играл на флейте, и говорили, что у него прекрасные способности к поэзии. Он любил и жалел своего брата, который всюду следовал за ним, как тень, и от него-то Дэви, наверно, и почерпнул много отрывков как песен, так и музыки, не похожих на здешние. Но если спросить его, от кого он перенял тот или иной отрывок, он либо дико и продолжительно хохочет, либо начинает плакать и жаловаться; но я никогда не слышала, чтобы он давал кому-либо какие-либо объяснения или упомянул имя брата, с тех пор как тот умер.

– Однако ж, – сказал Уэверли, которого легко было заинтересовать любым рассказом, лишь бы в нем был привкус романтики, – если его хорошенько расспросить, возможно, удалось бы узнать от него и побольше?

– Очень может быть, – ответила Роза, – но отец не разрешает никому тревожить его чувства по этому поводу.

К этому времени барон с помощью Сондерсона надел на себя пару ботфорт весьма значительных размеров и пригласил нашего героя последовать за ним, а сам зашагал по обширной лестнице, постукивая ручкой своего массивного хлыста по каждой балясине и напевая с видом охотника времен Людовика XIV: