Вы здесь

Ученик чародея. Часть первая (Н. Н. Шпанов, 1956)

Часть первая

Ночь на Ивана Купала

Несмотря на обычную дождливость июня в этих краях, на этот раз погода была на стороне гуляющих. Лодки одна за другой отваливали от освещенного берега маленького заводского сада. Стоило гребцам сделать несколько ударов веслами – и суда исчезали в темноте. Они без шума скользили по черной, гладкой до маслянистости поверхности Лиелупе. Лодка удалялась от берега, и на ней возникала песня. Молодые голоса славили лето, славили народный праздник Лиго, прошедший до социализма от языческих времен, сквозь тысячелетия христианства, сквозь века неметчины, – праздник, ставший просто радостным зрелищем, с цветами, с песнями, с прогулками по реке и с прыжками через костры. Цветы и огонь были приметами этой ночи. Цветы, огонь и песни.

Из полосы света, отбрасываемой яркими электрическими шарами с пристани, ускользнула и лодка, в которой, среди других, были Эджин Круминьш и Карлис Силс, недавно появившиеся среди заводской молодежи. Оба сидели на веслах. Но когда лодка удалилась от берега, Круминьш положил весла и повернулся к Мартыну Залиню. Залинь был парень огромного роста и, что называется, косая сажень в плечах. Его маленькая голова, остриженная бобриком, казалась еще меньше на этом большом тяжелом теле, занимавшем всю лавку на корме между девушками.

– Передай мне аккордеон, – сказал Круминьш Мартыну.

Получив инструмент, он заиграл. Одна из девушек запела:

Циткарт, циткарт,

Ка яуна бию,

Зедню, на розе,

Ка магониня;

Стайгаю пуоигиус, бракведама,

Ка лацитс аузиняс брауцидамс…[1]

Но другая девушка остановила ее:

– Перестань, Луиза!.. Что ты затянула какую-то древность, будто действительно стала старушкой… Если уж вспоминать старинные песни… Эджин, сыграй так, – и, пристукивая ногой, подсказала Круминьшу несколько незамысловатых тактов. Тот растянул свой аккордеон. Девушка весело запела:

Кае пуйсити виру Сауце?

Писитс мейту смейейиньш,

Кас азити лопу сауце?

Азитс карклу граузейиньш…[2]

Она со смехом оборвала пение и крикнула:

– Пусть-ка Эджин и Карлис споют что-нибудь из того, что пели там, у себя!.. – На словах «у себя» она сделала особенное ударение.

– Послушай, Ирма, – возмутилась Луиза, – почему ты сказала это так, словно «у себя» они были именно там, а не тут, с нами.

– Ты думаешь, что я не должна так говорить?.. Но ты же поняла меня.

– Я-то поняла, но мне думается, неправильно так говорить о наших ребятах.

– Хм… – иронически пробормотала Ирма. – Наши ребята!.. Кстати, Карлис: почему вы очутились именно тут, на нашем комбинате?

– Мне кажется… – несколько смущаясь, начал было Силс, но Луиза снова сердито крикнула Ирме:

– А почему ты об этом спрашиваешь? Что ты за контролер, какое тебе дело?

– Помолчи, Луиза, я ведь не тебя спросила, а Карлиса.

– Все равно, ты не имеешь права…

– Почему же, – с усмешкой вмешался Круминьш, – почему Ирме и не спросить, если ей это интересно?.. Мне кажется, что власти определили нас сюда потому, что мы знаем свое дело.

– Ты-то бумажник, а Карлис?.. Он всего только монтер. Почему же вы оба здесь, вместе? – настаивала Ирма, и в голосе ее звучала неприязнь, все больше раздражавшая Луизу.

– Мы друзья, мы всегда были вместе, и мне кажется… – негромко начал опять Круминьш.

– Все-таки тебе кажется… а мне вот кажется… – Ирма вдруг умолкла и после паузы иронически повторила: – Подумаешь, друзья!

Молодые люди переглянулись, и Круминьш пожал плечами.

– Не обращайте на нее внимания, – сказала Луиза. – Ирма, отстань!

Но та упрямо продолжала:

– Оба вы работаете у сетки?

Вместо ответа Круминьш бросил на Ирму сердитый взгляд. При свете спички, от которой он прикуривал, было видно, как сошлись его брови.

Он взялся за аккордеон и снова заиграл, но вовсе не то, о чем просила Ирма. Луиза поняла желание Круминьша петь именно то, что поют здесь, а не там, откуда он и Силс не так давно пришли. Луиза запела, но Ирма все не унималась и мешала ей. Круминьш отложил аккордеон и вернулся к веслам. Однако было заметно, что ему не хочется грести. Только мало-помалу дурное настроение разошлось. Круминьш опять принялся шутить и смеяться, как шутил с самого начала, когда они готовили лодку, укладывали в нее палатку и продукты, со смехом и спорами выбирали места. По всему было видно, что Круминьш – весельчак и душа этой компании.

Сильными ударами весел Круминьш и Силс дружно погнали лодку на середину реки, в самую быстрину. И тут Круминьш снова оставил весла и, пробравшись на нос, стал с чем-то возиться, чего не было видно с кормы. Вот он чиркнул спичкой. Блеснул огонек, разгорелся, вспыхнул листок бумаги, ветка, и через минуту костер, сложенный из сухой коры и ветвей, ярко пылал на носу лодки. Легкий ветерок сдувал в сторону пламя, но Силс изменил направление лодки, и пламя стало почти вертикально.

Как только с других лодок увидели этот костер посреди реки, со всех сторон послышался плеск весел, раздались веселые крики. Лодки стекались к костру, как к центру, и закружились вокруг него в широком хороводе.

– Теперь нужно прыгать через этот костер, – сказала Ирма. – Кто первый?

– Перестань! – оборвала ее Луиза. – Доедем до берега, там и будем прыгать.

– Я хочу здесь! – не унималась Ирма.

– Сама и прыгай!

– Пусть начинают они, – Ирма указала на Круминьша и Силса.

Силс насмешливо вздернул крепкий подбородок. Он был рассудительный парень и понимал: на лодке никто через костер не прыгает. Ведь и прыгать некуда, кроме воды. Ирма, разумеется, только шутит.

А Круминьш сказал Ирме:

– На берегу я разведу специально для тебя такой костер, что ты опалишь себе юбку.

– Трусы! – с пренебрежением проговорила Ирма.

В ярких отблесках костра было хорошо видно лицо Круминьша, когда он повернулся к девушкам. Оно казалось совсем красным, и его волосы из русых стали ярко-рыжими.

– Ой, Эджин, какой ты страшный! – вскрикнула Ирма. – Такими рисуют разбойников! А в общем, трусишки!

– Разумеется, мы трусы, – шутливо согласился Силс. – Самые настоящие трусы.

При этих словах Круминьш повернулся к корме. Лицо его стало еще красней, и волосы запылали, как второй костер. Ни слова не говоря, он нагнулся и быстро расшнуровал ботинки. Одним движением сбросил пиджак. Увидев это, Луиза испуганно вскрикнула и сделала было порывистое движение, намереваясь удержать Круминьша. Но сидевший рядом с нею Мартын схватил ее руку так крепко, что Луиза охнула и послушно опустилась обратно на лавку. Между тем Круминьш был уже на носовой банке и, оттолкнувшись, перескочил через нос лодки, где пылал костер. Толчок был так силен, что лодка только-только не зачерпнула воды. На этот раз и Ирма вскрикнула от испуга.

С нескольких лодок, откуда видели прыжок, раздались рукоплескания. Гармоника заиграла марш. Крики, подхваченная кем-то песня и громкий смех – все смешалось в нестройный хор. За ним не было слышно, как перепуганная Луиза умоляла Мартына спасти Круминьша. А Мартын только глядел на нее исподлобья своими маленькими глазками и смеялся.

Силс бросил весла. Не отрывая глаз от поверхности воды, он торопливо расшнуровывал ботинки. Но вот после длительного нырка показалась голова Круминьша. Он был уже далеко от лодки и сильными взмахами плыл к берегу.

Силс подогнал к нему лодку.

– Влезай!

Круминьш оттолкнул протянутую ему руку Силса и продолжал плыть в прежнем направлении.

– А ты не трус, – виновато проговорила Ирма. – Когда ты вылезешь, я тебя поцелую.

– Сначала тебе придется его хорошенько выжать и просушить, – угрюмо сказал Мартын.

– Не беда, – заявила Ирма. – Такого можно поцеловать и мокрым.

Мартын с подчеркнутым пренебрежением повернул свою широченную спину плывущему Круминьшу. Потом вдруг подвинулся к Силсу, взял у него весло и принялся быстро грести, отгоняя лодку прочь от Круминьша.

– Что ты делаешь?! – крикнула Луиза, пытаясь отнять у Мартына весло. Она была слишком слаба, чтобы справиться с огромным парнем, однако все-таки ему мешала. Движения Мартына стали неловкими – весло то чертило по воде, то погружалось в нее по самый валек. Мартын оттолкнул Луизу и сильно занес весло вперед. Широкая лопатка прошла над самой головой Круминьша, едва не ударив его по затылку.

– Отбери же у него весло, Карлис! – закричала Луиза со слезами в голосе. – Он убьет Эджина!.. Он его убьет.

– Это было бы лучше всего! – вырвалось у Мартына.

Силс взялся за весла и продолжал держать лодку возле Круминьша, пока тот не нащупал ногами дно и не пошел к берегу.


Костер догорал. Расправленная на козелках одежда Круминьша подсыхала. А он лежал у огня в одних трусах и помешивал угли. Рядом с ним, на песке, забросив за голову короткие, сильные руки, вытянулся Силс. Остальные спали в палатке.

Продолжая, по-видимому, давно уже начатый разговор, Силс вполголоса говорил:

– …Тебе теперь нравится Луиза! Это твое дело. А я по-прежнему люблю Ингу.

– Как же ты можешь не порвать с нею, если ты здесь, а она там? – возразил Круминьш.

– Я должен быть с нею.

– Что значит «должен»? – нахмурившись, спросил Круминьш.

– Не знаю… Но так… должно быть… Мне не надо другую.

– Ты ответь мне ясно, – настаивал Круминьш, – что значит твое «должен»?

– Ну что ты пристал?!

Силс не договорил и отвернулся. Круминьш придвинулся к нему и, повернув его за плечи лицом к себе, посмотрел ему в глаза.

– Что ты злишься? – спокойно спросил Круминьш.

– Я? – Силс пожал плечами. – Просто хочется тебе сказать: неприятно, когда ты… одним словом, когда вмешиваются в мои отношения с Ингой. Ведь я не касаюсь твоих дел с Луизой…

Круминьш испуганно оглянулся на палатку и приложил палец к губам. Ему вовсе не хотелось, чтобы этот разговор услышал Мартын, хотя Круминьш и не видел ничего предосудительного в том, что ему нравится Луиза. Если бы она была женой Мартына – другое дело. Тогда Круминьшу и в голову не пришло бы обнаружить свое чувство к ней. Да и она не стала бы слушать Круминьша. Он в этом уверен. Ну а то, что Мартына и Луизу считают женихом и невестой, вовсе еще не означает, будто он, Круминьш, не может… не должен… Что в самом деле связывает его?.. Мартын ему не друг, не приятель. Был бы на месте Мартына Карлис Силс – другое дело!.. Но ничего, кроме неприязни, Круминьш не чувствует к грубому верзиле и считает, что тот вовсе не пара такой девушке, как Луиза. Правда, Круминьшу передавали, будто Мартын как-то проговорился, что не простит Круминьшу, если тот отобьет у него невесту. Если это случится, говорил Мартын, – то он посчитает Круминьшу ребра. Наплевать, мол, Мартыну, на то, что с этим «опытно-показательным перебежчиком» Эджином (так сказал Мартын) носятся как с писаной торбой! А самым лучшим, по словам Мартына, было бы, если б нашелся «смелый и честный» советский человек, который покончил бы с этим Круминьшем – ни богу свечка, ни черту кочерга!..

Да, так сказал Мартын. Это многие слышали.

Если после этого Круминьш счел возможным плыть с ним в одной лодке, то лишь потому, что Луиза умоляла не делать скандала. Но рано или поздно им придется столкнуться на узкой дорожке. Круминьша нисколько не пугает то, что Мартын силач и что у него опыт в драках, приобретенный еще во время беспризорничества – Круминьш тоже не напрасно обучался приемам рукопашного боя…

Силс долго сидел, молча вороша головни костра. Наконец сказал:

– Пора спать.

– Спать?.. – рассеянно переспросил Круминьш. – А как тебе нравится то, что давеча болтала Ирма?

– Что именно?

– Насчет нас с тобой, насчет комбината и… все такое.

– Пусть болтает, что хочет, – беспечно ответил Силс.

– А почему она спросила насчет сетки?

– Пусть, говорю, болтает… Мне все равно.

– А мне не все равно, – твердо проговорил Круминьш. – Нет, мне не все равно. Я не хочу, чтобы кто-нибудь смел болтать такое…

– Ничего особенного.

– Ты думаешь?.. А я не думаю. Сетка – самая уязвимая часть производства. Выход из строя сетки означает остановку комбината.

– Сегодня остановился, завтра снова пошел.

– Нет, это не так просто. За одной сеткой всегда может порваться вторая.

– За второй – третья и так дальше? – рассмеялся Силс.

– Ты напрасно смеешься, Карлис: что-то здесь есть, – в раздумье возразил Круминьш. – Запас сеток не бесконечен.

– Ну нет сеток, есть сетки – какое мне до этого дело. Оставь меня в покое с этой чепухой.

– Это не чепуха, Карлис. Если так говорит Ирма, значит…

– Ничего это не значит! Выбрось это из головы. Ирма злая девчонка. Вот и все!

Он снял с прутьев одежду Круминьша и положил ее рядом с другом.

– Давай-ка спать, – повторил Силс, – все твое просохло.

Силс полез в палатку, а Круминьш стал одеваться.

Оставшись один, он собрал в кучу рассыпавшиеся угли, подбросил в них несколько сухих веток и остановился над костром. Хвоя потрещала, словно лопающиеся на сковороде орехи, пустила густой клуб белого дыма и вспыхнула ярким пламенем. Ветки сгорели быстро и сразу рассыпались в легкий пепел, припудривший крупные уголья. Головни под ним то делались ослепительно яркими, то серенькая пленочка пепла быстро одевала их, как веко одевает засыпающий глаз, и снова исчезала. Будто угольки лукаво подмигивали Круминьшу. Он долго глядел, как они мигают, и у него зарябило в глазах. Он зажмурился и постоял с закрытыми глазами.

Круминьш не пошел в палатку. Расстелил пиджак возле костра и лег, подперев голову. Так лежал он, глядя на звезды, пока голова не склонилась сонно на подложенный в изголовье рюкзак…


Полотнище, закрывающее вход в палатку, приподнялось, и из-под него выглянула Луиза. Некоторое время она приглядывалась к лежащему Круминьшу и прислушивалась к дыханию спящих в палатке товарищей. Затем осторожно, шаг за шагом, передвигаясь на коленках, вылезла из палатки. Присев на корточки, огляделась, пригладила растрепавшиеся волосы, по-прежнему на четвереньках подкралась к Круминьшу и села возле него. Долго глядела на него, осторожно протянула было руку к его лбу, но только подержала ее над головой спящего, не решаясь притронуться. И так же осторожно, словно даже это движение могло нарушить сон Круминьша, отвела руку в сторону и только тогда опустила себе на колено.

Так Луиза продолжала сидеть, не шевелясь и не сводя глаз с лица спящего. Но кому не доводилось испытать на себе во сне пристальный взгляд человека? Кто не помнит, какое беспокойство овладевает при этом спящим?! Круминьш что-то сонно пробормотал и повернул голову. Заметив, как затрепетали его веки, Луиза отвела взгляд, но было уже поздно – Круминьш сел одним движением. Он проснулся так, как просыпаются охотники и разведчики, – мгновенно, без постепенного перехода от сна к бодрствованию, без зевков и потягивания. Присутствие Луизы не только не испугало, но даже не удивило его. Он улыбнулся и протянул руку. Она схватила ее обеими руками и прижала к своей щеке. Ладонь Круминьша была так горяча, что Луиза с наслаждением зажмурилась. От руки Эджина пахло дымом и чуть-чуть табаком, ровно настолько, чтобы этот запах не был неприятен.

Круминьш охватил Луизу свободной рукой и притянул к себе. Ему не нужно было употреблять для этого никакого усилия: она сама подалась к нему.

Луиза лежала возле Эджина на песке, нагретом пламенем костра, и смотрела перед собой широко раскрытыми глазами. И ей чудилось, что нет возможности отличить, где горят звезды в небе и где глаза Эджина. Ее губы шевелились без звука, но ему казалось, что он хорошо слышит и уж, конечно, понимает каждое не произнесенное ею слово.

Вокруг них полусонным предутренним шелестом шептались деревья. В ногах едва слышно журчала в камышах река. Где-то изредка вскрикивала выпь. Но, видно, до болота было очень далеко. Луизе подумалось, что стон птицы похож на грустный зов фаготиста.

Несмотря на свежий предрассветный ветерок, тянувший с реки, Луизе не было холодно: Круминьш накинул на нее свое одеяло, оставив себе всего лишь маленький, совсем маленький край. Луизе казалось, что от Круминьша исходит столько тепла, что и вовсе не будь здесь одеяла, ей не было бы холодно.

Было так хорошо, что скоро перестало хотеться глядеть даже в глаза Эджину… А может быть, это и были звезды, а вовсе не его глаза?.. Может быть…

Едва шевеля губами, так тихо, что Круминьш не слышал слов, она шептала:

Эс редзею Яню накти

Трис саулитес узлецам:

Уна рудзу, отра межу,

Треша тира судабиня…[3]

Она осторожно – так осторожно, что Эджин и не почувствовал, – коснулась губами его опущенных век и сама закрыла глаза…

Из того, что случилось, Луиза видела только мелькнувшее перед нею в сером полумраке рассвета искаженное лицо Мартына; видела, как его колено опустилось на грудь спящего Эджина, прижимая его к земле. В следующий миг в руке Мартына сверкнуло широкое лезвие ножа. А еще через мгновение, не успев издать ни звука, она почувствовала во рту вкус теплой крови и, словно издалека, услышала злобное рычание Мартына. Выпущенный им нож упал в песок перед самым лицом Луизы. Она схватила нож. А сам Мартын, отброшенный сильным толчком Круминьша, упал на спину, вздымая вокруг себя тучу пепла потухшего костра.

Только тогда Луиза закричала. Крик ее был истерически пронзителен. Из палатки выскочил Силс. За ним, сонно потягиваясь, выползла Ирма. Круминьш сидел, болезненно морщась и потирая грудь. Мартын медленно поднялся и процедил сквозь зубы, не глядя на Круминьша, но так, чтобы он мог слышать и только он один:

– Все одно ты от меня не уйдешь…

Рука Луизы ходила ходуном, когда она передавала Силсу нож Мартына, и губы ее дрожали так, что она ничего не могла сказать.

Арвид Квэп

В народе болтали, будто Квэп не совсем нормален, – служба в Саласпилсе не прошла ему даром. Но сам Арвид Квэп, да и не только он сам, а и те, кто знал его поближе, понимали: это болтовня, не больше, чем болтовня! О ком не говорят дурно? В особенности когда нечего делать и больше не о ком говорить, сплетничают о ближайшем соседе! Зависть ближних – плохая основа для репутации человека; будь даже его жизнь прозрачна, как хрусталь, и чиста, как душа младенца.

В нынешнем «Лагере № 17 для перемещенных» не было латышей, избежавших могил Саласпилса, а значит не было и людей, знавших Квэпа в прошлом. Жители лагеря № 17 могли судить о Квэпе не иначе как по отдаленной молве. А ведь молва складывается, подобно хвосту кометы, из частиц туманности. Каждая частица в отдельности, может быть, ничего и не стоит, но собранные вместе, они образуют хвост, и такой липкий и длинный, что человеку отделаться от него труднее, чем от собственной жизни.

Простые люди не могли себе представить, что можно спокойно ходить по улицам, есть, спать и просто даже жить, если хотя бы половина того, что приписывали Арвиду Квэпу, была правдой.

Разные люди были в лагере: такие, которых оккупанты силой угнали с родины, и такие, которые сами бежали, спасаясь от справедливого суда. Но все носили теперь странное наименование «перемещенных лиц». Тут были люди различных профессий и разных слоев общества в прошлом. Были учителя и коммивояжеры, электромонтеры и артисты, прачки и портнихи, ученые и не окончившие курс гимназисты, землепашцы и инженеры, и люди иных, самых разнообразных профессий и положений. Не было в лагере только тех, кто покинул Латвию с чековыми книжками в карманах, – капиталистов и спекулянтов. Для таких нашлось пристанище там, где можно было делать деньги. Но теперь не о них и речь.

Что касается самого Квэпа, то он не был склонен поддерживать собственную репутацию в том виде, в каком она нравилась бывшим полицейским и добровольным стражникам – айзсаргам! Он считал, что еще не настало время выйти из тени таким, как он. А пока он скрывался в тени вот уже восемь лет. С того самого дня, как пришлось сменить службу в нацистском лагере Саласпилс на скромное положение рядового перемещенного, без всяких официальных званий, хотя это вовсе и не означало отсутствие у Квэпа сложных обязанностей. На службе у главарей новой эмиграции обязанности Квэпа не стали более узкими по сравнению с тем, что он делал прежде, но даже расширились. В Саласпилсе его главной функцией была организация шпионажа среди заключенных. Ныне к роли организатора внутреннего осведомления среди перемещенных прибавились кое-какие операции внешнего порядка. Эти операции протекали далеко за пределами лагеря № 17 и даже за пределами страны, где находился лагерь. За последние пять лет Квэп сделал успехи и приобрел у Центрального латвийского совета репутацию хорошего организатора разведки. Главари Совета были им довольны. Был доволен собою и он сам. Темным пятном маячила на горизонте только угроза, что придется когда-нибудь самому отправиться за кордон для выполнения какой-нибудь антисоветской диверсии. До сих пор Квэпу удавалось благополучно обходить этот риф. Он всегда умудрялся подсовывать вместо себя кого-нибудь другого. И каждый раз потом благодарил Бога за то, что его миновала неизбежная участь очередного посланного за советский кордон: очутиться в руках советских властей.

С тех пор как начали планомерно работать школы для подготовки диверсантов и шпионов, организованные руководством новой эмиграции, опасение Квэпа быть посланным в советский тыл сделалось меньше. Школы давали молодых парней, подготовленных по всем правилам науки шпионажа и диверсий. Право, эти молодчики были надежней его самого в таком деле, как путешествие за кордон. И если бы не пилюля, поднесенная Совету двумя молодцами из выпускников шпионской школы, все шло бы как по маслу.

При воспоминании об этих двух кулаки Квэпа сжались и взгляд маленьких глаз сделался мутным. Он стал таким, как во времена Саласпилса, когда Арвид Квэп, наскучив тайной работой среди заключенных, появлялся на площадке для наказаний. Это бывали дни публичных экзекуций над теми, кого шпионская сеть Квэпа ловила на «месте преступления», – при организации побега, при подготовке восстания или просто во время антигитлеровской «пропаганды» среди заключенных. В такие дни Квэпу принадлежала привилегия самому привести в исполнение приговор над выловленным. Да не подумает читатель, будто Арвид Квэп брал в руки плеть, или рыл могилу на глазах обреченной жертвы, или толкал ее в дверь крематория. Упаси бог! Для такой работы в лагере существовали палачи и подручные. А уж могилы-то могли рыть себе и сами жертвы. Нет, нет, Квэпу доставляло удовольствие приготовить узел петли, которая затянется на шее повешенного. Ради этого он взял несколько уроков у палача. Достигнув совершенства в этом деле, он даже изобрел собственный способ вывязывать смертную петлю. Она отлично затягивалась, но ее невозможно было распустить. «Узел Квэпа», применявшийся для казни узников, был предметом его гордости. А нацистское начальство в целях поощрения усердного служаки назначило ему своего рода «патентное вознаграждение» (так выразился комендант лагеря) за каждого повешенного по его способу. Такое внимание начальства льстило Квэпу, и он не раз в беседах с друзьями сам аттестовал себя «талантливым малым».

Однако с течением времени Квэпа перестало удовлетворять созерцание действия его петли. Он стал иногда позволять себе пощекотать нервы тем, что брал руку казнимого, когда того сотрясали последние конвульсии.

Квэп любил еще отсчитывать удары палки или плети. Он по глазам жертвы судил, сколько она может выдержать, прежде чем потеряет сознание и пытка станет неинтересной. Любил поглядывать и на то, как застывает человек, обливаемый водой на морозе.

Но все это было в прошлом. Квэп считал, что его подло надули, поселив рядом с лагерем, где якобы должны были возродиться порядки Саласпилса. Лагерь № 17 оказался обыкновенным скопищем голодных рабов. «Патриотические» общества эмигрантских заправил черпали отсюда дешевую рабочую силу для своих коммерческих комбинаций. В такой обстановке для Квэпа не представляло интереса вылавливать недовольных. Их нельзя было вешать в его замечательной петле, ни даже временно подвешивать за вывернутые назад руки. Наказания сводились к посылке на тяжелые работы и редко-редко к заключению в тюрьму. Местные власти неохотно отворяли двери тюрем для «перемещенных».

Да, жизнь Квэпа становилась такою же серой и безнадежной, как этот несносный дождь, ливший за окном вторую неделю. Хорошенькое лето! Хорошенькая весна! Квэп не думал о том, что в это время в Латвии светит яркое солнце, особенно на юге; люди выезжают в поле, и от земли поднимается пар перевернутых плугами пластов. Ему было наплевать на то, что бульвары Риги пахнут молодым липовым листом и травка спешит снова подрасти после первой подстрижки. Если Квэпу и приходили в голову сравнения, то лишь при воспоминании о том, что весною в былые времена гулящие девки появлялись в Риге без пальто и шелк чулок особенно зазывно розовел на их толстых икрах. Ну а в «Саласпилсе»?.. Лето бывало там интересным: сторожевые псы становились особенно злы, и было весело травить ими в леске заключенных женщин, пока те не падали в изнеможении, и с ними можно было без хлопот делать, что угодно. Прямо в молодой траве… А здесь!.. Льющаяся с неба вода, и внизу тоже вода. Со всех сторон вода! Проклятая страна, проклятый климат, проклятые порядки! А тут еще этот подвох со стороны двух посланных в советский тыл парней!..


Квэп с сумрачным видом перечитал напечатанное в рижской «Цине» сообщение Комитета государственной безопасности СССР: несколько месяцев назад двое диверсантов из числа «перемещенных» по имени Эджин Круминьш и Карлис Силс были заброшены в Советский Союз военным самолетом «третьей страны» для выполнения шпионско-диверсионных заданий. Однако вместо того, чтобы выполнять эти задания, оба они отдали себя в руки советских властей. На первом же допросе парни рассказали все, что знали о «патриотических» эмигрантских организациях. Они рассказали, как в течение нескольких лет их обоих держали на голодном пайке в лагерях для «перемещенных»; как завербовали на работу в Северную Африку, суля золотые горы; как вместо золотых гор они нашли в Алжире лишь палящее солнце, тесные нары и рабский труд от восхода до заката солнца…

Дочитав до этого места, Квэп крякнул и положил на газету кулак. Он уже знал, что это только безобидная присказка по сравнению с тем, что следует дальше. Самым скверным было то, что Круминьш и Силс рассказали советским органам, как после такой «подготовки», когда человек готов покончить с собой от отчаяния, ему предлагают спасение в виде поступления в школу разведки. Оба беглеца выложили, как их обучали ремеслу шпионов и диверсантов, как забросили в Советский Союз, снабдив деньгами, оружием, взрывчаткой, ядами и радиоаппаратурой. В заключение описывались перипетии Круминьша и Силса в Советском Союзе.

В Латвии они не могли ни на минуту почувствовать себя хорошо, несмотря на лежавшие в их карманах «отличные» документы. Куда бы Круминьш и Силс ни совались, с кем бы ни приходили в соприкосновение, – они всюду чувствовали себя чужаками.

Когда Квэп доходил до описания того, как эти двое явились в сельскую милицию, его руки начинали дрожать и губы вытягивались так, словно он собирался подуть на жегший его пальцы газетный лист. Да, такого отвратительного подвоха Квэп давно не видывал! А ведь самое неприятное, что взрывалось прямо-таки подобно бомбе, следовало дальше, в конце сообщения: вместо того, чтобы расстрелять негодяев, советские власти простили их и объявили полноправными гражданами СССР! Молодцов даже поставили на работу наравне с другими советскими людьми. Да, да! Если б их отправили к стенке или хотя бы в тюрьму – все было бы в порядке. Но эдак?! Тут были спутаны все карты Квэпа.

Квэп понимал: наивно надеяться на то, что Шилде ничего не узнает. Если он сам не прочтет этого сообщения, то суматоху поднимет Пуксис. Для кого Шилде грозный «недосягаемый», а для Пуксиса он всего-навсего исполнитель приказов и ничего больше. Может быть, когда какой-нибудь выведенный из терпения «перемещенный» всадит Пуксису пулю в спину, сам Шилде станет фактическим начальником организации, но пока он вынужден помалкивать и подчиняться. Ведь даже «недосягаемый» не смеет назвать Эдмунда Пуксиса его собственным именем и обязан величать его «господин Легздинь» – кличкой, под которой тот известен членам «Перконкруста». Подумать только! А ведь и Пуксис вовсе не такая уж шишка. Над ним тоже есть кому командовать. Начать хотя бы с Раара – предводителя всей латышской эмиграции… «Сам Раар»!.. Подумаешь – «сам». Этим «самим» помыкает какой-то майор из иностранной резидентуры.

Хорошо, что Квэпу не приходится иметь дело с такими, с позволения сказать, «звездами». С него хватит крика, который поднимет Шилде из-за этих двоих!..

Круминьш давно уже казался Квэпу подозрительным. Но как было не послать его в школу, когда за него замолвил словечко пробст Висвалдис Сандерс. Квэп знавал Сандерса еще в те времена, когда оба они были айзсаргами. Тогда пробст напутствовал на тот свет смутьянов, которым Квэп выдавал свинцовый пропуск в царствие святого Петра. А вот теперь Висвалдис Сандерс заседает в Центральном Совете бок о бок с персонами вроде полковника «СС» Лобе или Альфреда Берзиньша – бывшего министра и начальника айзсаргов в блаженные времена Ульманиса.

Когда человек залетает так высоко, как залетел пробст Сандерс, он забывает старых друзей. Стоит пробсту сказать словечко председателю Совета епископу Ланцансу о неисполнительности Квэпа, как посыплются вопросы и запросы. Шутка ли: говорят, что его преосвященство епископ Язеп Ланцанс поставлен во главе Центрального латышского совета с благословения самого папы. Вот уж действительно только того и не хватало Квэпу – вступить в конфликт с римским папой! Пусть кто-нибудь теперь скажет: мог ли он, Арвид Квэп, десятая спица в колеснице, не послать этого пробстова племянника Круминьша в шпионскую школу, если там исправно платят жалованье в устойчивой иностранной валюте, дают хорошую одежду и каждый день кормят омлетом и тушенкой?!

Однако кто станет во всем этом разбираться? Важные господа там, наверху, из-за одного страха потерять заграничные стипендии готовы съесть самого Квэпа с костями: раз поезд сошел с рельсов – должен найтись виноватый стрелочник.

Так обстоит дело с Круминьшем. Другое дело – Силс. За Силса Квэп даже сейчас готов поставить свою мызу, оставшуюся в Латвии. Если Силс и пришел к советским властям с повинной, то лишь потому, что его вынудила к этому явка Круминьша – все равно из-за Круминьша схватили бы обоих. Да, Квэп уверен: Силс еще покажет себя. В нынешнем положении Силса «покаявшегося» есть даже преимущество: теперь-то уж ему нечего бояться разоблачения. Квэпу придется только продумать вопрос, как снова наладить надежную связь с Силсом. Связь! Вот главная загвоздка. Провал Круминьша и Силса дорого обойдется всей разведке. Придется перестраивать организацию: менять адреса школ, клички преподавателей, и, может быть, даже выкинуть за борт весь нынешний состав обучающихся. Впрочем, и это все мелочи: учебники, преподаватели, ученики – живой и мертвый инвентарь шпионских школ. Главные хлопоты предстоят с переменой того, что Круминьш и Силс разоблачили по части зарубежной сети: коды, явки, агентура, система конспирации и связи. Вот действительно беда, в которой не сочтешь убытков!

Небось, хозяева заявят, что руководители «Перконкруста» – «заевшиеся свиноводы». Зарубежные хозяева особенно любят напирать на то, что «свиноводы» обходятся дороже, чем стоят их услуги. А во всем президиуме «Перконкруста» нет ни одного человека, который имел бы иное отношение к свиньям, кроме того, что кое-кто участвовал в знаменитом «свином» параде. Это было в те времена, когда Карлис Ульманис казался им, членам «Угунс Круста», чересчур либеральным правителем. Они с завистью смотрели на эстонских молодчиков из Вильянди. Те могли гордиться: их гимназия дала миру такого корифея, как Альфред Розенберг!..

Да, было время! Айзсарги и угунскрустовцы воображали, будто сумеют навсегда утвердить в Латвии настоящий, стопроцентный фашизм вроде гитлеровского… И вот что из всего этого получилось!..

Квэп и Магда

Квэп смотрел в окно. По стеклам, собираясь в тоненькие ручейки, сбегали дождевые капли. За окном виднелся просторный пустырь. Трава на пустыре была вытоптана. Там был устроен учебный плац охранного отряда, недавно сформированного Центральным советом по заказу иностранного командования. Четырнадцатое по счету формирование! Сначала был спрос на «транспортные» и «инженерные» роты, теперь – вот уже пятый раз – из «перемещенных» собран этот «охранный отряд». Прежние увезены отсюда. Они несут охрану порядка там, где хозяева не полагаются на команды бывших эсэсовцев.

«Хе-хе, бог даст, – думал Квэп, – помоги, Господи, помоги!.. Молодчики, что шлепают сейчас по мокрому плацу, сумеют когда-нибудь навести прежний порядок и в самой Латвии. В рядах команд не мало ребяток, прошедших школу в айзсаргах. Они староваты, но зато им не привыкать бить по шее и ставить к стенке бунтарей!

Раз, два!.. Раз, два!.. Левой!.. Левой!..»

Квэп с удовольствием притоптывал ногой, глядя, как обучаемые шлепают по грязи на учебном плацу. Иностранный инструктор рубит ребром ладони: «уон, туу… уон, туу!..» В такт его движениям помощник инструктора громко выкрикивает: «Айнц… Цвай… Айнц… Цвай…»

«Да, голубчики, – думает Квэп, злобно сжимая челюсти. – Стоило водрузить красный флаг над Ригой, стоило левым попросить защиты у Москвы, – и вы уже вообразили, будто можете во всю глотку орать «свобода, свобода!» Ан, приходится снова браться за обучение немецкого языка, чтобы понимать команду. Да, черт побери, мы еще найдем управу и на вас и на вашу «свободу»: «айнц… цвай!.. айнц… цвай!» Да, интересная штука это «колесо истории»! Но, черт с ним, пусть оно вертится, как ему положено, ежели из этого может получиться толк для Квэпа. А толк, как кажется Квэпу, должен выйти: кое-кто получит готовенькое войско. Только бы пустить эти «команды» в дело. «Инженерные роты» сумеют инсценировать красного петуха таких размеров, что зарево будет видно от Айнажей до Даугавпилса и от Вентспилса до Корсавы. Найдется дело и для тех, кто, вроде Квэпа, прошел школу у гитлеровцев в Бикерникском лесу и в Саласпилсе!..

Квэп потер мясистые ладони больших рук.

– Найдется работа… найдется всем, голубчики!.. А вот кое-кому придется и поплакать!.. – угрожающе пробормотал он и отвернулся от окошка.

Время мало подходило для приятных мыслей. Лежавший в кармане лист «Цини» обжигал бок. Нужно было придумать оправдание провалу Круминьша и Силса… Как-никак оба они – его подопечные. Чего доброго, придется еще мчаться во Франкфурт, чтобы замазывать дыры в треснувшем доме. Господа иностранцы, как всегда в таких случаях, начнут с угроз прекратить финансирование этих «свиноводов»!..

Квэпу казалось, что все было очень хорошо налажено: каждый человек, содержавшийся в лагерях для «перемещенных», давал главарям эмиграции ежедневный доход в шестьдесят пять центов за счет одной только недодачи ему пайка. А продажа на сторону предназначавшегося «перемещенным» обмундирования из запасов «победителей»?! А торговля старыми инструментами, которые иностранные «друзья» вместо того, чтобы выкидывать на свалку, предоставляли «перемещенным» в качестве орудий труда?! И ведь все это было еще не главной статьей. Лучший доход составляли комиссионные, получаемые за каждого «африканца», то есть за «перемещенного», посылаемого на работу в Африку. В добавление к тому, что из собственного заработка завербованного причиталось главарям за «устройство» на работу, высокие комиссионные платили еще и компании, получавшие дешевую рабочую силу. Но основу жизни эмигрантской организации прибалтов составляли средства, даваемые иностранцами. Деньги отпускались на «тайную войну», которую вели организации эмигрантов, якобы державшие связь со своими подпольными ячейками в Советском Союзе. Другое дело, что все это было настоящей «липой». Никакого «подполья» в СССР не существовало. Нельзя же было считать подпольем несколько отщепенцев, по благости советского народа доживавших свой век в латвийском захолустье и втихомолку брюзжавших на новые порядки в Латвии. Подчас Квэп и сам не понимал, как могут его руководители не догадаться, что если бы так называемая «сеть» была опасна для СССР, то КГБ ее давным-давно раздавил бы. Да и разве нужно было тратить столько хлопот на подготовку для засылки в советские пределы шпионов и диверсантов из числа «перемещенных», ежели бы они имелись в готовом виде внутри советских границ. Но не в интересах Квэпа и других мастеров темного промысла, кормившихся вокруг эмигрантского корыта, раскрывать глаза своим заграничным хозяевам. Они старательно поддерживали иллюзии насчет перспектив своей подрывной деятельности.

Однако Квэпу сейчас не до высоких соображений, да он и не был на них способен. Следовало подумать о том, как парализовать конкретную опасность, нависшую над его собственной головой из-за провала Круминьша и Силса.

А что если?.. Да, положительно – вот верная мысль: Круминьш и Силс должны быть уничтожены! Или точнее: один Круминьш. Силса нужно сохранить. Он еще сделает свое. А Круминьша – убить! Убить непременно и поскорей!.. Ах, черт побери, старина Квэп может похвастаться: этот кочан недаром сидит у него на плечах; убить, убить Круминьша.

Довольный собою, он вызвал по телефону Шилде и попросил доложить Пуксису-Легздиню о том, что желает сделать руководству важное сообщение. Шилде долго расспрашивал, о каком сообщении идет речь, но Квэп держался крепко и ничего ему не открыл. Он знал, что стоит выдать план, и Шилде перескажет его Пуксису как свой собственный. Тогда он, Квэп, останется с носом – все выгоды придутся на долю Шилде. Нет, черт возьми, Квэп не даст объехать себя на кривой!

Квэп постучал в перегородку.

– Магда, завтрак! Со следующим поездом я уезжаю… И подай мою бутылку из кладовой…

– Опять напьетесь… – послышался недовольный голос из-за перегородки.

– Ты с ума сошла, девчонка! Кто же напивается, едучи к высокому, можно сказать, к высочайшему начальству. Только глоточек для храбрости. Чтобы слова не застревали в горле… Хэ-хэ!

Квэп толкнул дверь, вошел в кухню и отвесил тяжелый шлепок нагнувшейся к плите Магде. Это была девушка – вот уже третья за этот год, – взятая им из лагеря для выполнения обязанностей прислуги.

– Ну-ка, что ты придумала на завтрак?

Плотоядно потирая ладони, он уселся за стол. Ел быстро, сильно двигая челюстями и громко чавкая. От каждого блюда оставлял понемногу на своей тарелке. Это предназначалось для Магды. Но оладьи с вареньем ему так понравились, что он, отодвинув было три штуки для работницы, съел одну из них, а подумав, доел и две остальные.

– Ты не похудеешь, – сказал он, смачно пришлепывая толстыми губами, – возьми вместо оладий картошки. Она отлично нагоняет тело, хэ-хэ… А быть в теле – это главное для девчонки, как и для свиньи, хэ-хэ!

Квэп прошелся взглядом по фигуре Магды. Девушка стояла, прислонившись к дверному косяку. От этой позы ткань блузы на ее груди натянулась, и Квэп с удовольствием задержал взгляд плотоядно прищуренных глаз на этом месте. Черт их дери, этих деревенских девок! Даже голодные, они умудряются сохранить такую грудь, словно в ней хранится запас молока на все их потомство вперед! Ах, черт возьми!.. И Квэп снова облизал губы, как после оладий с вареньем.

Поймав его взгляд, Магда потупилась и негромко сказала:

– Вы обещали похлопотать насчет… Яниса.

Ее несложная психология безошибочно подсказала ей, что сейчас подходящий момент для такого вопроса. Скоро два года, как ее Янис – единственный на свете парень! – уехал в Африку. Контракт был на год, а Янис по сию пору не может вырваться. Говорят, в этой Африке еще хуже, чем здесь. Янис пишет: еще немного, и он вовсе не вернется… Что же она будет делать без своего Яниса?..

При мысли о Янисе щеки Магды порозовели. Глаза Квэпа, подернувшиеся влагой от водки и оладий, остановились теперь на лице Магды. Он подумал, что на свете бывают, конечно, девицы и поприглядней, но если принять во внимание, что эта особа не стоит ему ни гроша…

Не спеша с ответом на вопрос Магды, Квэп потягивал горячий кофе, дуя сквозь выпяченные губы.

– Плохо тебе у меня, что ли?.. – выговаривал Квэп между глотками. – Дура ты, девка! Что тебе в твоем голоштаннике? Или воображаешь, что он привезет тебе мешок африканского золота!.. Лучше налей-ка мне еще чашечку… Это, конечно, не тот кофе, какой, бывало, пивали в нашей Риге… Вспомнить «Ниццу». Какие там были сливки!.. А девчонки-то, девчонки! Ту, бывало, ущипнешь, так уж от одного этого прикосновения кровь начинает играть, словно выпил!.. Ах, Магда, Магда, вот когда была жизнь, скажу я тебе…

– Люди говорят: никакой тогда не было жизни…

– Дура ты… Настоящая деревенская корова!

– Скажите же мне насчет Яниса: вернете вы его из Африки или нет? – При этих словах в голосе Магды прозвучало что-то, что заставило Квэпа отставить чашку с кофе. После некоторого размышления он сказал:

– Ладно, вернусь от начальства, ляжем рядышком да потолкуем о твоем Янисе… Что-нибудь и придумаем, хэ-хэ.

И снова принялся за кофе, не глядя на Магду.

Полногрудая и широкобедрая, с жидкими, словно отмытыми до серебристой белизны льна волосами, Магда молча глядела, как Квэп пьет. Взгляд ее не отличался выразительностью. Тем не менее, если бы Квэп попытался прочесть то, что было в нем написано, кофе, вероятно, застрял бы у него в горле. Ненависть светилась в белесых глазах Магды. Это была ненависть затравленного существа, долго, терпеливо, по вековой привычке к рабству копившего обиды целых поколений. Но с поколениями сдерживающие эту ненависть силы ослабевают, и все, что было накоплено от праотцов, начинает вырываться наружу. Тогда происходит расправа – беспощадная, но справедливая.

При каждом движении тяжелых челюстей Квэпа у Магды перекатывался желвак под воротником кофты. Словно она проглатывала набегавшую слюну. Девушка глядела на розовые щеки Квэпа, такие круглые, будто под каждую из них он запихнул по оладье; она глядела на его большой круглый с сизоватыми прожилками нос, двигавшийся вместе со щеками и круглым подбородком. И в ее взгляде была ненависть к щекам, к носу, к подбородку, к толстым, оттопыренным и почти всегда влажным губам Квэпа. Даже его голубые глаза и полуприкрытое, словно парализованное, веко над левым глазом – все возбуждало ненависть Магды. Чтобы совладать с этой ненавистью и не выдать ее, она опускала взгляд на свои большие крестьянские руки, сложенные на животе.

Квэп не был психологом вообще, а уж вдумываться в переживания прислуги он счел бы просто глупым. В этом было его счастье. Иначе, пойми он мысли Магды, он не смог бы сомкнуть глаз и на полчаса, а не то, чтобы крикнуть вдруг среди ночи, как обычно:

– Эй, Магда!.. Спишь, толстуха?.. Ну-ка, приди взбить подушку твоему хозяину!

Как Магда вглядывалась в резкий шрам, перерезающий у горла розовую шею ее хозяина! Если бы Квэп это видел!.. И даже орел, большой синий орел, держащий в лапе свастику, искусно вытатуированный у Квэпа на груди, вместо восхищения возбуждал в Магде только ненависть. И об этом тоже Квэп мог бы прочесть во взгляде Магды…

Покончив с едой, Квэп наконец встал из-за стола, обсосал липкий от варенья палец и повалился на старый, продавленный диван, служивший ему для послеобеденного сна. Но сегодня уже не было времени спать: стрелки часов на стене кухни напоминали о том, что близится время отхода поезда.

Поворчав на тяжелую жизнь, Квэп скоро встал и, одевшись тщательнее, чем обычно, отправился на станцию. Он шагал по липкой глине и перебирал в уме имена людей, из числа которых можно было бы выбрать исполнителей задуманного плана. Их лица проплывали перед его взором, и когда он наталкивался на кого-нибудь, казавшегося ему подходящим, то произносил имя вслух и загибал палец.

Дойдя до станции, Квэп расправил пальцы. Только большой остался загнутым. Но подумав, разогнул и его. Квэп смотрел на него так, словно это был не его собственный палец с выдающимся хрящом сустава, поросший жесткими рыжими волосами и увенчанный нечистым обгрызенным ногтем. Квэп смотрел на палец так, будто перед ним был живой кандидат, способный, не задумываясь, всадить пулю в затылок Круминьша. Надежный кандидат, обученный своему делу в нацистском застенке!

Квэп крякнул от удовольствия. Довольный своим выбором и своим планом, не спеша направился к билетной кассе.

Через некоторое время после этой поездки Квэпа произошли оживленные сношения – письменные и при помощи посланцев – между главарями разных эмигрантских латышских организаций. Целью сношений было объединение усилий на почве содействия «делу Круминьша».

По началу это дело послужило причиной резкой критики действий более молодого Центрального латышского совета со стороны зубров антисоветских происков. Матерые фашисты из «Перконкруста», из «Тевияс Сарге», из рядов айзсаргов и из «Яйна Латвия» готовы были перегрызть друг другу горло ради того, чтобы захватить иностранные субсидии. Только грубый окрик самих иностранных хозяев заставил их атаманов с ворчанием согласиться на сотрудничество с «Даугавас ванаги» – военизированной фашистской организацией Центрального латышского совета. В результате совместным совещанием главарей был принят план ликвидации Круминьша, предложенный Адольфом Шилде. К тому времени все уже забыли о том, что автором плана был Квэп. По этому плану к смерти приговаривались оба латыша, явившихся с повинной к советским властям, – Эджин Круминьш и Карлис Силс. В действительности убить должны были только первого из них, но в целях конспирации это не было записано в протокол. Ведь если бы к смерти приговорили одного Круминьша, то у советской разведки возник бы законный вопрос: почему пощадили Силса? У организаторов этого дела не возникало сомнения в том, что советские органы безопасности будут все знать. И тогда власти в Советском Союзе стали бы наблюдать за Силсом. А ведь эмиграция возлагала на него надежды. Поэтому непосредственным исполнителям приказ убить Круминьша и не трогать Силса был отдан лишь устно, под строгим секретом.

Но вот прошло уже много времени, покушения на двоих латышей не происходило. После долгой бдительной опеки Круминьша и Силса советские власти сняли охрану. Дело можно было считать сданным в архив.

Кручинин и Грачик

Автор вынужден пойти на риск частично повторить то, что уже было когда-то сказано о Кручинине и Грачике. Те, кто уже знаком с Кручининым и его молодым другом Грачиком по описанию их прежней деятельности, могут пропустить эту главу.

Встреча молодого журналиста и музыканта-любителя Грачика с ветераном следственно-розыскной работы Кручининым произошла в обстоятельствах, не имеющих отношения к профессиям обоих. Грачик впервые увидел Кручинина в Доме отдыха, в средней полосе России, куда сам приехал, чтобы на свободе и покое поработать над задуманной большой статьей о Скрябине. Как многие дилетанты, Грачик полагал, что сделает открытие, показав публике влияние Шопена на творчество большого русского композитора и обнажив, с другой стороны, чисто русскую самобытность всего скрябинского наследия. Грачик предполагал показать это на разборе ряда фортепианных произведений Скрябина, начиная с ре-диез-минорного этюда и кончая второй фортепианной сонатой. Эта статья, охватывающая первый период творчества композитора, должна была, по мысли Грачика, открыть целую серию статей, которые потом лягут в основу литературной биографии композитора.

Но Грачик не был исключением среди молодых литераторов. Приехав в Дом отдыха, он так старательно гулял по его живописным окрестностям, вдохновляясь для предстоящей работы образами русской природы, что долго не мог заставить себя сесть за письменный стол. Во время одной из таких вдохновительных прогулок он и увидел Кручинина. Нил Платонович сидел на парусиновом стульчике посреди лужайки, окаймленной веселым хороводом молодых березок. Перед Кручининым стоял мольберт; на мольберте – подрамник с натянутым холстом. У ног Кручинина лежал ящик с тюбиками, выпачканными красками и измятыми так, что нельзя было заподозрить их владельца в бездеятельности. Но палитра Кручинина была чиста и рука с зажатой кистью опущена. Склонивши голову набок, Кручинин приглядывался к березкам, словно они заворожили его и он не мог оторвать от них взгляда прищуренных голубых глаз.

Вот Кручинин стал задумчиво пощипывать свою небольшую бородку, такую же светлую, как и его аккуратно подстриженные усы. Однако, несмотря на их светлую окраску, и в усах, и в бороде уже чувствовался, хоть и едва уловимый, налет седины. Этакая серебристость бывает видна над вершинами зацветающей черемухи, ежели смотреть очень издали на лес весной. Словно серебро только-только сбрызнуло поросль. И даже невозможно еще сказать – седина ли это и пойдет ли она расширяться.

Наблюдая Кручинина на этой лужайке, Грачик не заметил в нем ничего называемого особыми приметами: рост средний, ни худ, ни тучен, физическое развитие хорошее. Ничего бросающегося в глаза, если не считать рук, на которые нельзя было не обратить внимания. Узкая, длинная, но, видимо, сильная кисть с тонкими пальцами – настоящая рука художника.

Быть может, эта деталь бросилась в глаза Грачику лишь потому, что он сам был музыкантом? Возможно, что в наблюдателе менее изысканном эта подробность не возбудила бы интереса.

Грачик долго наблюдал из-за деревьев за Кручининым. Но он так и не дождался, пока тот возьмется за кисти, чтобы воспроизвести березки, на которые столько времени любовался. Вместо того Кручинин сложил мольберт и краски, еще разок пригляделся к сверкающим на солнце белым стволам и ушел.

Любопытство Грачика было возбуждено. Он пошел следом за художником. Отойдя на некоторое расстояние от лужка с березками и выбрав место, совсем не похожее на прежнее, Кручинин расставил мольберт и принялся за работу. Через два часа Грачик обнаружил на холсте очень точно воспроизведенным вовсе не тот пейзаж, перед которым сидел теперь художник, а именно прежние березки.

В следующий раз, когда Грачик увидел, как, придя на лужайку с березками, Кручинин пишет погост, находившийся на расстоянии нескольких километров, к тому же воспроизводит на полотне не яркое утро, когда шла работа, а вечернюю зарю, – Грачик уже не мог удержаться и заговорил. Оказалось, что Кручинин таким своеобразным способом тренирует зрительную память, одновременно получая удовольствие как живописец.

С первых же слов Грачик понял, что и сам он не оставался не замеченным новым знакомым. Наблюдательность Кручинина, напомнившего Грачику несколько обстоятельств из его поведения с самого дня появления в Доме отдыха, поразила Грачика.

Хотя Кручинин и не принадлежал к числу тех, кто встречает людей «по одежке», внешность имела для него большое значение.

– Одежда, – говорил Кручинин, – не просто определяет вкусы своего обладателя, но в известной мере служит отражением его внутреннего мира.

По словам Кручинина, он не раз проверял эту теорию на людях разных положений, профессий и различного внутреннего содержания. Он утверждал, что, основываясь на опыте, может с известным приближением определить по одежде характер и степень умственного развития человека, если, конечно, данная одежда не является случайной. Не было ничего удивительного в том, что в первое суждение о новом знакомом в качестве составной части вошел и костюм Грачика. Кручинин отметил бережное отношение молодого человека к вещам, очевидно, хорошо содержавшимся, хотя и не новым.

Ничто не было упущено Кручининым во внешности Грачика. Крупный нос с легкой горбинкой, большие темно-карие глаза под крутыми бровями, хоть и очень пушистыми, но не портившими общего тонкого абриса лица, – все, казалось, было на месте и создавало приятное впечатление. Нужно добавить еще, что цвет лица Грачика, несмотря на избитость этого образа, нельзя было сравнить ни с чем, кроме кожи спелого абрикоса. При всем этом Кручинину понравилось общее впечатление мужественной энергии, которой дышал облик молодого человека. По-видимому, темперамент, присущий его национальности, находился под надежным замком сильной воли.

Они с первого взгляда понравились друг другу. Знакомство их в отличие от большинства случайных санаторных встреч оказалось прочным и принесло много радости обоим. Правда, сначала Грачику показалось странным, что человек, все склонности которого с юных лет тянули его в Академию художеств, очутился на юридическом факультете и вместо искусства нашел поначалу удовлетворение в судебной работе. Но со временем, узнав Кручинина ближе, Грачик понял, что у Нила Платоновича были основания увлечься в дальнейшем деятельностью оперативно-розыскного работника и криминалиста. Много вечеров провели друзья за беседами о роли и назначении советского следственно-розыскного работника. Грачик приобщился к высокому пониманию долга борца с преступлением, к широкой перспективе работы по оздоровлению общества и охране его от посягательств изнутри и извне. Даже великое искусство музыки представилось ему частностью на фоне чего-то неизмеримо более огромного и действенного, притом насущно необходимого в деле построения нового общества. Этим огромным было искание истины в понимании, придаваемом данному термину Кручининым. Тот утверждал, что отыскание правонарушителя и его поимка – только внешняя сторона профессии. Суть, по его мнению, заключается в том, чтобы вскрыть все: причины и обстоятельства преступления, показать его источники, проследить весь ход психологии правонарушителя и найти действенную меру к предотвращению подобного преступления в будущем. Операция по удалению язвы данного преступления – не самоцель. Эта операция только путь к созданию условий, в которых организм общества может развиваться без помех.

Кручинин долго работал в суде, тщательно изучал положение личности в уголовном процессе, все положительные и отрицательные свойства существующей пенитенциарной системы[4]. Было бы трудно тут, в краткой биографической справке, показать весь ход формирования этого человека. Приходится снова отослать читателя к отчетам о более раннем периоде деятельности Кручинина. Важнее сказать, что глубокая вера Кручинина в полезность своего дела, способность увлечь собеседника общественно-политической перспективой профессии привели к уходу Грачика с пути, на который он стал по окончании университета – с пути музыкального критика, и заставили увлечься еще новой для него, но полной глубокого общественного смысла и романтики борьбы работой Кручинина. Прошли годы. Грачик уже не мог себе и представить, что когда-то стоял на ином пути. Быть может, конечно, не встреть Грачик Кручинина, из него и вышел бы приличный литератор. Любительство в области музыки обеспечило бы его оригинальными темами для деятельности, не лишенной интереса и полезности. Но трудно себе представить, чтобы душевное удовлетворение Грачика могло быть столь же полным где бы то ни было кроме дороги, показанной ему Кручининым. В качестве старшего друга и учителя Кручинин вел Грачика по новому пути до тех пор, пока не понял, что тот достаточно твердо стоит на ногах. Тогда Кручинин стал отходить от практической деятельности, предоставив молодому человеку всю возможную меру самостоятельности, и скромно сошел на роль его советника. Такому отходу способствовало и серьезное ранение, полученное Кручининым при выполнении одной операции. Врачи заставили его выйти в отставку.

Чтобы закончить знакомство читателя с двумя друзьями, остается напомнить: настоящая фамилия Сурена Тиграновича – Грачьян, «Грачик» или «Грач» стало его прозвищем с детских лет при обстоятельствах, о которых повторяться нет надобности.

Дело Эджина Круминьша

Прокурор Латвийской ССР Ян Валдемарович Крауш глянул на листок письма, прибывшего с авиапочтой, да еще с надписью «спешное». В заголовке письма было четко обозначено «частное», а внизу стояло: «Жму твою руку Нил Кручинин».

Увидев подпись, Крауш с интересом прочел письмо. В начале шли упреки в короткой памяти и дурной дружбе, несколько воспоминаний о далеких временах Гражданской войны, два-три имени «ушедших», несколько имен «взошедших». Лишь в самом конце – то, из-за чего и было написано письмо:

«На твоем горизонте появится малый по имени Сурен Тигранович Грачьян. Ты должен помнить его отца, но на всякий случай напоминаю: восемнадцатый год, Волга, “Интернациональный” полк, где командир некий Крауш. (Этот Крауш, вероятно, не забыл председателя ревтрибунала Нила Кручинина, едва не расстрелявшего оного Крауша за преждевременный вывод полка в атаку. Помнится, упомянутого Крауша спасло только то, что беляки бежали.) Ну а затем я помню такую сцену: конфуз Крауша, когда он не мог найти командира для роты китайцев и с места встал высокий худой армянин.

– Простите, я, конечно, командовать ротой не могу, я не военный человек, но помочь командиру могу – я китаист.

– Китаист?.. Что значит “китаист”. Китаец так это – китаец. А не китаец так не китаец… Китаист?!

Эту тираду произнес тогда Крауш. А я как сейчас вижу этого армянина, вижу, как он краснеет до ушей и смущенно объясняет:

– Извините, но я Грачьян, приват-доцент… Учебник китайской грамматики для студентов Лазаревского института.

– Лазаревский институт?.. – пожал плечами Крауш. – Не знаю!..

Тогда этот молодой командир латышских стрелков – товарищ Крауш, – наверно, даже думал, будто это хорошо: не знать, что такое какой-то там “Лазаревский” институт (интересно, что он, латышский стрелок, думает сейчас?).

– Извините, я не хотел вас обидеть, – сказал тогда “китаист” Грачьян, – я могу быть простым переводчиком.

– Сразу бы и сказал! – рассердился Крауш. – Так переведите нам: кого хотят бойцы китайской роты себе в командиры?

И помнишь, как Грачьян, запинаясь от смущения, перевел:

– Они хотят?.. – Он несколько раз переспросил китайцев, прежде чем решился выговорить: – Кажется, они действительно хотят… меня.

Так вот, жизнь снова свела меня с сыном погибшего в Гражданской войне приват-доцента, кавалера ордена Красного Знамени Тиграна Грачьяна. Хотя Сурен мне и не сын в биологическом смысле этого слова, но я считаю его своим вторым “я” и физическим продолжением этого “я” на будущие времена – те лучшие времена, которых нам с тобой не увидеть. Хотя именно мы-то, пожалуй, и вложили в них все, что имели. Одним словом, если Грачьян – он же Грач, он же Грачик – появится у тебя с делом о самоубийстве Ванды Твардовской, из-за которого полетел в туманную Прибалтику, возьми его под личный строжайший контроль и руководство. Я помню кое-кого из твоих работников – опытные, верные люди. Они многое смогут дать моему Грачу. Хочу, чтобы из него вышел настоящий человек нашей профессии.

Отмою свои старые кости и снова за работу! (Кстати: предложили интереснейшую работу. На этот раз в прокуратуре Союза.) А пока вручаю твоему опыту и бдительному оку молодую, но уже не лишенную хорошего опыта особу Грачика».

Если бы не это письмо, Краушу, быть может, и не пришло бы в голову задержать в Риге приехавшего по московской командировке Грачика. Дело о покушении на самоубийство Ванды Твардовской прокурор мог бы передать и своим работникам. Но дело задержалось из-за невозможности снять с нее допрос. Родителей Ванды в Латвии не оказалось. К тому же Ян Валдемарович с самого начала ознакомления с делом Твардовской принял решение о приобщении его к делу Круминьша. На это у прокурора были свои соображения. При кажущейся флегматичности Крауш почти всегда, когда сталкивался с необычным делом, загорался огоньком личного интереса к нему. Не будь он так занят большой государственной работой, он, вероятно, и не удержался бы иногда от искушения самому броситься в гущу следовательской работы. Руки чесались прикоснуться к живой жизни, от которой его теперь отгородили стены нарядного кабинета. При столкновении с тем или иным поворотом интересного дела Крауш всегда испытывал сильное возбуждение, которое, впрочем, умудрялся тщательно скрывать под внешностью официальной строгости. Его ум приходил в энергическое движение. Крауш начинал думать за своих подчиненных. Силою логики, подкрепленной многолетним опытом и интуицией, он приходил к выводам, очень часто предугадывавшим результат кропотливой работы подчиненных.

Проанализировав первые же данные по делам Круминьша и Ванды Твардовской, Крауш посоветовался с Комитетом государственной безопасности. Он чуял здесь кое-что не только связывавшее эти дела, но и выводившее их из ряда обычной уголовщины. Оценив сложность дела и посетовав на загруженность своего аппарата, Крауш после письма Кручинина окончательно решил, что самым разумным будет не отпускать Грачика в Москву, а именно ему и поручить ведение этого дела под его, Крауша, собственным наблюдением. Так будет лучше всего!


То, что холод и пасмурное небо то и дело разгоняли курортников с пляжа, не смущало Грачика. Молодость не боится капризов климата и смены температур. Сушь и ковыльное приволье степи ей так же милы и полезны, как сумрачная прохлада лесов или бурная влажность взморья; пальмы Сухуми или сосны Карелии – не все ли равно? Лишь бы было красиво, привольно и весело.

Грачик рассчитывал, что как только закончится дело Ванды Твардовской, ему удастся и покупаться, и погреться на Рижском взморье. Поездка в Прибалтику была запланирована давно, когда в нее собирался еще и Кручинин. Был подготовлен к путешествию новенький автомобиль Нила Платоновича, была даже приобретена в складчину разборная байдарка. На ней друзья собирались совершать экскурсии по озерам Эстонии и Латвии.

Прилетев в Ригу для расследования дела Ванды Твардовской, Грачик относился к пребыванию здесь, как к антракту перед увлекательным путешествием на «Победе», лишь только ее сюда перегонят и приедет Кручинин. Но тут Ян Валдемарович Крауш предложил Грачику заняться делом Круминьша. Грачик попробовал сослаться на то, что в таком деле рижским товарищам и книги в руки, но прокурор довольно решительно заявил, правда, не глядя на Грачика:

– Народ у меня сейчас очень загружен, сами знаете: нужно пересмотреть тысячи дел. Ваш приезд весьма кстати. К тому же, – скупая улыбка, мало свойственная обычно суровому прокурору, пробежала по его лицу, – по аналогии: там самоубийство, тут самоубийство.

– Это лишь на папке значится «самоубийство», – возразил Грачик, – а на самом деле Ванда Твардовская…

– Вот, вот, – перебил его прокурор, – тут, по-моему, тоже только «на папке»… И, кроме того, у меня есть свои причины свести эти дела в одно. Когда придет время, я вам скажу почему.

Серьезность дела Грачик понял сразу, как только Крауш рассказал ему предысторию. Заключалась она в том, что вскоре после снятия охраны с двух латышей Круминьш исчез. Соседи Круминьша показали, что он ушел в сопровождении офицера милиции и какого-то штатского и больше не вернулся. Вскоре после этого по городку С. пополз слух о том, что-де, несмотря на добровольную явку Круминьша советским властям, невзирая на его раскаяние и прощение, его все-таки арестовали.

Следует заметить, что с момента появления в С. Круминьш и Силс не были предоставлены себе. Профсоюзная организация бумажного комбината, на котором они работали, настойчиво вовлекала их в общественную деятельность. Товарищи справедливо считали, что приобщение реэмигрантов к полнокровной жизни народа – залог их перевоспитания. То, что Круминьш был снова арестован, показалось рабочим несовместимым не только с его собственной реабилитацией, но и с той работой, какая была поручена молодежи завода: сделать Круминьша и Силса полноценными и полноправными членами заводского коллектива.

Силс был подавлен арестом своего бывшего напарника и не решался произнести ни слова протеста. Но молодежь завода была настроена иначе. Она хотела иметь ясное объяснение неожиданному повороту в судьбе Круминьша. Запрос в Ригу – и все стало ясно: никто и не думал арестовывать Круминьша. Он сделался объектом провокационного акта врагов. Очевидно, целью провокации было разбить впечатление, какое патриотический поступок Круминьша и Силса произвел на умы «перемещенных» за рубежом. Быстро принятые меры не помогли найти ни исчезнувшего Круминьша, ни следов преступления. «Арестованный» Круминьш вместе с «арестовавшими» его людьми словно в воду канул. Лишь случайно участниками молодежной экскурсии на острове в протоке Лиелупе близ озера Бабите было обнаружено тело Круминьша.

В кармане Круминьша нашли письмо:

«Мои бывшие товарищи, я был прощен народом и принят в ваши ряды после самого страшного, что может совершить человек, – после измены Родине, после попытки нанести ей вред по указке иноземных врагов. Я с радостью и благодарностью принял великую милость моего народа. Я думал, что одного этого уже достаточно, чтобы стать его верным сыном. Но произошла случайность – меня арестовали. И, вероятно, яд вражеской пропаганды слишком глубоко проник в мой мозг, всплыло все, чему меня учили во вражеской школе шпионажа. Я возненавидел шедшего рядом со мною офицера.

Наверно, все скоро разъяснилось бы, и я спокойно пришел бы домой. Но я понял это только теперь. Мне стыдно и страшно говорить теперь о том, что случилось. Я убил конвоира из его же оружия. Тело его спрятано мною, потому что я вообразил, будто смогу бежать, спастись…

Слишком поздно, чтобы идти со второй повинной. От вторичной вины мне некуда уйти. Передайте предостережение Силсу: никогда не сходить с пути советского человека. Что бы ни случилось, какими бы неожиданными и неприятными ни показались ему действия советских властей, – не давать в себе воскреснуть тому, что нам пытались вдолбить враги. Пусть Силс верит: советский народ и его власть никогда не совершат ничего, что шло бы вразрез с интересами нашей Родины. Они не допустят никакой несправедливости в отношении простого латыша – сына своей земли.

Целуя святую землю отцов, прощаюсь с вами. Не смею назвать вас ни друзьями, ни согражданами. Прощайте и простите. Таков заслуженный конец. Кто дал себя обмануть врагам, кто влез в их отвратительную паутину, – должен погибнуть. Эджин Круминьш».


Мимо острова, Северной протокой реки Лиелупе, лежал торный путь охотников к озеру Бабите. Выдавшийся в слияние протоки и главного русла реки обрывистый берег был излюбленным местом праздничных прогулок рабочей молодежи бумажного комбината. Но с тех пор, как это случилось с Круминьшем, охотники стали держаться на своих моторках подальше от берега, а молодежь сменила для экскурсий Северную протоку на Южную. В Южной протоке не было таких красивых высоких берегов, ни густого соснового бора, но бывшие товарищи Круминьша предпочитали песчаную полосу, отгороженную от воды всего лишь стеной камышей, чем постоянно иметь перед глазами лес, где они были свидетелями финала непонятной им драмы. А о том, что случившееся было им непонятно от начала до конца, свидетельствовали толки, не затихавшие далеко за пределами комбината. Но особенно острые, изобилующие недоуменными вопросами разговоры велись среди фабричной молодежи. И самым недоуменным, самым острым, не получившим удовлетворительного ответа от старших товарищей, был вопрос: может ли в наше время, в нашей стране советский человек, притом молодой человек, покончить с собой? Существуют ли обстоятельства, способные толкнуть на такой поступок?

Вывод сводился к тому, что заставить кого-либо из них, и даже такого их сверстника, каким был Круминьш, добровольно накинуть на себя петлю, – нельзя. Если это случилось, то виноват в этом не он, а кто-то другой. Кто? Виновного молва искала недолго. Все чаще мелькало имя Мартына Залиня, все больше пальцев показывало в его сторону. И, как говорит старинная пословица, глас народа, по-видимому, действительно является гласом Божьим, то есть голосом правды: мнение рабочей общественности сошлось с мнением властей – Мартына вызвали к следователю. Нашлось много желающих показать то, что было широко известно на комбинате и в рабочем поселке: ненависть Мартына к Круминьшу, его угрозы разделаться со счастливым соперником, его прошлое беспризорника с несколькими приводами – все, что могло служить косвенными уликами в обличении убийцы. Единственным из друзей Круминьша, кто не выказал желания идти к следователю, был Силс. Но его свидетельство едва ли и было нужно после того, как Луиза решилась высказать следователю те же соображения, какие волновали остальных. Она подробнее других могла рассказать о случившемся у костра на берегу Лиелупе в ночь на Ивана Купала, и ей… да, ей совсем не было жалко Мартына.

Епископ Ланцанс

– Он работает в очень трудном районе, где нет стоящего католического прихода, почти нет католиков! Можно подумать, что вы об этом забыли! – Шилде заявил это, даже не прибавив обычного титулования, какого требовало обращение к особе столь высокого сана, как епископ.

Епископ взглянул на Шилде подчеркнуто удивленно.

– Что значит «стоящий» приход? Разве вам известны не «стоящие» приходы?

С того момента, как они очутились одни, Шилде утратил всякую почтительность. Ланцансу начинало казаться, что он напрасно оставил Шилде после совещания для приватной беседы. Видимо, не зря пробст Сандерс предостерегал епископа от излишне благосклонного отношения к этому человеку. Да, видно, это уж не прежний Шилде. «Эта свинья из тех, – сказал Сандерс о Шилде, – что способна слопать собственных поросят, если у нее разыграется аппетит. Шилде пальца в рот не кладите – откусит руку».

Ну что же, тем хуже для Шилде. Для мелкоты из «Перконкруста» – он «недосягаемый», а епископ видывал на своем пути зверей и посильнее. Скоро, бог даст, заграничная помощь для эмиграции будет притекать через кассу святого престола, а значит, и через его, Ланцанса, руки. Придется тогда Шилде посидеть на урезанном пайке!

Ланцанс спрятал свои беспокойные руки под нараменник. Он знал за собой эту неудобную особенность: подвижность рук. Иногда они положительно мешали ему, нарушая облик невозмутимого спокойствия, какой Ланцанс старался себе придать. Еще в новициате Ланцанс усвоил себе значение внешности для члена такого Ордена, как «Общество Иисуса»[5]. Всю жизнь он боролся со своими нервными руками, проявлявшими тем большую подвижность, чем меньше она была к месту. Вот и сейчас ему хотелось бы ошеломить Шилде холодностью, мертвенным спокойствием, а руки сами тянулись к чему-нибудь, что можно было вертеть, теребить. Под нараменником пальцы шевелились так, словно там скрывалась целая клавиатура. Ланцанс вытащил руки из-под пелерины и сердито засунул их за шелковую ленту, перепоясывавшую его крупную фигуру по животу. Ему хотелось сдержать свое раздражение против Шилде. Как-никак, самые крепкие нити к тем немногим, кто еще согласен работать на сомнительном поприще эмигрантской разведки, находятся в руках Шилде… Нужно поскорее найти подходящего человека в собственном Совете, кто мог бы взять их в свои руки… Кто бы это мог быть?.. Полковник Вальдемар Скайстлаукс?.. Стар! Ему бы время на свалку, если бы так уж не повелось, что каждая эмигрантская организация должна иметь в руководстве парочку полковников. К сожалению, господа военные, вместо того чтобы объединить свои силы, только и знают, что подсиживать друг друга. Полковник Скайстлаукс из «Латвийского совета» не выносит полковника Янумса из «Латышского совета». А Вилис Янумс слышать не может о полковнике Лобе…

О, Лобе!.. Вот фамилия, которая кстати всплыла в памяти Ланцанса! Лобе прошел нужную школу. След споротых петлиц «СС» сильно поднимает теперь цену человека…

Ланцанс поймал себя на том, что мысли его ушли в сторону от того, что говорит Шилде… Нужно все-таки послушать этого субъекта… А, господин Шилде занят тем, что набивает цену себе и своему агенту, действующему в Латвии! Расписывает трудности, с какими встречается человек, работающий в «советском тылу»…

Слово «тыл» по-прежнему, как во время войны, употреблялось в обиходе эмигрантских главарей. Они не хотели признать войну оконченной. Для них «фронт» не закрывался. На нем никогда не затихала война. Больше того: она еще никогда не велась с таким ожесточением, как сейчас. Никогда еще не пускалось в ход столько средств для поддержания огня по всей линии: шпионажа, диверсий, террора – всех видов многообразной и сложной тайной войны во время мира.

– Можно подумать, будто вы забыли: перед лицом общей опасности исчезают разногласия в рядах воинов за святое дело, – внушительно произнес Ланцанс. – Лютеранский священник протянет руку католику. Неужели не нашлось бы православного попа, который пришел бы ему на помощь? Да, сын мой! – Ланцанс нарочно назвал так своего собеседника, хотя Шилде не только не был католиком, но вообще не верил ни в бога, ни в черта. А сказал это епископ потому, что не хотел называть гостя слишком уважительным – «господин Шилде». Скажи же он просто «Шилде», это могло быть принято за излишнюю дружественность или враждебность, в зависимости от уровня сообразительности собеседника. – Да, сын мой, – повторил он, – служитель Христа, соответственно настроенный в политическом смысле, независимо от вероисповедания, – наш друг. Значит, он и друг вашего человека.

Тут епископ потянулся через стол и овладел пепельницей, в которую Шилде за короткий срок успел воткнуть несколько окурков. Ланцанс не выносил табачного дыма. Но почему именно этому развязному Шилде он стеснялся об этом сказать, как говорил всякому другому собеседнику? Епископу пришло в голову, что, вероятно, потому он терпит вокруг себя клубы этого отвратительного дыма, что боится: Шилде способен ответить на его замечание грубостью. Уж лучше помучиться, чем ставить себя в фальшивое положение. Господи, Боже, у кого это он вычитал: «Через фальшивые положения проходят; в них никогда не остаются!..» А кто-то возражал: «Из фальшивых положений не выходят. Из них нельзя выйти!..» Что же верно? А верно то, что Шилде грубиян. Нельзя епископу ставить себя в неловкое положение перед грубияном…

Однако Шилде, кажется, не понял, почему епископ отодвинул от него пепельницу. Как ни в чем не бывало, он снова закурил со словами:

– Мой человек, там, все понимает не хуже нас с вами, Ланцанс…

– «Господин Ланцанс» или «ваше преосвященство», как вам удобней, – сдержанно поправил его епископ.

– Если вам угодно, то я готов именовать вас даже святейшеством, – с издевкой ответил Шилде.

– Я не думал, Шилде, что вы так не уважаете церковь… Когда-нибудь, когда наступит час вашего последнего отчета Всевышнему, вы поймете свою ошибку… – И Ланцанс закончил как мог более внушительно: – Обращаясь ко мне, вы обращаетесь к церкви, Шилде.

– Хотя бы к самому Господу Богу. Мне все равно, – пробормотал Шилде.

– Вернемся к нашей теме, – подавляя гнев, с наружным смирением проговорил епископ. – Итак, прошу вас исходить из единства стремлений всех благонамеренных священнослужителей, независимо от принадлежности к тому или иному исповеданию.

– Обстоятельства работы, какую ведут мои люди за кордоном, своеобразны и трудны. Вы их не знаете…

– С помощью Господней, мы знаем всё, мой дорогой Шилде, – раздельно проговорил Ланцанс, особенно нажимая на слово «всё». – Церковь, властью, дарованной ей Царем Небесным и доверенной ей царями земными, приходит на помощь всем, кто служит делу борьбы с коммунизмом… Мы знаем больше, чем может постичь погрязший в суете и юдоли слабый ум человеческий… Я просил вас остаться тут, чтобы спросить, вполне ли благополучно закончилось дело с наказанием Круминьша?

– С ним покончено. Дело за тем, чтобы спасти моего человека, выполнявшего эту карательную операцию.

– Да, да, ваш человек совершил благо и имеет право на христианскую помощь.

– Мне наплевать, на что он имеет право, – опять сгрубил Шилде. – Мы, например, имеем право на соблюдение тайны этого дела, а она будет разоблачена, если мой человек провалится. С ним провалится и Силс.

– Но может ли церковь помочь?.. Видите ли, Шилде… – Ланцанс придвинулся к собеседнику и осторожно, как будто даже немного брезгливо прикоснулся одним пальцем к его рукаву. – Наши позиции в советском тылу значительно менее прочны, чем позиции лютеран. Святая воинственность нашей церкви – там не в нашу пользу… – Епископ сделал паузу. – Но с помощью Божьей не идем ли мы все к общей цели?

– Вы хотите, чтобы все лили воду именно на вашу мельницу, пока вы… идете к «общей» цели… А придете к ней вы одни?..

– Мельница Господня приемлет все струи.

– Даже самые мутные.

– Шилде!

– …Так… – протянул Шилде и задумался. – Значит, вы хотите, чтобы мой человек не прибегал к помощи ваших людей. И он не сможет найти приют, скажем, в обители Сердца Иисусова.

– Вы имеете в виду Аглоне?! – с испугом спросил Ланцанс. – Господь с вами! Это значило бы поставить под угрозу нашу последнюю крепость. Единственный на всю Латгалию, и даже на всю Латвию, рассадник веры…

– Так что же вы предлагаете? – сердито крикнул Шилде. – Я должен, наконец, знать, где мой человек может искать убежища?!

– Я посоветуюсь с пробстом Сандерсом и скажу вам, Шилде. – Но, подумав, Ланцанс словно бы спохватился: – Однако позвольте: почему вы так настаиваете на том, что убежище должно быть предоставлено именно духовным лицом?

– Я не говорю «непременно убежище». Но – помощь, кое-какая помощь, не опасная для ваших людей.

– Да, да, я понимаю, но почему именно со стороны церкви? Где ваши люди? Ваши подпольные ячейки? Разве не они фигурируют в отчетах, когда вас спрашивают, куда идут деньги? – Епископу казалось, что тут-то он и поддел этого самонадеянного нахала. Ведь Шилде уверял всех и вся, что располагает в Советской Латвии хорошо развитой сетью надежно законспирированных опорных пунктов боевого подполья. А на деле – все дутое, все чистое очковтирательство, все ложь, ложь, ложь! Делая вид, будто говорит сам с собой, он стал шептать, но так, чтобы было слышно гостю. – Господи, Боже, где же конец этой гнусной погоне за деньгами под всеми предлогами, под всяческими соусами, во всех размерах – от жалкого цента до миллиона?! Господи, Боже, неужели даже в таком угодном Богу деле, как борьба с коммунизмом, не может быть чистых намерений, неужели даже на убийство врага церкви нельзя идти с руками, не скрюченными от жажды злата?! Господи, Господи, за что наказуешь ты раба Твоего познанием темных глубин души человеческой, такой сатанинской низости стяжательства в деле святом, в деле ангельском, в деле, осененном благословением распятого и непорочной улыбкой девственнородившей!..

Именно потому, что Ланцанс хорошо помнил о присутствии Шилде, думал только о нем и все, что делал, делал только для него, он порывисто поднялся со своего места и с фанатически расширенным взглядом устремился в темный угол, где на фоне распятия из черного дерева светилось серебряное тело Иисуса. Шилде отчетливо слышал, как стукнули о пол колени епископа. Но «недосягаемого» не легко было пронять подобным спектаклем. Он иронически глядел на спину Ланцанса, припавшего лбом к аналою. Правда, брови Шилде несколько приподнялись, когда он увидел, как дергаются плечи епископа: «недосягаемый» не мог понять, действительно рыдает Ланцанс или просто разыгрывает этот религиозный экстаз ради гостя.

Наконец Ланцанс поднялся с колен и медленно, усталым шагом вернулся к своему креслу. По лицу его не было заметно, чтобы молитва оказала на него умиротворяющее или, наоборот, волнующее действие, – оно оставалось таким же каменно-равнодушным, каким было, разве только несколько покраснело от усилия, какое епископу пришлось сделать, поднимаясь с колен. По-видимому, переход от молитвенного настроения к суете дел земных был для епископа не очень сложен. Он желчно спросил:

– Неужели вы никогда не кончите отравлять воздух папиросами?

Шилде усмехнулся, придавил сигарету в пепельнице и, сдерживая усмешку на губах, сказал:

– Молитва вас просветлила, и вам легче понять истинную цену этому, с позволения сказать, липовому «подполью», на которое вы предлагаете мне опираться, черт бы его драл!

– Шилде?! – с испугом, на этот раз искренним, воскликнул Ланцанс.

– Помощь в «операции Круминьша», так удачно начатой моими людьми, должна прийти со стороны церкви! – настойчиво повторил Шилде. – Иначе… – Он сделал паузу и с особенным удовольствием договорил: – Иначе грош ей цена.

– Замолчите, Шилде! – воскликнул Ланцанс и поднялся с кресла с рукою, гневно протянутой к собеседнику.

– Мы тут одни.

– Но я не хочу вас слушать!

– А я все-таки скажу: прошу не тянуть с решением вопроса: кто может оказать реальную помощь нашему эмиссару за кордоном? – Каждое из этих слов Шилде сопровождал ударом руки по столу.

– Вы не считаете операцию законченной?

– Когда требуется помощь от вас, то вы готовы ограничиться убийством одного труса?..

Епископ укоризненно покачал головой:

– Господь жестоко покарает вас за ваш грешный и грубый язык.

– Приходится называть вещи своими именами. Вам хотелось бы уйти теперь от необходимости действовать? Но мы вас заставим довести дело до конца: мой человек должен быть спасен для дальнейшей работы в советском тылу!

– От чьего имени вы так говорите?

В злом шепоте епископа было не только негодование, но и нескрываемая угроза: вот-вот последует буря обличения или прямое проклятие и плохо придется тогда Шилде! Но на того это, по-видимому, мало действовало. Шилде знал, что на этот раз сила на его стороне. Он, если захочет, может взять угрожающий тон даже по отношению к самому Ланцансу! Поэтому он уверенно ответил:

– Я говорю от имени «Перконкруста», от имени руководства Совета. То есть от вашего собственного, господин Язеп Ланцанс. Делить выгоды умеете, так извольте и похлопотать.

– Какой грубиян!.. Ах, какой грубиян!.. – бормотал Ланцанс.

– Ежели вам нечего вложить в дело, какого же черта вы лезли в компанию! Мы дали своих людей. Двое из них нуждаются в панихидах, третий шныряет там, как затравленный волк. Ему уже наступают на хвост. Не сегодня – завтра он – в западне. От этого никто из нас не выиграет – ни мы, ни вы…

– Грубиян, грубиян… – повторил епископ, покачивая головой. Прервав довольно долгое молчание, он наконец сказал: – После моей встречи с пробстом вы получите ответ.

– Я и сам могу спросить пробста. Мы с ним старые приятели.

Ланцанс прикрыл глаза веками. Можно было подумать, что он очень утомлен.

– По его отзывам о вас я не заметил, чтобы вы были друзьями, – проговорил он, не открывая глаз.

Шилде насторожился.

– Что вы хотите сказать?

– Да простит мне Бог, но не дальше как вчера преподобный Сандерс предупредил меня: «Эта свинья Шилде…»

Настала очередь Шилде выказать возмущение:

– Это уж слишком!

– Я хотел, чтобы вы знали… – со смирением змеи ответил Ланцанс.

Шилде рассмеялся.

– Если вы думаете, что пустить между друзьями черную кошку – благое дело, то позвольте и мне открыть пробсту глаза на вашу дружбу с ним.

– Вы не слышали от меня ни одного дурного слова о преподобном Сандерсе.

– Зато знаю, что, если бы не мои ребята из «Перконкруста», имя преподобного Висвалдиса Сандерса давно было бы высечено на могильной плите. – Шилде придвинулся к епископу так, что его губы едва не касались лица собеседника. Тон его стал угрожающим: – Или вы забыли, как еще в Латвии пустили полицию по следам Сандерса?

– Перестаньте! – крикнул епископ, сразу утрачивая спокойствие. Даже голос его сорвался на испуганный фальцет. – Нечего вам совать нос не в свое дело.

– Вам не хочется видеть мой нос в куче мусора, на которой сидите вы? Но наш общий коллега по Совету господин Мутулис может в случае надобности подтвердить все, что я скажу о вас пробсту. Так что вам незачем особенно важничать передо мною, Ланцанс!.. Однако давайте действительно закончим: если советские власти докопаются там до моего человека, придется перестраивать всю работу и отказаться от дальнейших услуг Силса. Это вы понимаете?.. Так помогите же нам!

Адольф Шилде

Служка без стука вошел в комнату и, скользя по полу, как угодливый кот, приблизился к епископу. В руке служки был поднос. На подносе – рюмка с водой и маленький флакон. Епископ тщательно отсчитал капли гомеопатического лекарства и выпил.

Шилде разбирал смех: тонкие губы епископа благоговейно шептали: «Раз… два… три…» Бледные пальцы, как лапа коршуна, цепко держали крошечный флакончик. – «Недостает только, чтобы он перекрестил это снадобье», – подумал Шилде.

Служка стоял неподвижно, с опущенными к полу глазами. Когда рюмка была возвращена на поднос, служка вышел так же бесшумно, как появился.

– Итак, мой дорогой Шилде, – проговорил Ланцанс, – вы сказали, что второй из тех людей нам еще пригодится?

– Да.

– Несмотря на явку с повинной?

– Явка только маскировка. Она облегчает его положение.

– Да, да, помню… Вы умница, Шилде. Господь да хранит вас! Но… что дает вам уверенность в преданности этого Силса? Можно ли положиться на его честь?

– Честь? – Усмешка скользнула по губам Шилде. – Мне странно слышать это слово, когда речь идет о таких, как Силс, и в приложении к такой работе. Я держу их деньгами и страхом. Вот верные карты в моей колоде.

– Страх? – недоверчиво переспросил Ланцанс.

– И деньги! Я сказал: и деньги!

– Плохая карта, Шилде, совсем плохая. – Епископ пренебрежительно махнул рукой. – Всегда может найтись козырь постарше.

– Мы играем золотыми тузами.

Ланцанс рассмеялся:

– Творец вложил в человека неустойчивую душу: если смогли соблазнить ее вы – могут соблазнить и другие. – Он наставительно поднял палец, словно говорил с исповедником. – Плоть слаба, и соблазн силен.

– Мне посчастливилось слышать эту сентенцию из уст самого Сатаны… В опере!

– Вот как?! Вы, оказывается, любите музыку.

С этими словами епископ подошел к стоявшей наискосок от окна раскрытой фисгармонии. Не глядя, привычным движением опустил пальцы на клавиатуру. На мгновение закрыв глаза, задумался. Звуки тягучего псалма, мерно раскачиваясь, поплыли на волнах табачного дыма, выпускаемого Шилде. Некоторое время Шилде в такт музыке покачивал носком ноги. Выражение его лица обнаруживало напряжение мысли. Ланцанс, по-видимому, только еще входил во вкус игры, когда Шилде замахал руками и воскликнул:

– Не то, не то… Совсем не то! Там, в опере, с этим чертом в красном, была совсем иная музыка.

Ланцанс с обиженным видом, не снимая рук с клавиатуры, ждал, когда Шилде перестанет ему мешать. А тот делал попытку вспомнить мотив, но так и не сумев его воспроизвести, напустил на себя важность и задумчиво проговорил:

– Да, в жизни бывают периоды, когда музыка приходится кстати. Я слышал, будто какой-то пианист или композитор именно через музыку пришел в лоно церкви, стал монахом. Вот только забыл, как его звали. Зато я помню его музыку. Тра-та-та-та-та!.. Тра-та! Тра-та! – Шилде повторил несколько тактов из известной шансонетки, распевавшейся в рижских шантанах.

Ланцанс грустно улыбнулся и покачал головой:

– У вас, конечно, отличный слух, просто прекрасный слух, но это совсем не Лист. – Он взял несколько аккордов.

– Вот-вот! Это самое! – оживился Шилде: – Тра-та-та-та! Словно лихой танцор отбивает каблуками… В молодости я любил потанцевать. Ну а потом… потом уж только и осталось: танцовщицы из Альгамбры… Ах, какие там были девчонки! Из-за одной такой я… Впрочем, моя биография вас не интересует.

– Напротив, Шилде, напротив. Святая церковь учит нас интересоваться всем, что касается друзей. И мы, например, хорошо знаем соблазнительницу, толкнувшую вас тогда на нарушение заповеди Господней «Не укради». Помним и то, что было потом. – При этих словах епископ лукаво усмехнулся. – Да, у церкви хорошая память, господин Шилде. При случае мы о многом можем напомнить тем, кто слишком кичится своей безгрешностью. Но, когда нужно, мы умеем и многое забыть… – И многозначительно добавил: – Если это нужно нашим друзьям… Однако я хотел спросить: что, по-вашему, интересует этого… Силса?

– Какое мне дело до интересов всякого прохвоста?

– А как же вы надеетесь держать его в руках? Я уже сказал: не всегда это надежно… Страх?.. Ведь Силса могут и оградить от ваших угроз. Что ж у вас останется? Чем вы заставите его повиноваться? Где кнут, волею Божьей вложенный в вашу десницу, чтобы управлять доверенными вам душами.

– Бог отпустил моей братии довольно темные души, – пробормотал Шилде.

– Господь ведает, что творит. Каждому отпущено то, что следует. Не нам испытывать его мудрость. – Ланцанс на мгновение молитвенно поднял глаза к потолку и опустился в кресло. – Я хочу дать вам совет… Не смотрите на меня так: опыт святой католической церкви измеряется двадцатью веками. – Он улыбнулся. – Это, кажется, немного больше опыта даже такого опытного организатора, как вы… Рядом со страхом и деньгами – силами временными и преходящими – существуют вечные силы… Вы вот упомянули о том не новом открытии, которое оперный сатана преподнес вам, а забыли, что случилось с Фаустом. Вы забыли о страсти более сильной, чем страх и золото.

– Такой страсти не существует.

– А любовь, сын мой? Греховное стремление людей друг к другу? Только мы, убившие плоть свою во имя Господне, не знаем над собою власти страстей, не подчиняемся земной любви. Но опыт говорит нам, что, начиная с грехопадения Адама, любовь царит надо всем, что есть живого на земле… Кроме нас, кроме нас! – поспешно добавил епископ. – Эта страсть ведет человечество к мнимому счастью и к бедам, к процветанию царств и к гибели империй.

– Зачем этот устаревший трактат о любви, епископ?

– Затем, друг мой, что в вашей деятельности нельзя забывать: в сердцах людей любви отведено значительное место.

– Человек человеку рознь!

– И все же, по воле создавшего нас, я не знаю такого сердца, для которого хотя бы раз в жизни не пел соловей. И если вы не принимаете в расчет земные привязанности своих людей – вы профан. И заранее можно предсказать вам проигрыш.

– Мои люди не таковы!

– Неправда, девять из десяти ваших агентов такие же, как все другие: из плоти и крови. Вы дурной организатор, Шилде, если не учли этих пут среди средств, которые провидение дало вам, чтобы связать Силса. Денег больше, чем вы, могут дать Советы…

– Они скупы.

– Только там, где надо, Шилде.

– Они не овладевают душами!

– При помощи денег, да. Но у них есть какие-то другие средства. Овладели же они душою Круминьша, не дав ему ни гроша. Да разве одного Круминьша?! А те сотни тысяч, миллионы латышей, что идут под их знаменами?

Шилде слушал епископа, и взгляд его делался все мрачнее, все больше морщился лоб и сердитым становилась лицо.

– Чего же вы от меня хотите? – спросил он.

– Помочь вам взять в руки Силса. Я хочу, – как мог отчетливей, отделяя слово от слова, внушительно говорил епископ, – чтобы вы заинтересовались привязанностями Силса.

– У меня нет возможности установить слежку за любовными похождениями этого мальчишки. Один-двое калек, которые могут мне там кое-как служить, не поспеют за этим молодцом, когда он начнет бегать по девчонкам…

Епископ остановил его, подняв руку.

– Не то, не то! – Он брезгливо поморщился. – Конечно, проследить за интимными связями Силса был бы смысл. Среди них может оказаться и такая, которую вы сумеете использовать хотя бы для наблюдения за ним. Но на этот раз я имел в виду иное: вы должны заняться связями Силса здесь, у нас.

Шилде рассмеялся:

– Какие же связи могли у него сохраниться тут в эмиграции? Женат он не был, детей не имел. Не думаете же вы, будто он сохранил какую-нибудь, с позволения сказать, «любовь».

– Именно это я и думаю, друг мой.

– Вы смешите меня, епископ. Силс больше года хранит верность какой-нибудь девчонке здесь?!

– Значит, Шилде, – все строже говорил епископ, – вы знаете меньше, чем должны знать… У Силса здесь есть привязанность. И очень крепкая привязанность… Это и есть тот козырь, который я вам дам, чтобы вы могли перекрыть все советские карты. – По мере того как епископ говорил, голос его делался все тише и сам он все ближе подвигался к Шилде. И даже руки его, перестав шарить по пуговицам сутаны, протянулись к собеседнику, словно что-то передавая: – Возьмите эту карту, спрячьте ее, держите крепче. Если Силс узнает, что вы в любой момент можете ее просто уничтожить, а то еще… иначе использовать, скажем… взять себе в прислуги… – Епископ, прищурившись, посмотрел Шилде в глаза. – Вот Квэп, например, любил, чтобы горничные взбивали ему подушку… Она молода и хороша собой, эта… Силсова Инга.

Епископ интригующе умолк. Шилде с живым интересом спросил:

– Вы действительно ее знаете?

Вместо ответа епископ не спеша проговорил:

– Поймайте ее, возьмите ее, и Силс станет мягок как воск.

– Как ее зовут?

После некоторого колебания епископ сказал:

– Инга Селга!.. Должен сознаться: приказ уничтожить Круминьша представляется мне теперь ошибкой. Да, грубая ошибка – результат вашей плохой работы. Если бы я в то время знал, что в моей канцелярии служит возлюбленная Круминьша – некая Вилма Клинт, я ни за что не согласился бы его убрать. При помощи этой Клинт мы взяли бы Круминьша в тиски. Он пошел бы для нас в преисподнюю. О, он еще послужил бы нам! – Епископ насмешливо поглядел на Шилде: – Если бы наша разведка работала как следует… Это вы, мой дорогой Шилде, виноваты в том, что мы так примитивно разделались с Круминьшем и потеряли в нем отлично законспирированного человека в советском тылу.

– Теперь не стоит препираться по этому поводу! – примирительно сказал Шилде и тяжело поднялся с кресла.

– Ну что же, мир вам, сын мой, грядите со Господом, – ответил епископ.

При этих словах его рука по привычке сложилась для благословения, но Шилде, словно не замечая этого движения, простился рассеянным кивком головы и пошел к двери.

Мысли его бежали теперь так же быстро, как и в начале встречи: трудная лиса этот Ланцанс! Что может крыться за сообщением об Инге Селга? Действительно ли иезуит подкинул ему козырь, имея в виду интересы дела, или?.. Ох, трудная лиса!.. Как бы не оказалась крапленой эта «козырная» карта. Шилде не должен забывать, что не сегодня – завтра может случиться большая беда: Ланцанс приберет к рукам все дела латышской эмиграции. Но что такое дела? Разве суть в делах?! Тот, кто знает епископа, понимает: перво-наперво он заграбастает денежки, отпускаемые иностранцами. Вот это будет настоящая беда!..

Эта мысль заставила Шилде остановиться, как будто собственные шаги мешали движению его мыслей.

«Ну что же, – думал он, – если дело повернется таким образом, то придется выбирать: самому переходить на сторону Ланцанса или дать кое-кому одно щекотливое… очень щекотливое поручение! Черная ворона слишком раскаркалась!.. Как будто стала тут настоящей хозяйкой… Посмотрим, посмотрим!.. А пока что нужно все-таки позаботиться о том, чтобы исполнитель «операции Круминьша» не попал в руки советских властей. И насчет Силса тоже следует подумать. Парень он крепкий, но надо найти ему такую область применения, чтобы его не застукали в первый же день. Следует подольше подержать его в консервации… К сожалению, хозяева всегда спешат. Словно не понимают, как важно закрепить человека на нелегальном положении годик-другой. Вот японцы, те в этом отношении бесподобны: по десять лет держат свою агентуру на консервации ради одного какого-нибудь задания. Но зато у них и агентура! Не то что выдумки, которыми он сам вынужден пичкать хозяев, ради поддержания в них бодрости. А то, не дай бог, захлопнут кошелек перед самым носом!

…О чем это он должен был хорошенько подумать?.. Ах, да, Силс… Этот парень еще пригодится».

Мартын Залинь

Когда Грачик включился в расследование, Мартын Залинь уже был арестован. Правда, основанием для ареста послужили обстоятельства, показавшиеся по началу важными и достаточными: наличие ножа, опознанного за нож Залиня; не объясненное Залинем отсутствие его на работе вечером и в ночь преступления и некоторые другие улики. Соображения следователя, ведшего дело, показались теперь Грачику недостаточными для дальнейшего применения этой меры пресечения. Слишком большое место в них занимали утверждения свидетелей, что «убийца – Мартын, и никто другой!» Показания могли быть основаны на вражде между Мартыном и Эджином, на ревности Мартына и на его угрозах разделаться с соперником. А следователь, хотя и не новичок, по мнению Грачика, все же попал в плен чужого мнения. Сыграла роль массовость и единодушие высказываний рабочих бумажного комбината.

Так или иначе, доказательность материала, собранного против Залиня, становилась, по мнению Грачика, недостаточной. Грачик считал, что только в сочетании с другими изобличающими обстоятельствами, имеющими неоспоримую силу, эти показания могли бы получить вспомогательное значение, стать косвенными уликами. Но именно этих-то «неоспоримых» обстоятельств в деле и не было. Вдобавок Мартын Залинь доказал свое алиби: той ночью, когда произошла смерть Круминьша, Мартын участвовал в гулянке с товарищами, а затем спал в общежитии, а днем был на работе в комбинате. Грачик не видел оснований держать Мартына под стражей. Следователь, от которого Грачик принимал дело, не согласился с Грачиком. Их разногласие дошло до прокурора республики. Грачик понимал, что ему предстоит нелегкий спор: как-никак ему противостояли местные работники, Крауш не имел оснований им не доверять.

Приглашенный на совещание в кабинет прокурора республики, Грачик без особенного внимания следил за тем, как проходили другие, не касающиеся его вопросы. Он разглядывал сидевшего на председательском месте прокурора республики. Крауш был блондин невысокого роста с усталым лицом. О нем говорили как о большом пунктуалисте, зачем-то стремившемся казаться сухарем, а в действительности только усталом, но очень добром человеке, не в меру прямолинейном в разговорах с начальством. Однако, на взгляд Грачика, черты прокурорского лица мало гармонировали с отзывами о его доброте: сильно выдвинутая челюсть с острым подбородком, маленькие глаза того мутного серо-голубого оттенка, который не позволяет определить их подлинное выражение. Над глазами – высокий выпуклый лоб. Все выглядело сурово и даже сердито. Впрочем, тут же Грачик пришел к выводу, делавшемуся до него по крайней мере тысячу раз в год в течение многих тысячелетий: «Куда приятнее видеть доброго человека с суровым или хитроватым лицом, нежели красавца, обладающего душонкой жестокого хитреца».

Время от времени лицо прокурора болезненно напрягалось от душившего его кашля. Приступы этого кашля были часты и продолжительны и сотрясали все тело прокурора. В начале приступа он поспешно хватался за папиросу и глубоко затягивался. Дым, несмотря на кашель, долго оставался где-то внутри прокурора. Лишь когда кашель кончался, дым желтовато-сизой струйкой медленно выходил из ноздрей. Грачик с удивлением, морщась от сострадания, глядел на задыхающегося прокурора и не мог понять, как немолодой и умный человек пытается утишить кашель папиросным дымом. Грачику казалось, что это равносильно тому, что человек в трезвом виде стал бы гасить пожар, поливая его бензином.

Наблюдая прокурора, Грачик вдруг заметил, что взгляд того почему-то с особенной настойчивостью остановился на нем самом. Оказалось, что, увлеченный своими размышлениями, Грачик пропустил мимо ушей, как ему было предложено изложить свою точку зрения на дело Мартына Залиня.

Слишком резкий армянский акцент Грачика искупался его приятным грудным голосом и ясностью, с какой молодой человек излагал свою мысль. Несколько смущенный тем, что его застали врасплох, он все же точно и твердо формулировал свое требование освободить Мартына. Прокурор, уже выслушавший до того оппонентов Грачика, разразившись очередным приступом бешеного кашля, сипловатым голосом устало проговорил:

– Заключая под стражу Мартына Залинья вы, – он указал карандашом на сидевшего ближе всех следователя, – ссылались на статью сто девятую, а вы, – его карандаш обратился в сторону сидевшего рядом со следователем районного прокурора, – вы, не дав себе труда самому тщательно разобраться в соображениях следователя, санкционировали арест. Ход ваших мыслей мне ясен: «Наш человек всегда прав». Тут есть даже ваше упоминание, ни к селу ни к городу, статьи двести шестой. Вы ухватились за нее, полагая, что лучше немножко переборщить, чем недоборщить. Но это старая система работы. О ней надо забыть! Я вас спрашиваю, при чем тут двести шестая статья?!

– Видите ли… – начал было районный прокурор, но республиканский перебил его, стукнув карандашом по стеклу, покрывавшему стол:

– Что мне видеть!.. Мы с вами отвечаем за соблюдение советской законности в любых условиях и обстоятельствах. Это единственное, что я вижу и советую видеть вам всегда и везде. Мы советские прокуроры! Надо же это в конце концов понять до конца: мы око народа в его борьбе за законность и за права каждого отдельного человека, хотя бы этот человек сам и ничего не смыслил в вопросах права! Понимаете?!

– Я тщательно проверил свидетельские показания… – снова начал райпрокурор.

– Я их тоже проверил, – резко перебил республиканский. – Но проверил и ваши действия. Вы действовали так, как мы тридцать шесть лет назад. Но тогда этого требовали от нас условия – потеря минуты могла стоить слишком дорого. Не воображайте, будто мы не понимали того, что действовали подчас вне рамок писаного права, – таково было время, таковы были тогда условия диктатуры.

– К сожалению, – с несколько излишней задористостью заметил Грачик, – кое-что такое имело место не только тридцать шесть лет назад.

– Да, к сожалению, это случалось и позже. – Прокурор метнул на него сердитый взгляд и, не глядя в его сторону, продолжал: – По разным причинам право решать судьбу советского человека не всегда попадало в руки его друзей. Но повторяю: это только случалось, а не было и не будет правилом и примером для других. Не будет! – Карандаш сухо стукнул по стеклу. – Мы с вами живем в период, когда меняются функции и роли диктатуры, меняется наше отношение к букве закона и когда наша с вами борьба за революционный правопорядок становится особенно важной. – Его карандаш опять холодно стукнул. – И никому из нас не будет дозволено действовать, руководствуясь одним только страхом.

– Кого же я боялся? – удивленно спросил следователь.

– Вы боялись остаться в дураках, если подозреваемый скроется. – Следователь пожал плечами, в ответ на что прокурорский карандаш с новой силой опустился на стекло.

– Для меня он был уже обвиняемым, – успел возразить следователь. – Я предъявил ему обвинение. Органы дознания…

Карандаш стукнул несколько раз – громко, повелительно.

– Оставьте в покое органы дознания, – строго сказал прокурор. – Ссылки на них вас не спасают. К тому же органы не действуют очертя голову и подконтрольны нам в части санкций. За ваши действия отвечаете вы сами. – Тяжкий приступ кашля снова заставил прокурора умолкнуть. Давясь, он прикрыл глаза. Грачик почти со страхом смотрел, как он багровеет, как слезы выступают из-под опущенных ресниц. Грачик был слишком здоровым и жизнерадостным человеком, чтобы допустить мысль, что подобные страдания (так ему казалось) могли стать привычными. Поэтому Грачику хотелось что-то сейчас же сделать, чтобы помочь прокурору откашляться или хотя бы сказать ему несколько слов сочувствия. Но никто из окружающих не обращал на этот кашель внимания. Очевидно, это было всем уже так привычно, что заседающие воспользовались паузой только для того, чтобы перекинуться между собою несколькими репликами. Как только приступ окончился, совещание продолжалось как ни в чем не бывало. Сам же прокурор и заговорил, продолжая фразу, словно она и не прерывалась: – Отвечаете вы и никто другой, – и оглядел сидящих за длинным столом прокуроров и следователей: – Ваше мнение, товарищи?

Несмотря на порицание действий следователя, высказанное прокурором республики, присутствующие вовсе не были единодушны в своих оценках. Но все же совещание окончилось решением о необходимости освободить Залиня, так как его алиби представлялось доказанным. На следующий день Мартын был освобожден к удивлению и неудовольствию рабочей общественности бумажного комбината.

Мартын вернулся в С. в шляпе, лихо сдвинутой на ухо, и, подойдя ночью к окошку Луизы, сказал:

– Ну, погоди!.. Узнаешь, как на меня капать!

Петерис Шуман

В кармане брезентовой куртки, надетой на Круминьша в момент смерти, был обнаружен пистолет «браунинг». Его обойма была пуста. Ствол носил следы выстрелов. Это могло служить подтверждением тому, что Круминьш застрелил своего спутника, приняв его за работника милиции. Проверка, произведенная по всей республике, показала, что пистолет «браунинг» с таким номером на вооружении латвийской милиции не значился. Никогда ни одному работнику милиции Латвийской ССР этот пистолет не выдавался. Это могло служить еще одним доказательством тому, что «арестовавший» Круминьша человек не принадлежал к аппарату милиции – ведь Круминьш писал: «Застрелил офицера из его собственного оружия».

Первый вопрос, который Грачик себе поставил, ознакомившись с материалами дела, сводился к тому: почему, имея пистолет и патроны, Круминьш повесился, а не застрелился? Допустить, что в обойме у него имелось ровно столько патронов, сколько понадобилось, чтобы застрелить конвоира?.. Тогда надо допустить, что Круминьшу понадобилось несколько выстрелов, чтобы разделаться с конвоиром… Два, ну, три выстрела в любых обстоятельствах достаточно, чтобы попасть на близкой дистанции в убегающего человека. А можно ли предполагать, что в обойме у преступника имелось только два или три патрона? Это было маловероятно. Допущение, будто Круминьш повесился, было, по мнению Грачика, ошибкой. Он настаивал на необходимости всесторонне исследовать версию инсценированного самоубийства. Однако заключение, данное по этому вопросу психиатрической экспертизой, гласило, что в том состоянии, в каком находился в последние минуты жизни Круминьш, от него не следовало ждать логических действий. Так же, как он повесился, имея в кармане пистолет, он мог и утопиться; мог, располагая таким верным оружием для уничтожения своего спутника, как пистолет, выжидать удобного момента, чтобы задушить свою жертву или ударить камнем по голове. По мнению врачей, несомненная психическая травма Круминьша позволяет сделать любые предположения.

Грачик считал выводы экспертов неубедительными.

К этому времени в деле появилось новое обстоятельство. Стоило слуху о том, что арест Круминьша был фиктивным, распространиться на комбинате, как к властям явился местный католический священник отец Шуман. Он предъявил снимок, сделанный в день «ареста» Круминьша. На снимке был изображен «арестованный», идущий в сопровождении двух неизвестных: один – в форме милиции, другой, – на заднем плане, лица которого не видно, – в штатском. Фоном для всей группы служил местный католический храм – маленькое деревянное сооружение, весьма дряхлого вида и незатейливой архитектуры. Ошибиться в том, что идущие именно названные лица, было невозможно: лицо Круминьша было отчетливо видно. Все детали формы советской милиции на его спутнике были также ясно различимы.

– Где вы взяли этот снимок? – спросил Грачик.

– Нескольким ателье было поручено сфотографировать наш скромный храм, – ответил Шуман. – Я намеревался размножить снимок с целью продажи прихожанам. Нам нужны средства на поддержание храма.

– И вы полагали, что снимок со столь неказистой постройки будут покупать в таком количестве, что это может вам что-то дать?

– Именно в том, что вы изволите называть неказистостью, и заключается смысл. Убогий вид нашего храма должен напоминать верующим о бедственном положении дома Господня. Продажа снимков была бы источником дохода на поддержание храма.

– А каким образом эти трое попали на снимок? – спросил Грачик.

– Я сам этим удивлен, – отец Шуман пожал широкими плечами. – По-видимому, фотограф не заметил, как они вошли в поле зрения аппарата, или не придал значения тому, что на снимке окажутся прохожие. Но я счел этот снимок испорченным и забраковал его. И только теперь, когда до меня дошел слух о случившемся с Круминьшем, я вспомнил об этой фотографии и счел своей обязанностью представить ее вам. – Шуман ткнул пальцем в фотографию: – Вот видите: один из этих людей – в форме милиции.

– Мы вам благодарны. Оставьте эту фотографию нам.

– О, разумеется!

Разговор казался оконченным, а священник все еще мялся. Он взялся было за шляпу, но Грачик видел: что-то недосказанное висит у него на языке.

– Вы хотите сказать нам еще что-то?

– Видите ли, – смущенно проговорил отец Шуман. – Фотографирование обходится теперь так дорого… Я уплатил за этот снимок…

– Ах, вот в чем дело! – не без удивления воскликнул Грачик. – Сколько же мы вам должны?

– Такой снимок, сделанный в одном экземпляре, фотографы ценят в пятьдесят рублей. – И священник с поспешностью пояснил: – Они берут за выезд из Риги.

Грачик вручил священнослужителю пятьдесят рублей, и тот, церемонно поклонившись, ушел. Грачик внимательным взглядом проводил его широкую спину и багровевший над нею мясистый затылок, прорезанный у шеи узкой полоской крахмального воротничка. Когда Грачик смотрел на розовый затылок, на белую полоску накрахмаленного полотна над черным воротником пиджака, ему казалось, что он уже где-то видел и этот мясистый затылок, и эту белоснежную полоску над черным сукном… Но где?.. Где?..

По привычке непременно вспомнить то, что показалось ему знакомым, Грачик еще долго, настойчиво думал о затылке священника. Но нужное воспоминание не приходило. И он решил, что память его обманула или при взгляде на отца Шумана ему вспомнились подобные же, но другие упитанные затылки.

Однако Грачик был упрям тем хорошим упрямством добросовестности, какое необходимо всякому исследователю. Промучившись ночь, напрягая память, он наутро, не успев позавтракать, отправился к костелу в Риге и первым вошел под его темные своды. В притворе еще не было даже зажжено паникадило, и Грачик больно ударился протянутой рукой в затворенную дверь. Сторожиха с нескрываемой неохотой загромыхала ключами. В храме было тихо и пусто. Шаги Грачика не очень громко отдавались на выщербленном, словно выбитом подковами полу. Грачик прошел по рядам скамей. Запах времени, не слышанный Грачиком раньше, въедался в его ноздри, как напоминание тлена, к которому с каждым веком, с каждым десятилетием быстрей и верней шел этот памятник Богу, упрямо не желающему уходить в небытие. Грачик прошел на место, где стоял во время богослужения несколько дней назад, когда приехал поглядеть храм и обряды. Он, как тогда, прислонился к колонне и закрыл глаза. И снова перед ним, как тогда, потянулось торжественное богослужение. Скамьи заполнялись людьми, похожими больше на любопытных, явившихся поглазеть на интересное зрелище, чем на богомольцев… Грубо раскрашенные изваяния Мадонны и святых лепились к массивным опорам высокого свода. Ковер дорожки, протянутой от боковой двери, яркой полосой алел вокруг всей церкви, ведя к алтарю. И, наконец, появились, выплывая из низкой двери, фигуры священнослужителей всех рангов. Почти всем им – большим и дородным – приходилось нагибаться, чтобы не стукнуться о камень низкого свода. Кружевные одежды поверх черных сутан, белоснежные галстуки. И надо всем этим – хмуро сосредоточенные, налитые кровью, напоенные сознанием своего значения, иссиня-багровые лица. Вот лицо важно вышагивающего епископа. Он глядит в пол и ступает так осторожно, словно старается ступить на след своего собственного огромного посоха. За епископом целая процессия худых и толстощеких, но одинаково важных, одинаково налитых кровью лиц. И где-то в хвосте процессии, рядом с маленьким сухопарым старичком, облаченным в не по росту длинный хитон, с золотым крестом на груди, – лицо – широкое, с отвисающими щеками и насупленными белобрысыми бровями. Двойной подбородок лежит на глянце крахмального воротничка. Лицо настолько красно, так напряженно, налито кровью, словно этот воротничок давит шею священника, подобно пыточному ошейнику. Вот-вот, брызнет кровь из пор надувшегося лица…

Грачик хорошо помнит, что, глядя вслед процессии, он видел затылок замыкающего священника – такой же налившийся кровью, такой же раздутый, как щеки, подбородок, как все лицо… А не был ли перед ним тогда этот самый затылок? Тот же, который он видел вчера, – затылок отца Шумана?

И сейчас, когда Грачик вспомнил, как церемонно поклонился отец Шуман, взяв свои пятьдесят рублей, как важно шагал к выходу, показывая широкую спину и складки затылка, Грачику почудилось, будто он снова видит всю процессию там, в рижском костеле. Грачику чудилось, что он без ошибки воспроизвел бы теперь и торжественную песнь органа, под звуки которого совершалось шествие… Да, теперь он был уверен – вчера перед ним был тот самый затылок! Красный затылок отца Шумана!

Прокурора зовут к ответу

Стоя у окна приемной первого секретаря, Крауш смотрел на Ригу. С этой высоты город казался утопающим в садах. Бульвары и парки сливались в сплошной зеленый массив. Сколько бы раз Крауш ни подходил к этим окнам – а он был частым гостем на верхних этажах ЦК, – Рига всегда представала перед ним по-новому прекрасной. Весна, лето, осень – все одевало город своим ни с чем не сравнимым убором. С этим соглашался даже он, Крауш, – человек отнюдь не влюбленный в природу. Он не мог бы дать отчета: почему эта панорама всегда заставляла деятельно работать его память, но это было так. Этапами, в зависимости от настроения, проходили перед ним события прошлого – жизни, отданной тому, чтобы этот город стал тем, чем стал: сердцем Латвии, столицей страны, принадлежавшей его народу, управляемой его народом. Крауш хорошо помнил, кто и как правил страною прежде; помнил корысть и властолюбие полновластных хозяев буржуазной Латвии. Поэтому то, что молодому поколению казалось извечным и само собою разумеющимся: народовластие, революционный порядок и равные права для всех – элементы государственности и правопорядка, на страже которых стоял теперь он сам, генеральный прокурор республики, – было для поколения Крауша плодом борьбы со старым миром. И то, что казалось молодежи прошлым, сданным в музей революции, – самая эта борьба, вовсе не представлялось ему законченным этапом. Борьба продолжалась. Старый мир умирал, но еще не умер. Его печальное и подчас мрачное наследие как вредный мусор тлело кое-где в сознании людей. Чтобы покончить с этим тлением, тоже нужно было бороться.

Крауш был одним из представителей старой партийной гвардии, для которых в поручениях партии не существовало большого и малого, интересного и неинтересного, видного и невидного. Он уже не рассчитывал воспользоваться для себя самого плодами победы над старым миром и даже не надеялся отдохнуть. Интересы народа и воля партии были компасом, с которым он прошел по жизни и с которым собирался уйти в вечную отставку. Работа и борьба стали привычкой, жизнью. Он удивлялся тем, кто говорил об «отставке», рассчитывал пенсии, планировал жизнь на покое. Разумеется, это было в порядке вещей, и именно ему, Яну Краушу, было поручено наблюдение, чтобы провозглашенное конституцией право на обеспеченную старость свято соблюдалось. Он был готов вступить в бой с нарушителями этого права других. Но ему не приходила мысль о том, что давно вышли все сроки и его собственной службе и он сам имеет право на покой и на старость. Он не хотел покоя и не чувствовал старости. Этих терминов не было в его словаре.

Да, не раз стоя у этих окон, Крауш размышлял на подобные темы. Но нынче его мысли были куда более прозаическими и ограниченными во времени и пространстве. Они вертелись вокруг Алуксненского района, порученного его наблюдению как депутату Верховного Совета. Не всегда удавалось вырвать время, чтобы отмахать двести с лишним километров для посещения Алуксне. Подчас приходилось ограничиться телефонным разговором. А время настало горячее – подготовка к уборочной. Вероятно, молодые руководители района наломали дров, и вот Крауша ждет внушительная головомойка.

Крауш был ветераном партии и занимал один из самых высоких постов в республике. Но когда его вот так, внезапно, вызывали к старшим партийным товарищам, он чувствовал себя немногим лучше, нежели в юности, когда представал перед инспектором школы. На свете существует два рода деятелей. Одни, будучи поставлены на высокий пост, довольно быстро забывают, что этот пост – не что иное, как поручение, тем более ответственное, чем оно выше. Такие деятели быстро теряют представление о собственном месте в системе партии и государства, утрачивают скромность, обретают самоуверенность, ничего общего не имеющую с достойной уверенностью в себе. Начав с того, что при встрече со старыми товарищами подают им левую руку, они скоро утрачивают партийное лицо, помышляют только о бытовом подражании дурным примерам вельможемании, забывают о том, что они – только слуги народа. Такие кончают безвестностью за штатом истории. Другого рода деятели на любом месте и в любом положении сохраняют ясность перспективы и понимание обстановки. Они всегда помнят об ограниченности собственной ценности и о значении порученной им работы. Такие остаются верны ленинским заветам партийной скромности и знают, что их сила не в них самих, а в стоящей за ними партии. Такие одинаково серьезно относятся к критике сверху и снизу.

Сегодня, переступая порог кабинета первого секретаря Центрального Комитета, Крауш был немного не в своей тарелке – за ним вина: упущенное из рук руководство подготовкой к уборочной.


Товарищ Спрогис, первый секретарь ЦК, – человек небольшого роста и той степени плотности, которую только-только нельзя назвать полнотой, – поднялся из-за стола и сделал шаг навстречу Краушу. Седые усы его так топорщились, что придавали лицу сердитое выражение даже тогда, когда Спрогис чувствовал к посетителю искреннее расположение.

– Давно не виделись, – густым хрипловатым, словно простуженным, баском проговорил Спрогис, имея в виду, что со времени последнего заседания бюро ЦК, на котором присутствовал Крауш, прошло уже пять дней. – Как дела?

– Хвастаться нечем.

– В какой области?

– Да начать хотя бы с той, о которой бюро поручило мне собрать сведения.

– Вы имеете в виду правопорядок в республике?.. Разве так плохо обстоит дело?

– Конечно, сравнить нельзя с прошлым, но все же… Нет-нет да и забудет кто-нибудь, что конституция – это не просто плакат с красивыми словами. – Усы Спрогиса встопорщились еще больше. Крауш улыбнулся: – Нет, нет! Дело не дошло до того, чтобы нужно было повесить перед каждым работником аппарата ее текст. Не дошло и не дойдет!

– Но если хотя бы один советский гражданин может ткнуть нас носом в то, что забыта хотя бы одна ее статья и хотя бы один только раз, одним только работником аппарата, – стыд и срам! Небось хуже всего там, где дальше от глаз: в районах, в колхозах? А для чего там ваши прокуроры?

– Да ведь народ теперь как понимает дело?.. Чуть что – конституция. Налог перебрали – конституция! В районный центр понапрасну вызвали, от работы оторвали – конституция! Я уж не говорю о том, что нужно семь раз отмерить, прежде чем вора за руку схватить.

Басистый смех Спрогиса гулко разнесся по большому, отделанному деревом кабинету.

– А вы говорите «хвастаться нечем». Так это же просто великолепно: народ сам, без помощи ваших прокуроров, стоит на страже конституции! Это же просто отлично! – весело повторял Спрогис, размахивая трубкой. За нею тянулась полоса едкого дыма. Спрогис курил очень крепкий табак, какой куривал, наверно, еще будучи литейщиком на «Руссо-Балте», и Крауш чувствовал, что от этого дыма его тянет на кашель. Спастись можно было только закурив самому, но папиросы остались в приемной, и он пытался подавить приближавшийся мучительный приступ кашля. А Спрогис между тем продолжал: – Вот это и есть настоящий порядок! – Тут он сунул трубку в рот, и две стремительные струи дыма, одна вдогонку другой, вырвались из-под его усов. – А вот переходя к Алуксненскому району, приходится сказать, что хвастаться действительно нечем.

Крауш посмотрел в глаза Спрогису.

– Это моя вина, – сердясь на самого себя, сказал он. – Но есть кое-что принципиальное, что народ ставит перед нами как важнейший, первоочередной вопрос: кукуруза!

Спрогис далеко отставил руку с трубкой. Вся его фигура выразила заинтересованность. Он с нескрываемым нетерпением ждал, что дальше скажет Крауш.

– Колхозники говорят, – размеренно, как если бы ему хотелось насколько можно точнее передать каждое слово чужого мнения, проговорил прокурор, – они засеют кукурузой в десять раз больше, чем мы предлагаем. «И уж мы ее выходим, выхолим, вырастим!..» Но для этого они должны быть уверены, что кукуруза им самим нужна, что без нее им не обойтись. Вот так: они готовы принять любой план заготовки кукурузы, так сказать, на вызов, если мы примем их план: избавить их от посевов зерновых сверх нужного для их собственных потребностей. А в качестве основного производства, в любом масштабе, сколь угодно большом, закрепить за ними животноводство. Рогатый скот и свинья, да еще гусь – вот что они готовы давать высшего качества и в любом количестве. «Вот тогда, – говорят они, – нам понадобится и кукуруза, и овес, и такие травы, о каких мы сейчас и не думаем. И все будет», – говорят они…

По мере того как говорил Крауш, лицо Спрогиса принимало все более суровое выражение, усы топорщились, и клубы дыма, один другого гуще, взлетали над его головой, словно выстреленные.

– …Они прямо-таки помешались на рогатом скоте, – в заключение раздраженно заметил Крауш.

Спрогис с кряхтеньем поднялся из-за стола и медленно прошелся по кабинету.

– А может быть, и не так уж помешались! – послышался его бас из дальнего угла комнаты.

Крауш оглянулся и с удивлением увидел, что один глаз секретаря прищурен, словно он подмигивал прокурору.

– Может статься, не такие уж они помешанные, а? – задумчиво повторил Спрогис, подходя к Краушу.

Несмотря на свой небольшой рост, он глядел теперь на прокурора сверху вниз:

– Ну что ж вы молчите, прокурор? Что вы сами-то думаете: помешались они или нет?

– Я плохой хозяйственник, – уклончиво ответил Крауш.

– Вой тик вен сауле спид, ка па логу истаба… Разве только и свету солнечного, что через окошко в избу?.. Как ни стара поговорка, а нынче в ней столько же смысла, что и тысячу лет назад. Может быть, и впрямь колхознику не только света в окошке, что мы ему отсюда, сверху, посветим, а? – Кажется, Спрогис опять подмигнул. Или только прищурился? – Его интересы – наши интересы, наши интересы – его интересы… Надо посоветоваться с хозяевами. Да не с нашими канцеляристами, нет!.. А собрать вселатвийское совещание колхозников, посудить да порядить всенародно: что выгоднее всего республике? Что годится для наших почв, для нашего климата? Может статься, мы действительно маслом, мясом, свининой, гусятиной советский народ питать можем, а? Вот перспектива! Черт побери, вывозили же эти продукты господа латышские буржуа во времена Ульманиса! А что мы хуже их, что ли?! А нам за масло да за мясо хлеба подкинут и всего, что надобно, а? Ведь не требует же Москва хлеба от Кузбасса! Не берут хлеба с Воркуты, с Грузии! Енисей искупает свою бесхлебность лесом и ископаемыми. Средняя Азия – хлопком. Может статься, по такому примеру и мы вместо ржи – корову, вместо пшенички – свинью, гусятинку? Яичко, маслице, мясцо, а?

– Не знаю, не знаю, – уклончиво бормотал Крауш.

– Э, нет! – Спрогис сердито взмахнул трубкой над головой прокурора: – Надо знать, прокурор, и своим умом пораскинуть, Москве подсказать, посоветоваться с нею. Это и есть то самое, чего ждет от нас партия: инициативы, разумной подсказки, раздумья и совета. Иначе можно забрести в такой тупик, что и ног не вытащишь. Знаете, как говаривали деды: «Даудзи дену Мудиня: цита лаба, цита лауна; цита эста, цита дзерта, цита гаужи нараудата» – «Много дней в человеческом веке: один хорош, другой злой; в один ешь, в другой пьешь, в третий горько плачешь…» Вот, чтобы нам не плакать, и нужно помнить, что не все дни одинаковы: бывают добрые, а бывают и злые.

– Но на сегодня, – сухо отозвался Крауш, – имеющийся план – это обязательно! Не могу же я отбросить его только потому, что он не по душе группе колхозников, и пустить район в плавание по воле волн?!

– По воле волн, конечно, худо, – усмехнулся Спрогис. – Всегда лучше по воле человека. Но все же взять хотя бы кукурузу. Мне кажется, при умелом подходе можно сделать так, что колхозы сами будут просить: дайте нам план на кукурузу! А тем, что мы пытаемся навязать ее…

– Уж и навязать! – поморщился Крауш.

– А как иначе назвать такой способ? И нет ничего удивительного в том, что у колхозников нашей Латвии эта выгоднейшая культура все еще не приобрела заслуженной популярности. Вместо того чтобы самому слову этому стать ласкательным: «кукурузочка». – Спрогис выпятил губы и, прищурившись, ласково повторил нараспев: – «Кукурузочка»!.. Нет ничего немилей навязанного дела. Вот в одной республике руководители только и делали, что глядели в рот начальству. Беспрекословно принимали все, что предлагала Москва. Разве им и в голову не приходило, что Москва сама ждет критического отношения к своим предложениям? В народе, знаете, что стали говорить об этих покладистых местных руководителях?.. «Они о своих местах думают, – как бы им за неповиновение не влетело. А до дела им и дела нет!» – Спрогис грустно покачал головой и раздул усы. – Вам нравятся такие речи? Небось в былое-то время… – Он выразительным жестом схватил сам себя за воротник у затылка и рассмеялся. – Контрреволюционная, мол, агитация, а? Ну а что тут контрреволюционного, ежели колхозник раскусил горе-руководителей? Так-то, прокурор…

– Право, я не силен в сельском хозяйстве.

– Ну, не такие уж это сельскохозяйственные разговоры!.. Но коли они вам не по душе, обратимся к делам сегодняшним. Вот, прочтите, – недовольно проговорил Спрогис и, с размаху опустившись в кресло, взял лист, лежавший поверх стопки дел и, видимо, заранее приготовленный для Крауша. – Уж тут-то вы небось сильны.

Анализ бесконечно малых

По одному взгляду, брошенному на бумагу, Крауш понял, что это коллективное письмо: целый столбик подписей красовался в конце страницы. Он не спеша достал очки и внимательно, слово за словом, прочел бумагу. Письмо рабочих бумажного комбината в С. гласило, что им странна неторопливость, с которой прокуратура республики ведет дело о самоубийстве Эджина Круминьша. На комбинате ходят разные слухи. Если в них есть доля правды, то необходимо быстрое расследование – враг должен быть схвачен. Дело волнует рабочую общественность комбината.

Крауш не спешил с объяснением. Чтобы оттянуть время, он долго укладывал очки в футляр.

– Мне кажется… – медленно проговорил наконец Крауш, выпячивая подбородок и отводя взгляд от пытливых глаз секретаря, – дело не столько в медленности следствия, сколько в недоверии к человеку, который его ведет…

– Недоверие к следователю? – спросил Спрогис, и в голосе его прозвучала строгая озабоченность.

– Погиб этот Круминьш, латыш с трудной биографией, рабочие на комбинате на 99 процентов латыши. – И как бы в подтверждение Крауш показал на нижнюю часть листа, где стояли подписи. – А работник, которому я поручил дело, – армянин… Они, видимо, хотят, чтобы следствие вел латыш.

– Послушайте, Крауш, – медленно, словно не в силах преодолеть удивление, проговорил Спрогис. – Вы действительно так думаете? – И, не дождавшись ответа прокурора, требовательно: – А вы посмотрите на эти подписи!..

– Я тут никого не знаю.

– Рабочие взволнованы как граждане своей страны, как члены партии обеспокоены событием. – Спрогис постучал пальцем по списку. – Многих я знаю. Товарищ Лутц стоял рядом со мной у вагранки на «Руссо-Балте», вместе с ним мы были в подполье. Это не тот человек, который согласился бы поставить свою подпись, если бы составители письма имели заднюю мысль, какую вы тут вычитали. А вот и Роберт Лутц – его сын, секретарь комсомольской организации комбината. Для этих людей дело не в том, ведет ли расследование армянин, латыш или казах. Наши люди переросли подобное! Дело не в Грачьяне, если вы ему доверяете.

– Пока вполне.

– Что значит ваше «пока»?

– Он для меня новый человек. Но поскольку начало дела – покушение на жизнь Ванды Твардовской – еще в Москве попало в его руки…

– Этот случай с отравлением?

– Вот именно… Дело вел Грачьян. Но оно, на мой взгляд, связано с делом Круминьша. Я не видел причин передавать его другому работнику, тем более, что Грачьяна хорошо рекомендовали.

– А причем тут рекомендация?

– Видите ли, этот Грачьян – ученик и сотрудник некоего Кручинина, моего старого товарища и очень опытного человека.

Спрогис вынул трубку изо рта и отвел ее далеко от лица. Он силился что-то вспомнить, повторяя про себя: «Кручинин… Кручинин…»

– Постойте-ка, Ян Валдемарович, а не мог ли я сталкиваться с Кручининым в Гражданскую войну?.. Мне почему-то вспоминается…

– Могли, вполне могли, – несколько отходя от обычной своей сдержанности, ответил Крауш. Ему всегда было приятно воспоминание о тех временах. – Именно так: когда мы с вами были в интернациональной дивизии, Кручинин работал в военном трибунале. И даже сам Грачьян имеет, хотя и несколько косвенное, отношение к дивизии: помните…

Спрогис взмахнул трубкой и радостно перебил:

– О, «китаист»! – Он рассмеялся, и все лицо его залучилось морщинками. Даже усы, казалось, утратили свою жестокость. И он стал похож на доброго дедушку. – Да, были времена! Нужно нам, старикам, как-нибудь собраться и повспоминать, а?.. Однако… – внезапно обрывая смех, строго сказал Спрогис: – Я хочу спросить вас: что это, по-вашему, частный эпизод, случайное убийство, или правы авторы этого письма и тут стоит поискать руку врага?.. Давайте попробуем уйти от частностей. Рассмотрим это как событие, уходящее корнями в сложную судьбу латышского народа в войне и мире. Подумаем о судьбе латышей, которые оказались оторванными от родной земли. Одни из них стали субъектами преступления, другие его объектами…

– К сожалению, – с неудовольствием заметил Крауш, – среди них больше «субъектов», чем «объектов».

– А все они в целом, эти «перемещенные», разве не являются жертвой огромного отвратительного преступления? – спросил Спрогис, в гневе отбрасывая трубку так, что пепел из нее высыпался на стол.

– Это, конечно, верно, – согласился Крауш, – но в эмиграции рабочих и крестьян меньше малого. В основном – мелкая буржуазия, чиновничество, торговцы, в лучшем случае ремесленники, пошедшие на поводу у крупных буржуа, те, кто бежали из боязни, что с нами им будет не по пути. Да прибавьте к этому, что каждый третий там – солдат латышских дивизий Гитлера.

– А вы уверены, что и в дивизиях «СС» латыши были только убежденные последователи фашизма? Не было ли и там обманутых, заблуждающихся, может быть, даже попросту голодных, не видевших иного спасения, как только в куртке нацистского солдата? Вы об этом не задумывались?

– Задумываюсь каждый понедельник.

– Работа комиссии по пересмотру старых дел дает, конечно, богатую пищу. Но вы-то сами не задумывались над проблемой «перемещенных»? Это болезненная рана на теле нашего маленького народа. Мне очень хочется, чтобы вы от частного случая убийства – или самоубийства, не знаю, – перешли к общему: к проблеме «перемещенных» лиц. Анализируя бесконечно малую величину – жизнь убитого Круминьша, не должны ли мы проинтегрировать все, что найдем? Посмотрим на силы, какие тянут людей сюда, к родной земле, и на силы, стремящиеся этому помешать. Стоит поинтересоваться и ролью римской курии. Она спелась с эмигрантскими главарями и готова принести в жертву своим мрачным планам сколько угодно человеческих, в том числе, конечно, и латышских жизней… – Спрогис на минуту умолк. Крауш не решился сказать, что он все это понимает, только ему не приходило в голову связывать частный случай убийства Круминьша с такими большими проблемами. Прокурор молча, насупясь, слушал секретаря: – Вы из своей повседневной практики знаете, сколько вреда старались и будут стараться принести нам и нашему делу те, оттуда. Очи ведь не понимают, что руки-то у них коротки. «Жагатина жагатея, гриб ванага сева бут; иси спарне, гара асте, не вар лидзи лидинат» – «Сорока стрекочет, женою ястреба быть хочет; коротки крылья, длинен хвост, не одинаков полет». Они забыли эту старинную поговорку. Забыли мужицкую мудрость: «Кикуригу, ту гайлити, не бус гайсма даже дену» – «Ты-то, петушок, кукареку, да не всякий раз светает…» Им кажется – стоит господам оттуда прокукарекать, как тут воссияет им ясное солнышко. Ерунда! Вот, – Спрогис положил большую руку на письмо: – вот залог того, что ничего у них не может получиться, даже если бы мы с вами что-нибудь прозевали. Есть кому поправить нас, нам есть на кого положиться…

– Но там у этих самых «перемещенных» нам положиться-то и не на кого, – возразил Крауш. – В их рядах рабочий, как белая ворона!

Спрогис несколько раз с укоризной качнул головой, пристально глядя в лицо Краушу.

– Эх, прокурор, прокурор! Ожесточилось твое сердце… – И, заметив протестующий жест Крауша, добавил: – Я не в упрек!.. Может статься, на твоем месте другой стал бы в десять раз черствее. Я понимаю: месиво из отходов общества, которое ты вынужден каждый день нюхать, не может настроить на оптимистический лад… Понимаю!.. Но мне хочется, чтобы ты наперекор этому снова увидел мир теми же глазами веры и надежды, какими мы с тобой прежде глядели на него. Пойми, дорогой мой: если в начале борьбы у нас были основания подозрительно вглядываться в каждого, у кого на руках не было мозолей, то теперь дело не в мозолях. Знаю: примазавшиеся к нашим рядам враги, кандидаты в наполеончики, вытравляли из тебя все человеческое. О, они ловко маскировались! Не ты один, бывало, принимал это за указание партии. А ведь если бы не их вредительская политика навязывания страха всем, кого война выбросила за рубеж, быть может, и многим из тех, кто очутился в «перемещенных», не пришло бы в голову сидеть там! Я имею в виду кое-кого из людей науки и искусства. Да, да, наши народные таланты. Без науки мы сейчас едва ли выбрались бы из века каменных топоров; без искусства нашим величайшим наслаждением был бы сон… Да, суп истории требует приправ! Нам нужен аромат литературы, живописи и театра. Мы уже не можем есть и пить, одеваться и передвигаться, жить без науки.

– Рабочий класс рождает свои таланты и двигает в жизнь… – начал было Крауш, но Спрогис остановил его протестующим движением.

– Не думаешь же ты обвинить меня в том, что я этого не понимаю. И небось удивлен: «Что это старику вздумалось читать мне лекцию на такую избитую тему?» А я должен повторить: при духовном богатстве рабочего класса, при его потенции заполнить все необходимые для жизни и прогресса звенья, бережливость и гуманность в его интересах и органичны для него. А ведь это враги расточительствовали в стремлении ослабить нас, хотели взять нас голыми руками – обнищавших духовно и телесно. Отщепенцы из шаек Ягоды, Берии, Абакумова и других перерожденцев не раз исторгали из нашего общества людей науки, искусства, медицины, инженерии. Негодяи играли на нашей преданности делу партии. О, они хорошо знали, что мы всегда, на всех этапах стремились быть бдительными! И, что греха таить: из-за нашей близорукости мы не так уж редко принимали их происки за чистую монету. Вот это хитрая работа, прокурор, а?! Обвести вокруг пальца эдаких зубров, а?! И вместо бдительности получалось черт знает что!.. Знаешь, чего я боюсь?.. Просто стыдно сказать: оказаться теперь недостаточно бдительным, а?.. Но не будет этого. Нет, не будет! Э, да что: не мне бы говорить, не тебе бы слушать!

Спрогис не сводил глаз с все больше хмурившегося Крауша. Прокурор глубже и глубже уходил в кресло и выпятил челюсть так, что, казалось, она вот-вот сравняется с носом. Но Спрогис был беспощаден. С кем еще, как не с прокурором, было ему говорить о наболевшем! Ведь нужно было избавиться от следов заразы – от последствий вредной работы, проделанной врагами, воспитавшими некоторых работников на излишней подозрительности ради снижения бдительности.

– Подумай, Ян, – говорил секретарь, – не тут ли причина хотя бы тому, что кое-кому из старых людей искусства было с нами не по пути? Что кое-кто из старых людей науки стал бояться своей работы? И посмотрите: достаточно было людям понять, что мы вовсе не враги искусств; что мы готовы снять с себя последнюю рубашку, чтобы помочь науке; что каждый, кто умеет работать, найдет место у станка, на комбайне, за чертежным столом, – как мы увидели тягу «перемещенных» домой. Ты же сам знаешь, какие кучи заявлений о репатриации лежат в наших посольствах всюду, где есть «перемещенные». Ты говоришь, что там, в эмиграции, почти нет потомственных рабочих? Верно! Их мало. Но ведь искусственное обнищание эмигрантов велось врагами, чтобы толкнуть этих людей в горнило, где готовится пушечное мясо; обездоленных, голодных, лишенных семьи и родины, их безжалостно гнали на каторгу африканских копий, их кости грудами гниют в зловонных болотах Южной Америки. Почему? Для того, чтобы показать остальным, более упорным, что лучше надеть мундир солдата иностранного легиона, чем быть наверняка заваленным в шахте или заживо сожранным москитами. Это же система! Там гибнут люди, обезумевшие от страха, голода, отчаяния. Скажем же тем художникам: вам вовсе не нужно рисовать антисоветские картинки, чтобы получить котелок жидкого супа, – можете писать, что хотите, у себя на родине! Скажем писателям, застрявшим за пределами родины: Латвия нуждается в ваших перьях… Ты, конечно, уже насторожился. «А что они станут тут писать?» – Спрогис рассмеялся: – Не бойся, прокурор! Пусть колеблются, спорят, перевоспитываются. Всякий, достойный имени человека, – а из десяти оставшихся там людей пятеро – это люди, – хочет работать на свой народ, на свое собственное счастье, на будущее своих детей. А где их дети еще могут иметь будущее, будущее латышей, сынов своей страны, своей отчизны, как не дома? Где они могут думать, читать, писать, говорить на родном языке, кроме Латвии? Кому они, латыши, еще так нужны, как своему народу? Что им еще так нужно, как отчизна?.. И не случайно, старина, первыми потянулись к нам после простых рабочих именно представители интеллектуального труда. Да, Ян, наша с тобой обязанность сделать так, чтобы эти люди не боялись вернуться домой. Они должны знать, – Спрогис пристально посмотрел Краушу в глаза и строго повторил, – понимаешь, прокурор, знать, что советский правопорядок обеспечивает им всё предусмотренное нашей конституцией – права и почетные обязанности граждан. Конечно, тут не может быть разгильдяйства: бдительность и еще раз бдительность! Комитету безопасности не убавится работы от того, что мы протянем руку всем, кто за мир, и примем их на родную землю. Работникам безопасности нужно держать ушки на макушке. И тут уж твое дело глядеть: умело вылавливать всю гнусь, какую враги попытаются подпустить к нам вместе с хорошими людьми. Нельзя попусту посылать к следователям людей с печатью подозреваемых или изобличаемых. Так-то, прокурор! Круминьш кому-то стоял поперек горла. Сам Круминьш и те, кто хотел идти по его пути. Найдем же тех, кому это не нравится, и покончим с ними! А тем, кто идет домой, чтобы честно жить и трудиться, – дружескую руку. «Лабак ман даудэн драугу не ка даудзи найдинеку. Драйге граугам року деве, найденекс зобенишь» – «Лучше много друзей, чем много врагов; друг другу подает руку, а враг врагу – меч…» Старики знали, что говорят: мы охотнее протягиваем руку дружбы, чем меч…