Введение
Замороженный
Судя по всему, пациент на операционном столе был мертв. Сердце остановилось, тело было обескровлено. Не было аппарата ИВЛ, который дышал бы за него, легкие не снабжались кислородом. Электрокардиограф, который обычно издает сигналы в такт работе сердца, замолк, потому что ему больше не с чем было биться в такт. Все органы прекратили свою деятельность, электроэнцефалограф не улавливал мозговых волн.
На самом деле пациент был не совсем мертв. Он находился в состоянии анабиоза в результате хирургической процедуры, которая носит название «гипотермическое экстракорпоральное кровообращение и циркуляторный арест». Врачи останавливают кровоток, в жилах пациента циркулирует прохладная жидкость, температура тела снижается до десяти градусов, все функции организма приостанавливаются. Похоже на смерть, но это не смерть.
В данном случае хирургическая операция должна была предупредить разрыв аорты. Это опасная операция, но другого выхода нет – в противном случае ослабленная аорта рано или поздно лопнет, и смерть будет мгновенной. Если пациент не умрет на операционном столе, то продолжительность его жизни будет самой обычной. Он смертельно рискует, решившись на операцию, но если не решится – будет обречен.
Я работал врачом-анестезиологом. Эти сложные и опасные операции входили в мои обязанности заведующего анестезиологическим отделением кардиологического центра в Бейкерсфилде. Я давал пациенту анестезию, а хирурги вскрывали его грудную клетку, чтобы получить свободный доступ к сердцу. Затем, после операции, когда кровь возвращалась обратно в тело пациента, моя роль заключалась в том, чтобы сохранять больного в состоянии глубокого наркоза, пока мы будем возвращать его к жизни. В перерыве, когда прохладный раствор заполнял систему кровообращения, и пациент не подавал никаких признаков жизни, и по экранам мониторов бежали ровные линии, мне оставалось только наблюдать, как искусные руки хирургов выполняют свою сложную и филигранную работу и латают королеву артерий – коронарную артерию. В их распоряжении было ровно шестьдесят минут, чтобы сотворить чудо. Потом либо прооперированный умирает, либо необратимо страдают клетки его головного мозга.
Когда мы перевозили пациента в операционную, он был уже под воздействием седативных препаратов. Когда мы перемещали его с каталки на операционный стол, я попытался с ним заговорить, но разговор не клеился. Пациент был в полусне-полуяви, но очень хорошо помнил, что его ждет, и поэтому хранил молчание. Не сомневаюсь, что в эту минуту он напряженно размышлял: не стану ли я последним человеком, которого он видит в своей жизни? Я не дал ему времени на раздумья. Я сделал ему инъекцию пропофола и других обезболивающих препаратов и наблюдал, как он засыпает. После введения трахейной трубки внутрь дыхательных путей я неотрывно смотрел, как вскрывают грудную клетку и готовят сердце к операции. Потом один хирург ввел прохладный кровезамещающий раствор, а другой осторожно слил кровь в оксигенатор, насыщающий кровь кислородом и очищающий ее от кровяных сгустков. Вскоре пациент погрузился в состояние анабиоза, и операция началась.
За много лет я участвовал в нескольких подобных операциях, и они всегда поражали мое воображение. Гений ученых, которые придумали эту операцию, глубокая сосредоточенность квалифицированных хирургов – в моих глазах эта операция раздвигала перед медициной новые горизонты.
Стоя у изголовья, я неотрывно смотрел на пациента. Тот выглядел бездыханным трупом, как и остальные трупы, на которые я насмотрелся в своей жизни, и тем не менее он должен был воскреснуть и пробыть среди живых еще много лет.
В течение следующего часа я наблюдал за быстрой и ловкой работой главного хирурга, который состязался в скорости со временем, чтобы не опоздать и восстановить поврежденную артерию. В операционной повисла напряженная и нервозная атмосфера, но не только из-за сложности проводимых манипуляций. Дело в том, что значительный процент смертности среди пациентов вызван не самой операцией, которая практически всегда проходит успешно, а тем, что человеческий организм не всегда может восстать из мертвых. Операция успешна, но ее последним аккордом может стать смерть пациента, и это не шутка, а реальность, о которой слишком хорошо знают те, кто работает в операционной.
Когда операция завершилась, мы с огромным энтузиазмом взялись за реанимацию. Холодная кровь переливалась обратно в жилы, я добавил анестезии, чтобы пациент не проснулся слишком быстро. Потом я снял с головы пакет со льдом, чтобы головной мозг мог согреться. Пока холодная кровь медленно нагревалась, хирурги ввели тромбоциты для улучшения свертываемости. Затем с обеих сторон сердца мы наложили электроды, в надежде, что дефибриллятор его «заведет».
В эту минуту мы затаили дыхание. Если сердце не забьется, пациент умрет. С третьей попытки оно начало мерно биться. Несколько минут мы молча смотрели на сердце. Потом сшивающий хирург шагнул вперед и скрепил грудную клетку. Вскоре воскресшего увезли в послеоперационную.
Я был одним из первых, кто приветствовал его в минуту пробуждения. Он только отходил после наркоза, но знал, где он, и был очень рад этому. Я думаю, что он уже не чаял остаться в живых. Увидев меня, он слабо улыбнулся.
«Ребята, я видел вас в операционной», – сказал он.
Хотя его голос звучал совершенно отчетливо, я не сразу понял, что он хочет сказать, и похоже, был в недоумении.
«Повторяю: я видел вас в операционной, – продолжил он. – Моя душа рассталась с телом и парила под потолком».
«Да как это может быть? – подумал я. – Он же был заморожен!»
«Да, – уверял он. – Я видел, как ты стоял во главе стола, я видел, как хирург латал мою артерию, я видел, как медсестра…» Он сказал, сколько было хирургов в операционной, где они стояли, что делали медсестры и что-то еще. Стало ясно, что он наблюдал за нами.
В его слова верилось с трудом. Анестезиолог с двадцатипятилетним стажем, я видел сотни пациентов, которых привозили в операционную, когда они уже готовились отдать Богу душу. Находились такие, которые утверждали, что во время остановки сердца встречались с умершими друзьями или видели свет в конце туннеля, или утверждали, что видят светящихся существ, но я списывал это всё на разыгравшуюся фантазию и рекомендовал обратиться к психиатру. Как говорил один из моих преподавателей в мединституте: «Если это нельзя потрогать, услышать или увидеть, значит – это область психиатрии».
Но у этого человека был особый случай. Он очень точно описал операционную. Он не подавал признаков жизни, когда деятельность сердца и мозга уже прекратилась, но он бодрствовал.
«Но ваше сердце остановилось, – возразил я, – ваш мозг бездействовал. Как вы могли что-то видеть? Ваша голова была обложена льдом».
Но «замороженный» стоял на своем и перечислял подробности увиденного в операционной. Он рассказывал про скальпели и ножницы, он правильно описывал хирургические манипуляции.
Он говорил бы и дальше, но я его перебил и назначил укол галдола. Это сильный антипсихотик. Закрывался фондовый рынок, а я хотел узнать, сколько денег принесли мне мои инвестиции. Разумеется, я не сказал ему об этом. Я придумал отговорку, что должен навестить других пациентов, но обязательно зайду к нему попозже, и мы поговорим о том, что он пережил. Я быстро обошел палаты отделения интенсивной терапии и поспешил на парковку, где стоял мой «Хаммер». За его рулем я чувствовал себя хозяином дорог. Никто не осмеливался меня подрезать, а если и попадались такие лихачи, я преследовал их сзади так близко, что читал страх в их глазах, опасливо скошенных в боковое зеркальце. Через полчаса я вырулил на дорожку моего дома в средиземноморском стиле и побежал к компьютеру. Надо было проверить фондовый рынок. Очень скоро я забыл про откровения «замороженного» и про него самого.
Я не помню, упоминал ли я «замороженного» в вечерней беседе с семьей или нет? Похоже, что нет. Было как-то неловко, что я не дослушал его рассказ. Наутро я решил не встречаться с ним. Потом его перевели в другое отделение, и забота о нем уже не входила в мои обязанности. В конце концов, время – деньги. Таким прагматиком я был.
Прошло еще несколько дней, и его история превратилась в очередной забавный случай из практики.
На следующий день после Рождества 2010 года в моей памяти вдруг всплыл этот любопытный инцидент с «замороженным». Мне было пятьдесят три года. Я лежал в послеоперационной палате и рассказывал анестезиологу про мое околосмертное переживание (ОСП), которое я только что испытал.
Но он мне не верил или ему было все равно. Как и «замороженный», чье ОСП осталось без моего внимания, я рискнул вступить в духовный мир и почувствовал себя более живым человеком, чем когда-либо. Я не только расстался с собственными телом и мозгом и прикоснулся к другой области сознания. Вернувшись обратно, я почувствовал, что стал мудрее, я был убежден, что мне открылся другой мир и что он был абсолютно реален. И позже мне представился случай убедиться в своей правоте.
Впрочем, когда я попытался рассказать об этом своему коллеге, стало понятно, что у него нет ни малейшего желания слушать. Когда он обещал, что вернется позже, и мы продолжим этот разговор, я знал, что это вступили в свои права законы кармы. Что посеешь, то и пожнешь. Я солгал «замороженному», что посижу рядом с ним и дослушаю его рассказ, и так же точно лгал мне мой коллега. Как и я, он никогда не пришел.
Отныне моей жизненной миссией, моей дхармой стало открыть миру методику исцеления, основанную на сознании, в том числе исцеления души. Это послание несет вам моя книга. Все мы мечтаем достичь душевного покоя. И я хочу показать вам, как это сделать.