Военное Инженерное училище
Вид на Пантелеймоновский мост и Михайловский замок. 1825 г.
Первые на Руси Инженерные школы были открыты в Москве в 1712 году и в Санкт-Петербурге в 1719 году государем Петром I. В 1723 году их соединили в Петербургскую Инженерную школу. После преобразования в 1810 году школа стала называться Инженерным училищем. В 1817 году генерал-инспектором инженерной части был назначен Великий Князь Николай Павлович, спустя два года настоявший на открытии Главного Инженерного училища из двух отделений: трехклассного кондукторского и двухклассного офицерского. В 1855 году Главное Инженерное училище было переименовано в Николаевское Инженерное училище, а офицерские классы – в Николаевскую Инженерную академию.
На тридцать вакантных мест в 1822 году претендовало сто тридцать человек. Блистательно сдав вступительные экзамены, Дмитрий поступил первым сразу во второй кондукторский класс и 19 января 1823 года принес присягу, вступив «в военную и вместе ученую службу, не по своему избранию и желанию»[29].
Великий князь Николай Павлович
Отличная подготовка, благородное изящество манер, серьезность молодого человека обращали на себя внимание окружающих. Великий Князь Николай Павлович имел обычай ежегодно выбирать пансионеров. Он отметил Брянчанинова, пригласил его к себе в Аничковский дворец и представил Великой Княгине Александре Федоровне, рекомендовав как нового воспитанника, не только прекрасно подготовленного в науках, но знающего греческий и латинский языки.
Великая княгиня Александра Федоровна
Александра Федоровна приказала зачислить юношу своим пансионером. Николай Павлович с тех пор не забывал о Дмитрии Александровиче, не оставлял его своим вниманием и заботой на протяжении всех лет учебы в училище. «Науки человеческие, изобретения падшего человеческого разума» сделались предметом внимания Дмитрия Брянчанинова, к ним он направил все силы своей души. В Инженерном училище юноша «принуждал себя любить математику, находить вкус в изучении ее сухих истин, переходящих нередко в замысловатый вздор»[30]. «Протекли почти два года в занятиях земных: родилась и уже возросла в душе… какая-то страшная пустота, явился голод, явилась тоска невыносимая – по Боге»[31].
Вид Аничкова дворца с Невского проспекта
Поразительные успехи в учебе, отличное поведение, высокая нравственность юноши и явное расположение к нему Великого Князя выделяли Дмитрия среди его товарищей. К концу 1823 года вместе с переводом в верхний кондукторский класс он был назначен федьфебелем кондукторской роты, в 1824 году его перевели из юнкерских классов в нижний офицерский и 13 декабря произвели в инженер-прапорщики. Яркие умственные способности и высокие нравственные качества Брянчанинова бесспорно заставляли как учащихся, так и профессоров, отдавать ему предпочтение перед другими воспитанниками.
Вид Аничкова дворца с парадного двора
Однако Дмитрий Александрович пользовался успехом не только в училище, но и в высшем аристократическом светском кругу. По материнской линии он имел родственные связи с известными фамилиями Муравьевых, Полторацких, Мордвиновых. Елизавета Марковна Полторацкая была замужем за президентом Академии Художеств, Алексеем Николаевичем Олениным, Агафоклея Марковна Полторацкая стала женой тайного советника, Александра Дмитриевича Сухарева. Обе сестры приходились неродными тетками Дмитрию Брянчанинову. Его первые литературные опыты привлекли к нему внимание знаменитостей литературного мира, с которыми он познакомился в доме Олениных: Гнедича, Крылова, Батюшкова и Пушкина. Там, на литературных вечерах, Дмитрий стал любимым чтецом-декламатором. Советы мастеров слова оказывали благотворное влияние на формирование молодого Брянчанинова как писателя, приучая его к тщательной отделке своих произведений.
Вид на памятник А. В. Суворову и Михайловский замок
В зрелом возрасте он часто повторял совет наиболее расположенного к нему Гнедича все без исключения произведения, написанные до сорока лет, считать незрелыми, неоконченными[32], и публиковать свои сочинения лишь по достижении сорока лет, после тщательной их проверки и обработки.
Д. А. Брянчанинов в офицерском мундире
Светская жизнь с ее соблазнами не привлекала молодого человека. Его запросы были иными, поиски его мучительно влекли в сферу духа, заставляя искать истину. Спустя два года после поступления в училище родилась в душе юноши тоска невыносимая. «Это было томление души, удалившейся от истинной жизни своей, Бога». В мундире юнкера он шел по улицам Петербурга, и слезы градом лились из его очей[33]. В то время множество различных мистических учений и сект волновали столицу, но ни одна не привлекала сердце Брянчанинова. В «строгих думах снял [он] мундир юнкера и надел мундир офицера… Не до веселий, не до развлечений было юноше! Мир не представлял [для него] ничего приманчивого: [он] был к нему так же хладен, как будто мир был вовсе без соблазнов!.. ум был весь погружен в науки и вместе горел желанием узнать, где кроется истинная вера…»[34]. Мучительно испытывал юный офицер цели земной жизни: «Науки! Дайте мне, если можете дать, что-либо вечное, положительное, дайте ничем неотъемлемое и верное, достойное назваться собственностью человека!.. Науки молчали»[35]. Единственное, что дало покой и ясность его сердцу, – чтение святых отцов Восточной Церкви: «осмнадцать веков, в устах их, свидетельствуют единогласно единое учение, учение Божественное!». Оно убедило его, что спасение в недрах Российской Церкви несомненно. Оно показало, что «все земные занятия, наслаждения, почести, преимущества – пустые игрушки, которыми играют и в которые проигрывают блаженство вечности взрослые дети»[36]. «Стремление к земному преуспеянию – какое странное, какое чудовищное!»[37].
Вид на Эрмитажный театр с Васильевского острова. 1824–1827 гг.
Неудивительно, что среди своих товарищей по училищу Дмитрий Александрович был одинок. Но Господь послал ему друга, который не только разделил его одиночество, но и последовал за ним по тернистому пути внешнего отречения от мира и внутреннего молитвенного делания: «Нет ближе знакомства, нет теснее связи, как связь единством мыслей, единством чувствований, единством цели. Где единомыслие, там непременно и единодушие, там непременно одна цель, одинаковый успех в достижении цели»[38]. Таким единомысленным, единосердечным, преданным другом и впоследствии духовным сыном Брянчанинова стал Михаил Васильевич Чихачев[39].
Памятник Императору Петру I на Сенатской площади. 1824–1827 гг.
Миша Чихачев родился в 1806 году и был годом старше своего друга, к которому он, тем не менее, относился более как к отцу, чем к товарищу. Он был младшим, балованным ребенком в семье, рос на свободе в родном поместье, в Порховском уезде Псковской губернии, и до шестнадцати лет воспитывался и обучался дома под руководством приглашенных учителей. Умный, способный мальчик не испытывал никаких сложностей, легко усваивая материал.
Михайловский замок. Церковь во имя Архангела Михаила
Шаловливым, беззаботным ребенком его привезли в Петербургское Инженерное училище, где перед ним открывалось блестящее светское будущее. Та к же, как и Брянчанинов, Михаил Чихачев обратил на себя внимание и был зачислен пансионером Великого Князя Николая Павловича. Он был очень легок в общении, весел, говорлив и являл собой полную противоположность Дмитрию Александровичу. Но Господь расположил сердца друзей и открыл их навстречу друг другу. Михаил Васильевич настолько благоговел перед высоким благородством и душевной чистотой Дмитрия, что не надеялся на сближение с ним, но Брянчанинов сам увидел в нем родного человека. Однажды, слушая забавную болтовню Чихачева, Дмитрий Александрович неожиданно прервал ее словами: «Будь ты христианином!» – «Я никогда не бывал татарином», – опешил его товарищ. – «Так, да надо слово это исполнить делом и углубиться поприлежнее в него». Сам Дмитрий занимался умной молитвой, которая творилась у него самодейственно: «Бывало, с вечера ляжешь в постель и, приподняв от подушки голову, начнешь читать молитву, да так, не изменяя положения, не прерывая молитв, встанешь утром идти на службу, в классы», – рассказывал он впоследствии[40].
Александро-Невская Лавра
Михаил Васильевич рассказывал: «В одну субботу слышу приглашение от товарища своего идти к священнику. – «Зачем?» – «Да обычай у меня исповедаться, а в воскресенье приобщаться Святым Христовым Тайнам; смотри, и ты не отставай». Бедная моя головушка пришла тогда в изумление и великое смятение. Страх и ужас: что и как, не готов, не могу! – «Не твое дело, а духовника», – отвечает храбро товарищ и любовию своею влечет меня за собою»[41].
С тех пор друзья вместе стали ходить на исповедь к духовнику училища, законоучителю, настоятелю церкви Инженерного замка, протоиерею Исаакиевского собора, Алексию Ивановичу Малову (1787–1855). Магистр богословия и воспитанник Санкт-Петербургской Духовной академии протоиерей Алексий известен как масон, духовник декабристов и участник секты Татариновой[42]. Для учащейся молодежи подобное поведение друзей было явлением необычным, поскольку обыкновенно говели и причащались один раз в году Великим постом. Духовник смутился необыкновенной ревностью молодых людей. Он донес начальству училища об их признании в том, что они были боримы греховными помыслами. Исповедь в греховных помыслах была воспринята как признание в преступных политических замыслах. Начальник училища, генерал-лейтенант, граф Егор Карлович Сиверс, лютеранин, и масон, член ложи «Петра к истине», и инспектор училища, генерал-майор, барон Федор Богданович Эльснер[43], не понимавший по-русски, подвергли товарищей форменному допросу. По окончании допроса впечатлительный, деликатный Дмитрий тяжело заболел и слег в постель, после чего Михаил «здоровым вполне его никогда не видал». Чихачев вспоминал, что, явившись в первый раз офицером к Великому князю, Дмитрий Александрович услышал от него: «Ты много Богу молишься, – мы тебе зададим»[44].
Друзья не отказались от своего намерения и, наученные горьким опытом, тайно от начальства принялись исповедываться у иноков Валаамского подворья в районе Малой Коломны. Те с любовью принимали молодых людей. Однажды один из иноков, отец Серафим, обратился к ним с советом поискать себе духовника среди насельников Александро-Невской Лавры, где жили ученики иеромонаха Леонида (Наголкина), получившего монашеское воспитание от последователей старца Паисия Величковского: «Здесь вы не удовлетворите души вашей». Валаамский монастырь более был склонен к внешнему подвигу, в основном, там жили монахи из простого сословия и, действительно, не могли вполне удовлетворить духовных запросов товарищей. Обрадованные Дмитрий и Михаил познакомились в Александро-Невской Лавре с учениками старца Леонида, – иеромонахами Аароном, Харитоном и Иоанникием, а также с духовником Лавры, отцом Афанасием. Нравились друзьям и продолжительные службы в монастыре. Брянчанинов стал совершенным аскетом.
Свято-Троицкий собор Александро-Невской Лавры
Вначале Дмитрий, как и остальные братья, жил в столице на частной квартире. При молодых господах, уже офицерах, как и в Покровском, был верный Александру Семеновичу дядька Доримедонт. Он по-прежнему аккуратно докладывал барину о жизни его сыновей в малейших подробностях. Не преминул он сообщить и о том, что «Дмитрий Александрович бесперечь изволят прибывать в Лавру, когда только свободны от дежурства во дворце»[45].
Вид на Михайловский дворец зимой
В Петербурге Брянчанинов простудился вторично очень серьезно: «Во второй раз я простудился будучи шестнадцати лет при переходе из второго класса в вышний в Императорском училище. Это случилось осенью во время слякоти, когда навалило по улицам много мокрого снега – в Петербурге, тогда генералом воспитывающимся в училище не позволено было ни носить калоши, ни поездок на извозчиках. В сей болезни не столько повредила мне самая простуда, сколько, как мне кажется, неправильное продолжительное лечение. После этой болезни силы мои очень изменились, пищи я начал употреблять вдвое меньше, нежели сколько употреблял до болезни, аппетит мой с сего времени уже никогда не восстановлялся. Это было в конце 1823 года. С того времени я почти постоянно более или менее хворал…»[46]. «Все мои болезни начались с того, что бывши еще юнкером, я жестоко простудил ноги, оконечности их, от различных медицинских пособий чувствовал облегчение временное, но оконечности ног никогда не вылечивали, год от году приходили в худшее положение…»[47]. В больнице прикованным к постели Дмитрий провел около пяти недель, где молодого офицера ежедневно посещал по повелению Великого Князя Николая Павловича его личный доктор. Дмитрий писал к родителям: «Время, проведенное в больнице, сделало меня более мудрым… Я много думал о ценности человеческой жизни и только теперь смог оценить все значение известных слов Христа: «Я есмь Альфа и Омега, Начало и Конец» (Ап. 1, 8). Эти слова заключают в себе все Священное Писание, так Священное Писание позволяет нам понять наше начало, наше естество и законы, ведущие нас к концу, который должен быть столь же прекрасен, как и наше начало; наше происхождение от Бога неизбежно направляет нас к поискам нашего конца в Боге»[48].
Зимняя канавка
Регулярно получая донесения Доримедонта Дмитриевича о поведении старшего сына, Александр Семенович встревожился и решил использовать свои столичные светские и родственные связи.
Вначале он обратился за помощью к прежнему товарищу по службе в пажах, графу Сиверсу. Брянчанинова немедленно перевели с частной квартиры, где он жил с братьями, в казенную квартиру в стенах Михайловского замка. С Михаилом Чихачевым они стали уже неразлучны, но посещения Лавры пришлось сократить. Товарищи относились к ним обоим с уважением, в трудных вопросах или в горе всегда обращались за помощью, но будучи совершенно иного духа, насмешливо звали «святыми отцами и монахами». Зная абсолютную честность друзей, неумение и нежелание лгать даже в мелочах, они никогда не посвящали их в свои проказы и шалости. Уже тогда, будучи совсем юным, Дмитрий Александрович проявлял духовное рассуждение и умение руководить душами человеческими. Так, в 1824 году он писал родной сестре Александре Александровне: «Искренне говорю тебе – ты счастлива, потому что идешь путем спасения… Что человек на земле? – Путник. – Что такое смерть? – Эпоха, с которой начинается наша действительная жизнь. – Продолжительно странствуя в этой тьме ночной, посреди слабостей и искушений, руководимые светом истинной веры, мы достигаем, наконец, до той грани, которою отделяется свет от тьмы…»[49].
Александро-Невская Лавра
Только после того, как Брянчанинов и Чихачев оба вышли в офицеры и оставили стены училища, они смогли снять частную квартиру недалеко от стен Александро-Невской Лавры. Теперь они беспрепятственно соблюдали постные дни, молились, ежедневно посещали богослужения. С семи утра до часу дня они проводили в классах, затем обедали у себя на квартире и после обеда отправлялись к вечерней службе в Лавру, где после богослужения заходили к духовникам для беседы. Все свободное время юные подвижники посвящали чтению житий и творений святых отцов: «Когда в осеннюю ясную ночь гляжу на чистое небо, усеянное бесчисленными звездами, столь различных размеров, испускающими единый свет, тогда говорю себе: таковы писания отцов. Когда в летний день гляжу на обширное море, покрытое множеством различных судов с их распущенными парусами, подобными белым лебединым крылам, судов, бегущих под одним ветром, к одной цели, к одной пристани, тогда говорю себе: таковы писания отцов. Когда слышу стройный многочисленный хор, в котором различные голоса в изящной гармонии поют единую песнь Божественную, тогда говорю себе: таковы писания отцов»[50]. Дмитрий Александрович, а вслед за ним и Михаил Васильевич, твердо решили избрать монашеский путь. Дмитрий осторожно пытался писать отцу о своем намерении, но, разумеется, согласия не получал.
Александро-Невская Лавра
Видя беспомощность усилий начальства училища, Александр Семенович Брянчанинов попытался прибегнуть к помощи влиятельной родственницы, Агафоклеи Марковны Сухаревой, известной благотворительницы, председателю Петербургского женского патриотического общества, возглавлявшей и другие женские организации. Она приняла живое участие в просьбе Александра Семеновича и, пользуясь расположением митрополита Новгородского и Санкт-Петербургского Серафима (Глаголевского, 1763–1843), довела до его сведения, что монахи Александро-Невской Лавры склоняли двух офицеров, любимцев Государя Императора Николая Павловича, оставить службу и принять монашеский постриг. Митрополит поверил ей и строго запретил отцу Афанасию принимать молодых людей. Дмитрий Александрович решил лично объясниться с владыкой Серафимом. Он откровенно сказал о своем желании быть монахом. Митрополит Серафим сначала отговаривал его, объяснял, что выше архимандрита Дмитрию в церковной иерархии стать невозможно, и затем категорически объявил, что ни в один монастырь своей епархии его не допустит. Молодой офицер очень серьезно ответил, что не только в его епархии, «да и во всей России если б не приняли» его, он смог бы сыскать «место, где исповедуют православную веру». Старец митрополит был вынужден позволить друзьям впредь обращаться к духовникам Александро-Невской Лавры[51].
Серафим (Глаголевский), митрополит Новгородский и Санкт-Петербургский
Однажды Брянчанинов с товарищами, Чихачевым и Федоровым, шли по Владимирской улице. Неожиданно из ворот дома напротив храма во имя Владимирской иконы Пресвятой Богородицы выбежала юродивая женщина Василиса, жившая на пропитании хозяина дома, и поклонилась в землю Дмитрию Александровичу со словами: «Батюшка, светлый священник, благослови!»
В другой раз Дмитрий с Чихачевым отправились навестить своего товарища, инженера прапорщика Мельтцера, у которого служил очень благочестивый денщик, глубоко чтивший Брянчанинова. В тот день денщик был тяжело болен. Предложив друзьям проведать больного, Мельтцер с шутками и смехом втолкнул Дмитрия Александровича в его комнату. Больной с укоризной обратился к своему господину: «Что Вы толкаете епископа? Разве Вы не видите, что он – архиерей?»[52]
Собор во имя Владимирской иконы Богоматери
Весной 1826 года Дмитрий Александрович Брянчанинов заболел грудной болезнью со всеми признаками туберкулеза. Он настолько ослаб, что совершенно не выходил из дома. Узнав об этом, любивший его Государь приказал лейб-медикам Крейтону и Вилье лечить своего воспитанника и еженедельно лично ему докладывать о ходе болезни юноши. Положение больного было очень опасно. Брянчанинов готовился к переходу в вечность, усилил молитву и старался чаще причащаться. К изумлению докторов он постепенно оправился от болезни, окреп и возобновил занятия. Побывав на пороге жизни и смерти, Дмитрий Александрович стал относиться к себе еще строже, жить еще более сосредоточенно. По воспоминаниям его брата Петра во время болезни он неутомимо читал и сравнивал между собой творения святых отцов. «Диета по предписанию медицины – желе исландского моха – составляла обязательный пост его, а молитва, благодатно действовавшая в нем уже в то время, помогала его бдению. Этот подвиг болезни уже можно считать как бы преддверием монашества…»[53].
В те дни по делам в столицу прибыл иеромонах Леонид (Наголкин). У отца Иоанникия в Лавре Брянчанинов встретился с ним и побеседовал. «Сердце вырвал у меня отец Леонид, – признался он Михаилу Васильевичу, – Теперь решено дело – иду проситься в отставку от службы и последую старцу, предамся ему всей душой и буду искать единственно спасения души в уединении»[54]. После отъезда отца Леонида друзья вели с ним переписку.
В июне 1826 года Дмитрий Александрович получил по болезни трехмесячный отпуск для поправки своего здоровья и уехал к себе на родину, в село Покровское. Он очень осторожно старался подготовить родителей к принятому решению изменить свою жизнь, со слезами умолял их не противиться его призванию, но те категорически отказались дать согласие на принятие им монашества. Прихоть сына разрушала честолюбивые замыслы его отца. Со скорбью вернулся Дмитрий в столицу, где ему предстояло объяснение с его благодетелем и Государем.
«Шествие к истинному знанию Бога непременно требует помощи от скорбей: непременно нужно умерщвление сердца для мира скорбями, чтоб оно могло всецело устремиться к исканию Бога. Бог, кого отделяет в служение Себе, в сосуд духовных дарований, тому посылает скорби»[55].
Император Николай I
В конце декабря молодой Брянчанинов первым блестяще выдержал выпускной экзамен в Инженерном училище и немедленно подал прошение об увольнении его в отставку по слабому здоровью. Узнав о желании своего «любимого фельдфебеля», как Николай Павлович называл Дмитрия Александровича, оставить службу, Государь поручил своему брату, Великому Князю Михаилу Павловичу, бывшему тогда генералом инспектором Инженерного училища, уговорить талантливого инженера не оставлять служение на государственном поприще. Желая польстить самолюбию молодого дворянина, в январе 1827 года, во дворце, при полном собрании начальства Инженерного училища, Михаил Павлович объявил, что Государь намерен перевести Брянчанинова в гвардию за счет собственных средств. Дмитрий Александрович отказался, ссылаясь на расстроенное здоровье и близость скорой кончины. Великий князь убеждал молодого человека, что в миру приносить добро и спасать свою душу гораздо почетнее. «Остаться в миру и желать спастись – это, Ваше Высочество, все равно, что стоять в огне и желать не сгореть», – отвечал офицер. «Я – не проповедник, я – не проповедник», – отступил Михаил Павлович, но, видя непокорность молодого человека грозно закричал на него. Тот побледнел. «А, что? Испугался? Отказываешься от монашества?» – «Напротив, Ваше Высочество, прошу оказать мне милость, уволить меня от службы». Исчерпав все доводы, Михаил Павлович от имени Государя запретил Брянчанинову отставку и предложил самому избрать место будущего служения. Дмитрий Александрович, принимая первое отсечение своей воли как шаг к монашеству, отказался делать какой бы то ни было выбор: «Позвольте мне, Ваше Императорское Высочество, начать мое монашество отречением от своей воли в этом избрании, предоставляя мне исполнить приказание Вашего Высочества».
«Отречение от мира предшествует последованию за Христом. Второе не имеет места в душе, если не совершится в ней предварительно первое»[56].
Ему было приказано в двадцать четыре часа выехать из столицы и приступить к своим обязанностям в Динабургской крепости (ныне – город в Латвии Даугавпилс), где оказалась вакансия. Михаил Васильевич Чихачев поступил в Саперный учебный батальон.
Михайловский замок
Генерал-майор Клименко, начальник Динабургской команды, установил строгий надзор над вновь прибывшим молодым инженером. Товарищи тоже вначале отнеслись с долей недоверия, но познакомившись, помогали ему исполнять необходимые работы во время болезни. Брянчанинов оказался не в состоянии приноровиться к климату, вновь стал болеть, часто по целым неделям не мог выйти из комнаты. Впоследствии он писал: «…желание мое вступить в монашество, то есть приобрести деятельное познание христианства, так было сильно, что я не только не заботился о восстановлении моего здоровья, но желал его принести в жертву, лишь бы этою жертвою выкупить мне то село, на котором скрыто, по словам Евангелия, духовное сокровище…»[57].
Осенью 1827 года Великий Князь Михаил Павлович посетил Динабург, где убедился в действительной болезни Брянчанинова и серьезности его решения оставить мир. Дмитрий Александрович вновь подал прошение об отставке. Через своего адъютанта Михаил Павлович передал, что не намерен насильно держать на службе человека, который отказывается от приготовленного ему видного и полезного государству служения. 6 ноября 1827 года инженер-поручик Дмитрий Александрович Брянчанинов получил Высочайший указ об отставке и немедленно выехал из Динабурга. По дороге в монастырь, одетый в нагольный тулуп, он заехал к своему другу Чихачеву. «Вот, я уже еду, а как думаешь ты устроить свою дальнейшую жизнь? Не раздумал ли ты еще последовать за мною?» Михаил Васильевич чистосердечно признался, что сможет решиться только при условии, если друг никогда не оставит его своей помощью. «Подавай же в отставку! А о не оставлении с моей стороны само собой разумеется!» Михаил Васильевич написал прошение об увольнении его от службы по семейным обстоятельствам и близорукости, но отставку не приняли.
Вечером, в день Рождества Христова, в одежде простолюдина Брянчанинов прибыл в Александро-Свирский монастырь к старцу, иеромонаху Леониду, поступив в монастырь на 21 году своей жизни. С согласия настоятеля архимандрита Варсонофия он облекся в послушнический подрясник из толстого черного сукна и вступил в число монастырской братии[58]. «Вступил я в монастырь, как кидается изумленный, закрыв глаза и отложив размышление, в огонь или пучину, – как кидается воин, увлекаемый сердцем, в сечу кровавую, на явную смерть»[59]. Непокорство и своеволие старшего сына оскорбило самолюбие его родителей. В гневе они отказали ему в материальной помощи и совершенно прекратили переписку. Впоследствии святитель писал: «Святая ненависть к ближним заключается в сохранении верности к Богу, в несоизволении порочной воле человеков, хотя бы эти человеки и были ближайшими родственниками, в великодушном терпении оскорблений, наносимых ими, в молитве о спасении их…»[60].