«Внутренний фронт» в конце 1914 – начале 1915 г. Политические последствия поражения под Августовом. Начало «дела Мясоедова»
События, происходившие на фронте, не вызывали в России мобилизующего внутреннего чувства опасности. Для ее столиц война по-прежнему была отдаленной. В Петрограде, в отличие от Парижа, не были слышны германские орудия, Москву не бомбили цеппелины, как Лондон. Угроза не была столь реальной, как во Франции и Англии, так что армия и тыл не жили единой жизнью: «Жизненные центры оставались отделенными огромными пространствами от биения боевого пульса, от крови, пожарищ, от зовущего к мщению зрелища опустошения вчера еще цветущих округов, от всех потрясающих впечатлений немецкой войны на истребление»1. Чувство опасности отсутствовало не только среди «калуцких», но и у «витий», а чувство безопасности развращало их. В не меньшей мере отрицательно безопасность действовала и на высшее военное руководство, искавшее после разгрома армии Ф. В. Сиверса козлов отпущения. Великий князь больше не хотел брать на себя ответственность за поражение в Восточной Пруссии, как это он сделал после катастрофы армии А. В. Самсонова и поражения П. К. Ренненкампфа в начале войны.
М. Д. Бонч-Бруевич как генерал-квартирмейстер штаба Северо-Западного фронта прекрасно понимал, что и почему случилось с 10-й армией и 20-м корпусом. Влияние этого генерала на все более слабевшего больного Н. В. Рузского было весьма велико. Среди подчиненных в штабе он имел репутацию человека упорного, упрямого и волевого2. Весьма двусмысленные качества его характера, судя по всему, также остались при нем. Болезни главнокомандующего, по его мнению, часто носили «дипломатический характер», и М. Д. Бонч-Бруевич никак не мог понять, действительно ли болел Н. В. Рузский. Для всех остальных это не подлежало сомнению3, но генерал-квартирмейстер фронта понял другое, ведь его не без оснований называли «великим визирем» фронтового штаба. Между тем идея наступления 10-й и 12-й армий фактически принадлежала ему, и он отнюдь не собирался теперь нести за нее ответственность, тем более что следствием по делу гибели 20-го корпуса формально руководил все тот же Н. В. Рузский4.
В сложившейся обстановке это означало, что реально возглавлял и направлял следствие именно М. Д. Бонч-Бруевич. Никогда не страдая, по его позднейшему признанию, шпиономанией, он сразу же после вступления в должность уяснил, что необходимо активно бороться со шпионами. Теперь наступало время для проявления этих убеждений5. Поражение 10-й армии взволновало общество: практически сразу же в тылу поползли самые разнообразные слухи, в том числе и о вездесущих шпионах. Немецкие фамилии Ф. В. Сиверса и А. П. фон Будберга также сразу вызвали у многих подозрение. «Общественное мнение требовало наказания «шпионов», – вспоминал старший адъютант штаба Ковенской крепости подполковник Б. И. Бучинский, – и если их не могли найти, то надо было выдумать»6. Обществу, ожидавшему в августе 1914 г. победоносного окончания войны до Рождества, необходимо было дать объяснения.
«Они были найдены в деятельности предателей, – вспоминал военный прокурор полковник Р. Р. фон Раупах, который вел дело С. Н. Мясоедова, – и процессы об измене волной стали разливаться из Ставки после каждой крупной военной неудачи… Искусственно создавалось общее убеждение, что высший командный состав с Великим Князем Николаем Николаевичем и его начальником штаба генералом Янушкевичем во главе не могли быть ответственными за неудачи, когда их окружали измена и предательство»7. 7 (20) февраля 1915 г. под суд был отдан генерал Н. А. Епанчин8, но он удивительно быстро и энергично начал доказывать, что, выполняя приказы командования, сделал все, что возможно было сделать. Назначенный следователем генерал от инфантерии Л.-О. О. Сирелиус провел расследование, подтвердившее правоту слов обвиняемого9.
Затем в поражении был обвинен исполнительный Ф. В. Сиверс10. 27 февраля он был смещен с поста командующего 10-й армией11. Фактически ему вменялось в вину то, что он не взял на себя риск нарушить приказ штаба фронта. В высшей степени показательно, что следствие обошло своим вниманием А. П. фон Будберга – его даже не привлекли к даче показаний12. Удивляться не приходится, поскольку при таком подходе к этому делу он был не нужен: на роль козла отпущения он не годился, и не только потому, что был прав и с самого начала кризиса последовательно занимал абсолютно верную позицию. Сомнительно, что с человеком, принадлежащим к такой фамилии и обладавшим такими связями в гвардейской среде, можно было бы запросто расправиться. А. П. фон Будберга было гораздо удобнее игнорировать или вывести из игры хотя бы на время. Характерно, что сразу же после смещения руководства 10-й армии, то есть уже в начале марта 1915 г., в Петрограде стала распространяться информация о том, что А. П. фон Будберг сошел с ума13. Впрочем, какие только слухи ни ходили в столице, но все они так или иначе сводились к тому, что в штабе 10-й армии был предатель14.
Многие ожидали, что именно Ф. В. Сиверс и А. П. фон Будберг будут привлечены к суду, но вскоре о них перестали говорить15. Верховный главнокомандующий принял решение предоставить Н. В. Рузскому возможность найти виновника поражения самостоятельно. Ф. В. Сиверса при этом решили не трогать16. На роль главного злодея в шпионской истории ни командующий 10-й армией, ни начальник его штаба явно не годились. Конечно, их немецкие фамилии могли бы способствовать разжиганию страстей, но развитие этих эмоций трудно было бы контролировать. В любом случае, тень обвинения в их адрес неизбежно пала бы и на Ставку, то есть на Верховного главнокомандующего, который и назначил их на эти должности. Даже вывод об их некомпетентности угрожал репутации Николая Николаевича (младшего) и уводил внимание общества в сторону от направления, желательного для великого князя и его сторонников.
Но кто мог занять место козла отпущения, ответственного за грехи великокняжеской Ставки? На эту роль был выбран подполковник С. Н. Мясоедов. Еще до войны вокруг него был раздут скандал противниками В. А. Сухомлинова – А. И. Гучковым и А. А. Поливановым. Целью этой грязной истории являлись пропаганда «заслуг» октябристов в деле государственной обороны, дискредитация военного министра и последующая замена его А. А. Поливановым. В 1912 г. интрига провалилась, но в 1915 г. у ее создателей появился шанс добиться реванша17. Совершенно случайно С. Н. Мясоедов оказался именно в штабе 10-й армии. В начале войны он числился в отставке, но попытался сделать все возможное для того, чтобы попасть на фронт. Этот офицер хотел получить для направления на фронт рекомендацию В. А. Сухомлинова, разумеется, вполне достаточную для такого назначения18. Это было бы официальным подтверждением его невиновности, что соответствовало результатам предвоенного следствия, проведенного в 1912 г.19
29 июля (11 августа) 1914 г. С. Н. Мясоедов писал военному министру: «Ввиду наступающих дней тяжких испытаний я обращаюсь к Вам с просьбою простить мне по-христиански мои против Вас погрешения, вольные и невольные, и разрешить мне еще раз послужить Царю и Родине и дать возможность пожертвовать за них жизнью в действующей армии, а детям оставить честное имя»20. Но военный министр уклонился от активной поддержки своего бывшего подчиненного. В тот же день он ответил, что не имеет ничего против этого предложения, но следует подать соответствующее прошение в установленном порядке21. Для этого уже в августе 1914 г.
С. Н. Мясоедов обратился к генералу П. Г Курлову, акцентируя внимание на своем хорошем знании немецкого языка после многолетней службы в Вержболово, и территории Восточной Пруссии, а также прилегающих к ней районов Российской империи22. Но шеф корпуса жандармов не испытывал к нему особой симпатии (сказывалась довоенная репутация) и отказался принять его на службу23, как и те штабы, к которым он обращался с таким же предложением. Некоторое время ему пришлось командовать несколькими ротами ополчения, занятыми на работах в тылу24.
13 (26) октября С. Н. Мясоедовым как специалистом заинтересовалось командование 10-й армии. 13 (26) октября 1914 г. А. П. фон Будберг согласился взять его переводчиком в штаб армии «с возложением затем поручений по разведке». 1 (14) ноября вышел приказ об этом назначении, а 9 (22) ноября подполковник выехал из Петрограда к месту своей новой службы. Следует отметить, что за ним еще следовал шлейф человека В. А. Сухомлинова, а потому его предпочитали не держать собственно в штабе, опасаясь, что военный министр будет слишком хорошо посвящен в подробности повседневной штабной службы. С. Н. Мясоедов был отправлен поближе к фронту, в район Иоганисбурга25. Конечно, сказывалось и влияние предвоенного скандала. Никто уже и не мог точно вспомнить, в чем, собственно, состояло дело, но в разведывательном отделении армии решили на всякий случай установить за ним наблюдение, которое ничего существенного не обнаружило26.
С. Н. Мясоедов служил переводчиком при отделении контрразведки и организовывал разведывательную деятельность за линией фронта27. Среди прочего он старался использовать еще довоенные связи со старообрядцами, жившими в Восточной Пруссии и на границе с ней. Предки этих людей покинули Россию, но в начале XX в. в общинах староверов сохранили язык и этническое самосознание28. При первых же боях в пограничном районе сталкивавшиеся с ними войска имели возможность убедиться в этом29. Информационную сеть на территории противника наладить все же не удалось: предвоенные знакомые и партнеры не хотели восстанавливать контакты в условиях, когда за них можно было предстать перед военно-полевым судом. Особенно эффективными оказались налаженные набеги в тыл противника за языком, в которых принимал участие и сам С. Н. Мясоедов, допросы военнопленных и аналитическая обработка полученных данных. Впрочем, ему не всегда сопутствовал успех30.
Тем не менее служба С. Н. Мясоедова до ареста не вызывала никаких нареканий, наоборот, командование отмечало его вклад в успешность организации войсковой разведки, а также храбрость, проявленную под огнем, когда «он показывал пример и ободрял разведчиков, действовавших против более сильного составом неприятеля»31. Поначалу версия о его связях с германской разведкой основывалась на фантастических по очевидной лживости показаниях подпоручика 23-го Низовского пехотного полка Якова Павловича Кулаковского, который попал в плен во время окружения армии А. В. Самсонова и решил сотрудничать с германской разведкой32.
Немцы пошли на вербовку и якобы дали этому младшему офицеру задание подготовить убийство великого князя Николая Николаевича (младшего), уговорить коменданта Новогеоргиевска или одного из его помощников сдать крепость, а потом разжечь антирусские настроения в Польше и на Украине. Для осуществления этих мюнхгаузеновских планов Я. П. Кулаковскому был дан связной в Петрограде, каковым якобы и оказался С. Н. Мясоедов33. На первичную подготовку всех этих планов Я. П. Кулаковскому, по его словам, было дано четыре недели и определено жалованье 2 тыс. марок в месяц. Получив для переезда в Швецию немецкий паспорт, он выехал в Стокгольм, а 17 (30) декабря 1914 г. прибыл в столицу и обратился в Генеральный штаб с повинной. Начались допросы, которые поначалу вело Петроградское контрразведывательное отделение. Фамилия С. Н. Мясоедова на первых двух допросах не прозвучала34.
Контрразведывательное отделение с 1910 г. возглавлял В. А. Ерандаков. Это был способный жандармский офицер, имевший, однако, ряд отрицательных служебных и личных качеств, в том числе беспринципность и честолюбие, склонность к провокации и собственному «кланостроительству», будучи сам донским казаком он старался держать в своем отделении земляков35. В 1911–1912 гг. он соперничал с С. Н. Мясоедовым, хотя внешне поддерживал дружеские с ним отношения, которые в 1915 г. объяснил необходимостью личного за ним наблюдения36. Работа контрразведки в Петрограде с начала войны вызывала многочисленные нарекания, положение В. А. Ерандакова в начале 1915 г. стало шатким37, В. А. Сухомлинов также уже не испытывал к нему симпатий, считая его человеком «не вредным», но «не обширного ума»38. Из всех показаний Я. П. Кулаковского доверие вызвает лишь одно – то, что он заинтересовал немцев рассказами о своих связях с анархистами, к которым якобы принадлежали он и его родственники39.
Во всяком случае, весьма скудные немецкие источники, проливающие свет на его пребывание в плену, утверждают, что Я. П. Кулаковскому было поручено установить связь с революционерами, собрать информацию о настроении в Петрограде и вернуться40. Но, очевидно, подобного рода мелочи не вызвали интереса в контрразведке. Возможно, В. А. Ерандаков решил укрепить свое положение и перейти из числа сторонников военного министра в стан главковерха. В таком случае и ему нужно было явиться к новому покровителю не с пустыми руками. Представляется, что именно поэтому «гвоздем» дела при первых допросах, которые вели контрразведчики, вполне естественно должно было стать разоблаченное покушение на Николая Николаевича. Следует отметить, что по мере дальнейшего развития этого дела у военного министра стали нарастать подозрения по отношению к возможному «перебежчику», которые поддерживал и его информатор в Ставке генерал Н. Н. Янушкевич41. Интересно, что Я. П. Кулаковский вскоре отказался от своих показаний о подготовке покушения, а всю эту историю объяснил своим желанием вызвать интерес у начальника
Главного штаба. Об угрозе жизни главковерха забыли, но все остальные, не менее фантастические показания были приняты на веру42.
Фамилия С. Н. Мясоедова, по версии Я. П. Кулаковского (или по подсказанной ему версии) – его связника в России, прозвучала только на третьем допросе 24 декабря 1914 г. (5 января 1915 г.). Одновременно вновь возникла еврейская тема: Я. П. Кулаковский рассказывал об издевательствах с их стороны над русскими пленными и о том, что евреи активно используются немецкой разведкой43. Эти показания ложились на благодатную почву: с самого начала войны на фронте прочно установилось мнение, авторитетно подтверждаемое Ставкой, что евреи чуть ли не поголовно занимаются шпионажем44. «Военные были озлоблены, – вспоминал о своем посещении полосы Юго-Западного фронта осенью 1914 г. А. И. Спиридович. – Отдельные случаи обобщались. Вина отдельных изменников переносилась на все еврейское население. Евреев стали выселять из райнов военных действий. Стали гнать внутрь России. В Ставку летели донесения и жалобы со всех сторон, и Ставка обрушилась на еврейство рядом строгих репрессивных мер. Душою их был генерал Янушкевич. Многим в тылу эти меры казались жестокими и несправедливыми, на фронте же часто их считали еще недостаточными»45.
В Галиции, где евреи в целом встретили русские войска недоброжелательно46, по отношению к ним такого рода меры принимали гораздо более жесткий характер, несмотря на то что каких-либо проявлений враждебности с их стороны не наблюдалось47. 13 (26) февраля 1915 г. генерал-губернатор Галиции генерал-лейтенант граф Г. А. Бобринский в целях борьбы со шпионажем издал приказ, запрещавший въезд на эту территорию «лицам еврейской национальности» и их переезд из одного уезда в другой. Нарушение этого запрета наказывалось штрафом в 3 тыс. рублей или трехмесячным тюремным заключением48.
В прифронтовой полосе издавались гораздо более жесткие распоряжения. Так, например, к 14 (27) февраля 1915 г. из-под осажденного Перемышля во внутренние районы России были высланы около 7 тыс. евреев49. «Еврейское население, – гласил приказ № 2381, изданный штабом Юго-Западного фронта 19 февраля (4 марта) 1915 г., – без различия пола, возраста в районе боевых действий надлежит выселять в сторону противника. Местности, занятые тыловыми частями армии, очищать от всех подозрительных и неблагонадежных, независимо от сего в последних местностях необходимо брать заложников из лиц, пользующихся влиянием»50. Конечно, этот приказ не выполнялся буквально, но настроение момента он передает точно. В высшей степени негативно к евреям относился и М. Д. Бонч-Бруевич. Весной 1915 г., когда немцы активизировали свои действия против Северо-Западного фронта, там также приступили к практике депортаций еврейского населения из прифронтовой полосы. Так, например, к 5 (18) мая 1915 г. из Ковенского крепостного района были выселены около 20 тыс. евреев51. В этой обстановке действующему офицеру контрразведки лучше было не иметь еврейских, пусть и довоенных деловых партнеров, знакомых и родственников.
На допросе 8 (21) января 1915 г. Я. П. Кулаковский показал, что С. Н. Мясоедов работает на немцев уже в течение пяти лет и что его фамилию он раньше не знал и не читал в газетах (!)52. Следует отметить, что в это время его допросы вела уже не военная контрразведка, а охранное отделение53. Весьма странные показания и наивность поверившей им контрразведки и охранки не может не вызвать удивления. Обращают на себя внимание четыре очевидных факта: 1) именно в 1910 г. начались дружеские отношения между С. Н. Мясоедовым и В. А. Сухомлиновым; 2) дело явно конструировалось именно под «шлейф» скандала 1912 г., но не строго под версию А. И. Гучкова и Б. А. Суворина. Ведь они обвиняли С. Н. Мясоедова в связях с австрийцами и к тому же позже отказались от них. Именно поэтому допрашиваемый свидетель особо оговорился, что никогда не читал о С. Н. Мясоедове; 3) именно офицеры охранки, помнившие об истории 1907 г., составляли письмо для министра внутренних дел, где впервые был сделан намек на возможность связи деловых партнеров С. Н. Мясоедова с немецкой разведкой. Их версия тогда провалилась, а С. Н. Мясоедов к тому же в 1913 г. пытался привлечь настоящих авторов письма А. А. Макарова к суду за подлоги и клевету; 4) странно, что германская разведка, командируя Я. П. Кулаковского для связи со своим ценным и активным (с 1910 г.) агентом, не имела понятия о том, где он живет и что он находится на русско-германском фронте (допрашиваемый этого не знал)54. Для правдоподобия потом возникла версия, что Я. П. Кулаковский мог встретиться с С. Н. Мясоедовым в ресторане, где тот часто бывал, и что в России существует «целая шпионская организация»55.
Конечно, принадлежность охранки и контрразведки к различным вариантам показаний Я. П. Кулаковского на этих допросах является всего лишь версией и не может иметь документального подтверждения, однако безусловным фактом является то, что дело С. Н. Мясоедова было «заквашено» в Петрограде, а «испечено» в Варшаве с санкции Верховного главнокомандующего и с подачи штаба Северо-Западного фронта, которым столичная «закваска» пришлась как нельзя кстати. В русской Ставке не было особенным секретом то, что «дело Мясоедова» было организовано при сильнейшем давлении на суд со стороны великого князя и генерала А. А. Поливанова для того, чтобы снять В. А. Сухомлинова с его поста56. Ставка получила информацию об этом деле 14 (27) января 1915 г., и она была переправлена в штаб Н. В. Рузского57. Исполнителем высочайшей воли главковерха был полковник Н. С. Батюшин, возглавлявший контрразведывательное отделение штаба Северо-Западного фронта58. Впрочем, он не был главным действующим лицом в этой скверной игре. «Дело Мясоедова, – отмечал 25 февраля 1916 г. в своем дневнике М. К. Лемке, – поднято и ведено главным образом благодаря настойчивости Бонч-Бруевича, помогал Батюшин»59.
Многим в штабе Северо-Западного фронта смысл начатой игры был совершенно очевиден. По мнению генерала В. А. Орановского, изложенному после войны А. П. фон Будбергом, «создание и раздутие всей мясоедовской истории было определенным актом тайной ожесточенной борьбы Ставки и Сухомлинова. Ударяя по М., били главным образом по его покровителю и хозяину Сухомлинову»60. Трудно с полной уверенностью утверждать, кому в штабе фронта первому пришла мысль о возможности энергично развить дело в отношении С. Н. Мясоедова, но, скорее всего, это все же был М. Д. Бонч-Бруевич. Сам он в своих мемуарах также с гордостью отмечал, что «сыграл довольно решающую роль» в деле, за что позже стал объектом травли немцев, «засевших» в русских штабах. Естественно, это были неразоблаченные предатели и шпионы61. Но самое главное – это даже не свидетельство генерала. Подобного рода поведение для него было довольно типичным. В бытность свою сотрудником В. А. Сухомлинова он уже «разоблачил» один кружок «опасных заговорщиков» – младотурок. Теперь, в 1915 г., М. Д. Бонч-Бруевич прорывался уже в совсем иную группировку, и достичь доверия главы враждебного клана ему, судя по всему, было трудно. Ведь, по его словам, Николай Николаевич был непростым начальником: «Наследственная жестокость и равнодушие к людям соединялись в нем с грубостью и невоздержанностью»62.
Хорошо зная о неприязни главковерха к В. А. Сухомлинову, М. Д. Бонч-Бруевич распорядился установить за С. Н. Мясоедовым негласное наблюдение63. Когда в штаб 10-й армии пришла эта телеграмма, она вызвала недоумение именно потому, что установленное ранее наблюдение было безрезультатным64. Тем не менее шофером к С. Н. Мясоедову был приставлен сотрудник контрразведки65. Полученные данные сразу же насторожили М. Д. Бонч-Бруевича: как выяснилось, С. Н. Мясоедов разъезжал по частям (!), ночевал в немецких мызах (!), мародерствовал (?). Следует отметить, что генерал-квартирмейстер штаба фронта в своих действиях проявил определенную изобретательность и логику. Во-первых, по его мнению, С. Н. Мясоедов прибыл в штаб фронта с рекомендательным письмом от В. А. Сухомлинова (бдительный М. Д. Бонч-Бруевич, естественно, сразу же предложил Н. В. Рузскому отослать подозрительного офицера назад, но главком Северо-Западного фронта не решился)66. Во-вторых, должность С. Н. Мясоедова была незначительной (по сравнению с Ф. В. Сиверсом и
А. П. фон Будбергом), назначение на нее не входило в обязанности штаба фронта или Ставки. Кроме того, предвоенный скандал, связанный с именем этого офицера, позволял надеяться на то, что его обвинение будет полностью поддержано либералами.
15 (28) февраля Я. П. Кулаковский был допрошен уже в Ставке, где его рассказы восприняли весьма серьезно67. 18 февраля (3 марта) 1915 г. С. Н. Мясоедов был арестован в Ковно после возвращения из поездки к передовым позициям (которую он совершил по долгу службы и с санкции командования) и вскоре осужден по обвинению в государственной измене, шпионаже и мародерстве68. Формально арест санкционировал Н. В. Рузский. Арестованный, естественно, не понимал причин случившегося и поэтому направил матери открытку с просьбой обратиться к главнокомандующему армиями фронта, чтобы он спешно рассмотрел его дело69. Судя по всему, С. Н. Мясоедов, наученный еще предвоенным горьким опытом, с самого начала почувствовал, что вновь стал жертвой политической интриги, и не ошибся, но арестованному и в голову не могло прийти, что к Н. В. Рузскому обращаться бесполезно. По рассказам проводивших арест офицеров, узнав о своем задержании, он воскликнул: «А, это, наверное, опять Гучков!»70. Казалось бы, офицер мог рассчитывать на быстрое восстановление своей репутации – у обвинения не было решительно никаких доказательств. В частности, при обыске никаких уличающих в предательстве документов не нашли. Впрочем, они с самого начала и не были нужны71. В самом деле, зачем, если, по мнению М. Д. Бонч-Бруевича, С. Н. Мясоедов был пайщиком фирм, созданных на немецкие деньги, в том числе и «Восточно-азиатского пароходного общества»72.
Так, судя по всему, было творчески преображено «Русское Северо-Западное пароходство», в основании которого участвовали весьма подозрительные еще в 1912 г. евреи и, безусловно, подозрительные в 1915 г. немцы. То, что и те, и другие были русскими подданными, естественно, не снимало с них подозрений, а то, что это общество имело дела исключительно с британской пароходной компанией «Гунардлайн», во внимание не принималось73. Бдительный М. Д. Бонч-Бруевич, будучи выходцем из Киевского военного округа, не мог не знать и истории с Альтшиллером. Интересно, что по мнению М. Д. Бонч-Бруевича, именно в 1915 г. выяснилось, что очень подозрительный выходец из Австрии Альтшиллер был шпионом, правда, не австрийским, а немецким74. В ночь на 19 февраля (4 марта) чинами охранного отделения были проведены обыски почти у нескольких сотен лиц в Петрограде, Одессе, Ковно, Вильне, Либаве – не только у родни и знакомых С. Н. Мясоедова, но и у знакомых его знакомых. Они также не дали ничего предосудительного75. Странно, но уже на следующий день информация об этих действиях контрразведки попала в прессу76.
С. Н. Мясоедов мог рассчитывать лишь на поддержку военного министра, но тот вовсе не собирался защищать своего бывшего подчиненного. Через начальника штаба главковерха В. А. Сухомлинов был в целом посвящен в ход дела. 20 февраля (5 марта) Н. Н. Янушкевич писал ему: «Глубоко признателен за доверие и согласие по военной агентуре. Мясоедов арестован в Ковне. Перевезен по приказанию Рузского в Александровскую цитадель Варшавы»77. Почти в то же самое время, то есть немедленно после ареста подозреваемого, М. Д. Бонч-Бруевич вместе с Н. С. Батюшиным подготовили записку в Ставку, в которой говорилось о существовании «центров круга» германского шпионажа с резидентами в разных городах России. Доказательств не было, но зато были фамилии С. Н. Мясоедова и его знакомых и бывших партнеров по довоенному еще предпринимательству78. Как это ни странно, В. А. Сухомлинова тогда это совсем не беспокоило – он опасался козней думской оппозиции. 28 февраля (13 марта) министр счел
необходимым предупредить начальника штаба главковерха: «Вообще, помяните мое слово, гг. Гучковы после войны наделают нам немало хлопот: все собирают какие-то материалы для «выступлений»79.
Думская оппозиция действительно готовилась к походу против военного министра. Кадеты поставили перед собой задачу борьбы за смещение
В. А. Сухомлинова еще 2 (15) декабря 1914 г.80, но выступать с одними слухами было невозможно. Между тем материалы для «выступлений», правда поначалу только против военного министра, готовила Ставка с его же собственной санкции. Рассчитывать на то, что либералы сумеют справиться сами, в Барановичах не могли. 27 января (9 февраля) 1915 г. открылась сессия Думы, инициатором созыва которой выступил А. В. Кривошеин, поддержанный Ставкой81. 26 июля (6 августа) 1914 г. заседания обеих палат были временно прекращены указом Правительствующему сенату от 24 июля (4 августа), в котором, кстати, было сказано: «…назначить срок их возобновления не позднее 1 февраля 1915 г., в зависимости от чрезвычайных обстоятельств»82. Эти обстоятельства на фронте, да и в тылу, еще никак не проявили себя, но кадеты недвусмысленно намекали на то, что затяжка созыва вызовет негативную реакцию в обществе, и настаивали на проведении бюджетной сессии. А. В. Кривошеин рассчитывал на повторение эффекта (несколько преувеличенного) «исторического заседания» 26 июля (6 августа), продемонстрировавшего объединение политических партий, хотя кадеты и считали, что предупреждали о появлении в этом единстве трещин83.
11 (24) января 1915 г. император подписал указы о созыве Думы и Государственного совета84. Через четыре дня они были опубликованы, и положительная реакция общества в целом казалась единодушной, хотя с самого начала было ясно, что сессия будет кратковременной (она продолжалась всего три дня). «Раздавались голоса, – гласила передовица «Русских ведомостей» от 15 (28) января, – что представительные учреждения могут функционировать только в мирное время, что во время войны они вносят только смуту в умы общества неуместной критикой. Этим голосам не вняли; и это к счастью, ибо могли получиться как раз иные результаты: представительные учреждения устранены, – значит, боятся критики, есть нечто, что может вызвать отрицательное отношение. И вот – почва для недоверия, опасений и всяких темных тревожных слухов»85.
Тем не менее сам созыв Думы еще никак не снимал наметившихся между властью и либеральной оппозицией противоречий. На совещании думцев с представителями правительства, прошедшем 25 января (7 февраля) 1915 г., П. Н. Милюков потребовал амнистии, отставки министра внутренних дел Н. А. Маклакова (позиция которого в отношении установления контроля над тратами казенных средств в Земском и Городском союзах вызывала острейшую неприязнь у земцев), ограничения военной цензуры. Присутствовавший на совещании министр воздержался от обязательств, фактически предложив лидеру кадетов обсудить претензии публично, в Думе86.
Хотя во время сессии либеральная оппозиция не особо стремилась проявить их, однако она достаточно ясно дала понять, что смотрит на июль – август 1914 г. как на безусловно пройденный этап. «Говорилось, – сообщали «Русские ведомости» 27 января (9 февраля) 1915 г., – что сегодняшнее заседание Думы должно быть повторением или непосредственным продолжением исторического заседания 26 июля. Нет, этого не должно быть, да и не может быть: история не повторяется, и нежелательно повторение того, что было прекрасным, естественным, благородным выражением великого, всенародного патриотического порыва в первую минуту негодования на дерзостный вызов врага, а теперь стало бы холодным, рассудочным, построенным на расчетах дипломатическим актом, который никому не нужен и не полезен, потому что в нем не было бы главного: не слышалось бы биения страны»87.
Оно, очевидно, проявилось в том, что депутаты не скупились на похвалы в адрес армии, народов России, союзников и главковерха, но воздержались от приветствий в адрес власти. Одним из главных героев первого дня стал Николай Николаевич (младший). «Ведомая к победе искусным, стойким и отважным Верховным главнокомандующим, стяжавшим себе безграничное народное доверие и народную любовь, – заявил в своей речи при открытии сессии М. В. Родзянко, – наша дружная военная семья, от генерала до солдата, выносит бодро на своих плечах все тяжести войны, поражая мир примерами беззаветного мужества, терпения и выносливости»88. Эти слова неоднократно прерывались аплодисментами. Немедленно было принято решение отправить великому князю приветственную телеграмму, а через день из Барановичей был получен и торжественно встречен его ответ89. Думцы не посмели выступить против правительства. Выступления И. Л. Горемыкина и С. Д. Сазонова были приняты благоприятно и не вызвали критики в ответ90. Оппозиционность продемонстрировали только осудившие войну представители социалистов (Н. С. Чхеидзе и А. Ф. Керенский)91.
Что касается П. Н. Милюкова, то он в публичном выступлении, естественно, воздержался от оглашения планов своей партии относительно В. А. Сухомлинова и Н. А. Маклакова, как и от сомнений о сохранении политического единения, провозглашенного в начале войны: «Шесть месяцев назад мы дали нашим воинам обет свято хранить, как зеницу ока, как величайшее национальное сокровище, духовное единство страны, залог нашей моральной силы и грядущих побед. Мы этот обет исполнили»92. Позже, на расширенном совещании ЦК кадетской партии, прошедшем 22–23 февраля, ее лидер сформулировал результаты сессии следующим образом: «Правительство осталось тем же, чем было… Оно плохо… Мы от него ничего не ждем и не ведем поэтому с ним переговоров»93. Но для того чтобы критиковать даже плохое правительство и реализовывать собственные проекты в отношении его отдельных, наиболее неприемлемых для Думы членов, необходимы были основания. Они как раз и создавались в это время «делом Мясоедова».
Система рассуждений русской контрразведки относительно обвиняемого оказалась на удивление простой. «Так как в его рапорте, – вспоминал один из ее руководителей, – имелись данные относительно расквартирования германских западных частей в Восточной Пруссии, а также сведения об укреплении расположенных там виадуков и мостов, что вполне соответствовало действительности, то не было оснований не верить и показаниям поручика К. относительно Мясоедова как работавшего в пользу Германии шпиона»94. Разумеется, сразу же вспомнили и о довоенном скандале, когда
С. Н. Мясоедова уже обвиняли в «шпионстве», теперь, как оказалось, это был шпионаж, да еще с довоенным стажем! В какой-то момент В. А. Сухомлинов почувствовал, что дело начинает развиваться в нежелательном для него направлении, и попытался отвести от себя угрозу, перенаправив ее в сторону своего главного, как он думал, врага. 4 (17) марта он писал Н. Н. Янушкевичу: «Злополучный наш Петроград в последнее время переполнен массою таких слухов и сплетен, что уши вянут. В этот столично-провинциальный огонь подлили масла мясоедовским арестом. Какие на этом фоне вышивают узоры, нет возможности передать. На всякий случай посылаю Вам справку, составленную главным военным прокурором, касающуюся инцидента с Гучковым. По ней выходит, что если своевременно негодяя этого не разъяснили, то виноват А. И. Гучков»95. Конечно, эта попытка В. А. Сухомлинова наивна: возможности переиграть лидера октябристов у него уже не было, но в том, что С. Н. Мясоедов является шпионом со стажем, он уже не сомневался.
Доказательств не было, да и не могло быть, если, конечно, не считать «разоблачений» 1912 г. Один из руководителей германской разведки полковник Вальтер Николаи высоко оценивал работу русских разведчиков и контрразведчиков в довоенный период. Он отмечал, что осужденный офицер никогда не оказывал услуг Германии, скорее наоборот, во время службы на границе он доставил ей немало хлопот: «Жандармский полковник Мясоедов в Вержболове был одним из лучших ее (русской службы. – А. О.) представителей. Вынесенный ему во время войны смертный приговор за измену в пользу Германии совершенно непонятен»96. Военный следователь В. Г Орлов позже признавался (конечно же, только в частных беседах), «что следствие вел не без пристрастия, «под давлением», и что абсолютной уверенности в измене Мясоедова у него не было»97.
Если принять Н. С. Батюшина и В. Г. Орлова за действительных профессионалов следствия и контрразведки, то не может не вызвать удивления тот факт, что они не удосужились проверить показания Я. П. Кулаковского или найти какие-либо улики, на основании которых подследственного можно было бы действительно обвинить в шпионаже. Не было сделано даже подобных попыток. Логика следователей была проста: есть обвинительные показания, а раз С. Н. Мясоедов выезжал на фронт – значит, делал это исключительно с целью предательства. Отрицание вины со стороны обвиняемого стало основным доказательством его преступления, так как следователи, а затем и судьи довольно дружно пришли к выводу, что шпионы не сознаются в своих преступлениях98. Очевидно, подобные умозаключения были в немалой степени направляемы сверху.
8 (21) марта 1915 г. Н. Н. Янушкевич сообщал В. А. Сухомлинову: «Мясоедова, вероятно, вздернем в Варшаве. Ликвидируем и других»99. В тот же день он вновь изложил перед военным министром свой подход к следствию: «Дело Мясоедова будет, вероятно, ликвидировано окончательно в отношении его самого сегодня или завтра. Это необходимо ввиду полной доказательности его позорной измены, для успокоения общественного мнения до праздников (имеется в виду Пасха, праздновавшаяся в 1915 г. 22 марта (4 апреля). – А. О.). Остальные пойдут группами, по мере их выяснения. Полевой суд разберет их виновность сам»100. В обстановке раздуваемой в обществе истерики полевой суд во время войны чаще карает, чем разбирается в сути дела, и это полностью устраивало организаторов общественного мнения. Мертвые становились свидетелями вины живых.