Часть 1
Маленькое чудовище
Мелкие, как морось, капли брызнули с острия медицинской иглы. Доктор вообще не был уверен, стоит ли тратить драгоценную глюкозу. Он прекрасно помнил: первым, что бросилось ему в глаза, когда он зашел в кабинет, был ворох из простыней и свалявшегося пуха, из которого в разные стороны торчали, как лезвия, два отростка сахарно-белой плоти. Трудно было поверить в то, что это существо когда-то было человеком. Скорее всего, никогда им и не было.
Теперь же из-под простыней и наволочек, набитых ватой и тем же злополучным пухом, заменявших одеяло, высовывалась голова на тонкой длинной шее. Она возлегала на подушке и то и дело подрагивала. Казалось, будто голова парит над ней, покачиваясь на тоненьком стебельке.
Все то время, что доктор готовился к инъекции, создание наблюдало за ним по-детски рассеянным, неуверенным взглядом:
– Не-на-да…
Зрачки больших зеленых глаз сузились до предела, вероятно, от штукатурной белизны помещения. Было похоже на то, что существо вспоминает слова на иностранном языке.
– Не надо?! – переспросил доктор. – Но, если я не сделаю тебе укол, ты умрешь!
– А что такое умрешь? – уже уверенней спросило существо.
– Ну, ты не будешь ничего ни видеть, ни слышать, ни чувствовать, даже дышать не будешь. Тебя зароют в землю, а под землей тебя будут есть черви.
После этого доктор склонился над пациентом и, откинув простынь, вытащил на свет тонкую бледную детскую руку и сделал укол. Маленькая головка слегка приподнялась, но тут же рухнула на подушку. На лице существа отразилось недоумение, а потом оно снова стало спокойным.
– Вот и все, – тихо сказал доктор, – это ведь не так больно. А ведь ты, мальчик, даже дышать не мог, когда ты к нам попал.
А дышать и, правда, до сих пор было больно, словно в груди раздувался какой-то шар, мешающий сделать легкий спокойный вдох.
Я, наверное, очень обленился, – подумал малыш, – за то время, что лежу здесь. Говорю себе: надо встать, надо встать, и не могу. Иногда даже просыпаться не хочется…
Голода нет… Странно… Я ведь очень давно ничего не ел. Только во рту какой-то металлический привкус. Ах да! Мне же вчера засунули зачем-то в рот холодную металлическую трубку. Вдруг – ни с того, ни сего… Я, кажется, все еще чувствую ее у себя в горле.
Все еще день и день… Как долго он длится. И какое непонятное небо. Здесь жарко, воздух спертый, а небо такое низкое, прохладно-белое, мутное. Как молоко…
– Лёля! Вы опять забыли своего Бальзака в палате у… Да! И не говорите в какой! Это врачебная тайна…
Из двери в середине коридора высунулось смуглое ухмыляющееся женское лицо:
– Да, – сказала Лёля, – конечно, врачебная тайна, которую знает весь город, и знаете, как там за глаза называют нашу больницу?!
– Молчать! – рявкнул доктор и быстро пошел в конец коридора.
– Как Вас называют в городе, я вообще молчу! – обиженно крикнула напоследок медсестра и скрылась.
«Никакой субординации!» – возмутился про себя доктор и закрылся в своем кабинете.
«Когда мальчика только привезли, – размышлял доктор, – никто даже не знал, за что сначала браться: пневмония, крайняя степень истощения, к тому же опухшее горло было почти закрыто. Сейчас все это, хоть и не до конца, но все-таки удалось преодолеть. Вопрос о жизни и смерти уже не стоит. Но вот как скрыть его существование?..»
Пару недель назад, еще до того, как существо пришло в себя, у него началась линька, наподобие той, которая бывает у птенцов, когда они прежде, чем обрасти настоящими перьями, сбрасывают младенческий пух.
Этот пух, мерцающий в темноте, светлый и мягкий, отливающий перламутром, устилал весь пол вокруг больничной койки. Медсестры растаскивали его потихоньку и носили по кабинетам, показывая друг другу переливающиеся на свету пучки. А потом они стали прикалывать их булавками к верхней одежде. И так ходили по улицам.
Говорят, чтобы удовлетворить любопытство и зависть в городе стали продавать дешевые поделки, похожие на пышные довоенные боа.
Просто загляденье! Жаль, что они не увидят того, что ежедневно теперь видел доктор и его десяток его подчиненных.
Теперь, когда почти весь пух у птенца выпал, его тело болезненное, беспомощное выглядело неприглядно.
Бледная тонкая кожа покрывала нечто, напоминающее крылышки молодых цыплят, обтягивая легкие кости, которые, вероятно были полыми, как у птиц… Не понимая, что происходит, медсестры в страхе оказаться рядом с живым чудовищем, перестали шастать в заповедную палату. И заходили туда не иначе, как по приказу доктора – кормить пациента.
Бывало, доктор подсматривал украдкой, как какая-нибудь из медсестер, стараясь не смотреть на белесые отростки, торчавшие из-под вороха ткани, и ни в коем случае не касаться их, вливает микстуру в маленький человеческий рот…
Как-то раз, встретив старшую медсестру у двери палаты с непонятным обитателем, доктор, даваясь от смеха, сказал:
– Вы знаете, что у него крылья – это просто верхние конечности! Как у нас руки…
Медсестра лишь оторопело кивнула и ничего не ответила.
Впрочем, сама палата, жила своей, совсем иной, таинственной жизнью. С тех пор, как туда поселили того, кого доктор сначала называл «мое маленькое чудовище», а потом «Homo Levitius», а потом и вовсе Левитиус, она все больше и больше превращалась из оштукатуренной могильной коробки в довольно странный детский мирок.
Сначала там не было ничего кроме анатомического скелета, давным-давно привезенного доктором с практики и засыхающего без полива фикуса. Но после того, как туда внесли койку вместе с неведомым доселе существом, это место стало преображаться. Стены, в которых боролась странная жизнь, скинули десятилетний слой пыли и стали похожи на белый бархат. Медсестры, ночами дежурившие у кровати, читали толстые романы, и, забывая, оставляли их у койки мальчика. Потом, когда крылатому существу стало лучше, сюда принесли шкаф и тумбочки, захламлявшие другие палаты. В итоге сюда стали приносить вещи, забытые больными: такие, как например, расколотая шахматная доска или скрипка без струн. Какая-то пожилая дама, в течение последнего месяца сидевшая на вахте, принесла четыре кубика и разноцветную детскую пирамидку из трех цветных колец.
Даже сам доктор, время от времени появляющийся и исчезающий, приносящий с собой запах йода, сам того не зная, давно стал обитателем этого мира.
В тот вечер стол в кабинете врача был завален старыми книгами, архивными листами и тяжелыми папками с историями болезни. Освещаемый свечами, он был похож на театральную сцену, где неземной свет, словно тая, ложится на декорации, а в его лучах поблескивает парящая пыль.
Электричества здесь не было, как не было его и во всем городе. Поэтому любые приборы были бесполезны и беспомощны. Они потеряли свою ценность и бесцеремонно растаскивались по дворам и свалкам.
После восьми вечера редко где в городе можно было увидеть окно, наполненное золотым светом свечей: слишком уж горожане боялись ночных рейдов полиции. Обладатели такого сокровища обычно плотно задергивали занавески, оберегая свой бесценный дар. С тех пор, как ради спасения новорожденной страны на улицы древнего города вошли танки, с самого заката до самого рассвета город вечерами тонул в темноте. В коридорах больницы в темное время суток тоже воцарялась кромешная тьма…
Доктор не любил сумерки. Сидя за столом, едва ли он мог различить что-то вокруг себя, кроме своих бумаг. Он хотел что-то поискать на полке, но замер. Ему показалось, что вырезанная на дубовой ручке львиная головка посмотрела на него исподлобья. В углу что-то шевельнулось, словно где-то внизу свил себе гнездо Василиск…Встрепенувшись, доктор вернулся к истории болезни своего странного пациента.
Эта история уже изрядно обросла легендами, слухами и домыслами, которые сочиняли и разносили медсестры. Но как все происходящее объяснить научными гипотезами, предположениями и теориями доктор не знал. Роясь в отчетах и пробуя найти хоть какую-то зацепку, что-то, что объяснит тайну появления этого существа, он читал: «ночью бормотал во сне, просил меня: «не надо». Синяя картонная папка истории болезни напоминала дневник, который вела вся больница. В ней при желании можно было найти даже рисунки, но их было немного. Доктор, не глядя, перевернул лист с коричневым пятном чая. Другая сторона была чистой и, к удивлению доктора, была полностью исписана его же мелким быстрым почерком. Кажется, когда он это писал, ему очень хотелось спать.
Односложные предложения. В каждом из них – безликое местоимение «он», за которым кроется врачебная тайна. И. Что это?
Где-то посередине листа поверх текста жирным карандашом было выведено «Каин».
«Опять Лёля!».
– Лёля! – крикнул доктор изо всех сил.
Через мгновенье под цокот каблуков открылась дверь. В комнату вошла не штатная медсестра, а элегантная дама в сиреневом пальто, из-под которого выглядывали кремовые рюши. Она была в шляпе, похожей на корзину с фруктами. Фосфорические перышки и пушки на шляпе создавали вокруг нее жемчужное сиянье, невольно очерчивая образ: соломенные волосы Лёли были собраны в кичку, а подведенные змеиные глаза не моргали:
– Да, доктор, слушаю вас.
– Хотел спросить. Почему «Каин»? Это же бред!..
– Что «бред»? – не поняла Леля.
– Вот, – доктор показал листок.
Лёля молча уставилась на доктора.
– В конце концов! Имею я право сходить в магазин!
– …хотел спросить, – усмехаясь, перебил ее доктор и, показывая листок, спросил, – Почему «Каин»? Это же бред…
– Назвать ангелоподобное создание в честь первого убийцы на Земле – это все равно что котенка окрестить по имени «Гав».
– Знаю, но мне нет до этого дела! – непринужденно ответила медсестра. – И потом: Каин был первым ребенком на свете. Адам и Ева были созданы и жили в раю, а потом мир целиком и полностью принадлежал их маленькому сыну…
– Вы думаете это символично?
– Пожалуй. А еще он сам произнес нечто похожее, когда среди ночи проснулся в первое мое дежурство. Я спросила, как его зовут…
– Значит, Каин… – задумчиво произнес доктор, отодвигая от себя папку.
– Если хотите, спросите сами, как его зовут! – с достоинством сказала Лёля, присаживаясь возле стола на табуретку. – Как вы думаете, доктор, где его мама?
– Мама?! – отозвался доктор, пытаясь найти у себя в шкафу коробку с чаем. – Хватит глупостей! Какая мама? Он же из яйца вылупился!
Лёля сделала вид, что не услышала ответа:
– А вы видели, какой у него носик? Совсем как у актрисы, которая, помните, играла в спектакле красотку Сесиль. И глаза такие же, и рот… Правда, он бледнее, тоньше.
Она ведь наполовину гречанка!
Пару лет назад пропала совсем. Как же ее звали… Ах да! Цецилия Сапфир.
– Лёля, вы совсем помешались на своих звездах!
– Хм! Вы не предложите мне чаю?
– И не надейся… – сам себе произнес доктор.
Лёля фыркнула и возмущенно вкинула голову так, что фрукты на шляпе засияли новыми переливами фосфорического света:
– Ах так!
– А что? Ах, простите, я это не вам.
– А кому же?! – ядовито прошипела Лёля.
– Себе.
Наверное там, откуда Левитиус родом, подумал доктор, тотчас забыв про Лелю, девятиголовая змея уже убаюкала своих змеёнышей. И крылатая девочка уложила спать свою крылатую куклу. Так вот, говорю я себе: не надейся! У тебя еще много работы!
– Доктор, откуда эти полосы, я не сплю?
– Нет, ты проснулся. Это просто свет такой.
– Что это за небо?
– Это потолок, глупое дитя, – доктор внимательно смотрел на своего необычного пациента.
– По-то-лок. Я его не вижу. Так хочется встать и походить!
– Тогда встань и посмотри в окно.
– Не могу…
– Отчего же?
– Нельзя. Всякий раз, когда кто-то приходит, мне говорят, что я болен… Почему?
– Когда ты спишь, тебе не больно?
– Нет.
– Тогда спи.
Доктор поправил сползающее покрывало и вышел из палаты. Мальчик закрыл глаза. Спать не хотелось совершенно. На полу, казалось, вытянулись змеи (тени кроватных ножек), которые проснулись и выпрямили свои гибкие тела. Засохший фикус, стоявший возле окна, маячил бесформенным пятном, напоминая чем-то корень мандрагоры: медсестры вешали на него записки для своих коллег или для доктора, и бумага тихо шелестела от гулявшего сквозняка.
Мальчик свесил ноги с кровати. Когда он ступил на пол, у него немного закружилась голова, но он, с трудом передвигаясь, тем не менее стал осторожно обходить кровать. Это было похоже на неловкий танец. Земля пружинила под ногами. Его маленькие белые стопы, казалось, и впрямь были из сахара, а тело покачивалось при каждом шаге, как сухой цветок.
Он помогал себе, как мог, цепляясь руками за кроватную решетку, но когда она кончилась, он потерял равновесие и упал.
Он лежал на полу. Полосы света, расчерчивали комнату. Детеныш шевельнулся и, неловко взмахнув крыльями, привстал. Несколько шагов отделяло его от окна.
Когда его пальцы уткнулись в подоконник, Каин был почти счастлив, потому что неуклюжая прогулка закончилась. Он облокотился, прислонившись всей своей хрупкой фигуркой к подоконнику.
Окно было похоже на озеро, наполненное лунным светом. Но не более того. Ничего нельзя было увидеть, кроме рябого дна – глухой стены напротив. Мальчик почувствовал себя обманутым. Он опустился на пол. Ему стало холодно.
А комната молчала. Скелет, расколотая шахматная доска, немая скрипка, зачитанный роман «Роза и граф» – все это было не нужно.
Переведя дыхание, он попробовал снова встать на ноги. Стоять было уже легче, но ноги все равно были как чужие, мальчик сделал первый шаг, второй, третий…
Он передвигался медленно, словно боясь повредить ступни.
Внезапно прозвучал быстрый каблучный марш, дверь легко распахнулась, и чья-то полутень от страха дико завопила.
– Но, доктор, ведь вы-то знаете, что таким быть нельзя!
Капитан испытывающе смотрел на доктора. Но доктор и не думал смущаться.
– Похоже Вы, капитан, боитесь, что однажды он воспользуется своим обликом и отнимет у вас симпатии наших граждан или того хуже, начнет читать проповеди, вы же только что пришли к власти, капитан?
– Нет, этого я боюсь меньше всего. Все равно сейчас ни в Бога, ни в черта никто не верит. И даже для божьей твари: шесть конечностей – это много!!!
– А у вас четыре – это не много?! – разозлился доктор. И прекратите этот разговор мясника! Подумайте хоть немного о будущем! О том, какое это блестящее открытие!
– Уж кто-кто, – сказал капитан, – а я думаю о будущем постоянно! Ведь мы сами сейчас вступаем в новую жизнь, где не будет места разрушительным безумным мечтам, идеям, порабощающим людей. Надо как-то избежать новых потрясений. Мы навсегда порвем с прошлым и его культами. Трудно представить: едва удается добиться стабильности, как появляется очередной негодяй со своими тезисами, и все идет прахом. И не важно, что он несет: новый проект утопии, чертежи райских врат, или просто приходит и говорит, что земля не является центром вселенной. И все идет прахом. И все приходится начинать заново. Но со временем мы покончим со всеми смутными, как призрак, идеями, которые, в конце концов, приводят к революции. А вы… Вы обязаны молча подчиняться. Беспрекословно! И исполнить нашу просьбу…
– Да, но вам не кажется, что свобода от всех идей, что когда-либо двигали людьми – это тоже идея, не так ли капитан… И о какой просьбе вы говорите?
– Я сказал просьбу? Да нет – приказ! Ему же самому будет легче, если… – капитан замер, прислушиваясь к посторонним звукам.
– Если что? – увидев реакцию капитана, доктор приоткрыл дверь. – Если что? – он выглянул в коридор и замер от неожиданности. Перед ним нарисовалось освещаемое тусклой свечой лицо медсестры Лёли.
– Вы подслушивали!
Лёля жизнерадостно улыбнулась:
– Что бы вы не решили – об этом все равно утром будет знать вся больница!
Доктор, не торопясь, вошел в палату, умытую лунным светом.
Она напоминала бархатный пустырь, поросший белой травой.
Даже складки штор, казалось, колыхались густыми белыми водорослями.
Он подошел к шкафу, на котором сверху скрючилась маленькая детская фигурка, и присмотрелся.
Существо вытянуло шею с выступающим зобом, слегка приподняв голову на звук шагов и отворившейся двери.
Доктор встал на тумбочку возле шкафа и увидел перед собой круглые покрасневшие глаза Каина.
– И давно ты тут сидишь? – спросил доктор.
– Не знаю, – произнесло создание, вытянув шею.
– Зачем ты напугал медсестру?
– Я не хотел… – сдавленно и тихо, словно из самой глубины птичьего горла прозвучал ответ. – Я не знал… Так получилось…
– Я не знал, – недовольно проворчал доктор, – А как ты оказался здесь, на шкафу?..
Каин, – ведь тебя так зовут?
Мальчик бросил удивленный взгляд и кивнул.
«Это будет весьма забавно, – подумал доктор, – видно ты сам не против, чтобы тебя так называли… Ну что ж, ты ведь все-таки чудовище, почему бы и нет».
– Когда оно… она закричала, я не знал, в чем дело и сам испугался. Сделал шаг назад и чуть было не упал. Потом сам не знаю, кажется, я оказался на спинке кровати. Мне стало так легко. Я стоял и раскачивался из стороны в сторону… А когда я захотел спуститься вниз, медсестра уже не кричал она прижалась к двери. У нее в руке что-то было. Я не разглядел. Но мне стало не по себе, я прыгнул и оказался вот здесь…
Доктор ухмыльнулся:
– А слезть ты сможешь?
– Наверное… Вот только не хочу, – тихо ответил мальчик.
– Тогда слушай. Ты должен постараться быть внимательнее, если услышишь, что сюда идет кто-нибудь. Сразу как заслышишь шаги, ложись в постель и накрывайся с головы до пят!
– Но я и так уже довольно долго лежал!
Этот потолок – все, что я вижу. У меня такое чувство, что я умер.
Доктор засмеялся:
– Что ж, как хочешь, только постарайся больше никого не пугать своим видом…
Детское личико сморщилось. Каин посмотрел куда-то мимо доктора печально и серьезно:
– Со мной что-то не так?
Доктор немного помолчал и потом с трудом ответил:
– И да, и нет. Слезай со шкафа. Давай помогу! Я попробую тебе объяснить…
Мальчик немного помедлил, потом, свесив ноги, спрыгнул на пол с такой легкостью, которой могли бы позавидовать даже кошки. Его ноги коснулись пола абсолютно бесшумно. Он поплелся к своей койке, слегка выкинув левую руку вперед, словно теряясь в пространстве. И перед тем, как сесть на край кровати, пристально посмотрел на доктора. Доктор поморщился и отвернулся:
– Вот что, – начал доктор, вытащив скелет, стоявший в углу. – Посмотри.
Это каркас, который находится внутри каждого человека, каркас его тела, ног и рук. Видишь, все очень просто. Но с тобой дело обстоит иначе. Здесь, – доктор встал за спиной скелета и обхватил пальцами лопатки скелета, у тебя начинается еще одна пара конечностей, которая вообще-то не нужна, хотя некоторые считают, что она утрачена миллионы лет назад в процессе развития животного мира.
Существо на кровати неловко ерзало, рассматривая свою голую призрачно-белую кожу, на которой только-только стали появляться прозрачные зародыши перьев:
– Я не понимаю, – тихо сказало существо, – где?
– Не понимаешь?! – переспросил доктор, – что ж, попробуем иначе.
Он вышел из палаты и вскоре вернулся. В руках у него была красивая пестрая книга с золотыми буквами:
– Здесь все существа, что есть на нашей планете, на Земле, – сказал доктор, усаживаясь на койку рядом с мальчиком. На обложке книги были нарисованы экзотические животные, красочно, умело, с дотошным изображением каждого пятнышка на шкуре. На фоне просматривалось схематическое изображение земного шара, похожего на круглую птичью клетку из прутьев.
– Попробуй, покажи здесь себя, – произнес доктор, встретившись взглядом с ярко зелеными глазами, радужки которых были испещрены янтарными прожилками.
И существо стало послушно рассматривать обложку. По правде сказать, если бы доктору дали такое задание, он бы не нашел сам себя, ведь это был иллюстрированный зоологический справочник для детей. Через четыре минуты слабый детский голос тихо произнес:
– Меня здесь нет… Да?
– В этом-то и проблема! – почти сквозь зубы отчеканил доктор, забирая книгу. Он сухо отмахнулся, встал и вышел.
В коридоре было темно. Кое-где за стеклами расшатанных дверей боксов и лестничных площадок дрожали огни.
Доктор шел по коридору, ориентируясь на них и, держась одной рукой за стену, как паломник в катакомбах. Дверь в конце коридора его кабинета была приоткрыта и в проеме виднелись силуэты двух женщин, похожих на статуэтки из янтаря и золота. Одна, еще совсем молоденькая девушка в темных брюках и медицинском халате поверх клетчатой рубашки всхлипывала и причитала:
– Заморыш несчастный! Урод! Что же делать? Зачем столько лет учиться, если все в конечном итоге оказывается не так. Что же будет дальше! Выяснится, что Земля – плоский блин, а Иерусалим его пуп?! Это какое– то наваждение, столько лет работали открытые нами законы! Крылья? Летающий заморыш! На яблоко действует гравитация, а на него нет. Наваждение какое-то! Мы же разумные люди. Но что я теперь могу с собой сделать? Уже поздно переучиваться. Теперь все будет не так как раньше.
– Успокойся, тебя все равно не уволят, – низко, ласково произнесла Лёля, – Нет у них достаточного повода. Так что твои домашние могут не беспокоиться.
– Я столкнулась с ним, представляешь!
– Попей воды, пройдет…
– Может, ты знаешь, как жить? Как жить в этом мире без прошлого и без будущего? Или знают те, кто сейчас молча прислушивается в соседних комнатах? Или доктор? Когда нет законов – нет и врачебных тайн! Вот и все. Я больше никому ничего не могу сказать. У меня нет сил оправдываться.
У Каина (доктор все-таки решил называть его по имени, так как «чудовище» или «существо» звучало просто невежливо, «мальчик» слишком обще, а «Левитиус» – слишком научно) начали расти перья и пух. Если в начале недели он, сидящий спиной к двери, представлял из себя жалкое жуткое зрелище, то теперь казалось, что на металлической спинке кровати сидит гигантский стриж с тонкой шеей. Если бы не маленькие острые пяточки в это можно было легко поверить. Крылья, похожие на турецкие ятаганы, отражая, ловили свет как обсидиановые зеркала или дорогие гагатовые бусины. Перья росли плотно, быстро перехлестывая новый серебристый пух. Каждое перо было с оттенками фиолетового или темно синего, как это бывает у взрослых птиц, и со своим узором, тонким как паутинка, рисующим на поверхности игривого черного стекла тончайший малахитовый рисунок. Более крупные перья были испещрены мельчайшими крапинками из лунного серебра. Иногда они горели холодным потусторонним иногда едва мерцали бликами, как свечи, зажженные где-то вдалеке в полутемных окнах.
Лёля, которую никто ее за руку и не поймал, все-таки успела добыть себе украшенье, водрузив ангелово перо на свою новую шляпу, и без оглядки на мнение окружающих, приходила в ней несколько дней на работу.
Так значит потолок… Доктор говорит: п-о-т-о-л-о-к. Где же небо?
Еще он говорит, что мне здесь жить долго. Жаль. Как долго?
Лёля сказала, что возле старого собора сейчас пахнет прелой листвой и булками.
С-о-б-о-р… Что это?
Я даже, кажется, пытался заглянуть в открытый подвал. Может, в нем – выход. Я не боюсь глубины! Мне бояться теперь нечего. Хотя там темно! Темнее некуда!
Меня не должно быть. Так все говорят. А мне холодно, как будто с меня сняли кожу. За окном – молоко, в подвале живет ночь…
Интересно, если снять кожу, можно увидеть каркас, о котором говорил доктор? Можно понять, как у меня растут крылья? У них ведь нет корней, которыми они ВРАСТАЮТ в спину?
Сестры недовольны мной. Говорят, что я ненормальный. Но в чем я виноват?
Каин опустил голову на подушку и, перевернувшись на грудь, зарыл в нее свое лицо. Потом он выглянул и посмотрел на тень от немой черной скрипки, стоявшей на подоконнике. Тень была похожа на вытянутый силуэт удаляющейся женщины. Женщины, которая больше никогда не придет.
И где-то в гулком пространстве – порхание чьих-то дамских каблуков, отзвуки тележек и прочие голоса, оживляющие и разнообразящие больничную жизнь.
Раздался стук в дверь.
Каин вздрогнул и оторвался от подушки.
– Накройся одеялом, – услышал он приказ. – Накройся! Чтобы я могла войти! – потребовал голос за дверью. Голос, как догадался мальчик, принадлежал молодой медсестре, от которой кроме шипенья он ничего не слышал.
– Входите, – ответил он, усаживаясь, на спинку кровати.
– Ты накрылся?
– Нет.
– Я принесла тебе поесть. Но раз так – сиди голодный! Доктор тебя отругает!
Медсестра фыркнула за дверью и после недолгого молчания раздраженно произнесла:
– Вот, змеёныш!
Дверь приоткрылась, но ровно настолько, чтобы медсестра могла просунуть маленький круглый поднос. Тут же дверь закрылась с каким-то странным брезгливым щелчком.
Каин нехотя обернулся и посмотрел на прямоугольник двери.
Он слез с кровати и, не касаясь ступнями пола, приблизился к подносу. Его глаза оказались на уровне самого края кружки, откуда поднимался тонкий прозрачный пар. Каин торопливо обхватил кружку руками, но, так как она была очень горячая, тут же отдернул ладони, с беспокойством уставившись на покрасневшие пальцы. Немного подумав, он взял два ломтика белого хлеба и покрошил в молоко. Потом Каин обернул кружку передником своей рубашки и приподнял ее до уровня губ. Слегка подул. Теперь он мог спокойно пить молоко.
Он пил большими глотками, как не следует делать, когда в кружке нечто горячее и жирное. Но вообще-то, он даже не обжег языка, что в таких случаях обычно бывает с нетерпеливыми детьми. Он не отрывался от кружки, пока там не осталась треть содержимого. После этого он прищурил глаза и, сидя на корточках, прислонился к стене. Немного посидев так, лениво оглядывая комнату, мальчик снова уткнулся в поднос и замер: на нем была миска с неизвестным студенистым содержимым, от которого тоже шел пар.
Он осторожно наклонился над ней. Странная масса наполняла миску. «До краев? Плохо видно…» – мальчик растерялся. Сначала он хотел опустить туда палец, но не решился. Тогда он поднял с пола один из детских кубиков, подаренных вахтершей, и опустил его на белую поверхность неподвижной массы. Кубик начал медленно в нее погружаться, как в топкое болото, теряя очертания.
В этот самый момент резко открывшаяся дверь опрокинула миску, и масса с неожиданной скоростью растеклась равномерным слоем, выплюнув кубик. Доктор застал Каина прижавшимся лицом к стене. Мальчик закрылся крыльями, а пальцы его ног уперлись в стену.
– Как ты будешь есть эту кашу с пола?
– Кашу?
– Да, и согласись уж повернуться ко мне лицом, раз мы говорим… И что это там?!
Каин вытянул шею и взглянул на доктора. Тот обошел лужу каши и остановился возле шкафа.
– Что это? – доктор недоуменно рассматривал скелет, которому между костей ребер на спине Каин воткнул две швабры и завесил их тряпками, так чтобы они были похожи на…
– Каин, что это? – настойчиво повторил доктор.
– Это я! – тихо ответил голос, доносившийся уже с кровати из-под одеяла.
– Вообщем-то ты немного сложнее. Зачем ты это сделал?
– Мне было скучно…
– Понятно… А медсестра, та самая… Не приходила сюда?
– Приходила, – тихо с неохотой ответил Каин.
– Что ее так пугает?
– Понимаешь, у нее фобия. Она безумно чего-то боится. Боится странностей, перемен, боится, что Земля может уйти из под ног… Ты чего-нибудь боишься?
– Не знаю. А вы?
– Большинство людей на свете чего-то боятся…
– А я что странный? Да?
– Это врачебная тайна!
– Тайна? – мальчик удивленно поднял брови.
– Но скелет ее, медсестры, или ваш, доктор, – это же тоже тайна! Под кожей!
Когда доктор выходил из кабинета, мысли у него уже были заняты другим. Он думал о том, что если ребенок (пусть даже такой) играет с казенным скелетом, то это не совсем нормально, и скелет хорошо бы унести и спрятать.
– И что же вы думаете, доктор? – спросил капитан, закинув ногу на ногу.
– Знаете, я сначала предполагал, что это атавизм. Такой, знаете ли, отголосок древней эпохи, потом понял. Скорее всего, это лишь очередная кривая усмешка природы!
– Чем строить туманные предположения, – одновременно вальяжно и назидательно протянул капитан, сделав глоток чая, – лучше бы попросту спросить у Левитиуса, откуда он родом. Ведь нам нужна конкретика, просто-напросто нужно найти его маму и папу. Отловить…
– Скажет он вам! Как же! – ответил доктор. – Если бы он сам знал!
– Кстати, раз уж поневоле вы занялись его воспитанием, скажите, как вы его называете?
– Он помнит собственное имя. Его зовут Каин.
– Каин… – задумчиво повторил капитан, – довольно редкое библейское имя, – и тут же рассмеялся, – Вот ведь наградила его маменька! Скорей всего она читала ему на ночь легенду о земледельце и скотоводе!
– Наверное, она сбежала прочь, как только его увидела. Если, конечно, она вообще была, – прервал его доктор.
– Тоже верно. Но зато как удобно: постоянно при каждом проступке напоминать ему о высшей морали древней легенды, заключенной в его имени. Интересно, а фамилию он свою помнит? Это значительно упростило бы нам задачу.
– Он ничего не знает о себе, кроме того, что его нет в зоологическом справочнике.
Постепенно детский мирок, созданный в больничной палате, стал превращаться обратно в заброшенную всеми нелюдимую комнату. Несмотря на то, что маленький обитатель жил в ней, она стала терять свое обаяние. Связано это было с тем, что в коридорах по вечерам стал зажигаться свет, омерзительный, тусклый, превращающий стены и потолок в однообразную массу.
Потом в больничной столовой наконец-то появился сахар, и это было долгожданным отголоском того, что происходило в городе.
И странное существо ощупью стало выбираться из своей палаты. Его часто видели в коридоре на том этаже, где находилась его палата, то сидящим по-птичьи на подоконнике, то смотрящим на лестничную клетку куда-то вниз, то смотрящим в окно.
В нем не чувствовалось силы, которая присуща его сверстникам в его возрасте, которые быстро растут и развиваются не по дням, а по часам. Его фигурка была неказиста. Выступающие ребра были видны из-под одежды, и странным образом его тело походило на силуэты каменных угодников, очертанья которых сохранились в старинном городском соборе. Доктор объяснял это следствием тяжелой пневмонии.
Нашлось несколько пациентов, которые были против того, чтобы видеть его в коридоре. Они писали жалобы доктору: «Мешается под ногами! Путается в коридорах! Мечется – где попало и как попало!». Но тот отвечал, что Каину необходимо прогуливаться и даже начинать летать, чтобы не заболеть рахитом.
Осмелев, Каин стал пробираться на этаж выше. Бродил там по потолку, чем пугал и радовал престарелых пациентов и медсестер. Если кто-то случайно забывал свои карандаши или ручки, то они пропадали. Вскоре на чердаке, а потом местами на стенах стали появляться ни на что непохожие рисунки и бесконечные орнаменты из смыкающихся и размыкающихся линий.
– Ему обязательно нужно страдать ерундой, – как-то раз сказала Лёля одной своей коллеге, – нормальные мальчишки разбивают стекла футбольными мячами, бегают, прыгают, визжат, а он?
– Он или молчит или что-то выдумывает.
– Может, на самом деле он – птица, как попугай. Чего вы от него хотите?
– Ага! Только, наоборот, попугай подражает речи, а он молчит и притворяется, что думает.
– Какова бы ни было его матушка, хоть бы и актриса Сапфир, я ее не виню. Я бы тоже испугалась появления на свет такого отпрыска! – не замечая присутствия Каина, тарахтела Лёля.
На следующий день Каина искали по всей больнице. Когда нашли, измученные нервы доктора не выдержали. Он решил, во что бы то ни стало загладить общую вину. Ребенком никто не занимался. «Будем учиться читать! Это неплохо для самого Леветиуса и в целях эксперимента».
Доктор разыскал Букварь.
– Придумано здорово! – обрадовался Каин, когда ему доктор принес раритетную книгу 1950 года выпуска.
Каин стал внимательно слушать все, что рассказывал ему доктор, в буквальном смысле не сводя с него глаз. Даже тогда, когда, взлетая, он изображал лишь видимость усердия, он смотрел на своего учителя таким взглядом, что тот нисколько не сомневался – его усилия дадут плоды.
– Смотри… Читай…
Взгляд Каина лишь скользил по учебнику, потом устремлялся вдаль.
– Попытайся хоть раз в жизни правильно назвать букву! Не торопись, подумай!
Каин ненадолго опускал глаза в пеструю страницу, испещренную рисунками и буквами.
– Должно быть это «Л».
– Это «А». Можно было давно запомнить.
– Ну да, какая-то из них имеет черточку поперек.
В голосе мальчика звучало отчаяние…
Сделав несколько мучительных для обоих попыток, доктор со временем убедился, что это никчемная трата времени. Каин запоминал буквы, их внешний вид. Только вот они ассоциировались у него чем-то абсолютно бредовым. Букву «Д», он без зазрения совести называл «Б», так как ее вид напоминал ему башенку из кубиков.
Когда же доктор предложил ему написать свое имя, мальчик почти справился с заданием.
Но неожиданно мальчик скомкал листок бумаги.
– Нет, не могу, слишком сложно.
– Четыре буквы – это сложно?
– Какие четыре буквы? Ах… А я думал нужно написать другое. Меня же называют Левитиус… Доктор, куда вы? Доктор забрал букварь и ушел.
– Представляете, капитан, этот несчастный птенец, по-видимому, совершенно ни на что не годен!
Капитан усмехнулся:
– По правде сказать, я это предполагал. Как вы думаете, он сильно отстает в развитии?
– Не знаю, кто его сверстники? С обычными детьми вряд ли можно сравнивать. Он просто другой. На мой взгляд, дело в совершенно никчемной манере рассуждать. Однако по-своему я горд: человек остался венцом творения!
– Я в этом никогда не сомневался! Куда им пернатым – до НАС!
– Да он, как слепой котенок, тычется везде! Пернатым не назовешь!
– Не летун, стало быть?
– Не ходок и не летун. Ни то, ни другое… Вслепую, капитан, не летают и не бегают по коридорам. Он не видит толком или видит как-то по-своему: через решето. Беспомощный монстр! Никчемыш!
– А в городе его боятся. Он порождает страх.
– Жалеть нужно, а не бояться.
– В том-то и дело. Не жалость он вызывает, а страх, – удивился капитан, сделав открытие, – панику!
Вы когда-нибудь ощущали пустоту? Чувствую себя выпотрошенной куриной тушкой? Хотя многое стало понятней. Теперь я ничего не буду спрашивать. Я знаю только одно: скоро над землей появятся звезды, мелкие как сахарная пудра, или крупные как миндаль.
Неоновые вывески горели слабо: то и дело гасли. От этого света весь подоконник был тускло оранжевый. За окном непонятно было, где кончается больница и начинается город, увитый лентами транспарантов, пронзенный стрелами проводов. Крыши были похожи на спины чудовищ. Межсезонье оставило в городе свой мучительный след на веки вечные.
Где-то внизу промелькнул силуэт девушки в клетчатой рубашке не по сезону. Она подошла к плакату с изображением улыбающегося красавца с автоматом. Сегодня ее явно кто-то ждал.
Всего бетона, железа и неона, который только был в этом городе, не хватило бы, чтобы спрятать под землей одну женщину, как бы она того не желала. Она – поверженный воин, раненный в спину. И теперь она больше не смотрит на небо, она смотрит вглубь.
Потом пошел снег.
Девушка в клетчатой рубашке брела по пустынной улице. Снег засыпал черные безмолвные танки на площади перед собором. Фигуры солдат в брезентовых плащах напоминали камни. В уставшем мозгу молодой медсестры проносились бесчисленные ночные смены, перемежавшиеся с лицами ее домашних. Но что делать с одним единственным воспоминанием? Это воспоминание о крылатом мальчике. Оно выпадало из общего для будней и праздников круговорота мыслей. Неужели есть что-то, к чему нельзя привыкнуть?
«Нелегко будет в дальнейшем летать, пережив в таком возрасте воспаление легких. Да и мне, – со страхом думала девушка, – чего стоит подхватить пневмонию. И, как на зло, забыла пальто».
– Дальше нельзя! – крикнул ей один из солдат, и его голос увяз в сыром остывшем воздухе. Потом, разглядев в темноте ее лицо, он разочарованно хмыкнул.
– А это ты? На свидание, значит. Так твоего дружка тут нет. Он на допросе. Иди лучше, погрейся у костра, а то совсем замерзнешь…
По темному стволу танка пробегали алые сполохи. Девушка обошла машину и увидела черные силуэты, похожие на воронов. Оранжевый свет пропитал кусок мостовой между двумя танками. Летящий по воздуху снег стал золотым песком. Тот же свет лежал на лицах святых и мордах чудовищ, украшавших главный портал.
То ли от одиночества, то ли просто, изголодавшись по незнакомой компании, солдаты позвали ее к огню. И медсестра села среди них.
В костре догорал, возможно, последний в городе номер журнала «Наука и жизнь». Один из солдат ткнул в золу штыком и скормил огню старую-старую картинку. Очень быстро лицо златокудрой мадонны из «Юного художника» почернело и исчезло.
Бойцы смотрели на гостью с любопытством, кое-кто дал ей даже хлебнуть горячего питья из фляжки. Постепенно завязался разговор: говорили про обветшавший храм, западная галерея которого была полуразрушена после уличных боев, про задержки с поставкой хлеба, про новые и старые запреты, про предков, ковавших оружие в тюрьмах и кузницах минувшего века для будущих бессчетных войн.
– Долой доктрины, стоившие стольких жизней! Долой фарфоровых мадонн и восковых святых! Все это сахар… – говорил один из солдат, почесывая подбородок, заросший щетиной, – а жизнь не подсластишь. Зато на сладкое люди готовы лететь куда угодно и за кем угодно, как мухи.
– Скорее осы – рассмеялся кто-то, – мухи безобидны…
– Вот ты, девушка, вижу, что лицо у тебя умное, – обратился к медсестре, сидящий рядом парень, – этот собор строили много лет, может и не одно поколение, не помню в каких веках. И ведь им, этим строителям не лучше, чем нам сейчас жилось. А они строили эту громаду. Ну да, кто-то скажет красиво, а я скажу, что чудовище над городом выросло. И это когда дети их голодали! Они думали, что вечность творят на земле, а тут… фура динамита…
Девушке казалось, что ее голова вот-вот расколется от жара костра, холода ветра и проносящихся в памяти ночных смен. Она смутно сообразила, что сейчас разговор повернется в ту сторону, куда обращались в последнее время все разговоры в городе. А обращались они в сторону больницы, где поселилось маленькое чудовище. Но почему так? Из-за чего эти двое солдат, наткнувшиеся случайно в переулке на эту еле живую получеловеческую – полуптичью тушку, теперь под подозрением, и каждого допрашивают отдельно? По чьей вине она не может вот уже очень давно встретиться с тем, кого даже соседи дразнили женихом? Он бы, может быть, и порадовался гостю, упавшему с небес или сошедшему с вековых стен собора. Но только не она. Ее жизнь, вообщем, не очень богатая, полная упреков и страхов, прежде была гладкой, и это главное.
– И зачем появилось это существо, – думала она, – Зачем сейчас? Напомнить, что они, значит, хорошие, а мы…
– Нет, ты признайся, тебе хотелось бы его увидеть – заявил небритый одному из своих товарищей, – Каждому хотелось бы верить, все-таки мечта есть мечта, древняя, сокровенная, вроде тайны. Неизвестно даже, могут ли годы воспитательной работы вытравить ее.
Тот товарищ показал рукой в сторону собора.
Нет, не хочу даже находиться рядом с этой тварью! Если только быть камнем, как те святые, стоять там и смотреть на вас сверху вниз!
– Так ты что же в них веришь? – спросил небритый, кинув взгляд на собор.
– Отстань, вечно ты заведешь какую-нибудь тему, а потом красней. Тоже мне, распускаешь слухи: птенец из яйца вылупился, птенец с неба упал! А вот маменьку его я не виню, упокой, Господи, ее душу!
– Товарищ командир, я же вам все уже рассказал! Это я первый его увидел. Нитвиш и я… мы просто отстали от остальных. Заночевать решили у разрушенной баррикады, и тут… он появился. На нем были какие-то лохмотья, по-моему, просто старые тряпки, обмотанные вокруг тела. Мы развели в воде порошок сухого молока, нагрели это в металлической кружке, покрошили туда хлеб и дали ему. После этого он уснул. Хм. Нитвиш назвал его беспризорником, говорил, что пережив такое странническое детство, он скорее всего умрет…Редкий случай. Нитвиш оказался неправ!
– Все это очень мило, рядовой Мильц, но как бы нам того не хотелось, а главного ответа пока никто нам не дал и вы нам не дали. Откуда он появился?
Молодой человек рассеянно огляделся. Боец по привычке потянулся к лямке, на которой висело ружье, но сейчас ни ружья, ни лямки не было:
– А вам не все равно?
Ненадолго капитан полиции замолчал. Затем весьма благодушно, словно забыв о прозвучавшей дерзости, он сказал:
– Одевай свою форму и следуй за мной.
– Разрешите обратиться, – тихо произнес солдат, – зачем сегодня форма?
Капитан остановился посреди квадрата камеры, стены которой напоминали стены колодца.
– Вы знаете, что такое очная ставка? – с издевкой произнес капитан. – Увидишь ты своего беспризорника. Спросишь, откуда он.
Мильц был потрясен так, словно увидел засаду там, где ее в помине быть не могло. Наконец, справившись с собой, он сказал:
– Знаете, я увидел то, что не мечтали увидеть даже те, кто строили собор. Теперь все увидят, что его строили не зря. Не сказки им рассказывали проповедники. А мы взяли, да отреклись от святого. Теперь мне просто страшно.
– Значит, боишься, – сказал капитан, спрятав руки в карман пальто, и уточнил, – Не жалеешь беспризорника, а боишься как чудовища? Так?
– Мне просто страшно! – повторил Мильц. – Разве можно объяснить страх?
– Если это страх, – продолжал капитан, – то должно быть очень старый и неискоренимый. Ну конечно, раз капище разрушено, то место, где оно было обходят стороной. А ведь это любопытно, это очень интересная мысль, рядовой Мильц.
Мильц ничего не ответил. Он слышал, как сухо щелкнул замок и как в соседней комнате, где жил его товарищ, пробили часы. У них единственных в казарме были «отдельные жилые аппортаменты». Рядовой Мильц ждал утра, как ждут его приговоренные к смертной казни. Сейчас он не думал ни о своем старом доме в окрестностях столицы, ни о своих стихах, ни даже о той, кому их посвящал. Он превратился в совершенно другого человека. Мильц помнил, как на чистой, как заснеженная площадь постели в соседней комнате, лежали аккуратно сложенные больничные вещи и армейская куртка Нитвиша. Неужели с ним все уже случилось! Значит и он, этот вечный зануда, высмеивавший всех и вся, счел за благо не вмешиваться, ничего не выведывать о том, что человеку не следует знать, не трогать до поры до времени ни о чем не подозревающего ребенка.
Рядовой Мильц тихо произнес:
– Вот и хорошо. Значит я – не один такой.
«Ее следов будет не найти, – думал мальчик, – И как я узнаю ее, будет ли она похожа на меня? Но так уж повелось, никто не знает, как из ничего появляются плоть и кости, и почему руки всего две и на каждой из них всего пять пальцев. Те, кто говорят, что знают – лгут. Неизвестно, кто или что может появиться на свет. Интересно, стоит ей говорить, что я могу повисать под потолком? Может, не стоит?»
Где-то в отдалении послышались женские шаги.
«Я совершенно не помню ее лицо, цвет волос, имя… Нет, имя у нее было… Мама…»
Каблуки умолкли, не отсчитав до конца длину коридора.
– Кто здесь? – в тусклом свете, падающем из окна, была едва различима фигура обомлевшей Лёли. Каин понял, что разговаривал сам с собой вслух.
Лёля развернулась и быстро пошла назад по коридору, и цокот ее каблуков несся за ней, как гирлянда из консервных банок, привязанная к хвосту затравленной кошки.
Когда она остановилась, в дверь кабинета доктора ударила барабанная дробь костяшек.
– Войдите!
И Лёля влетела в кабинет.
– Доктор, оно разумное, оно человек!
– Оно?! – передразнил ее насмешливый голос капитана, – О чем вы?
– О Леви… О Каине в общем. Он, он знает, что у него есть Мать!
– Ну и что? – сердито произнес доктор, – Вы думаете, один только Homo sapiens проявляет заботу о потомстве? Без этого же просто не выжить!
Лёля поняла, что капитан и доктор смотрят на нее глазами василисков, что они сейчас приговорили ее, вернее причислили к безнадежно больным, которым уже не дожить до исцеления… – к сумасшедшим.
– Позвольте, доктор, – заметил капитан, – но его же бросили. Он, по-видимому, долго скитался по городу, пока мои парни его не нашли.
– Такое тоже бывает в природе, – сухо сказал доктор.
Это была не первая ночь, проведенная вот так на подоконнике. Такое случалось с ним в последнее время все чаще. Как и всякий маленький ребенок, Каин мог уснуть где угодно, в любом уголке пустеющей по вечерам больницы. Утром он просыпался от нарастающего гула нижних этажей больницы, который полз вверх по лестницам и обветшавшим трубам. Но, если кому-то из больных доводилось встать в такую рань, когда ничего кроме собственных шагов ничего не слышно, и Каин еще спал, то обитатель больницы шарахался от спящего мальчика, так словно наткнувшись на чудовище.
Всю ночь за желтым прямоугольником стекла, вставленным в дверь, шел разговор на сложные философские темы.
– Вы достаточно наблюдали за Левитиусом. Он несмышленыш, и это для меня очень неплохая новость, утешительная можно сказать.
– Почему? – с недоверием спросил доктор.
– Помните, я говорил, что для божьей твари шесть конечностей – это много. А для наглядной агитации – самое то! Это так мудро, не правда ли, доктор, взять и до поры до времени позабыть про ваш скальпель! Ведь ясно: всю эту дурь, с начала времен въевшуюся людям в головы не вытравить за одну жизнь. Но почему бы не сыграть на этом: вот оно ваше чудо, колченогое, не способное что-либо разумное сказать. И стоит ли теперь писать о других мирах красивые сказки, ломать само устройство вселенной теперь, когда все складывается на редкость удачно. Ради чего? Пусть сначала посмотрят на эту тварь, похожую на статуи собора. Ну как, помогли они его создателям, которые верили в них слепо? Уберегли собор? И только так мягко без нажима убеждая людей, мы сможем отвратить новые потрясения. Нет, птенец определенно еще пригодиться. Только бы выздоровел, но это уже ваша забота.
Доктор кивнул. Его собеседник был увлечен, и доктор рядом с ним чувствовал сырой давний страх. Что же это была за сила, заставлявшая людей век за веком возводить собор? Быть может, тоска по чему-то невозвратно утраченному в процессе эволюции, тоска, которая куда древнее всех революций и всех идей. Столько, сколько стоял собор, и его башни тянулись вверх, люди грезили о небе. Может ли быть, что за все пролитые слезы, за все муки и труды, одному единственному созданию было даровано то, о чем втайне тосковали все, кто когда-либо жил на земле… Благодаря собору они прикоснулись к тайне, которая не может быть объяснена до конца. И если так, кто поручится за неведомые и неслыханные доселе последствия? Но ведь приручают же медведей и львов, просто так ради потехи, а ведь у них ужасающая сила мышц, острые зубы и когти, и хищная, неутолимая страсть к охоте. А что есть у этого существа?
Что оно может им сделать, полуслепое и беспомощное, затерявшееся в пространстве и во времени? Это же ребенок, вернее он был ребенком, до того, как капитан полиции принял это решение. Теперь из года в год под присмотром доктора будет подрастать послушное маленькое чудовище.
– Вы отлично знаете, что я – не светило науки. Мне просто выпала честь открытия…
– Понимаю, – снисходительно откликнулся капитан, – и как видите, мы военные – не мясники, Я хотел бы лично в среду встретиться с мальчиком. Скажите ему обо мне что-нибудь хорошее, если не трудно.
И капитан ушел. Заперев дверь на ключ, доктор пошел по коридору, расчерченному блекло-оранжевыми полосами лунного света.
Он остановился рядом с тем подоконником, где спал, обняв колени, его маленький монстр. Доктор любил наблюдать за ним, когда он спит. Ночью, когда не было слышно ничьих шагов, и можно было услышать дыхание Левитиуса: то тихое и ровное, то сбивчивое с еле слышным стоном боли, скрытой где-то в глубине воспалившихся легких. Иногда он что-то произносил или улыбался во сне.
Доктор рассматривал лицо Каина, словно изучая составляющие его кости. Теперь, когда яркие, как мозаичная смальта, глаза были прикрыты веками, оно казалось перламутровым. У мальчика лицо было худое, острое из-за пережитой дистрофии. И нечто старинное, иконописное было в нем, как отклик византийского благородства.