Уличный классик, или Записки на коленке. Нон-фикшен 88%. Уличный классик (Марат Шахманов)

Читателю от автора

Порой ты не знаешь, что предложить читателю. Это, как дневное меню, хочешь, чтобы ему было вкусно, чтобы ему понравилось, а ему, наоборот, то солоно, то горько, то, вообще, тошнит от твоей стряпни. Что ж, простите автора за несовершенство. Если бы автор был поваром, то обязательно приготовил для вас самые вкусные и сладкие блюда, но в том-то и дело, поэту не всегда удаются медовые десерты, иногда в нём пробуждается тяга к жгучим перцовым приправам, которыми он сдабривает свои малоудобоваримые блюда; и тогда, прости, читатель, ты был прав, когда намеревался соблюсти диету и предпочесть голодание столь острой пище. Поэт неидеален, автор не совершенен, вопреки своему антагонисту – идеальному, наисовершенному миру, в котором мы имеем счастье жить. Хвала Прародителям!

Но отнюдь не каждую открытую книгу следует читать, даже если уведомление в правом верхнем углу твоего фейсбука предлагает тебе перейти по ссылке. Однако я, как и любой автор, буду рад, если ты не откажешься разделить вместе со мной мою скромную, пусть и далеко не самую роскошную трапезу. Надеюсь только, что любая частица того, что называется духовной пищей, пойдёт на пользу вкушающей её душе, и ни в коем случае не станет причиной даже самого лёгкого отравления её драгоценного организма.

Рад тебе, мой читатель, даже больше, чем ресторатор рад своему старому богатому клиенту, а ювелир своему преданному заказчику, ведь автор не зарабатывает на тебе ни денег, ни рейтингов, не просит от тебя ни лайков, ни восторженных отзывов, лишь ожидает от тебя внимательного прочтения, иначе он никак не сможет называть тебя своим любимым читателем, ценителем и критиком, с кем он ведёт свой бесценный мысленный диалог на страницах этой книги.

И как говорил француз Пьер Буаст: «Никогда не шутите иначе, как с умными людьми».

В дорогу!

Переезд, переезд, переезд. Переезд всегда обременителен, и не только из-за необходимости «транспортации» своих пожитков на новое место жительства. У некоторых особые сложности вызывает сам факт глобальной пертурбации, затрагивающий, прежде всего, сознание, планомерно следующее к новой точке невозврата, к новому бытию, пытающемуся определять его (сознания) состояние. Раздражение вызывают и вещи, особенно те, которые давно уже вышли из эксплуатации, но всё ещё упрямо занимают место в твоём гардеробе, в надежде завтрашним днём не оказаться на помойке или на немытом месяцами теле какого-нибудь нереспектабельного бомжа. Но желание избавиться от ненужного, хоть и дорогого когда-то сердцу, балласта, сильнее, лозунгов в стиле: «в хозяйстве всё пригодится!»

Как проехать всю Европу со свежим номером «Deutsche Zeitung»

Один наш знакомый рискнул проехать всю Европу от самого Севера Германии до самого её континентального края, с несколькими сотнями в кармане, без визы и паспорта и, с весьма подорванным в результате долгого лечения, здоровьем.

Удачно осуществив это эпохальное путешествие, он решил поделиться своим опытом с теми, кто нуждался в нём. Так как наш знакомый был достаточно эмоциональной по природе натурой, а также наделён богатым воображением, его рассказ вылился в целое посвящение странникам и путешественникам, волей судьбы оказавшимся в дороге.

– Итак! – начал он, – прежде всего вам нужно будет приобрести «Schönes Wochenende Ticket» (недельный билет), который даёт возможность передвигаться по выходным вдоль всей территории родины Бисмарка и Гогенштауфенов. Взяв его, без лишних раздумий отправляйтесь в путь, положившись на волю судьбы и собственную удачу.

Только в пути придётся сделать, как минимум семь-восемь пересадок, пока волшебный «тикет» не приведёт вас прямиком к границам восточной империи, успешно аннексированной в своё время самым великим и ужасным из австрийцев, воцарившимся на «большой земле». Вам придётся оббегать множество вокзалов, пока вы не пересечёте административную границу (гренце) Баварии, и не окажетесь в приграничном с Зальбургерланде городке.

Дальше поезд не пойдёт, так как недельный билет действует только внутри территории страны. Но можно сесть и на другой «цуг» (поезд), только билет приобрести обычный. Однако не спешите садиться в поезд, добравшись до Фрайласинговского вокзала, если не хотите нарваться на проверку документов в одном из вагонов, в котором вы нервно будете делать вид, что читаете свежий номер «Deutsche Zeitung»1, а на вопрос: «Bitte, ihre Ausweiss!»2, оглядываться по сторонам в поисках запасного выхода. Шучу. Берите лучше такси, и за двадцать евро вас отвезут прямо до Зальцбурга, до Моцартштрассе к окнам той самой моцартовской квартиры, облепленной глазастыми туристами, а ещё лучше до Хауптбанхофа3, откуда вы, если успеете, доберётесь, опять-таки с пересадками, до самого города Инсбрука, что на границе со страной вашей мечты – родиной Микеланджело, Челентано и Орнеллы Мути.

Одно замечание: старайтесь пересекать границу днём, одевайтесь при этом в самое лучшее, не забудьте отдохнуть, побриться и всегда имейте при себе внушительного вида книгу, желательно, на немецком языке. Сойдёт и газета, старый добрый номер «Дойче Цайтунг».

Итак, вы на пути в Болонью, итальянские Альпы вас особо не привлекают, так как вы уже не хотите смотреть в окно, где всё ещё бродит призрак вокзального карабинера в поисках внутриевропейских перебежчиков. Из города болонок и болоньевых курток вы добираетесь по железной дороге до Милана, где полюбовавшись на разодетых в «гуччи» и «армани» итальянок, покупаете билет, нет, не на автобус, без документов вам его не выпишут, – правильно, используете всё тот же пролетарский вид транспорта, и доезжайте (обрадую, снова с пересадкой) до приграничного городка Вентимильи. Если вам повезёт и вас не заберёт местная полиция, то в 6.00 утра за вами прибудет потрясающий экспонат, гордость французских железнодорожных линий, эдакий картонный паровозик со съёмок фильма «Фантомас», на котором, могу поспорить, сам Луи де Финес гнался за неуловимым преступником.

И вот на ретро-поезде a la de Fines вы въезжаете не куда-нибудь, а в саму Ниццу, жемчужину Средиземноморских курортов. Со спортивными сумками наперевес вы спешите к камерам хранения. Оставив вещи в надёжном месте, вы покупаете билет до Барселоны и спешите совершить круг почёта по Ницце, ограничивающийся периметром площади, окружающий центральный вокзал. Неважно, что недолго, но зато вы были в Ницце, зато вам улыбались симпатичные француженки, а привлекательные эмигрантки провожали вас любопытными взглядами.

Ну, всё, побыв в Ницце, перекусив в бистро близ вокзала, потянув время за компом в интернет-кафешке, вы садитесь на скоростной поезд и мчитесь…

– В Барселону? – обрывали его нетерпеливые слушатели, которым видимо уже не терпелось оказаться на солнечном берегу Жемчужины Каталонии.

– Неет, не в Барселону, а в Монпелье! – опускал он их на землю.

И только потом, сделав ещё одну пересадку, вы отправляетесь «конкистадорить» неведомую Испанию. До вашей Терра Новы остаётся совсем немного, вам кажется, вы уже на родине Сервантеса, но Франция никак не желает уступать свои владения своей извечной сопернице, – и тянутся без конца водянистые французские поля вплоть до Сербера, расположившегося в уютной бухте, окружённый горной возвышенностью угрюмых Пиренеев.

Слезайте в Сербере! Слезайте там, если не хотите, чтобы вас сняли с поезда испанские пограничники и не отправили вместе с остальным весёлым людом обратно во Францию, где злая женщина в погонах пригрозит вам тюрьмой, если вы сейчас же не уберётесь туда, откуда приехали.

Разочарование во взгляде слушателей нисколько не смущало его, и он также весело продолжал.

– Понимаю ваше недоумение. В каких-то километрах от заветной цели вы вынуждены остановиться, склонить голову пред стенами непокорных пиренейских крепостей и отступить. Судьба Наполеона осталась к вам равнодушна. Не отчаивайтесь, соберитесь духом, расправьте плечи, вдохните побольше воздуха в свои лёгкие, подумайте о подвигах, какие совершали великие люди, и вызовите такси. Да, такси фирмы «Россинант» или какой другой, главное, чтобы оно было испанским, потому что французы ночью не повезут, ночью они почему-то спят. Найдите себе попутчиков, желательно испаноговорящих, так вам выйдет надежней, а язык (la lengua), он, как известно, и до Барселоны доведёт…

Вы поймёте сразу, что вы в Испании – по тому, как молодые люди отдыхают по вечерам, «кучкуясь» то там, то здесь в поисках шумных развлечений. Что-что, а шуметь испанцы любят и умеют, это их яркое достоинство, отличающее горячих «эспаньолес» от других европейцев.

Но мы отвлеклись на дела праздные, а впереди уже – обрадую вас! – госпожа Барселона: её нескончаемые улицы, пёстрые такси, спешащие люди и большой автовокзал. Оттуда, если вам туда,… вы едете на автобусе в направлении Валенсии и Аликанте, а если нет, то Малаги или Севильи, Мадрида или Бильбао. В общем, куда ваша душа пожелает. Здесь вам уже нечего опасаться, особенно проверки документов, потому что вы на родине Странствующего Рыцаря самого сеньора Эль Кихота, который продемонстрировал всему миру чудеса отваги и благородной безрассудности.

Оставляя вас в завершении вашего увлекательного вояжа, скажу напоследок:

Следуйте бескорыстному, беззаветно преданному, выдуманным мечтам и возлюбленному образу, пути лучшего из испанцев. Обходите только глупых людей, пьяниц и ветряные мельницы. И хотя это уже другая история, и она никак не вписывается в маршрут моего настоящего путешествия, скажу: ветряная мельница подобна пьяному человеку, машущему своими неуклюжими лопастями и перемалывающая в своих жерновах зёрна и плевела прожитого дня, отдавая муку, полученную из них, на волю ветра. Не бросайте своих зёрен на крыльцо трактира, где каждый второй после всякой выпитой порции становится призраком, способного свести вас с ума. Одним словом, не сражайтесь с ветряными мельницами, вам их всё равно не победить!…

Итак, дерзайте, друзья! Пусть подвиги великого рыцаря освещают ваш путь, и пусть семена ваших зрелых чувств ложатся только на благодатную почву, которую не унесёт лихой ветер и не спалит зной.

– Adios, amigos! Mucho suerte por la camino grande!4 – напутствовал он в финале своих слушателей.

Да, и не забудьте выбросить в урну «Немецкую газету», в последнее время немцев развелось на юге Европы больше даже, чем во времена Ремарка. Избавьтесь от этого, безусловно, занимательного чтива, хотя бы просто для того, чтобы вам не было неловко, если вас вдруг спросят: «Was sagt denn heute «Deutsche Zeitung»?5

2011

Премия «Вязаный Чулок»

Не зря я сегодня зашёл в офис к Карине. Прочитав мои стихи, она предложила опубликовать их в каком-нибудь местном немецкоязычном издании.

– По крайней мере, парочку стихотворений мы точно опубликуем. – подмигивая мне, с оптимизмом заявила она.

– Что ж, я не против, – послушно согласился я.

– И, кстати, сегодня вечером в литературном кафе пройдёт конкурс литераторов. Адрес я тебе напишу, сходи, поучаствуй. Правда, все авторы местные австрийцы, но ничего, как говорят в России, – главное не победа, а участие.

«Откуда она знает этот девиз», – подумал я, вновь согласившись с её предложением.

– Хорошо, я схожу.

– Вот адрес, – сказала она, протягивая мне листок, – спроси Верену и Кристофа, их группа организует сегодняшний вечер.

Волнуясь, я стал готовиться к предстоящему сражению. Читатель, вероятно, подумает, что я стал наизусть заучивать свои стихи и поэмы на немецком языке, читать их вслух, судорожно редактировать тексты. Но нет. Взяв свои бумаги, скрутив их, словно свиток ваганта, я отправился в общежитие, где жили мои знакомые. Не обнаружив ничего выпить и покурить, кроме продирающего лёгкие табака, скрученного в обрывок какой-то немецкоязычной газеты, я отправился на поиски кафе, представлявшегося моему воображению приютом для странствующих поэтов. Так как денег с утра у меня не было ни цента, я пошёл пешком. Кафе располагалось в центре Линца, в старинной его части. Возможно, где-то именно тут кельты основали поселение и назвали его Лентос, которое затем в военно-оборонительных целях освоили римляне, исказив название до неузнаваемости, придав ему более поэтическое звучание – Ленция. Со временем город стал называться коротко по-немецки – Линц. Вполне симптоматично, что в годы аншлюса он стал образцовым городом Третьего Рейха.

Отыскав литературное кафе, расположенное на одной из улочек Старого города, я вошёл внутрь. Внутреннее убранство кафе на первый взгляд ничем не отличалось от многих других городских заведений. Сразу у входа находился бар. В глубине кафе располагалось просторное помещение, вдоль стен которого, стояли деревянные столы и стулья, а в углублении возвышалась небольшая, хорошо освещённая сцена. Всё выглядело достаточно уютно. Вскоре отыскалась Верена. Мы поприветствовали друг друга и разговорились. Оказывается, Карина предупредила её о моем приходе. Я узнал от неё, что участники будут состязаться в различных литературных жанрах – от поэзии до прозы. Из иностранцев буду один я, остальные жители Линца и предместий.

– Да это же турнир вагантов! – неожиданно воскликнул я.

– Вы сказали! – рассмеялась девушка в ответ. – Только в Австрии и в Германии вагантов принято называть шпильманами. Но вы можете, если вам угодно, называть себя вагантом. Кстати, а как в России зовутся ваганты?

«Хороший вопрос», – подумал я, не зная, что ответить на него. Пока я вспоминал всевозможных персонажей из русско-кавказского фольклора, Верена стала раскладывать по столам какие-то буклеты, одновременно общаясь с кем-то из подошедших официантов.

Если английские ваганты – это менестрели, французские жонглеры, а немецкие шпильманы, то я так и буду зваться – вагантом – «странствующим», так как за годы скитаний по землям Европы я вдруг осознал, что начало моих странствований уже давно позади, а финал скрыт за бескрайним, недоступным земному взору горизонтом.

– Ну, вы вспомнили, как в России именуют вагантов?

– Вагантами, – непринуждённо ответил я.

Девушка удивлённо посмотрела на меня сквозь толстые стекла очков и весело рассмеялась. После этого я уже нисколько не чувствовал себя скованно, хотя волнение продолжало накапливаться. И это было даже не волнение, а некое возбуждение, какое бывает перед боем или важным экзаменом.

Наконец, зрители и участники стали собираться. Вскоре помещение было заполнено до отказа. После оглашения приветствия гостям, начались чтения. Словно кадры киноленты проносились у меня перед глазами, погружённые в свои писания лица линцевских авторов. Я заметил, что в зале царила некоторая скука и в то же время ожидание чего-то неожиданного. И вот, неожиданное появилось. Никто не ожидал увидеть здесь в логове австрийских графоманов (прошу прощения, возможно среди них были и профессиональные литераторы, мне сложно судить, но в таком случае, я буду вынужден признать, что сражался с самыми что ни на есть серьёзными соперниками… однако я забегаю вперёд) – русскоязычного боксёра, пишущего стихи на немецком языке. Меня встретили загадочными, слегка удивлёнными взглядами. Разложив перед собой свои письмена, я оглядел публику и заговорил на языке Гёте и Хайдеггера, с заметным русским акцентом:

– Приветствую вас! Скажу вам, что мне, наверное, проще выступать на ринге, чем сейчас перед вами…

Зрители с недоверием разглядывали меня, ожидая, вероятно, не самой удачной для меня развязки.

Я вкратце рассказал о себе, о том, что побудило меня попробовать писать на иностранном языке, откуда я пришёл и, чем собираюсь поделиться с ними. Затем я начал читать. Я прочитал им стих, который назывался «в поисках Грааля» («Auf der Suche nach dem Gral» 6.10.2004). В моей памяти отрывок из него звучал так:

В переводе это означало: «Я ухожу. Всё равно куда. На Севере или на Востоке я буду искать Грааль. Пусть люди забудут обо мне. Там, куда я держу путь – Странствующий Рыцарь Титурэль воздвигает величайший Город по имени Монсальват…»

И тут мной овладело чувство, которое являлось ко мне, когда мне хотелось написать что-либо сверхважное, без разницы на каком языке. Я читал, понимая, что мои вещи явно не дотягивают до высокой литературы, но мысль, облечённая в несложную форму, была искренней и обнажённой, как сталь рыцарского меча, рассекавшего полночную мглу. Я прочитал ещё с десяток стихотворений и уступил место следующему по списку любимцу муз. Наконец, пришло время определения финалистов. Главным критерием оценки выступлений являлся выбор зрителей. Кому из участников доставалась большая доля аплодисментов, тот и побеждал, проходя в финал. Определял уровень силы аплодисментов специальный прибор под названием «шумомер» или «Schallpegelmesser» по-немецки. В результате, оказалось, что больше всех ладони зрителей нашумели в пользу нескольких участников, в число которых, к большому моему удивлению, попал и я. Впереди ждал финал.

Я вспоминал, что в мыслях говорил Аннете, там, на берегу Восточного моря или Ostsee, как называла его она. Я говорил ей, прощаясь с ней навсегда…

«… Первый миг любви – есть подлинное счастье и воспоминание о нём, – просветляющее душу наслаждение, но и, сводящее незрелый разум с ума, чувство.

Он вспомнил её, и в этом была драма его любви. Тепло её души ворвалось в него, отогревая оледеневшее от страданий и одиночества сердце. Одновременно тоска и радость охватили его. Радость по воскресшей из небытия любви и тоска о неизбежной разлуке с той, что даровала ему мгновения покоя. Он боялся потерять её, а с ней, те драгоценные ощущения, которые он испытывал, когда-то очень давно, которые превращали его жизнь, его детство в светящийся океан счастья.

О, это лишь утешение перед ожидаемой тоской, прелюдией приближающейся разлуки. Утешение, возрастающее в самозабвении и открытости сердца всему тому, что должно было всколыхнуть его, подобно разрывающим береговую гладь, волнам…»

Теперь я рассказывал им, людям, сидевшим напротив сцены, историю моей встречи, которая казалась для них сказкой, нереальным мифом. Хорошо, что моя история, моя любовь была лишь мифом для них, иначе бы они не смогли в неё поверить. А в сказку люди охотно верят и это замечательно. Я делился с ними сокровенными чувствами на их языке, и они понимали меня. Они слышали, звучавшее из моих уст имя, видели её сияющую тень, оставшуюся там, на Севере, у порогов спящей Скандинавии.

Я пел им о неизбывном Германском мифе, о моём Асгарде, о воскресших валькириях, и они слышали меня.

«… С разлукой, мир вокруг поблек. Мир вновь стал обыден, а в этой обыденности – смертельно опасен для души.

Но в сердце уже цвел тот Цветок, – семя которого было принесено из сада Небесной Обители одной из воплощённых дочерей Валькирии…»

…Зал поочерёдно упражнялся в овациях. Буду откровенен – ни о какой победе я и не помышлял. Мои мысли находились сейчас далеко, там, где я оставил их несколько месяцев назад, тех бесконечных месяцев…

Я вернулся в себя, когда произнесли моё имя, когда зал стало трясти, не то от хохота, как мне казалось, не то от восторженных криков. Schallpegelmesser зашкаливало. Аплодисментов по мою душу (измерявшихся в децибелах) оказалось больше, чем у остальных финалистов, а это значило, что публика выбрала своего победителя. И им был я.

Особенности конкурсов в том, чтобы дарить победителям призы в виде грамот, кубков, статуэток, банковских чеков и других приятных вещичек, а мне вот подарили огромный вязаный чулок, примерно такой, какой носила Пеппи Длинный чулок. Помните эту историю? Да, полосатый вязаный чулок, до верха наполненный монетами, пожертвованными самими зрителями в фонд победителя.

«Что это? Как я это унесу?» – подумал я сразу после того, как мне вручили эту странную, но необыкновенно приятную вещь, позвякивавшую в своём теле монетами разного достоинства.

Я предложил угостить всех оставшихся в зале гостей вином или пивом, но мой искренний жест не был оценён по достоинству, люди отказывались пить за чужой счёт. Зато не отказались организаторы турнира, но и то, как мне показалось, чтобы поддержать компанию. Общаясь с новыми знакомыми, я не заметил, как выпил свой бокал вина, а следом и бокал Верены, которая до этого упорно отказывалась пить. Поняв, что совершил оплошность, я предложил ей новый бокал, но она, едва скрывая недоумение, вежливо отказалась. Мне до сих пор неудобно перед Вереной за тот выпитый бокал вина, хотя после этого вечера я больше никогда о ней не слышал.

Но в тот момент я на всех порах спешил в своё логово, чтобы разбудить других волков, оставшихся в этот день без пищи и питья. В общей сложности мы насчитали что-то около семидесяти евро, позволившие нам отпраздновать победу моей лиры над шпильманами Восточного рейха и прожить следующий день, не думая о послезавтра.

Я был рад тому, что судьба доставляла мне в те дни не только сплошные неприятные сюрпризы, но хоть и редкие, зато весьма приятные, – как эта моя победа в сражении под Лентосом.

7.06.2015.

Редактору от автора

Отправляю часть рассказов в жанре нон-фикшн, некоторые из которых в качестве отдельных глав планирую ввести в роман, в котором, исходя из личного опыта, описываются события разных лет с участием героев, волей судьбы оказавшихся в незнакомой прежде среде и жизненных условиях.

В последнее время обострилась актуальность темы мигрантов и беженцев, вылившаяся в глобальную общеевропейскую проблему. Однако эти процессы начались задолго до последнего потока беженцев, заполонивших старушку Европу. В преломлении жизненных историй обычных людей политизация любого негативного процесса, в том числе массовой миграции, выглядит иначе, чем передают СМИ, поэтому в любой теме необходим иной взгляд на проблему, и, вероятно, взгляд художника, писателя может раскрыть читателю больше, чем те же «говорящие ящики» (а они идентичны практически в любой стране), вещающие в русле той или иной политической конъюнктуры.

Отправляю свои тексты, понимая, что данная литература, отнюдь. не является полезной, в утилитарном смысле, или модной литературой. Describo lo que veo, lo que siento, lo que recuerdo… (Описываю то, что вижу, то, что чувствую, то, что помню…). При этом уважение чувств и человеческих взглядов других людей, как и собственных ценностей и прав, остаются главным принципом работы с информацией, касающейся тех или иных сторон приватной жизни.

Бегущие от себя

Он прибыл в Мафенхауз поздно вечером. Точнее, конвой из двух полицейских доставил его на автомобиле, в расположенный на окраине Ризенбурга лагерь временного содержания для иностранных граждан. Это была его очередная остановка на пути к Северной границе. Сдав его администрации учреждения, полицейские оперативно удалились.

«Надо было попасться им в руки перед самым отъездом, – огорченно вздохнул он, – теперь сиди тут в лагере».

Подписав какую-то бумагу, узаконивающую дальнейшие отношения с администрацией, он направился в жилой блок, где его должны были поселить в одну из множества комнат.

Идя по тёмному коридору, он смутно улавливал еле заметные силуэты обитателей лагеря. Будучи не в состоянии разглядеть их лиц, терявшихся в густой темноте коридоров, он силился понять, кто все эти люди, сновавшие вдоль стен жилого блока, выныривавшие из его чёрных дыр и вновь исчезающие в его потайных углах и дверных проёмах.

И только разглядев, что на фоне расплывчатых мглистых силуэтов их лиц, на месте, где анатомически должны располагаться рты, сверкают ослепительно белые линии зубов, он догадался, что его подселили в дружную семью африканских народов, волею судьбы оказавшихся за пределами родного континента. Постепенно нарастал гул, доносившийся из глубин гортаней африканских братьев, напоминая трубный глас коллективного чревовещателя, зазывавшего разрозненное племя на войну с чужаком. Тут, конечно, автор преувеличил, несмотря на скрытую воинственность в поведении белозубых силуэтов, их обладатели сами заметно побаивались пришельца. Неожиданно в коридоре посветлело, и он смог, наконец, видеть своих новых соседей, различать едва различимые черты их удивительно похожих друг на друга лиц.

– Хай, мэн! – приветствовали его некоторые из них.

– Ей! – раздавались откуда-то звонкие, нахальные женские голоса.

– И вам хай, – отвечал он, напоминая самому себе путешественника, заблудившегося в труднопроходимых африканских прериях.

– Вот цап! – кричали другие, протягивая ему свои мрачноватого оттенка руки.

Неизвестно откуда вынырнул молодой человек смугловатой внешности, на фоне темнокожих людей казавшийся настоящей белоснежкой. Он оказался работником лагеря, бывшим, как говорили тут, азулянтом, прибывшим в Германию из Ливана и, получившим статус беженца. Заговорив на ломаном немецком, вернее, на одном из его говоров, популярном в эмигрантской среде, в силу его, видимо, смягченных шипящих звуков, меняющих «хохдойчевское» «ихь» на более душевное и миролюбивое «ишь» (принятое в употреблении в Нижней и Верхней Саксонии), – араб постучался в одну из дверей и, не дождавшись ответа, открыл её.

– Тут живет твой земляк, из… Казакистана… Его зовут Джонни.

«Мой земляк Джонни из Казакистана», – произнёс Артур про себя и усмехнулся.

– Он, наверное, сейчас у других земляков, – сказал араб, показывая ему его койку.

– Тоже из Казакистана? – кладя на пол сумки с вещами, спросил он.

– Нет, из Молдавии. Ки-ша-нев… Знаешь такой город?

– Да, конечно.

По всей видимости, он все про всех тут знал и ему не составляло труда вычислить, где сейчас находился и чем занимался Джонн и прочие «его земляки».

– Они, ну, твои земляки, говорят: Советский Союз распалься в Москве, а тут в Германия он объединилься.

Чрезвычайно довольный своей шуткой, араб улыбнулся, обнажая свои белые зубы, далекие, правда, от той белизны, которой африканцы освещали мрачные коридоры немецких бараков.

Вскоре он ушел. Наступило молчание. Лишь гул многих голосов, тягучим пением доносившийся из коридора, напоминал ему о том, что он не в санатории Ессентуков или Кисловодска и не в московской гостинице, а в самом настоящем лагере, забитом до отказа беженцами из третьих, четвёртых, а то и пятых стран, если таковые, вообще, значатся в мировой табели о рангах. Сейчас, когда его первоначальный порыв был сбит знакомством с немецкой «азулянтской» системой (термин «азулянтский» не вполне литературный, но вполне обиходный, и мы его будем употреблять в дальнейшем, как некое кодовое слово в этой среде), он пытался понять, зачем он тут. Почему, вместо литературной кафедры Хайдельбергского университета или спортивного зала клуба «Универс», или хотя бы комфортабельного отеля на берегу хрустальных озёр Скандинавии, он находится в этом странном учреждении, где прежде (как он узнал уже позже), располагалась лечебница для душевнобольных. «Лечебница для душевнобольных! Ах, вот почему тут водились павлины и утки в прудах – реликт славного прошлого, – сделал открытие он впоследствии.

Сначала был пункт сдачи на плавучем судне в центре большого немецкого города К., откуда людей распределяли по всей Западной Германии, и где ему в очередной раз раскрылась звериная природа человека. Теперь психолечебница, а следом, наверняка, какие-нибудь, брошенные американскими солдатами казармы… Ну, по крайней мере, так должно было быть по закону жанра, так, в общем-то, и произошло.

Во всей этой истории нам важно не само пребывание нашего героя в лагерях временного содержания (где люди задерживались по году, а то и по два, ожидая решения (чуть не вышло – «суда») по их делу), а кривая геометрия его пути, с признаками иррациональной парадигмы. Ведь подобный путь – не дистанция жизни среднестатистического офисного работника, не туристический маршрут, пусть, и в самых экзотических его видах, не карьерная поступь чиновника, осваивающего с пользой для государства, его же государства средства, – это тот путь, который вряд ли нормальный человек пожелает своим детям, но который всегда будет втайне мечтать пройти сам, потому что, чтобы понять жизнь, понять людей надо спуститься в один из подобных кругов ада (здесь мы употребляем символическое, а не метафизическое значение этого слова), преодолеть его и столкнуться с различными испытаниями, которые тебе приготовила судьба.

Возвращаясь в мыслях к кораблю, он вспоминал эпизод, когда в его, с позволения сказать, каюте несколько ночей подряд прятался один страшно запуганный эфиоп-христианин. Прятался от таких же, как и он беженцев, не то албанцев, не то курдов. Напуганный до смерти, он с криками влетал к нему в каюту и садился на стул напротив его (если следовать и дальше флотской терминологии) шконки. Не понимая ни слова, ни на немецком, ни на другом знакомом ему языке, худющий, как бамбуковая трость эфиоп, выпячивал на него свои огромные пустые глаза и продолжал кричать, но теперь уже совершенно беззвучно, от чего, как это ни странно, просыпался лежавший на втором ярусе соседней койки босниец Исмет. В очередной раз, заметив, дрожащего на табурете незваного гостя, босниец обрушивался на него с ругательствами, какие только знал, пытаясь напугать его ещё больше. Не, думаю, что мой сосед был жестоким человеком, наверное, ему так было легче подавить в себе чувство жалости и оградить себя, тем самым, от нежелательных разбирательств с гонителями несчастного эфиопа. В этот момент он вспомнил Алешу из садика, которого он изо дня в день вынужден был защищать от агрессивных детсадовских мальчиков. Он не очень любил это чувство жалости в себе, но оно было сильней него. Поэтому он и давал сейчас прибежище этому загнанному в угол эфиопу, куда после короткой стычки с нашим героем, его яростные преследователи не смели входить. Хотя босниец и утверждал, что эфиоп разыгрывает из себя жертву, чтобы получить более хорошее место по распределению, его это не волновало, он видел ситуацию такой, какой он её видел здесь и сейчас. Вообще, судно, особенно по ночам, напоминало ему корабль-призрак, севший на мель где-то у берегов Рейна, а его обитатели, на потерявшихся во времени каторжников, перевозимых с острова на остров.

Новый лагерь, хоть и располагался на твердой суше, но, по сути, ничем не отличался от предыдущего, да, вероятно, и от всех остальных. Везде царило одно и то же равнодушие и плохо скрываемое презрение администрации к незваным (хотя, если смотреть с позиции концепции мультикультурализма, локомотивом, которого являлась на тот момент Германия, то очень даже желанным) гостям. К тому же все эти программы по приёму беженцев финансировались такими организациями, как ООН, Красный Крест, что-то выделялось по линии бюджетов самих государств, добровольно изъявивших желание принимать на своей территории «несчастных беженцев». Если раньше, во времена Третьего Рейха, Германия силой ввозила жителей оккупированных стран в свои города, принуждала их работать на немецкую экономику, то ныне жители, так называемых третьих стран сами готовы были сдаваться в плен, лишь бы получить пособие или какую-нибудь низкооплачиваемую работу. Но нынешние поколения немцев куда благородней своих предшественников, и условия содержания пленных, то есть, прошу прощения, беженцев, сейчас уже намного лучше, чем в арбайт-лагерях прошлого, и пайка посвежей, и посытней, и работать не заставляют, а чаще просто-таки запрещают. Одним словом, права на работу ни у кого из них нет, если не считать добровольного лагерного труда за один-два евро в час, зато есть право на безделье и тотальное ничегонеделанье. Видимо, комплекс и коллективная вина современных немцев достигли такой величины, что они решили запретить, пребывающим на азуле иностранцам, работать, чтобы не дай Бог не походить в этом на антитолерантных последователей Третьего Рейха. Однако, на самом деле, причина намного прозаичней; работать в Германии имеют право только немцы, американцы, жители ЕС или турки (у них своя история), ну и те, кто, наконец, вырвался из азулянтского замкнутого круга и получил вожделенные документы, дающие право на кое-какую подработку или получение вакансии самого низкого звена. Остальным априори не дано права пользоваться благами развитой цивилизации, дабы сохранялась разница между высшими и низшими слоями населения. Одни называли это социальным фашизмом, другие кастовым делением, третьи, успевшие получить льготы и паспорта от государственных структур, оправдывали такую политику, называя её методом самообороны.

Так думали те, кто еще не отвык думать и размышлять над собственным положением, месяцами, а то и годами, сидя в стенах лагерей. Следует заметить, что в каждом из таких лагерей для беженцев, действовал свой особый режим, в некоторых из них даже была проведена колючая поволока, пропускные пункты, охраняемые полицией и частной охраной. Сказать, что у обитателей этих «полу-пенитенциарных» учреждений не было никакой свободы нельзя, им разрешалось выходить, гулять по городу и предместьям, отовариваться хоть в бутиках, хоть где (на самом деле не совсем так, администрация лагерей пристально следила на что живут их подопечные, так как воровство в этой среде процветало и считалось чуть ли не достойным занятием), а если не было денег (а их всегда у честного азулянта было мало), то по лагерным купонам в специальных гуманитарных магазинах. Можно даже было съездить в соседний город или в ближайший лагерь к друзьям, если, конечно, расстояние не превышало сорока километров; дальше действовал закон ланд-крайза (ограниченной территории), за нарушение которого был предусмотрен штраф, а при последующих нарушениях, более суровые виды наказания, такие, как тюрьма и отказ от рассмотрения дела, что означало неминуемую депортацию. Но при всей строгости немецких законов в отношении к беженцам, люди жили, встречались, обживались небольшим скарбом, добытым на всевозможных шротах (свалках), женились и рожали детей.

На этом празднике жизни он был чужим. Он не мог приспособиться к порядку, при котором человек, живя в условиях ограниченных возможностей, превращался в искателя лучшей жизни, которая заключалась в обыкновенном вещизме многих тех, кто прибыл сюда из стран бывшего Союза. На их фоне даже африканцы выглядели бессребрениками и менее потребителями, чем кто-либо. Однажды один из сыновей мамы-Африки в телефонном разговоре со своим отцом, отвечая на вопрос, почему, все его товарищи шлют домой деньги, а он не может прислать ни доллара, признавался:

– Да, они тут наркотиками торгуют! Вот, откуда у них деньги! А я-то не торгую! – в сердцах отвечал сын, рассчитывая на то, что отец с одобрением воспримет столь веский аргумент.

К своему удивлению в ответ он услышал:

– А ты, дурак, почему не торгуешь? Торгуй и ты, тогда будут деньги!

Воровство в магазинах и прочие виды незаконного азулянтского предпринимательства абсолютно не прельщали его. В его голове жила одна мысль – реализовать свои способности и найти ту, которая оценит его по достоинству. Может быть, в этом было немало эгоизма, мыслей о самом себе, но по-другому он не мыслил…

Он был человеком спокойного склада характера, несмотря на его увлечения спортом и, порой, грубый нрав, проявлявшийся в различных ситуациях, где, как ему казалось, ущемлялась справедливость. Это чувство справедливости часто довлело над ним, но в стремлении к ней не было ничего от абстрактного протеста, какой движет людьми бузотёрского склада, наоборот, по пустякам и вопреки здравому смыслу, он старался не пылить и сохранять уважение к окружающим. Излишнее самомнение, дерзость и высокомерие в ком-либо, пробуждали в нем врага к носителю этих качеств. Несмотря на опасения, что из небольшой ссоры может вырасти большая (по меркам двух и более человек) война, он всё же шёл на конфликт, на прямое столкновение с обидчиком, когда другого выхода уже не оставалось. По этой причине, вступаясь за кого-то из знакомых, он нередко сам попадал в сложные ситуации.

Первый его день в лагере прошел без происшествий. Он познакомился с земляком Джонни, который был вовсе не из «Казакистана», как утверждал араб ливанского происхождения, а из России, из Оренбургской области. И звали его Иваном.

– А может, он имел в виду, оренбургских казаков? – спросил он уже после у Джонни, чем вызвал его безудержный смех.

Успокоившись, он ответил:

– Наверняка, он что-то спутал с Казахстаном, скорее всего я упоминал, что живу на границе с этой республикой. Но зачёт, мне нравится «Казакистан», что значит, казацкий стан!

После они еще часто встречали араба, который, лишь только, завидев их, восклицал:

– Эй, Совьет Юнион, привьет! Как дыля?

– Интересно, этот араб, произнес такую фразу, – вспомнил он по случаю, – «Советский Союз распался в Москве, а тут в Германии он объединился».

– В какой-то степени, это так, – равнодушно отвечал Джонни.

Я так и звал его Джонни, хотя это было его вымышленное имя, вернее иноязычная форма одного и того же имени.

«Иван остался там, сюда приехал Джонни и то, чтобы заработать бате на лечение», – рассказывал он, будучи подвыпившим. Оказалось, что Иван с самого начала сдавался, как немец из Казахстана, но на интервью его вычислили и вернули в лоно родной нации, отказав в статусе беженца.

– А я думаю, что и создание Союза, и его разрушение отчасти произошло тут в Германии, – продолжал он свою мысль.

– Ну, да, если учесть, кто приложил руку к революции семнадцатого года, и после каких событий стал разрушаться Советский Союз, – заключал Джонни-Иван.

Они сдружились. Джонни познакомил его со всеми, с кем сам общался в лагере. Среди его знакомых были все, и курды, и афганцы, и негры (как он их совершено без задних мыслей называл), и албанцы, и все те, кого наш знакомец араб лаконично и ёмко именовал «Совьет Юнион». Джонни научил его, как подготовить пальцы к снятию отпечатков (обязательной процедуре для каждого вновь прибывшего в лагерь). Нагрев на печке стальные гвозди, он дал ему поддержать их в руках, чтобы изменилась структура отпечатка на пальцах. Переусердствовав, он три дня лечил, вздувшиеся от волдырей пальцы обеих рук. К тому же результат был отрицательным. Заподозрив «афёру», работники дактилоскопического отдела, назначили пересдачу. Но он уже привык к подобным фиаско и не собирался во второй раз испытывать судьбу. Он уже обдумывал дальнейший свой маршрут и план действий, готовясь к очередному снятию якоря. За это время, однако, произошло немало интересных событий, отпечатавшихся в его памяти надолго.

Один из них, который мы вкратце опишем, положительным никак не назовешь, но, значит, была в нём какая-то надобность, раз это событие произошло. И всё же произошло оно совершенно случайно…

Спокойной жизнь лагеря и его обитателей назвать было нельзя, тут то и дело происходили, какие-то ссоры, конфликты, потасовки. Почва для этого была самая, что ни на есть благоприятная. Сплоченные этнические группки, разрозненные полукриминальные стайки, или, как в случае с африканцами, целые (утрирую) племена, просто «клубы по интересам», «семейные дружины» и прочие мелкие лагерные кланы не всегда уживались между собой, нет-нет, да возникали конфликты, перерастая подчас в локальные побоища. При этом охрана лагеря действовала вяло, а полиция приезжала в самом финале, как Красная Армия в советских фильмах, когда исход битвы был уже предрешён.

Угостившись на радостях пакетным вином, что продавал из-под полы своего шкафа иссиня-чёрный негр, имя которого, наверняка, уже не помнит никто из его прошлых клиентов, компания из трёх человек, включая его, Джонни и афганца Фарика свернула по пути в отсек, где жили чёрные братья из дружественного «советскому лагерю» «племени». Добавив в гостях ещё немного «газу», он решил себе пройтись. В этот момент невдалеке от «союзного лагеря» им была замечена небольшая группа «диверсантов» неопределённой принадлежности. Сразу вспомнились годы учений в армии. Он окрикнул их, невольно стиснув кулаки. Завязалась потасовка. Дальше события развивались так: он изо всех кулаками и ногами колотил дверь в комнату, где спрятались неприятели, и орал непонятно каким, но очень страшным матом. С головы его текла кровь, руки были разбиты. Оттащить его от несчастной двери было нереально, угрозы полицией и уговоры не действовали, это был тот случай, когда его заклинило, заклинило всерьёз.

Выносили его всем «дружественным лагерем», таща за руки, за ноги, за одежду, лишь бы он не натворил на поле боя непоправимых дел. Это действо напоминало – отступление союзных войск от стен заминированной батареи; отступали вплоть до первого этажа, угодив, в конце концов, в засаду из десятка полицейских с собакой. Здесь союзники из дружественного африканского племени встали стеной перед, пробиравшимися к разбуянившемуся к нему полицейскими. Угрожающе топая ногами, они изрыгали страшные ругательства, повергая в бешенство немецкого пса и его более спокойных коллег по цеху в красивой зелёной форме. Наконец, представителям власти удалось прорваться сквозь оборонительный редут и окружить его плотным кольцом. Не желая сдаваться без боя, он принялся сопротивляться

– Шайзе6! – орал он диким голосом.

Полицейские пытались надеть на его руки пластиковые наручники, но это оказалось весьма непростой задачей; он бился не на жизнь, а на смерть. Вероятно, читатель думает, что автор преувеличивает? Нисколько! Разозлившись от собственного бессилия и невозможности выйти из окружения, он принялся крушить стены, сначала кулаками, затем головой.

Наконец, ему не осталось другого выбора, как внять голосу разуму и подчиниться требованиям полицаев. Ночь он ночевал в камере в городском полицейском участке. Похмелье, хоть и оказалось суровым, но он выстоял и, вернувшись в лагерь, созвал «совет старейшин». Вопрос стоял ребром: война или извинения! В итоге «старейшинам» удалось примерить враждующие стороны, его обидчика (того, кто ударил его стеклом по голове), привели только после того, как получили гарантии, что его не тронут. Итак, мир между народами был восстановлен. Сразу после этого происшествия он попал на какой-то национальный праздник бывших противников, где ему открылась удивительно простая истина: не бывает плохих людей, бывают плохие дни…

Один из таких дней в его жизни оказался позади. Впереди ждали новые дни, и совсем не обязательно они сулили быть плохими…

…

Сидя в тюремной камере, куда он угодил за нелегальный переход границы внутри Евросоюза, он вспоминал один эпизод, случившийся несколькими годами раньше.

Неудавшийся штурм

Его встреча с лидером молодежной неонацистской организации произошла неожиданно. В то время он проживал время в австрийском Моцартбурге. Вернее он был знаком с Мануэль Рейцелем раньше, но тогда он ничего не знал о его политических наклонностях и о его увлечении нацистскими идеями. Они были коллегами по боксёрскому клубу и проводили много времени вместе в спортзале и на соревнованиях. Им приходилось нередко спарринговать друг против друга, так как они находились в близких весовых категориях (он в полутяжёлой, а Ману в супертяжёлой), и доходило до того, что он несколько раз посылал Ману в нокдаун. Однако, несмотря на это, приятельские отношения между ними не испортились, каждый из них отдавал себе отчёт, что это всего лишь спорт.

В то время он работал секьюрити, он охранял небольшой кнап (ночной клуб) в центре города, где в основном собирались «ауслэндеры» (иностранцы), как раз из тех стран, которые вызывали особую неприязнь у нео-наци или местных «патриотов», как хотите. До него этот клуб уже однажды брали приступом, устроив там кровавую разборку. Кто это был неизвестно. Вообще, на той улице, где находился кнап, то и дело возникали беспорядки и потасовки; конфликтовали все со всеми, бурно отмечая выходные дни – Wochenende. Несмотря на то, что совсем рядом с клубной зоной находился полицейский участок, а на столбах повсюду были установлены камеры слежения, конфликты вспыхивали с неизменным постоянством.

В один из вечеров владелец клуба предупредил, что готовится атака наци на клуб. С ним был лишь хозяин заведения, турок по происхождению. Они стали готовиться к «встрече». Было заметно передвижение нескольких групп вблизи «кнапа». Его напарник по обороне указал на высокого парня в чёрной куртке с капюшоном, сказав, что он и есть лидер молодых нацистов. В тот момент парень подошёл к нему, – им оказался его одноклубник Ману Рейцель. Они поздоровались. Он заметил, что Ману был нетрезв, его взгляд выражал крайнюю степень разочарования. Он и предполагать не мог, что встретит «на дверях» своего товарища. Они долго разговаривали. Ману признался, что его группа готовила атаку на клуб, но теперь придется всё отменить.

В завершении разговора Ману признался ему: «Brueder, ich werde fuer dich kaempfen, wenn das man braucht», – смысл слов означал: «брат, я пойду в бой за тебя, если это вдруг понадобится».

Но суть не в том, что парни изменили своё намерение из-за сложившихся обстоятельств. Позже он попытался понять смысл их идеологии, что именно заставляет этих молодых людей выступать против иностранцев, неважно кто они по происхождению. Массовое заселение Европы иностранцами-чужаками? Демографический дисбаланс между коренным населением и приезжими, сказывающийся на уровне жизни в целом? Вызывающее поведение ауслэндеров? Вполне, вполне вероятно.

В то же время нельзя забывать и о том, что в отдельных австрийских слоях общества еще живы и актуальны идеи «незабвенного» Адольфа Алоизовича, бывшего, кстати, родом из австрийского городка Бранау (где нашему герою тоже довелось побывать).

На эту проблему он имел своё мнение, которое для иной точки зрения будет спорным и даже полностью противоположным: в Европе издавна сформировалась база для внутреннего экстремизма, который в средних веках проявлялся в гонениях на евреев-ашкенази, а в нынешние времена вызван неконтролируемой миграцией из азиатских, восточноевропейских и африканских стран. Фашизм, нацизм имеет множество обоснований и он свойствен не только европейцам, он свойствен – человеку, придающему геройский пафос своей ненависти, своей исключительной борьбе – за «правое дело». Но любой человек, идущий на поводу у этой идеологии способен вырваться из её порочного круга, не доводя дела до взаимного кровопролития, а в случае с тем же «Норвежским мясником» до «осатанелого зверства», массового расстрела невинных.

После этого они еще виделись с Ману, затем их пути разошлись. Неизвестно, как у Ману сложилось с боксом, но вряд ли, – полагал он, – он отказался от своих взглядов. Жизнь показывает, что экстремизм, как явление, связанное не только и не столько с нашим миром, втягивает в свою воронку наиболее пассионарные силы общества, используя их потенциал в исключительно разрушительных целях.

Сегодня, когда в Европу устремились бушующие потоки мигрантских масс, – размышлял он, – этот случай вспоминается им со смешанными чувствами. Предвидели ли молодые люди и им подобные такой поворот событий, опасались ли тогда того, что происходит сейчас или просто они выражали свои крайние взгляды? Какой смысл было гадать. Единственно, с чем не поспоришь, это то, что новая эмигрантская волна вызовет ещё более внушительные протесты и уже не только нациоаналистических слоёв Европы, но и обычных бюргеров, процветанию и спокойной жизни которых настаёт реальная угроза.

2011

Время корриды

Сестра Марисоль Анна Инфанта была одной из двух женщин-тореро в современной Испании. Марисоль с неохотой рассказывала об Анне и ее профессии, то ли, чтобы не будить во мне интерес к ее персоне, то ли просто не хотела лишний раз думать о ее рискованном занятии. Она рассказывала, что ее сестра довольно странная особа, как впрочем, и большинство тореро, успевших почувствовать запах крови на Пласа де Торос.

Я был знаком с парой-тройкой тореро, посещавших заведение, где я присматривал за порядком. Одного я помню хорошо, двух других не очень, они приходили всего несколько раз и мы не успели толком пообщаться с ними. Но правда, поведение одного из них казалось немного странным; в его стеклянных, то ли от коки, то ли от переутомления, глазах сквозила обреченность. В его неспешной походке было что-то от движений тореро во время его передвижений по арене. Рядом с ним был всегда его товарищ, – «uno de cuadrilla»7, как мысленно я его именовал.

Когда начиналась коррида по телевидению, не знаю почему, но мне становилось тоскливо на душе. Бокс на меня не нагонял тоску, а коррида почти всегда, лишь иногда я невольно увлекался этим действием, следя за танцем тореро на арене вокруг разъяренного быка. Лорка называл этот танец балетом.

Если поэтизировать корриду, – в ней можно найти все от драмы этой жизни, увидеть главные ее трагические черты, ощутить запах торжества смерти… Но поэтизация корриды – это следствие невозможности смириться с её примитивной сутью, с её рациональным значением, где несколько почти всегда убивают одного. Времена, когда бой с быком имел религиозное значение, давно прошли. Папский эдикт о запрете корриды давно отменён. Доблесть и мужество caballeros españoles8 остались в эпических произведениях прошлого.

Я пытаюсь узреть параллель между корридой – боем тореро с быком и с поединком Тесея с минотавром. В этом, безусловно, что-то есть, только на троне Аполлона в Амиклах Тесей ведет человекобыка живым, а в известном мифе убивает с помощью острого меча, дарованного ему Ариадной. Коррида также знает ритуал, где быку дается шанс «Прощения», но это редкое событие и в основном хвост, los cojones9 и мясо поверженного быка оказывается на праздничном столе у гостей. Таковы вековые традиции иберов, где роль жреца исполняет матадор, а в роли богов предстает знать того или иного столетия.

Буквально вчера погиб тореро (в российской прессе пишут «тореадор», но такого слова в испанском языке нет, его придумали французы). Жертва разорвала жреца. Такого не случалось последние тридцать лет. Виктор Баррио из Теруэля погиб, погиб в открытом бою.

О чем думает сейчас наследница легендарной Пахуэлеры, открывая шкаф и доставая из него свой великолепный «костюм огней», в котором ей предстоит сразиться с быком-убийцей; о чем думают ее братья по оружию, готовясь к своему очередному ристалищу? Прошло время корриды, когда она захватывала дух и вдохновляла сердца, или оно никогда не пройдет?

10.07.2016.

Малагенья

Судьба зачем-то занесла меня в Малагу. После того, как у меня произошла стычка с африканцем, наглое поведение которого требовало адекватного ответа, администрация решила выслать меня из Кантабрии. И хотя по инициативе противника состоялось примирение, меня, в конце концов, сослали на юг, с атлантических берегов на средиземноморское побережье. Можно было счесть это за варварство, столь резкие климатические передряги в разгар лютой испанской зимы, но я воспринял происходящее как должное, и покорился судьбе, отправившись в очередное непредвиденное странствие на край света.

Тогда я только постигал испанский язык и поджидавший меня на улицах, в магазинах, бюро (и в прочих местах, где превалировало местное население) андалузский диалект ещё не пугал меня своим грубым отличием от кастельяно.

По крайней мере, я всегда мог объяснить необходимое на пальцах, несмотря на то, что в тот самый момент пальцы одной из моих рук были наглухо загипсованы после их контакта с почти что каменной головой усмирённого мной накануне африканского бузотёра. Оставалась вторая рука, с помощью которой жестами, дополнявшими обрывочные фразы из моего скудного испанского лексикона, я отыскал нужный мне адрес и квартиру, где я должен был поселиться на неопределённое время, пока новые обстоятельства не заставят меня сняться с якоря и устремиться дальше в поисках иной жизни.

По новому адресу меня встретили довольно радушно. На пороге стояла и улыбалась открытой, белозубой улыбкой молодая женщина берберского происхождения. Следом подтянулись остальные обитатели радушной квартиры. Хотя жильцы коммуналки были все иностранцами, людьми разных культур и национальностей, напряг и проблем у меня ни с кем не возникло ни до, ни после. Проблема пришла с той стороны, откуда я её не ждал. Но об этом чуть позже.

После сырых, ветряных берегов Кантабрии, я оказался в городе, где на улицах росли оранжевые-преоранжевые апельсины, где скутеры сновали по дорогам посреди зимы, а море никогда не становилось по-настоящему холодным. И всё же не для того я прибыл в провинциальную, в сравнении с Мадридом и с той же Севильей, Малагу, чтобы убедиться в этих, безусловно, удивительных, но не столь важных для меня на тот момент, фактах. Смысл, я подозревал, состоял немного в другом.

Уткнувшись однажды в косяк дома, где когда-то жил один из самых необычных современных художников, чья «Девочка на шаре», висевшая в комнате старшей сестры, с детства завораживала мой взгляд, и, чья ужасная, доставляющая чуть ли не физическую боль «Герника» (Guernica), поражала моё воображение уже во взрослом возрасте, – я понял, нет ничего, что выходило бы за рамки текущей, условной «игры в бисер», начатой мной задолго до моего посещения Малаги. Как некогда в городе Моцарта, проходя взятые на себя испытания, идя по следам Зальцбургского быка, поселившегося на вершине старинного Замка, – я нанизывал невидимый бисер событий на тонкую нить жизненных обстоятельств – здесь. Впервые здесь я погрузился в медитативное состояние. Сидя на берегу и, глядя в безмятежную морскую даль, я испытал чувство, сравнимое с ощущением единства мироздания вокруг и в глубине моего сознания. Нечто подобное ощущается после выпитой порции алкоголя, но только в трезвом состоянии это чувство длится намного дольше и лишено иллюзорности, опустошающей изнутри. Не скажу, что часто, но подобные «иллюзорные приобщения к мирозданию» у меня время от времени случались, благодаря чему я мог оценить оба состояния, вернее отличить оригинал от нетрезвой копии.

Но всё это было прелюдией к главному акту малагийской пьесы. Приближалось Рождество – Navidad по-испански. Следом Новый год. А между ними затесался старинный народный праздник Вердиалес, точнее цепь праздников, происхождение которых связано с сельским фольклором, в недрах которого зародилось древнее испанское фанданго. А вообще вердиалес («verdiales»») это один из сортов оливок, сбор которых сопровождался танцами, в том числе любовными, когда парни с помощью них ухаживали за понравившимися им девушками-крестьянками. Со временем импровизированные концерты превратились в народное искусство. Сегодня малагское фламенко является одним из самых известных в мире. Облечённое в форму фламенко малагское фанданго, можно назвать истинно народным видом музыкально-танцевального искусства, корни которого уходят в глубокую древность Иберийского полуострова.

В довершении ко всем праздничным событиям пятого января начиналось празднование Богоявления (Epifanía del Señor) или День Королей Магов (Festividad de los Reyes Magos), праздник, связанный с приходом волхвов в Святую Землю.

Все эти красоты человеческого духа, наполняющие своим содержанием искусные формы традиции, пронизанные живым светом религиозных праздников, красочные шествия, уличные танцы, окутанные таинственным ореолом процессии, всё это выплеснулось в сжатый период времени на улицы портового города. И я сам того не ведая, оказался на пути этих мощных потоков, границы пересечения которых были границами иных реальностей, тесно связанных между собой. Прежде в этой жизни подобного я никогда не видел и даже не ожидал увидеть, оказавшись невольным свидетелем происходящего. Нет, конечно, крупные шествия и парады, в которых я принимал участие, в моей жизни были – это Первомай, седьмое ноября, военно-морской парад девятого мая, да и ещё демонстрация против войны в Ираке, проходившая в Вене в 2003 году. Ну и, конечно же, зальцбургские праздники, особенно Сильвестер, во время которого мы умудрились израсходовать целый ящик сигнальных ракет, выпущенных во время празднования над водами Зальцаха. Но такого многослойного действа, наполненного мистическим, как сейчас кажется, смыслом, видеть мне не доводилось. Безусловно, во многих случаях традиция давно уже подчинила себе мистерию праздников, заключив её во всевозможные формы, но и сквозь них пробивались высочайшие звуки саэты, расплавляя золото сердца и, извлекая из души смирну смирения для непокорной плоти, преображаемой благотворными фимиамами духа. Саэта из уст, из неизмеримой глубины души прекрасной Дианы Наварро вводила в транс слушателя, доводя сердце до экстатического восторга. Паралитургическая песнь творцов саэты наполняла душу вибрациями огненных звуков, вырывающихся из поющих кристаллов невидимых эфирных миров.

В День Королей Магов в Испании принято дарить подарки. Таким образом, родители поощряют хорошие деяния своих детей, совершённые ими в течении года. Не знаю в качестве подарка или наказания, я получил в нагрузку от судьбы отношения с Ясминой, той самой молодой, белозубой берберкой, очаровавшей меня в самом начале своим радушием. Но послевкусие встречи с Малагой получило дополнительные оттенки, как весьма приятные, так и отравленные ядом, учащавшихся с каждым разом наших с Ясминой, ссор. Попытки обрести совместное счастье вдали от города нашего с ней знакомства, за Пиренейским полуостровом, в холодной французской глубинке, где в скором времени у меня появилась работа, не принесли успеха. Пребывая в своём привычном полусомнамбулическом состоянии, из-за употребляемых ею медицинских средств, прописанных доктором в связи с преследовавшей её депрессией, Ясмина была ещё более-менее сносной, так как большую часть времени спала. Но стоило действию таблеток снизиться, как начинались сложности. Pastillas, pastillas! – то и дело слышал я от неё. Вычищая ненавистные «авгиевы конюшни», то есть, занимаясь благородным физическим трудом, я усталый до изнеможения вынужден был слушать её нескончаемые жалобы о том, что зря она покинула тёплую Малагу и переехала в сырую, негостеприимную Францию, что она устала и что ей всё надоело. В результате, осознав то, что наши пути ведут нас в совершенно разные стороны, мы, преодолев перевал д'Энвалира, наконец-таки, расстались. Покончив с благородным трудом, и, сбросив якорь, висевший на мне в виде Ясмины и неумолимо тянувший меня на дно, я, необременённый более ничем, отправился в Валенсию, ставшей для меня местом обновления, куда я возвращался после длительных поездок по Испании и откуда уезжал в новые места. В Малагу же я не вернулся, вернее, вернулся, но ненадолго, чтобы повидать одного близкого мне на тот момент человека. Нет не Ясмину, но тоже женщину…

Да, Малага открыла мне очень много за столь короткий срок свидания с ней. И потому Малагу я сравниваю с прекрасной благородной женщиной, идущей в пышном летнем платье в широкополой соломенной шляпе по светлым улочкам мимо апельсиновых деревьев, мимо парков и аллей вдоль берега моря. Её имя так и звучит в моих ушах – Малагенья!…

2017

Фламенкерия

Я сидел за столиком и ждал её. Сегодня она не сядет рядом, сегодня её плечо не будет жечь моё плечо, а её дыхание не будет доноситься до меня подобно жаркому летнему ветерку, ласкающему ветви молодого клёна. Сегодня она будет танцевать на сцене. Будет гореть, чёрно-красным пламенем извиваясь в ритмах живой музыки.

Тьенто10 – вздрогнула гитара, сорвался слабый стон из уст кантаора11. Послышалось многозвучное сапатеадо12. Кахон13, а за ним десятки пар ладоней взорвали тишину зала. Она появилась на сцене внезапно, я даже не успел заметить откуда, как будто явилась из внутреннего пространства таблао14. Раскрываясь диким лотосом, она раскинула в стороны свои длинные, гибкие руки, продолжая безудержное, грациозное раскрытие вовне. Пол вздрогнул под ней, отзываясь сухим треском на её поступь.

– Бамо, Бамос, токаоры15! Пусть звучат гитары ваши,

И трещат кастаньюэлас16 громче грома преисподней!

Канта, канта, кантаоры17! Собирайте души наши

И бросайте их под ноги байлаоры-фламенкерьи18!

Дух полёта! Дух свободы

В танце пламенном…

Кариньо!…

Пасеос, флорео, арабески19 смешались в многострунном звучании андалузских гитар. Эмбра в руке Кариньо, словно пахаро карпинтеро20 отбивала ритмичную дробь воинственной самки, но мачо в другой руке, не оставлял её соло и бился в такт ей.

Треке-таке-теке! – спорили между собой кастаньеты, влюблённые и вечно разлучённые мачо и эмбра21.

Тако-таконео! – отстукивали каблуки туфель.

Солео22 неожиданно прервалось. Провал в бездну тишины… И переход-начало в фанданго.

– Странно, – подумалось мне.

– Фуего сальвахе23! – Проорал один со сцены на всё кольмао24.

– Буенооо! Бенга я25! – Начиналось халео26.

Кариньо запела. Её канте-айре27, заворожив меня однажды, околдовывало меня и теперь. Мне хотелось ворваться в этот момент на сцену и, встав лицом к лицу с ней, взметнуть над ней руки-крылья, взрывая суэльо28 ударами ног.

Но я предпочёл растворить внезапно охватившую меня страсть в терпком альмерийском вине, багровевшем в прозрачном бокале. Мне удалось укротить порыв. Но укротить желание видеть танцующую Кариньо, я не мог. Она всё больше притягивала мой взор. Её дуэнде29 владело мной. Мои руки сами отправляли ей вдохновенные питос30, выражавшие мою уверенность… – только в чём она была, я не знал, как и не знал я, чем закончится этот танец. Неизвестность, таинственность мистического действа, каким было её фламенко, изливавшего душевную страсть его исполнявших, томило меня не меньше моих новых чувств к Кариньо…

9 апреля 2012

Испанцы испанцам рознь

Как-то по телевидению показывали передачу о Каталонии. Журналист упомянул о гордости каталонцев, их взаимоотношениях с испанцами. Вспомнился случай: поднимались с коллегой (с Кавказа) в лифте отеля Бенидорма (в народе мини Нью-Йорк, расположился между Валенсеий и Барселоной), где я отдыхал после спортивных трудов в Мадриде. На одном из этажей в лифт зашли двое молодых людей лет тридцати. Они поздоровались по-испански, а здороваться даже с незнакомыми людьми, как впрочем и прощаться, в Европе принято в отличии от России. С нетерпением ожидая своего выхода, они о чём-то заговорщически перешёптывались. Когда лифт остановился, оба в один голос бросили нам: «Adeu!» (Adios по-каталонски) и с торжествующим смехом выскочили из лифта. Что это было? – сначала не поняли мы. Затем догадались, что они таким образом «умыли» нас – «испанцев». Знали бы они, что мы из России.

За Мадрид или за Барселону?

Противостояние между Барселоной и Мадридом носит, вероятно, непримиримый характер. Причем, Мадрид это не только столица и коммунидад, Мадрид в неразрывной связи со своей культовой футбольной командой «Реал» – это и Андалусия, и Кастилья де Леон, и Кантабрия, и многие другие регионы Испании. И футбол это лакмусовая бумажка здесь.

Как-то раз, когда я ещё не переехал в Мадрид и находился в Андалусии, мои знакомые испанцы, собиравшиеся смотреть главную футбольную дуэль года, в ожидании этого сумасшедшего для них события (а я с футболом на тот момент уже почти завязал), спросили меня:

– Ты за кого, за Реал или Барселону? – причем звучало это так, как будто любой, кто находился на испанской земле, обязан был определиться с выбором в ту или другую сторону.

Лукаво поглядывая на меня, с азартным видом они ожидали от меня ответа.

– За Валенсию! – парировал я и рассмеялся.

«Вот умыл!» – и без очков читалось в их глазах.

Я объяснил, почему я назвал Валенсию; ведь я там жил и приехал оттуда, а это был, о, какой веский аргумент.

Посмеявшись, мы разошлись. Я пошел смотреть бокс. Бокс вместо корриды, ежедневно транслируемой по ТВ. Уже позже, живя в Мадриде, я познакомился с одним известным российским футболистом, на тот момент являвшимся тренером молодёжки «Реала». Но на футбол, на Сантьяго Бернабеу я так и не поехал, хотя много раз проезжал мимо знаменитого стадиона. Мне вполне хватало моих тренировок по боксу, а также занятий по футболу с детской командой, которую я с удовольствием тренировал некоторое время по просьбе друзей.

Вспомнился мне этот случай в связи с событиями в Каталонии и конфликтом между Мадридом и Барселоной, которому я (хотя я и был когда-то за Валенсию), совсем не рад.

Ещё менее радостно, когда звучат обвинения в сторону России, будто бы Россия заинтересована в расколе Испании. Вряд ли.

Однако, по мнению американских конгрессменов, это именно Россия «разделяла» Испанию.

Что можно ответить на это? Только в подобном ключе:

Так что определись там сами, за кого вы – за Мадрид или Барселону, за Короля или за Пучдемона! Если, конечно, вы не за Валенсию или, вообще, не за Гибралтар…

2017

Турист и странник

Сложилось так, что, живя в Зальцбурге, я выступал одно время за местный боксёрский клуб. По пути в зал, куда я ходил готовиться к турнирам, я успевал обойти чуть ли не весь Старый Город. Старый Город – это сердце Зальцбурга, его сокровенная история и скрытая мистерия. Ежедневно пересекая Getreidegasse, на которой расположен дом Моцарта, я наблюдал толпы туристов, толпившихся у окон знаменитой квартиры, втайне завидуя им. Слушая музыку Амадея, разносившуюся вокруг, прислушиваясь к течению Зальцаха, я шёл дальше по своим ничем неприметным делам, видя вновь похожие друг на друга толпы туристов. В другие дни, я шёл мимо Зальцбургского ландестеатра (Das Salzburger Landestheater), Оркестерхауза, Уличного театра и снова встречал толпы туристов, которые, несомненно, лучше меня и подчас лучше местных жителей знали здешние культовые места и достопримечательности.

В то время, как группы туристов неспешным шагом, а чаще на фуникулёре за каких-то пару минут поднимались на знаменитый Hohensalzburg – замок на горе Фестунгберг, откуда открывается великолепный вид на город, где прогуливался сам гениальный композитор и где ныне дают концерты его произведений, – я каждое утро «бегом-марш» взбирался по лестницам, ведущим к замку, пробегал несколько восходящих кругов внутри территории, и, добегая до ворот башни, возвращался домой.

Я шёл ночью, шёл ранним утром, шёл палящим днём, слыша мелодии Моцарта, слыша многоголосый рёв «Зальцбургского быка» – живущего на обжитой мною горе Фестунгберг. («Зальцбургский бык» – знаменитый старинный орган, расположенный в башне дворца).

Теперь думаю, может, поэтому некоторые мои спортивные медали, позвякивая в углу, иногда ассоциируются у меня с музыкой Моцарта?!

Но я хочу сказать другое. Чем, всё же, отличается странник от туриста? Может ли странник завидовать туристу и почему турист чаще состоит в компании, а странник всегда одинок? Турист всегда знает, куда он едет, что ему посмотреть, где поесть, где поспать, в какой позе лучше сфотографироваться, где выложить свои фотографии, каким именно текстом снабдить их. И в этом смысле турист идеален. И стоит учиться его педантичности.

Странник… Я уже как-то писал:

«Надо жить ощущением Дороги. Когда это чувство притупляется, теряешь чувство пространства и гибкости времени, которое ты сам можешь ускорять, замедлять и трансформировать в вечные мгновения…

Если путник идёт к намеченной цели, выполняя, так называемую, прямую своего маршрута, то странник пресекает пространство в различных плоскостях; его геометрия пути сложнее и основывается больше на внутренних порывах и жажде странствия. Путник руководствуется логическими соображениями, влиянием цели, которую он должен достичь. Пример странника – это вагант, странствующий поэт, бард. К этой же категории можно отнести и странствующего рыцаря. Путник – это паломник, пилигрим, идущий к святой или иной цели. Эти два типа являются высшими состояниями идущего по Пути…»

На самом деле тема странничества бесконечна, как Путь, который есть у всех от начала творения. Не творения плотского, а сотворения духа…

К сожалению, не имею возможности снабдить свой текст замечательным фото тех лет, так как было тогда не до фотографирования. Да, и должен ли был ein Wanderer записывать на плёнку и на цифру события жизни?!

2017

В Бремене – Бременские Музыканты

Как-то в Германии случилось у меня совершенно неожиданное путешествие или очередное совершенно неожиданное путешествие. Абсолютно не планируя того заранее, я с парой товарищей отправился в Бремен, вернее этот город стал транзитом на пути в другой город, в какой именно уже и не помню. Что я хотел там найти я тоже уже, честно говоря, подзабыл, зато помню, как совершенно случайно, мимоходом мы оказались на какой-то площади, где стоял монумент Бременским музыкантам, сделанный, если я не ошибаюсь, из бронзы, с характерными потертостями на лапах и прочих частях тел бродячих вагантов, располагавшихся в пределах досягаемости пальцев рук охотников за удачей.

– Смотрите! – обратился я к своим попутчикам, желая привлечь их внимание. – Бременские музыканты! Нам любые дороги дороги! – последняя фраза прозвучала как некий пароль.

– Ну, мы же в Бремене, – равнодушно отозвался один из них; другой так вообще ничего не понял.

Ну да, Бремен – Бременские музыканты, логично, – подумал я. – И в то же время алогично. Это же случай один на миллион – оказаться случайно в Бремене, да еще и нос к носу с любимыми с детства Бременскими музыкантами!

Вы тоже скажете, ну и что, что здесь такого – это же Бремен, значит должны быть где-то тут и «бременские музыканты», и не такое бывает в дороге.

Согласен, и не такое…

2017

Голодный мим

Прогуливаясь как-то вечером по Вене, я вышел на Штефан-платц, знаменитую площадь, в центре которой высится старинный готический собор XII века Штефансдом. Как всегда площадь была полна туристами и артистами, развлекающими их и зарабатывающими на них же всевозможными способами. Особенно мне запомнились (в дальнейшем я их встречал по всей Европе) превратившиеся в неподвижные изваяния фигуры: бродячего скрипача, пёстрого клоуна в рваных ботинках, феи о двух нейлоновых крыльях на алюминиевых каркасах. Проходя мимо такой живой скульптуры какого-то литературного героя, волосы которого были покрыты серебряным тальком, а из рукав торчали длинное гусиное перо и пергамент фантастических размеров, я вдруг заметил, что он ожил, шевельнул ресницами, открыл глаза и замахал руками, пытаясь произвести впечатление на столпившихся вокруг него детей. Но больше всего, мне кажется, он произвёл впечатление на меня: круглыми минутами стоять, как истукан, чтобы в один момент выйти из артистической летаргии и пополнить свою копилку очередной порцией новых европейских монет… Это надо уметь!

Но разве только это движет артистами неподвижной и оживающей внезапно пантомимы?! Скорее всего – это их призвание, образ жизни, но никак не средство заработка. Так наивно полагал я, проходя мимо разукрашенного лицедея, то ли в маске Пьеро, то ли какого-то другого мима.

«Эх, – подумал я, – жаль, что в кармане лишь итальянские лиры, скоропостижно вышедшие из обращения. Хотя, какая разница, главное, чтобы к ногам артиста летели не тухлые яйца и гнилые помидоры, а там и лиры сойдут. Всё ж это символический акт, и актёрам-европейцам не суть важно, что им там положили в шляпу, главное – эмоции…»

– Дам-ка я тебе лир, Пьеро, – сказал я вслух и бросил в копилку мастера монеты.

Внезапно из глубины позолоченной маски раздался приглушённый трубный возглас на чистом русском языке:

– А зачем мне лиры, я целый день стою здесь, как истукан, зачем мне лиры? Я тож кушать хочу.

Маска смотрела на меня, как-то криво улыбаясь, а изнутри неё вырывался этот страдальческий возглас души голодного и уставшего артиста. Я был ошарашен.

«Tut mir leid!» (Мне жаль! – нем.), – хотел было ответить я, но подавив растерянность, произнёс грубоватым голосом Арлекино:

– Ничего, в хозяйстве пригодится, бери, что есть, другого нет.

Содрогаясь от нахлынувшего на меня немого смеха, я пошёл дальше, вдыхая аромат печёного хлеба и сдобной выпечки, доносившийся из булочных. К сожалению, ни евро, ни лир у меня больше не было, чтобы утолить собственный голод.

Я шёл, а в ушах гудел голос маски…

2011

Хождение в городе Метрограде

Хотя вы и привыкли ездить на машине, передвигаться на городском транспорте, ходить пешком, метро остаётся тем тоннелем, миновать который невозможно. Так или иначе, в один прекрасный день вы окажетесь под землёй, в недрах московского метрополитена, если вы, конечно, в Москве. И хорошо, если вам посчастливиться проехаться в поезде-галерее, в самом настоящем музее на колесах. Вагоны поезда увешены произведениями мастеров 19-го века, картинами художников-авангардистов и прочими работами неизвестных мне авторов. Ехать в таком поезде не совсем обычное дело. Атмосфера побуждает к творческому осмыслению информации. Настроение людей тоже меняется, лица преображаются, глаза из унылого омута погружаются в синеву картинных пейзажей, в реалистичность портретных образов, в предметную суету натюрмортных зарисовок.

Удивительно, несмотря на контраст эпох на портретах и в действительности, попадаются живые персонажи, едва отличимые от людей, изображённых на холсте; вот рядом с изображением студента девятнадцатого века стоит молодой человек практически аналогичной внешности, будто он, а никто другой сотни лет назад, явился прототипом воплощённого художником образа. Это совпадение меня очень удивило.

Но каких поездов в многомерном, разветвлённом во все стороны города тоннеле, немного. Ехать в обычном вагоне куда привычней. В одном из таких вагонов далекого уже пролетарского прошлого – я стал участником занимательной беседы с замечательным представителем трудового класса. Стоило мне только заглянуть внутрь газетного чтива в руках этого пассажира, одетого в камуфляж и дачные сапоги (эдакий пролетариат двадцать первого столетия), как я услышал:

– Барррдак! А эти то бумагомаратели (сентенция, следует полагать, была отпущена в адрес пишущей братии «КП») пишут, что хотят»!

Я подумал, – если спросит меня, кто я по профессии, интриговать не буду, скажу как есть – тренер по боксу. О своих журналистских корнях умолчу, дабы не сбивать с толку моего случайного собеседника.

Отрекшись мысленно от нерадивых, в глазах пожилого пролетария, коллег, я подал знак, что готов на время одолжить свои уши.

– Что творится-то, – обрадовавшись находке, отчеканивая согласные в словах, проговорил мужчина. – Никакой логики нет в действиях властей. Вот я, если чиню стиральную машину, соблюдаю логику, а у них логики нет, так как они могут чинить страну. А ей, между прочим, нужен капремонт.

Я не стал интересоваться, какой именно капремонт ей нужен.

– Пишут о последствиях увольнения Кудрина… Да какие последствия-то? Вот тот же флот торговый всем скопом ходит под флагами зарубежных государств. А кто создал условия для этого, если не он?!

Убедительность слов моего собеседника подкреплял запах перегара, голос его звучал как мотор, выжимавший из баков оставшееся горючее.

– А эти двое, – сказал он, указывая, напоминавшим ржавый, съежившийся от многолетней коррозии болт, пальцем, на фотографию двух первых лиц государства. – Ведь нет логики в их действиях; то один у власти, то другой. Подменил, Дмитрий, спасибо, уходи!… Ну куда это годится?!

(Речь пролетария слегка усовершенствована и освобождена от нелитературных словесных конструкций).

– А как вы относитесь к рокировке? – последнее слово из его уст прозвучало, как некий символ, понятный и доступный всем, объемлющий своим масштабом действительность наших дней, наподобие таких лингвистических громад, как «импичмент» в конце 90-х, «ускорение» в конце 80-х, «интернациональный долг» в «застойные» 70-е.

– Наверное, это от безысходности или от избытка демократии, – неудачно сострил я.

– Так что же, разве у него другой выход есть, если он на Запад подастся, его там быстро переметнут куда надо и должности не спросят… – выпалил он, тут же осекшись, при этом растерянно озираясь по сторонам.

Глаза пролетария блестели, голос хрип, говоря о том, что мотор уже нуждался в дозаправке. Незаметно для меня, разговор, минуя всякие логические формы, оторвался от прежней темы и плавно перетёк в совершенно другую. Нелогично на первый взгляд, но каждый ведёт беседу сквозь призму той области знаний, в которой он наиболее разбирается. Логика жанра.

– Власть нужно передать не им, а нам, технарям, мы лучше разбираемся в жизни и в управлении государством. Вот пишут о царе тут… А что он сделал-то?! В своё время пришёл к нему Жуковский, предоставил проект нового учебного заведения, будущего ЦАГИ. Учёный убеждал его строить авиазаводы, а он в ответ ему заявил, что самолёты мы будем покупать у Европы. То же самое происходит и сегодня…

Он сделал паузу. Ему явно казалось, что он произвёл на меня впечатление своими познаниями в истории отечественного авиапрома.

– А вот Ленин услышал учёного и предоставил ему все условия для работы. Благодаря Советской власти мы получили свой авиапром. Благодаря нам технарям Россия ещё не стала сырьевым придатком. Но нужен новый всплеск учёной мысли. Революция умов, сильнее революции оружия!…

«Станция Площадь Революции»! – объявили по громкоговорителю.

– Моя станция, – сказал я и вышел из вагона…

16.10.2011.

По следу навигатора

Интересно, умнее ли встроенный поиск прибора-навигатора, чем поисковые способности человека? В который раз приходится убеждаться, что вывести себя из дебрей улиц, в которые заводит тебя навигатор, способен только ты сам. Хотя последнее слово, конечно же, всегда за ним. «Вы прибыли к месту назначения!» Прибыл, но чего мне это стоило? Я сделал несколько съездов, прошёл энное количество километров, при этом умный прибор, определяя скорость расстоянием, помноженным на время (или наоборот, не важно), вёл меня к цели самым длинным, как оказывалось уже не раз, путём. Внутренний же поисковик или интуиция (как угодно) подсказывал, что надо было просто срезать или ещё раньше повернуть и пройти через дворы. Но в том-то и дело, что встроенный в смартфон навигатор навигирует автомобили, а не пешеходов или пассажиров самого быстрого вида транспорта, выбравшихся на поверхность земли. Тем лучше, как это ни парадоксально звучит, так как за это время успеваешь увидеть то, что не заметишь, сидя в автомобиле или тем более в вагоне метро.

Но где ещё на магистрали, на шоссе или в метро встретишь мирно беседующих в самом центре столицы выдающегося сыщика всех времён Шерлока Холмса и его коллегу доктора Ватсона (Уотсон, англ. Dr John H. Watson)?! Так что, самый короткий путь и самый быстрый вид транспорта ещё не залог того, что дедуктивное умозаключение:

1. Машины ошибаются; 2. Навигатор – машина; 3. Маршрут навигатора ошибочен;

не есть польза в отдельных случаях.

Через пятьдесят метров поворот направо на Краснопресненскую набережную. Сколько же ещё таких поворотов впереди? Но мне направо, а Белый дом налево. Смотрю в его сторону, читаю: Торговый центр… Дом правительства. Практически получается – Торговый центр «Белый дом». Что же, вполне в духе этого времени. Две величины, буквально сросшиеся друг с другом, соседствуют на одной улице.

Но проезжая мимо, обычно подобных нюансов не замечаешь, а следуя по указателю навигатора, открываешь для себя новые грани знакомых издавна улиц.

Терпение ещё никого не подводило, в отличии от спешки. И не опережая самого себя, дохожу до конечного пункта назначения вовремя. Оцениваю маршрут; прихожу к заключению: пятьсот метров, из которых состоял кратчайший путь, я прошёл за полторы тысячи метров, сделав обходной круг по расчёту навигатора. А может, хитрый приборчик знал, что по более короткому маршруту ничего примечательного не расположено и повёл меня окольными путями, где на пересечении времён курит свою трубку и рассказывает истории затаившему дыхание доктору Ватсону легендарный детектив мистер Холмс?!

В любом случае, машина (техника) прокладывает нам пространственную канву, а мы сами наполняем её эмоциями и мыслями нашего восприятия действительности. Также часы отмеряют нам канву времени, материю которого мы преобразуем в тонкую духовную субстанцию благодаря движению мысли и проникновения в структуру времени, расщепляемого в своей глубине на атомы, несущие в себе информацию вечного бытия.

Тандем – навигатор-интуиция, как мы успели убедиться, действует незаменимо на любом из участков проходимой дистанции. Но возникает интересный вопрос, способен ли мозг полностью выполнять функции навигатора? Да, если информация об объектах маршрутов будет воспринята, адаптирована и переработана им, ведь те же принципы усвоения информации, что применимы для компьютера, аналогично предназначены и для поисковых (и прочих) функций мозга. С этим понятно. Но как отыскать в городских лабиринтах место, улицу, не имея при себя ни прибора-навигатора, ни карты, если при всём при этом и язык никак не доводит пункта назначения? Вот здесь и становятся востребованными способности внутреннего поисковика. Как не обманывают тебя почти никогда внутренние часы при сверке их с часами, движущимися во временном поясе, в котором находишься, так не обманет тебя и внутренний поисковик, выискивающий (при наличии первоначальной информации об объекте) правильный маршрут, ведущий к конечной цели безошибочно, хоть и с возможной задержкой. Всё это постигалось на опыте. Но сейчас нередко за нас работают компьютеры, что подчас заглушает наши внутренние способности и возможности, незаменимые и в экстремальных ситуациях. Так что техника – это всего лишь инструмент мысли человека, орудие его интеллектуального труда, выполняющего тот или иной замысел человека.

К тому же я обнаружил, что навигатор то у меня был предназначен не для пешеходов, а для автомобилистов. Так, что не всегда стоит доверять технике.

2013

Прогулка по Патриаршим