Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант). РАСКОЛ ИМПЕРИИ (Эдвард Гиббон)

Из различных форм правления, которые в разные времена преобладали в мире, наследственная монархия, кажется, дает больше всего поводов для насмешек. Можно ли без возмущения и улыбки рассказывать о том, как после смерти отца целый народ, принадлежащий ему, передается по наследству, как упряжка быков, его младенцу-сыну, который пока не известен ни человечеству, ни себе самому, а самые бесстрашные воины и самые мудрые государственные мужи отказываются от своего естественного права на власть, подходят к колыбельке короля, преклоняют перед ним колени и клянутся в неизменной верности? Сатирик или красноречивый оратор мог бы изложить эту очевидную мысль в самых ярких красках, но мы, рассуждающие более серьезно, будем независимо от человеческих страстей уважать полезный предрассудок, устанавливающий порядок наследования, и радостно приветствовать любое средство, избавляющее толпу от опасной и, по сути дела, мнимой власти – права ставить над собой хозяина.

В прохладной тени своего уединенного уголка мы легко можем воображать себе формы правления, при которых скипетр постоянно будет отдаваться самому достойному соискателю руками всего общества путем свободного и неискаженного голосования. Опыт разрушает эти воздушные замки и учит нас, что в большом обществе право выбирать монарха никогда не будет принадлежать ни самой мудрой, ни самой большой части населения. Армия – единственный слой общества, в котором люди настолько едины, что могут действовать совместно, испытывая одно и то же чувство, и достаточно сильны, чтобы навязать эти чувства остальным своим согражданам. Доблесть вызывает у этих людей уважение, а щедрость позволяет купить их голоса; но первое из этих достоинств – чувство, которое часто живет в самых диких сердцах, второе же можно проявить только за счет общества, и оба их может обратить в своем честолюбии против обладателя трона его дерзкий соперник.

Преимущество по праву рождения, если оно подтверждено временем и мнением народа, – самое простое и вызывающее меньше всего зависти неравенство между людьми. Признание этого права гасит надежды на успех интриги, а сознание собственной безопасности умиротворяет монарха, не давая ему быть жестоким. Прочное укоренение этой мысли в умах обеспечивает мирный переход власти по наследству и мягкий режим правления в европейских монархиях. Недостаточное ее понимание можно считать причиной частых гражданских войн, которыми любой восточный деспот вынужден прокладывать себе путь к трону своих отцов. Но даже на Востоке круг соперников обычно ограничивается принцами царствующего дома, и наиболее удачливый из них после того, как устранил мечом или удавкой своих родичей, не вызывает зависти у менее знатных подданных. Римская же империя после того, как сенат из авторитетного стал презираемым, была огромной сценой, на которой царили беспорядок и неразбериха. Царские и даже просто знатные семьи провинций уже много лет назад были проведены как пленники перед триумфальными колесницами республиканцев. Старинные семейства Рима одно за другим погибли от тирании цезарей; а пока сами владыки Рима были связаны в своих действиях республиканскими формами правления и их неудачливые потомки раз за разом обманывали их надежды, мысль о передаче власти по наследству ни в каком виде не могла укорениться в умах их подданных. Право на трон, который никто не мог потребовать себе по рождению, получал любой благодаря своим достоинствам. С дерзких честолюбивых надежд были сняты спасительные ограничения закона и предрассудков, и даже последний среди людей мог, не теряя рассудка, надеяться, что доблесть и удача помогут ему подняться на высокое место в армии, а там всего одно преступление – и он вырвет скипетр мира из рук своего слабого и не любимого народом повелителя. После смерти Александра Севера и вступления на престол Максимина ни один император не мог чувствовать себя безопасно на троне, а каждый крестьянин-варвар с границы мог мечтать о высочайшем, но опасном императорском сане.

Примерно за тридцать два года до этих событий император Септимий Север, возвращаясь из похода на восток, сделал остановку во Фракии, чтобы отпраздновать состязаниями солдат день рождения своего младшего сына Геты. Жители страны толпами сходились и съезжались на эти игры, чтобы посмотреть на своего верховного владыку, и один молодой варвар гигантского роста убежденно заявил на своем грубом наречии, что может состязаться за приз в борьбе. Поскольку армейская дисциплина была бы опозорена, если бы римский солдат был побежден фракийским крестьянином, против просителя выставили самых крепких мужчин из гражданского люда, кормившегося при лагере, но он уложил на землю одного за другим шестнадцать из них. Победитель получил в награду несколько мелких подарков и разрешение вступить в войска. На следующий день счастливца-варвара заметили среди толпы новобранцев, в которой он был выше всех. Он танцевал, выражая свое ликование по обычаю своей страны. Заметив, что привлек внимание императора, победитель тут же подбежал к его коню, помчался рядом с ним пеший и так бежал долго и быстро, не проявляя ни малейших признаков усталости. «Фракиец, согласишься ли ты бороться после своего бега?» – спросил изумленный Север. «С величайшим удовольствием, государь», – ответил неутомимый юноша и после этого почти мгновенно победил в борьбе семь сильнейших солдат армии. За эти несравненные доблесть и быстроту он получил в награду золотое ожерелье и тут же был принят в конную охрану, которая всегда сопровождала императора.

Максимин – так звали этого человека, – хотя и родился во владениях империи, был смешанного варварского происхождения: отец его был готом, а мать из народа аланов. При каждом подходящем случае он проявлял свою доблесть, которая была равна его силе, а знание жизни вскоре смягчило его природную свирепость или же научило Макси-мина ее скрывать. В правление Севера и его сына Максимин был произведен в центурионы и заслужил благосклонность и уважение обоих этих правителей, из которых первый прекрасно умел оценить достоинства человека. Благодарность не позволила Максимину служить под началом у того, кто убил Каракаллу. Чувство чести заставило его ответить отказом на оскорбительные предложения женственного Элагабала. После вступления на престол Александра Максимин вернулся ко двору, и этот правитель поставил его на должность, полезную для войска и почетную для него самого. Четвертый легион, в который Максимин был назначен трибуном, вскоре его стараниями стал самым дисциплинированным во всей армии. При всеобщем одобрении солдат, которые называли своего любимого героя Аяксом и Геркулесом, он постепенно поднялся до должности главнокомандующего всеми войсками империи, и, если бы в Максимине не осталось слишком много следов его варварского происхождения, император, возможно, выдал бы замуж за его сына собственную сестру.

Эти почести, вместо того чтобы укрепить верность Максимина, лишь воспламеняли честолюбие фракийского крестьянина, который уже считал, что, пока он должен признавать над собой старшего, его положение не равно его достоинствам. Чуждый настоящей мудрости, Максимин тем не менее не был лишен эгоистичной и хитрой сообразительности, которая позволила ему увидеть, что император утратил любовь армии, и подсказала, что он может выгодно для себя использовать нелады между ними. Вражда партий и клевета легко находят повод облить своим ядом действия даже самых лучших правителей и обвинять даже добродетельных владык в порочности, искусно приписывая им дурные наклонности, с которыми у тех нет ничего общего. В войсках с удовольствием слушали посланцев Максимина. Солдаты краснели при мысли о том позорном терпении, с которым они тринадцать лет переносили унизительную дисциплину, что навязал им сирийский неженка, трусливый раб своей матери и сената. Они кричали, что настало время сбросить эту бесполезную тень гражданского правителя и поставить у власти полководца и настоящего солдата, который вырос в лагерях и обучен военному делу, который укрепит славу империи и поделится со своими товарищами ее сокровищами. В это время на берегах Рейна находилась большая армия, и ею командовал сам император, который почти сразу после возвращения с Персидской войны был должен выступить в поход против германских варваров. Максимину было доверено важное дело – обучение и проверка выучки недавно набранных пехотинцев. Однажды, когда он выехал на плац, солдаты, то ли в случайном порыве чувств, то ли в результате сознательного заговора, приветствовали его, назвав императором, своими громкими криками заставили его замолчать, когда он упорно пытался отказаться от этого сана, и поспешили довести свой мятеж до конца, убив Александра Севера.

Его смерть описывают по-разному. Те историки, которые предполагают, что Александр умер, не зная о неблагодарности и честолюбивых намерениях Максимина, утверждают, что император, съев перед строем своих войск скромную закуску, ушел спать, и примерно в седьмом часу утра некоторые из его собственных охранников ворвались в его палатку и убили ничего не подозревавшего добродетельного правителя, нанеся ему множество ран. Если же мы поверим другому, более правдоподобному рассказу, большой отряд войск надел на Максимина императорский пурпур; это произошло на расстоянии нескольких миль от главной ставки, и полководец в своих расчетах на успех надеялся на тайные желания, а не на открытое заявление основной армии. У Александра было достаточно времени, чтобы пробудить какой-то намек на верность в его войсках, но их неохотно данные клятвы были быстро забыты, когда перед ними появился Максимин и объявил себя другом и защитником воинского сословия. Легионы рукоплескали полководцу и единогласно провозгласили его императором римлян. Сын Мамеи, преданный и покинутый, ушел в свою палатку, желая, чтобы его приближающийся конец был хотя бы скрыт от толпы и обошелся без ее оскорблений. Вскоре за ним туда же вошли один трибун и несколько центурионов, которым было поручено исполнить смертный приговор; но Александр, вместо того чтобы с решимостью настоящего мужчины принять неизбежный удар, опозорил последние минуты своей жизни бесполезными криками и мольбами, чем обратил в презрение ту долю оправданной жалости, которую мог вызвать своей невиновностью и своим несчастьем. Его мать Мамея, чьи гордость и скупость он громко называл причинами своей гибели, погибла вместе с сыном. Самые верные друзья Александра пали жертвами первой ярости солдат, остальные были оставлены для более осознанной мести захватчика престола, а те, с кем обошлись мягче всего, были лишены своих должностей и с позором изгнаны от двора и из армии.

Прежние тираны – Калигула и Нерон, Коммод и Каракалла – были развратными и неопытными юношами, которые выросли в императорском пурпуре; их испортили гордыня, порожденная императорской властью, роскошь Рима и коварные голоса льстецов. Жестокость Максимина имела иную причину – боязнь презрения. Хотя он зависел от привязанности солдат, которые любили его за те добродетели, которые имели сами, он понимал, что его низкое и варварское происхождение, внешность дикаря и совершенное незнание искусств и правил хорошего тона составляют невыгодную для него противоположность с воспитанностью несчастного Александра. Он помнил, как прежде, в скромной доле, часто ждал своей очереди у дверей высокомерных знатных римлян и бывал не допущен в дом их наглыми рабами. Он помнил и дружбу тех немногих, кто облегчал ему тяготы бедности и помогал осуществить возраставшие надежды. Но и те, кто гнал фракийца, и те, кто его защищал, были виновны в одном и том же преступлении – они знали, из каких безвестных низов он родом. За это преступление многие лишились жизни, и, казнив нескольких своих благодетелей, Максимин несмываемыми кровавыми буквами расписался в своей низости и неблагодарности.

Мрачная и кровожадная душа этого тирана была открыта для любого подозрения в отношении тех его подданных, кто выделялся знатностью рождения или заслугами. Каждый раз, когда его слух тревожило слово «предательство», жестокость императора была безграничной и беспощадной. Однажды был то ли раскрыт, то ли выдуман заговор с целью его убить; главным заговорщиком был назван Магн, сенатор и бывший консул. Магн и четыре тысячи его предполагаемых сообщников были казнены без выслушивания свидетелей, без суда и без возможности защититься. Италию и всю империю заполнило бесчисленное количество шпионов и доносчиков. При малейшем обвинении первых людей среди римской знати – те, кто в прошлом управлял провинциями, командовал армиями и был торжественно украшен знаками консула и триумфатора, – этих людей приковывали цепями к государственным повозкам и быстро увозили к императору. Конфискация имущества, ссылка или простая смерть у него считались необычным милосердием. Некоторых из этих несчастных страдальцев он приказал казнить, зашив в шкуры зарезанных животных, других – отдать на растерзание диким зверям, третьих – забить насмерть дубинами. За три года своего правления Максимин ни разу не снизошел до того, чтобы побывать в Риме или в Италии. Его военный лагерь, находившийся то на берегах Рейна, то на берегах Дуная, стал центром суровой деспотической власти, которая попирала все принципы законности и правосудия по праву, которое признавали все, – праву военной силы. Максимин не терпел возле себя ни одного человека, имевшего благородное происхождение, делавшего успехи в изящных искусствах или умевшего держаться в хорошем обществе, так что двор римского императора напоминал окружение кого-нибудь из тех древних предводителей рабов и гладиаторов, чья дикая власть оставила после себя надолго сохранившиеся ужас и отвращение к себе.

Пока жестокость Максимина проявлялась только по отношению к знаменитым сенаторам, пока от нее страдали дерзкие придворные и армейские авантюристы, которые сами отдают себя во власть капризной судьбы, основная часть народа смотрела на эти страдания с безразличием, а возможно, даже с удовольствием. Но скупой тиран, подстрекаемый ненасытной жадностью солдат, в конце концов затронул имущество народа. Каждый город империи имел такие доходы, которыми распоряжался самостоятельно. Они шли на закупку зерна для народа, устройство игр и прочих развлечений. Все эти богатства одним распоряжением императора были отняты у городов и переданы в имперскую казну. У храмов забрали самые ценные золотые и серебряные вещи, принесенные им в дар; эти статуи богов, героев и императоров были расплавлены, и из них отчеканили монеты. Выполнение таких кощунственных приказов не могло обойтись без бунтов и кровопролития, поскольку жители многих городов предпочли умереть, защищая свои алтари, чем смотреть на то, как их город в мирное время терпит грабеж и жестокость, словно во время войны. Даже солдаты, среди которых была разделена эта святотатственно захваченная добыча, краснели, принимая ее: как бы они ни были в силу привычки нечувствительны к насилию, все же эти люди боялись справедливых упреков своих друзей и родных. По всему римскому миру раздавался общий негодующий крик, в котором звучала мольба, чтобы Максимина, общего врага всего человечества, настигла месть; в конце концов Максимин довел мирную и безоружную провинцию до того, что она восстала против него.

Тогдашний прокуратор Африки был достойным слугой своего господина, то есть считал поборы с богатых людей и конфискацию их имущества одной из самых доходных статей имперского бюджета. Против нескольких состоятельных молодых жителей этой провинции был произнесен чудовищно несправедливый приговор, выполнение которого лишило бы их большей части имущества. В такой крайности отчаяние подсказало этим юношам решение, которое должно было либо довершить их гибель, либо предотвратить ее. С трудом получив у алчного казначея отсрочку на три дня, они использовали это время для того, чтобы привести из своих имений большое количество рабов и крестьян, слепо преданных своим господам и вооруженных по-сельски – дубинами и топорами. Руководители заговора, когда их допустили на прием к прокуратору, закололи его кинжалами, которые прятали под одеждой, затем с помощью своей беспокойной свиты захватили маленький город Фисдрус и подняли там знамя восстания против владыки римского мира. Они надеялись на ненависть народа к Максимину и обоснованно решили противопоставить этому ненавистному тирану императора, который уже заслужил любовь и уважение римлян мягкостью нрава и добродетелями и имел бы в провинциях авторитет, который придал бы вес и надежность их плану. Их проконсул Гордиан, которого они выбрали, непритворно отказался от этой опасной чести и со слезами просил, чтобы они дали ему мирно окончить его долгую беспорочную жизнь и не заставляли пятнать годы его слабой старости кровью сограждан. Угрозы заговорщиков вынудили его принять императорский пурпур. Правду говоря, это было для него единственным спасением от жестокости ревниво оберегавшего свою власть Максимина, ведь по логике тиранов тот, кого посчитали достойным трона, уже заслуживает смерти, а тот, кто думает, уже мятежник.

Семья Гордианов была одной из самых знаменитых в римском сенате. Со стороны отца предками Гордиана были Гракхи, а со стороны матери – император Траян. Огромное состояние давало ему возможность поддерживать честь имени, и в использовании этого богатства Гордиан проявил тонкий вкус и готовность облагодетельствовать других. Несколько поколений семьи Гордианов владели в Риме дворцом, в котором когда-то жил великий Помпей. Это здание было отмечено трофеями давних морских побед и украшено работами современных Гордиану живописцев. Вилла Гордиана на Пренестинской дороге была знаменита необычной красотой и большим размером своих бань, тремя величественными залами, из которых каждый имел в длину сто футов, и великолепным портиком, который поддерживали двести колонн из четырех самых интересных и дорогих сортов мрамора. На общедоступные зрелища, которые он устраивал за свой счет и во время которых народ развлекали многие сотни диких зверей и гладиаторов, он, казалось, тратил слишком много. У других должностных лиц пределом их щедрости были несколько торжественных праздников в Риме, а великолепные празднества Гордиана в том году, когда он был эдилом, повторялись каждый месяц, а когда он стал консулом, были устроены и в главных городах Италии. На эту вторую должность его назначали дважды – один раз Каракалла, второй – Александр: у Гордиана был редкий дар вызывать к себе уважение добродетельных правителей, не возбуждая при этом ревнивой зависти тиранов. Свою долгую жизнь он провел в покое, изучая литературу и принимая мирные почести от Рима. Известно, что Гордиан до того, как был назначен проконсулом Африки по решению сената и с одобрения Александра, благоразумно отказывался командовать армиями и управлять провинциями. Пока был жив император Александр, Африка была счастлива под управлением Гордиана, его достойного представителя. Когда трон захватил по-дикарски грубый и жестокий Максимин, Гордиан уменьшал несчастья, которых не мог предотвратить. Когда он неохотно надел пурпур, ему было уже более восьмидесяти лет; Гордиан был последним драгоценным осколком счастливого времени Антонинов, добродетели которых он оживлял в памяти людей своим поведением и прославил в изящной поэме из тридцати частей. Вместе с почтенным проконсулом в императоры был возведен и его сын, тоже Гордиан, приехавший с отцом в Африку в качестве заместителя. Нравы сына были менее чистыми, чем у отца, но он был таким же любезным и добродушным. У него было двадцать две признанных наложницы и библиотека из шестидесяти тысяч книг, что свидетельствует о его любви к разнообразию; судя по тому, какие плоды его трудов остались после него, и женщинами, и книгами он пользовался, а не держал их лишь для того, чтобы хвалиться ими перед людьми. Римский народ находил в чертах его лица сходство с лицом Сципиона Африканского, с удовольствием вспоминал, что его мать была внучкой Антонина Пия и возлагал свои надежды на скрытые добродетели, которые, как римляне наивно думали, пока были не видны за роскошной праздностью его частной жизни.

Как только Гордианы успокоили те шумные волнения, которыми всегда сопровождаются народные выборы, они перенесли свой двор в Карфаген. Африканцы, которые чтили их за добродетели и после приезда в Африку Адриана еще ни разу не видели римского императора во всем его величии, встретили их приветственными криками. Но эти пустые звуки не укрепляли и не подтверждали верховную власть Гордианов. Их славили криками по установившемуся правилу и ради выгоды, чтобы добиться одобрения у сената. Немедленно депутация из знатнейших людей провинции была послана в Рим, чтобы рассказать о поступке своих земляков, которые долго и терпеливо страдали, но в конце концов решились применить силу, и оправдать их поведение. В своих письмах новые государи обращались к сенату скромно и почтительно, извинялись за то, что необходимость заставила их принять императорский титул, и писали, что предоставляют сенату как высшему суду принять решение относительно их избрания и их судьбы.

Сенаторы не сомневались и были единодушны в том, кого предпочесть. Высокое происхождение и родство со знатными семьями через браки тесно связывали Гордианов с самыми прославленными семействами Рима. Благодаря их богатству многие сенаторы зависели от них, а своими достоинствами Гордианы приобрели себе много друзей. Их мягкие методы правления открывали приятную перспективу восстановить не только гражданские права, но даже республику. Ужасы военного насилия, вначале заставившие сенат забыть об убийстве Александра и утвердить избрание крестьянина-варвара, теперь подействовали противоположным образом: побудили сенаторов вступиться за попранные права свободы и человечности. Ненависть Максимина к сенату была открытой и непримиримой; самая смиренная покорность не угасила бы его ярости, самое осторожное избегание всего, что можно было бы посчитать виной, не устранило бы его подозрений, так что даже забота о собственной безопасности и та подталкивала их к тому, чтобы связать свою судьбу с судьбой восстания, первыми жертвами которого они точно стали бы (в случае его неудачи). Эти соображения и, возможно, другие, более личные, были обсуждены на предварительном совещании консулов и должностных лип. Как только решение было принято, они собрались в храме Кастора согласно старинному правилу секретности. Это было сделано с тем расчетом, чтобы обострить внимание сенаторов и скрыть содержание их постановлений. «Отцы и собратья по службе, к которой мы призваны, – заговорил консул Силан, – два Гордиана, отец и сын, оба консульского достоинства, один ваш проконсул, другой ваш уполномоченный, объявлены императорами по единогласному решению жителей Африки. Ответим же на это благодарностью молодежи Фисдруса, – отважно продолжал он, – ответим благодарностью верному народу Карфагена, нашему великодушному освободителю от ужасного чудовища. Почему вы слушаете меня так холодно, так робко? Почему вы бросаете друг на друга эти тревожные взгляды? Почему колеблетесь? Максимин – враг общества! Пусть же его вражда скорее умрет вместе с ним и пусть мы будем долго наслаждаться осмотрительностью и удачей Гордиана-отца, доблестью и постоянством Гордиана-сына!» Консул своим благородным пылом вдохнул жизнь в вялые души сенаторов. Они единогласно приняли постановление, которым утвердили избрание Гордианов, объявили, что Максимин, его сын и его сторонники – враги своей страны, и предложили щедрое вознаграждение любому, у кого хватит смелости и удачи уничтожить этих врагов.

В Риме во время отсутствия императора оставался отряд преторианской гвардии, который должен был защищать столицу, а вернее – командовать столицей. Префект Виталиан доказал свою преданность Максимину тем рвением, с которым исполнял жестокие приказы тирана, иногда даже опережая их. Его смерть одна могла спасти авторитет сената и жизнь сенаторов от опасности и прекратить тревожное ожидание. Раньше, чем намерения сенаторов стали известны, один из квесторов и несколько трибунов получили поручение лишить жизни верного префекта. Они выполнили этот приказ с успехом, равным их отваге, и, держа в руках окровавленные кинжалы, пробежали по улицам города, сообщая народу и солдатам новость об удачном перевороте. Воодушевление, вызванное мыслью о свободе, подкреплялось обещанием щедрых даров в виде земли и денег. Статуи Максимина были сброшены с пьедесталов, столица империи с восторгом признала власть двух Гордианов и сената, и примеру Рима последовала остальная Италия.

В сенате, чьим долгим терпением до этого оскорбительно злоупотребляли развратные деспоты и распущенная военщина, было теперь совсем иное настроение, чем прежде. Это собрание взяло дела правления в свои руки и с бесстрашным спокойствием стало готовиться к тому, чтобы отомстить за свободу силой оружия. Среди тех сенаторов консульского достоинства, к которым император Александр благоволил за их достоинства и заслуги, было легко выбрать двадцать человек, имевших способности к командованию армией и ведению войны. Им была поручена оборона Италии, причем каждый был назначен в свой собственный округ, был наделен правом набирать солдат среди итальянской молодежи, обучать их, получил указание укрепить порты и дороги против неизбежного будущего вторжения Максимина. Посланцы, выбранные среди самых прославленных патрициев и всадников, были отправлены к наместникам сразу нескольких провинций с поручением горячо и убедительно просить их поспешить на помощь своей стране и напомнить народам своих провинций об их старинных узах дружбы с сенатом и народом Рима. Всеобщее уважение, с которым были приняты эти посланцы, и то, с каким жаром и усердием Италия и провинции стали помогать сенату, служит достаточным доказательством, что подданные Максимина были доведены до того крайнего отчаяния, при котором для основной массы народа угнетение страшнее сопротивления. Сознание этой печальной истины приводит к яростному упорству, редкому во время тех гражданских войн, которые поддерживаются искусственно ради выгоды нескольких партий и руководителей-интриганов.

Но когда дело Гордианов получило такую горячую поддержку, самих Гордианов уже не существовало. Слабый карфагенский двор был встревожен приближением Капеллиана, наместника Мавретании, который во главе небольшого отряда ветеранов и целого полчища свирепых варваров напал на верную, но невоинственную провинцию. Младший Гордиан вышел ему навстречу во главе малочисленного войска и большой недисциплинированной толпы выросших среди мирной роскоши жителей Карфагена. Эта бесполезная отвага принесла ему лишь достойную смерть на поле боя. Его престарелый отец, чье правление продолжалось не более тридцати шести дней, покончил с собой, как только узнал о поражении. Оставшийся без защиты Карфаген открыл ворота захватчику, и Африка стала жертвой разбоя и жестокости раба, который был обязан удовлетворить своего беспощадного хозяина большим количеством крови и сокровищ.

Сенат, который теперь был вынужден сопротивляться Максимину, выбрал двух совместно правящих императоров – Пупиена (в тексте Гиббона – Максим) и Бальбина. Максимин готовился войти в Италию способом, который предвосхищал будущие вторжения варваров.

Пока в Риме и Африке перевороты следовали один за другим с поразительной быстротой, в душе Максимина бушевала самая неукротимая ярость. Пишут, что известие о восстании Гордианов и сенатском постановлении против него самого он принял не с человеческим гневом, а с бешенством дикого зверя; поскольку его бешеная ярость не могла найти себе выход, обрушившись на сенат, который был слишком далеко, она стала опасной для жизни его собственного сына, его друзей и всех, кто осмеливался приблизиться к нему. Вслед за приятной новостью о смерти Гордианов скоро пришло сообщение о том, что сенаторы, оставившие всякую надежду на прощение или примирение, выбрали императорами вместо умерших двух людей, о чьих достоинствах он не мог не знать. Максимину осталось лишь одно утешение – месть, и осуществить эту месть он мог лишь силой оружия. Александр собрал в легионы солдат со всех концов империи. Три успешных войны против германцев и сарматов прославили этих легионеров, укрепили их дисциплину и даже увеличили их число, поскольку ряды легионов пополнились лучшими из варварской молодежи. Максимин провел всю жизнь на войне; правдивая и суровая история не может не признать за ним солдатскую доблесть и даже полководческое дарование опытного военачальника. Естественно было бы ожидать, что правитель с таким характером не будет откладывать поход, дожидаясь, пока обстановка в лагере восставших окончательно определится, а немедленно поведет войска с берегов Дуная на берега Тибра, и его победоносная армия, воодушевленная презрением к сенату и жаждущая захватить добычу в Италии, будет рваться в бой, чтобы довести до конца легкое и обещавшее большую прибыль завоевание. Однако, насколько можно верить неточной хронологии этого периода, военные действия против какого-то внешнего неприятеля заставили Максимина отложить поход на Италию до следующей весны. По этому его благоразумному поведению мы можем судить, что дикие стороны его характера преувеличены авторами, принадлежавшими к враждебной партии, что его страсти, какими бы пылкими они ни были, подчинялись разуму и что у него, варвара, было что-то от благородства Суллы, который сначала покорил врагов Рима и лишь потом стал мстить за оскорбления, нанесенные лично ему.

Когда войска Максимина в полном боевом порядке подошли к подножию Юлиевых Альп, их устрашили тишина и разорение, царившие на границах Италии. Деревни и неукрепленные малые города при их приближении пустели, покинутые жителями; оказалось, что скот угнан прочь, продовольствие увезено или уничтожено, мосты разобраны, и не осталось ничего, что могло бы стать кровом или пищей для захватчика. Таковы были мудрые приказы полководцев сената, желавших затянуть войну, медленно погубить армию Максимина голодом и заставить его израсходовать силы на осаду главных городов Италии, а эти города они хорошо обеспечили людьми и продовольствием, собранными из опустошенной сельской местности. Первый удар захватчиков приняла на себя и выдержала Аквилея. Малые реки, истоки которых находятся на побережье верхней части Адриатического залива, разлились из-за таяния зимних снегов и стали неожиданным препятствием для армии Максимина. В конце концов он перевел свои войска на противоположный берег по необычному мосту, который был с немалым мастерством и трудом построен из больших бочек, вырубил с корнем прекрасные виноградники по соседству с Аквилеей, разрушил пригороды, дерево из сломанных зданий использовал для постройки осадных машин и башен и с их помощью атаковал город со всех сторон. Стены, которые обветшали за долгие годы мира и безопасности, были поспешно укреплены при этой внезапной угрозе; но самым прочным укреплением Аквилеи была твердость духа ее жителей. Горожане всех сословий, находясь в крайней опасности и зная о беспощадности тирана, вместо испуга ощутили в себе боевой дух. Их мужество поддерживали и направляли Криспин и Менофил, двое из двенадцати уполномоченных сената, которые с небольшим отрядом регулярных войск бросились им на помощь и вошли в осажденный город. Атаки армии Максимина много раз были отбиты, осадные машины уничтожены – их забросали огненным зельем, и благородное воодушевление аквилейцев было поднято до уверенности в победе мнением, что Белен, их бог-покровитель, сам сражается с врагами в рядах своих терпящих бедствие почитателей.

Император Максим, который проделал далекий путь до Равенны, чтобы обеспечить безопасность этого важного города и ускорить приготовления к войне, видел картину военных действий в более верном зеркале разума и политики. Он слишком хорошо понимал, что один небольшой город не может выстоять против упорных усилий огромной армии, и, кроме того, боялся, как бы противник, устав от упрямого сопротивления Аквилеи, вдруг не прекратил бесплодную осаду и не пошел бы прямо на Рим. В этом случае ему пришлось бы вступить в сражение, отдавая судьбу империи и участь дела свободы на волю военного счастья. А что мог он противопоставить ветеранам из рейнских и дунайских легионов? Сколько-то пехоты из италийских новобранцев, у которых были высокий дух, но слабая воля, да еще германские вспомогательные части, зависеть от стойкости которых в час испытаний было опасно. Но пока император испытывал эти справедливые опасения, Максимина наказал за преступления заговор в его собственном стане, который спас Рим и сенат от тех бед, что, несомненно, принесла бы им победа разъяренного варвара.

Жители Аквилеи почти не испытывали лишений, обычных при осаде: их склады были полны, а несколько родников, расположенных внутри городских стен, давали им неиссякаемый запас свежей воды. Солдаты же Максимина, наоборот, не имели защиты от суровой в это время погоды, заразных болезней и ужасов голода. Местность, где они находились, была открытой и разоренной; реки были полны телами убитых и загрязнены кровью. В войсках возникли отчаяние и недовольство, а поскольку эти солдаты были полностью отрезаны от новостей извне, они легко поверили, что вся империя встала на сторону сената, а их, верных, принесли в жертву – оставили погибать под неприступными стенами Аквилеи. Тиран, свирепый по натуре, был выведен из себя неудачами, причиной которых считал трусость своей армии; его беспричинная и несвоевременная жестокость, вместо того чтобы ужасать, порождала ненависть и справедливое желание отомстить. Некоторые из преторианцев, боясь за своих жен и детей, остававшихся в казармах в Альбе, возле Рима, исполнили приговор сената. Максимин, покинутый своей охраной, был зарезан в своей палатке; вместе с ним были убиты его сын (которого он сделал своим соправителем-императором), префект Анулин и главные исполнители его тиранских приказов. Их головы, надетые на копья и пронесенные по лагерю, стали для граждан Аквилеи знаками того, что осада закончилась; аквилейцы широко распахнули ворота города, стали дешево продавать еду голодным солдатам Максимина, и вся армия торжественно объявила о своей верности сенату и народу Рима и законным императорам Максиму и Бальбину. Такова была заслуженная участь грубого дикаря, который, согласно всем описаниям, был лишен любых чувств, свойственных цивилизованным и даже просто человечным людям. Его тело было под стать душе. Максимин был больше восьми футов ростом, о его огромных силе и аппетите рассказывали почти невероятные вещи. Живи он в менее просвещенный век, традиция и поэзия вполне могли бы сделать из него одного из тех чудовищ-великанов, которые постоянно стараются с помощью своей сверхъестественной силы уничтожить человечество.

Легче представить себе, чем описать ту радость, которая охватила весь римский мир по поводу падения тирана, а новость об этом, как пишут, была передана из Аквилеи в Рим за четыре дня. Возвращение Максима было триумфальным шествием, ему навстречу выехали его соправитель и молодой Гордиан III. Три государя въехали в столицу, окруженные послами почти всех городов Италии, и получили в качестве приветствий великолепные дары от благодарных и суеверных подданных. Они были встречены искренними рукоплесканиями сената и народа: и тот и другой убедили себя, что теперь после железного века наступит золотой. Поведение двух императоров отвечало этим ожиданиям. Они лично судили своих подданных, и суровость одного смягчалась милосердием другого. Грабительские налоги, которыми Максимин отяготил право наследования, были отменены или по крайней мере уменьшены. Дисциплина была восстановлена, и с подсказки сената советники императоров ввели в действие много мудрых законов, чтобы воссоздать гражданское общество на развалинах тирании. «Какой награды мы можем ждать за то, что освободили Рим от чудовища?» – спросил Максим в свободную минуту, располагавшую к откровенности. Бальбин ответил не раздумывая: «Любви сената, народа и всего человечества». – «Увы, – возразил его более проницательный соправитель. – Увы! Я боюсь ненависти солдат и гибельных последствий их гнева». Будущее оправдало его опасения не только полностью, а даже больше того.

Вскоре после смерти Максимина Пупиен и Бальбин были убиты преторианцами. После короткого правления Гордиана III империя голосами большинства солдат была отдана Филиппу, «арабу по рождению и, следовательно, разбойнику по роду занятий».

По возвращении с Востока в Рим Филипп, желая стереть из памяти людей свои преступления и привлечь к себе любовь народа, торжественно, с невероятной пышностью и великолепием отпраздновал вековые игры. С тех пор как Август установил или возродил эти состязания, их проводили Клавдий, Домициан и Септимий Север; теперь они были устроены в пятый раз, в честь прошествия тысячи лет со времени основания Рима. Все подробности этих игр были умело рассчитаны так, чтобы возбудить в суеверном уме глубокий благоговейный трепет. Промежуток времени от очередных игр до следующих был длиннее, чем жизнь человека, то есть никто из зрителей не видел этого раньше и точно так же никто не мог надеяться, что увидит это снова. Три вечера подряд на берегу Тибра совершались мистические обряды с жертвоприношениями, Марсово поле огласилось звуками музыки и танцев и было освещено бесчисленным количеством светильников и факелов. Рабам и иноземцам не было разрешено принимать никакого участия в этих чисто национальных церемониях. Хор из двадцати семи юношей и стольких же девственниц (те и другие благородного происхождения, у всех были живы отец и мать) молил благосклонных богов заботиться о нынешнем поколении и позволить оправдаться надеждам поколения подрастающего и просил в религиозных гимнах, чтобы они по-прежнему хранили добродетель, счастье и верховную власть римского народа, как обещали их древние прорицатели. Люди верующие нашли себе дело среди исполнителей суеверных обрядов, а немногие мыслящие люди в это время вновь и вновь обдумывали встревоженным умом прошедшую историю и будущую судьбу империи.

С тех пор как Ромул и его маленький отряд пастухов и изгнанников построили себе крепость на холмах возле Тибра, прошло уже десять столетий. За первые четыре из них римляне в тяжелой школе бедности приобрели добродетели, нужные для войны и управления страной; благодаря решительному и мощному применению этих добродетелей, а также помощи судьбы они за три следующих столетия добились абсолютной власти над многими странами Европы, Азии и Африки. Последние триста лет прошли во внешнем процветании и внутреннем упадке. Народ воинов, исполнителей выборных должностей и законодателей, из которого состояли тридцать пять триб римского народа, растворился в общей массе людей и смешался с миллионами раболепных провинциалов, которые получили имя римлян, но не стали римлянами по духу. Наемная армия, набранная из пограничных жителей, как римских подданных, так и варваров, была единственным слоем общества, который сохранил свою независимость, и армия злоупотребляла ею. По выбору буйных солдат, который беспорядочно указывал то на одного, то на другого, сириец, гот или араб всходил на трон Рима и получал деспотическую власть над землями, которые покорили Сципионы, и над их родиной.

Границы Римской империи по-прежнему простирались от Западного океана до Тигра и от гор Атлас до Рейна и Дуная. Простому и невежественному человеку Филипп казался таким же могущественным монархом, какими были Адриан или Август. Форма осталась прежней, но здоровье и сила, наполнявшие ее жизнью, улетучились. Длительное угнетение при сменявших друг друга правителях исчерпало запасы народной изобретательности и разочаровало тех, кто обладал этим свойством. Дисциплина легионов, которая одна поддерживала величие государства после того, как угасли все остальные добродетели, была расшатана честолюбием одних императоров и ослаблена слабостью других. Границы, которые всегда были защищены больше оружием солдат, чем укреплениями, постепенно теряли свою прочность, и наконец самые лучшие провинции империи стали беззащитными перед жадностью и честолюбием варваров, которые быстро почувствовали, что Римская империя пришла в упадок.

Хотя имперское правительство постоянно вело войны на границах, великие вторжения варваров, ожидавшие империю теперь, были вызваны новыми причинами. На Востоке закончилось правление парфянского рода Аршакидов, и Персия стала новой угрозой для империи. На северных границах собирались вместе восточногерманские народы, до тех пор не знакомые римлянам. Этим темам Гиббон посвящает две главы (8 и 9).

Филипп был убит в 249 году, и его место занял Деций, человек весьма талантливый. Он повел войска против готов и вместе со своим сыном погиб в бою при Добрудске. Затем короткое время правили Галл и сменивший его Эмилиан; после этого в 253 году императором стал Валериан, который вскоре сделал своим соправителем своего сына Галлиена. Гиббон в своем рассказе о Галлиене говорит о нем только с пренебрежением, однако современные критики Гиббона в значительной степени реабилитировали этого императора. Тем не менее описание бедствий Римской империи в годы правления Валериана и Галлиена у Гиббона соответствует истине.

Валериану было около шестидесяти лет, когда его провозгласили императором, и на престол он взошел не по капризу черни и не по крикливому требованию армии, а по единодушному желанию всего римского мира. На государственной службе он, постепенно поднимаясь по должностной лестнице, заслуживал любовь добродетельных правителей и объявлял себя врагом тиранов. Его благородное происхождение, безупречные, но лишенные холодности манеры, обширные познания, осмотрительность и опытность вызвали уважение у сената и народа; по словам одного древнего писателя, если бы человечеству было позволено свободно выбрать себе господина, оно, несомненно, выбрало бы Валериана. Возможно, достоинства этого императора не были равны его репутации, а возможно, его ум притупился или по меньшей мере дух ослаб с приходом вялой и холодной старости. Понимание того, что его жизнь клонится к закату, побуждало Валериана разделить трон с более молодым и деятельным соправителем, поскольку при тогдашнем критическом положении империи ей не меньше правителя был нужен полководец. Опыт, приобретенный в должности римского цензора, мог бы указать Валериану, кого следует одеть в пурпур за военные заслуги. Но вместо того чтобы подойти к этой задаче здраво и рассудительно и сделать такой выбор, который бы укрепил его верховную власть и обеспечил ему любовь потомства, он послушался лишь голоса любви или тщеславия и возвел в сан верховного правителя своего сына Галлиена, юношу, чьи изнеженность и порочность были, пока тот оставался частным лицом, скрыты от людей его безвестностью. Совместное правление отца и сына продолжалось около семи лет, а потом еще примерно восемь лет Галлиен правил один. Но все это время было единой непрерывной чередой беспорядков и бедствий. Поскольку Римская империя подвергалась нападению иноземных захватчиков, полных слепой ярости, и собственных узурпаторов, полных бешеного честолюбия, со всех сторон одновременно, мы ради порядка и ясности будем в своем рассказе следовать не хронологии, в точности которой можно сомневаться, а более естественному порядку: раскроем одну тему за другой. Самыми опасными противниками Рима в годы правления Валериана и Галлиена были I. Франки. II. Алеманны. III. Готы. IV. Персы. Этими обобщенными названиями мы можем в рассказах о похождениях менее крупных племен заменять их странные безвестные имена, которые были бы только лишним грузом для памяти читателя и отвлекли бы его внимание.

I. Поскольку потомство франков составляет одну из самых великих и просвещенных наций Европы, все возможности науки и изобретательности были применены для того, чтобы выяснить, кто были их неученые предки. За рассказами, рожденными легковерием, последовали системы, рожденные вымыслом. Был разобран на части каждый абзац и просмотрено каждое место в текстах, которое могло указать хотя бы на слабый след их происхождения. Гнездом, откуда вылетела эта прославленная воинственная стая, считали Паннонию, Галлию, северные области Германии. В конце концов самые разумные исследователи критически отвергли выдумку о том, что эти несравненные завоеватели были пришельцами из других мест, и сошлись на решении, простота которого убеждает нас в его истинности. Они предположили, что примерно в 240 году племена, которые и раньше жили в низовье Рейна и Везере, объединились в новый союз и приняли имя «франки». Тот край, где теперь расположены Вестфалия, ландграфство Гессенское и герцогства Брауншвейгское и Люнебургское, в древности был домом для хавков, которые в своих непроходимых болотах бросали вызов оружию римлян, для херусков, гордившихся славой Арминия, для каттов, которые были страшны своей стойкой и неустрашимой пехотой, и для нескольких других племен, менее сильных и менее известных. Любовь к свободе была главной страстью этих германцев, и слово, которым обозначалось это сладостное благо, было самым приятным словом для их слуха. Они заслуживали имя франки, что значило «свободные люди», они приняли это имя и сохранили его за собой. Это название покрыло собой, хотя и не уничтожило полностью, имена нескольких племен, вошедших в объединение. Первые общие законы были приняты по молчаливому согласию ради взаимной выгоды, привычка и опыт постепенно упрочили этот союз. Государство франков можно в какой-то степени сравнить со Швейцарией, где каждый кантон сохраняет свою независимость, советуется с собратьями по союзу по общим для них вопросам, но не признает над собой никакого верховного главы или верховного представительного органа. Однако эти две конфедерации были основаны на противоположных принципах. Мудрая и честная политика швейцарцев принесла им в награду почти двести лет мира. Непостоянство, жажда грабежа и неуважение даже к самым торжественным договорам стали позором для франков.

Римляне долго испытывали на себе в Нижней Германии дерзкую отвагу этих народов. Объединение их сил угрожало новым вторжением в Галлию и требовало присутствия на месте событий Галлиена, наследника и одного из носителей императорской власти. Пока же этот правитель вместе со своим малолетним сыном Салонином представляли собой величие империи при дворе в Тревах; их войсками умело руководил полководец Постум, который хотя позже и предал семью Валериана, но всегда был верен основным интересам монархии. Аживый язык хвалебных речей и медалей смутно говорит о длинном списке побед. Трофеи и титулы удостоверяют (если такие свидетельства можно считать достоверными) славу Постума: он много раз назван «победителем германцев» и «спасителем Галлии».

Но всего один факт – и, кстати, единственный, который известен нам более или менее точно, – не оставляет почти и следа от этих памятников, созданных тщеславием и лестью. Рейн, хотя его и удостоили прозвища Хранитель провинций, был недостаточно мощной преградой для дерзких и предприимчивых франков. Они быстро опустошили все области от этой реки до подножия Пиренеев, и эти горы тоже не остановили их. Испания, никогда не опасавшаяся варварского нашествия, была неспособна оказать сопротивление набегам германцев. Двенадцать лет, то есть большую часть времени правления Галлиена, эта богатая страна была местом неравных и разрушительных боев. Таррагона, цветущая столица этой мирной провинции, была разграблена и почти уничтожена, так что даже во времена, когда писал Орозий, то есть в V веке, жалкие хижины, разбросанные среди развалин великолепных городов, еще напоминали о ярости варваров. Когда в этой истощенной стране стало нечего грабить, франки захватили в испанских портах несколько кораблей и переплыли в Мавретанию. Жители этой далекой провинции изумлялись ярости варваров, которые свалились на них словно из другого мира, поскольку и название народа, и нравы, и цвет кожи этих людей были незнакомы обитателям побережья Африки.

II. В той части верхней Саксонии, которая расположена за Эльбой и теперь называется Лузакским маркизатом, в древности существовал священный лес, страшное место, с которым были связаны суеверия народа свевов. Никому не было позволено переступить границу этого святого места иначе как после раболепных поклонов и в молитвенной позе. Так входящий показывал: он признает, что здесь присутствует верховный бог. Не только благочестие наделяло святостью этот лес Зонненвальд, или лес семнонов: тут участвовала и любовь к родине. Все верили, что на этом священном месте возник народ свевов. В установленные дни многочисленные племена, гордившиеся своим свевским происхождением, присылали туда своих представителей и увековечивали память о своем общем происхождении варварскими обрядами и человеческими жертвоприношениями. Широко распространившееся имя свевов носили жители внутренних областей Германии от берегов Одера до Дуная. Они отличались от остальных германцев особой прической: свои длинные волосы эти люди собирали в грубо скрученный пучок на макушке. Им очень нравилось это украшение, от которого они в боевом строю казались врагу выше и страшнее. Германцы, так завидовавшие чужой военной славе, признавали свевов самыми доблестными воинами, а узипеты и тенктеры – племена, которые когда-то вывели в бой огромную армию против диктатора Цезаря, – заявили, что не считают для себя позором бегство от народа, против чьего оружия не в силах устоять и бессмертные боги.

При императоре Каракалле бесчисленные свевские полчища в поисках то ли еды, то ли добычи, то ли славы появились на берегах Майна, по соседству с римскими провинциями. Армия, спешно набранная из добровольцев для защиты от свевов, постепенно сплотилась в постоянный большой народ, который, поскольку образовался из очень многих племен, принял имя алеманны, что значило «все люди»; оно говорило сразу о разном происхождении и одинаковой храбрости его носителей. Эту храбрость вскоре ощутили на себе во время множества набегов их новые враги – римляне. Алеманны сражались в основном на конях, но их войско было особенно грозным оттого, что между конными воинами размещались легковооруженные пехотинцы, отобранные из числа самых храбрых и подвижных юношей и путем частых упражнений обученные не отставать от конников во время самого долгого перехода и при самом быстром отступлении.

Этот воинственный германский народ был поражен огромным размахом военных приготовлений Александра Севера; потом алеманны боялись оружия его преемника-варвара, равного им по свирепости и отваге. Но они продолжали стоять у границ империи и этим увеличили всеобщий беспорядок, начавшийся после смерти Деция. Алеманны разорили богатые галльские провинции и первыми развенчали хрупкое величие Италии: многочисленное войско алеманнов прошло через Дунай и Ретийские Альпы на равнины Ломбардии, дошло до далекой Равенны и поставило свои победоносные варварские знамена почти в виду Рима. Это оскорбление и опасность заставили вспыхнуть в душах сенаторов какие-то искры прежней доблести. Оба императора были очень далеко, занятые войнами, – Валериан на Востоке, а Галлиен на Рейне. Римляне могли надеяться лишь на себя и опереться лишь на собственные силы. В этой крайности сенаторы вновь взяли в свои руки оборону республики, вывели навстречу врагу преторианскую гвардию, оставленную в столице в качестве гарнизона, добавили к ней отряды ополчения, сформировав их из самых крепких телом и наиболее охотно шедших на эту службу плебеев. Алеманны, изумленные внезапным появлением перед ними армии, более многочисленной, чем их собственная, вернулись в Германию, нагруженные добычей; невоинственные римляне расценили их отступление как свою победу.

Когда Галлиен узнал, что его столица освобождена от угрозы варваров, мужество сената вызвало у него гораздо больше тревоги, чем восхищения; это же чувство могло когда-нибудь подсказать сенаторам, что они должны спасти общество от тирании так же, как спасли от иноземного вторжения. В своей трусливой неблагодарности он издал для своих подданных указ, запретивший сенаторам не только занимать любые военные должности, но даже приближаться к лагерям легионов. Но его страхи не имели под собой оснований: жившие в роскоши богатые аристократы, спустившись с духовной высоты в прежнее, естественное для них состояние, приняли постыдное отстранение от военной службы как милость; теперь они могли спокойно наслаждаться банями, театром и своими виллами и с радостью отдали более опасное дело – заботу об империи – в грубые руки крестьян и солдат.

Один писатель времен поздней империи упоминает о втором вторжении алеманнов, более грозном, но отраженном с большей славой. По его словам, трехсоттысячное войско этого воинственного народа потерпело поражение в битве возле Милана от всего десяти тысяч римлян, во главе которых стоял сам Галлиен. Однако мы можем с большой вероятностью отнести эту великую победу либо на счет легковерия написавшего о ней историка, либо на счет преувеличения подвигов одного из представителей императора. Галлиен же старался защитить Италию от ярости германцев совсем иным оружием: он женился на Пипе, дочери короля свевского племени маркоманов, которое часто путали с алеманнами во время их войн и завоевательных походов. Отцу ее он в честь этого союза предоставил обширные земли в Паннонии, чтобы тот поселил там свой народ. Кажется, прирожденное обаяние не отшлифованной светским воспитанием красоты пробудило в сердце ветреного императора нежное чувство к королевской дочери, и политическую связь укрепили узы любви. Но высокомерные римляне из-за своих предрассудков все же отказывались называть браком нечестивое сожительство римского гражданина с варваркой и запятнали германскую королевну постыдным именем «наложницы Галлиена».

III. Мы уже проследили путь переселения готов от Скандинавии, или по меньшей мере от Пруссии до устья Борисфена, а потом – их победоносный боевой путь от Борисфена до Дуная. В правление Валериана и Галлиена на границу империи вдоль последней из этих рек делали набеги германцы и сарматы, но римляне защищали ее с большими, чем обычно, стойкостью и успехом. Провинции, в которых шла война, были для Рима неиссякаемым источником закаленных и отважных солдат, и из этих иллирийских крестьян вышел не один военачальник, проявивший дар полководца. Хотя летучие отряды варваров, постоянно стоявшие на берегах Дуная, иногда доходили до границ Италии и Македонии, командующие имперских армий останавливали этих врагов при их продвижении вперед или перехватывали на обратном пути. Но могучий готский поток вражеских сил устремился в иное русло. Поселившись на землях нынешней Украины, готы вскоре стали хозяевами северного побережья Эвксинского моря. А к югу от этого внутреннего моря находились изнеженные богатые провинции Малой Азии, где было все, что могло привлечь завоевателя-варвара, и ничего, что могло бы ему сопротивляться.

Берега Борисфена находятся на расстоянии всего шестидесяти миль от узкого входа на полуостров Крымская Татария, который древние знали под именем Херсонесская Таврика. На этом негостеприимном берегу Еврипид, украшая с высочайшим мастерством предания старины, расположил место действия одной из своих самых волнующих трагедий. Кровавые жертвоприношения в честь Дианы, появление Ореста и Пилада и победа добродетели и религии над варварской свирепостью отражают историческую правду, что тавры, коренные жители этого полуострова, в какой-то степени смягчили свои грубые нравы благодаря постепенно усиливавшемуся общению с жителями греческих колоний, возникавших вдоль морского побережья. Маленькое Боспорское царство, столица которого находилась на берегах тех проливов, что связывают Меотиду с Эвксинским Понтом, было населено выродившимися греками и полуцивилизованными варварами. Оно существовало как независимое государство со времени Пелопоннесской войны, стараниями честолюбивого Митридата было в конце концов поглощено его царством и вместе с другими его владениями склонилось перед силой римского оружия. Со времени правления Августа боспорские цари были покорными, но небесполезными союзниками империи: с помощью подарков, оружия и укреплений, перегородивших перешеек, они успешно охраняли от сарматских разбойников подступы к своей стране, которая благодаря своему географическому положению и удобным гаваням господствовала над Эвксинским морем и Малой Азией. Пока скипетр передавался от царя к царю по наследству внутри одного рода, они выполняли эту свою важную задачу бдительно и успешно. Но теперь внутренние междоусобицы и страхи или личные интересы безродных узурпаторов, захватывавших пустующий трон, позволили готам пройти в самое сердце этого царства. Помимо такого огромного количества плодородной земли, что ее некуда было девать, завоеватели получили в свои руки флот, которого было достаточно, чтобы переправить их армии на побережье Азии. Корабли, плававшие по Эвксинскому морю, имели весьма необычное устройство: это были большие плоскодонные суда, построенные только из дерева, без единой железной детали, и имевшие съемную крышу, которую моряки хранили на особой полке и натягивали, когда начиналась буря. В этих плавучих домах готы отправились в путь, беспечно отдав себя на милость незнакомого им моря под руководством моряков, служивших поневоле и одинаково ненадежных как с точки зрения мастерства, так и с точки зрения верности. Но надежда на добычу отгоняла прочь всякую мысль об опасности, а природное бесстрашие заняло в их умах место более разумного и оправданного доверия, плода знаний и опыта. Такие отважные воины, должно быть, часто ворчали на своих трусливых проводников, которые не рисковали отплыть, не уверившись вполне, что погода долго будет безветренной, и едва решались заплыть так далеко, что берег терялся из виду. Во всяком случае, современные турки водят суда именно так, а они, вероятно, понимают в мореплавании не меньше, чем древние жители Боспора.

Готский флот, оставляя слева побережье Черкессии, появился прежде всего перед Пифием, самым дальним пограничным городом римских провинций, который имел удобный порт и был укреплен мощной стеной. Тут они встретили более упорное сопротивление, чем могли ожидать от слабого гарнизона отдаленной крепости. Их нападение было отбито, и эта неудача, похоже, ослабила ужас, который внушало имя готов. Пока границу в этом месте защищал Сукцессиан, очень талантливый старший офицер, все усилия готов оставались бесплодными, но едва Валериан перевел его на другую должность, более почетную, но менее важную, они возобновили нападение на Питиус и уничтожением этого города стерли память о своем прежнем позоре.

Расстояние от Пифия до Трапезунда по воде, если огибать южную оконечность Эвксинского моря, составляет примерно триста миль. На этом пути готы проплыли мимо Колхиды – той страны, которую сделало такой знаменитой путешествие аргонавтов, – и даже попытались, хотя и безуспешно, разграбить богатый храм в устье реки Фазис. Трапезунд, прославленный как древняя колония греков в повести об отступлении десяти тысяч, стал богатым великолепным городом благодаря щедрости императора Адриана, построившего искусственный порт на этом побережье, где природа не создала безопасных гаваней. Город был большим и по размерам, и по количеству жителей. Две его стены словно бросали вызов ярости готов, а гарнизон был усилен подкреплением из десяти тысяч воинов. Но никакие преимущества не способны уравновесить отсутствие дисциплины и бдительности. Многочисленный трапезундский гарнизон расслабился, проводя время в разгуле среди роскоши, и солдаты не считали нужным охранять свои неприступные укрепления. Готы скоро заметили эту ленивую беспечность осажденных, сложили высокую кучу из вязанок хвороста, в ночной тишине взобрались на стены и вошли в беззащитный город с мечами в руках. После этого они перерезали население города, а перепуганные солдаты во время бойни убегали через противоположные ворота. Самые священные храмы и самые великолепные здания были уничтожены вместе с остальным городом. Добыча, доставшаяся готам, была огромной: в Трапезунде, который считался надежным убежищем, хранились богатства соседних с ним провинций. Количество пленных было невероятным, поскольку победоносные варвары, не встречая никакого сопротивления, прошли из конца в конец обширную провинцию Понт. Богатая трапезундская добыча заполнила все множество судов, которые были найдены в порту. Крепких юношей с морского побережья приковали к веслам, и готы, довольные успехом своего первого морского похода, торжествуя, вернулись в свои новые дома в Боспорском царстве.

Во втором походе готов участвовало больше людей и судов, но они направились другим путем: с презрением оставив в стороне опустошенные понтийские провинции, они двинулись вдоль западного побережья Эвксинского моря, проплыли мимо диких устьев Борисфена, Днестра и Дуная и, увеличив свой флот за счет большого числа захваченных рыбачьих судов, добрались до узкого прохода, через который Эвксинское море изливает свои воды в Средиземное, отделяя Европу от Азии. Гарнизон Халкедона находился в лагере возле храма Юпитера Урия, на возвышенности, которая господствовала над входом в этот пролив. Набеги варваров, из-за страха перед которыми его разместили на этом месте, оказались такими слабыми, что он превосходил по численности готскую армию. Но он превосходил ее только в этом. Солдаты поспешно бежали со своего выгодно расположенного поста, оставляя на милость завоевателей город Халкедон и накопленные в нем огромные запасы оружия и денег. Когда готы решали, как и где им воевать дальше – на море или на суше, в Европе или в Азии, один предатель-перебежчик указал им на Никомедию, бывшую столицу царей Вифинии, как на богатую и легкую добычу. Он провел готов к этому городу, который находился всего в шестидесяти милях от халкедонского лагеря, выбрал направление для их сокрушительной атаки и получил долю в добыче: готы уже научились политике настолько, чтобы наградить предателя, которого презирали. Никея (будущая Ницца), Пруса, Апамея, Киус – города, которые когда-то соперничали в великолепии с Никомедией или подражали ее великолепию, – пострадали от одного с ней бедствия: за несколько недель буйная готская стихия беспрепятственно прокатилась по всей провинции Вифиния. За триста мирных лет изнежившиеся обитатели Азии забыли, как нужно обращаться с оружием, и перестали чувствовать опасность. Своим древним стенам они позволяли разрушаться от старости, а все доходы самых богатых городов направляли на строительство бань, храмов и театров.

Город Кизик в то время, когда устоял под мощнейшим натиском Митридата, отличался мудрыми законами, имел флотилию из двухсот галер и три военных хранилища: одно с оружием, второе с военными машинами, третье с зерном, но теперь из той давней силы у него оставалось только выгодное местоположение – на маленьком островке среди Пропонтиды, который был связан с Азией лишь двумя мостами. Готы, вскоре после того как разграбили Прусу, приблизились меньше чем на восемнадцать миль и к Кизику, который решили уничтожить, но катастрофу отсрочил счастливый случай. В это время шли дожди, и уровень воды в озере Аполлониат, в которое впадают все ручьи горы Олимп, стал необычно высоким. Вытекающая из этого озера маленькая речка Риндак разлилась, превратилась в широкий быстрый поток и остановила продвижение готов. При отступлении к приморскому городу Гераклее, где, вероятно, стоял их флот, они вели с собой длинную вереницу повозок, нагруженных взятой в Вифинии добычей, и отметили свой путь пожарами – сожгли Никею и Никомедию. Есть несколько неясных упоминаний о каком-то сражении, с помощью которого они обеспечили себе безопасное отступление. Но даже полная победа принесла бы им мало пользы: приближалось осеннее равновесие, и это заставляло их спешить назад. Современные турки считают плавание по Черному (в прошлом Эвксинскому) морю с сентября по май крайним безрассудством и безумием, о котором не может быть и речи.

Когда мы узнаем, что третий флот, снаряженный готами в боспорских портах, насчитывал пятьсот кораблей, наше воображение охотно начинает делать вычисления и увеличивает их грозное войско. Но поскольку правдивый Страбон уверяет нас, что те суда, которыми пользовались варвары Понта и Малой Скифии, вмещали не больше двадцати пяти или тридцати человек, мы, не боясь ошибки, можем утверждать, что в этом великом походе участвовало самое большее пятнадцать тысяч воинов. Чувствуя, что в Эвксинском море им тесно, эти разрушители направили свой путь из Киммерийского Боспора в Боспор Фракийский. Когда они проплыли почти половину пути по проливам, их внезапно стало относить назад, к его началу; и так продолжалось, пока начавшийся на следующий день попутный ветер не донес их за несколько часов в тихое море, или, скорее, озеро Пропонтида. Высадившись на маленьком островке, на котором стоял Кизик, готы разрушили этот древний благородный город. Оттуда, снова пройдя через узкий пролив Геллеспонт, они поплыли, как указывал ветер, между многочисленными островами, разбросанными по Эгейскому морю. Должно быть, помощь пленников и дезертиров очень пригодилась им при управлении кораблями и при выборе пути для их многочисленных набегов и на греческое, и на азиатское побережья. В конце концов готский флот стал на якорь в порту Пирей, в пяти милях от Афин. Афины попытались приготовиться к мощной обороне. Клеодам, один из инженеров, которые по приказу императора были заняты на работах по укреплению приморских городов против готов, уже начал восстанавливать старинные стены, обветшавшие со времен Суллы. Его искусство оказалось бессильным, и варвары стали хозяевами родины муз и искусств. Но пока разгулявшиеся захватчики грабили и пьянствовали, их флот, стоявший под слабой охраной в гавани Пирея, был неожиданно атакован храбрым Дексиппом, который вместе с инженером Клеодамом сумел бежать из Афин во время их разграбления, поспешно набрал отряд добровольцев, куда вошли и крестьяне, и солдаты, и в какой-то степени отомстил за несчастья своей страны.

Однако его подвиг, хотя и стал ярким лучом, осветившим годы упадка Афин, не заставил бесстрашных северных захватчиков покориться, а лишь разжег в них злобу. Пожар войны охватил все округа Греции сразу. Фивы и Аргос, Коринф и Спарта, которые в прошлом вели такие памятные войны друг против друга, теперь не смогли ни вывести в поле армию, ни хотя бы защитить свои лежащие в развалинах стены. Сражения бушевали на суше и на море от мыса Суний до западного побережья Эпира. Готы уже продвинулись так далеко, что видели Италию, но тут сознание близкой опасности заставило проснуться ленивого Галлиена, до сих пор дремавшего среди наслаждений. Император выступил в поход во главе своих войск, и похоже, что его появление остудило пыл готов и раскололо их силы. Навлобат, вождь племени герулов, согласился сложить оружие на почетных условиях, вместе с большим отрядом своих соплеменников поступил на службу к римскому государству и получил знаки консульского достоинства, которых до этого ни разу не оскверняли руки варвара. Большое число готов, которым опротивели опасности и лишения утомительного пути, вторглись в Мезию, имея намерение пробиться по Дунаю на родину. Эта безрассудная попытка неизбежно привела бы их к гибели, но несогласованность действий римских военачальников дала варварам возможность ускользнуть. Остальные готы, небольшая часть опустошающего полчища, вернулись на свои суда и, медленно добираясь обратно через Геллеспонт и Боспор, по пути разорили берега в окрестностях Трои, слава которой, вечная благодаря Гомеру, вероятно, переживет память о готских завоеваниях. Оказавшись вне опасности в водах Эвксинского Понта, они сразу же высадились возле Анхиала во Фракии у подножия горы Гемус и после всех перенесенных испытаний позволили себе отдохнуть, купаясь в приятной и целебной воде тамошних знаменитых горячих источников. Оставшаяся часть плавания была короткой и легкой морской прогулкой. Такова была переменчивая судьба готов в этом третьем и самом большом их морском походе. Может показаться, что трудно понять, как первоначальное войско из пятнадцати тысяч воинов смогло выдержать потери и расколы, которые оно пережило за время такого дерзкого предприятия. Но в то время, когда мечи противника, кораблекрушения и влияние жаркого климата сокращали численность войска, оно также постоянно пополнялось отрядами бандитов и дезертиров, собиравшихся под знамя, обещавшее добычу, и множеством беглых рабов, часто германцев или сарматов по происхождению, которые охотно пользовались такой прекрасной возможностью освободиться и отомстить. Готский народ заявлял, что наибольшая часть почета и опасностей в этих походах выпала на его долю, но в несовершенных исторических сочинениях той эпохи племена, сражавшиеся под знаменем готов, иногда упоминаются по отдельности, а иногда объединяются в одно целое; и поскольку казалось, что варварские флоты выходили из устья Танаиса, это разноплеменное огромное войско часто называли расплывчатым по значению, но более привычным словом «скифы».

Когда несчастье обрушивается на все человечество, наблюдатель проходит с беспечным невниманием мимо смерти одного человека, какое бы высокое положение тот ни занимал, мимо разрушения одного здания, каким бы знаменитым оно ни было. И все же мы не можем забыть, что храм Дианы в Эфесе, который семь раз после своих несчастий поднимался из развалин и каждый раз – великолепнее прежнего, был окончательно сожжен готами во время их третьего морского похода. Искусства Греции и богатство Азии объединились, чтобы создать это великолепное священное здание. Его поддерживали сто двадцать семь мраморных колонн ионического ордера, подаренные глубоко верующими монархами, и каждая была высотой шестьдесят футов. Алтарь украшали мастерски изваянные скульптуры работы Праксителя, который, возможно, выбрал для этой цели из числа любимых в Эфесе легенд рождение божественных детей Латоны, Аполлона, скрывающегося после убийства циклопов, и милость Вакха к побежденным амазонкам. Однако при всем этом длина храма в Эфесе была всего лишь четыреста двадцать пять футов, что равно примерно двум третям длины церкви Святого Петра в Риме. Остальные размеры храма были еще меньше по сравнению с этим высочайшим произведением современной архитектуры. Распростертые объятия христианского креста требуют гораздо большей ширины, чем вытянутые в длину храмы язычников, и даже самые дерзкие зодчие древности были бы изумлены и испуганы, если бы им предложили возвести купол такого размера и таких пропорций, как у Пантеона. Однако храм Дианы считался одним из чудес света. Персидская, Македонская и Римская империи одна за другой уважали его святость и обогащали, усиливая его великолепие. Но грубые дикари с Балтики не ощущали красоты изящных искусств и презирали жуткие вымыслы, которыми пугало чужеземное суеверие.

Сохранился еще рассказ об одном эпизоде этих походов, и этот рассказ мог бы заслужить наше внимание, если бы не существовало оправданных подозрений, что он – вымысел жившего недавно софиста. Нам сообщают, что при разграблении Афин готы собрали вместе книги из всех библиотек и были готовы поджечь этот погребальный костер греческой учености, но один из их вождей, более тонкий политик, чем его собратья, отговорил их от этого, сделав умное замечание: пока греки увлекаются чтением книг, они никогда не будут учиться владеть оружием. Благоразумный советчик (если считать, что это событие произошло на самом деле) рассуждал как неученый варвар: у самых учтивых и могущественных народов все виды гения проявляются приблизительно в одни и те же годы, так что эпоха расцвета наук, как правило, всегда была также эпохой военной доблести и военных успехов.

IV. Новые правители Персии, Артаксеркс[18] и его сын Шапур, как мы уже знаем, одержали победу над родом Аршака. Из многих князей этого старинного семейства один Хосрой, царь Армении, сохранил и жизнь, и независимость. Он защищал себя естественными укреплениями своей страны, помощью беглецам и недовольным, которую постоянно оказывал, союзом с римлянами и, прежде всего, собственным мужеством. Ни разу не побежденный на поле боя за тридцать лет войны, он в конце концов был убит посланцами Шапура, царя Персии. Верные родине армянские сатрапы, которые обеспечивали свободу и достоинство Армянского царства, попросили защиты Рима для Тиридата, законного наследника престола. Но этот сын Хосроя был еще младенцем, союзники были далеко, а владыка Персии уже вел неодолимую армию к границам Армении. Малолетнего Тиридата, надежду страны, спас верный слуга, Армения же на более чем двадцать семь лет стала провинцией великой персидской державы. Воодушевленный этой легкой победой Шапур, рассчитывая на то, что римляне терпят бедствия или выродились, вынудил сдаться сильные гарнизоны Карры и Нисибиса, опустошил и устрашил оба берега Евфрата.

Потеря важной границы, разорение верного и естественного союзника и быстрый успех честолюбивых замыслов Шапура глубоко оскорбили римлян и заставили их опасаться за себя. Валериан льстил себя надеждой, что для обеспечения безопасности на Рейне и Дунае хватит бдительности его полководцев, но на защиту Евфрата решил, несмотря на свой преклонный возраст, отправиться сам. Во время его пути через Малую Азию морские походы готов на время прекратились, и эта страдающая провинция наслаждалась коротким обманчивым покоем. Император переправился через Евфрат, встретился с персидским войском у стен Эдессы, был побежден и взят в плен Шапуром. Подробности этого великого события описаны смутно и плохо, но и при том неярком свете, которым их осветили, нам виден длинный ряд неосторожных поступков, ошибок и заслуженных несчастий римского императора. Он слепо доверял своему префекту претория Макриану. Этот никчемный слуга делал своего господина грозным лишь для угнетенных римских подданных и презренным для врагов Рима. Своими неудачными или коварными советами Макриан предательски поставил имперскую армию в такое положение, в котором ей не могли помочь ни доблесть, ни военное искусство. Мощная и решительная попытка римлян силой проложить себе путь через персидские полчища была отбита в результате очень кровопролитной схватки, и Шапур, окружив их лагерь превосходящими силами своих войск, стал терпеливо ждать, пока голод и болезни, которые уже свирепствовали среди осажденных, усилятся настолько, чтобы закрепить его победу. Вскоре плохо дисциплинированные солдаты начали обвинять Валериана в своих бедах и бунтарскими криками требовали немедленно сдаваться. Царю Персии было предложено огромное количество золота за то, чтобы он разрешил противнику позорно отступить, но Шапур, зная, что он сильнее противника, с презрением отказался от этих денег, велел взять под стражу римских парламентеров, подвел свои войска в боевом порядке к подножию римских укреплений и принялся настаивать на личной встрече с Валерианом. Валериану не оставалось ничего другого, как отдать свою жизнь и честь на милость врага. Беседа кончилась так, как и следовало ожидать: император был взят в плен, и его войска были так потрясены этим, что сложили оружие. В этот момент триумфа гордость и политический ум Шапура подсказали ему мысль посадить на освободившийся трон нового правителя, который будет целиком зависеть от его желаний. Чтобы опозорить таким способом римский пурпур, был выбран Кириад, безвестный беженец из Антиохии, запятнанный всеми пороками, и плененная армия, которая не могла не одобрить выбор победителя-перса, утвердила его одобрительными криками, хотя и неохотно.

Раб в сане императора горячо желал обеспечить себе благосклонность господина предательством своей родины. Он провел Шапура через Евфрат и затем по Халкидекой дороге до Антиохии, главного города восточных провинций. Персидская конница продвигалась так быстро, что, если мы можем верить одному очень правдивому историку, город Антиохия был захвачен врасплох, когда его жители любовались развлекательным представлением в театре. Великолепные здания Антиохии, как общественные, так и частные, были разграблены или уничтожены, многочисленные жители убиты или уведены в плен. На одно мгновение этот опустошительный смерч остановил своей решимостью верховный жрец Эмесы. Облачившись в свои богослужебные одежды, он вывел на улицы отряд фанатичных крестьян, вооруженных только пращами, и защитил своего бога и его имущество от кощунственных рук последователей Зороастра. Но разрушение Тарса и многих других городов заставляет с грустью признать, что персидские войска, завоевывая Сирию и Киликию, практически не встретили препятствий на своем пути – за исключением этого единственного случая. Не были использованы преимущества узких ущелий гор Тавр, а в них захватчик, чьей основной силой была конница, мог быть втянут в очень невыгодный для него неравный бой; вместо этого Шапуру позволили осадить столицу Каппадокии Кесарию, город хотя и второразрядный, но насчитывавший предположительно четыреста тысяч жителей. Командовал его обороной Демосфен, который делал это больше как добровольный защитник своей страны, чем по поручению императора. Он надолго отсрочил судьбу своего города, а когда Кесарию в конце концов предал один вероломный врач, Демосфен вырвался оттуда, пробившись через ряды персидских воинов, которые получили приказ приложить все старания, чтобы захватить его живым. Этот герой-военачальник ускользнул от власти врага, который мог оказать ему почет, а мог и покарать за упорное сопротивление, но многие тысячи сограждан Демосфена были уничтожены во время устроенной Шапуром резни; Шапура также обвиняют в беспричинной и беспощадной жестокости к пленным. Несомненно, многое объясняется озлоблением одного народа против другого, многое – уязвленной гордостью и бессилием отомстить, но все-таки в итоге верно, что тот же самый правитель, который в Армении проявил себя как добрый государь-законодатель, с римлянами был суровым завоевателем. Он не имел никакой надежды постоянно закрепиться на землях империи и добивался лишь одного – оставить после себя голую пустыню, а жителей и сокровища захваченных провинций переправить в Персию.

В то время, когда Восток дрожал при имени Шапура, тот получил подарок, достойный величайших царей, – большой караван верблюдов, нагруженных самыми редкими и ценными товарами. Вместе с этим богатым подношением было прислано почтительное, но не раболепное письмо от Одената, одного из самых знатных и богатых сенаторов Пальмиры. «Кто такой этот Оденат, что имеет дерзость так нагло писать своему повелителю? Если он надеется смягчить наказание, которое его ждет, пусть падет ниц перед нашим троном с руками, связанными за спиной. Если будет колебаться, скорая гибель ждет его, весь его род и его страну», – заявил высокомерный победитель и приказал выбросить подарки в Евфрат. Отчаянное положение, в которое был поставлен пальмирец, пробудило все скрытые силы его души. Оденат встретился с Шапуром, но встретился в бою. Он вдохнул свое мужество в души воинов своей маленькой армии, которую набрал в сирийских деревнях и в шатрах кочевников пустыни; с этим войском Оденат кружил возле персидских полчищ, беспокоя персов на их обратном пути, отбил часть захваченных сокровищ и, что было ценнее любого сокровища, захватил нескольких из женщин Царя царей; тот в конце концов был вынужден вернуться за Евфрат, и при его обратной переправе были заметны некоторые спешка и беспорядок. Этим подвигом Оденат заложил основу своей будущей славы и своего счастья. Величие Рима, страдавшего под натиском перса, защитил сириец или араб из Пальмиры.

История, которая часто всего лишь повторяет, как шарманка, слова, внушенные ненавистью или лестью, обвиняет Шапура в том, что он заносчиво злоупотреблял своим правом победителя. До нас дошел рассказ о том, что Валериана выставляли на обозрение толпе закованного в цепи, но одетого в императорский пурпур, как живую картину на тему «павшее величие», и что, садясь на коня, персидский монарх каждый раз ставил свою ногу на шею римского императора. Несмотря на все упреки своих союзников, которые много раз советовали ему вспомнить, что судьба переменчива, опасаться вновь набиравшего силу Рима и сделать своего знаменитого пленника залогом мира, а не предметом оскорблений, Шапур остался непреклонен. Когда Валериан умер, не выдержав позора и горя, его кожу набили соломой, придав ей форму человеческой фигуры, и много лет она хранилась в одном из самых знаменитых храмов Персии – более реальный памятник победы, чем условно изображавшие военные трофеи монументы из меди и мрамора, которые так часто воздвигали тщеславные римляне. Этот рассказ поучителен и трогателен, но есть достаточно причин сомневаться в его правдивости. Сохранившиеся до наших дней письма восточных владык к Шапуру – явные подделки; к тому же трудно представить себе, что ревниво оберегавший свое достоинство монарх мог бы так публично унижать достоинство царей даже в лице своего соперника. Но как бы ни обращались с несчастным Валерианом в Персии, остается точно известно, что единственный император Рима, который когда-либо попадал в руки врага, угас в плену без надежды на свободу.

Император Галлиен, который давно уже едва терпел отца-соправителя за строгие замечания в свой адрес, принял известие о его несчастьях с тайной радостью и подчеркнутым внешним безразличием. «Я знал, что мой отец смертен, а поскольку он вел себя как положено храброму человеку, я удовлетворен», – сказал он. И пока Рим оплакивал судьбу своего государя, придворные раболепно превозносили до небес дикарскую бесчувственность его сына как высочайшую твердость духа, достойную героя и стоика. Трудно описать нрав Галлиена, чьи главные свойства – легкомыслие, переменчивость и непостоянство – стали проявляться беспрепятственно, как только он сделался единственным обладателем империи. Во всех искусствах, которыми он пытался заняться, живость нрава и одаренность помогали ему добиться успеха, но поскольку среди его дарований не было рассудительности, он перепробовал все искусства, кроме тех, которые были важны, – войны и управления страной. Он был знатоком нескольких интересных, но бесполезных наук, легко находившим слова оратором, изящным стихотворцем, искусным садовником, прекрасным кулинаром и никудышным правителем. Когда важнейшие и чрезвычайные для государства обстоятельства требовали его внимания, он беседовал с философом Плотином, тратил время на пустячные удовольствия или разврат, готовился к посвящению в греческие мистерии или добивался для себя места в афинском ареопаге. Его дорогостоящее великолепие казалось оскорбительным при всеобщей бедности, а смешная торжественность триумфов порождала более глубокое чувство – стыд за опозоренное общество. Приходившие одно за другим сообщения о вражеских вторжениях, поражениях и восстаниях он встречал беспечной улыбкой и, с подчеркнутым презрением перечисляя некоторые товары, которые производились в потерянной провинции, беззаботно спрашивал, рухнет ли Рим от того, что перестанет получать полотно из Египта и аррасские ткани из Галлии. Однако в жизни Галлиена было несколько коротких промежутков, когда он, выведенный из себя каким-нибудь недавним оскорблением, внезапно становился бесстрашным солдатом и жестоким тираном до тех пор, пока, насытившись кровью или устав от сопротивления, не возвращался в свое естественное состояние души – мягкость и беззаботность.

Раз бразды правления держала такая слабая рука, неудивительно, что против сына Валериана восстала целая толпа узурпаторов из всех провинций империи. Вероятно, умело придуманное кем-то сравнение тридцати римских тиранов с тридцатью тиранами Афин навело автора «Истории августов» на мысль указать это знаменитое число, которое затем постепенно воспринял и народ. Но это сравнение бесплодно и неудачно со всех точек зрения. Что общего можем мы найти между советом из тридцати человек, совместно угнетавших один город, и неточным списком одиночек-соперников, которые беспорядочно возникали и гибли по всему простору огромной империи? Кроме того, их число можно довести до тридцати, только если включить в список женщин и детей, которые были почтены императорским титулом. При всех безумствах Галлиена его правление породило только девятнадцать претендентов на трон. Это были Кириад, Макриан, Балиста, Оденат и Зенобия на Востоке; в Галлии и западных провинциях – Постум, Лоллиан, Викторин и его мать Виктория, Марий и Тетрик; в Иллирике и дунайских областях – Инген, Региллиан и Авреол; в Понте – Сатурнин; в Исаврии – Требеллиан; Пизон в Фессалии; Валент в Ахайе; Эмилиан в Египте; Цельс в Африке. Привести здесь смутные свидетельства о жизни и смерти каждого из них – задача, которая требует много труда и не принесет пользы ни для поучения, ни для развлечения. Мы можем ограничиться перечислением нескольких общих признаков, которые особенно ярко очерчивают обстановку того времени и нравы этих людей, их претензии, их побудительные причины, их судьбу и губительные последствия узурпации ими власти.

Достаточно хорошо известно, что ненавистным словом «тиран» древние часто обозначали незаконного захватчика верховной власти независимо от того, злоупотреблял он этой властью или нет. Некоторые из претендентов, поднявших знамя восстания против императора Галлиена, были ярчайшими образцами добродетели, и почти все они были очень доблестными и даровитыми людьми. Их достоинства помогли им добиться благосклонности Валериана и постепенно подняться на важнейшие командные должности в империи. Военачальники, принявшие титул август, вызывали у своих солдат либо уважение за одаренность в своем деле и строгую дисциплину, либо восхищение за отвагу и удачливость на войне, либо любовь за искренность и великодушие. Местом выбора часто становилось поле победоносного боя. Даже оружейник Марий, самый презренный из претендентов на пурпур, все же отличался непоколебимым мужеством, редкостной телесной силой, прямодушием и честностью. Правда, его низкое и недавно полученное звание торговца делало немного смешным провозглашение императором, но его происхождение не могло быть ниже, чем у большинства его соперников, которые родились в крестьянских семьях и записались в армию рядовыми солдатами. В смутное время каждый деятельный и одаренный человек находит место, предназначенное ему природой, и, когда вся страна охвачена войной, путь к славе и величию прокладывают военные доблести. Из девятнадцати тиранов только Тетрик был сенатором и лишь Пизон – знатным человеком. В жилах Кальпурния Пизона текла кровь Нумы, хотя их и разделяли двадцать восемь поколений; а благодаря бракам своих родственниц Пизон заявил о своем праве выставить у себя дома изображения Красса и великого Помпея. Его предки много раз подряд получали все почетные награды, которые могла дать им республика, и из всех старинных семей Рима одни Кальпурнии пережили тиранию цезарей. Личные качества Пизона покрыли его род новой славой. Узурпатор Валент, по приказу которого он был убит, с глубоким раскаянием признался, что даже враг Пизона должен был бы с уважением отнестись к его святости; и хотя Пизон умер, воюя против Галлиена, сенат с великодушного разрешения императора постановил почтить триумфальными украшениями память столь добродетельного мятежника.

Военачальники Валериана были благодарны императору-отцу, которого уважали, но посчитали ниже своего достоинства служить его недостойному сыну, праздному любителю роскоши. Никаких законов о праве наследования престола в Римской империи не было, а предательство по отношению к такому государю вполне могло считаться проявлением любви к родному государству. И все же, если мы частно рассмотрим поведение этих узурпаторов, окажется, что их гораздо чаще приводил к мятежу страх, а не честолюбие. Они боялись Галлиена, жестокого к подозреваемым в измене, и так же сильно боялись своих привычных к насилию и своенравных солдат. Если армия в своей опасной благосклонности неосторожно заявляла, что ее полководец заслуживает пурпура, он был обречен на смерть, и уже одно благоразумие заставляло его хотя бы на короткий срок взять в руки императорскую власть: лучше испытать счастье в бою, чем ждать смерти от руки палача. Когда солдаты своими шумными криками отдавали верховную власть неохотно принимавшей ее жертве, их избранник иногда в душе оплакивал свой приближающийся конец. Сатурнин в день, когда его возвели на престол, сказал: «Вы потеряли полезного командира и создали очень несчастного императора».

Его слова много раз подтвердились на деле за время этих восстаний. Из девятнадцати тиранов, выступивших против Галлиена, ни один не прожил свою жизнь спокойно и ни один не умер своей смертью. Как только на кого-либо из них надевали пурпурную – цвета крови – одежду императоров, он начинал возбуждать в своих соперниках те же страхи и честолюбивые опасения, которые заставили восстать его самого. Каждый из этих самодержцев, под которыми шатались троны, все же получал все те почести, которые могли ему оказать из лести его армия и его провинции. Но их основанные на мятеже притязания не были признаны ни законом, ни историей. Италия, Рим и сенат все время были на стороне Галлиена, и только он считался верховным правителем империи. Правда, этот государь снизошел до того, что узаконил добытую победоносным оружием власть Одената: это почетное отличие было заслужено тем уважением, которое Оденат всегда проявлял к сыну Валериана.

При всеобщем одобрении римлян и с согласия Галлиена сенат присвоил храброму пальмирцу титул августа и, кажется, поручил ему управлять восточными провинциями, которыми Оденат и так уже владел, предоставив ему такую большую самостоятельность, что Оденат оставил эту власть как частную собственность в наследство своей знаменитой жене Зенобии. Частое повторение и быстрота пути из хижины на трон, а с трона в могилу могли бы позабавить бесстрастного философа, если бы философ мог оставаться бесстрастным, когда бедствия обрушиваются на все человечество. Избрание на престол этих непрочно державшихся императоров, их пребывание на нем и их гибель были одинаково губительны для их подданных и сторонников. За гибельное для них возведение на вершину власти они сразу же платили войскам щедрыми дарами, для чего выжимали огромные средства из обессилевшего народа. Каким бы добродетельным ни был любой из них и как бы чисты ни были его намерения, суровая необходимость заставляла его часто прибегать к грабежу и насилию для удержания захваченной власти. Погибая, они губили вместе с собой свои армии и провинции.

До наших дней сохранился полный варварской жестокости приказ Галлиена одному из его наместников, отданный, когда был подавлен мятеж Ингена, провозгласившего себя императором в Иллирике. Мягкосердечный, но бесчеловечный государь писал: «Недостаточно, чтобы ты уничтожил всех, кто был замечен с оружием в руках: этого я мог бы добиться и в результате удачного сражения. Ты должен истребить всех жителей мужского пола независимо от возраста. Условие только одно: при казни детей и стариков ты должен сберечь наше доброе имя. Пусть умрет каждый, кто случайно скажет хотя бы слово, кто хотя бы подумает что-то против меня – меня, сына Валериана, отца и брата стольких государей. Помни, что Ингена императором сделали; терзай, убивай, рви в клочья. Я пишу это тебе своей собственной рукой и хотел бы вселить в тебя свои чувства». Пока силы общества растрачивались на эти междоусобицы, беззащитные провинции оставались открытыми для любого захватчика. Даже самые отважные из узурпаторов были вынуждены из-за ненадежности своего положения платить варварам непомерную обременительную цену за невмешательство или услуги и впускать враждебно настроенные независимые народы в самое сердце Римской империи.

Таковы были варвары и тираны, которые в годы правления Валериана и Галлиена искалечили провинции и довели империю до такого позора и разорения, что, казалось, она никогда не сможет подняться из этого состояния. Мы попытались, насколько позволяет ограниченный объем материала, ясно и по порядку описать основные события этого смутного времени. Осталось лишь рассказать еще о нескольких событиях, которые позволят ярче представить эту ужасную картину. Это I. бунт на Сицилии, II. волнения в Александрии и III. восстание исаврийцев.

I. Каждый раз, когда многочисленное войско бандитов, увеличиваясь благодаря своим успехам и безнаказанности, открыто бросает вызов правосудию своей страны, вместо того чтобы бежать от него, мы можем сделать вывод, что самые низшие слои общества ощущают величайшую слабость правительства и злоупотребляют этой слабостью. Географическое положение Сицилии спасло ее от варваров, поддержать какого-либо узурпатора эта безоружная провинция тоже не могла. Но когда-то процветавший и по-прежнему плодородный остров пострадал от менее благородных рук: короткое время Сицилией правила и грабила ее разгульная толпа рабов и крестьян, которая напомнила римлянам о прежних войнах против восставших рабов. Эти опустошительные грабежи, в которых наместник провинции был либо жертвой, либо сообщником, должны были разрушить сельское хозяйство Сицилии, а поскольку самые крупные имения там принадлежали состоятельным римским сенаторам, у которых часто одно поместье занимало территорию старинного города-государства, не исключено, что этот местный ущерб мог быть для столицы больнее, чем все победы готов и персов.

II. Основание Александрии было благородным замыслом сына Филиппа, который сам и задумал, и осуществил его. Этот великий город, прекрасный и симметрично застроенный, главнее которого был только Рим, имел в окружности пятнадцать миль; его население насчитывало триста тысяч свободных граждан и еще по меньшей мере столько же рабов. Очень прибыльная торговля империи с Аравией и Индией шла через порт Александрии; оттуда поток товаров направлялся в столицу и провинции. Праздность была там неизвестна. Одни александрийцы занимались стеклодувным делом, другие ткали лен, третьи изготавливали папирус. Горожане обоих полов и всех возрастов выполняли какой-нибудь ремесленный труд, даже слепые и хромые находили себе работу по силам. Но александрийцы, пестрая смесь разных народов, соединяли в своем характере тщеславие и непостоянство греков с суеверностью и упрямством египтян. Самые пустячные причины – временная нехватка мяса или чечевицы, пропуск кем-то по забывчивости вошедшего в привычку приветствия, нарушение порядка очереди в общественных банях – в любой момент могли заставить взбунтоваться эту огромную толпу, которая, когда была недовольна, была свирепой и неумолимой. После того как пленение Валериана и беспечность его сына ослабили власть закона, александрийцы дали полную волю своим диким страстям, и их несчастная родина более чем на двенадцать лет стала полем сражений гражданской войны (с короткими и редкими перерывами на время непрочных перемирий). Между несколькими кварталами, на которые делился этот бедствующий город, было прервано всякое сообщение; каждая улица была полита кровью, каждое прочное здание – превращено в крепость. Смута утихла лишь после того, как значительная часть Александрии была навсегда разрушена. Брухион, большой роскошный квартал, где находились дворцы и музеи, где жили египетские цари и философы, более чем через сто лет после этих событий уже описан таким, каков он сейчас, – мрачным и безлюдным.

III. Малоизвестный мятеж Требеллиана, претендента, надевшего пурпур в крошечной малоазиатской провинции Исаврия, сопровождался странными и памятными последствиями. Этот шут на престоле был вскоре уничтожен одним из офицеров Галлиена, но его сторонники, не имея никакой надежды на помилование, решились отказаться от верности не только императору, но и империи и внезапно вернулись к дикарскому образу жизни, от которого никогда полностью и не отказывались. Крутые скалы, один из хребтов обширной горной системы Тавра, защищали их неприступные убежища. Земледелием в нескольких плодородных долинах исаврийцы добывали себе все необходимое, а привычным для них грабежом – предметы роскоши. В центре Римской империи исаврийцы еще долго оставались диким варварским народом. Последующие правители империи не смогли подчинить их ни оружием, ни политическими средствами и были вынуждены признать свою слабость, окружив этот враждебный независимый клочок земли мощной линией укреплений; однако и она часто оказывалась слишком слабой, чтобы помешать набегам этих внутренних неприятелей. Постепенно расширяя свою территорию в сторону морского побережья, исаврийцы подчинили себе западную горную часть Киликии – места, где когда-то гнездились те дерзкие пираты, против которых республика в свое время была вынуждена бороться, напрягая все свои силы, под началом великого Помпея.

Наша мысль так привычно и охотно связывает порядок вещей во Вселенной с судьбой человека, что этот мрачный период был украшен наводнениями, землетрясениями, необычными метеорами, сверхъестественным наступлением темноты и множеством мнимых или преувеличенных знамений. Но одними этими причинами нельзя объяснить ту моровую язву, которая свирепствовала почти непрерывно с 250-го по 265 год во всех провинциях, всех городах и почти всех семьях Римской империи. Было время, когда в Риме умирало по пять тысяч человек в день; многие города, уцелевшие от варваров, полностью опустели.

Нам известно одно очень любопытное обстоятельство, которое, может быть, окажется полезным при составлении печального перечня человеческих бедствий. В Александрии велся точный список всех граждан, имевших право на получение зерна при его раздаче. Было обнаружено, что после правления Галлиена всех таких получателей – от четырнадцати до восьмидесяти лет – осталось в живых ровно столько, сколько раньше было получателей в возрасте от сорока до семидесяти лет. Этот подлинный факт при сопоставлении его с самыми точными таблицами смертности неоспоримо свидетельствует, что тогда погибло больше половины жителей Александрии; а если мы рискнем по аналогии распространить это соотношение на остальные провинции, то можно предположить, что войны, чума и голод за немногие годы истребили половину населения империи.