Ставка и революция
Утром 27 февраля (12 марта) в Могилеве все казалось еще спокойным. Генбери-Вильямс отмечал в своем дневнике за этот день, что Алексеев немного нервничал, но по общей атмосфере в Ставке нельзя было сделать вывод о том, что положение действительно угрожающее1. Между тем новости из столицы сотрудники штаба восприняли с опасением. Они знали, что на гарнизон рассчитывать нельзя, так как в его составе «нет ни одной прочной кадровой части»2. На утреннем докладе Наштаверх затронул, кроме положения армии, и вопрос о событиях в Петрограде. Он показал императору телеграммы от Голицына, Родзянко и главнокомандующих фронтами. Николай II отказался пойти на уступки. Доклад затянулся, что вызвало взволновавшее всех опоздание императора и Наштаверха к завтраку3. В штабе уже знали о телеграммах из столицы и о том, что Алексеев взял их с собой на доклад. Последний завтрак в императорской Ставке прошел в полном молчании4. Ситуация еще не казалась опасной, хотя после завтрака, в 12:10 (перед ежедневной прогулкой императора), была получена телеграмма Хабалова о начавшемся бунте в запасных батальонах гвардейских полков с просьбой о присылке надежных частей с фронта5.
Именно этого опасалась наиболее решительно настроенная часть думцев: они требовали прекратить речи и установить прочную власть, пока не пришли верные правительству войска6. Глава Думы продолжал обращаться в Ставку с просьбами к Николаю II согласиться на образование «ответственного министерства»7. «Занятия Государственной думы указом Вашего Величества прерваны до апреля, – телеграфировал 12:40 в Могилев Родзянко. – Последний оплот порядка устранен. Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. На войска гарнизона надежды нет. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом. Убивают офицеров. Примкнув к толпе и народному движению, они направляются к дому Министерства внутренних дел и Государственной думе. Гражданская война началась и разгорается. Повелите немедленно призвать новую власть на началах, доложенных мною Вашему Величеству во вчерашней телеграмме. Повелите в отмену Вашего Высочайшего указа вновь созвать законодательные палаты. Возвестите безотлагательно эти меры высочайшим манифестом. Государь, не медлите. Если движение перебросится в армию, восторжествует немец, и крушение России, а с ней и династии, неминуемо. От имени всей России прошу Ваше Величество об исполнении назначенного. Час, решающий судьбу Вашу и Родины настал. Завтра может быть уже поздно»8.
Эту телеграмму императору вновь лично отнес Алексеев, который снова попытался убедить Николая II пойти на уступки. Успеха эта попытка не имела9. Необходимо отметить, что сообщение от Родзянко было подано Николаю II после донесения, отправленного из Петрограда получасом позже военным министром10. Генерал Беляев в 13:15 извещал Ставку о том, что волнения, начавшиеся с утра в некоторых частях «твердо и энергично подавляются оставшимися верными своему долгу ротами и батальонами. Сейчас не удалось еще подавить бунт, но твердо уверен в скором наступлении спокойствия, для достижения коего принимаются беспощадные меры. Власти сохраняют полное спокойствие»11. Родзянко не вызывал и ранее у Николая II какого-либо уважения, и в этот раз его слова также были оставлены без внимания. Император доверял своему военному министру и полагался на его донесения. День был солнечный, и он отправился на автомобильную прогулку за город12. Более точную информацию о событиях в Петрограде в Могилеве получили только во второй половине дня. Стало ясно, что беспорядки приняли большие размеры и что к ним начали присоединиться запасные части13.
Обстановка в столице во второй половине дня 27 февраля (12 марта) менялась стремительно. Вечером правительство собралось на очередное совещание в Мариинском дворце. Протопопов выглядел подавленным и спросил у Шаховского, не нужно ли ему застрелиться14. Голицын вывел из состава Совета министров Протопопова, и после недолгого обсуждения было принято решение ввести в Петрограде осадное положение. В 18:00 императору была направлена телеграмма, в которой глава правительства просил об отставке и назначении командующим войсками популярного генерала, который смог бы справиться с кризисом15. К этому времени Хабалов контролировал только свой штаб и ближайшие подступы к нему. Оставшиеся в его подчинении части он поначалу стянул к Зимнему дворцу16.
Еще днем военный министр генерал Беляев назначил командовать войсками Петрограда генерал-майора М. И. Занкевича. Тот командовал на войне лейб-гвардии Павловским полком и имел репутацию решительного, боевого начальника. Прибыв в градоначальство, Занкевич встретил там офицеров из разных частей и распорядился собрать все подчинявшиеся еще командам части в Зимнем дворце. Вскоре там собрались четыре роты из трех полков и запасной батальон павловцев. Настроение солдат и офицеров поначалу было бодрое, но полное отсутствие действий быстро начало сказываться на нравственности отряда. Не имея ни плана, ни команд, Занкевич выжидал. Поскольку о снабжении отряда также не было отдано распоряжений, он отпустил своих подчиненных в казармы для принятия пищи. Оттуда они уже не вернулись, перейдя на сторону революции17.
Имея под своей командой около 1,5–2 тыс. солдат и офицеров, Хабалов попросту не знал, что предпринять, тем более что командующим войсками Петроградского военного округа был уже назначен генерал-адъютант Н. И. Иванов. Ожидавшееся прибытие нового командующего предполагало передачу власти над верными правительству войсками ему. В этой ситуации ни военный министр, ни сам Хабалов не захотели брать ответственность на себя. Командование было поручено третьему лицу – Занкевичу18. В результате обсуждения было принято решение оставить здания на Дворцовой площади и перейти в Адмиралтейство, которое было легче оборонять. Верные еще начальству войска были переведены туда, а потом, после споров между несколькими генералами (Хабаловым, Беляевым и Занкевичем), возвращены назад во дворец. Занкевич считал, что лучше с честью погибнуть, защищая символ царской власти, чем отсиживаться в Адмиралтействе19.
Командовавший остатками верных присяге измайловцев полковник Данильченко также настаивал на переходе во дворец: он получил приказ защищать Зимний и не мог выполнить его, находясь в Адмиралтействе. Данильченко хорошо знал дворец, так как неоднократно назначал туда караулы. Имея в распоряжении 3 роты измайловцев и 1 роту 2-го Царскосельского стрелкового полка (солдаты имели по 15 патронов), 2 пулемета и 2 орудия (по 5 снарядов), он начал готовиться к круговой обороне. В этот момент в Зимний прибыл великий князь Михаил Александрович20. С самого начала волнений он пребывал под сильным впечатлением от происходившего. Встречи с представителями Думы и Беляевым не добавили ему уверенности в себе21. Брат императора прибыл приблизительно в 15:00. После разговора с Родзянко, убеждавшего не допустить того, чтобы в людей стреляли из «царского дворца», он отправился в штаб округа и передал эти слова Беляеву и Хабалову. Министр приказал Занкевичу вновь следовать в Адмиралтейство22. Данильченко получил этот приказ со ссылкой на нежелание великого князя допустить кровопролития. Ему оставалось только подчиниться23.
На Дворцовую площадь под полковым знаменем и с оркестром вышел Кексгольмский полк. В 17:00 под звуки полкового марша кексгольмцев с Зимнего дворца был спущен императорский штандарт24. Под контролем правительственных войск некоторое время оставалась еще и Петропавловская крепость, которая не была занята восставшими, но они блокировали подходы к ней. Прорываться к ней без жертв было невозможно. Войска без особых сложностей перешли в Адмиралтейство и заняли позиции для обороны: во дворе стояла артиллерия (2 орудия с 80 снарядами), пехота заняла второй этаж, там же были установлены пулеметы. Однако у оборонявшихся не было продовольствия, почти не было патронов, конные команды не могли ни напоить, ни накормить своих лошадей25.
Настроение было самым подавленным26. Метания от одного здания к другому не могло воодушевить отряд, но самым тяжелым образом подействовал на сознание офицеров и солдат тот факт, что дворец они покинули по приказу брата императора27. Они не могли рассчитывать ни на сочувствие, ни на поддержку. К концу дня 27 февраля (12 марта) 1917 г. большая часть Петроградского гарнизона уже перешла на сторону революции. Беляев, который еще днем был уверен «в скором наступлении спокойствия», вечером, в 19:22, был настроен уже пессимистически, он сообщал в Ставку, что «военный мятеж» имевшимися у него «немногими оставшимися верными долгу частями погасить пока не удается», и поэтому просил о спешной присылке «действительно надежных частей, притом в достаточном количестве, для одновременных действий в различных частях города»28.
Буквально через несколько минут военный министр отправил еще одну телеграмму, сообщавшую о том, что Совет министров принял решение объявить Петроград на осадном положении и что «ввиду проявленной генералом Хабаловым растерянности» в помощники ему назначен Занкевич29.
Следует отметить, что реального положения дел в Петрограде в Ставке по-прежнему не знали. По свидетельству Генбери-Вилльямса, абсолютно неясно было, где находится Правительство и кому принадлежит власть в городе. К 12 марта точно было известно лишь то, что на улицах северной столицы России арестовывают офицеров30. Только теперь в штабе Главковерха поняли всю серьезность положения в столице, и Алексеев решился направиться на доклад к императору31. Генералу было трудно выполнять свои служебные обязанности, у него была высокая температура. Судя по всему, Алексеев всего лишь хорошо отдохнул в Крыму, до выздоровления ему было далеко. В Ставке офицеры считали, что генерал вернулся, не завершив лечение, для того, чтобы возглавить подготовку к весеннему наступлению32.
Было ясно, что перестановки в командовании гарнизоном столицы не могли уже изменить ход событий. Совершенно очевидно, что в Петрограде был необходим новый командующий и, что не менее важно, новые войска. Вновь возникла кандидатура Иванова: генерал имел репутацию человека, умеющего общаться с солдатами, кроме того, вспомнили и о том, как энергично он действовал при подавлении мятежей в первую русскую революцию. Алексеев сделал очередной доклад императору, во время которого предложил назначить Иванова командующим Петроградским военным округом и придать в его распоряжение части, снятые для подавления мятежа с Северного и Западного фронтов33. После доклада Николаю II Наштаверх послал главнокомандующим Северного и Западного фронтов телеграммы, извещающие их о новом назначении Иванова. Кроме того, Алексеев приказал «с возможной поспешностью» отправить в столицу по бригаде кавалерии и пехоты с артиллерией и во главе с энергичными начальниками с тем, чтобы они «имели под командой свои полки, хорошо им известные и на которые они могли бы иметь нравственное влияние…»34
Во время доклада начальник штаба Ставки рекомендовал придать Иванову батальон георгиевских кавалеров и роту Сводного полка для того, чтобы избежать «неприятностей» по пути35. Император еще не хотел покидать Ставку, а батальону первоначально ставилась только задача охраны и сопровождения генерала Иванова36. Сам он узнал о своем назначении после обеда, на который был приглашен днем37. Квартира генерала располагалась в здании вокзала, в четырех верстах от Ставки, жил он уединенно и к моменту назначения имел самые смутные представления о том, что творилось в столице38. По завершении обеда он был приглашен императором в кабинет, где и получил приказ о новом назначении39. Информацию о том, что происходит в столице, Иванов также получил лично от монарха.
Она сводилась к следующим словам: «Я Вас назначаю главнокомандующим Петроградским военным округом. Там в запасных батальонах беспорядки и заводы бастуют»40. После этого Иванов отправился в кабинет Алексеева, где находился генерал Тихменев, только что получивший приказ готовить поезд для Иванова и георгиевского батальона. Увидев своего бывшего командующего, Алексеев встал и сухим голосом сказал: «Ваше Высокопревосходительство, Государь Император повелел Вам во главе георгиевского батальона и частей кавалерии, о движении коих одновременно сделаны распоряжения, отправиться в Петроград для подавления бунта, вспыхнувшего в частях Петроградского гарнизона». Иванов ответил, что воля императора для него священна и он постарается выполнить его распоряжение41.
Вечером 27 февраля (12 марта) Николай II изменил свои планы. В 19:06 он отправил жене телеграмму: «Выезжаю завтра 2.0. Конная гвардия получила приказание немедленно выступить из Нов.[города] в город (Петроград. – А. О.). Бог даст, беспорядки в войсках скоро будут прекращены»42. Причина этого решения была проста: в Царском Селе еще сохранялось спокойствие, однако прочно полагаться можно было лишь на две сотни Собственного Его Величества конвоя по 150 человек каждая, которые несли охрану дворца. Подступы к дворцу охранял Сводный полк. Тем не менее даже взятые вместе оборонять дворец и тем более само Царское Село без поддержки его почти сорокатысячного гарнизона эти части, естественно, не могли43. Между тем военный министр генерал Беляев сообщил о возможности движения революционных толп к Царскому Селу и посоветовал вывезти оттуда царскую семью. Из Могилева был отдан приказ готовить специальный поезд, докладывать о подготовке императрице запрещалось. Обсуждалась возможность отправить семью в Ливадию. От этих проектов отказались. Дети Николая II были больны корью, вывезти их поездом к отцу не представлялось возможным, и он решил сам поехать в Царское44.
Император отправился в здание штаба, где его встретил Лукомский. Алексеев лежал с высокой температурой в своей комнате. Николай II заявил, что лично составил текст телеграммы (о придании Иванову диктаторских полномочий), и просил передать, что «это мое окончательное решение, которое я не изменю, и потому бесполезно мне докладывать что-либо по этому вопросу»45. Начальник штаба Ставки был категорически против отъезда императора. Когда вечером Николай II все же решил уехать, он отправил дворцового коменданта известить о своем решении генерала Алексеева. Тот уже спал. Воейков так описывает последовавшую сцену: «Как только я сообщил ему (М. В. Алексееву. – А. О.) о решении Государя безотлагательно ехать в Царское Село, его хитрое лицо приняло еще более хитрое выражение, и он с ехидной улыбкой слащавым голосом спросил меня: “А как же Он (Николай II. – А. О.) поедет? Разве впереди поезда будет следовать целый батальон, чтобы очищать путь?”»46 Эти слова вызвали удивление Воейкова, потребовавшего ясного ответа, считает генерал Алексеев поездку императора опасной или нет. Алексеев ответил, что ничего не знает и ничего против подобной поездки не имеет. В общем, первая реакция генерала очевидна: он был против отъезда Николая II, однако не настаивал на своей точке зрения. Вскоре сам Алексеев явился к императору, но и после этой встречи решение последнего отправиться в Царское Село не изменилось. На убежденность Николая II, безусловно, сильно повлияли опасения за будущее его семьи, тем более что вывезти ее в безопасное место не представлялось возможным47.
Революция победила в Петрограде, но в Могилеве еще не осознали масштаба случившегося. Вечером в Ставку пришла следующая телеграмма от Родзянко: «Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт, продовольствие и топливо пришли в полное расстройство. Растет общее недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо поручить лицу, пользующемуся доверием, составить новое правительство. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, что бы этот час ответственности не пал на Венценосца»48. Телеграмма осталась без ответа. Ту же самую информацию от Родзянко получили 27 февраля (12 марта) и в штабе Северного фронта49. В эти первые дни февральских событий в Ставке офицеры были настроены спокойно, сообщения Родзянко считали преувеличенными и были уверены, что власть скоро подавит «опасный бунт»50. Сам Иванов поначалу был уверен в успехе, помня о том, как легко удалось справиться с волнениями в Сибири в 1905 г.51
Алексеев считал, что все закончится довольно скоро: он даже отправил своего адъютанта в город для того, чтобы купить продукты. Он собирался передать их знакомым в Петрограде52. Георгиевский батальон был надежной частью, по пути движения в столицу он должен был получить поддержку других подразделений, которые предполагалось снять с фронта. Вечером 27 февраля (12 марта) Алексеев известил о принятых решениях Беляева, ночью 28 февраля (13 марта) – Голицына. Рузскому и Эверту было приказано выделить по одной конной и одной пешей батарее от каждого фронта, обеспечив их снарядами по норме 1 орудие – 1 зарядный ящик53. В помощь войскам Н. И. Иванова отправлялись с Северного фронта 2-я бригада 17-й пехотной дивизии, а с Западного фронта – сводная бригада 9-й пехотной дивизии, всего 4 пехотных полка, имевших репутацию наиболее надежных. В Царском Селе, таким образом, под командой Иванова должны были собраться 13 батальонов, 16 эскадронов, 4 батареи, 2 пулеметные команды Кольта. Это был немалая сила, однако с посылкой войск не торопились54. Например, посадка войск Западного фронта в эшелоны должна была начаться во второй половине дня 28 февраля (13 марта) и закончиться 2 (15) марта55.
Тем временем спокойствие в Царском Селе подходило к концу. Вечером 1 (14) марта в гарнизоне уже началось брожение, на улицах появились пьяные солдаты – явное свидетельство того, что контроль над казармой был утрачен56. Командование охраны дворца поначалу было полностью уверено в своих подчиненных: выставлялись посты с пулеметами, высылались разведывательные патрули и т. п. Один из офицеров Сводного полка вспоминал: «Нервы у защитников оставались поднятыми: разложение еще не коснулось ни колеблющихся, ни малодушных»57. Так не могло продолжаться бесконечно: начало сказываться напряжение неизвестности. Вскоре части начали покидать охрану дворца, в котором остались лишь сотни конвоя, 2,5–3 роты Сводного полка и взвод зенитной артиллерии58. Тем не менее дворец и подступы к нему прочно контролировались. Окруженные ждали приезда императора и держали оборону. Никто не пробовал проверить ее прочность, так как все ограничилось несколькими выстрелами по дворцу59.
В эти дни высший генералитет все активнее втягивался в политику. От его позиции по отношению к движению в столице зависело очень многое. 30 августа 1939 г. Н. Е. Борисов решил ответить на опубликованную в «Царском вестнике» (№ 679) 13 августа 1939 г. статью Константинова «На путях к правде», где со ссылкой на генерала Пустовойтенко говорилось о том, как М. В. Алексеев требовал от императора введения в России конституции. Характерно, что ссылка была именно на Пустовойтенко, который пригласил в Ставку Лемке, зная о его политических пристрастиях. Борисов признал, что подобные разговоры имели место: «И вопрос этот не раз дебатировался в кабинете оперативных докладов после оперативного доклада, когда у царя оставалось свободное время до завтрака. Так что то, что Пустовойтенко застал, был лишь один момент из нескольких»60. Более того, Борисов пытался доказать, что Николай II относился к обсуждению конституционной перспективы совершенно спокойно и благодушно как к вопросу постоянно дебатируемому с 1905 г.61 Это потрясающее заявление Борисова не имеет аналогов.
Даже П. Н. Милюков сообщал о том, что только лишь перед отъездом Николая II из Ставки, приведшей его в Псков, Алексеев «убеждал его дать “конституцию”»62. Более осторожный мемуарист, лидер кадетов даже поставил это слово в кавычки. Император, который, по отзывам почти всех мемуаристов, столь отрицательно относился даже к малейшему проявлению, намеку на нарушение прерогатив Короны, почти никогда и ни с кем не говоривший на тему о перспективах развития Манифеста 17 октября в конституцию, а Государственной думы в парламент, позволяет своему подданному, а тем более занимающему ответственейший пост в руководстве вооруженными силами Империи начинать и вести с собой подобные разговоры во время войны! Сама постановка подобного вопроса со стороны Алексеева граничила с декларацией нелояльности. «Будучи русским до мозга костей, будучи крайним националистом, – вспоминал князь В. А. Друцкой-Соколинский настроения генерала в конце 1915 – начале 1916 г., – обожая Родину и народ, Алексеев не был сторонником политического правления, взглядов и системы управления, олицетворяемых главой тогдашнего правительства И. Л. Горемыкиным. Мне думается, что Алексеев был детищем той среды, откуда вышел – русской мелкой буржуазии, среды, как известно, наиболее либеральной и прогрессивной, видевшей счастье народа в быстром наступательном движении вперед как в области чисто политической, так и равно в социальной. Если бы Алексеев был членом Государственной думы, то думается мне, он примкнул бы к “Прогрессивному блоку” и подал бы свой голос за ответственное министерство»63. Эту характеристику следует признать удачной. В конце концов генерал и подал свой голос за программу прогрессистов.
Что же касается взглядов Николая II на этот вопрос, то здесь мне представляется возможным обращение к дневнику Генбери-Вилльямса от 26 января 1916 г. В этот день, как отмечает английский представитель в Ставке, император сам начал с ним разговор о природе республики и монархии: «…люди, которыми он управляет, столь многочисленны по крови и темпераменту, при этом столь отличны от наших западных европейцев, что император для них – жизненная потребность. Его первый визит на Кавказ произвел на него большое впечатление и убедил в этих мыслях. Соединенные Штаты Америки, сказал он, совершенно другое дело, и эти две страны нельзя сравнивать. В этой стране так много проблем и сложностей, их чувство воображения, их острые религиозные чувства, их привычки и обычаи делают Корону необходимой, и он верит, так будет продолжаться еще долгое время, что определенная децентрализация власти, конечно, нужна, но большая и решающая власть должна принадлежать Короне. Власть Думы должна расти медленно из-за сложностей в распространении процесса образования среди огромных масс его подданных»64. Это изложение позиции императора кажется мне более близким к истине хотя бы потому, что оно более близко к традиционной консервативной точке зрения тогдашней России. И уж, во всяком случае, это единственное упоминание в дневнике английского генерала о подобном разговоре с императором. По свидетельству А. А. Вырубовой, когда начинался разговор о проблемах внутренней политики, обычным ответом Николая II были слова: «Выгоним немца, тогда примусь за внутренние дела»65. Конечно, нельзя не признать, что статус Генбери-Вилльямса не располагал к слишком частым беседам на подобные темы, а инициатива их обсуждения граничила с опасностью вмешательства во внутреннюю политику союзного государства. Однако и статус Алексеева как минимум не предполагал инициативы в обсуждениях «вопроса о конституции». Генерал был предан идее конституционной монархии, но не лично императору66.
Мне представляется, что Борисов сознательно допускает искажение, стараясь доказать нормальность ненормального. Подобные обороты чрезвычайно присущи ему. Сразу же после революции Борисов убеждал полковника А. А. Мордвинова, что причиной поведения Алексеева в февральские дни 1917 г. было то, что император «…не сумел с достаточной силой привязать к себе Михаила Васильевича и мало оказывал ему особенного внимания, недостаточно выделяя его. из других»67. Вспоминая о ситуации в России перед февральским переворотом в конце 1930-х годов, Борисов отмечал: «Военно-политическая ситуация в России настоятельно требовала решения: быть или действительно самодержавным или же действительно конституционным, но не допускала сидения между стульями. Алексеев, на котором не номинально, а чрезмерно-реально лежала ответственность за войну, само собою чувствовал на себе все невзгоды государства, сидящего между стульями. Государь, надо отдать ему справедливость, отлично понимал невзгоду Алексеева, а потому как человек разумный относился к Алексееву не как к “изменнику”, “предателю”, а как к истинному слуге России, а с нею и Царя, и высказывающему свои искренние убеждения. Императора Николая II ни по характеру, ни по воспитанию нельзя было сделать действительно самодержавным (вроде Хитлера, Муссолини), но действительно конституционным он сам желал бы сделаться»68.
Поражает то, что Борисов при изложении позиции скорее всего своей, а не Николая II, опять приписывая императору желание быть конституционным монархом, дает свое понимание самодержавия как диктатуры, сравнивая его с современными европейскими тоталитарными режимами. Трудно представить себе, что Борисов, профессионально занимавшийся историей Первой мировой войны, не знал о тех ограничениях «конституционного» строя, которые были приняты в Германии, Франции и даже Англии, но вряд ли он назвал бы их «самодержавными», во всяком случае, он предпочел другое сравнение. А ведь мобилизационные усилия, по крайней мере, у союзников не были секретом для русских военных. Когда Альбер Тома, министр боеприпасов, встретился в мае 1916 г. с рядом высших военных чинов русской армии, то они были поражены концентрацией власти французского министра. Генерал Беляев, тогда начальник Генерального штаба, выразил свои чувства следующим образом: «Хотя он социалист, тем не менее он может делать все, что сочтет необходимым; ни у кого в России нет такой власти. У нас нет хозяина, а ведь Россия – монархия». Еще более энергично высказался великий князь Сергей Александрович: «Вы самодержец, а я анархист»69.
Поражает другое: насколько близок по духу к Борисову в отношении к идеальной (или единственно возможной?) форме государственной власти оказался такой человек, как Сухомлинов. Оценивая большевиков в 20-е годы, он пишет: «Их мировоззрение для меня неприемлемо. И все же: медленно и неуверенно пробуждается во мне надежда, что они приведут русский народ – быть может, помимо их воли – по правильному пути к верной цели и новой мощи… Россия и населяющее русскую землю смешение народов
нуждается в особо мощной руке (подчеркнуто мной. – А. О.)»70. Почти точно так же, как и Борисов, Сухомлинов упрекает императора в непоследовательности: «.постоянно выходил он неожиданно из программы, на проведение которой требовалось время, и разрушал основные положения именно там, где думал их укрепить»71.
Ссылки на европейский опыт уместны только в одном случае. Как и в Германии, высший генералитет не понял той роли, которую играет монархия в организации общества. Как потом Гинденбург и Гренер оказались не в состоянии понять, планы Алексеева и Борисова довести войну без императоров, которые, как им казалось, только мешали им сделать это, обречены на провал уже потому, что они-то сами как раз не были самостоятельными величинами, как им хотелось бы думать. И поэтому, как только не стало Вильгельма II и Николая II, с разной скоростью исчезли и те, кто не смог понять опасности, которая исходила от подобного рода переворотов, особенно во время великой войны. Следующие слова Людендорфа прекрасно походят к описанию проблемы, которая стояла как перед германским, так и перед русским командованием, как, впрочем, и для описания ошибки, сделанной теми и другими: «Я предостерегал против попыток пошатнуть положение императора в армии. Его Величество был нашим Верховным главнокомандующим, вся армия видела в нем своего главу, мы все присягали ему в верности. Этих невесомых данных нельзя было недооценивать. Они вошли в нашу плоть и кровь и тесно связывали нас с императором. Все, что направлено против императора, направляется и против сплоченности армии (курсив мой. – А. О.). Только очень близорукие люди могли расшатывать положение офицерского корпуса и Верховного главнокомандующего в такой момент, когда армия подвергалась величайшему испытанию»72. Как близок к этой позиции русский чиновник: «Наша военно-административная (не политическая) машина продолжала еще работать на Россию. А работала она, часто не сознавая того, именем Государя. Работала с перебоями, но все же гораздо лучше, нежели потом, при Временном правительстве. Новое правительство не имело за собой ни рутины, ни привычки, ни движущего “завода”, одну только – чуждую народным низам – культурность»73.
Еще один факт позволяет усомниться в искренности слов Борисова. Во время своего пребывания в Ставке он настолько последовательно уклонялся от приглашений к императорскому столу74, что это даже вызвало сомнение Николая II, не демонстрация ли это негативного отношения к нему лично. Алексееву пришлось защищать своего protege, убеждая монарха, «…что он (Борисов. – А. О.) дикарь и просто боится незнакомого общества»75. Как представляется, Алексеев тогда покривил душой. Мне кажется, что Бубнов довольно верно описывает настроения Борисова: «По своей политической идеологии он был радикал и даже революционер. В своей молодости он примыкал к революционным кругам, едва не попался в руки жандармов, чем впоследствии всегда хвалился. Вследствие этого он в душе сохранил ненависть к представителям власти и нерасположение, чтобы не сказать больше, к Престолу»76. На подобных оценках сходятся столь разные мемуаристы, что им невозможно не поверить. Безусловно одно – в воспоминаниях 22-летней давности у генерала все же проскальзывает неудовлетворенность невозможностью выхода из двойственного, неопределенного положения.
Причина этого чувства проста. Фигура основателя Добровольческой армии и Белого движения Юга России была столь важна для эмиграции, что обвинение генерала в участии в антимонархическом заговоре граничило с дискредитацией идеи «белого дела». Такие случаи были исключительны и основывались только на вторичных источниках77. Так, например, весной 1917 г, по свидетельству Деникина, Алексеев в разговоре с ним упомянул о том, что в бумагах императрицы были найдены секретные карты всего русского фронта, которые изготовлялись только в двух экземплярах – для самого генерала и для императора. Это произвело на Михаила Васильевича самое тяжелое впечатление78. Но если в отношении Алексеева к императрице сомневаться не приходится (очевидно, что оно было отрицательным), то случай с императором более сложен. Свидетельств, исходящих из-под пера самого генерала, не было.
В архиве М. В. Алексеева, переданном несколько лет назад на хранение в Отдел рукописей Российской государственной библиотеки, мне удалось найти документ, проливающий свет на этот вопрос. Несложный шифр по непонятной причине не был открыт, и развернутая характеристика императора превратилась в «Заметки нравственного, политического характера, в том числе и о Л. Г Корнилове». Объяснить ошибку легко: генерал называет Николая II в своих записках «N»; в принципе, сам текст таков, что исключает иное прочтение подобной аббревиатуры. Добавить к этому можно лишь самый простой факт: в предшествующей весне – лету 1917 г. (когда были составлены эти «заметки») личной переписке М. В. Алексеев называл императора «Н». Впрочем, судите сами: коль скоро даже в обстановке полного хаоса послефевральского периода могли появиться такие слова, то догадаться, каким же было настроение генерала накануне Февраля 1917 г., догадаться несложно:
«N человек пассивных качеств и лишенный энергии. Ему не достает смелости и доверия, чтобы искать достойного человека. Приходится постоянно опасаться, чтобы влияния над ним не захватил кто-либо назойливый и развязный. Слишком доверяет чужим побуждениям, он не доверяет достаточно своему уму и сердцу.
Притворство и неискренность. Что положило начало этому? Она – неискренность] – развивалась все больше, пока не сделалась господствующей чертой характера.
Ум.
Ему не хватает силы ума, чтобы настойчиво искать правду; твердости, чтобы осуществить свои решения, несмотря на все препятствия, и сгибать волю несогласных. Его доброта вырождается в слабость, и она принуждает прибегать к хитрости и лукавству, чтобы приводить в исполнение свои намерения. Ему, б.[ыть] м.[ожет], вообще не хватает глубокого чувства и способности к продолжительным привязанностям.
Боязнь воли, несчастная привычка держаться настороже. Атрофия воли.
Воля покоряет у него все.
Умение владеть собою, командовать своими настроениями.
Искусство властвовать над людьми.
Чувствительное сердце.
У него было слабо то, что делает человека ярким и сильным.
В его поступках не было логики, которая всегда проникает [в] поступки цельного человека.
Жертва постоянных колебаний и не покидавшей его нерешительности.
Скрытность, лицемерие. Люди, хорошо его знающие, боятся ему довериться.
Беспорывистость духа. Он был лишен и характера и настоящего темперамента.
Он не был натурой творческой. Выдумка туго вынашивалась у него.
Душевные силы охотно устремлялись на мелкое. Он не был способен от мелкого подняться к великому. Не умел отдаться целиком, без оглядки какому-нибудь чувству. Не было такой идеи, не было такого ощущения, которые владели бы им когда-нибудь всецело.
Вместо упорного характера – самолюбие, вместо воли – упрямство, вместо честолюбия – тщеславие и зависть. Любил лесть, помнил зло и обиды.
Как у всех некрупных людей, у него было особого рода самолюбие, какое-то неспокойное, насторожившееся. Его задевал всякий пустяк. Ему наносила раны всякая обида, и нелегко заживали эти раны.
Эгоизм вырабатывает недоверие, презрение и ненависть к людям, презрительность и завистливость.
Была ли горячая любовь к родине.
Началась полоса поражений, а за нею пришел финансовый крах. Становилось ясно, что не только потерпело банкротство данное правительство, но что разлагается само государство… Тем бесспорно, что обычными средствами помочь нельзя»79.
Такого рода документы придают гораздо больший вес поздним признаниям Маклакова о том, что даже во время выступления Л. Г Корнилова Алексеев был настроен категорически против идеи восстановления монархии на том основании, что знал их (Романовых) гораздо лучше, чем другие80. «Все могу – сказало злато, Все могу – сказал булат…» Злато и булат пришли к пониманию того, что они всесильны. При этом необходимо отметить, что в начале 1917 г. ни верхи армии, ни верхи либеральной оппозиции уже ничего не делили. Договоренность была достигнута. Тем не менее и те и другие вели себя осторожно: полной уверенности в успехе по-прежнему не было. А. Е. Эверт, находясь через год после этих событий в Смоленске, говорил о том, что генералы были уверены, что политические изменения в столице просто не затронут фронта. Его собеседник вспоминал, что этот разговор всегда заканчивался словами генерала: «Какое легкомыслие!»81. Партнеры генералитета, как оказалось, были столь же легкомысленны, но при этом гораздо менее искренны.