Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант). НОВОЕ УСТРОЙСТВО ИМПЕРИИ (Эдвард Гиббон)

Насколько правление Диоклетиана было более славным, чем у любого из его предшественников, настолько же его происхождение было ниже и презреннее, чем у них. Могучие голоса заслуг и грубой силы и раньше часто заставляли умолкнуть знатность рода с ее абстрактными правами, но до этого времени свободная и находившаяся в рабстве части человечества были строго отделены одна от другой. А родители Диоклетиана были рабами в доме римского сенатора Анулина, и сам он не имел никакого родового имени, кроме того, которое образовал себе от названия маленького городка в Далмации, откуда была родом его мать. Однако его отец, вероятно, добился свободы для всей семьи и вскоре после этого поступил на должность писца, которую обычно исполняли люди его звания. Благоприятные предсказания оракулов, а вернее, сознание собственной большой одаренности направили его честолюбивого сына на военную службу и вселили в него надежду на удачу. Было бы очень любопытно проследить за хитрыми уловками и случайными обстоятельствами, которые в конце концов позволили ему исполнить эти пророчества и показать свои достоинства всему миру. Диоклетиан был назначен наместником Мезии, затем возведен в консулы, после этого получил высокую командную должность в охране дворца. Он отлично проявил свои способности в Персидской войне, и после смерти Нумериана раб, по признанию и оценке его соперников, был объявлен самым достойным претендентом на императорский трон. Религиозное благочестие сыграло с Диоклетианом злую шутку: у его соправителя Максимиана оно смягчало свирепость дикого нрава, а самому Диоклетиану вредило, заставляя подозревать его в недостатке личного мужества. Трудно было бы убедить нас в трусости солдата удачи, который заслужил и долго сохранял уважение легионов и благосклонность стольких воинственных государей. Но иногда и клевета бывает такой умной, что точно выбирает для нападения самое уязвимое место. У Диоклетиана всегда хватало мужества на то, чтобы выполнять долг и действовать в соответствии с обстоятельствами, но похоже, что он не обладал той благородной отвагой, которая заставляет героя искать опасности и славы, презирать хитрость и дерзко требовать верности от равных ему. Дарования Диоклетиана были скорее полезными, чем блестящими, – сильный ум, отточенный жизненным опытом и изучением людей; находчивость и прилежание в делах; хорошо рассчитанная смесь щедрости и бережливости, мягкости и строгости; продуманная на много шагов вперед хитрость под видом солдатской прямоты; постоянство в преследовании своих целей и гибкость в выборе средств, которые он умел менять; и прежде всего – великий дар подчинять и свои, и чужие страсти интересам своего честолюбия и окрашивать это честолюбие в самые подходящие на данный момент оттенки справедливости и любви к общественному благу. Как Август, Диоклетиан может считаться основателем новой империи; подобно приемному сыну Цезаря, он проявил себя больше как государственный деятель, чем как воин, и оба эти государя никогда не применяли силу, если могли достичь своей цели политическим путем.

Победа Диоклетиана выделяется из всех своей мягкостью. Народ, который привык рукоплескать завоевателю за милосердие, если обычные наказания – смертную казнь, ссылку и конфискацию имущества он применял с хотя бы малейшей умеренностью и беспристрастием, теперь был самым приятным образом удивлен, когда увидел, что огонь гражданской войны полностью угас на поле боя. Диоклетиан приблизил к себе Аристандра, первого советника семьи Каров, пощадил жизнь, имущество и достоинство своих противников и даже оставил на прежних должностях большинство сторонников Карина. Вполне вероятно, что к такому человечному поведению хитрого далматинца могло отчасти побудить благоразумие: из этих слуг многие купили его благосклонность тайным предательством, а в других он уважал благодарную верность господину в его несчастье. Аврелиан, Проб и Кар умели верно судить о людях; они заполнили государственные и военные административные учреждения, которых тогда было мало, служащими, чьи достоинства выдержали испытание делом и чье увольнение повредило бы обществу и не послужило бы интересам преемника. Однако такое поведение показало римскому миру, что новое царствование обещает стать прекрасным, и сам император громко подтвердил это благоприятное мнение, подчеркнуто заявив, что из всех добродетелей, которыми обладали его предшественники, он больше всего стремится подражать философскому человеколюбию Марка Аврелия Антонина.

Первое большое дело Диоклетиана после вступления на престол, казалось, подтверждало его искренность и умеренность: по примеру Марка Аврелия новый император назначил себе соправителя. Им стал Максимиан, которому был присвоен сначала титул цезаря, а затем августа. Но причины для такого поступка и избранная при этом цель у Диоклетиана были совершенно не те, что у его горячо любимого предшественника. Марк Аврелий, надев пурпур на молодого любителя роскоши, уплатил ему долг благодарности и, если говорить правду, сделал это за счет счастья страны. Диоклетиан же, разделив труды правления с другом и тоже солдатом в опасное для страны время, укреплял этим оборону как востока, так и запада империи. Максимиан родился в крестьянской семье и, как Аврелиан, недалеко от Сирмиума. Безграмотный и не считавшийся с законами, он и на вершине власти имел деревенскую внешность и манеры, которые выдавали его низкое происхождение. Война была единственным делом, которое он знал. За свою долгую военную службу он отличился на всех границах империи. Хотя его военные таланты были больше умением подчиняться, чем умением командовать и, возможно, он никогда бы не достиг вершины полководческого искусства, благодаря своей отваге, постоянству и опытности он был способен выполнять самые трудные предприятия. Пороки Максимиана были не менее полезны для его благодетеля, чем достоинства. Неспособный к жалости и не боявшийся последствий своих поступков Максимиан был подходящим исполнителем для любого жестокого дела, которое хитрый Диоклетиан мог посчитать необходимым, но не желал признавать своим. Как только кровавая жертва на алтарь благоразумия или мести была принесена, Диоклетиан своевременным заступничеством спасал немногих уцелевших, которых и не собирался наказывать, мягко осуждал своего сурового соправителя за излишнюю строгость и наслаждался тем, что их противоположные принципы правления обычно характеризовали сравнением «железного и золотого веков». Несмотря на разницу характеров, императоры сохранили на троне дружбу, связавшую их, когда они были частными лицами. Максимиан при своем высокомерном и буйном нраве, который позже оказался таким губительным для него и для народа, привык уважать гений Диоклетиана и признавал превосходство разума над грубой силой. То ли из гордости, то ли из суеверия императоры приняли почетные имена. Диоклетиан назвался Иовиус – «подобный Юпитеру», а Максимиан – Геркулиус – «подобный Геркулесу». Пока всевидящая мудрость Юпитера поддерживает движение мира, говорили купленные ими ораторы, невидимое оружие Геркулеса очищает мир от чудовищ и тиранов.

Но даже всемогущество Иовиуса и Геркулиуса было неспособно выдержать тяжесть правления империей. Благоразумный Диоклетиан обнаружил, что империи, со всех сторон осаждаемой варварами, нужно было иметь по большой армии и по императору с каждой стороны света. Для этого он решил опять разделить на части свою слишком громоздкую ношу и дать двум военачальникам, чьи достоинства были проверены в деле, такую же, как у него, долю высшей власти вместе с низшим титулом цезарь. Сан младших носителей императорского пурпура получили Галерий, носивший прозвище Арментариус – Пастух из-за того, что в начале жизни был пастухом, и Констанций, прозванный Хлор, то есть Бледный, за бледный цвет лица. Говоря о родине, происхождении и нраве Геркулиуса, мы уже рассказали, каковы они были у Галерия, которого часто и не без оснований называли младшим Максимианом, однако похоже, что во многих отношениях младший Максимиан был и добродетельнее, и талантливее старшего. Констанций был не такого низкого происхождения, как его товарищи по правлению. Его отец Евтропий был одним из известнейших и знатнейших аристократов Дардании, а мать была племянницей императора Клавдия Готского. Хотя молодость Констанция прошла на военной службе, нрав у него был мягкий, а манеры учтивые, и народ уже давно признавал его достойным того сана, которого он в конце концов достиг. Чтобы упрочить политический союз союзом семейным, каждый из императоров стал приемным отцом одного из цезарей. Диоклетиан усыновил Галерия, а Максимиан – Констанция, и каждый, заставив своего приемного сына развестись с прежней женой, выдал за него замуж свою дочь. Эти четыре государя поделили между собой обширную территорию империи. Констанцию была поручена оборона Галлии, Испании и Британии; Галерия поместили на берегах Дуная в качестве защитника иллирийских провинций; владениями Максимиана стали считаться Италия и Африка, а себе Диоклетиан оставил Фракию, Египет и богатые страны Азии. Каждый из правителей был верховным владыкой на управляемой им части империи, но их совместная власть распространялась на всю территорию монархии и каждый был готов помочь собратьям по власти советом или присутствием. Цезари и в своем высоком сане чтили величие императоров, и три младших по возрасту правителя неизменно платили благодарностью и послушанием творцу их высоких судеб. Среди них не было места подозрительности и зависти к могуществу другого, и кто-то сравнил их на редкость удачный союз с хором, в котором умелый глава создает и поддерживает гармонию голосов.

Эта важная мера была принята лишь примерно через шесть лет после того, как был взят в соправители Максимиан; эти годы не прошли без памятных событий. Но для большей понятности рассказа мы предпочитаем сначала описать более совершенную структуру управления империей, которую установил Диоклетиан, и лишь потом рассказать о том, что произошло за время его правления. В этом рассказе мы будем придерживаться естественного порядка событий, а не дат, принятых в весьма сомнительной хронологии.

Максимиан подавил крестьянское восстание в Галлии. Караузий, захватив власть над флотом, находившимся в Ла-Манше, надел императорский пурпур в Британии, но был вскоре убит, и его смерть позволила Констанцию вернуть Британию под свою власть. Оба цезаря вместе защитили границы на Рейне и Дунае. Диоклетиан же, подавив мятеж в Египте, занялся делами Востока. Он посадил на престол Армении Тиридата, друга Рима, уступил Персии провинции, расположенные за Тигром, и заключил с ней мир, продолжавшийся сорок лет.

Как только начался двадцатый год правления Диоклетиана, император отметил в Риме торжественным триумфальным шествием эту памятную годовщину и вместе с ней свои военные успехи. Славу этого дня разделил с ним лишь Максимиан, его равноправный собрат по верховной власти. Оба цезаря тоже сражались и побеждали, но их заслуги были в строгом соответствии с древними правилами отнесены за счет благодетельного влияния императоров, их отцов и повелителей. Триумф Диоклетиана и Максимиана был, возможно, не таким великолепным, как триумфы Аврелиана и Проба, но был украшен несколькими подробностями, говорившими о высочайшей славе и удаче. Африка и Британия, Рейн, Дунай и Нил дали для него свои трофеи, но самым драгоценным было другое украшение – победа над персами, за которой последовало завоевание большой территории. Перед императорской колесницей несли изображения захваченных рек, гор и провинций. Вид пленных жен, сестер и детей Царя царей был для народа зрелищем новым и приятным для самолюбия. В глазах же потомства этот триумф выделяется среди всех менее почетным отличием: это был последний триумф, который праздновали в Риме. Вскоре императоры перестали побеждать, а Рим – быть столицей империи.

Место, на котором был основан Рим, было освящено древними обрядами и мнимыми чудесами. Казалось, что каждый угол этого города одухотворен присутствием какого-нибудь бога или памятью о каком-нибудь герое, и власть надо всем миром была обещана Капитолию. Те, кто родился в Риме, были во власти этой сладкой обманчивой мечты и верили в нее. Она перешла к ним от предков, была усвоена вместе с самыми первыми привычками жизни, взрослела вместе с ними и в известной мере была защищена мнением о ее полезности в политике. Форма правления срослась с местом, откуда оно осуществлялось, и считалось невозможным переселить правительство куда-то еще, не разрушив его структуру. Но столица теряла свое главенство по мере того, как становилось больше завоеванных земель. Провинции поднимались на один уровень с Римом, и побежденные народы принимали имя римлян, но не перенимали при этом их привычек. Однако остатки древней конституции и сила обычая еще долгое время охраняли достоинство Рима. Императоры, даже если были родом из Африки или из Иллирии, уважали свою вторую родину как место, где находился источник их власти, и как центр своих обширных владений. Чрезвычайные обстоятельства во время войн часто требовали присутствия государя на границе, но Диоклетиан и Максимиан первыми среди императоров стали постоянно жить в провинциях в мирное время. Хотя их поведение и можно объяснить личными причинами, оно было оправдано очень благовидными политическими соображениями. Двор императора Запада большую часть времени находился в Милане, который благодаря своему положению у подножия Альп казался гораздо удобнее, чем Рим, для наблюдения за передвижениями германских варваров. Вскоре Милан достиг великолепия, достойного имперской столицы. Его дома в описаниях названы многочисленными и хорошо построенными, а жители – вежливыми, великодушными и свободными от предрассудков. Красоту новой столицы создавали цирк, театр, монетный двор, дворец, бани, названные в честь их создателя Максимиана, украшенные статуями портики и двойное кольцо стен. Похоже, что эта красота не тускнела даже от близости Рима. Диоклетиан тоже честолюбиво стремился соперничать с величием Рима: он тратил свой досуг и богатства Востока на украшение Никомедии, города, находившегося на границе Европы и Азии и почти на середине пути от Дуная до Евфрата.

Приглянувшись монарху, Никомедия за счет народа в течение нескольких лет достигла такого великолепия, на создание которого могло потребоваться несколько эпох, и стала уступать по численности населения лишь Риму, Александрии и Антиохии. Диоклетиан и Максимиан вели деятельную жизнь и много времени проводили в лагерях или в пути во время долгих и частых военных походов, но похоже, что каждый раз, когда дела страны давали им передышку, они с удовольствием удалялись отдохнуть в свои любимые резиденции – один в Никомедию, другой в Милан. Очень сомнительно, что Диоклетиан вообще приезжал в древнюю столицу империи до двадцатого года своего правления, когда отпраздновал в Риме свой триумф. И даже по случаю этого знаменательного события он пробыл там меньше двух месяцев. Из-за отвращения к развязной фамильярности римского народа он поспешно покинул Рим за две недели до того дня, когда, как все ожидали, император должен был появиться в сенате, чтобы принять от сенаторов знаки консульского достоинства.

Нелюбовь Диоклетиана к Риму и римской свободе была не минутным капризом, а очень тонкой политикой. Этот хитрый правитель заложил основы новой системы управления империей, которую позже достроила семья Константина, а поскольку сенат свято оберегал старую конституцию, император решился лишить сенаторское сословие тех небольших остатков власти и уважения, которые оно еще имело. Мы можем вспомнить, что примерно за восемь лет до вступления Диоклетиана на престол сенат на короткое время обрел величие и честолюбивые надежды. Пока это воодушевление преобладало над всеми другими чувствами, многие аристократы неосторожно проявляли усердие в борьбе за дело свободы, а когда преемники Проба отвернулись от республиканской партии, сенаторы не смогли скрыть свое бессильное недовольство. На Максимиане, верховном правителе Италии, лежала обязанность искоренить эти больше досаждавшие власти, чем действительно опасные для нее, настроения, и эта задача прекрасно подходила его жесткому нраву. Самых знаменитых членов сената, к которым Диоклетиан всегда относился с подчеркнутым уважением, его соправитель обвинил в вымышленных заговорах, и обладание изящной виллой или хорошо ухоженным поместьем было неопровержимым доказательством вины. Лагерь преторианцев, который так долго служил гнетом для величия Рима, теперь стал защитой того же величия: эти высокомерные воины, почувствовав, что их власть близится к концу, естественно, были совсем не прочь объединить свою силу с авторитетом сената. Диоклетиан своими благоразумными действиями понемногу уменьшил число преторианцев, отменил их привилегии и заменил их двумя верными легионами из Иллирика, которые, получив названия иовианцев и геркулианцев, были назначены служить гвардией для императоров. Но самую губительную, хотя и не столь заметную рану Диоклетиан и Максимиан нанесли сенату своим отсутствием и его неизбежными последствиями. Пока императоры жили в Риме, законодательное собрание можно было угнетать, но им вряд ли можно было пренебрегать. Преемники Августа имели власть диктовать любые законы, которые могли им подсказать мудрость или каприз. Но эти законы утверждал сенат, в его решениях и постановлениях сохранялись формы прежней свободы, и, уважая предрассудки римского народа, мудрые государи были до некоторой степени вынуждены говорить и вести себя как положено полководцу и первому должностному лицу республики. Среди войск и в провинциях они открыто были самодержавными владыками и, когда стали постоянно жить вдали от столицы, навсегда отбросили то притворство, которое рекомендовал своим преемникам Август. При осуществлении и законодательной, и исполнительной власти государь советовался со своими советниками, а не спрашивал мнение великого законодательного собрания нации. Имя сената произносилось с почтением до последних дней империи, его члены по-прежнему имели почетные отличия, льстившие их тщеславию, но собрание, которое так долго являлось сначала источником, а затем орудием власти, понемногу было забыто. Сенат Рима потерял всякую связь с императорским двором и был оставлен на Капитолийском холме как почтенный, но бесполезный памятник старины.

Когда правители Рима покинули сенат и свою древнюю столицу, они легко забыли о происхождении своей власти и о том, что делало ее законной. Гражданские звания консула, проконсула, цензора и трибуна – названия должностей, из которых складывалась эта власть, – напоминали народу о ее республиканском происхождении. Эти скромные титулы были отброшены, а слову «император», означавшему «повелитель», которым правители продолжали называть свой высокий сан, они придали новый, более почетный смысл: оно означало уже не командующего римскими войсками, а верховного владыку римского мира. К наименованию «император», которое первоначально было воинским званием, было присоединено другое, более надменное. Слово «доминус», что значит «господин», первоначально означало не власть правителя над подданными или командира над подчиненными ему солдатами, а деспотическую власть хозяина над его домашними рабами. Первые цезари понимали его в этом ненавистном людям смысле и с отвращением отвергали. С течением времени сопротивление правителей понемногу слабело, а ненавистное слово становилось не таким ненавистным, и в конце концов обращение «наш господин император» стало не только использоваться льстецами, но постоянно появляться в законодательных и общественных документах.

Таких высоких имен было достаточно, чтобы удовлетворить даже самое огромное честолюбие, и, если преемники Диоклетиана все же отказывались от титула царь, это, видимо, было вызвано не столько умеренностью, сколько разборчивостью. Всюду, где говорили на латыни (а она была языком государственной власти во всей империи), титул император, который носили они одни, вызывал больше почтения, чем титул царь, которое они должны были бы делить с сотней варварских вождей либо, в самом лучшем случае, могли наследовать только от Ромула или Тарквиния.

Но на Востоке чувства людей были иными, чем на Западе. С самого начала истории азиатские государи именовались на греческом языке словом «базилевс», что означает «царь», а поскольку это слово обозначало первого среди людей, раболепные жители восточных провинций скоро начали употреблять его в своих прошениях на имя того, кто занимал римский престол. Диоклетиан и Максимиан незаконно присвоили себе даже символы богов или по меньшей мере звание божественный и передали то и другое своим преемникам – императорам-христианам. Однако эти преувеличенно хвалебные обращения вскоре перестали быть кощунством, поскольку утратили значение: когда слух привык к их звучанию, их стали выслушивать с безразличием, как туманные по смыслу, но горячие заверения в уважении.

Со времени Августа до времени Диоклетиана римские государи, находясь среди своих сограждан, беседовали с ними без церемоний, а те приветствовали их лишь с таким почетом, какой обычно оказывали сенаторам и должностным лицам. Главным внешним знаком звания государя была императорская или воинская одежда пурпурного цвета; у сенаторов одежда была отмечена широкой, а у всадников – узкой полосой этой же почетной окраски. Гордость или, вернее, политический расчет Диоклетиана побудили этого хитрого правителя принять за образец торжественное великолепие персидского двора. Он рискнул надеть венец – украшение, которое римляне ненавидели как знак царского звания и ношение которого считалось самым отчаянным поступком среди безумств Калигулы. Этот венец был всего лишь широкой белой головной повязкой, украшенной жемчужинами. Роскошные наряды Диоклетиана и его преемников были сшиты из шелка и украшены золотом; кто-то гневно заметил, что даже их башмаки были усыпаны самыми редкими драгоценными камнями. Доступ к их священным особам с каждым днем становился все труднее из-за вводимых ими все новых церемоний и форм почитания. Аллеи на территории дворца строго охраняли воины из различных схол – так стали теперь называться отряды внутридворцовой охраны. Внутренние покои были отданы под ревнивую и бдительную охрану евнухов, рост численности и влияния которых был самым безошибочным признаком усиления деспотизма. Подданный любого звания, когда его наконец допускали к императору, должен был пасть перед ним на землю вниз лицом, склоняясь по восточному обычаю перед божественностью своего господина и повелителя. Диоклетиан был человек здравомыслящий, которого и частная, и общественная жизнь научили верно оценивать и себя самого, и человечество, поэтому нелегко поверить, что ввести персидские обычаи вместо римских его побудило такое мелкое чувство, как тщеславие. Нет, он тешил себя надеждой, что показные великолепие и роскошь будут подавлять воображение толпы, что монарх, укрываясь от людских глаз, меньше будет подвергаться грубому осуждению солдат и народа и что привычка подчиняться постепенно породит в людях почтение. Как деланая скромность Августа, торжественное величие Диоклетиана было актерской игрой, но следует признать, что из этих двух комедий первая была гораздо достойнее мужчины и благородного человека, чем вторая. Целью одного было скрыть, а целью другого – выставить напоказ неограниченную власть императоров над римским миром.

Показное величие было первым принципом новой системы, созданной Диоклетианом. Вторым принципом было деление. Он разделил на части империю, провинцию и все отрасли управления – как гражданского, так и военного. Император увеличил количество шестерней государственной машины и этим замедлил ее работу, но сделал ее надежнее. Все преимущества и все недостатки этих нововведений, какими бы они ни были, следует считать делом рук изобретателя новой системы. Но поскольку каркас нового государства был постепенно улучшен и достроен до целого здания последующими правителями, нам удобнее отложить рассмотрение этой системы до того момента, когда речь пойдет о временах ее зрелости и совершенства. Поэтому мы более подробно опишем новую империю в рассказе о правлении Константина, а здесь бегло очертим основные контуры нового государства в том виде, как их провела рука Диоклетиана.

Он взял себе для осуществления верховной власти трех соправителей и, будучи уверен, что способностей одного человека недостаточно, чтобы оборонять страну, считал правление четырех не временной мерой, а основным законом конституции. По его замыслу два старших правителя должны были носить венец и иметь титул август; поскольку на их решения могли влиять личные привязанности или уважение, они должны были регулярно вызывать к себе двух своих младших по званию собратьев. Цезари со временем должны были в свою очередь подниматься на высшую ступень власти, обеспечивая тем самым ее преемственность. Империя была разделена на четыре части. Более почетными из них были Восток и Италия, а более трудоемкими – Дунай и Рейн. В двух первых требовалось присутствие августов, две другие были поручены цезарям. Войсками распоряжались все четыре соправителя, и понимание, что победить одного за другим четырех грозных противников – задача невыполнимая, должно было охладить воинственный пыл любого честолюбивого полководца. В делах гражданского правления императоры по этому плану должны были осуществлять самодержавную власть совместно и нераздельно, и их постановления, подписанные именами всех четверых, должны были распространяться во всех провинциях, поскольку при разработке этих документов императоры помогали друг другу советами и авторитетом. Несмотря на такие предосторожности, политическое единство римского мира постепенно угасало, и был введен принцип разделения, который довольно скоро навсегда расколол этот мир на Западную и Восточную империи.

Система Диоклетиана имела еще один недостаток весьма материального свойства, которым нельзя полностью пренебречь даже в наше время: административная система стала стоить дороже, а следствием этого стал рост налогов, усиливший угнетение народа. Вместо небольшой «семьи» из рабов и вольноотпущенников, которой было достаточно Августу и Траяну в их скромном величии, были созданы три или четыре великолепных двора в разных частях империи, и столько же римских царей тщеславно соперничали друг с другом и с персидским монархом в пышности и роскоши придворной обстановки. Количество советников, должностных лиц, чиновников и служителей в разных государственных учреждениях возросло до небывалых ранее пределов, и (тут мы осмелимся позаимствовать выражение возмущенного современника событий) «когда среди населения получающих выплаты стало больше, чем приносящих деньги в казну, наградные выплаты стали гнетом для провинций». Легко можно выстроить непрерывный ряд гневных воплей и жалоб на налогообложение, начиная с этого времени и до последних дней империи. В зависимости от вероисповедания и положения в обществе авторы выбирают целью для своих нападок кто Константина, кто Валента, кто Феодосия; но все единодушно заявляют, что налоги и сборы, особенно налог на землю и подушный налог, были непомерно тяжелым бременем для населения и усиливающимся бедствием их времени. Из такого единогласия беспристрастный историк, обязанный проводить границу между истиной и сатирой так же, как между истиной и хвалебной одой, может сделать вывод, что каждый из правителей виновен в части того зла, в котором их обвиняют, и причина этого – не столько личные пороки правителей, сколько общая у них всех система правления. Император Диоклетиан действительно был создателем этой системы, но в его царствование растущее зло удавалось удерживать в границах приличия и умеренности, то есть он заслужил упрек в том, что подал губительный пример другим, но не в том, что сам был угнетателем. К этому можно еще добавить, что управление финансами при нем велось с благоразумной бережливостью и что после уплаты всех текущих расходов в имперской казне еще оставалось много средств и для щедрости, когда для нее были основания, и на случай любых чрезвычайных обстоятельств, возможных в государстве.

На двадцать первом году правления Диоклетиан принял свое достопамятное решение отречься от императорского сана. Такого поступка скорее можно было бы ожидать от старшего или младшего Антонина, чем от этого правителя, который не пользовался уроками философии ни когда добивался верховной власти, ни когда ее осуществлял. Диоклетиан заслужил славу тем, что впервые дал миру пример отречения – пример, которому не часто следовали самодержцы более поздних времен. Когда наш ум ищет что-либо подобное, естественно, приходит на память Карл V – не оттого лишь, что один современный историк своим красноречием сделал это имя хорошо знакомым для английского читателя, но и не по причине очень заметного сходства в характерах этих двух императоров, чьи политические дарования были выше военных, а добродетели проявлялись лишь в подходящие моменты и были порождены больше хитростью, чем природой. Однако отречение Карла, видимо, было ускорено превратностями судьбы: похоже, что неудача любимых планов заставила его поспешить расстаться с властью, которую он считал слишком малой для своего честолюбия. Царствование же Диоклетиана было непрерывной чередой успехов, и похоже, что он стал всерьез думать об отказе от императорского трона лишь после того, как победил всех врагов. Ни тот ни другой не были очень стары: Карлу было только пятьдесят пять лет, а Диоклетиану не больше пятидесяти девяти; но деятельный образ жизни этих государей – войны и поездки, заботы, связанные с царским саном, и усердное занятие делами успели повредить их здоровье и наделили их до срока старческими недугами.

Несмотря на суровость зимы, очень холодной и дождливой в том году, Диоклетиан вскоре после своей триумфальной церемонии покинул Италию и направился на Восток. Из-за неласковой погоды и дорожной усталости у него началась и стала медленно развиваться болезнь. Хотя переходы были легкими и императора чаще всего несли в крытых носилках, ко времени его приезда в Никомедию в конце лета недуг уже стал очень тяжелым и вызывал тревогу. Всю зиму император не выходил из своего дворца. Опасность, в которой он находился, вызывала у всех непритворные сочувствие и огорчение, но люди могли судить об изменениях в его здоровье лишь по радости или горю, которые читали на лицах и в поведении его приближенных. Прошел слух о его смерти, и какое-то время все верили, что император умер, но предполагали, будто это скрывают, чтобы не допустить беспорядков, которые могли бы возникнуть в отсутствие цезаря Галерия. Однако все кончилось тем, что 1 марта Диоклетиан еще раз появился на людях, но был таким бледным и так исхудал, что его с трудом могли узнать даже те, кому его внешность была очень хорошо знакома. Для него настало время положить конец мучительной борьбе между здоровьем и достоинством, которая шла в его душе уже больше года: здоровье требовало бережного отношения к себе и покоя, достоинство приказывало руководить великой империей и с одра болезни. Диоклетиан решил провести остаток своей жизни на почетном отдыхе, сделав свою славу недоступной для ударов судьбы, а арену мира уступить своим молодым и деятельным соправителям.

Церемония его отречения состоялась на просторной равнине примерно в трех милях от Никомедии. Император поднялся на высокий трон и в полной ума и достоинства речи объявил о своем намерении одновременно народу и солдатам, которые были созваны туда ради этого чрезвычайного случая. Сняв с себя пурпур, он сразу же скрылся от прикованных к нему пристальных взглядов толпы и, проехав через город в закрытой колеснице, направился, нигде не задерживаясь, в любимое уединенное жилище, которое выбрал себе в своей родной Далмации. В тот же день, 1 мая, Максимиан, как было договорено заранее, сложил с себя сан императора в Милане. Даже среди великолепия своего римского триумфа Диоклетиан обдумывал намерение отречься от власти. Желая обеспечить повиновение Максимиана, он потребовал от него то ли клятвы общего характера, что тот будет подчиняться в своих поступках авторитету своего благодетеля, то ли конкретного обещания, что тот отречется от престола, как только услышит совет так поступить и увидит пример отречения. Это соглашение, хотя оно и было скреплено торжественным обетом перед алтарем Юпитера Капитолийского, было слабой уздой для свирепого нрава Максимиана, главной страстью которого было властолюбие и который не желал ни спокойной жизни в настоящем, ни доброго имени у потомства. Однако тот, хотя и неохотно, подчинился власти, которую приобрел над ним его мудрый соправитель, а после отречения сразу удалился на свою виллу в Луканий, где при своем нетерпеливом характере едва ли мог надолго найти покой.

Диоклетиан, родившийся в семье рабов и поднявшийся до престола, последние девять лет своей жизни провел на положении частного липа. Уход от дел был подсказан ему разумом, и, кажется, он был доволен этой жизнью, во время которой долго пользовался уважением тех правителей, которым уступил власть над миром. Редко случается, чтобы ум, долгое время упражнявшийся в делах, приобрел привычку беседовать с самим собой, и потому те, кто лишается власти, больше всего жалеют о том, что теперь им нечем занять себя. Литература и религия, которые представляют так много увлекательных возможностей одинокому человеку, не смогли привлечь внимание Диоклетиана; но он сохранил или по меньшей мере быстро приобрел заново вкус к самым невинным и естественным удовольствиям и в достаточной степени заполнил свои свободные часы строительством, посадкой растений и уходом за садом. Его ответ Максимиану заслуженно прославился. Этот беспокойный старик добивался, чтобы Диоклетиан вновь взял в руки бразды правления и надел императорский пурпур. Диоклетиан отверг искушение: улыбнулся с жалостью и спокойно сказал, что, если бы он смог показать Максимиану капусту, которую собственными руками посадил в Салоне, тот больше не стал бы уговаривать его отказаться от наслаждения счастьем ради погони за властью. В беседах с друзьями он часто признавал, что из всех искусств самое трудное – искусство царствовать, и обсуждал эту тему с некоторым раздражением, которое могло быть вызвано лишь его собственным опытом. «Как часто четырем или пяти советникам бывает выгодно объединиться и обмануть своего государя! – любил говорить Диоклетиан. – Он отгорожен от людей своим высоким саном, и поэтому правда от него скрыта; он может видеть только их глазами, он слышит только их ложные объяснения. Он ставит на важнейшие должности тех, кто порочен и слаб, а самых добродетельных и достойных подданных держит в немилости. Из-за таких позорных уловок, – добавлял Диоклетиан, – самые лучшие и самые мудрые правители оказываются беспомощными перед продажностью и испорченностью придворных». Для нас умение видеть подлинную цену величия и уверенность в бессмертной славе делают привлекательнее удовольствия жизни на покое, но римский император играл в мире слишком важную роль, чтобы к его наслаждению удобствами и безопасностью частной жизни не примешалось ни капли горечи. Диоклетиан не мог не знать о бедах, постигших империю после его отречения. Страх, печаль и недовольство иногда настигали его в его салонском уединении. Если не его любящее сердце, то по меньшей мере его гордость сильно страдала из-за несчастий, пережитых его женой и дочерью, а последние минуты Диоклетиана были омрачены несколькими унижениями, от которых Лициний и Константин могли бы избавить отца стольких императоров, который и их самих первый вывел на путь к вершине власти. До наших дней дошло сообщение, хотя и очень мало заслуживающее доверия, будто бы Диоклетиан благоразумно ускользнул от их власти, покончив жизнь самоубийством.

Перед тем как мы оставим жизнь и характер Диоклетиана, обратим внимание на те места, где он уединился в конце жизни. Салона, главный город его родной провинции Далмация, находилась на расстоянии примерно двухсот римских миль, считая по длине государственных дорог, от Аквилеи, где начиналась Италия, и примерно двухсот семидесяти – от Сирмиума, где обычно жили императоры во время своих приездов на иллирийскую границу. Салона, до сих пор сохранившая свое имя, теперь – жалкая деревушка, но еще в XVI веке остатки театра и лабиринт рухнувших арок и мраморных колонн свидетельствовали о ее былом великолепии. Примерно в шести или семи милях от этого города Диоклетиан построил великолепный дворец; по тому, какая огромная работа для этого потребовалась, мы можем судить о том, как долго он обдумывал свое будущее отречение от императорской власти. Для выбора этой местности, где имелось одновременно все для здоровья и роскоши, ему не нужно было привязанности к родному краю. «Земля там сухая и плодородная, воздух чист и полезен для здоровья, и, хотя в этом краю в летние месяцы очень жарко, он редко страдает от тех вредоносных засушливых ветров, которые дуют над побережьем Истрии и некоторыми областями Италии. Красота видов, которые открываются из дворца, не меньше, чем привлекательность почвы и климата. К западу от него полоса плодородной земли окаймляет Адриатику и множество маленьких островков, разбросанных по поверхности воды, так что эта часть моря выглядит большим озером. К северу лежит залив, по которому шел путь к древнему городу Салоне, и местность по другую сторону залива, когда она видна, хорошо контрастирует с более обширным водным простором Адриатики, который виден и с южной, и с восточной стороны. На севере этот пейзаж на довольно большом расстоянии замыкает неровная гряда высоких гор, во многих местах покрытая лесами и виноградниками, среди которых видны деревни»[21].

Хотя Константин из-за очень явного предубеждения говорит о дворце Диоклетиана с подчеркнутым презрением, один из их преемников, который мог видеть этот дворец лишь в заброшенном и полуразрушенном состоянии, славит его великолепие словами величайшего восхищения.

Размер участка земли, который занимало это здание, был от девяти до десяти английских акров. Форма дворца была четырехугольной, по бокам возвышалось шестнадцать башен. Две стороны четырехугольника имели в длину около шестисот футов, две других – около семисот.

Все это было построено из легко обрабатываемого камня, добытого в соседних каменоломнях в Трау, или Трагетуме; этот камень немногим уступал даже мрамору. Четыре пересекавшиеся под прямым углом проезда делили это огромное сооружение на несколько частей, и в начале дорожки, которая вела к главной постройке, стояли величественные ворота, которые до сих пор называются Золотыми. Завершалась же эта дорожка перистилем из гранитных колонн, по одну сторону которого находился квадратный храм Эскулапа, по другую – храм Юпитера, имевший форму восьмигранника. Юпитера Диоклетиан чтил как покровителя, посылавшего ему удачу, а Эскулапа – как хранителя своего здоровья. Сравнивая руины дворца, которые сохранились до сих пор, с наставлением Витрувия, можно заметить, что некоторые части этого здания – спальня, атриум, базилика, кизикийский, коринфский и египетский залы – были описаны там с какой-то долей точности или по меньшей мере правдоподобия. Их формы были разнообразными и пропорции верными, но все эти великолепные комнаты имели два недостатка, которые привели бы в ужас человека с нашими современными представлениями о красоте и удобстве: в них не было окон и каминов. Освещались они через крышу (видимо, здание имело только один этаж), а отапливались с помощью труб, проложенных вдоль стен. Основной ряд помещений был с юго-западной стороны защищен портиком, длина которого составляла пятьсот семнадцать футов и который, вероятно, был весьма возвышающим душу и полным очарования местом для прогулок, когда красоты пейзажа дополнялись красотами живописи и скульптуры.

Находись это великолепное здание в уединенном краю, оно пострадало бы от разрушительного времени, но, возможно, спаслось бы от изобретательной жадности человека. Из его развалин родились деревня Аспалату с и затем, намного позже, – провинциальный город Спалато[22].

Золотые ворота теперь служат входом на рыночную площадь. Там, где поклонялись Эскулапу, чтят теперь святого Иоанна Крестителя, а храм Юпитера стал христианским собором, посвященным Богородице. За это описание дворца Диоклетиана мы должны благодарить прежде всего одного искусного художника, нашего современника и соотечественника, которого очень большое и свободное от предубеждений любопытство привело в самый центр Далмации. Но можно предположить, что его рисунки и гравюры своим изяществом немного приукрашивают то, чему предназначены быть подобием. Очень правдивый путешественник, побывавший там позже художника, поведал нам, что уродливые древние развалины в Спалато отражают упадок искусств в эпоху Диоклетиана так же хорошо, как закат величия Римской империи. Если действительно таково было состояние архитектуры, то естественно предположить, что живопись и скульптура были в еще большем упадке. В архитектуре существует небольшое число правил, которые едва ли не механически применяются во всех случаях. Но задача скульптуры и прежде всего живописи – создавать подобия не только форм природы, но также характеров и страстей человеческой души. В этих высоких искусствах умелая рука приносит мало пользы, если ее не одушевляет воображение и не ведут безупречный вкус и наблюдательность.

Почти нет нужды говорить о том, что народные волнения внутри империи, разнузданное своеволие солдат, набеги варваров и постепенное усиление деспотизма были очень неблагоприятны для любого гения и даже для учености. Сменявшие друг друга императоры-иллирийцы, возродив империю, не возродили науки. Полученное ими военное образование не было рассчитано на то, чтобы привить им любовь к литературе, и даже ум Диоклетиана, деятельный и талантливый в делах, был совершенно не знаком ни с научными знаниями, ни с отвлеченными рассуждениями мудрецов.

Юристы и медики настолько необходимы всем и их профессии настолько прибыльны, что в этих двух областях всегда находится нужное количество достаточно способных и сведущих практиков; но незаметно, чтобы те, кто изучал правоведение и медицину в те дни, черпали знания у кого-либо из знаменитостей, чьи дарования расцветали тогда же. Голос поэзии молчал. История опустилась до уровня сухих, туманных и сжатых описаний, не способных ни забавлять, ни поучать. Красноречие, вялое и искусственное, продолжало существовать на деньги императоров и на службе у них: владыки империи покровительствовали лишь тем искусствам, которые удовлетворяли их гордость или защищали их власть.

Эта эпоха упадка учености и вырождения человечества отмечена, однако, возникновением и быстрым усилением неоплатонизма. Школа неоплатоников, возникшая в Александрии, заставила умолкнуть афинские школы, и эти древние братства ученых встали под знамя более модных учителей, которые привлекали людей к своему учению новизной метода и строгостью своих нравов. Некоторые из этих ученых наставников – Аммоний, Плотин, Амелий и Порфирий – отличались глубиной мысли и упорным трудолюбием; но поскольку они неверно определили цель философии, их труды гораздо больше развратили человеческую мысль, чем усовершенствовали ее. Неоплатоники пренебрегали тем знанием, которое соразмерно с нашим местом в мире и нашими силами: они считали недостойной своего внимания всю область морали, естественных и точных наук, а все свои силы тратили на слова – спорили по поводу метафизических понятий, пытались разгадать тайны невидимого мира и искали способы примирить Аристотеля с Платоном в вопросах, где оба этих философа были такими же невеждами, как все остальные люди. Их умы, тратившие все свои силы на эти глубокомысленные, но бессодержательные рассуждения, легко верили в вымыслы воображения, и неоплатоники тешили себя верой, что знают, как научить душу покидать ее телесную тюрьму, уверяли, что находятся в тесном общении с демонами и духами, и – что было очень странным поворотом мысли – превратили изучение философии в уроки магии. Древние мудрецы осмеивали народные суеверия, а ученики Плотина и Порфирия стали самыми усердными защитниками этих суеверий, примирившись с их причудливыми крайностями под слабым предлогом, что это всего лишь иносказания. Поскольку эти философы в нескольких таинственных вопросах веры были согласны с христианами, на всю остальную богословскую систему христиан они нападали с той яростью, которая сходна с гражданской войной. Едва ли неоплатоники заслужили место в истории науки, но в истории церкви упоминания о них встречаются очень часто.

В системе Диоклетиана с самого начала было одно слабое место, которое и погубило ее: Максимиан и Констанций оба имели сыновей: Максимиан – Максенция, а Констанций – Константина. Отцовская любовь оказалась сильнее выборной системы. Галерий попытался оторвать Константина от его отца, но юный сын все же приехал к отцу в Британию и после смерти отца в порке был провозглашен августом. В том же году Максенций разорвал прежнюю договоренность, по которой жил уединенно в стороне от дел.

В запутанном клубке последовавших за этим войн и политических ухищрений основной нитью является умелая стратегия Константина. Он управлял Галлией, а Максенций в это время правил как тиран в Италии и Африке. Затем Константин вторгся в Италию. Максенций был побежден и убит на Мульвийском мосту у самого Рима. Считается, что именно перед этой битвой Константину явилось видение, которое заставило его решиться на принятие христианства.

Плодами своей победы Константин воспользовался так, что не заслужил похвалы за милосердие, но и не навлек на себя упрека в чрезмерной суровости. Он повел себя точно так, как поступили бы с ним самим и его семьей, потерпи он поражение: казнил двоих сыновей тирана и старательно истребил весь его род. Самые видные сторонники Максенция получили то, чего должны были ожидать, – разделили его судьбу, как делили с ним счастье и преступления; но когда римский народ громко потребовал увеличить число жертв, завоеватель престола, проявив твердость и человечность, воспротивился требованиям этих раболепных крикунов, в чьих выкриках лести было столько же, сколько недовольства. Профессиональные доносчики были наказаны и потеряли охоту заниматься своим ремеслом. Те, кто невинно пострадал при недавней тирании, были возвращены из изгнания и получили обратно свои поместья. Всеобщая амнистия успокоила умы людей в Италии и Африке и закрепила за ними их собственность. Когда Константин впервые почтил сенат своим присутствием, то произнес речь, в которой скромно перечислил свои заслуги и подвиги, заверил прославленное сенаторское сословие в своем искреннем к нему уважении и пообещал сенаторам восстановить их древние достоинство и привилегии. Благодарный сенат отплатил ему за эти ничего не значащие заявления теми пустыми почетными титулами, которые все еще имел власть присваивать, и, не притворяясь, будто утверждает Константина в звании правителя, принял постановление, которым присвоил ему сан старшего из трех августов, правивших римским миром. Были установлены игры и празднества для вечного прославления его победы, и несколько зданий, воздвигнутых на деньги Максенция, были названы в честь его счастливого соперника. Триумфальная арка Константина до сих пор служит печальным доказательством упадка искусств и единственным в своем роде свидетельством самого низкого тщеславия. Поскольку в столице империи невозможно было найти скульптора, способного украсить этот памятник, с арки Траяна, забыв об уважении и к памяти этого императора, и к праву собственности, сняли самые изящные фигуры. На разницу во времени действия и личности прославляемых, в делах и персонажах, не обратили никакого внимания. Парфянские пленники оказались лежащими ниц у ног императора, который никогда не воевал за Евфратом, и любопытные специалисты по древностям до сих пор могут увидеть голову Траяна на трофеях Константина. Новые украшения, которыми пришлось заполнить пустые места между старыми скульптурными фрагментами, выполнены в высшей степени грубо и неумело.

Упразднение преторианской гвардии было одновременно благоразумным поступком и актом мести. Эти высокомерные войска, численность и привилегии которых Максенций восстановил и даже увеличил, Константин распустил навсегда. Их укрепленный лагерь был разрушен, и те немногие преторианцы, которые уцелели от меча, были разосланы в разные легионы на границы империи, где они могли принести пользу, но не могли вновь стать опасными. Упразднением войск, которые обычно размещались в Риме, Константин нанес последний смертельный удар достоинству сената и народа: разоруженная столица не имела теперь никакой защиты от оскорблений или пренебрежения своего далекого господина. Мы можем отметить еще вот что. Когда римляне с тяжестью на душе почувствовали, что их собираются заставить платить властям дань, они сделали последнее усилие, чтобы сохранить свою умирающую свободу, и возвели на трон Максенция. Он потребовал от сената эту же дань под названием добровольного дара. Римляне стали умолять о помощи Константина. Тот победил тирана и превратил добровольный дар в постоянный налог. Сенаторы были разделены на несколько разрядов по размеру имущества, которое от них потребовали перечислить в официальной декларации. Самые состоятельные платили ежегодно восемь фунтов золотом, следующий разряд – четыре, последний разряд – два, а те, которые могли по бедности быть освобождены от этого налога, все же должны были платить в казну семь золотых монет. Кроме самих членов сената, их сыновья, потомки и даже родственники тоже пользовались пустыми привилегиями сенаторского сословия и несли тяжелое бремя принадлежности к нему; нас, конечно, не удивит, что Константин усиленно старался увеличить число лиц, попадающих под действие столь полезного закона. После победы над Максенцием император-победитель провел в Риме не более двух или трех месяцев, а за всю оставшуюся жизнь побывал там еще два раза – когда торжественно праздновал десятую, а потом двадцатую годовщину своего вступления на престол. Константин почти всегда был в пути: он то обучал легионы, то проверял, в каком положении находятся провинции. Жил он от случая к случаю в Тревах, Милане, Сирмиуме, Наиссе или Фессалонике, пока наконец не основал НОВЫЙ РИМ на границе Европы и Азии.

Константин сначала заключил союз с Лицинием, а потом воевал с ним. После сражений при Цибалисе и Мардии они заключили между собой мир.

Примирение Константина и Лициния, хотя и было омрачено недовольством и завистью, памятью о недавно причиненном ущербе и предчувствием опасностей в будущем, все же более восьми лет хранило покой римского мира. Поскольку как раз примерно в это время начали регулярно записывать имперские законы в порядке их принятия, нетрудно найти среди них те гражданские узаконения, которыми занимался в часы досуга Константин. Но самые важные из его постановлений тесно связаны с новой политико-религиозной системой, которая окончательно сформировалась лишь в последние мирные годы его правления. Многие из его законов, поскольку в них идет речь о правах и собственности отдельного человека и об адвокатской практике, относятся скорее к гражданскому праву, чем к государственному праву империи; кроме того, он издал много постановлений такого местного масштаба и кратковременного действия, что они вряд ли заслуживают упоминания во всеобщей истории. Однако из этого множества законов можно выделить два: один из-за его важности, другой из-за необычности; первый – как редкостное проявление доброты, второй – за крайнюю суровость.

I. Ужасный обычай подкидывать или убивать новорожденных детей, весьма распространенный у древних, с каждым днем все чаще применялся в провинциях, особенно в Италии. Причиной этого было отчаяние, а отчаяние было вызвано в основном невыносимым налоговым бременем и вместе с ним – обидами и преследованиями, которые неплатежеспособные должники терпели от сборщиков налогов. Менее состоятельные или менее изобретательные, вместо того чтобы радоваться прибавлению семейства, считали, что проявляют родительскую заботу, избавляя своих детей от несчастий той жизни, которую сами они были не в силах выносить. Человеколюбие подсказало Константину – которого, может быть, незадолго перед этим растрогали какие-то особо печальные примеры этого отчаяния – постановление для всех городов Италии, а затем и Африки, согласно которому родители, показавшие местным представителям власти детей, которых не могли вырастить из-за бедности, должны были немедленно получать помощь в достаточном размере. Но обещание было слишком щедрым, а его формулировка слишком расплывчатой, поэтому польза от него была не для многих и не надолго. Хотя этот закон в какой-то степени и заслуживает похвалы, он был скорее открытым признанием народного бедствия, чем избавлением от него. Он до сих пор остается подлинным свидетельством, которое опровергает и заставляет смутиться подкупленных ораторов, настолько довольных своим собственным положением, что они не видят ни порока, ни нищеты там, где правит великодушный государь.

II. Законы Константина против насилия над женщинами были составлены почти без снисхождения к самым нежным слабостям человеческой природы, поскольку под описание этого преступления попадали не только грубое принуждение с помощью силы, но даже ласковое обольщение, которое могло убедить незамужнюю особу женского пола моложе двадцати пяти лет покинуть дом ее родителей. «Удачливого похитителя приговаривали к смерти; а поскольку просто смерть была слишком малым наказанием за его огромное преступление, его полагалось либо сжечь заживо, либо отдать на растерзание диким зверям в амфитеатре. Заявление девицы, что она была увезена с ее собственного согласия, вместо того чтобы спасти ее любовника, становилось приговором для нее, и она разделяла его судьбу. Обязанность преследовать виновного по суду возлагалась на родителей виновной или несчастной девушки; если же голос природы оказывался сильнее и заставлял их скрыть позор и позднее загладить его браком, их самих наказывали изгнанием и конфискацией имущества. Рабов и рабынь, обвиненных в том, что были сообщниками в изнасиловании или обольщении, полагалось сжечь заживо или казнить изощренной пыткой – влить в глотки расплавленный свинец. Поскольку это преступление относилось к разряду государственных, обвинителями разрешалось быть даже иностранцам. Судебное преследование могло быть начато через любое число лет, и приговор распространялся также на невинных отпрысков такого незаконного союза». Но во всех случаях, когда обида менее страшна, чем наказание, строгий карающий закон вынужден уступить место естественным человеческим чувствам. Самые отвратительные положения этого закона были смягчены или отменены последующими государями, и даже сам Константин очень часто уменьшал отдельными постановлениями о помиловании суровость общих положений закона. Таков был странный нрав этого императора, который был настолько же снисходителен и даже небрежен при исполнении своих законов, насколько был суров и даже жесток, вводя их в действие. Едва ли можно указать более явный признак слабости либо характера государя, либо устройства государства.

В 323 году между Лицинием и Константином началась гражданская война. После сражений при Адрианополе и Хризополе и смерти Лициния Константин стал единственным повелителем империи.