Утро вечера дряннее. Глава 1 (Светлана Алешина, 2001)

Глава 1

Знаете, бывают такие дивные дни. Иначе их и не назовешь. Когда внешне все вроде бы остается на своих местах – инфляция, кризис, войны, вредные соседи, гора писем от читателей, причем не самых умных и корректных, зима, унылые лица прохожих, надвигающаяся эпидемия заморского гриппа… словом, наличествует весь маразм нашей жизни, но что-то внутри нас начинает вдруг смеяться и озорничать. Вот такой день посетил меня. Ни тебе угрызений совести, ни грустных мыслей, ни мучительных воспоминаний. Но ведь человек как устроен? Он сразу же кидается в раздумья: за что ему такое счастье, такая честь, такая радость, заслужил ли он все это, и если да, то чем?

Обычно ответа на этот вопрос не находишь. Памятуя о подобных светлых днях, не раз посещавших меня, я не стала докапываться до истины: что, зачем, почему – и вприпрыжку сбежала по ступеням лестницы своего подъезда. Радость была такой исполинской, что мерно покачивающийся и жалобно дребезжащий лифт ждать не было сил. Поэтому буквально вылетев во двор и сев в свою «ладушку», я еле дождалась, пока прогреется двигатель и, наконец, можно будет тронуться с места. Заранее зная, что такая невесть откуда налетающая радость пагубно влияет на решимость соблюдать правила дорожного движения, я все же подождала, пока прогреется мотор, прочитала себе лекцию, пытаясь усмирить дерзновенный порыв своего сердца.

Попеременно прижимая ладонь ко лбу, щеке и виску, я пробовала определить градус моего внутреннего кипения. И все-таки тот самый вопрос, который никогда в подобных случаях не получал ответа, упрямо толкался в мозг.

Расстояние до работы мне показалось просто смешным, и в этот момент я была готова даже не согласиться работать так близко от дома, чувство, охватившее меня, требовало вольного разбега, свободного пространства и бездны времени. Кто-то вознамерится сравнить его с действием наркотика? Фи! Наркотиками я никогда не баловалась, да и другим не советую, но по рассказам очевидцев, вернее, балующихся, знаю, что действие ни одной марихуаны, героина или кокаина не сравнится с этим счастливым завихрением, которое вираж за виражом наполняет душу все более громким шелестом крыл. Чувствуешь себя быстро расширяющейся Вселенной, и никак не меньше! Единственное, что может, наверное, выдержать сравнение с этим праздничным ощущением, это езда на сумасшедшей скорости по какому-нибудь спидвею. Вот так, врубаешь какой-нибудь жутко темпераментный музон, включаешь сто двадцать и – в пропасть! Да нет, не в такую, над которой только орлы да облака, а в ту, что гудит, и радостно стонет, и рыкает кровью, берущей приступом анемичное тело и душу.

Я влетела в редакцию ураганом. Опьяненная радостью бытия, я тем не менее заметила, что Маринки на месте нет. Это неприятно подействовало на меня. Что же, спросит внутреннее чувство, то ощущение, о котором я только что толковала, не способно на великодушие? Даже на самое мизерное? Заключающееся, например, в том, чтобы не заметить отсутствия в приемной своей секретарши? И то обстоятельство, что Маринка, кроме всего прочего, была моей подругой, тем более должно было склонить мою упоенную весенним восторгом душу к снисходительной рассеянности.

Ан нет! И вот почему. Потому что, признаюсь, в меня закралось ревнивое подозрение, не сочла ли эта, то бишь, моя радость, своим долгом посетить и Маринку? Только, несмотря на приятное головокружение, я не опоздала на службу, а Марина, откровенно говоря, плюнула на свои обязанности. И что особенно не давало мне покоя, так это предположение, что Маринкино опоздание не просто было вызвано этой самой радостью, а ее, радости, превосходной степенью.

Если я не опоздала, размышляла я, значит, не настолько опьянилась, чтобы забыть о своих прямых обязанностях, а вот Маринка…

И тут дверь распахнулась и в секретарскую влетела моя взмыленная секретарша.

– О! – воскликнула она. – Ты уже здесь? Не смотри, не надо, – весело затараторила она в ответ на педантично-строгое движение, которым я приподняла рукав пиджака, дабы взглянуть на часы. – Задержалась, признаю…

– Ты сначала отдышись, – поморщилась я.

– Ой, ты даже не поверишь! – вытаращила она глаза.

– Ну отчего же, – усмехнулась я, – ты у нас личность незаурядная.

Я взяла свой модный портфель, который в замешательстве плюхнула на стоящее перед Маринкиным столом кресло, и направилась было в кабинет.

– Ты че, Оль, обиделась? – оторопела от моего официального вида Маринка.

– Отчего же? – повторила я и скептически пожала плечами.

– Ты не представляешь, с кем я ехала до работы! – снова оживилась Маринка.

– «Я ехала домой…» – томно пропела я.

– С Александром Клуниным, – восторженно воскликнула Маринка, – гитаристом из «Вывиха»!

– Из «Вывиха»? – не разделяя Маринкиного воодушевления, переспросила я.

– Елки-моталки! – крикнула Маринка, глаза которой лихорадочно горели, а губы дрожали. – Ты же интервью с их продюсером и композитором сегодня брать поедешь!

– А-а, – процедила я, – и что же?

– Ну как что?! – восклицала неугомонная Маринка. – Такое дело! Я с ним знакомство завела. Во-о парень, – выставила она вперед и вверх большой палец правой руки.

– Где же ты его подцепила? – немного смягчилась я, безусловно, движимая любопытством.

– Где-где! – добродушно передразнила меня Маринка. – Не у всех, между прочим, Олечка, есть личный автотранспорт. – Маринка скривила смазливую физиономию в ехидной ухмылке. – Стояла, голосовала, опаздывала… А он тут, миленький, на своем «Фольксвагене». Слушай, Оль, – по-приятельски обратилась она ко мне, – я таких машин не видела. Представляешь, желтая, но не так чтоб просто…

Маринка подыскивала нужное слово.

– Ну, желтая, но не так… – с оттенком пренебрежения усмехнулась я.

– Во, – радостно блеснули большие Маринкины глаза, – золотистая. Ну, супер! – причмокнула она. – А едет как! Словно летит. Да ты знаешь, – почему-то сникла Маринка, – тебя ничем не удивишь. Ты на этих иномарках туда-сюда…

– Ладно, хватит трепаться. Значит, опоздала ты не потому, что с этим, как его… – подозрительно посмотрела я на Маринку.

– Клуниным. Песню их новую слышала? «Если б ты сказала «да», не пришла бы к нам беда… Ты же мне сказала «нет», у тебя один куплет…»

– Вот это точно, – засмеялась я, – куплет у них всегда один и тот же.

– Он мне сказал, между прочим, что с фанерой они завязали! – с запальчивой гордостью воскликнула Маринка.

– Тебе лучше знать, – равнодушно проронила я, – ты у нас знатная меломанка.

– Зря смеешься, – надулась Маринка, – не забудь, тебе сегодня с их шефом общаться. А он товарищ непростой, – крикнула она, когда я уже вошла в кабинет.

Маринка еще долго напевала что-то за дверью. Что-то умопомрачительно-скучное и сентиментальное.

«Так, так, так, – села я в свое рабочее кресло и закурила. – Что же, Ольга Юрьевна, с вашей профессиональной и гражданской памятью стало? – с меланхолической издевкой спросила я себя. – Действительно, ведь вам сегодня с этим, как его… Ежовым Андреем о проблемах искусства попсового придется говорить… Так…» – я резко встала, подошла к висевшему на стене овальному зеркалу, рама которого представляла собой бронзовый фрагмент райских зарослей, и принялась изучать свой благородный фейс. Зверски надоевшее зеркало было принесено мною из квартиры. Потешив самолюбие, я окинула критическим взглядом свою фигуру и осталась довольна.

Наряд мой тоже был, что называется, к месту. Под местом я понимала в данном случае артистические круги, наш тарасовский попсовый бомонд. Кожаные брючки и темно-синий бархатный пиджак. Под ним – черная водолазка. На груди – серебряное чеканное колье из плоских сине-белых трапеций, напоминающее греческий орнамент.

Я несколько раз провела рукой по своим только что выкрашенным волосам – под конец зимы мне почему-то захотелось стать блондинкой. Но не для того, чтобы привлекать мужское внимание, а из чистого экспериментаторства. К тому же у меня голубые глаза.

– Я тебе покрепче сварила, – внесла Маринка в кабинет поднос, на котором поблескивали новые фарфоровые чашки. – Нет, Оль, что ни говори, а белые волосы тебе к лицу.

– Подольститься хочешь? – зловредно хихикнула я.

– Да уж прям! – сделала недовольно-оскорбленный вид Маринка. – Констатирую факт. А эта маска для волос Гарнье – просто кайф. Вчера намазала, смыла, расчесала и вот видишь…

Она закружилась по комнате, держа за кончики свои густые русые пряди, которые распадались шикарным пушистым веером.

– «Кра-со-та, – восторженно пела Маринка, – это когда мечта дарит нам с тобою яркие цвета…» Узнаешь?

– Что?

– «Весна стучится в окна твои, – речитативом произносила Маринка, – весна надежды, весна любви…»

– Вот видишь, как маска Гарнье благотворно подействовала на тебя – едва вышла из дома и сразу – Клунин на «Фольксвагене»! – иронично сказала я.

– Ага, – Маринка вальсировала по кабинету, будя модуляциями своего звонкого голоса сонную редакцию:

– Бред какой-то, – поморщилась я, – твой Клунин, судя по этим напевам, импотент, – засмеялась я.

– Это еще почему? – опешила наивная Маринка. – Так ты что, думаешь, я на его девственность покушаюсь? – покатилась она со смеху. – Главное, чтоб человек был хороший!

– Мне кажется, – задумчиво сказала я, – что все эти ребятки вообще ни на что не способны. Только чушь молоть. «Пташка-деревяшка, милая букашка, промокашка…» – привела я первый пришедший мне в голову рифмованный ряд.

– Много ты понимаешь, – скуксилась Маринка, – просто конъюнктура такая, – сделала она серьезное выражение лица, – вчера в «Ротозее» читала?

– Это ты у нас по бульварной прессе с ума сходишь, – насмешливо посмотрела я на свою секретаршу.

– Ежов их судится с Поплавским. Поплавский ему задолжал, решил джипом расплатиться, а джип-то нерастаможенным оказался, – выпалила Маринка, проигнорировав мой издевательский тон; видно, новость была до того важной и не терпящей отлагательства, что Маринкино самолюбие стушевалось, пропуская вперед это звонкое сообщение.

– Как это? – не поняла я.

– Че как? – раздражилась Маринка.

Моя непонятливость ее просто бесила. Проистекала же она из моего дремучего равнодушия ко всему, что творилось в мире попсы. Конечно, в силу своей профессии я должна была этим интересоваться, но переделывать себя было не под силу.

– Как он мог приобрести нерастаможенную машину?

– Ой, не знаю, че да как, – нетерпеливо махнула рукой Маринка, – Поплавский ему всучил этот джип, и все.

– Понятно-о, – иронично взглянула я на Маринку, – кофе-то остыл!

За кофепитием Маринка ввела меня в курс всех перипетий своего разговора с Клуниным. Я было засомневалась, станет ли он откровенничать с первой попавшейся на улице девушкой. Маринка сначала надулась, замкнулась и все такое, но потом принялась снисходительно и нудно объяснять, что есть такая особенность у людей: им легче излить душу перед незнакомым человеком, чем плакаться в жилетку своим родным, друзьям и знакомым.

– Ну, тогда тебе не позавидуешь, – усмехнулась я, – ты для Клунина в таком случае была одноразовой промокашкой…

От возмущения подобным цинизмом Маринка чуть не вскочила.

– Ну, знаешь! – Ее глаза и щеки запылали. – Выражения выбирай!

– Так я ж шучу, а ты сразу – в краску! – дружелюбно улыбнулась я. – Ну сама подумай, согласно твоей теории…

– Не моей, а общей! – обиженно воскликнула Маринка.

– Какой такой общей? Ладно, общей, – неохотно согласилась я, лишь бы предупредить новый взрыв Маринкиного негодования – я видела, как дрогнула ее верхняя губа и дернулись брови, – он с тобой пооткровенничал, потому что был уверен, что никогда тебя больше не увидит.

– А вот – не хочешь! – Маринка выдернула из кармана пиджака визитку.

Синий прямоугольничек с серебристым вензелем в левом верхнем углу. Я взяла ее в руки.

– Смотри-ка, офис, телефоны… – вернула я визитку раскрасневшейся от негодования и гордости Маринке.

– А ты как думала? – въедливо сказала она. – Все как у порядочных людей!

Я еле сдержалась, чтобы не рассмеяться такой непроходимой наивности.

– А вот и досье на Ежова, – деловитым жестом я взяла со стола несколько листов бумаги, – родился в Тарасове, в шестьдесят третьем, значит, ему тридцать семь, ага, окончил иняз, английская словесность, так… работал… выступал в группах «Ухогорлонос», «Скворечня», «Шестерня любви», «Декаданс». Слушай, – прищурилась я, – а ведь «Декаданс» была хорошая группа! Помнишь?

– Мы больше за «Пауками» загонялись, – непонимающе посмотрела на меня Маринка.

– Так, – снова опустила я глаза, – с девяносто третьего года владелец продюсерской фирмы «Золотая струна». Раскрутил группы «Вывих», «Самолет не приземлится» и «Летящие».

– Не знаю, где ты такие сведения взяла, – с презрительным высокомерием сказала Маринка, та еще, между прочим, фифа, – я, например, читала, что «Самолет не приземлится» прекратил свое существование, когда появились «Летящие». Солистка «Самолета», Маша Непутева, и гитаристка, Клара Замайкина перешли в «Летящие». Так что, считай, «Летящие» – это…

– Самолет, который так и не приземлился, – пошутила я, – что ж, логическая связь налицо.

– Ну, че там еще? – полюбопытствовала Маринка.

– Знаешь что, пригласи-ка ты ко мне Сергея Ивановича. Мне с ним кое-что обсудить надо. Да и подготовиться к этому чертовому интервью надо… – решила я сбить с нее спесь.

Маринкина физиономия вытянулась.

– Я, между прочим, – с вызовом сказала она, – зная, что у тебя сегодня интервью с этим Ежовым запланировано, в разговоре с Сашком забросила удочку насчет его шефа…

– О! Как я тебе признательна и благодарна!

Маринка, не отреагировав на мое ироничное восклицание, принялась описывать Ежова. Ну и портретик получился! Какой-то компот из сухофруктов вперемешку с помидорами. Если еще учесть Маринкино красноречие, то нетрудно предположить, что после этого голова у меня сделалась немного прямоугольной.

До четырех – на этот час назначено было интервью – я еще многое узнала о самом Ежове и его творчестве. Я позвонила парочке знакомых коллег-журналистов, пишущих на музыкальные темы, одному редактору ежемесячника, освещающему события в шоу-бизнесе, посовещалась со своим замом, Кряжимским Сергеем Ивановичем, который знает если не все, то почти все, что происходит в нашем городе, и у меня получилась довольно полная картина, дающая представление о жизни и достижениях Ежова-продюсера. Собственно говоря, я узнала о нем столько, что можно было вообще и не ехать на это чертово интервью, но… Наши читатели надеялись на «Свидетеля», который, они были уверены, представит им наиболее полную и правдивую информацию об их кумирах, и хотели услышать, то есть прочитать, что нового готовит им их кумир – продюсер, поэт и композитор, создатель и поныне гремевших в Тарасове групп «Вывих», «Летящие» и канувшего в Лету «Самолета».

Поэтому мне все же пришлось отправиться в студию Андрея Ежова, находящуюся на Соколовой горе в двухэтажном здании Дома быта нефтяников. Зная о необязательности дельцов от шоу-бизнеса, я заставила Маринку перезвонить Ежову, чтобы уточнить время визита.

– Все в порядке, – заверила меня секретарь, – он тебя ждет.

– Так уж и ждет? – засомневалась я. – Ты с ним лично разговаривала?

– Нет, – Маринка покачала головой, – у него до четырех запись, и он не может подойти к телефону. Но это означает, что он на месте и ждет тебя.

– Ладно, – обреченно согласилась я, – известная логика в твоих словах есть.

– Логика есть, – усмехнулась Маринка, – она не может не быть.

Итак, без десяти четыре я остановила свою «Ладу» рядом с красивым синим джипом «Сузуки» возле кирпичной двухэтажки, расположенной внутри довольно подозрительного безлюдного квартала, надела на плечо «Никон», с которым разве что не спала, и… уперлась в запертую парадную дверь. «Начало неплохое», – вздохнула я и заметила тропочку на снегу, ведущую, как предположила, ко входу настоящему, то есть черному. Пройдя вдоль фасада, я свернула за угол и увидела, что в торце здания есть еще одна дверь, и она даже приоткрыта. Войдя внутрь, что уже само по себе можно было считать успехом, я поднялась на второй этаж, прошла обшарпанным коридорчиком и очутилась у двери с надписью «Студия». Открыв ее, очутилась в узкой комнатушке, в конце которой стоял стол. За ним сидела молоденькая кудрявая шатенка в темно-зеленой водолазке, с ярко накрашенными губами. Ее кукольное личико если и выражало что-то, то скорее всего это можно было назвать пренебрежительным спокойствием.

Представившись, я сообщила шатенке, что на четыре у меня назначена встреча с Андреем Ежовым.

– У него запись, – пожала она плечами, – ждите.

Повесив свою шубку на вешалку, я присела на один из трех стульев, стоявших вдоль стены, и последовала совету секретарши. Передо мной была стена, выкрашенная в светло-лимонный цвет, с двумя дверями по краям. Одна, соответственно, оказалась почти рядом со мной, так как я сидела в самом конце приемной; другая около входной двери. Та, вторая, поминутно открывалась, впуская и выпуская юношей и девушек, которые то выходили в коридор по каким-то только им известным делам, то подходили к секретарше и перебрасывались с ней короткими фразами. Дверь же, ближняя ко мне, не подавала признаков жизни, и я решила, что вожделенный субъект, то бишь господин Ежов, находится именно за ней. От этого мне, правда, не стало ни горячее, ни холоднее, но все же появилась некоторая определенность.

Просидев еще пятнадцать минут, я выразительно посмотрела на секретаршу.

– Не могли бы вы напомнить господину Ежову, – с оттенком раздражения попросила я, – что его ждут.

– Думаю, что он помнит, – полупрезрительно выпятив яркие губки, произнесла эта куколка.

– Полагаю, – снисходительно посмотрела я на нее, – что Андрей Николаевич, как человек творческий, может и не помнить обо всех назначенных встречах, поэтому я просто настаиваю, чтобы вы напомнили ему обо мне.

Видимо, мой холодный деловой тон несколько сбил с нее спесь. Она заерзала на стуле и даже сделала попытку подняться, но все же осталась сидеть.

– Давайте еще немного подождем, – предложила она с кривой улыбочкой.

– Не знаю, как вас зовут, девушка… – менторским тоном произнесла я.

– Светлана, – быстро представилась она.

– Так вот, Светлана, – цинично усмехнулась я, – мне кажется, что в шоу-бизнесе вы недавно и долго здесь не продержитесь.

Она подняла на меня удивленные глаза, и я поняла, что работает она здесь скорее всего не очень давно.

– Долго вы здесь не продержитесь по нескольким причинам, – снисходительно пояснила я. – Нельзя заставлять долго ждать корреспондента крупного тарасовского еженедельника, который может написать о вашем шефе все, что ему заблагорассудится, – это раз; во-вторых, нужно быть немного пошустрее; в-третьих…

Я не успела еще договорить, потому что ближайшая дверь отворилась, оттуда выглянул мужчина, и все внимание секретаря оказалось прикованным к нему.

– Света, кофе, – проронил он и хотел исчезнуть, но Света, «подбодренная» мной, остановила его:

– Андрей Николаевич, вас здесь ждут, – робко произнесла она.

– Да? – удивленно воскликнул мужчина и с интересом посмотрел на меня. – Ах да, конечно, конечно! Еженедельник «Свидетель». Разве уже четыре?

Вопрос был предназначен скорее секретарше, чем мне, но ответила я:

– Скоро половина пятого.

– Света, – Ежов бросил на секретаршу укоризненный взгляд, – что же ты мне не напомнила?

– Но ведь вы сказали, Андрей Николаевич… – начала было оправдываться она, однако он не дал ей договорить.

– Проходите, пожалуйста, – улыбнулся он одними уголками губ, – я скоро.

И снова пропал за дверью.

Не знаю почему, но, руля по направлению к студии Ежова, я представляла его себе с прической а-ля Люк Бессон – бобрик такой модный или ежик – блестящие от геля волосы намеренно подняты вверх. Есть в этой прическе что-то задорно-мальчишеское, словно человек только что встал с постели и то ли не захотел, то ли забыл причесаться. Наверное, иллюзия, что Ежов явится ко мне именно с такой прической, была связана с тем быстрым резонансом, который его колючая фамилия вызвала в моем воображении. У меня, должно быть, чисто детский лингвистический талант. Фонема для меня всегда полна смысла и значения. Так дети именуют милиционера улиционером, и только диву даешься, почему взрослые до этого сами не додумались?

Поэтому когда я увидела сидящего перед пультом на хитроумно вертящемся стуле Ежова, нервно подрыгивающего ногой и делающего нелестные замечания в адрес поющих за прозрачной стенкой трех смазливых полураздетых девиц, я несколько оторопела: Ежов имел совершенно иную прическу. Его цвета спелой пшеницы, разделенные посредине пробором волосы были подстрижены таким образом, что две раскачивающиеся в такт убогому ритму очередного «шедевра» гладкие пряди, которые были намного длиннее остальных, все время накатывали на его матово-смуглое лицо со следами оспы. Он был худощав, невысок, эффектен. В узких брючках, белой майке в обтяжку и поблескивающей курточке, напоминающей ветровку.

Приподнято-округлые темные брови придавали ему удивленный вид. Крупный заостренный нос, тяжеловатый, резко очерченный подбородок и живые глаза, цвета которых я не могла определить из-за приглушенного освещения, делали его физиономию незаурядной. В руке он держал солнцезащитные очки. Две глубокие морщины на его впалых щеках и резкость жестов заставляли думать о Ежове как о невоздержанно-любознательном, экспансивном человеке, привыкшем испытывать на прочность себя и других.

Когда девушки издали очередной душераздирающий вопль, он вымученно улыбнулся, и я поразилась, до чего же неприятная, клоунская у него улыбка. Наигранно терпеливая, без всякой теплоты. Наверное, все дело было в его невыразительно-узких губах и том наплыве тщеславной спеси и превосходства, которые он вкладывал в нее.

– Так, – он повернул к себе микрофон, закрепленный на пульте, – третий сорт – не брак. Теперь – «Голубые ели».

Пронеслось в мозгу окончание анекдота про Штирлица – голубые еще и пили.

Справа от пульта находился стол, за которым я и устроилась, а так как на столе была еще и пепельница, то достала сигареты, закурила и стала наблюдать за происходящим. Девчушки за стеклом задергались под слышную им одним музыку. Я поняла, что Ежов слушает их через наушники, которые он нацепил на голову.

Через некоторое время в комнату вошла Света с подносиком, на котором стояли две чашки. Одну она поставила на горизонтальную часть пульта для Ежова, а вторую подала мне. Здесь было не так скучно, как в приемной, и хотя я не слышала ни музыки, ни голосов девушек, было довольно интересно наблюдать за их телодвижениями.

Андрей Николаевич тоже смотрел за стекло, не обращая на меня никакого внимания. Даже не извинился, мерзавец, подумала я, втайне лелея мысль, что когда, наконец, представится возможность с ним поговорить, задам ему такие вопросики, от которых у него сыпь пойдет по всему телу. Только поэтому я и решила остаться и дождаться этого шоу-бизнесмена, сколько бы это ни отняло у меня времени.

Ежов часто останавливал девушек и говорил им через микрофон что-то вроде:

– Маша, живее, живее, что ты как спящая красавица!

Или:

– Клара, задом надо двигать, задом! У тебя же хорошая попка, покрути ею как следует.

И еще:

– Леночка, Леночка, не сутуль спину, сиськи вперед, позадорнее, ты не на поминках!

И еще что-то в том же духе, ни слова не говоря о том, как они поют, как будто бы к их пению претензий у него не было. Я видела, что девушки улыбаются и что-то отвечают ему, потому что их губы шевелились, но слышал их только Ежов, так как он был в наушниках, а стеклянная стена не пропускала звуков.

После того как я выкурила несколько сигарет, в студию вошла Света и что-то шепнула на ухо Андрею Николаевичу, которое он предусмотрительно освободил от наушника. Он кивнул, извинился передо мной, сказал, что сейчас будет и… исчез почти на полчаса.

Я только вздыхала и продолжала строить планы мести, один страшнее другого.

Наконец Ежов снова появился, накинув теперь на майку курточку. Подошел сначала к пульту и, не садясь на стул, прокричал в микрофон девушкам за стеклом:

– На сегодня все свободны.

Потом направился ко мне.

– Прошу прощения, Ольга Юрьевна, – улыбнулся он своей некрасивой, подобострастной в этот момент улыбкой, – в сутках, к сожалению только двадцать четыре часа.

Растягивая рот, он прижимал руки к груди, наверное, для пущей убедительности.

– Похоже, что вы только что об этом узнали, – ехидно улыбнулась я.

– Знаете что, – он задрал немного рукав куртки и взглянул на часы, – я перед вами провинился и хочу как-то загладить свою вину. Приглашаю вас в клуб «Матрица», там-то я уж целиком буду в вашем распоряжении хоть до самого утра.

– Я бы могла управиться намного быстрее, – сухо ответила я. – Может, все-таки поговорим здесь?

– Нет, – решительно заявил Ежов, – я просто обязан угостить вас. Кстати, там выступает «Вывих», посмотрите заодно.

– Хорошо, – ничего не оставалось мне, как согласиться.

А что делать? Можно было бы, конечно, настоять и проинтервьюировать его не отходя, как говорится, от кассы, но прозвучало в его просьбе что-то искреннее, что-то наивно-мальчишеское, и я уступила. И потом, раз уж писать о продюсере, надо знать что-то и о его воспитанниках.

– Вот и замечательно, – улыбнулся Андрей Николаевич, – поехали.

На сей раз он не заставил себя долго ждать. Пока я надевала шубу, он уже появился в длинном красно-коричневом пальто и, взяв меня под руку, повел вниз. Там у нас вышел спор. Я настаивала на том, что должна ехать на своей машине, он же предлагал отправиться на его джипе «Сузуки».

– Я вас доставлю сюда в целости и невредимости, – убеждал он меня.

– Ладно, – согласилась я, решив, что смогу начать интервью уже в машине.

– Это тот самый джип, из-за которого вы судитесь с Поплавским? – спросила я, устроившись на удобном переднем сиденье.

– Все-то вы, папарацци, знаете, – язвительно усмехнулся он, трогая джип с места, – это не слишком интересная история.

– Раз уж об этом стало известно, – заупрямилась я, – не лучше ли было бы прояснить ситуацию. А то ведь пойдут самые невероятные истории. Впрочем, вам ведь это только на руку, – добавила я, пытаясь разговорить его.

– Вы имеете в виду слухи? – Он холодно посмотрел на меня. – Да этот сукин сын, извините, просто подставил меня. Расплатился со мной нерастаможенным автомобилем. Мне пришлось отвалить за него больше, чем Поплавский был мне должен.

– Надо было все основательно проверить, – пожала я плечами, – прежде чем принимать в уплату джип.

– Проверить, проверить, – недовольно пробурчал Ежов, – я же говорил вам, в сутках всего двадцать четыре часа. У меня катастрофический цейтнот. Не могу я все контролировать, а такие люди, как Шурик Поплавский, пользуются этим. Он ведь прекрасно знал, что джип не растаможен, но ничего не сказал мне об этом. А теперь заявляет, что предупреждал меня. Кстати, вы его увидите в «Матрице».

Кроме нас, в машине сидели два неразговорчивых бугая с хмурыми лицами. Классические костюмы и длинные кожаные плащи, которые эти внушительной внешности парни носили нараспашку, не могли скрыть их социального происхождения. Понятно, все мы более-менее из рабочих и крестьян. Но ведь и класс трудящихся далеко не однороден. У этих и физиономии, и повадки были люмпеновские. Да, да, этакие пристроенные, приглаженные, приодетые люмпены! Качки – на службе люмпеновского искусства, по сравнению с которым массовое представлялось более высокой ступенью. Меня поразила подобная гармония: люмпену – люмпеновское. Перехватив мой взгляд, Ежов изо всех сил постарался беззаботно улыбнуться:

– Знакомьтесь, Слава и Жора. Удалые ребята, скажу я вам, – добавил он фамильярно-игривым тоном.

В ответ на эту льстивую похвалу – льстивой ее делала неприятная улыбка Ежова – смесь заискивающей осторожности и презрительного тщеславия – по каменным лицам парней пробежало что-то вроде судороги, подобной той, что дала толчок миру неорганической материи. Их бледные, плотно сомкнутые губы слабо шевельнулись.

– Насколько я знаю, Поплавский ваш коллега? – продолжила я разговор, больше не отвлекаясь на удалых парней.

– Можно его назвать и так, – пренебрежительно произнес Ежов, – только его проекты больше двух-трех месяцев не живут. Может, слышали дуэт «Солнечный зайчик»?

– Что-то не припомню, – я пожала плечами.

– Шурик этим дуэтом полгода занимался, стихи им сам Юрий Шажков писал, ну, тот, который для «Распашонок» сочинял. Вот, кстати, мы и приехали.

Ежов остановил машину на большой стоянке возле киноконцертного зала, где на втором этаже располагалась «Матрица», и выжидательно посмотрел на меня.

– Не хотите перейти на «ты»? – неожиданно предложил он. – Я со своими девчонками запросто общаюсь, а вы почти их ровесница.

– Не возражаю, – ответила я, – если это не помешает нашему интервью.

– Конечно, не помешает, – он открыл дверь и легко выпрыгнул на улицу.

Один из телохранителей тут же оказался рядом с ним. Он беспокойно озирался по сторонам. Другой вознамерился помочь выйти из машины мне. Но я скупо поблагодарила его, решительно отказавшись от его помощи. Он флегматично усмехнулся, еще более флегматично пожал плечами и присоединился к своему товарищу-бугаю.

Самостоятельно выйдя из машины и поправив на плече ремень «Никона», я взяла в руки сумочку, направившись к центральному входу. Ежов галантно поддерживал меня под руку.

– А нам удастся здесь спокойно поговорить? – опять засомневалась я.

– Какой разговор, Оленька, – успокоил меня Александр, – там полно укромных местечек, где нам никто не помешает.

Удалые парни прикрывали нас с двух сторон.