Гарнизон Петрограда, положение дел в столице
Еще весной 1915 г., перед эвакуацией Львова, Ставкой было принято решение о переводе запасных батальонов в крупные городские центры. Причиной этого было отсутствие провинции в казармах, в стенах которых возможно было изолировать резервистов от развращающего влияния тыла, пропаганды, которую тогда возглавляли либеральные деятели. Очевидно, поэтому в сентябре 1915 г. император отказался от предложенной И. Л. Горемыкиным программы освобождения столицы и ее ближайших окрестностей от резервистов и перевода на замену им гвардейской кавалерии с фронта. Дисциплинированные части, сохранившие в основном офицерский костяк мирного времени, могли усилить силы полиции в городе. Основу гарнизона Петрограда в военное время составляли 14 запасных батальонов гвардейских полков – Преображенского, Семеновского, Измайловского, Павловского, Егерского, Московского, Гренадерского, Финляндского, Литовского, Кексгольмского, Петроградского, Волынского, 1-го и 2-го стрелковых. Кроме того, в городе находились 1-й запасный пехотный, 1-й и 4-й Донские казачьи полки, запасный самокатный батальон, запасный броневой автомобильный дивизион, несколько военных училищ и курсов. Были и незначительные вспомогательные части.
Если в мирное время столичный гарнизон составлял не более 40 тыс. человек, то уже весной 1916 г. только в гвардейских резервных батальонах насчитывалось 31 700 человек, то есть целый корпус. К началу 1917 г. гарнизон вырос в 4 раза по сравнению с довоенными нормами. Роты запасных батальонов включали до 1 тыс. человек и больше. Некоторые запасные батальоны достигали численности от 18 тыс. до 25 тыс. человек1. Приблизительно такие же цифры на встрече с военными представителями союзников сразу же после февральских событий привел Гучков. Гарнизон Петрограда, по его словам, насчитывал 150–160 тыс. запасных, разделенных по полкам приблизительно по 10–15 тыс. солдат и по 50–60 офицеров в каждом2.
Если в мирное время в гвардейском пехотном полку было 16 рот по 100 человек, то в 1917 г. – 16 рот по 1,5 тыс. человек3. Даже после мобилизации 1914 г. гвардейские полки выглядели куда скромнее – лейб-гвардии Финляндский, например, выступил на фронт, имея в составе 4600 нижних чинов, 72 обер-офицеров, трех штаб-офицеров и одного генерала. К 1917 г. из этого числа выбыло 93,5 % офицеров, а солдат списка 1914 г. в строю оставалось несколько человек4. В 1917 г. гвардия находилась на фронте, где штаты не могли бесконечно разрастаться. В тылу наблюдалась другая картина: в запасных частях постоянно росло количество солдат и уменьшалось число офицеров. В среднем, например, в батальоне измайловцев на 8 тыс. солдат приходилось по 7 офицеров5.
Небольшое число офицеров делало невозможным поддерживать дисциплину и обучение на должном уровне. «На одного офицера, – вспоминал генерал-квартирмейстер войск гвардии, – приходилось несколько сот полумужиков. Влиять на них было трудно, держать твердо в руках невозможно»6. Это становилось все более и более заметным. Уже 14 (27) ноября 1916 г. военный министр издал приказ № 54, начинающийся следующими словами: «Ввиду возникающих нареканий на нарушения чинами Петроградского гарнизона общего порядка военной службы и обязанностей военной дисциплины на улицах и вообще вне мест их казарменного расположения…». Дела нарушителей без всякого замедления предлагалось передавать в военно-полевые суды. Приказ подчеркивал очевидную, казалось бы, мысль об ответственности старших чинов за действия и проступки подчиненных7.
Итак, в столичном гарнизоне налицо были первые признаки разложения воинской дисциплины. Складывалась весьма неприглядная картина, для полноты которой необходимо добавить, что далеко не все офицеры, особенно младшие, готовы были не только поддерживать дисциплину, но и соблюдать ее. Более того, за время войны, отмечал доклад на имя главы правительства о состоянии армии в январе 1917 г., различие между «кадровыми» офицерами и офицерами почти совершенно стерлось: «Различие лишь существует в служебных качествах и верности присяге. В случае нарождения массовых выступлений и протестов все же “кадровые” офицеры будут вернее своей присяге в большинстве»8.
В армии вообще господствовали опасные настроения. Офицеры и солдаты в массе своей были еще настроены на продолжение войны до победного конца, но длительность войны, а также перебои в снабжении в основном объяснялись влиянием некой «немецкой партии» в тылу. В связи с этим почти повсеместным стало отрицательное отношение к правительству и все заметнее растущая поддержка идеи «ответственного министерства». Не одобряя в целом деятельности Государственной думы, армия тем не менее связывала свои надежды на успокоение страны и благоустройства тыла именно с ней. При этом даже в штабе фронтов (справка о настроении армии составлялась на основе информации по Северному и Западному фронтам) публично высказывались мысли о том, что «в случае роспуска Государственной думы, необходимость переворота будет признана самыми умеренными кругами общества»9.
Отношение к императору в целом оставалось хорошим, но Александра Федоровна, которую повсеместно считали главой немецкой партии в России, не пользовалась популярностью среди военных10. Армия продолжала верить в Николая Николаевича (младшего), на авторитет которого абсолютно не повлиял 1915 г. Результат был явно не в пользу сохранения существующего порядка. «Никогда раньше, – отмечалось в докладе, – в обществе офицеров и даже в присутствии высшего командования не могли происходить такие откровенные разговоры о возможности падения династии»11. Над всеми этими настроениями витали новости из тыла, которые оказывали самое негативное влияние на настроение солдат и офицеров: «Все, возвращающиеся из тыла, говорят об ужасной атмосфере, которая заставляет скорее стремиться на фронт, где легче дышится»12.
Нечто подобное происходило и в тылу Балтийского флота, скованного на своих основных базах льдом. «В этом году, – вспоминал свою январскую стоянку в Гельсингфорсе командир эсминца “Новик” капитан 1-го ранга Г К. Граф, – все как-то старались бесшабашно веселиться. В последние месяцы это стало носить даже какой-то дикий отпечаток, будто людям было нечего терять впереди, и они, махнув на все рукой, торопились забыться…»13 В столице обстановка была еще хуже. Британский дипломат Роберт Брюс Локкарт так описывал атмосферу в Петрограде перед революцией: «Шампанское лилось как вода. “Астория” и “Европа” – два лучших отеля в столице – были забиты офицерами, которые должны были быть на фронте. Не было никакого позора в том, чтобы быть “симулянтом” или найти синекуру в тылу»14.
Большое количество беженцев и мобилизованных, увеличившийся гарнизон и рабочие были причиной резкого увеличения населения города. Осенью 1915 г. в городе проживало 2,3 млн человек. Число только зарегистрированных беженцев составило 82 тыс. человек. Прирост населения увеличился на 400 тыс. человек (21 %) по сравнению с уровнем 1910 г.15, при этом ситуация в разных районах Петрограда разнилась, перенаселенность больше всего была заметна в самом центре города. Так, например, население Петроградской стороны выросло со 190 тыс. человек в 1910 г. до 290 тыс. человек в конце 1915 г.16 К началу 1917 г. население столицы и ее окрестностей выросло до 3 млн человек. В Петрограде резко и быстро дорожали квартиры, топливо, транспорт, продовольствие17. Если зарплата рабочих выросла приблизительно на 100 %, то цены на основные продукты – на 300 %. Только 2 % рабочих Петрограда считали свое материальное положение «сносным». Дороговизна вызвала огромное недовольство как в тылу, так и на фронте, где солдаты не могли не беспокоиться о положении своих семей18.
Зимой, естественно, задачи снабжения такого огромного города, как Петроград, усложнялись, труднее было найти и временную работу. Все это происходило на фоне очередей за хлебом на улицах города. Большей частью в них стояли женщины, занимавшие очередь в 4–5 часов утра и вынужденные стоять в них на 10-градусном морозе19. Очереди превращались в своеобразные клубы, в которых распространялись всякого рода слухи и небылицы20. Пока во главе Министерства земледелия и государственных имуществ стоял А. В. Кривошеин, оно справлялось с поставками продовольствия армии и городу. Но когда он по требованию общественности был заменен на графа А. А. Бобринского, ситуация резко изменилась. В интересах городского населения были введены фиксированные цены на основные предметы продовольствия21.
Финансовое положение страны было сложным. С одной стороны, говорить о катастрофе не приходилось. С 1916 г., после падения 1914 и 1915 гг., начался рост доходов государства. На 1917 г. доходная часть бюджета была рассчитана на 4 млрд руб., то есть на сумму, на 581 млн руб. превышающую показатели доходов довоенного 1913 г. Все это позволило правительству запланировать рост расходов на нужды здравоохранения, земледелия, торговли, промышленности, железных дорог, церкви и земств. Если в 1913 г. соответствующие расходные статьи составили 1223 млн руб. (37,9 % общих расходов), то на 1917 г. – 1675 млн руб. (46 %)22. С другой стороны, на руках у населения накапливалась явно избыточная денежная масса. Если на 1 января 1915 г. в обращении находилось 2 947 млн руб., то на 1 января 1916 г. – 5 617 млн руб., а на 1 января 1917 г. – уже 9 104 млн руб. При этом выпуск кредитных билетов в январе – феврале 1917 г. составил 846 млн руб.23
Бумажный рубль постепенно обесценивался вместе с ростом военных расходов. Среднесуточный военный расход страны в 1915 г. равнялся 26 млн руб., в 1916 г. – почти 42 млн руб., и в 1917 г. – свыше 58 млн руб. Курс рубля, который начал падать с первых дней войны, снизился в 1915 г. до 80 коп., к концу 1916 г. – до 60 коп., и к февралю 1917 г. – до 55 коп. относительно уровня 1914 г., а его покупательная способность к 1 марта 1917 г. сократилась в 4 раза. В условиях инфляции результат популистской продуктовой политики был неизбежен: уже в начале 1916 г. возникли перебои со снабжением и резко развился «черный рынок»24.
Урожай 1916 г. не был богатым. Впрочем, ничего катастрофического также не произошло. По данным статистического комитета МВД, к 1 (14) сентября 1916 г. рост запасов товарного хлеба по сравнению с показателями от 1 (14) июля 1916 г. составил 15 589 704 пуда, а общее количество этих запасов по всей Империи достигло 165 523 992 пуда. При этом абсолютное большинство запасов товарного хлеба находилось в Европейской России – 120 538 712 пудов (для сравнения, на Кавказе было 18 594 038 пудов, в Сибири и Средней Азии – 29 391 242 пуда)25. Общие запасы торгового хлеба по всей Империи на 1 (14) октября 1916 г. составили 174 185 573 пуда, что было на 8 661 581 пуд больше, чем 1 (14) сентября того же года. В эти показатели не вошел хлеб, уже закупленный для снабжения армии. Абсолютное большинство товарного хлеба по-прежнему находилось в Европейской России – 142 616 127 пудов (на Кавказе – 12 895 596 пудов, в Сибири и Средней Азии – 18 675 850 пудов)26.
Впрочем, это относительно хорошее состояние начало быстро меняться с конца августа – начала сентября 1916 г. К моменту установления твердых цен в ряде местностей они оказались ниже рыночных. В результате закупки хлеба для фронта и города оказались под серьезнейшей угрозой. При этом задания продовольственной кампании 1916 г. превышали показатели годичной давности в 2,5 раза. Если в 1915 г. для армии было поставлено 342 млн пудов, то в 1916 г. хлеб централизованно закупался и для армии, и для работающих на оборону, и для крупных промышленных центров. Вместе это составило 755 млн пудов, а с учетом поставок хлеба в незернопроизводящие районы – 900 млн пудов. Уполномоченные по скупке в ряде районов начали попросту реквизировать торговые запасы зерна, что практически немедленно привело к прекращению частной торговли27. Итак, твердые цены на хлеб привели к его исчезновению, во всяком случае, из нормальной, свободной продажи28. По данным полиции, хлеб уже с осени 1916 г. в ожидании повышения цен удерживали от продажи не только его производители – крестьяне и помещики, – но и перекупщики29.
За четыре месяца (август – ноябрь) закупки хлеба нового урожая составили 102 млн пудов. Кроме того, имелись и 85 млн пудов резерва Министерства земледелия. Сделать больше не удалось. Резервы хлеба для армии и города постепенно сокращались30. Для решения этой проблемы по рекомендации А. Ф. Трепова министром земледелия был назначен А. А. Риттих31. Это был энергичный человек, заслуженно пользовавшийся репутацией настоящего знатока своего дела32. К моменту его назначения на фронтах запасы хлеба исчислялись нормами, рассчитанными на несколько дней. Новый министр вынужден был прибегнуть к экстраординарным мерам: «Все хлебные грузы, находившиеся в это время в вагонах, были экстренными маршрутными поездами отправлены на фронт. Для удовлетворения неотложных потребностей фронта был почти полностью использованы и те 85 миллионов пудов зерна, которые во время осенней навигации были вывезены на верховья и среднее течение Волги. Принятыми мерами удалось за две недели довести запасы фронтов до менее угрожающего состояния»33.
Исправив грозящее катастрофой положение, Риттих активно взялся за исправление создавшейся кризисной ситуации. В декабре 1916 г. выход был найден в разверстке 772,1 млн пудов хлеба различного вида по основным губерниям России. При этом часть урожая сдавалась по фиксированным ценам, часть подлежала свободной продаже. При общей верности этого подхода, он имел и скрытые недостатки: разверсткой облагались не только зернопроизводящие, но и нуждающиеся во ввозном хлебе губернии. В результате возникла необходимость дополнительного уточнения первоначальных планов, и срок окончательного выполнения разверстки был передвинут с 6 (19) января до 1 (14) марта 1917 г. Тем не менее этот план выполнен не был, во всяком случае, вовремя34.
Риттих ввел оплату за перевозку хлеба поставщиками по нормам гужевых поставок. Крестьяне должны были подвозить зерно на пункты приема на железной дороге, ранее оплачивалась перевозка на расстояние не более 20 верст, что, разумеется, никак не соответствовало реальному положению вещей: фактически многие поставщики были вынуждены заниматься извозом бесплатно. Изменение норм оплаты немедленно дало о себе знать: в декабре 1916 г. поставки составили 49 млн пудов, в январе 1917 г. – 65 млн пудов35. Ситуация стала явно меняться к лучшему, когда в середине января средние цены на закупку продовольствия выросли более чем 2,5 раза36. К февралю 1917 г. исполнение разверстки по 60 зернопроизводящим уездам составило 97 %37.
Практически все это время (ноябрь 1916 г. – январь 1917 г.) первоочередным образом выполнялись продовольственные наряды фронтов, что позволило к февралю 1917 г. создать там запасы на 18–30 дней. При этом наряды Москвы и Петрограда выполнялись на 10 % и менее38. Столицы вынуждены были расходовать запасы и экономить потребление продовольствия. Результат не замедлил сказаться. Количества муки, масла и яиц, поступавших в Петроград, было недостаточно для удовлетворения ажиотажного спроса на продовольствие39. Атмосфера накалялась. «Достаточно будет, – предупреждало столичное охранное отделение еще в октябре 1916 г., – если хлеб будет прятаться и в дальнейшем, одного этого исчезновения хлеба, чтобы вызвать в столицах и других наиболее крупных населенных пунктах империи сильнейшие волнения с погромами и бесконечными уличными беспорядками»40.
Столичные власти шли на любые меры для того, чтобы увеличить производство хлеба. 14 (27) декабря было издано распоряжение градоначальника, запрещавшее под угрозой штрафа в 3 тыс. руб. или трехмесячного заключения выпечку и продажу сдобных булок, тортов, пирожных, печенья и т. п. Все кондитерские должны были перейти на выпечку хлеба. Исключение делалось на рождественские и новогодние праздники (23–27 декабря, 31 декабря и 1 января, Страстную и Пасхальную недели)41. К началу 1917 г. ситуация не улучшилась. «Лавки, в которых продавался хлеб по гарантированным ценам, стали притягивать к себе тысячи представителей беднейших слоев городского населения. Иностранные обозреватели, – вспоминал Нокс, – постепенно привыкли к длинным очередям бедняков, часами ожидавших на холоде своей очереди или в хлебных магазинах, или в ужасно переполненных трамваях. Эти трудности продолжались так долго, что они стали думать, что эти люди слишком пассивны для того, чтобы предпринять организованное выступление против правительства»42.
Это убеждение разделяли и многие русские политики. Риттих на докладе в Особом совещании по обороне 15 (28) февраля 1917 г. заявил, что кризис будет преодолен только при условии удержания объемов поставок на уровне не менее 60 млн пудов ежемесячно. При этом, учитывая недобор урожая в 400 млн пудов, что составляло приблизительно половину количества хлеба, который оставался в России вследствие отсутствия экспорта, министр считал выполнение объемов заготовок в 900 млн пудов нереальным в любом случае. «Без значительного сокращения потребностей тыла, – сказал он, – мы окажемся не в состоянии удовлетворить армию, что ни в коем случае не может быть допущено. Если всеми сознающими долг гражданами России не будут приложены дружные и энергичные усилия к разрешению продовольственного вопроса в указанном направлении, нам предстоят, быть может, тяжелые потрясения»43.
К сожалению, далеко не все оказались в состоянии столь трезво оценить уровень грозящей опасности. Может быть, не все воспринимали возможные потрясения как опасность. Когда Нокс попытался обратить внимание Родзянко на опасное положение с продовольствием в тылу и сказал, что даже офицерские семьи не имеют достаточно муки и сахара и что люди завтра могут начать бить окна, последовала удивительная для британского военного атташе реакция: «Он (Родзянко. – А. О.) только рассмеялся и сказал, что у меня горячая голова»44. На самом деле, основания для беспокойства были. В тылу не было надежной вооруженной силы. Обучение новобранцев-пехотинцев не было поставлено на должный уровень. Несколько лучше дело обстояло в кавалерии и артиллерии.
«Солдаты после двух лет войны в значительной массе также были уже не те, – вспоминал генерал Врангель. – Немногие оставшиеся в рядах старые солдаты, несмотря на все перенесенные тягости и лишения, втянулись в условия боевой жизни, но остальная масса, те пополнения, которые беспрерывно вливались в войсковые части, несли с собой совсем иной дух. Состоя в значительной степени из запасных старших сроков, семейных, оторванных от своих хозяйств, успевших забыть пройденную ими когда-то воинскую школу, они неохотно шли на войну, мечтали о возвращении домой… Подготовка пополнений в тылу, обучение их в запасных частях стояли в общем низко. Причин этому было много: неправильная постановка дела, теснота и необорудованные казармы, рассчитанные на значительное меньшее количество запасных кадров, а главное отсутствие достаточного количества опытных и крепких духом офицеров и унтер-офицеров инструкторов. Последние набирались или из инвалидов, или из зеленой молодежи, которой самой надо было учиться военному делу. Особенно резко все эти недочеты сказывались в пехоте, где потери и убыль кадровых элементов были особенно велики»45. Положение в Петрограде было особенно тяжелым.
Значительная часть солдат запасных полков состояла из жителей столицы, не отличавшихся высокими боевыми качествами. В массе своей это были рабочие, настроенные против войны46. Поднять их боеспособность власти не могли, как, впрочем, и занять свободное время солдат. В этих условиях запасные части не могли быть поддержкой для фронта, скорее наоборот. Бывший военный министр генерал Редигер с горечью восклицал: «.Да как же и могло быть иначе, когда эти войска почти не имели кадров и в них не было ни порядка, ни правильного обучения, и нижние чины сами видели, что их напрасно призвали!»47 Полковник В. М. Пронин вспоминал: «Это были не солдаты, а одетые в солдатские шинели разных категорий люди, над приведением коих в солдатский вид нужно было и время, и совершенно другая обстановка, и, наконец, что самое важное, достаточное количество хорошего качества обучающего (офицерского и унтер-офицерского) кадра. Обстановка большого города развращающе действовала на запасных»48.
Казармы были переполнены, койки стояли в три ряда, при отсутствии достаточного числа офицеров и унтер-офицеров контролировать эту массу было очень сложно. С осени 1916 г. нормы пищевого довольствия как на фронте, так и в тылу были сокращены в 1,5 раза. В гвардии нижние чины стали получать по 2 фунта хлеба и 0,5 фунта мяса в день. В тылу было введено 3 постных дня в неделю, в которые вместо мяса солдатам давали треску или воблу. Сокращение было разумным, но встречено оно было крайне неприязненно, тем более что качество пищи часто оставляло желать лучшего. Скудный солдатский паек, наличие соблазна в виде переполненного одинокими женщинами города – все это провоцировало самовольные отлучки. Боролись с ними усилением пропускного режима: переполненные казармы все более походили на тюрьму49. «По беспечности или отсутствию предвидения, – вспоминал Маннергейм, – в Петербурге не было надежных войск, но только новобранцы и подкрепления, набранные из местных резервистов, большей частью фабричных рабочих. Это было очень необычно для России, где было правило никогда не держать солдат поблизости от их домов»50.
Большая часть запасных, около 200 тыс. человек, действительно была собрана в 1916–1917 гг. из местного населения, преимущественно из рабочих51. «Что касается солдат столичного гарнизона, – отмечал великий князь Кирилл Владимирович, – то они были обеспечены всем необходимым и почти ничего не делали»52. Особенно опасным для правительства подобный гарнизон делала обстановка в столице. Николай II по инициативе генерала Безобразова – командующего Гвардейским корпусом – хотел перебросить в столицу фронтовые гвардейские части еще до болезни Алексеева, однако начальник штаба категорически возражал, и император решил не настаивать. Алексеев аргументировал свою позицию следующим образом: во-первых, он надеялся осуществить весной 1917 г. прорыв на Юго-Западном фронте и наиболее боеспособные части предпочитал держать именно на этом направлении, а во-вторых, по его мнению, казармы Петроградского гарнизона были и так переполнены53.
Казалось бы, события, произошедшие в начале июня 1915 г. в Москве, доказывали необходимость иметь хотя бы в столицах и наиболее крупных городах большие силы полиции, подкрепленные надежными воинскими частями. Гвардейские кавалеристы осенью 1916 г. прочно засели в окопах под Стоходом. «Было скучно и неуютно; все поглощены были одним желанием, – вспоминал офицер лейб-драгунского полка, – отсидеть положенный срок в грязных и сырых окопах, уехать к коноводам, или в лучшем случае в отпуск в надежде вымыться и привести себя в порядок»54.
Гурко вспоминает, что по инициативе Протопопова император предложил ему послать в Петроград две кавалерийские дивизии (одну гвардейскую из Особой армии) для отдыха от фронта. Это свидетельство подтверждается и Курловым. 14 (27) января 1917 г. 1-я гвардейская кавалерийская дивизия – отборная часть с хорошо сохранившимся офицерским составом – получила приказ о подготовке к возвращению с фронта на зимние квартиры в столицу. Уже началась подготовка казарм к принятию полков, как через три дня приказ был отменен. Гурко счел его выполнение невозможным по причине того, что войска негде разместить. Император удовлетворился переброской части гвардейского флотского экипажа в Царское Село. Это была часть, пользовавшаяся особой симпатией монарха, но сам он среди моряков не был популярен55. В результате ситуация нисколько не улучшилась.
Именно Особая армия обладала наиболее дисциплинированными воинскими частями, гвардией. Начальник разведывательного бюро австро-венгерской армии полковник М. Ронге вспоминал: «В декабре 1916 г. разведка распространила в расположении противника листовки с приказом императора Карла по армии и флоту о мирном предложении Австрии, Болгарии и Турции и затем повсюду проследила, какое впечатление произведет этот приказ в неприятельских странах. У русских наши воздушные шары с листовками часто встречали восторженный прием. Впрочем, в Особой армии братание с нашими солдатами было ликвидировано русским командованием при помощи телесных наказаний. Пленные, в особенности из русских гвардейских частей, расценивали мирное предложение как признак нашей слабости»56.
Однако и гвардия, разбавленная после потерь, понесенных в июле – сентябре 1916 г., низкими по качеству подготовки пополнениями, была не столь однородной. Пришедшие из тыла запасные приносили с собой настроения столичного гарнизона57. Гораздо лучше дело обстояло в кавалерийских частях, которые не использовались так же активно, как пехота за последний год войны. Однако ни гвардейская пехота, ни гвардейская кавалерия так и не остались на месте. Об отказе командования перебросить гвардейские части в столицу свидетельствует и Вырубова, имевшая возможность достаточно близкого общения с императорской четой непосредственно в предфевральский период: «Вероятно, все же государь отчасти тревожился и высказывал сожаление, что в Петрограде и Царском Селе нет настоящих кадровых войск, и выражал желание, чтобы полки гвардии поочередно приходили в Царское Село на отдых и, в случае нужды, думаю, чтобы предохранить от грозящих беспорядков. Первый приказ последовал гвардейскому экипажу выступить с фронта в Царское Село, но почти сейчас же получил контр-ордер от главнокомандующего генерала Гурко, заменившего больного генерала Алексеева»58. Экипаж все-таки вошел в Царское Село после длительной волокиты, но, вспоминает Вырубова, Гурко удалось под различными предлогами уговорить императора отказаться от намеченного плана перевода туда же полка улан Его Величества59. Об этом же свидетельствует и дворцовый комендант60.
Казалось бы, предлагалась весьма разумная мера. Если не хватало места в столичных казармах, то необходимо было выводить из них части на фронт, сделать отдых в Петрограде своеобразным вознаграждением заслуженным, отличившимся подразделениям, тем более что кавалерия не находила себе применения на фронте. Кроме того, фронтовым частям нужно было бы больше времени, чтобы попасть под влияние атмосферы и пропаганды столицы, ротация частей могла бы сделать это влияние невозможным и обеспечить силу для введения военного положения в тылу. Эта мера могла бы частично снять утомленность войск на позициях. С 1915 г. отпуска захватывали от 2 до 5 % состава армии, к началу 1917 г. в них находилось до 500 тыс. солдат и офицеров61. Утомившись в бесполезной борьбе с военными, Министерство внутренних дел вынуждено было попытаться обойти их организационно: «В Петрограде собралась огромная масса запасных, которые напоминали скорее бунтовщиков, чем дисциплинированные войска. Все меры Министерства внутренних дел по охране порядка наталкивались на противодействие главнокомандующего армиями Северного фронта, генерал-адъютанта Рузского, так что Протопопов принужден был просить государя изъять столицу в административном отношении из ведения главнокомандующего. Но царь дал свое согласие только перед самой революцией»62. Начальник гвардейских запасных частей и вместе с тем начальник войсковой охраны Петрограда генерал-лейтенант А. Н. Чебыкин 9 (22) января 1917 г. ушел в отпуск по болезни и отправился на Кавказ, сменивший его полковник В. И. Павленков был тоже очень больным человеком, вообще в гарнизоне было очень много больных и раненых офицеров. В начале февраля по личному указанию Николая II была утверждена новая должность командующего войсками Петроградского округа, непосредственно подчинявшегося военному министру. Им стал все тот же Хабалов63.
Это был человек нерешительный, более педагог, чем военный, и более теоретик, чем практик. Он явно был не на уровне тех требований, которые предъявляло к его новой должности время. «То был довольно старый, не разбиравшийся в политике генерал солдатского типа, – вспоминал генерал Спиридович, – когда-то отличный начальник Павловского военного училища, но теперь человек усталый. Боевая работа ему была уже не по плечу, а пост ему доверили боевой»64. Генерал был плохо известен в войсках, его имя ни о чем не говорило простому солдату, и он не мог надеяться увлечь его за собой65. Власти ожидали обострения ситуации 14 (27) февраля, в день открытия работы думской сессии. Еще 8 (21) февраля в Министерстве внутренних дел было принято решение подготовить проект манифеста о роспуске Думы, а на следующий день был подготовлен и план охраны столицы на случай волнений 14 (27) февраля. Главную роль в обеспечении порядка должны были играть части Петроградского гарнизона66.
Когда проект роспуска Думы еще только рассматривался в МВД, Протопопов попросил Курлова, своего однополчанина и друга, выяснить степень надежности гарнизона столицы. Тот пригласил к себе командира резервных частей гвардии генерала Чебыкина и его помощника полковника Павленкова. Они убеждали Курлова в абсолютной благонадежности своих частей, несмотря на недостаток кадровых офицеров67. Это поведение может показаться удивительным, так как при получении плана действий гвардии на случай волнений командовавший преображенцами Павленков и командир измайловцев полковник П. В. Данильченко твердо заявили о том, что гвардейские части в столице могут только готовить пополнение и явно не в состоянии выполнить ту задачу, с которой гвардия справилась в 1905 г.68
Чебыкин прервал рассуждения подчиненных, заявив офицерам, что собрал их не для критики плана, утвержденного двумя министрами – военным и внутренних дел. Генерал был категоричен: «Ваше дело исполнять приказание»69. Чебыкин надеялся возглавить новый резервный Гвардейский корпус, который мог бы быть сформирован из резервных частей столичного гарнизона. Он был заинтересован в его сохранении. На совещании у Хабалова в штабе Петроградского округа 9 (22) января 1917 г. Чебыкин поручился за свои войска, тем более что он планировал задействовать при подавлении возможных выступлений «все самые отборные, лучшие части – учебные команды»70. Эти части считались благонадежными и министром внутренних дел71.
Курлов и товарищи министра внутренних дел князь В. М. Волконский и В. А. Бальц придерживались абсолютно другой точки зрения на запасные гвардейские части. Протопопов был потрясен72. Император колебался: практически все его окружение, за исключением императрицы, уговаривало его пойти на уступки, и 11 (24) февраля он отказался от предложенного проекта роспуска Думы73. Тем не менее угроза того, что правительство будет действовать решительно, была замечена. В Думе с удивлением следили за развитием событий и явно опасались того, что роспуск будет немедленным. «Новый председатель Совета министров не делал никаких попыток к сближению с Г думой, – отмечал 13 (26) февраля корреспондент «Биржевых Ведомостей». – Вот почему положение остается столь неясным и туманным»74. Действительно, предшественники Голицына сразу же приступали к попыткам наладить диалог с оппозицией. Он молчал, но при этом говорили другие.
Накануне открытия думской сессии последовало объявление о недопущении рабочих выступлений, сделанное Хабаловым. В ответ на него выступил Родзянко. 13 (26) февраля он заявил: «Я глубоко убежден, что все русские рабочие всех заводов и предприятий настроены вполне патриотично, и потому все эти слухи и предположения кажутся мне невероятными. Россия находится в периоде крайнего напряжения всех своих духовных и физических сил. В такое время отсутствие спокойного отношения к совершаемой на пользу отечества работе может принести только глубочайший вред делу государственной обороны. Я считаю всякие уличные выступления крайне вредными для нашего общего дела, и неизбежные при этом беспорядки только на руку немцам. Искреннее надеюсь, что рабочие от этого воздержатся и что возобновление занятий Г думы не будет омрачено таким бедствием, которое вселит в умы смуту и помешает успешному исполнению тех громадных задач, которые лежат на всех нас и перед Г думой в частности»75.
Тревожный день открытия думской сессии прошел относительно спокойно: бастовало всего около 20 тыс. человек, попытки организации демонстраций были пресечены полицией76. Положение в Петрограде не вызывало у Николая II опасений77. Казалось, что события развиваются по привычной уже схеме. Голицын не прибыл в Думу, а выступление министра земледелия А. А. Риттиха, призвавшего депутатов к совместной работе, было ими проигнорировано. Думцы продолжали выступать против правительства, но эти выступления не имели уже того накала, как в ноябре прошедшего года78. 21 февраля (6 марта) император принял доклад министра внутренних дел. Протопопов уверял его в том, что столица находится под контролем79.