Глава 3
Сентябрь 1397 года, Германия
Альфред Хауэр встретил их во внешнем дворе, у самых ворот. Такого прежде не бывало; прежде Курт, прибывая в учебку, миновал пустое пространство меж наружной и внутренней стеной под взором привратного стража и лишь там, за вторыми воротами, старший инструктор выходил к нему с видом совершаемого им великого одолжения. Сегодня же Хауэр вышел навстречу с нетерпением, которое даже не тщился скрывать, и уточнил, пытаясь увидеть ответ в лицах заранее:
– Как он?
– Плохо, – коротко отозвался Бруно.
Наверное, редко случались в лекарской практике ситуации, когда откликом на такие слова был облегченный вздох; быть может, за исключением обстоятельств, при коих вопрошающий являлся единственным наследником состоятельного родича. При всей парадоксальности подобной реакции, в настоящем случае все же была вполне понятная логика: человек, который может еще иметь хоть какое-то самочувствие, вполне определенно жив.
– Ясно, – кивнул Хауэр и встряхнулся, словно оказавшийся под внезапным дождем пес, кивком призвав идти за собою. – Теперь к делу.
Этого тоже не случалось до сего дня. Старший инструктор конвоировал Курта в выделенную ему комнату на втором этаже каменного строения лишь в его первое появление в тренировочном лагере. Впоследствии после краткого приветствия раздавалось столь же краткое напутствие – как правило, нехитрое «пошел», сопровождаемое тычком в спину, – и Курт направлялся в уже привычное обиталище один. Об этом не говорилось явно, но de facto это было жестом крайнего доверия: кому попало разгуливать по корпусу бывшего монастыря не дозволялось. Майстер инквизитор, надо сказать, доверием не злоупотреблял, в попадающиеся на пути лестничные извивы не сворачивал и в темные недра сторонних коридоров не заглядывал. Наверняка вздумай он напрямую попросить, Хауэр дозволил бы ему и это, однако основательных причин к тому пока не возникало, а любопытство, как и многие человеческие чувства, уже через сутки пребывания в этих стенах улетучивалось без остатка.
Сегодня Хауэр, все так же впереди, не оборачиваясь, дошел с вновь прибывшими до самой двери комнаты и, ступив внутрь, остановился, всем своим видом говоря, что распрощаться и уйти не намерен. Собственно, чего-то подобного Курт и ожидал, однако привычно недовольное, но непривычно серьезное лицо инструктора пробуждало к жизни мысли настороженные и неприятные.
– Что-то произошло, – подсказал Бруно, когда молчание затянулось, а попытки Хауэра заговорить стали вызывать почти сострадание.
– Типун тебе на язык, святой отец, – огрызнулся тот, опустившись на нехитрый трехногий табурет у пустого стола, и Курт с помощником, помедлив, уселись напротив. – Я полагал, вам загодя растолковали, что к чему.
– В общих чертах – да, – согласился Курт, гадая, чем может обернуться очередное заурядное командирование в учебку. – Отец Бенедикт не позволил нам остаться в академии подле него, потому что, по его мнению, мы должны быть здесь. Насколько мне известно, в лагере находится кто-то, с кем мы непременно должны свести знакомство. Кто, для чего и чем это грозит – нам не известно. Что – очередной дознаватель, жаждущий совместного расследования, или какое-нибудь ценное юное дарование?
– Что-то вроде, – хмуро согласился Хауэр и, вздохнув, пожал плечами: – Ну, в этом, пожалуй, есть свой резон: одному Богу известно, что могло приключиться в дороге, посему чем меньше знаешь, тем лучше.
– В целом мир стабилен, – отметил помощник. – Ваше основное credo неизменно. Это обнадеживает.
– Credo при службе в Конгрегации наилучшее. В идеале, даже представ перед Господом на последнем суде, на любой Его вопрос тебе лучше иметь только один ответ: «понятия не имею».
– Как тебя начальство терпит по сию пору? – усмехнулся Курт. – С кой-какими твоими сентенциями тебе бы прямая дорога к покаянному столбу ad minimum. Даже предположить боюсь, встречу с кем ты нам уготовил; воображение рисует картины одна другой еретичнее.
– Единственный сын главного еретика Германии; как тебе такая встреча?
– Отыскалось его внебрачное чадо? – кивнув на свое начальство, уточнил Бруно; Курт покривился:
– Очень смешно.
– Я мог бы зайти издалека, – продолжил Хауэр, – ошарашив вас внезапной новостью в итоге своего повествования, но каким образом доставить себе удовольствие увидеть ваши ошалевшие физиономии, я еще придумаю. Наследный принц Фридрих фон Люксембург изволил посетить тренировочный лагерь Конгрегации.
– Иными словами, – закончил Курт спустя недолгое молчание, – Император как дальновидный правитель не захотел упустить возможность увидеть тайное учреждение его своенравных союзников изнутри. Хоть бы и глазами сына… А также своих людей?
– Разумеется, – с недовольством, которого даже не пытался скрыть, кивнул инструктор. – С ним прибыла пятерка бойцов. Из личной стражи, лично отобранные доверенным лицом Его Величества.
– И вы впустили сюда чужих? – усомнился Бруно.
Хауэр бросил в его сторону взгляд, весьма далекий от благожелательного:
– А у меня был выбор? И без того торг шел беспощадный, и пятеро – тот предел, которого я сумел-таки достичь. А ты, Гессе, я смотрю, не удивлен.
– Не слишком, – согласился Курт, монотонно перечислив: – Здоровьем отца Бенедикта ты был озабочен не более минуты. Дозорный у ворот выглядит так, словно ты лишил его завтрака, ужина и сна. Примерно то же выражение лиц у кое-кого из братии внизу, в основном лагере… Да, можно сказать, что нечто подобное я и ожидал услышать. Кому принадлежала идея прислать сюда наследника?
– О, это история увлекательная… – не сдержал ухмылки Хауэр. – На одной из императорских пирушек юный Фридрих надрался до потери разумения, вывалил блюдо с горячим на вельможу не последнего ранга, ухватил за непотребное место его дражайшую дочь и вообще устроил из унылых посиделок развеселое гулянье. Наутро Император высказал отпрыску все, что он думает о моральном облике оного, а вскоре во всеуслышание приговорил его к полугодовому покаянию в отдаленном монастыре. Двор впервые за долгие годы был со своим правителем почти всецело единодушен. Но самое любопытное заключается не в этом. Мысль о посещении нашей учебки созрела в голове и самого наследника – еще до означенного пиршества. Знал он также и о том, насколько она засекречена. Понимал, что объявить о своем туда отъезде он не может, так же как и не может наследник трона просто неведомо куда исчезнуть на неведомое время.
– Полагаете, – предположил Бруно, – что непотребство на пирушке было им разыграно? Прикрытия ради?
– Он почти что сказал мне это открыто, – многозначительно кивнул инструктор; Курт недоверчиво хмыкнул:
– Eia[31].
– Кроме того, как вы думаете, откуда я, безвылазно сидящий в этом монастыре уже несколько лет, знаю эти подробности? Откуда бы мне знать, что мысли эти в нем возникли после бесед с придворным капелланом, очень уж тепло отзывающимся о Конгрегации?
– Парень или полный идиот, – качнул головой Бруно, – или весьма неглуп. Или честно не соображает, что творится вокруг него, или норовит играть.
– И что, по-твоему, ближе к истине?.. Вот так-то. Учтите это на будущее.
– Ну, – передернул плечами Курт, – мы ведь именно на это его и натаскивали – думать. В правильном направлении.
– Дельное замечание, – усмехнулся Хауэр и вздохнул уже серьезно: – Парню пятнадцать. Кто угодно другой в таких летах может пребывать в невежестве и беспечности, но будущему Императору – зазорно. Ему предстоит управлять огромной страной и кодлой рыцарей, а еще держать спину прямой перед немалой оравой конгрегатских служителей, которым уже теперь многие из господ рыцарей и хваленой личной стражи в подметки не годятся. Ему в недалеком будущем вести в бой свои войска; а только слепой и глухой не понимает, что этим все и должно кончиться рано или поздно – и скорее рано. У него впереди жизнь, в которой надо будет уметь не только правильно кланяться и в нужной пропорции отмерять почтение в тоне при словах «многоуважаемый собрат король».
– Остается надеяться, – заметил помощник многозначительно, – что он руководствовался именно этими соображениями, напрашиваясь сюда, а не его венценосный батюшка перехватил его у нас, покуда мы тешили себя горделивыми помыслами о том, как удачно и успешно взрастили змею на императорской груди.
– И это при беседах с ним тоже надо учитывать.
– А какова наша роль в этих беседах? – с неудовольствием осведомился Курт. – Мы здесь к чему? Кто-то решил, что у нас нет иных дел?
– Ну, полагаю, скажи я, что пара некромантов подняла Альберта Майнца, ты наверняка рванул бы через всю Германию, бросив дела, дабы это увидеть.
– С парой ордеров в сумке, – согласился он; Хауэр снисходительно отмахнулся:
– Брось. Некромантов, само собою, воздвиг бы на костер, а вот оживленному вцепился бы в глотку и не упокоил бы, доколе вдоволь не насладился б обществом своего кумира… Помнишь, Гессе, несколько лет назад я сказал тебе, что ты становишься не последним человеком в Конгрегации? Так вот тебе новость, Молот Ведьм: ты им стал. Наследник – неглупый парень, придворная жизнь вбила в него толику смышлености, а мы – разумности, но ему всего лишь пятнадцать, он в душе всего лишь мальчишка, и его знакомство с тобой – использование им своего служебного положения в личных целях. Думаю, если б Конгрегация наладила выпуск гобеленов с твоим ликом, один такой точно висел бы в его покоях. Где-нибудь между изображениями царя Ирода и Александра Великого.
– Ну а я-то на что? – вздохнул помощник.
– А ты, Хоффмайер – где-то между Блаженным Августином и Христом. И ты – следи за тем, что говоришь, даже больше, чем Гессе. Пусть ты к блюду «легенда Конгрегации» лишь приправа, на твоем месте я был бы готов к сердечным беседам о вере, святости… и ненароком – о секретах твоего начальства; ты служишь с ним вместе почти девять лет, и кого надо разводить на задушевность, дабы вызнать его тайны? Будь в его биографических откровениях осмотрительней.
– Я уж поберегу неокрепшую юношескую психику, – кивнул Бруно с усмешкой. – По сану полагается.
– Предписания сверху есть? – уточнил Курт. – Я должен сделать, сказать, добиться чего-то конкретного?
– Ничего. Судя по всему, руководство полагает, что твои скромные мыслительные способности вполне могут совладать с ситуацией самостоятельно. От себя могу сказать – не напирай. Направлением парня на верный путь занимаются люди потолковей тебя; отвечай на вопросы, будь приветлив, учтив и приятен в общении.
– Вы ни с кем его не спутали? – усомнился Бруно; инструктор нахмурился:
– Без шуток. Если он разочаруется в тебе, Гессе… Разочарования в Конгрегации, само собою, не совершится, однако общее представление будет несколько подпорчено. Вывернись через задницу, но наследник должен влюбиться в тебя всеми фибрами души. Боготворить. Обожать, как родного отца.
– Вот это как раз и было бы нежелательно… Да я как будто не умственно убогий, – заметил Курт, когда инструктор еще суровей сдвинул брови. – Уж по меньшей мере способен отличить допрос от беседы с наследным принцем.
– Надеюсь, – с нескрываемым скепсисом отозвался Хауэр. – Переведите дух. Отдышитесь с пути; даю полчаса.
– А кормить нас сегодня не намерены?
– Кормежка – в обществе наследника, в его комнате. Не делай мечтательные глаза, Гессе: в пищу наш гость употребляет все то же, что и мои парни, и ты, и я сам; никаких изысков ради его появления не предусмотрено. Он желал испытать бытие лагеря зондергрупп – он его получил. И к слову. Эта твоя поездка сюда задумана по большей части именно ради того, чтобы показать тебя наследнику, и основное время вы, разумеется, будете проводить подле него, за его столом или где ему вздумается – словом, там, где этого будет требовать дело. Но. Не думайте, что я вот так просто позволю вам прохлаждаться. Закончив разговоры, вы будете уходить на плац, отобедав с ним – растрясать жирок на пробежке. Это не помешает ни тебе, Гессе, ни в особенности святому отцу, который по году не кажет сюда своего ученого носа. Бездельничать вы не будете.
– Не сомневаюсь, – вздохнул помощник, и Курт чуть повысил голос, помешав инструктору высказать свое мнение относительно подобных сетований:
– А что наследник? Его ты и впрямь намерен ознакомить со всеми теми прелестями жизни, что выпадают на долю твоих воспитуемых? Ты ж убьешь парня.
– И медяк ему тогда цена как будущему главному воину державы, – буркнул Хауэр, тут же отмахнувшись: – Нет, само собою. Для него я продумал распорядок попроще, учитывая возраст, степень его умений и прочее… Должен сказать, за те два месяца, что он провел здесь, успехи он сделал весьма внушительные; я, разумеется, не говорил этого ему, но скажу тебе. В одном парню не откажешь: распоряжения он исполняет четко, с указаниями не имеет дурной привычки спорить, выкладывается, как может, и старается искренне. Какие бы планы ни роились в его голове, наши, императорские или его собственные, одно точно: пребывание здесь он использует не только для любования альпийскими красотами и услаждения горным воздухом, но и по прямому назначению в первую очередь.
– Это повод.
– Какой?
– Гордиться будущим Императором, – пожал плечами Курт. – Или насторожиться. Собственно, одно другому не мешает… Я, несомненно, рад успехам юного наследника, однако меня более тревожит другой вопрос: ты уверен, что удалось сохранить нужную степень закрытости при исполнении всей этой суеты? Пойми правильно, Альфред, до сего дня даже о самом существовании этого лагеря не знала ни одна живая душа из посторонних, и…
– Это просто-таки плевок мне в морду, – оборвал Хауэр. – Полно тебе, Гессе, неужто ты думаешь, что старший инструктор зондергрупп озабочен этим вопросом менее тебя?
– Нет, я думаю, что твоя обеспокоенность любыми проблемами сдаст позиции перед императорским напором – потому что, как ты сам заметил, у тебя просто не будет выбора. В моем воображении рисуется ужасающая картина: толпа оруженосцев и дядек в сопровождении грохочущего рыцарского воинства, окруженного глашатаями и музыкантами. Вколотить в мозги некоторых личностей мысль о том, что нечто подобное вовсе не означает «скрытое перемещение», порой бывает весьма сложно.
– Мы были в шаге от этого, – покривился Хауэр. – Но тут, Гессе, ты плюешь уже в морду руководству. Наверху, чай, сидят люди не глупей тебя, и кому урезонить императорские замашки – тоже нашлось… Да, увы, сохранить полную секретность не удалось; не знаю деталей, но уверен, что это так. После тех посиделок и устроенной принцу взбучки наш капеллан высказал мысль о том, что пребывание наследника в учебке Конгрегации пойдет ему на пользу как в смысле духовном, так и в физическом. Император поначалу уперся – наверное, не сразу сообразил, куда его приглашают и что он с этого мог бы иметь.
– То, что ты говоришь сейчас, известно уже не со слов парня?
– Это уже наша информация, – кивнул тот. – Кое-что мне все-таки вкратце изложили, дабы я был в курсе сложившихся обстоятельств.
– И? – поторопил его Бруно. – Что же или кто убедил его?
– Чудо, – просто отозвался Хауэр. – Была устроена демонстрация навыков, которые предлагалось постичь царственному отпрыску – совершенно случайно неподалеку как раз оказалась зондергруппа, буквально в дне пути.
– Случайно, – повторил Курт. – И в самом деле, не иначе как чудо Господне.
– Промысел Божий, – согласился инструктор, не дрогнув лицом. – Зрелище было на уровне лучших рыцарских сказаний. Келлер предложил выставить пару любых мордоворотов из императорских вояк на выбор, с которыми в бою сойдется даже не он (к лицу ли такая ерунда шарфюреру? Aquila non captat muscas[32]), а рядовой боец, состоящий в зондергруппе чуть более пары лет.
– Мордовороты целы? Или хотя бы живы?
– Не возводи поклеп, Хоффмайер, уж за этим следили с тщанием; не хватало еще заводить врагов средь императорской стражи… Живы. И при конечностях. Ну, морально попраны и, возможно, не вполне здоровы, но они парни крепкие, не страшно. Главное заключается в том, что цель была достигнута. То ли Его Величество заинтересовался явленными умениями, то ли до него с запозданием дошло, наконец, в какое святая святых приглашают его чадо, то ли иное что, но – вот, принц здесь. Поначалу – да, ты прав, предполагалось, что он направится в нашу тайную обитель едва ль не под фанфары, в окружении штата охраны, прислуги и Бог знает кого еще, быть может, и обозных девок, не знаю, что там пришло в голову нашему правителю; и здесь сил и велеречия пришлось приложить уже поболе. В идеале – полагалось бы отослать парня в сопровождении пары зондеров и не мозолить людям глаза; но кто же отпустит единственного престолонаследника в неведомые дали в компании двух головорезов? Император и не отпустил.
– И его сложно не понять, – заметил Бруно. – Если с принцем приключится несчастье… Он вдовец, других сыновей нет; нет даже, на худой конец, дочери, дабы продолжить укрепление его начинаний хотя бы так, indirecte. Это – даже если не допускать в Императоре элементарных человеческих чувств, среди которых не последнее место занимает странное нежелание видеть свое потомство убитым.
– Он прекрасно знает, – хмуро возразил Хауэр, – что для Конгрегации его детище не менее ценно, чем для него самого. Если какая напасть – Келлер, не задумавшись, положит половину группы, но сохранит ему жизнь, и для того, чтобы понять это, не надо иметь простодушного доверия и упования на благочестие конгрегатских служб, для этого надо осознать простую вещь: нам нужна благосклонная императорская династия не меньше, чем ей – лояльная Церковь… Ну, да Бог с ним. Образумить его в некотором роде все же удалось, и мы нашли некий compromissum. Наше предложение он оспорил, но и задуманное им обозное путешествие тоже к рассмотрению не было принято. Перевозили парня на перекладных от лагеря к лагерю, не светясь в крупных городах, в простом платье, в сопровождении нескольких телохранителей. Вперед высылалась вторая группа, осматривалась местность, обследовалась на предмет безопасности, и лишь после этого там появлялся наследник. Схему действий разработал Келлер лично и контролировал тоже сам. И обоз все-таки снарядили. Честь честью, как и планировалось, с поварами и походным лупанарием, при охране и с прислугой. Никто не говорил, что в нем будет наследник, но никто и не отрицал – просто в противоположную сторону направился целый караван, по коему видно было, что едет не рыбак и не золотарь.
– А кого увидели бы вздумавшие проверить, кто именно прибыл в конечный пункт?
– Какого-нибудь придворного казначея, отряженного в N-бург сосчитать императорский налог с особым тщанием; не знаю. Не могу также представить, насколько это помогло. Император божился, что о маневре с обозом никому не обмолвился, но что-то меня одолевают сильные сомнения по этому поводу. Разумеется, следом за принцем с охраной шли несколько наших парней – присматривали за всей этой братией; так, по-тихому, дабы не провоцировать недовольства… Уж в том, что касается местоположения учебки, за секретность могу поручиться головой. Никто посторонний ничего не видел и не знал.
– Кроме тех, кому обо всей этой затее наш Император успел по секрету растрезвонить при дворе, – уточнил Курт; Хауэр развел руками:
– Думаю, не без этого. Я ведь сказал сразу: полную закрытость соблюсти наверняка не удалось. Мы друг другу не верим, он пытается следить за нами, мы шпионим за ним, а при таком подходе рано или поздно кто-то из нас попадет впросак. Поскольку отбором наших агентов занимаются знающие люди, этим «кем-то», скорее всего, будет Император.
– Иными словами, – подвел итог помощник, – вы полагаете, что по всем тайным сообществам, от политических до малефических, уже брошен клич соглядатаями при дворе? Путешествие сюда, замечу, закончилось без происшествий. А покушение в стенах этого лагеря – вещь невероятная.
– Nil ardui est[33].
– Принц здесь уже два месяца, сказали вы.
– И это, Хоффмайер, самый крепкий аргумент к тому, чтобы остерегаться с каждым днем все более, – возразил инструктор, – особенно когда наши противники – это люди и нелюди, имеющие в своем арсенале многочисленные способы воздействия, средь которых болт промеж глаз – не самый опасный. На месте злоумышленника я бы выждал. Или подловил бы свою цель на обратном пути.
– Меры предосторожности? – уточнил Курт; Хауэр вздохнул:
– Кое-что. Сам понимаешь, нагнать сюда армию – это тоже не дело. Собственно, лишними бойцами я особенно не запасался – все та же стража, что и прежде, только смотрят внимательней; из новых людей – исключительно принцевы телохранители. Их, как я уже говорил, пятеро. Двое всегда в его комнате, трое всегда при нем, куда бы он ни шел.
– И на тренировках?
– Там в первую очередь.
– Опасаются, что ты ненароком свернешь парню шею?
– Если ты намеревался породить остроту, Гессе, попытка была неудачной, – серьезно ответил инструктор. – Мне попросту сказали это открыто. Среди тех троих неизменно наличествует их старший, и он следит за мною так, словно я любую минуту только и думаю, как бы этак посподручней выпустить наследнику кишки. После первых пары недель меж нами едва не дошло до рукоприкладства – он дергался и кидался на меня с порицаниями всякий раз, как августейшему отпрыску перепадало по августейшей макушке или по иной какой августейшей части тела. Едва сумели уладить миром; но и по сю пору, стоит лишь мне замахнуться сильней обыкновенного или угодить по драгоценному господину принцу крепче, нежели обычно, – он дергается, будто укушенный. У меня от его содроганий у самого neurostenia развилась, веришь…
– Не верю, – отозвался Курт убежденно. – Тебя к нервному срыву может привести разве что внезапный апокалипсис, да и то лишь в случае, если кто-то из всадников будет сидеть в седле не по уставу… Имя.
– Ульбрехт фон унд цу Редер. Барон.
– «Унд цу», – повторил Курт, покривившись. – Самомнение наверняка выше Вавилонской башни… Еще одна проблема. Господа рыцари – народ в общении пренеприятный.
– И вы бесспорно правы, господин фон Вайденхорст, – с подчеркнутой едкостью подтвердил Хауэр. – Думаю, со мною согласятся еще многие.
– Мой чудный характер есть последствие общения с добрыми христианами, населяющими нашу державу, а мое внезапное рыцарство – лишь императорская прихоть. А вот наследные титулоносцы – это, как правило, заносчивые сукины дети. Наверняка еще возьмется учить тебя, как правильно махать мечом, а меня – как держать факел.
– А неплохо б, – заметил инструктор. – Я уж отчаялся одолеть твою треклятую пирофобию; и, боюсь, вскоре готов буду принять помощь в этом деле хоть от самого Вельзевула…
– Ай, – проговорил помощник многозначительно, и Хауэр беспечно передернул плечами:
– Ну так прикончить его после этого никто не помешает.
– Вы знаете, как убить военачальника демонов?
– Я – нет, но ты наверняка что-нибудь порекомендуешь, иначе какого рожна ты торчишь в тайных макаритских библиотеках месяцами? Должен же быть от этого хоть какой-то прок… Нет, Гессе, – уже серьезно возразил инструктор. – Чего нет, того нет. В мою работу он не лезет, с советами не пристает и титулом перед носом не размахивает.
– Уже легче.
– Сможешь оценить это сегодня же, – улыбнулся Хауэр столь приветливо, что противно заныли зубы. – Ближе к полудню у меня намечено плановое избиение наследника на плацу; и я буду не я, если он не захочет перед тобою выставиться, показав, чему сумел научиться. И наверняка пожелает увидеть в действии тебя.
– Альфред, я не нянька, – поморщился Курт раздраженно. – И не придворный лицедей.
– Если Конгрегация прикажет – станешь бабкой-повитухой. Всё, Гессе. Можешь почитать, что это очередная система тренировок, измышленная моим воспаленным извращенным рассудком; будешь обучаться тому, как взять себя в руки, не переломить хребет императорскому телохранителю и не послать к драной матери императорского наследника… Я зайду через полчаса, – сообщил Хауэр непререкаемо, поднявшись и мельком бросив взгляд в окно. – Оба должны быть бодры, веселы и преисполнены радушия.
На всем пути до комнаты наследника Хауэр говорил, не умолкая, тихо, но четко перечисляя все то, чего в присутствии Фридриха фон Люксембурга и его телохранителей не следует делать. Не задаваться… не нарываться… не фамильярничать… не выражаться… не говорить, не смотреть, не дышать. Бруно молча внимал, лишь порою вздыхая и послушно кивая; Курт же, хотя и касалось все это в первую очередь именно его, слушал рассеянно, решая довольно серьезную для него внутреннюю проблему.
Угодив в академию из рядов немалой армии беспризорников, вместе с требуемыми идеями, знаниями и умениями будущий майстер инквизитор впитал и мысль о том, что прежняя его жизнь была греховной, а вечная злоба на мир – ложной. Сейчас он даже мог сказать, когда именно пришло это осознание – пришло вдруг, разом. Курт не помнил в какой именно день месяца это случилось, однако все события того вечера помнились четко.
Это был субботний вечер – тихий весенний вечер, и только келья, где обитал Курт, была шумной и заполоненной гамом: вертлявый, как уж, мальчишка по имени Франк, как и почти всякий вечер, травил байки, которых знал, кажется, нескончаемое количество. Отбой был уже давно, свет в келье не горел, сон уже мало-помалу одолевал всех, но уснуть никто не мог: Франк пересказывал бесхитростную, опошленную народной фантазией историйку о Райнхарде – одну из многих; ничего в ней не было особенного, однако в изложении соседа по келье довольно затасканная байка звучала увлекательно и до колик смешно.
Поначалу Франк говорил шепотом, потом все громче, чтобы перекрыть прысканья и смешки воспитанников, а потом в келье прочно установился галдеж, столь громкий, что просто не мог не привлечь к себе внимания. Разумеется, вскоре дверь распахнулась, и строгий голос повелел всем прекратить шум и спать, и, разумеется, все разом уткнулись в подушки, стихнув, слушая удаляющиеся по коридору шаги. «Ушел, – констатировал третий сосед по келье, Йохан, за коим закрепилось старшинство в их маленькой компании. – Давай дальше». – «Давай завтра, – шепотом отозвался Франк. – Накостыляют еще». – «Давай! – повторил Йохан. – Я эту историю знаю, осталось чуть». – «Так если знаешь, к чему тебе рассказывать?» – хмыкнул Франк, и тот приподнялся на своей лежанке, повысив голос: «Ты со мной еще умничать взялся?» Несколько мгновений в келье было тихо, и наконец Франк неуверенно отозвался: «У меня теперь настроения нет рассказывать». – «Да ладно, – осторожно вклинился Курт, – завтра ж ни свет ни заря на литургию воскресную погонят, выспаться бы. Спать уже хочется». – «Не лезь не в свое дело!» – угрожающе осадил его Йохан.
Обыкновенно, слыша эти слова, он и в самом деле не лез. Не выделяясь средь сверстников ни сложением, ни особым мастерством по части нанесения увечий, исключая разве тех, что пробыли на улицах меньше него или взяты были из чуть более мирного сословья карманников и мелких воришек, Курт предпочитал в крупные ссоры не ввязываться и лишнего внимания к себе не привлекать. Однако сегодня что-то вдруг нашло на него, и он ответил Йохану – ответил так, как отвечать был не должен и, в общем, не хотел.
Разнимать их пришлось стражу, которого позвал Франк. Да, это не отвечало негласным правилам поведения, принятым среди воспитанников, но Курт был бы последним, кто попенял ему за это: если бы не ворвавшийся в келью солдат, Йохан наверняка придушил бы его или разбил голову об пол. Потом были долгие разбирательства, сонный отец Бенедикт, глядящий укоризненно и печально, злой, как сам Сатана, Сфорца, выкрики, обвинения, вопросы, объяснения… И когда Курту с Франком кардинал велел убираться обратно и расходиться по постелям, заперев в карцере одного лишь Йохана, в келье долго еще висела тишина, хотя совершенно очевидно было, что никто из двоих не спал. Лишь спустя долгие несколько минут Франк произнес тихо и нерешительно: «Ты это… спасибо. Он бы меня отметелил, мало б не показалось». – «Да, – отозвался Курт, – зато теперь, когда выйдет, отметелит обоих». Тот смятенно притих, несколько мгновений лежа неподвижно и молча, и спросил все так же шепотом: «Тогда зачем ты влез?». – «Не твое дело», – огрызнулся Курт, завернувшись в одеяло, и отвернулся к стене.
Франк ничего больше не спрашивал и не пытался продолжить разговор, и в келье вновь надолго стало тихо, будто в могиле. Уснуть Курт все не мог, и слышно было, что сосед тоже ворочается под одеялом, пытаясь поудобнее улечься… «Я когда в шайке был, – вдруг для самого себя неожиданно пояснил Курт, не оборачиваясь, – меня там тоже все шпынять пытались. Я там был самый младший». Франк перестал ерзать, однако ни слова не произнес и лишь молча ждал. «И был у меня там приятель, – продолжил Курт, уже жалея, что заговорил. – Он меня прикрывал все время. Если б не он, может, прибили бы уже давно. Такие вот дела. А ты… Ты вообще сопля. И тебя даже я пальцем перешибу. Если тебя прикрыть будет некому, тебя рано или поздно прибьет кто-нибудь. Так что вот так. А теперь спать давай», – подытожил Курт, демонстративно натянув одеяло на голову, и замер, всем своим видом говоря, что продолжать беседы не намерен. Франк тоже лежал, не шевелясь, – со стороны его кровати не доносилось ни звука; и только когда уже сон стал подкрадываться, отяжеляя веки, сквозь легкую дрему послышалось: «Я подумал вот что: это и есть то, что отец Бенедикт говорил».
Курт не ответил, еле сдержавшись, чтобы не рявкнуть на парня и не послать его куда подальше, но прикусил язык, припомнив, за что сам же ринулся бить личину Йохану… «Я подумал, – продолжал меж тем Франк чуть слышно, – что это было бы правильно. Ну, если бы все так жили. Вот как отец Бенедикт говорил: другому не надо делать таких гадостей, которых себе не хочешь, и надо делать такое, что хочешь, чтобы тебе сделали. Вот я сейчас кому спасибо должен сказать? Получается, что тому парню, который за тебя когда-то заступился. Хотя он меня не знает, и я его не знаю, и заступился за меня ты, а выходит, что благодарить мне его надо. А завтра, может, я заступлюсь за кого-то, кто слабей меня. Ну… может же такое быть… А потом он, может, что-то хорошее сделает или мне, или тебе, или даже тому парню, что сделал что-то хорошее для тебя. Вот так оно получается. Вот если бы все так делали…» – повторил Франк со вздохом, и Курт, помедлив, так же тихо отозвался: «Но все делают не так». Еще минуту вокруг стояло молчание, неотвязное, словно часовой, пристально надзирающий за ними, и наконец Франк робко вымолвил: «Но хотя бы мы ведь можем, чтобы так».
Они тогда смогли. Йохан, спустя два дня покинувший карцер, возвратить себе место признанного вожака в их тройке уже не сумел: против двоих, даже когда каждый в отдельности был слабее него, он сделать уже ничего не мог. А тот вечер Курту запомнился навсегда – именно в ту беспокойную ночь щелкнуло что-то внутри, и многое, что прежде проходило мимо, стало теперь мало-помалу водворяться в памяти и в разуме.
Однако выпускник номер тысяча двадцать один, обретя Знак и Печать и выйдя в мир с готовностью servire et tueri[34], обнаружил для себя нежданно, что христианские добродетели, о коих говорилось в академии и каковые, как ему когда-то казалось, куда проще него должны были усвоить законопослушные граждане, затерялись где-то под толстым налетом фальши, стяжательства, жестокосердия в их душах. Мир оказался таким же, как некогда покинутая им улица: выживал сильнейший, наглейший, бесстыднейший.
Разочарование в человеке, столь явственно и внезапно постигшее майстера инквизитора, на многое заставило взглянуть иначе, нежели в первый день выхода из стен академии; в том числе и на собственное служение, которое становилось еще более нужным, чем ему думалось, еще более необходимым – именно потому, что сами по себе, без помощи, без его службы, люди, как оказалось, попросту не способны выжить. Трусость, предательство, глупость, злоба людская – явно не были теми достоинствами, которые способствовали бы восстановлению в подлунном мире хотя бы милосердия, не говоря уже о справедливости. В необходимости своего служения, несмотря ни на что, майстер инквизитор ни разу не усомнился, однако возлюбить объект приложения сил так и не смог. Бруно мог призывать к снисходительности и смирению сколько ему было угодно, мог читать наставления и выносить порицания, однако это уже не могло ничего изменить.
Головных уборов Курт не признавал давно – никаких, даже в самую отвратительную погоду: отсутствие шапки лишало необходимости снимать ее при приближении тех, кто привык видеть именно и только такое приветствие и признание своего status’а. Стальная бляха, на первых порах носимая под курткой, теперь не извлекалась при необходимости, а висела всегда поверх, на виду, если обстоятельства не требовали сокрытия своей должности. Взгляд давно не опускался ни перед кем, когда осознался тот факт, что никто не может повысить на него голос, высказать дерзость, а тот, кто рискнет это сделать, ставится на место двумя словами или одним движением. Уже не только в рассудке, но и в каждом нерве осталась привычка к тому, что должностных лиц можно попросту игнорировать, с правящим герцогом коротко поздороваться, а любому духовному лицу – в лучшем случае мимоходом кивнуть.
Сегодня, однако, речь шла не о магистратском канцлере и не о графе с многомильной родословной, сегодня, сейчас, спустя пару минут, предстояло войти в комнату, где будет необходимо должным образом поприветствовать наследного принца Империи. При мысли о том, как это полагалось бы сделать по всем правилам этикета, относился ли он к рыцарю фон Вайденхорсту или же следователю Гессе, пусть и первого ранга, пусть и Конгрегации, шея каменела, колени начинало ломить, и сгибаться они отказывались даже для того, чтобы сделать следующий шаг. Разумеется, были на свете люди, и кое-кого он знавал лично, кто сумел бы проделать все это свободно, хладнокровно и даже сохранив при том нимало не поколебавшееся достоинство, не только внутреннее, но и вполне отчетливо выказанное внешнее. А вот у него самого с этим явно наблюдались проблемы.
За многие годы службы играть доводилось, и играть многие образы, и вполне успешно, однако исполнить роль майстера инквизитора Гессе, себя самого, с искренним смирением и добровольно гнущего спину, не говоря уж о коленях, и воспринимающего сие как должное… Это просто невозможно. По крайней мере, когда речь идет о зеленом юнце, мальчишке, ничем с прочими не разнящемся, кроме принадлежности к определенному семейству и некоторой смышлености, что, впрочем, особенной похвалы и не заслуживало, ибо оставаться идиотом в пятнадцать лет было бы ad minimum странно. Некоторого одобрения этот малолеток, конечно, был достоин, ибо сумел вытерпеть два месяца опекунства Хауэра и не запроситься домой со слезами и плачем, однако между одобрением и преклонением различие имелось весьма существенное. Тех, перед кем Курт (и то в душе) преклонялся, можно было пересчитать по пальцам одной руки. И августейшее дитятко в их число уж точно не входило.
Разумеется, как упомянул уже все тот же Хауэр, если это потребуется Конгрегации – всенародная знаменитость и известный спесивец Курт Гессе станет и бабкой-повитухой, и придворным лицедеем, и даже смиренным верноподданным. Однако у личностей вроде майстера инквизитора, как не раз уже с недовольством отмечали его многочисленные начальники, зачастую имелось собственное мнение о том, что именно пойдет на пользу делу и Конгрегации вообще. Проблема заключалась в том, что на данный момент он этого все еще не решил, хотя от его поведения сейчас будет зависеть многое, и далеко не только лишь отношение принца в предстоящие недели, а именно то самое благо Конгрегации.
– Ждать, – потребовал Хауэр, остановившись перед закрытой тяжелой дверью в одном из коридоров, заставив и без того сумрачные мысли сгуститься тяжелыми тучами. – И, Бога ради, Гессе… – начал он и, не докончив, просто погрозил кулаком, им же стукнув в доски двери. – Словом, ты меня понял.
– А то, – отозвался Курт вполне безмятежно, сумев даже одарить инструктора подчеркнуто дипломатичной улыбкой.
«Осталось понять себя самого», – докончил Курт мысленно, ощущая на себе косой взгляд Бруно, подозревающий в половине смертных грехов по меньшей мере. В том, что тот видит его насквозь, Курт никогда не сомневался; быть может, именно по этой причине напарник никогда даже не заикнулся о том, чтобы, приняв монашеское звание, а после – и священническое, проследовать по этому логическому пути и далее, уйдя с оперативной службы. Бруно, говоря, что опасается оставить его в одиночестве во благо окружающего мира и его самого, беспечно ухмылялся, однако что-то подсказывало, что шутки в этих словах всегда было маловато.
На стук Хауэра отперли не сразу, а лишь после краткой, но вдумчивой переклички из-за закрытой створы, и после недолгого громыхания засова дверь приоткрылась, обнаружив на пороге зрелище вполне ожидаемое. Быть может, несколько лет назад Курт ждал бы увидеть среди телохранителей столь высокой персоны тех, кого представители всех сословий без исключения кличут одним и тем же именованием «мордоворот из стражи», однако долгий опыт общения как с мордоворотами, так и со стражами несколько исправил сложившийся образ. Человек на пороге вполне соответствовал его ожиданиям: не коротышка, однако и не верзила, не упирающийся в косяки плечами, хотя кольчуга на нем и не висела. Принадлежности к неким высшим сферам не выдавали ни украшенные накидки, ни гербовый камзол; о важной службе и как следствие – хорошей постоянной оплате говорило качество выделки любой кожаной детали его одежды, от ворота до сапог, а также то, что кольчуга явно была тонкой и легкой, а стало быть – дорогостоящей. Было множество и множество мелочей, демонстрировавших, что не простой боец стоит сейчас на пороге, оглядывая гостей. О качестве же самого бойца позволяло судить не только то, что на подобную службу его приняли, но и нечто трудноуловимое в его лице, из-за чего даже обыватель с ходу отличает «мордоворотов из стражи» от тех, кого принято величать «бандитскими рожами». Оставалось только гадать, где именно и как «доверенный человек Императора» нашел столь любопытных телохранителей для будущего престолодержца.
Подобных личностей внутри небольшой комнаты, почти во всем сходной с его собственной, оказалось еще четыре. Итак, приветствовать гостей вышло все сообщество. Вряд ли это означает, что торжественное вкушение каши (или что там за изыски сегодня на обед по плану Хауэра) будет проходить при всем этом собрании: стол, отстоящий чуть в стороне от окна, мог вместить не более четверых, зато в стене слева темнела дверь, явно ведущая в смежную комнату, куда наверняка и удалятся все лишние.
– Особо уполномоченный следователь первого ранга Курт Игнациус Гессе фон Вайденхорст, – оповестил Хауэр безо всякой торжественности и как-то походя, словно сообщив окружающим, как зовут его малолетнего сына, по глупости вбежавшего в зал, где собрались взрослые. – Superadjutor inquisitoris[35], отец Бруно Хоффмайер. Его Высочество принц Фридрих фон Люксембург, – прибавил он тоном уже другим, в котором сквозило все то, что уже было высказано им по дороге к этой комнате.
– Benedictio Domini sit vobiscum[36], – глядя в пол перед собою, а оттого словно обратившись ко всем разом, отозвался Бруно, и возникло острое желание со всей дури ткнуть напарника кулаком в ребра. Выкрутился, монашья душа…
– Мое почтение, – ляпнул Курт, уже не думая, и так же неожиданно для самого себя изобразил в сторону юнца, стоящего за спинами вооруженных людей, короткий приветственный кивок.
Хауэр тихо втянул воздух, словно боясь задохнуться, и один из телохранителей, нахмурившись, поджал губы, пронзив пришельца взглядом, похожим на ледяной отточенный клинок. Судя по некоторым деталям в одежде и вооружении, блюстителем нравов был барон Ульбрехт фон унд цу Редер. А судя по этому взгляду, сейчас Курт стоял в шаге от обретения злейшего врага на всю оставшуюся жизнь.
– Майстер Гессе, – столь же коротко кивнув в ответ, подчеркнуто благосклонно отозвался Фридрих и приостановил взгляд на Бруно. – Святой отец.
Барон не изменился в лице, не произнес ни слова, взгляд не потеплел и не стал менее пронзительным, из чего Курт сделал вывод, что пусть не злейший враг, но, по меньшей мере, недоброжелатель им все же в этот момент обретен был. Что ж, если верить Бруно, это всегда являлось едва ли не его наибольшим талантом…
Хауэр заметно расслабился, медленно переведя дыхание, осознав, видимо, что его высокий гость не намерен немедленно отдавать приказы о рубке голов и пребывает в благостном расположении духа. Одному из телохранителей инструктор махнул рукой молча, и тот, так же безгласно кивнув, двинулся к двери.
– Даю Вашему Высочеству… – Хауэр замялся, бросив взгляд на Курта, и докончил: – Даю полчаса, учтя ситуацию. Через полчаса, после трапезы, я поднимусь за вами, и – милости прошу на плац. Свою нынешнюю норму вы, мягко скажем, еще не отработали.
Неведомо, как именно опозорился на сегодняшней тренировке императорский наследник, но взгляд на миг опустил.
– Да, – с усмешкой согласился Фридрих. – Вынужден признать. Эта наука впрямь нелегко дается, – вздохнул он, когда дверь за спинами ушедших вновь заперли, и повел рукой, пригласив майстера инквизитора с помощником сесть.
На сей раз Курт не стал шокировать общественность и дождался, пока наследник усядется первым. Прочие телохранители тихо и беззвучно исчезли в соседней комнате, оставив, однако, дверь приоткрытой; барон не двинулся с места и все так же стоял у стены чуть в отдалении, следя за происходящим с откровенно неприязненной тенью в глазах.
– О том, что здесь придется несладко, – продолжил Фридрих, – меня предупреждали, тем не менее действительность превзошла все мои ожидания. Боюсь, превзойти ожидания майстера Хауэра мне не удастся.
– Тех, кому это удалось, не существует в природе, – утешил его Курт, присев напротив, и Бруно, помявшись, выбрал место слева от наследника. – Единственный, кто регулярно превосходит ожидания Альфреда, – это он сам.
– Он говорит так же о вас, майстер Гессе, – возразил Фридрих. – И столь же регулярно ставит вас в пример.
– Не слушайте, – посоветовал Курт наставительно. – Сказки.
– Которые рассказывает вся Империя, – полувопросительно уточнил наследник, и он пренебрежительно поморщился:
– Народные сказания – живучая штука.
– А вы скромник, – негромко констатировал барон, явно не считая более нужным сдерживать распирающие его чувства. – Вопреки сказаниям. Да, думаю, можно согласиться с вами, народная молва – вещь обманчивая… К слову, как к вам надлежит обращаться – «майстер инквизитор» или «господин фон Вайденхорст»?
Фридрих, и без того прямой, точно костыль, распрямился еще больше, метнув в сторону блюстителя своей безопасности недобрый взгляд, однако промолчал. Любопытно. Ни отповеди за то, что влез в разговор, ни попыток поставить на место… Слабость характера или просто это место довольно высоко?
– Сообразно обстоятельствам, – отозвался Курт доброжелательно и, помедлив, прибавил: – Господин… «фон унд цу», «фон» или «цу» Редер?
«Что ты вытворяешь?» – явственно прочиталось в глазах Бруно, напрягшегося, как тетива; отвернувшись от напарника, Курт наткнулся на уже совершенно оледеневший взгляд императорского телохранителя, выдержав его с подчеркнутым равнодушием.
– Сообразно воспитанию, – ответил тот сжато, и прежде, чем Курт успел поинтересоваться, чьему именно, наследник чуть повысил голос, не дав ему высказаться:
– И все же, майстер Гессе, о вас ходят не сказания – легенды. Я готов допустить, что слава, разошедшаяся в народ, прирастает со временем всевозможными преувеличениями и вымыслом, однако же, что касается майстера Хауэра – он не производит впечатление сплетника. А от него я наслушался такого, что до сей поры не могу решить, восторгаться ли мне или завидовать.
– Взять на вооружение, – порекомендовал он. – Это лучше всего. Не знаю, что именно Альфред рассказал о моих талантах, но, если ваше внимание впрямь привлек какой-то из них, не вижу причин к тому, чтобы запнуться на ступени, где расположилась зависть.
– Я не тешу себя надеждой, что в обозримое время сумею подняться выше, – с сожалением вздохнул Фридрих. – Разве что майстер Хауэр согласится уделять мне и впредь свое время, а отец сумеет сделать так, чтобы это стало возможным. Хотя многие полагают, что умения, которые я постигаю здесь, не будут самыми востребованными в моей жизни.
– А как полагаете вы?
– Я полагаю – как знать. Я полагаю, что в наше время произойти может все, что угодно, а мое положение в этом мире и вовсе вещь сложноопределимая и довольно-таки шаткая. Сегодня я выстраиваю свои планы и, в целом, наслаждаюсь бытием, а какой опыт мне может потребоваться завтра – одному Господу известно… – на стоящего за своей спиною барона Фридрих оглянулся одними глазами, вскользь, и, сбавив серьезность, беспечно передернул плечами: – Ну а кроме того, мне все это просто интересно, как и любому представителю мужской части человечества. Ведь, насколько я знаю, святой отец, и вы немногим отстаете от майстера Гессе?
– Как он сказал – сказки, – возразил Бруно с улыбкой. – В последнее время мне нечасто доводится оказаться на оперативной службе: всё больше в библиотеке или архиве, а уж о том, чтобы изыскать время на посещение этого лагеря, и речи не идет. Если удается раз в год, быть может, на пару недель – уже удача; посему от него я отстаю весьма существенно.
– Бог с ними, с достижениями на плацу, – возразил Фридрих уверенно, – я делаю свои выводы из иных предпосылок. Вы на одной службе вот уже девять лет, и там, где был майстер Гессе, были и вы, а именно – в Хамельне, где столкнулись с Крысоловом, в Пильценбахе, где вас окружали орды поднятых умерших и опытный некромант… Вас не было, когда приключилась история со стригами в Ульме, однако же, когда на одинокий трактир у пустой дороги напала стая ликантропов, там вы были. Такое не пройдет, оставшись в живых, человек без некоторых, вполне определенных, умений. Да, – кивнул наследник с усмешкой, когда Бруно взглянул на него удивленно. – Я все о вас знаю – о вас обоих. О вас знает всякий в Германии, однако мне все же известно несколько больше, а главное достоверней, нежели прочим – согласно специфике моего положения. Посему, господа, не отрекайтесь от очевидного.
– Сдаюсь, – согласился Курт, – вы правы. Мой помощник – ратный гений. О себе даже не знаю, что и сказать… И что же из этого следует?
– Хорошо, я буду откровенен, майстер Гессе: я положил немало сил на то, чтобы отец выпросил вас у Конгрегации на месяц, и теперь желаю увидеть, на что же вы в самом деле способны, – пояснил Фридрих и, наткнувшись на его взгляд, поправился: – Если вы не станете возражать.
– А я могу возразить?
– Можете, – ответил за наследника фон Редер. – Но на вашем месте я бы двадцать раз подумал, прежде чем это сделать.
– Ульбрехт, – требовательно выговорил Фридрих, и барон чуть склонился:
– Прошу прощения, Ваше Высочество. Мне показалось, что мое вмешательство необходимо.
– Вам показалось, – подтвердил тот холодно, не оборачиваясь, и продолжил с прежней благожелательностью: – Вас никто не станет принуждать служить мне предметом развлечений, майстер Гессе, я всего лишь хотел увидеть собственными глазами то, о чем столько слышал, и надеюсь, что вы мне не откажете. Я прошу вас об этом, если угодно.
– Даже при моем огромном стремлении угодить вашим желаниям, с этим будут некоторые проблемы, – серьезно заметил Курт. – Ни стригов, ни ликантропов под рукою не имеется, мертвые почиют, как им и полагается, in pace[37], посему я не смогу продемонстрировать вам все то, о чем ходят бесчисленные слухи. Избиение же беззащитного чучела, я полагаю, вас не удовлетворит.
– А я полагаю, – возразил Фридрих, – что майстер Хауэр, если обратиться к нему с этой просьбой, измыслит, каким образом поразить меня, представив ваши умения в выгодном свете. Это будет приятно всем: он получит удовольствие от созерцания моей ошеломленной физиономии, я – от наблюдения живой легенды воочию.
– А я?
– Скажите, чего бы вам хотелось, майстер Гессе, – на миг запнувшись, предложил тот. – Если это в моих силах – вы это получите.
– Даете слово? – уточнил Курт с неподдельным интересом.
– Послушайте-ка, майстер инквизитор… – начал фон Редер почти угрожающе, и наследник снова повысил голос, не позволив ему закончить:
– Ульбрехт! Да, – согласился Фридрих, помедлив. – Даю слово. Все, что в моих силах. Только, майстер Гессе, многого я бы на вашем месте от меня не ждал: как я уже говорил, мое положение не отличается большим количеством возможностей, привилегий и влияния. Даже на отца, если говорить откровенно. Но, полагаю, ради вас и он пойдет на многое.
– Что ж, пусть так. Согласен. Продемонстрирую свои способности, как только вы или Альфред решите, каким образом это можно будет сделать.
– И чего вы захотите получить от меня взамен, майстер Гессе?
– Я здесь застрял на месяц, – напомнил Курт. – Думаю, за четыре долгие недели я что-нибудь выдумаю.
Стук в дверь прозвучал как раз вовремя, не позволив фон Редеру, если у него и было такое желание, произнести очередное порицание. Перекличка в духе «стой, кто идет», в точности такая же, как и при его появлении в этой комнате, прозвучала вновь, и в раскрывшуюся дверь прошагал солдат местной стражи в сопровождении уведенного Хауэром телохранителя. Оберегатель жизни и здравия наследника нес гору мисок и ложек, солдат – накрытый крышкой котелок, из которого все же просачивался слабый крупяно-мясной запах. Дверь за вошедшими заперли снова, и за распределением принесенной пищи барон Ульбрехт фон унд цу Редер следил, как бережливый торговец за развесом драгоценной пряности.
В раздаче снеди принимал участие и телохранитель, послушно подставляя миски одну за другой. О том, что такая услужливость не всегда имела место, Хауэр уже успел поведать, сдабривая свой рассказ злорадными ухмылками. Явившись в лагерь, сопровождение юного принца не сразу втянулось в местную жизнь, пытаясь бунтовать против установленных порядков. Ради безопасности наследника пища из общего для всех котла отделялась в этот самый котелок в присутствии телохранителя; и черпак, и котелок отмывались тщательнейшим образом при нем же, после чего один из стражей поднимал съестное в комнату так же под присмотром. На требование помочь, а именно – нести либо посуду, либо котел, тот поначалу крутил носом, отмалчиваясь, но всем своим видом выказывая, что не дело личной охраны принца заниматься столь низменным трудом. Посовещавшись с Хауэром, при следующей раздаче доставивший обед страж обнес одну из мисок, демонстративно уйдя прочь с одной порцией. Фон Редер, к его чести, за подчиненного не вступился, принц промолчал, и в следующий раз гордый воитель покорно исполнил роль разносчика.
Когда опустевший котелок унесли, плошки (и в самом деле с кашей, заправленной мясом) поделили меж телохранителями, оставив на столе четыре. Стало быть, барон будет присутствовать, вывел Курт, переглянувшись с помощником. Тот поджал губы, сделав своему начальству страшные глаза, и он так же одним взглядом отмахнулся: разжигать распрю впредь Курт и без того не намеревался, если, разумеется, господин потомственный рыцарь станет вести себя должным образом.
– Ваше Высочество, – строго одернул фон Редер, когда наследник придвинул одну из мисок и взялся за ложку, и Фридрих, коротко и чуть смятенно взглянув на своих гостей, поморщился:
– Ульбрехт, это глупо. Не позорьте меня.
– Я выполняю свою работу, – отозвался тот категорично, пододвинув миску к себе. – И чье бы то ни было мнение об этом здесь несущественно.
Еще горячую, только с огня, кашу барон положил в рот осторожно и проглотил, поморщась. Минуту он стоял неподвижно, точно прислушиваясь, глядя в столешницу перед собою; наконец, медленно переведя дыхание, положил ложку на стол и кивнул, усаживаясь:
– Можно.
– Есть отличный способ меня отравить, – с некоторым смущением принявшись за обед, выговорил Фридрих. – Просто добавить яд в пищу шесть раз подряд, и, когда телохранители кончатся, настанет моя очередь.
– Или использовать яд, который проявляет свое действие спустя несколько часов, – пожал плечами Курт, и фон Редер, на миг замерев, продолжил есть с видом полнейшего равнодушия.
– Это не означает, – не поднимая к собеседнику взгляда, произнес он, – что я должен пренебрегать правилами безопасности – хотя бы теми, что мне доступны.
– Это глупо, – повторил наследник убежденно. – Если на то пошло, при дворе меня убить куда проще, нежели здесь: там никто не следит за моим питанием, никто не пробует предназначающуюся мне пищу и не ходит за мною круглые сутки, не выпуская из виду. Или в моих многочисленных путешествиях по Империи, хоть во все тех же германских пфальцах. Там я могу за весь день не попасться никому на глаза, оставаясь в одиночестве и беззащитности.
– Вам лишь так кажется, Ваше Высочество, – возразил Бруно с уверенностью. – Думаю, тем, кто отвечает за вашу безопасность, известно с достоверностью, куда вы направляетесь и когда, в какое время просыпаетесь или отходите ко сну, кто общается с вами и с кем общаетесь вы. Просто вы этого не видите.
– Понимаю, святой отец, – со вздохом отмахнулся тот. – Но, как показывает история, никакая стража не убережет, если кто-то всерьез поставит себе цель добиться моей смерти, посему все, что здесь происходит…
– …все равно необходимо, – докончил за него Курт, уловив, как барон на долю мгновения вскинул к нему сумрачный взгляд. – Все та же история обнаруживает порою случаи вопиющей безалаберности, когда элементарные правила, соблюденные вовремя и с нужным тщанием, могли бы оградить от беды. Вас угораздило родиться тем, кем вы родились; увы, это подразумевает некоторые правила вашего бытия. Все, что остается, – стерпеться с этим и принимать как часть жизни, вроде завтрака или одевания. Со временем привыкнете.
– Говорите в точности, как отец, – заметил Фридрих, и он наставительно кивнул:
– Лишнее подтверждение правоты этих слов.
Наследник престола неопределенно повел плечом, то ли согласившись, то ли возразив, и на минуту повисло молчание, сопровождающееся лишь стуком ложек по стенкам мисок.
– Неделю назад, – прервал тишину Фридрих, – было свежее мясо, не солонина. Это был праздник. Третьего дня – рыба. Я был на седьмом небе от счастья. Хотя в последнее время я стал до удивления непривередливым: пока не оказался здесь, я и помыслить не мог, насколько вкусной может быть просто каша. В некоторые дни мне кажется, что я готов съесть все, что поставят, – попросту вареное зерно, любое, без приправ и соли, траву, кости, хрящи; всё. Не хочу сказать, майстер Гессе, что моя жизнь сделала меня изнеженным, но здешний распорядок – это что-то похожее на преддверие ада. И ведь я понимаю: мне выпала даже не десятая доля того, что проходят бойцы зондергрупп… или вот вы. И над вами, полагаю, майстер Хауэр измывался гораздо изощренней, нежели надо мною.
– Бывало, – согласился Курт; наследник усмехнулся, кивнув на миску перед собой:
– Говорят, что физическая нагрузка тотчас после приема пищи вредна. Однажды я сказал ему об этом.
– Напрасно.
– Согласен, – покривился Фридрих. – На следующий день он оставил меня голодным. А еще через день накормил вдоволь…
– …и погнал на пробежку вокруг монастырского корпуса, – договорил за него Курт и кивнул, когда тот молча и вопрошающе поднял брови: – Да. И со мной он проделывал то же самое.
– «Противник не станет ждать, покуда вы переварите свой обед…»
– И практика показала, что он прав. Опасность может обрушиться когда угодно – днем, ночью, когда вы в постели или за столом, когда мутит от голода или распирает от изобильной трапезы. Быть может, лишь ваши лета препятствуют Альфреду совершить одно из самых жестоких своих издевательств, каковому он однажды подверг меня, дабы провести тренировку, по его словам, «приближенную к реальности». Однажды вечером он явился ко мне в комнату с пивом. Мы хорошо убили вечер, отлично побеседовали. Расслабились. Точнее, расслабился я. Потом Альфред вышел и возвратился с вином… Беседа пошла еще легче. Так мы добрались до шнапса, и вечер закончился около полуночи. А в половине третьего я проснулся от хорошего пинка и, прежде чем сумел возвратиться к реальности, уже был избит до состояния полутрупа. Ведь враг – он не только не будет ждать, когда растворится съеденный мною ужин, он не станет также дожидаться, пока выветрится все выпитое с этим ужином… Он уже оставлял вас без сна?
– Пока Господь миловал, – отозвался Фридрих, настороженно уточнив: – И такое будет?
– Можете не сомневаться, – кивнул Курт, сокрушенно качнув головой. – Похоже, я невольно выдал одну из его тайн. Что ж, будьте готовы к тому, что однажды вам доведется выйти на тренировку после двух суток бодрствования – для начала. Хотя, возможно, он сочинил и нечто новое, как знать; Альфред в этом смысле весьма изобретателен.
На внезапный стук в дверь фон Редер обернулся напряженно, медленно отложив ложку, и неспешно поднялся, приблизившись к порогу.
– Кто? – осведомился он недобро и, услышав голос Хауэра, отпер, глядя на вошедшего с откровенным недружелюбием.
– Попрошу на плац, – без предисловий пригласил инструктор невозмутимо.
– Вы дали мне полчаса, – напомнил наследник, и тот пожал плечами:
– А жизнь, Ваше Высочество, полна неожиданностей. Прошу за мной.
– Об этом я и говорил, – подытожил Курт, и Фридрих вслед за ним неохотно поднялся, с заметным сожалением глядя на свою недоеденную порцию и пустые миски соседей по столу.
Ни он, ни даже фон Редер не высказали ни слова возражения, и вслед за инструктором, сопровождаемый бароном и еще двумя телохранителями, наследник шагал хоть и понуро, но безропотно.
Что занимало умы рядовых членов штата охраны наследника, было неизвестно: вслух ни один из них до сих пор не сказал ни слова, а по их взглядам можно было понять лишь то, что все окружающие полагаются ими пустым местом в лучшем случае. Фридрих, заранее предупрежденный о том, что его ждет, свыкся с собственным подчиненным положением на удивление скоро, однако фон Редер доставлял изрядные проблемы не одну неделю, невзирая на то, что вместе с новым подопечным Хауэру была передана также грамота за подписью и печатью Императора. Грамота наделяла старшего инструктора особыми полномочиями, позволяя выделывать с учеником все, что только заблагорассудится, исключая создание условий, опасных для жизни и грозящих непоправимым ущербом здоровью.
Должным образом осознавая ситуацию, престолоблюститель также заранее оговорил все, что касалось словесного общения, понимая, что инструктор на плацу не станет и, если говорить беспристрастно, не должен отвешивать поклоны, запинаясь и путаясь в длинных титулах, а привыкшему к придворной жизни юнцу некоторая смена обстановки в этом смысле не помешает. Фон Редер же явно имел собственное мнение на этот счет, в корне расходящееся с мнением своего венценосного работодателя, и первое время тренировки регулярно прерывались его попытками поставить зарвавшегося хама-инструктора на место, каковые попытки заканчивались только после обширного цитирования императорского удостоверения. Теперь, если верить Хауэру, недовольство барона выражалось больше молчаливо, взглядами, или едва слышно, что учебному процессу уже не мешало.
Судя по всему, потомственному рыцарю пришлось сделать над собою усилие немыслимое, смирив себя перед инструктором, который, строго говоря, являлся всего лишь горожанином, рядовым солдатом городской стражи, некогда за особые таланты взятым на службу Конгрегацией, и не обладал даже такой малостью, бывшей в активе Курта, как пожалованное рыцарское звание. Наверняка фон Редер надеялся, что с появлением майстера инквизитора появится и некоторая отдушина: касательно него никаких распоряжений не было, а положение на сложной и долгой лестнице светских титулов он занимал незначительное. На нем барон, лишенный возможности дерзить инструктору, явно рассчитывал отыграться за все свои душевные страдания, однако Курт, как бы ни обязывала его должность к сочувствию мирянам, подниматься до столь смиренных высот сострадания и быть безответной мишенью не намеревался. Ему, кстати заметить, никаких письменных указаний, говорящих о неприкосновенности придворного телохранителя, не поступало тоже.