Посвящается моей сестре, Джоан Лопрести Сканлон,
моей вдохновительнице и любимой подруге
Diane Chamberlain
PRETENDING TO DANCE
Copyright © Diane Chamberlain, 2015 This edition published by arrangement with Writers House LLC and Synopsis Literary Agency
Перевод с английского М. Юркан
Художественное оформление Д. Сазонова
1
Я умелая лгунья.
Этот факт утешал меня, когда мы с Эйденом, соприкасаясь бедрами, теснились на нашем кожаном угловом. Интересно, не слишком ли близко мы сидели? Пэтти, социальный работник, сидя на другом крыле нашего дивана, что-то записывала в свой блокнот, и я переживала, следя за быстрым движением ее ручки: вдруг ее записи будут стоить нам нашего ребенка? Я воображала, что она пишет: «Пара выглядит нездорово зависимой». Словно уловив мою нервозность, Эйден взял меня за руку, прижав ее к своей теплой ладони. Как ему удавалось оставаться таким спокойным?
– Вам обоим по тридцать восемь лет, верно? – уточнила Пэтти.
Мы дружно кивнули.
Пэтти оказалась совсем не такой, как я ожидала. Мысленно я окрестила ее «Бойкой Пэтти». Я ожидала, что к нам заявится строгая пожилая особа, склонная осуждать всех и вся. Но она, будучи уже дипломированным социальным работником, выглядела никак не старше двадцати пяти лет. Белокурые волосы она собрала в «конский хвост», а ее огромные синие глаза, опушенные густыми ресницами, смотрелись как рекламная иллюстрация со страниц журнала «Вог». Ее бьющее через край воодушевление дополняла живая улыбка. Тем не менее эта Бойкая Пэтти держала в своих руках наше будущее, и, несмотря на ее молодость и пенящееся обаяние, она страшила меня.
– Как вы познакомились? – спросила Пэтти, оторвав взгляд от своих записей.
– На одной юридической конференции, – ответила я, – в две тысячи третьем году.
– Я с первого взгляда воспылал к ней любовью, – добавил Эйден.
Он частенько говорил мне об этом. «Я мгновенно влюбился в твои веснушки», – обычно вспоминал он, касаясь моей переносицы. Вот и сейчас я почувствовала на себе его любящий взгляд.
– Мы сразу же нашли общий язык, – заметила я, улыбнувшись Эйдену, вспоминая, как впервые увидела его. На семинаре по иммиграционному законодательству, которое впоследствии и стало специализацией Эйдена. Он слегка опоздал, заявился с рюкзаком за плечами, на руке его болтался велосипедный шлем, снятый с совершенно взлохмаченной белокурой шевелюры. Его серая футболка промокла от пота, и он совсем запыхался. Руководитель семинара, лишенная чувства юмора особа с жесткой короткой стрижкой, пронзила его взглядом, но он ответил своей самой очаровательной улыбкой, а большие карие глаза из-за стекол очков одарили ее смиренным извиняющимся взглядом. Его улыбка, казалось, говорила: «Я понимаю, что опоздал, извините, но мое присутствие на вашем семинаре доставит вам радость». Я видела, как постепенно смягчались черты лица нашей лекторши, и в итоге она кивнула ему, показав на пустой стул в середине аудитории. В то время в сердце моем жила еще не зажившая рана. Пару лет назад, после душераздирающего разрыва помолвки с моим давним женихом, Джорданом, я поставила на мужчинах крест, но в тот самый момент поняла, что мне хочется познакомиться с этим индивидуумом, Эйденом Джеймсом, и подошла к нему во время перерыва. Да, он сразил меня наповал. Эйден оказался веселым, сексуальным и умным в неотразимом сочетании. Сейчас, спустя одиннадцать лет, я по-прежнему не могу сопротивляться ему.
– Так, значит, вы занимаетесь иммиграционными законами? – Пэтти вопросительно глянула на Эйдена.
– Верно. Теперь я преподаю в университете Сан-Диего.
– А вы, Молли, занимаетесь брачным правом? – Она перевела взгляд на меня, и я кивнула в ответ.
– Долго ли вы встречались до того, как поженились? – спросила она.
– Около года, – ответил Эйден.
На самом деле всего восемь месяцев, но я поняла, что, по его мнению, год звучал основательнее.
– Вы хотели завести детей сразу после женитьбы?
– Нет, – ответила я, – сначала мы решили сосредоточиться на карьере. И даже не догадывались, что у нас возникнут сложности, когда мы наконец соберемся завести ребенка.
– Почему же вы не можете завести собственных детей?
– В общем, поначалу нам просто не удавалось забеременеть, – пояснил Эйден. – Мы старались целых два года, прежде чем обратились к специалисту.
Мне отлично запомнились эти два года. Я рыдала каждый раз, когда у меня начинались месячные. Каждый божий раз.
– А когда я наконец забеременела, – добавила я, – то потеряла ребенка на двадцатой неделе, и мне сделали гистерэктомию, – произнесла я сухим бесстрастным тоном, без намека на пережитые из-за этого мучения.
Мы потеряли дочь, Сару. Потеряли наши мечты.
– Сожалею, – сказала Пэтти.
– Мы пережили настоящий кошмар, – добавил Эйден.
– Как же вы справились?
– Мы много разговаривали на эту тему, – пояснила я, почувствовав, как Эйден ободряюще сжал мою руку. – Несколько раз обращались в консультацию, но в основном ради успокоения друг друга.
– Так мы обычно переживаем любые трудности, – заметил Эйден. – Мы не подавляем эмоции и умеем слушать друг друга. Это легко, когда есть взаимная любовь.
По-моему, тут он слегка преувеличил, хотя и верил, что говорит правду. У нас частенько бывали случаи гордиться взаимопониманием в семейной жизни, обычно мы успешно преодолевали любые проблемы. Хотя я испытала смущение, осознавая, что сейчас между нами стояла моя ложь.
– Насколько сильно вас разозлила потеря ребенка? – спросила Пэтти, обратившись ко мне.
Я мысленно вернулась в то злосчастное прошлое. Неотложка, срочная операция. Конец всех надежд на новую беременность. Но злости я не вспомнила.
– Мне кажется, я чувствовала себя слишком опустошенной для того, чтобы еще и злиться, – задумчиво произнесла я.
– Мы собрались с силами и определили новые цели, – пояснил Эйден. – Когда мы наконец обрели способность здраво мыслить, то осознали, что по-прежнему хотим… по-прежнему хотим… детей, и занялись изучением возможностей открытого усыновления, – небрежно произнес он, словно решение усыновить ребенка далось нам легко. Возможно, для него так оно и было.
– Что значит, открытого? – спросила Пэтти.
– Просто нам не хочется ничего скрывать от нашего ребенка, – ответила я с излишним пылом, но именно так я и относилась к этому вопросу.
Мне многое известно о тайнах и о том, какой вред они приносят ребенку.
– Нам не хочется, чтобы ребенок… мальчик или девочка… задумывался о своих биологических родителях или о том, почему он попал к приемным родителям, – с непоколебимой твердостью пояснила я.
Хотя под ложечкой у меня противно засосало. Мы с Эйденом не пришли к полному согласию по поводу того, что именно подразумевает наше открытое усыновление.
– То есть вы хотите предоставлять биологическим родителям сведения о вашем ребенке? Посылать им фотографии? Может, даже позволите вашему ребенку общаться с ними, если этого пожелают биологические родители?
– Именно так, – подтвердил Эйден, и я кивнула.
Пока не стоит упоминать о моих оговорках. Хотя я уже готова полюбить тех безымянных, безликих людей, которые согласятся доверить нам своего ребенка, однако не уверена пока, до какой степени мне хочется впускать их в нашу жизнь.
Пэтти сменила позу и слегка подтянула свой «конский хвост».
– Как вы можете описать ваш будущий образ жизни? – спросила она, меняя тему, и мне пришлось тряхнуть головой, чтобы очистить ее от образа тех воображаемых бескорыстных биологических родителей. – Как впишется в него будущий ребенок?
– Ну, пока мы оба работаем целыми днями, – сказал Эйден, – однако Молли легко может перейти на неполную рабочую неделю.
– И к тому же, если у нас появится ребенок, я возьму шестинедельный отпуск.
– Когда появится. – Эйден сжал мою руку. – Давай смотреть в будущее с оптимизмом.
Я улыбнулась. Честно говоря, я не возражала бы и совсем бросить работу. Мне надоели бесконечные дела о разводах. Чем дольше я занималась адвокатурой, тем меньше она мне нравилась. Но это уже другой разговор.
– Мы ведем вполне активную жизнь, – сообщила я Пэтти. – Любим путешествовать с палаткой, кататься на велосипедах. А летом проводим много времени на побережье. Мы оба занимаемся серфингом.
– Будет здорово приобщить к нашим развлечениям малыша, – заметил Эйден.
Мне показалось, что его прижатая к моей рука взволнованно дрогнула.
Пэтти перевернула страничку блокнота.
– Расскажите мне о ваших семьях, – попросила она. – В каких условиях вы росли и воспитывались? И как ваши родители относятся к идее усыновления?
«Ну вот, – подумала я, – теперь разговор свернет на кривую дорожку. Теперь мне придется врать». Я с облегчением вздохнула, услышав, что Эйден ответил первым.
– Мои родители полностью согласны с нами, – сообщил он. – Я вырос здесь, в Сан-Диего. Мой отец тоже законовед.
– Законоведы в наших краях растут как грибы, – с улыбкой заметила Пэтти.
– В общем, моя мама до выхода на пенсию работала учителем, а моя сестра, Лори, трудится шеф-поваром, – продолжил Эйден. – Они уже закупают подарки для малыша.
Его родня выглядела безупречно. И они действительно прекрасные люди. Я полюбила их – его замечательного отца и мягкую, добрую мать, его творческую по натуре, кормящую сестру и двух ее маленьких близнецов. По прошествии долгих лет нашей семейной жизни они стали для меня настоящей родной семьей.
– А как вы описали бы поведение ваших родителей в отношении детей? – спросила Пэтти Эйдена.
– Как спокойное и естественное, – ответил Эйден, и само его тело, казалось, расслабилось, когда он произнес эти слова. – Они воспитали нас вполне добродетельными людьми, поощряя в нас с Лори стремление к принятию собственных решений. И мы оба добились хороших результатов.
– А как они справлялись с вопросами дисциплины?
– В основном лишали привилегий, – сказал Эйден. – Никаких телесных наказаний. Я не способен даже отшлепать ребенка.
– А какими бывали наказания в вашей семье, Молли? – спросила Пэтти, и я мысленно возблагодарила Бога за то, что она пропустила пункт: «расскажите мне о вашей семье».
– Они заключались в бесконечных нравоучительных беседах, – с улыбкой ответила я. – Мой отец был психотерапевтом, поэтому если я делала что-то плохое, то мне приходилось каяться, расставляя все точки над «i». Порой я предпочла бы порку.
– Ваша мама тоже где-то работала? – спросила Пэтти.
– Она была фармацевтом, – ответила я.
Откуда мне знать, может, она до сих пор работает в аптеке. Сейчас Норе, должно быть, лет шестьдесят семь или шестьдесят восемь.
– А ваши родители тоже из Сан-Диего? – спросила Пэтти.
– Нет. Они уже умерли, – сказала я, впервые соврав с начала разговора.
И вряд ли эта ложь останется единственной.
– О, простите, – сказала Пэтти. – Есть ли у вас братья и сестры?
– Нет, никого, – ответила я, радуясь, что могу сказать правду. – Я выросла в Северной Каролине, поэтому мне редко удается видеться с дальними родственниками.
В известном смысле с некоторых пор практически никогда. Я поддерживала связь только с моей кузиной Дэни, и то минимально. Я почувствовала, как напрягся Эйден, пусть даже и самую малость. Он понял, что мы вступили на опасную территорию. Хотя и не знал наверняка, насколько она опасна.
– Ладно, давайте немного поговорим о здоровье, – предложила Пэтти. – Молли, до каких лет дожили ваши родители? И от чего они умерли?
– Какое это имеет значение? – нерешительно помедлив, спросила я, стараясь сохранить дружелюбный тон. – Я имею в виду, если бы у нас были родные дети, никто не стал бы спрашивать нас…
– Милая, – прервал меня Эйден, – это имеет значение, поскольку…
– В общем, складывается впечатление, что ваши родители умерли довольно молодыми, – мягко перебила его Пэтти. – Это не вычеркивает вас из списка кандидатов на усыновление, но если они имели наследственные заболевания, то биологическим родителям следует об этом знать.
Я высвободила руку и повлажневшими ладонями пригладила юбку.
– Мой отец болел рассеянным склерозом, – сообщила я, – а у матери обнаружили рак груди. – Хотелось бы мне не говорить при Эйдене такую своеобразную ложь. Сейчас она могла вызвать некоторые проблемы. – Хотя сама я совершенно здорова, – быстро добавила я, – мне сделали анализ на генетическую предрасположенность и… – Я помедлила.
Как же называется тот чертов ген? Если бы у моей матери действительно обнаружили рак груди, то аббревиатура той группы генов, вероятно, с легкостью всплыла бы в моей памяти.
– BRCA [1], – помогла мне Пэтти.
– Точно. – Я улыбнулась. – И обследование показало, что я совершенно здорова.
– Ни у кого из нас нет никаких хронических заболеваний, – добавил Эйден.
– А как вы относитесь к вакцинации?
– Положительно, – сразу откликнулся Эйден, а я кивнула.
– Мне трудно понять, как можно не защитить ребенка, если у вас есть такая возможность, – прибавила я, обрадовавшись, что вопросы о моей семье остались позади.
Заключительная часть разговора прошла гладко, по крайней мере с моей точки зрения. Закрыв в итоге свой блокнот, Пэтти заявила, что ей хотелось бы осмотреть остальные домашние помещения и наш сад. Целое утро мы с Эйденом протирали повсюду пыль и пылесосили, в общем, подготовились к ее приходу. Мы показали комнату, предназначенную под детскую. Стены ее хранили стерильную белизну, и чистый паркет еще не обрел коврового покрытия, но возле одной стены стояла красивая детская кроватка красного дерева. Ее подарили нам родители Эйдена, когда я вынашивала Сару. Вторым и последним предметом скудной обстановки была книжная полка, которую я заполнила своими любимыми детскими книжками. И я радовалась, что больше никаких приготовлений к приему нашей дочери мы с Эйденом не сделали. Я никогда не захожу в эту комнату. Слишком больно видеть эту кроватку и вспоминать, с какой радостью я подбирала книжки. Но сейчас, вместе с Пэтти, я осмелилась испытать надежду и даже прикинула, как хорошо будет выглядеть эта комната в мягких желтых тонах. Представила в одном углу кресло-качалку. Пеленальный столик возле окна. Мои руки начало покалывать от тревожного ожидания. Показав Пэтти наши спальни, мы вышли во двор. Мы жили в белом двухэтажном доме испанского стиля в районе Кенсингтона, одном из старейших в Сан-Диего, и, залитый солнцем, наш богатый квартал смотрелся просто великолепно. Садик наш невелик, но в нем зеленели два апельсиновых дерева и одно лимонное, и имелся к тому же небольшой детский игровой комплекс – очередной преждевременный подарок родителей Эйдена. Обозревая наш маленький сад, Пэтти по меньшей мере раз пять произнесла слово «потрясающе». Мы с Эйденом улыбнулись друг другу. По-моему, все будет хорошо. Видимо, нас занесут в одобренный список возможных приемных родителей. Кто-то из биологических родителей выберет нас для воспитания своего ребенка. Эта мысль одновременно радовала и страшила меня.
Садясь в свою машину на подъездной дорожке, Пэтти на прощание махнула нам рукой. Эйден обнял меня, и мы стояли, улыбаясь, глядя вслед ее удалявшейся машине.
– По-моему, мы с честью прошли первое испытание, – заметил Эйден.
Он сжал мое плечо и чмокнул в щеку.
– Наверное, прошли, – согласилась я.
Набрав полную грудь воздуха, я вдруг почувствовала, что со времени прихода Пэтти боялась нормально дышать. Обернувшись к мужу, я обвила руками его шею.
– Давай поработаем в выходные над нашим портфолио, ладно? – предложила я.
Мы боялись пойти на этот шаг, боялись заранее собирать необходимые фотографии и сведения на тот случай, если провалимся на обследовании социально-бытовых условий.
– Давай.
Он поцеловал меня в губы, и один из наших соседей, проезжая мимо, нажал на клаксон. Мы рассмеялись, и Эйден опять поцеловал меня.
Мне вспомнилось, как я размышляла, какие глаза будут у нашей дочки – его карие или мои голубые. Его мускулистое, атлетическое телосложение или мои длинные худосочные конечности. Его добродушный легкий характер или мои порой резкие смены настроения. Теперь нашему ребенку не достанется ни наших достоинств, ни наших недостатков – по крайней мере, унаследовать их он не сможет, – и я уговаривала себя, что это не имеет значения. Наша с Эйденом любовь слишком велика для двух людей. Иногда мне казалось, что мы излучаем ее. И в то же время я молилась о том, чтобы у меня хватило душевных сил полюбить ребенка, которого я не выносила сама. Не родила. Что же со мной происходит, откуда столько сомнений?
В ту ночь Эйден уснул первым, а я лежала рядом с ним, размышляя о разговоре с Пэтти. Я уверяла себя, что мы обговорили все сложные вопросы. Пэтти не собиралась искать некролог о кончине моей мамы. Мы в безопасности.
Эту ложь, выданную Эйдену на первом же свидании, – о моей умершей матери и ее раке груди, о моих ушедших в прошлое родственниках, – приняли без вопросов и оставили в покое. Он понял, что я это и подразумевала, сказав, что хотела похоронить прошлое, в восемнадцать лет покинув Северную Каролину. И мы никогда не возвращались к этой лжи. До сегодняшнего дня в этом не было необходимости. Я надеялась, что разговор с Пэтти закроет эту тему навсегда. Мне нужно жить будущим. Нам надо создать собственную здоровую, счастливую, нормальную, любящую семью.
Я подумала о нашем заявленном Пэтти «открытом усыновлении». О наших честных семейных отношениях. Временами я чувствовала себя виноватой из-за того, что многое утаила от него о своей прошлой жизни, но, честно говоря, я не уверена, нужно ли ему знать о ней. Я пыталась представить, как говорю ему: «Моя мать убила моего отца». Однажды я произнесла эти слова, и они дорого обошлись мне. И с тех пор я никогда больше не произносила их вслух.