Улица Марата и окрестности. Часть первая. ОТ НЕВСКОГО ПРОСПЕКТА ДО КУЗНЕЧНОГО ПЕРЕУЛКА (Д. Ю. Шерих, 2012)

МИРОВИЧ, ИОНЫЧ, ИВАНЫЧ

Век исторического беллетриста недолог! В то время как его собратья по перу с легкостью преодолевают время – их читают и сто, и двести лет спустя – исторические беллетристы навсегда остаются в своем времени. Были когда-то знамениты на этом поприще Михаил Загоскин, Фаддей Булгарин – и многим ли теперь знакомы их романы? Гремел исторический беллетрист граф Салиас де Турнемир – и где он теперь?

Вот и Григорий Петрович Данилевский разделил судьбу своих собратьев по жанру. Еще лет пятьдесят назад его книги переиздавались, а теперь назови молодому читателю его имя – и реакции не будет никакой. Похоже, исторические романы устаревают быстрее романов обычных!

Сегодня о Данилевском напоминает немногое – и в том числе мемориальная доска на доме № 1 по улице Марата (он же дом № 71 по Невскому проспекту). Здесь Данилевский прожил двадцать шесть лет, здесь умер и отсюда отправился в последний путь. Здесь написал свои самые известные книги – «Княжна Тараканова», «Мирович», «Сожженная Москва»...

Современникам Григорий Петрович запомнился не только как писатель, но и как человек чрезвычайно общительный – особенно со своими собратьями по перу. Он любил поразить собеседника какой-нибудь свежайшей литературной новостью, а когда новостей не случалось, мог без труда приврать. Не случайно Некрасов писал:

Дом № 1

За те 26 лет, что Данилевский прожил в этом доме, здесь случилось много всего любопытного. Работали тут курсы женских рукоделий, типография, меблированные комнаты. А в 1864 году – практически одновременно с Данилевским – в доме появилась фруктовая лавка 24-летнего купца Василия Ионовича Соловьева. Торговали в его заведении не только фруктами: здесь имелся свой винный погреб, своя «распивочная продажа крепких напитков», а также особые комнаты «для закусок».

Г.П. Данилевский. Портрет работы И.Н. Крамского

Соловьев был молод и энергичен; дела у него спорились. Со временем в руки Василия Ионовича перешли рестораны Палкина и Лейнера, две гостиницы (одна из которых Северная, ныне «Октябрьская»). Но лавка на углу Николаевской оставалась купцу по-прежнему дорога. Он ведь и жил рядом, в соседнем доме по Невскому проспекту – Невский, 69.

А на исходе XIX столетия соловьевское заведение на Николаевской сменило профиль. Теперь здесь открылся ресторан В.И. Соловьева – и хотя кругом хватало конкурентов (в том же доме работал ресторан «Кавказский» некоего грузина Дгебуадзе с чисто русскими именем и отчеством Лука Иванович) – популярность ресторана была велика.

Да и жильцы в доме № 1 здесь всегда обитали нерядовые. Скажем, в 1870-е жил здесь судебный следователь Николай Федорович Русинов, вошедший в историю благодаря делу игуменьи Митрофании. Дело это нашумело в те годы на всю Россию. Фрейлина высочайшего двора баронесса Прасковья Розен, в монашестве Митрофания, была уличена в изготовлении подложных векселей. Процесс длился долго, а в конце концов суд признал Митрофанию виновной. Начало же всему этому положил следователь Русинов: именно он «постановил привлечь игуменью Митрофанию в качестве обвиняемой и выписать ее для допросов в Петербург» (свидетельство Анатолия Федоровича Кони).

Был в доме № 1 и еще один примечательный жилец, рассказ о котором вполне можно вынести в отдельную главу. Тем более, что он не просто жил в этом здании, но и долго был его полновластным владельцем.

«СПИЧКИ БЫЛИ ЛАПШИНА»

Когда-то всем школьникам было известно стихотворение Самуила Маршака «Быль-небылица» с такими вот строчками:

Это рассказывает пионерам лирический герой стихотворения, старый дед с хорошей памятью: были-де такие времена, когда все принадлежало не народу, а хозяйчикам.

Две фамилии на слуху и сегодня – Ландрин и Сандуновы. А вот кто такой Лапшин скажут немногие. Между тем этот простой крестьянин-кустарь из Новгородской губернии был когда-то знаменит похлеще Сандуновых. Именно он стал первым в России делать безопасные спички.

Если кто не знает, в первой половине XIX столетия спички были опасные. В них использовался белый фосфор, который был очень горюч. К тому же наносили фосфор и на спичечную коробку и на головки спичек. Двойная опасность!

Да и даже не двойная – тройная, ведь белый фосфор был еще и ядовит. Спичками, бывало, травились, как это пытался сделать герой «Детства Темы» известного писателя Гарина-Михайловского:

«Он злорадно остановил глаза на коробке спичек и подумал, что такая смерть была бы очень хороша, потому что будет не сразу и он успеет еще насладиться чувством удовлетворенного торжества при виде горя отца и матери. Он занялся вопросом, сколько надо принять спичек, чтоб покончить с собой. Всю коробку? Это, пожалуй, будет слишком много, он быстро умрет, а ему хотелось бы подольше полюбоваться. Половину? Тоже, пожалуй, много. Тема остановился почему-то на двадцати головках... Он протянул руку к спичкам, отобрал горсть их и начал потихоньку, держа руки под столом, осторожно обламывать головки. Он делал это очень осторожно, зная, что спичка может вспыхнуть в руке...».

Тема остался жив: его необдуманный порыв заметили домашние. Но опасность осталась. Первым, кто справился с ней, был швед Лундстрем: в 1855 году он начал производство безопасных спичек. Там белый фосфор был заменен красным, не ядовитым, да и наносить его стали только на коробки. Такая спичка уже не могла отравить или зажечься случайно!

Долго, долго Россия ввозила безопасные «шведские» спички из-за границы. Но вот два десятилетия спустя в Скандинавию отправился предприимчивый торговец спичками Василий Андреевич Лапшин. Как и где он закидывал там удочки, но результат известен: из Швеции Лапшин вернулся с рецептом изготовления безопасных спичек. И открыл в своем родном селе Хотитово спичечную фабрику.

А дальше дело пошло семимильными шагами. Если вначале лапшинское производство выдавало на-гора 18 тысяч коробок в день, то в начале XX столетия эта цифра дошла уже до отметки в три миллиона коробок! Оно и неудивительно, ведь лапшинские безопасные спички были куда дешевле привозных. А за качеством Василий Андреевич следил не хуже шведов. Спички Лапшина поставлялись в Китай, были удостоены наград на выставках в Амстердаме, Антверпене, Чикаго, Париже, Стокгольме...

Росло производство, росли и доходы. Бывший крестьянин стал купцом 1-й гильдии, хозяином не только спичечного производства, но и многочисленных спичечных лавок в Петербурге и в провинции. И домовладельцем: как раз в пору своего успеха Лапшин приобрел дом на углу Николаевской улицы и Невского проспекта. Здесь он и прожил свои последние годы – вместе с горячо любимой дочерью Ираидой. В ее честь он даже назвал свою фабрику: «Ираида».

...Не только для Маршака спички Лапшина был одним из символов дореволюционной России. Вспоминал о них и поэт Николай Агнивцев – в 1920-е годы, находясь в эмиграции:

СТАНЦИЯ МЕТРО «НИКОЛАЕВСКАЯ УЛИЦА»

И еще одна страница истории дома № 1.

В самом начале XX века в Петербурге обсуждались многочисленные проекты городского метро. В числе энтузиастов нового вида транспорта был инженер Генрих Гиршсон. Он подходил к делу весьма серьезно: изучал грунты, вычислял экономическую целесообразность проекта, тщательно обдумывал техническую сторону вопроса.

А осенью 1901 года Гиршсон предложил городским властям проложить подземную линию под Невским проспектом, от Адмиралтейства до Знаменской площади. Он был уверен, что «существующее по Невскому проспекту движение... медленно, неудобно и стесняет движение».

Какой виделась ему дорога? Конечные станции, несколько промежуточных – в том числе на углу Николаевской улицы. Над станциями – стеклянные павильоны с уходящими вниз винтовыми лестницами. Саму трассу Генрих Антонович собирался заключить в бетонную трубу квадратного сечения, а поезда предлагал сделать недлинными: «двигательный вагон» и два-три пассажирских...

Впрочем, метрополитен под Невским тогда не состоялся, как не состоялись и другие похожие проекты. Наверное, они были просто несвоевременны...

Станция метро здесь появилась только в 1960-е годы. Тогда вовсю шло строительство новой линии ленинградского метро – Невско-Василеостровской. Наземный вестибюль одной из ключевых станций было решено разместить на углу Невского и улицы Марата. Интересно, знали ли строители о проекте Гиршсона?

В советское время работы велись на широкую ногу. Дом № 1 расселили, работавшую тут столовую 1-го разряда закрыли, наземный вестибюль встроили в первый этаж. Открытие новой линии состоялось в ноябре 1967 года, а станцию в доме № 1 назвали «Маяковской» – по близлежащей улице Маяковского. Можно лишь догадываться, почему не «Маратовской». Наверное, из патриотических соображений...

Ну а после того, как станция открылась, власти стали думать о судьбе расселенного здания. Благо никаких серьезных осадок и трещин оно не дало: строители поработали на славу. В итоге решили вернуть сюда общепит, да не просто вернуть – вывести его на новый уровень. В самом начале 1974 года в доме № 1 открылся ресторан «Невский» – огромный, на четырех этажах, по тому времени необычайно ярко оформленный.

Ресторан властвовал в здании до начала XXI века, когда пришла новая эпоха: после капитальной реконструкции здания холдингом «Адамант» здесь разместился торговый центр «Невский атриум». Открытие его состоялось в конце 2006 года; впрочем, и ресторану тоже нашлось место в новом ТЦ – на пятом его этаже.

ЦЕНА УДАРА – ШЕСТНАДЦАТЬ РУБЛЕЙ

Это событие, случившееся в 1879 году, Анна Григорьевна Достоевская описывала так:

«Около двадцатых чисел марта с мужем произошел неприятный случай, который мог иметь печальные последствия. Когда Федор Михайлович, по обыкновению, совершал свою предобеденную прогулку, его на Николаевской улице нагнал какой-то пьяный человек, который ударил его по затылку с такою силой, что муж упал на мостовую и расшиб себе лицо в кровь. Мигом собралась толпа, явился городовой, и пьяного повели в участок, а мужа пригласили пойти туда же. В участке Федор Михайлович просил полицейского офицера отпустить его обидчика, так как он его "прощает". Тот пообещал, но так как назавтра о "нападении" появилось в газетах, то, ввиду литературного имени потерпевшего, составленный полицией протокол был передан на рассмотрение мирового судьи 13-го участка, г-на Трофимова. Недели через три Федор Михайлович был вызван на суд».

Камера мирового судьи Трофимова находилась тогда на углу Николаевской и Стремянной улиц. Сегодня на этом участке (№ 3/22) стоят разные по облику здания; разумеется, во времена Достоевского они выглядели иначе. Хотя бы потому, что эффектная угловая часть дома была возведена в 1881 – 1882 годах, уже после кончины писателя...

Дом № 3

К известной персоне был тогда вызван Федор Михайлович Достоевский! «Крупный старик воинственного вида, с седой курчавой головой и большими усами» – таким запечатлел мирового судью Трофимова другой известный юрист Анатолий Федорович Кони.

В столичном обществе об Александре Ивановиче Трофимове судачили немало. Как уверяет один мемуарист, говорили так: «он добрый старик, был всегда консерватор, а когда его избрали в мировые судьи, он вдруг помешался на том, что надо быть дерзким и грубым относительно всякого, похожего с виду на барина». О подобных толках вспоминает и Кони: «ходили слухи, что он держит себя чрезвычайно развязно в судебном заседании, шутит над свидетелями и подсудимыми, дает им наставления из области житейской философии и читает нотации и этим очень увеселяет собирающуюся в большом количестве в его камеру публику. Слухи эти проникали нередко и в печать, причем мелкая пресса, не стесняясь, называла разбирательство у Трофимова "балаганом"... За его камерой все более и более укреплялась репутация увеселительного места».

Ф.М. Достоевский

Однажды на петербургский мировой съезд поступила жалоба от некоего болгарина, в присутствии которого Трофимов прошелся насчет «братьев-славян». Сказал, что ради них не стоило вступать в войну с Турцией. После долгих споров съезд вынес Трофимову официальное предостережение, причем одним из главных сторонников наказания был молодой тогда А.Ф. Кони.

А через год Кони осуществлял ревизию делопроизводства Трофимова. И для начала несколько раз посетил камеру мирового судьи как частное лицо. «И что же? Вместо прославленного балагана я увидел настоящее мировое, жизненное, чуждое бездушной формальности и равнодушной торопливости разбирательство. За судейским столом сидел умный и трогательно добрый человек, по-отечески журивший участвующих в деле и по-отечески входивший в их нужды и их понимавший... И отношение всех находившихся в камере к Трофимову было особенное: между ним и ими чувствовалась живая связь и взаимное понимание...».

Кони тогда пришел в кабинет к Трофимову с печальным признанием: «Мне больно и стыдно вспомнить, что я настоял на дисциплинарном суде над вами: я не знал вас и понимал вас слишком формально». Дело закончилось дружескими объятиями...

Но что же дело Достоевского? Понятно, что в камере мирового судьи собралось тогда немало публики: всем была охота увидеть знаменитого писателя в «балагане». Сидели в зале многочисленные представители либеральной прессы, а также лихой поэт Дмитрий Минаев, который уже обдумывал свой новый экспромт. Его он и зачитал Трофимову после заседания:

Явившись к мировому судье, Федор Михайлович снова заявил, что прощает обидчика и просил не назначать ему наказания. Было предоставлено слово и ответчику, крестьянину Федору Андрееву – и тот прямодушно сообщил, что был «зело выпимши и только слегка дотронулся до "барина", который от этого и с ног свалился».

Каким оказалось справедливое решение? А вот каким: мировой судья приговорил Андреева к штрафу в шестнадцать рублей – «за произведение шума» и беспорядка на улице.

Достоевскому вердикт показался строгим. Как вспоминает Анна Григорьевна, «муж мой подождал своего обидчика у подъезда и дал ему шестнадцать рублей для уплаты наложенного штрафа».

На что потратил крестьянин Андреев эти 16 рублей, история умалчивает...

УПРАВДОМ БЫЛ ХУДОЖЕСТВЕННЫМ КРИТИКОМ

Пятиэтажный дом № 3/22, выходящий на Николаевскую улицу – типичный доходный дом дореволюционного Петербурга. Эффектные фасады подчеркивают богатство, пространство использовано с максимальной пользой – для вящего дохода. Владельцы сдавали такие дома под квартиры, конторы и магазины. Иногда с делами справлялись сами, а иногда нанимали управляющего.

Дом № 3 был построен для генеральши Софьи Мор (см. ее монограмму на фасаде), а в начале XX века перешел в руки баронессы Варвары Корф. В то переходное время домом несколько лет управлял Федор Иванович Грус. Нидерландец по рождению, он был вообще энергичным предпринимателем и играл важную роль в питерской голландской общине: был старшиной совета столичной Голландской церкви (что на Невском пр., 20), управлял церковным домом.

Несмотря на то что Федор Иванович не совсем уверенно владел русским языком, это не помешало ему стать художественным критиком и переводчиком. Свои способности Грус, впрочем, оценивал реалистично; вот что пишет о нем известный писатель Василий Ян:

«В Петербурге мне довелось познакомиться с художественным критиком "Петербургской Немецкой Газеты" – Федором Ивановичем Грус. Он переводил какой-то обширный труд немецкого профессора по истории искусства и, плохо зная русский язык, пригласил меня редактировать его перевод.

Грус был женат на дочери известного музыкального издателя Юргенсона, и поэтому в его доме можно было встретить издателя "Могучей Кучки" Митрофана Беляева, критика Владимира Стасова, художников Бакста и Серова, многих других выдающихся деятелей мира искусства того времени».

Перечень знаменитостей, с коими Грус был знаком, нетрудно расширить. Дело в том, что Митрофан Петрович Беляев (о котором речь еще пойдет впереди) поручил Грусу вести финансовые дела своего нотного издательства – и по этой причине Федор Иванович с композиторами общался регулярно. В том числе с Римским-Корсаковым, Глазуновым, Скрябиным.

А еще Федор Грус состоял в переписке со знаменитым немецким поэтом Райнером-Мария Рильке, а во время приезда Рильке в Россию являлся для него своеобразным гидом.

Можно ли представить себе в наше время, чтобы такой человек служил управдомом?

И еще одно примечательное имя в истории дома № 3. Писатель Михаил Слонимский, член содружества «Серапионовы братья», провел здесь несколько лет своей жизни – в большой комнате коммунальной квартиры. Это были уже советские годы, с 1927-го по 1934-й.

Здесь у Слонимских перебывали чуть ли не все известные литераторы тогдашнего Ленинграда. Нередко бывал на улице Марата друг Слонимского Евгений Шварц, приходил сюда Корней Чуковский. Частенько захаживали к Слонимским Михаил Зощенко и Леонид Добычин, два талантливейших писателя с диаметрально противоположными взглядами на юмор и абсолютно несхожими судьбами. Оба они питали к хозяевам дома искреннюю симпатию.

Зощенко был тогда невероятно популярен, а талант Добычина получил не столь широкое признание. До поры до времени два писателя нигде не пересекались, но однажды встреча произошла – здесь, на улице Марата. Памятное рандеву запечатлела жена Слонимского Ида Исааковна:

«У нас сидел Зощенко, и неожиданно явился Леонид Добычин, часто у нас бывавший... Мы обрадовались его приходу. Нам казалось, что встреча двух таких своеобразных и ярких людей, в чем-то даже близких в своей резко сатирической манере, должна вызвать обоюдный интерес и внимание. Оказалось совсем не так. То есть Зощенко... проявил было интерес, а Добычин весь взъерошился и совершенно неожиданно, ни с того ни с сего, глядя на Зощенко ненавидящими глазами, стал перечить, говорить резкости и вскоре ушел, оставив у всех нас очень неприятный осадок. Зощенко ничего не понял и недоумевал... Мы тоже ничего не поняли».

Что ж, Леонид Добычин отличался весьма независимым характером...

ХРАМ НА ЗЛАЧНОЙ СТРЕМЯННОЙ

Стремянная улица – напоминание о Дворцовых слободах, находившихся некогда между нынешними улицей Марата и Владимирским проспектом. В слободах этих жили низшие придворные служители – конюхи, повара, портные, лакеи...

В районе Стремянной решено было поселить «конюшенных служителей», а какие же конюшни и лошади без стремян? Только вот почти сразу родилось и другое имя улицы – Ведерная, по местному кабаку, отпускавшему водку ведрами. И хотя второе название со временем было забыто, Стремянная улица и ее окрестности прочно приобрели репутацию злачного места. Да что говорить: в конце XIX столетия здесь работали два питейных дома, четыре трактира, шесть портерных (пивных) лавок и три ренсковых (винных) погреба.

В таком вот месте и решило построить свой храм столичное Общество распространения религиозно-нравственного просвещения в духе Православной Церкви. С этой целью оно приобрело участок на углу Николаевской и Стремянной: там в двухэтажном деревянном доме находились трактир и постоялый двор. Строительство шло быстро и уже через полгода здесь вырос деревянный храм, а потом на смену ему и храм каменный. На освящении присутствовал и произнес речь отец Иоанн Кронштадтский.

Церковь Пресвятой Троицы Общества распространения религиозно-нравственного просвещения в духе православной церкви. Дом № 5

Троицкая церковь, возведенная епархиальным архитектором Николаем Никоновым, резко выделялась на фоне окружающих зданий. Фасады храма были облицованы красным и белым кирпичом, на них были многочисленные мозаичные иконы – словом, лепота! Мемуаристка Мария Блок так оценивала Троицкую церковь: «Красивый храм, праздничный, нарядный. Он был сложен из цветных кирпичиков, изразцов, чудесная мозаика радовала глаз». Но мнения бытовали и другие: знаток архитектуры В. Курбатов причислил когда-то (1913 г.) этот храм к «строительным ужасам современности».

Имелась у храма и еще одна особенность. Поскольку строился он обществом просветительским, к церкви примыкал обширный зал для духовных бесед. Кого только не видывал этот зал! Здесь, к примеру, многократно выступал будущий петроградский митрополит Вениамин. Постоянно бывали и два других знаменитых священника – настоятель Казанского собора отец Философ Орнатский и настоятель Петропавловского собора отец Александр Дернов. Первый долгие годы возглавлял Общество религиозно-нравственного просвещения, а второй был его казначеем...

Чем же занималось Общество? Организацией бесед с рабочими и воскресных чтений. Устройством богословских публичных чтений для интеллигенции. Немало сил уходило на противостояние тем течениям и взглядам, которые противоречили православным традициями. Характерный эпизод случился в революцию 1905 года, когда печать стала бесцензурной и в ней каждодневно мелькали выпады против власти и против деятелей церкви. Особенно невзлюбила либеральная печать отца Иоанна Кронштадтского. Взволнованные члены Общества собрались в здании на углу Николаевской и Стремянной: здесь были и Философ Орнатский, и Александр Дернов, и много еще кто. Вместе они решили создать Общество защиты о. Иоанна Кронштадтского. И хотя церковные власти идею не одобрили, Иоанн Кронштадтский был очень тронут поддержкой...

А весной 1917 года в зале Общества одно за другим проходили собрания, посвященные выборам главы столичной епархии и другим важным вопросам. Но еще более важные вопросы пришлось решать чуть позже. В январские дни следующего, 1918 года большевики потребовали передать им Александро-Невскую лавру. Собрание духовенства по этому поводу состоялось все в том же зале. «Громадный зал не мог вместить всех, желавших проникнуть в него, хотя и был переполнен до последней возможности... Протоиерей Философ Орнатский вносит предложение: в наступающее воскресение устроить крестные ходы из всех храмов столицы к Александро-Невской Лавре. Собрание единогласно принимает это предложение».

Лавру тогда удалось отстоять, но испытаний на ее долю и потом выпадало много. (В 1919-м, к примеру, власти решили построить на территории Лавры заведение полезное и современное – крематорий. Чудом этот проект удалось похоронить.)

В эти нелегкие времена храм с залом на Стремянной находились в самой гуще событий. Летом 1918 года здесь прошла встреча новоизбранного патриарха Тихона с петроградским духовенством, причем отец Философ Орнатский высказался весьма откровенно: «Мы не скрываем своего отношения к социализму и с церковной кафедры открыто проповедуем, что это есть идейно обоснованный голый грабеж...». Стоит ли удивляться, что вскоре отец Философ был расстрелян?

А когда началась борьба между сторонниками Патриаршей церкви и обновленцами, выступавшими за дружбу с властью и модернизацию обрядов, одна из линий борьбы прошла через Троицкую церковь. Осенью 1923 года здесь отпевали умершего отца Александра Дернова – и в храме вместе с главой епархии епископом Мануилом присутствовали 144 священника и 47 дьяконов: все питерское духовенство, принадлежавшее тогда к Патриаршей церкви. Это была настоящая демонстрация силы, и она серьезно поддержала сторонников Патриарха. Правда, вот незадача: сама Троицкая церковь вскоре после этого перешла в обновленчество...

Случалось здесь и такое: «Настоящим заявляю, что я, нижеподписавшийся, протоиерей Троицкой церкви (на Стремянной ул., в Ленинграде) Николай Васильевич Заботкин, сознательно и добровольно снимаю с себя рясу, по мотивам социально-психологического характера, которые привожу ниже».

Из мотивов: «Оставаться в рядах "духовенства" я больше решительно не могу ни секунды... За сорок лет своей жизни я до сих пор еще нигде и никогда не встречал такой общественной организации, которая была бы настолько проникнута ложью...». Это лето 1924 года.

Что еще?

В 1930-м из Домика Петра I сюда перенесли чтимую икону Спаса Нерукотворного. В 1933-м Троицкая церковь лишилась колоколов: их передали в Петропавловскую крепость (для курантов) и в Госфонд. В 1934 году «Ленфильм» попросил было отдать храм с залом ему – для устройства мастерской кинорежиссера Сергея Юткевича – однако в прошении отказали. Троицкую церковь закрыли только в 1938-м (а Спаса Нерукотворного незадолго до того передали в Спасо-Преображенский собор).

Судя по архивным документам, власти не сразу решили, что делать с закрытым храмом. 4 марта 1938 года ключи от него были отданы директору базы райпищеторга – и церковь на Стремянной вполне могла бы стать складом картошки или другого продовольствия. Однако не прошло и двух месяцев, как помещение перешло к другому хозяину – районному совету физкультуры.

Физкультурники и спортсмены обосновались здесь надолго, хотя по большому счету здание мало им подходило. «Не очень удобный был спортзал»: это мнение спортивных журналистов, бывавших там не раз. Но еще в начале 1960-х в бывшей церкви была тренировочная база ленинградских волейбольных команд. Работали тут и спортивные секции для молодежи, в том числе боксерская, баскетбольная и волейбольная. В последней занимались, среди прочих, будущая олимпийская чемпионка Татьяна Гонобоблева и будущий историк Петербурга Анатолий Иванов.

Но не только спортсменам служили церковные стены. Как вспоминала уже знакомая нам Мария Блок, в бывшем храме все-таки нашлось место и для складов. А однажды случилось вот что:

«Открылось оконце, выходящее на улицу. Его обрамляла цветная надпись: "Прийдите ко мне, все труждающиеся и обремененные, и аз успокою вы". Окно открылось, чтобы торговать пивом, и многие подходили за утешением. Было грустно и смешно...»

Мария Блок видела все это из окна своей квартиры: она жила в доме № 8 по улице Марата. Запечатлела она и снос Троицкой церкви, случившийся глубокой осенью 1966 года: «Сначала пытались взорвать, на одну ночь мы переселились в гостиницу. Разрушилась квартира в первом этаже нашего дома, а церковь мало пострадала – на совесть построили. Стали бить "бабой". Долгое и унылое зрелище, неприятно было смотреть. Будущие дачевладельцы растаскивали беспрепятственно цветные изразцы, сказочная мозаика исчезла».

А на месте церкви в 1977-м возникло здание Невских бань. Где-нибудь в новостройках оно выглядело бы неплохо, но на улице Марата оно явно не прижилось. Слишком уж ощутим был контраст между рядовой архитектурой 1970-х и рядовой же архитектурой конца XIX века. Поэтому решение о сносе этой постройки было встречено городской общественностью (обычно весьма чувствительной к таким затеям) весьма спокойно. Летом 2007 года банное здание было разобрано до основания, после строители приступили к возведению нового торгово-развлекательного комплекса, получившего условное имя «Николаевский пассаж».

Впрочем, и здесь не обошлось без своих коллизий. Весной 2009 года автор этих строк обратил внимание: бетонные конструкции верхних этажей строящегося здания выступают за красную линию улицы Марата на три-четыре метра. Поручение написать об этом оперативно исполнил журналист «Санкт-Петербургских ведомостей» Дмитрий Ратников – и статья «Дом из ряда вон» вышла на первой странице газеты. После этого на стройку обратили внимание городские власти. Губернатор города Валентина Матвиенко заявила в интервью: «Меня беспокоят бывшие Невские бани на улице Марата – сейчас проектом занимается главный архитектор города. Нужно сделать другой фасад: там слишком много стекла».

Здание Невских бань

Новый торгово-развлекательный комплекс

Проект ТРК и вправду был изменен, осенью того же года выступающие консоли подверглись обрезке. А сегодня здание, получившее название «Олимпик Плаза», является одним из самых посещаемых на улице – благодаря тому, что здесь открылся визовый центр Финляндии. В открытии его принял участие министр иностранных дел этой страны Александер Стубб.

ДОМ, КОТОРОГО НЕТ

Новый торгово-развлекательный комплекс унаследует от бани № 5-7 по улице Марата, хотя церковные строения числились прежде под № 5. Это потому, что при строительстве помывочного объекта была снесена еще одна постройка – примыкавший к храму трехэтажный дом № 7 по улице Марата. И он тоже имел к истории храма непосредственное отношение. Владельцем и жильцом его в начале XX века был купец-мясоторговец Дмитрий Парфенов, в течение 23 лет бессменный церковный староста Троицкой церкви.

Парфенову непременно стоит уделить несколько абзацев. Это была нерядовая, яркая личность! Он поднялся из самых низов: прибыв в столицу из провинции, начал службу мальчиком в чайной лавке, а закончил хозяином собственного большого дела, владельцем многих мясных лавок и колбасного завода.

В его жизни хватало крутых поворотов. Скажем, переход от чайной торговли к мясной случился по настоятельной просьбе его бездетного дяди, замыслившего передать племяннику свою колбасную лавку. И хотя Парфенов служил в крупной чайной фирме с очень хорошим жалованьем, должен был вот-вот стать компаньоном в этой фирме – он не побоялся начать карьеру фактически заново.

Потом дядя умер, а Парфенов отправился набираться опыта в Европу. Привез оттуда специалистов и построил на Киевской улице колбасный завод с холодильниками и ледниками. Другие мясоторговцы продолжали терпеть убытки от жары, от порчи товара – а Парфенов круто пошел в гору!

А в 1912 году Дмитрий Лаврентьевич оставил все процветающее дело брату, а сам ушел в дела духовные. Он был человеком глубоко верующим, с глубоким почтением относился к священникам, и те платили ему тем же. В его квартире много раз гостил, служил всенощную и водосвятный молебен отец Иоанн Кронштадтский.

Когда Дмитрий Лаврентьевич умер, его отпевали в Троицкой церкви, а протоиерей о. Павел Лахостский сказал перед отпеванием такие слова: «Как староста он был таков, что если бы можно было высечь из мрамора или отлить из бронзы его фигуру, то под ней следовало бы сделать подпись: "Вот настоящий, идеальный церковный староста"».

А потом многочисленная процессия провожала гроб с телом Парфенова по Николаевской улице и Невскому проспекту – до Никольского кладбища Лавры...

Читатель, наверное, обратил внимание: мы только начали наш маршрут, а в рассказе уже прозвучали три крупных купеческих имени: Лапшин, Соловьев, Парфенов. А дальше будет больше! Преобладающее количество домов на Николаевской принадлежало купеческому сословию. Здесь жили и содержали лавки десятки, сотни купцов, от выдающихся до ничем не приметных. Оно и понятно, ведь еще Виссарион Белинский писал, что столичные купцы «выбрали особенные улицы своим исключительным местом жительства: это – Троицкий переулок, улицы сопредельные Пяти углам и около старообрядческой церкви».

Николаевскую улицу нельзя представить себе и без писателей: в этом читатель еще убедится многократно. И в истории дома № 7 литературная страница тоже присутствует: здесь жил крупный чиновник и не менее крупный поэт Константин Случевский. Впрочем, повод поговорить о Случевском у нас еще будет, а потому разговор о нем пока отложим. Нас ждут другие писатели: Стремянная улица заставляет вспомнить нас еще один эпизод литературной истории.

ОБМАНУТЫЕ ГОСТИ

Во многих краеведческих книгах можно встретить такой вот адрес Ивана Сергеевича Тургенева: Стремянная улица, дом Гусева. И пояснение: Тургенев жил там в 1840-е годы, дом не сохранился, а стоял он на месте нынешнего дома № 21 по Стремянной.

Авторы этих трудов могли бы убедиться по карте города или путем личного визита: дома № 21 на Стремянной как бы нет. За него можно принять только знакомую нам баню, ведь она идет как раз после дома № 19...

Значит, дом Гусева стоял на месте бани? Не надо спешить с выводами. Достаточно взять в руки знаменитый атлас Петербурга, изданный в 1849 году Николаем Цыловым, чтобы убедиться: на месте бани находился тогда двухэтажный дом с деревянным вторым этажом. А облик дома Гусева запечатлели вполне авторитетные мемуаристы. Вот из книги тургеневского знакомца Павла Анненкова: «Они поднялись в четвертый этаж громадного дома на Стремянной улице, где жил Тургенев...».

Громадный дом!

Загадка разъясняется с помощью того же Цылова. Четырехэтажный каменный дом купца Максима Петровича Гусева стоял тогда на участке нынешнего дома № 19 по Стремянной. Да что там «стоял»? Он стоит и сегодня, дом, в котором жил Тургенев. Конечно, какие-то перемены и перестройки пережить ему пришлось, но вряд ли это так уж важно...

И.С. Тургенев. 1843

Этот дом хорошо виден и с улицы Марата: к нам он обращен торцом. И раз уж зашла о нем речь, напомним тургеневскую страницу его истории.

Иван Сергеевич поселился тут в конце 1842 года вместе с братом. Прожил здесь три с половиной года, причем годы эти были насыщены самыми разными событиями. Выход его первой книги – поэмы «Параша», знакомство с Полиной Виардо, с Белинским и Некрасовым... Тургенев в ту пору – еще не тот знакомый всем классик, к словам которого прислушивались тысячи людей. Это был молодой человек со скудным достатком, большим честолюбием и богатой фантазией. Его тогдашнюю любовь к импровизации отмечали все мемуаристы. Иногда это приводило к неприятным историям. Одна из них связана как раз со Стремянной; о ней рассказывает уже упомянутый Павел Анненков: «Он часто ходил тогда на охоту, и раз, возвратившись с отъезжего поля, хвалился количеством побитой им птицы, а в подтверждение своих слов приглашал слушателей отобедать у него на другой день. Слушатели поверили и чудной охоте, и приглашению. На другой день они поднялись в четвертый этаж громадного дома на Стремянной улице, где жил Тургенев (между ними были и грудные больные, с трудом одолевшие его лестницу), и долго стояли перед запертой дверью его квартиры, – до тех пор, пока вышедший человек не известил их как об отсутствии хозяина, так и всяких приготовлений к приему гостей. Тургенев долго смеялся потом, когда ему рассказывали о недоумении и ропоте обманутых гостей, но извинений никому не приносил: все это казалось ему в порядке вещей, и он удерживал за собой право играть доверием людей, не чувствуя, по-видимому, никакой вины на своей совести за проделки подобного рода».

Из дома купца Гусева Иван Сергеевич съехал в 1846 году, накануне своего восхождения к вершинам славы: уже в январе следующего года публика зачитывалась его рассказом «Хорь и Калиныч». Успех побудил Тургенева приняться за другие очерки, объединенные затем в цикл «Записки охотника». Вот так быстро свершился этот переход – от легкомысленных охотничьих баек к серьезным запискам охотника, всколыхнувшим русских читателей...

«СРЕДЫ» КНЯЗЯ МЕЩЕРСКОГО

О князе Владимире Петровиче Мещерском можно написать целый роман. И не один. Умный человек, убежденный монархист и консерватор, ближайший советчик Александра III и Николая II – это одна его ипостась. В этом качестве он написал множество статей и записок, по которым разбросаны очень любопытные мысли. Вот, например, из записей 1914 года:

«Если допущена будет у нас, в подражание Европе, полная безответственность за каждое слово с трибуны Думы, то 1905 год в этой мутной среде, с прибавкою сотен тысяч рабочих, повторится в исполинских размерах, и народ будет жертвою и козлищем отпущения, а рабочие пушечным мясом, и, как в 1905 году, все провокаторы интеллигенты и писаки спрячутся».

Режут слух «писаки», но вообще-то слова справедливые, в чем-то даже прозорливые.

«Чем более Дума отдыхает, тем более от нее отдыхают Россия и русская жизнь».

Фраза, которая могла мелькнуть и в нынешних газетах.

Это один Мещерский.

Был и второй – популярный писатель, чья слава временами затмевала в публике славу Льва Толстого. Лесков сетовал однажды: «Порою сдается, что общество совсем утратило вкус: многим "Женщины" Мещерского нравятся более чем "Анна Каренина"...». Речь тут идет о романе-памфлете «Женщины петербургского большого света», одном из самых известных сочинений князя...

Дом № 9

Но был еще и третий князь Мещерский – скандально известная личность, ловкий придворный интриган, а также гомосексуалист, не скрывавший своих наклонностей и активно продвигавший своих протеже.

Его многолетний любовник (а потом и наследник) Николай Бурдуков добрался, например, до чинов действительного статского советника и шталмейстера двора! А ведь у князя хватало увлечений и помимо Бурдукова. Об одном из них писал всесильному обер-прокурору Победоносцеву министр народного просвещения Делянов: «Я слышал о скандале Мещерского. Весь город об этом говорит. Какой позор... И какая гнусная, противоестественная страсть. Я уверен, что слух о сем дойдет до их величеств».

Это был знаменитый случай: князь Мещерский пошел тогда войной на графа Келлера, командовавшего лейб-гвардии стрелковым батальоном. Все оттого, что граф мешал Мещерскому встречаться с любовником, молодым трубачом батальона. Включив в дело свои связи, обратив против Келлера статьи и доносы, Мещерский добился отставки графа – но следом за тем вся история всплыла на свет, и против Владимира Петровича восстали даже его родичи. Они обратились к Победоносцеву с просьбой «обуздать этого несчастного» и говорили: «Мы дорожим честью нашего рода, а поведение нашего брата таково, что нам приходится за него краснеть». Константин Петрович внял просьбе, беседовал о Мещерском с Александром III – но эффекта, кажется, не добился.

В.П. Мещерский

Сам Победоносцев с той поры относился к Мещерскому более чем прохладно: Сергею Юльевичу Витте он как-то сказал, что «Мещерский просто негодяй».

Впрочем, скандал этот грянул только в 1887 году – а нас больше интересует Мещерский 1870-х, когда он жил в квартире на Николаевской ул., 9. В ту пору князь только вступил на издательское поприще – начал издавать газету «Гражданин» – и решил устраивать по средам званые вечера. В его квартиру на Николаевской улице сходились разные гости, преимущественно литераторы консервативного лагеря: Достоевский и Победоносцев (они познакомились как раз у Мещерского), Лесков и Алексей Константинович Толстой, Аполлон Майков и Писемский, Тертий Филиппов и Тютчев.

С Федором Ивановичем Тютчевым связан и один драматический эпизод, запечатленный в воспоминаниях Мещерского. В начале 1873 года поэт зашел к князю на Николаевскую – с рядовым, казалось бы, приятельским визитом.

«Сразу я заметил необычное в нем состояние: какую-то лихорадочность в движениях и какое-то взволнованное состояние, столь резко различавшееся от обычного невозмутимого внешнего и внутреннего спокойствия прелестного поэта. Войдя, он сказал мне, что принес стихотворение на смерть Наполеона III. Затем он достал, как всегда, клочок бума-ги, на котором каракулями были изображены стихи, и начал читать.

Во время чтения с ним, очевидно, сделался первый удар: он не мог уже разбирать своего почерка и затем не мог уже плавно произносить слова...

Чтение прервалось; я испугался его состояния, усадил его, успокоил, он немного как будто очнулся... Затем его усадили на извозчика и он вернулся домой... Увы, это было началом его кончины... Летом его не стало».

...Через год после рождения «Гражданина» Достоевский решил стать его редактором. Решение он принял во время одной из «сред» Мещерского. С той поры писатель особенно зачастил на Николаевскую. Сотрудничество Достоевского с князем длилось недолго: журнальная рутина, да и конфликты с князем заставили Федора Михайловича оставить хлопотный пост. Он занялся вплотную своим «Дневником писателя», о котором мы еще вспомним в нашей прогулке.

А Мещерский продолжал активную деятельность – и литературную, и политическую. По его советам смещались и назначались министры, его расположения по-прежнему искали многие...

СОЗДАТЕЛЬ «СТОЛЫПИНСКОГО ГАЛСТУКА»

В истории дома № 9 нашлось место не только Мещерскому, но и другим интересным персонам. В конце XIX века этим зданием владело семейство Родичевых. В их числе был и Федор Измайлович Родичев, причем он не только значился совладельцем, но и жил в этом доме.

Служил тогда Федор Измайлович присяжным поверенным и особой славы на этом поприще не снискал. Знаменитый адвокат Карабчевский позже писал: «Родичев в качестве судебного оратора был ниже всякой критики».

К 1905 году Родичевы продали дом новым хозяевам. И вот тут-то у Федора Измайловича начался стремительный взлет.

Это было время выборов в первую Государственную думу. Федор Родичев сразу выдвинулся в число лучших ораторов, стал любимцем политизированной публики и «первым тенором» кадетской партии. В считанные месяцы его имя стало известно всей России!

Товарищ Родичева по партии Ариадна Тыркова-Вильямс вспоминала: «У него был особый дар бросать летучие, тут же сочиненные и крепко запоминающиеся слова. Стремительно, как-то неожиданно срывались они с его языка, но выражали политические мысли не случайные, а давно выношенные, общественные чувства действительно пережитые... Он был художник слова, оратор Божьей милостью. Он зажигал, захватывал, обладал даром переливать собственные гражданские чувства, глубокие, благородные, в сердца других, точно вино по стаканам разливал».

Выборы Родичев выиграл с блеском. Не только эти, но и последующие: он был депутатом всех дореволюционных Дум, от первой до четвертой. Отсвет этих политических баталий и побед лежит и на доме № 9: хоть Родичевы и продали его, но Федор Родичев не мог расстаться с обжитым местом навсегда. Он то съезжал отсюда, то возвращался. По крайней мере, думские справочники 1910 – 1911 годов числят Федора Измайловича проживающим на Николаевской ул., 9.

А однажды красноречие подвело Родичева. В стенах Думы он произносил горячую, прочувствованную речь о военно-полевых судах. В министерской ложе сидел премьер-министр Столыпин, и этот факт еще больше подогревал волнение Федора Измайловича. И вот настала кульминация:

«Родичев, с поднятой вверх рукой, на мгновение замолчал, точно прислушивался, и потом вдруг высоким, выразительным голосом бросил:

– Прекратите эти кровавые расправы. Они пятнают наши суды. Довольно с нас того, что уже зовут...

Он остановился, с высоты трибуны пристально посмотрел в лицо премьера и вдруг, сделав вокруг своей шеи страшный жест, точно накидывая петлю, закончил:

– ...что называется столыпинским галстухом...

Столыпин поднялся во весь свой богатырский рост и медленно покинул залу заседаний. Вслед за ним из ложи вышли и остальные министры.

В зале творилось что-то неописуемое. Левый сектор бурно аплодировал. Кажется, даже с галереи, где были места для публики, раздались беззаконные рукоплескания...

Правые бросились к трибуне. Родичев стоял неподвижно, с недоумением вглядываясь в бегущих к нему депутатов. Он был в состоянии скакуна после большой скачки, певца после большой арии. Слова еще кипели в нем, жужжали вокруг его головы. Он еще сам был в их власти. И не понимал, что случилось».

Заседание было экстренно закрыто, Родичева увели в комнату кадетской фракции. Туда явился посланец от Столыпина, чтобы сообщить: премьер-министр вызывает Родичева на дуэль. Дочка Столыпина Мария фон Бок так рассказывает о завершении этой истории:

«Через короткое время, когда папа прошел в так называемый "Министерский павильон", куда удалялись члены правительства в Думе для отдыха, явился туда Родичев и принес моему отцу извинение. Мне потом рассказывал один из присутствующих при этом, как мой отец, выслушав Родичева, с головы до ног смерил его высокомерным взглядом, и ясно и раздельно очень громко произнес:

– Я вас прощаю».

Тем временем выражение «столыпинский галстук» уже вырвалось за пределы Думы и начало свою собственную жизнь. Оно знакомо всем, кто изучал историю в советских школах. Вот, например, цитата из знаменитого «Краткого курса истории ВКП(б)»: «Царский министр Столыпин покрыл виселицами страну. Было казнено несколько тысяч революционеров. Виселицу в то время называли "столыпинским галстуком"».

Ирония судьбы: высказывание кадета Родичева органично легло в историю крайне не любимой им партии большевиков.

«ВРЕМЯ ПРИНАДЛЕЖИТ ЭТОМУ МАЛЬЧИКУ»

А нам еще не пришла пора прощаться с домом № 9. Задержаться нас заставляет жилец, поселившийся тут уже после Мещерского и Родичева, в 1914 году. Тогда это был типичный доходный дом, в котором помимо квартир помещалось множество всяких заведений – издательство философской литературы «Образование», трикотажная и портновская мастерские, модный магазин некой Бланш Буаре, правление Акционерного Общества для продажи изделий Русских зеркальных заводов (к слову сказать, оно контролировало 100% зеркального производства в России).

В таком-то доме и поселился в 1914 году инженер Дмитрий Болеславович Шостакович со своей семьей, в том числе с сыном Митей.

Шостаковичи до этого уже жили на Николаевской – в доме № 16, рядом со своей хорошей знакомой Клавдией Лукашевич, – но там квартира оказалась не слишком удобной. Вот и состоялся переезд.

На пятом этаже дома № 9 Дмитрий Дмитриевич Шостакович прожил двадцать лет – с 1914-го по 1934-й. Это были яркие, наполненные событиями годы! И очень непростые. После революции Петроград был полупарализован, транспорт не ходил, с питанием были большие проблемы – но Шостакович продолжал учиться в Консерватории. «Каждый день мне приходилось проделывать изрядный путь в два конца пешком от Николаевской улицы, где мы жили (ныне улица Марата), до консерватории. Трамваи не ходили или ходили крайне нерегулярно, и попасть в них было нелегко».

Д.Д. Шостакович. 1920-е

В конце концов Шостакович оказался так истощен, что близкие начали опасаться не только за его здоровье, но и за жизнь. Пришлось поставить вопрос перед властями об усиленном «академическом пайке». Ректор Консерватории Александр Глазунов разговаривал по этому поводу с Горьким, а разговор их записал Виктор Шкловский:

« – Да, – говорит Глазунов, – нужен паек. Хотя наш претендент очень молод... год рождения – тысяча девятьсот шестой.

– Скрипач, они рано выявляются, или пианист?

– Композитор.

– Сколько же ему лет?

– Пятнадцатый. Сын учительницы музыки... Он принес мне свои опусы.

– Нравится?

– Отвратительно! Это первая музыка, которую я не слышал, читая партитуру.

– Почему пришли?

– Мне не нравится, но дело не в этом, время принадлежит этому мальчику, а не мне. Мне не нравится. Что же, очень жаль... Но это и будет музыка, надо устроить академический паек.

– Записываю. Так сколько лет?

– Пятнадцатый».

А еще Глазунов писал письма Луначарскому, обращалась к наркому и Клавдия Лукашевич. Паек был дан, и это существенно облегчило положение молодого музыканта...

Глазунов бывал и дома у Шостаковичей. Атмосфера здесь была легкая, веселая, часто звучала музыка. Гостей было много, и в числе их стоит отдельно отметить художника Бориса Кустодиева. А вот воспоминания музыковеда и композитора Александра Розанова: «Помню столовую, такую узкую, что стол, уставленный неприхотливой едой и посудой и обставленный густо гостями, занимал, казалось, решительно всю комнату... Тогда я единственный раз видел его отца, который показался мне человеком мягким, с приветливой улыбкой на очень интеллигентном лице, с небольшой бородкой».

Отцу оставалось жить уже очень недолго. А после его смерти на Дмитрия Шостаковича обрушилась еще одна беда: он заболел туберкулезом. Чтобы отправиться в санаторий, пришлось продать семейный рояль «Дидерихс». Но становлению композитора уже ничто не могло помешать.

И наступили новые времена – когда Шостакович из одаренного мальчика превратился в серьезного композитора, главную надежду советской музыки. Писал он свои сочинения здесь, на улице Марата. Режиссер Сергей Юткевич, долго живший в квартире Шостаковичей, рассказывал:

«В большой, типично ленинградской, не очень уютной комнате, окнами выходившей на улицу Марата, Шостакович шагал быстрой своей походкой, потом он присаживался у подоконника, выстукивал что-то карандашиком, потом опять слышались шаги, на некоторое время все затихало, затем хлопала входная дверь, композитор убегал гулять.

Почти пять лет я прожил с Шостаковичем под одной крышей, в одной квартире, но мне так и не удалось уловить, как и когда сочинял он свою музыку. За инструмент садился редко, а если играл, то не себя, а других композиторов».

Но сочинял, и как! В 1926 году с огромным успехом в Филармонии исполнили Первую симфонию Шостаковича: это был его первый триумф как композитора. А потом были Вторая и Третья симфонии, оперы «Нос» и «Леди Макбет Мценского уезда», балеты «Золотой век» и «Болт», Первый фортепианный концерт, знаменитая «Песня о встречном». И все это создавалось здесь, на Марата, 9.

Только в 1934 году Шостакович съехал из этой квартиры. Самая яркая глава в истории дома была закрыта.

Впрочем, закрыта только на время, пусть и долгое. На рубеже XX и XXI столетий квартиру № 7 приобрели выдающиеся музыканты Мстислав Ростропович и Галина Вишневская с намерением открыть здесь музей-квартиру композитора. В конце 2006 года их планы осуществились: музей открылся.

Так что теперь дом № 9 напоминает не только о Дмитрии Шостаковиче, но и о двух других выдающихся музыкантах XX столетия, чей по-настоящему щедрый дар позволил родиться новому музею.

У ХРИСТОВСКОЙ ЗА ПАЗУХОЙ

Люди образованные, но не особенно сведущие в архитектуре, могут подумать, что трехэтажный дом № 11 по улице Марата построен еще в XVIII столетии. Очень уж чувствуются в нем мотивы блистательного стиля барокко! Но это не само барокко, а необарокко – направление, обретшее популярность столетием позже оригинала. Ведущим мастером необарокко был Андрей Иванович Штакеншнейдер, построивший среди прочего знаменитый дворец Белосельских-Белозерских на Невском проспекте. А дом на Николаевской улице построил, как считается, ближайший соратник Штакеншнейдера зодчий Август Иванович Ланге.

Нам, впрочем, экскурс в историю этого дома надо начать с более ранних времен. Тем более, что и Август Иванович лишь перестроил двухэтажное здание, стоявшее здесь с пушкинских времен. Мы заглянем в 1810-е, когда дом принадлежал генерал-майорше Христовской.

Закончилась Отечественная война 1812 года, потом заграничный поход – и боевые офицеры стали возвращаться в Петербург, подыскивать себе квартиры. В 1815 году в доме Христовской наняли квартиру и поселились сразу несколько человек – братья Александр, Михаил и Николай Муравьевы, братья Петр и Павел Колошины, а также Иван Бурцов.

Дом № 11

Вместе они поселились от невеликого достатка. Это только сейчас кажется, что дворяне-офицеры были людьми состоятельными. Вот как вспоминал Николай Муравьев о довоенных годах: «Мундиры мои, эполеты, приборы были весьма бедны; когда я еще на своей квартире жил, мало в комнате топили; кушание мое вместе со слугою стоило 25 копеек в сутки; щи хлебал деревянного ложкою, чаю не было, мебель была старая и поломанная, шинель служила покрывалом и халатом... Так жить, конечно, было грустно, но тут впервые я научился умерять себя и переносить нужду».

Вот они и собрались в артель. «Мы обедали большею частью дома, жили порядливо, умеренно и были довольны. Занимаясь поутру службою или образованием своим, мы проводили вечера вместе, в беседе», – это из воспоминаний того же Николая Муравьева. В одной из комнат занимаемой квартиры висел «вечевой колокол». «Каждый член общества имел право в него звонить. По звуку все собирались и тогда решались требования члена».

Но не колокол, а вечерние «беседы» есть главная причина того, что мы вспомнили об офицерской артели. Потому что это были не простые беседы. В российскую историю артель в доме Христовской вошла как «Священная артель» – одна из первых преддекабристских организаций.

«Еще в лицейском мундире я был частым гостем артели... Постоянные наши беседы о предметах общественных, о зле существующего у нас порядка вещей и о возможности изменения, желаемого многими в тайне, необыкновенно сблизили меня с этим мыслящим кружком; я сдружился с ним, почти жил в нем» – это уже отрывок воспоминаний Ивана Пущина.

Из лицейских друзей Пушкина не только Пущин был гостем и фактическим членом «Священной артели». Участвовали в ее беседах и Антон Дельвиг, и Вильгельм Кюхельбекер. Среди посетителей дома Христовской были также Матвей и Сергей Муравьевы-Апостолы, Михаил Лунин.

Недолго действовала «Священная артель» – года два-три. Но след в истории оставила заметный. Потом многие участники и гости «Священной артели» вступят в тайные союзы, станут активнейшими участниками декабристского движения. Кто-то из них отправится в Сибирь. А Сергей Муравьев-Апостол окажется в числе пятерых казненных декабристов...

Но вот еще что любопытно, так это судьбы живших на Грязной улице братьев Муравьевых.

Единственным из братьев, осужденным по делу декабристов, стал Александр. Его приговорили к ссылке в Сибирь без лишения чинов и дворянства, но уже скоро приняли на гражданскую службу – вначале городничим в Иркутске, потом все выше, выше, выше... вплоть до назначения сенатором.

Николай Муравьев, чьи воспоминания мы цитировали, известен как Муравьев-Карский. К следствию не привлекался. Исследовал побережье Каспийского моря, совершал военно-дипломатические поездки в Среднюю Азию, Египет и Турцию. Был наместником на Кавказе и членом Государственного совета.

Наконец, Михаил Муравьев. Его карьера вышла самой громкой. Михаил Николаевич был привлечен к следствию, но получил оправдательный аттестат. Потом быстро пошел в рост: гродненский гражданский губернатор, директор Департамента податей и сборов, сенатор, тайный советник, генерал от инфантерии, министр государственных имуществ...

Славу он обрел жестким и энергичным подавлением очередного Польского восстания. В Польше тогда было казнено 127 человек, сослано на каторгу около тысячи, убито в боях больше пяти тысяч мятежников. Получил он за это официальную приставку к фамилии «Муравьев-Виленский» и неофициальную – «Муравьев-вешатель». Говорят, что авторство этой неофициальной приставки принадлежит фактически ему самому, потому что однажды он сказал: «Я не из тех Муравьевых, которых вешают, а из тех, которые вешают!».

Впрочем, на польскую его эпопею есть разные взгляды. Известно, что российские власти тогда были столь напуганы размахом восстания, что мысленно уже распрощались с Польшей. Готовы были признать ее независимость. И только решительные действия Муравьева сохранили целостность Российской империи.

После всего этого Михаил Николаевич был возведен в графское достоинство. Возглавлял следственную комиссию по делу Каракозова, покушавшегося на Александра II. Уже в этом качестве жестко боролся с вольнодумством и способствовал закрытию некрасовского журнала «Современник». Сам Некрасов, как известно, пытался предотвратить гибель журнала, написав Муравьеву оду. За это был предан анафеме многими либералами; даже желчный консерватор Лесков язвительно вспоминал о некрасовской оде как о «поэтической просьбе... когда поэт боялся, чтобы граф не был слаб, и умолял его "не щадить виновных"».

Да уж, обычно либералы посвящали Муравьеву иные строки. Вот как, например, Василий Курочкин:

И все ж таки какой случился кульбит в муравьевской биографии: от вольнодумных разговоров к жесткому подавлению вольнодумства!

Мы уже знаем одного посетителя дома № 11, казненного за участие в заговоре – это Сергей Иванович Муравьев-Апостол.

Спустя полвека с лишним будет казнен еще один человек, чья жизнь связана с домом № 11. И тоже за участие в заговоре. Ранним утром 19 марта 1882 года в Кронштадте расстреляют Николая Суханова, руководителя Военной организации партии «Народная воля».

Николай Евгеньевич нанял меблированную квартиру на Николаевской улице в конце 1880 года. Вместе с ним поселилась его сестра Ольга с маленьким сыном Андреем.

Практически сразу в квартире стали устраиваться совещания и собрания при участии Андрея Желябова, Софьи Перовской, Николая Кибальчича, Веры Фигнер и других народовольцев. Члены партии встречались здесь с вольнодумно настроенными офицерами, пытались вовлечь их в свою работу, расширить круг своего влияния.

Суханов занимался активной пропагандой и в войсках. Вот зарисовка Веры Фигнер: «стоя среди сотоварищей в Кронштадте, одушевлял сходку, и на чей-то вопрос о правах и обязанностях члена партии "Народной Воли" отвечал, энергичным жестом поднимая и опуская руку, как будто бросая что-то: "Бомба – вот ваше право... Бомба – вот ваша обязанность"...»

1 марта 1881 года был убит Александр П. Николай Суханов оставался на свободе еще почти два месяца: за ним пришли в конце апреля. Он знал о готовящемся аресте – дом был окружен полицией, которая не особо и таилась – однако ни скрываться, ни оказывать вооруженное сопротивление не стал. Потом был «процесс 20-ти», приговор и казнь...

Напоследок – несколько строк о современной истории дома. В 1989 году здесь открылось кафе «Сладкоежка». Кажется, это было первое в тогдашнем Ленинграде кафе-кондитерская по-настоящему высокого уровня, и популярностью оно пользовалось огромной! С тех пор под именем «Сладкоежка» открылись новые заведения (в том числе на ул. Марата, 2), а вот первоначальное кафе в конце концов закрылось...

КОЗЕЛЛ И БЕЛЯЕВЫ

Как все-таки мало знаем мы наше прошлое! Многим ли петербуржцам, например, что-нибудь скажет фамилия Поклевские-Козелл? Уверен, что большинство просто усмехнется: какая непривычная и забавная фамилия.

Дом № 13 по улице Марата был возведен в 1859 году известным зодчим, автором Балтийского вокзала Александром Кракау. Ярких страниц в истории здания немного, но один факт обойти вниманием нельзя никак: несколько десятилетий, вплоть до самой революции владельцем дома был Викентий Альфонсович Поклевский-Козелл – член Государственного совета, промышленник, член совета Волжско-Камского банка.

Кто же они, Поклевские-Козелл? И какое место занимает в их летописях хозяин дома на Николаевской?

Дворянский род Поклевских-Козелл имеет весьма любопытное происхождение. Жил-был в XVI столетии некто П. Козлов, перешедший вместе с Андреем Курбским на сторону поляков (тогда шла Ливонская война). Перебежчику достались от новых хозяев имение в нынешней Литве и дворянское звание. Естественно, и фамилия его стала звучать иначе. Потом шли годы, земли переходили из рук в руки, Литва оказалась под российской властью, а значит, и литовские дворяне Поклевские-Козелл стали российскими подданными.

Дом № 13

Литва Литвой, а успех и деньги Поклевским-Козелл принесла Сибирь. Именно там обосновалась их семья в XIX столетии, и там им принадлежали многочисленные фабрики, заводы, рудники, земельные и лесные угодья... Потом к сибирским владениям стали прибавляться и другие; скажем, Викентий Альфонсович владел 33 домами по всей России, из которых два находились в Петербурге, а в Екатеринбурге, Шадринске, Тобольске, Семипалатинске, Омске (да еще много где) по одному...

Но не богатством заслужили Поклевские-Козелл место в истории. Вернее, не только богатством. Они были крупными меценатами. Викентий Альфонсович состоял попечителем нескольких училищ и гимназий, был почетным членом советов детских приютов Санкт-Петербурга. И не случайно в екатеринбургском краеведческом музее сегодня действует мемориальная гостиная Поклевских-Козелл: там об этой фамилии помнят!

Дом № 15

Нечто похожее можно рассказать и о доме № 15 по улице Марата, занятом ныне генеральным консульством Венгерской республики. С ним тоже связана история знаменитой династии, оставившей след и в предпринимательстве, и в меценатстве, и на государственном поприще.

В 1849 году в атласе Петербурга участок этого дома помечен как пустующий, но уже тогда он принадлежал купцу Петру Беляеву. Шло время, Петр Абрамович возвел здесь дом и поселился в нем со всей семьей. В ту пору беляевское дело было уже весьма солидным: купец владел лесопильными заводами и сам продавал лес за границу – преимущественно в Англию.

Когда основатель династии умер, делом занялись его сыновья – Митрофан, Сергей и Яков. Судьба сложилась так, что товариществом «Петра Беляева наследники» им пришлось руководить поочередно. Митрофан Беляев оставался на этом посту лишь четыре года, добился многих успехов, после чего отошел от дел: он решил заняться меценатством (о нем мы уже упоминали и вспомним еще раз – в главе, посвященной дому № 50). Руководить фирмой стал Сергей Беляев, и он продержался на этом посту почти тридцать лет, поспев не только приумножить семейные капиталы, но и сделать политическую карьеру – стать членом партии октябристов и депутатом Государственной думы. Но в 1911 году Сергей Петрович скончался, и на смену ему пришел доктор медицины Яков Беляев. Вот уж чья руководящая карьера оказалась совсем недолгой! Всего год спустя его во время ссоры застрелила любовница, бывшая проститутка Антонина Богданович.

«Потомственная дворянка Антонина Ивановна Богданович обвиняется в том, что в ночь на 13-е июля 1912 г. в г. С.-Петербурге, в доме № 23 по Фонтанке, находясь в состоянии запальчивости или раздражения, с целью лишить жизни потомственного Почетного гражданина Якова Петровича Беляева произвела в него пять выстрелов и тем причинила ему две тяжкие раны в грудь и голову, от которых он тут же и умер». Это был громкий судебный процесс! Антонину Богданович защищал адвокат Карабчевский – и защищал виртуозно, особо напирая на нравственные муки обвиняемой. Несмотря на очевидный факт убийства, она была оправдана...

Не всегда и не все Беляевы жили в доме на Николаевской. Но именно этот дом был их настоящей штаб-квартирой. Здесь находилось правление их товарищества, здесь проходили ежегодные собрания пайщиков. И хотя последним перед революций владельцем дома стало крупнейшее в стране торгово-промышленное товарищество «И. Стахеев и Ко» – дом так и вошел в историю под своим привычным именем: дом Беляевых.

ТУЗ КНИЖНОГО ДЕЛА

Кажется, ни в одном доме по улице Марата нет такого количества владельческих монограмм! «И. Т.», «ИТ», «И. Т. Л.»: все это – купец Игнатий Тузов, по заказу которого и был построен дом.

Биография Игнатия Лукьяновича типична для купеческого сословия. Поступив «мальчиком» в одну из книжных лавок, он потом всю жизнь остался верен выбранному делу. Торговал книгами в Гостином дворе и на Садовой улице, но не всякими книгами – только духовного содержания. В торговом каталоге его фирмы были тысячи наименований, от дорогих подарочных изданий до тоненьких брошюр «для народа».

Едва ли не половину своего товара Тузов издал сам – тем более, что и дело это было вполне прибыльное. На духовную литературу спрос тогда был постоянный! Выпускал Игнатий Лукьянович многочисленные богословские труды, печатал сочинения Николая Лескова – в том числе знаменитые «Мелочи архиерейской жизни».

Лесков, кстати, упоминает Тузова в своем романе «Некуда». Там его герои ведут полемику о современных журналах, редакторах и издателях.

«Тапер опять зевнул, потянулся, погладив себя от жилета до колен, и произнес:

Дом № 17

– Однако эти постепеновские редакторы тоже свиньи изрядные, живут у черта в зубах, да еще ожидать себя заставляют.

– Ну, уж и Тузов, – заикнулся было блондинчик.

– Что Тузов? – опять окрикнул его тапер.

– Тоже... ждешь-ждешь, да еще лакей в передней скотина такая... и сам тоже обращается чрезвычайно обидно. Просто иной раз, как мальчика, примет: "Я вас не помню, да я вас не знаю".

– Пх! Так тот ведь сила!».

Что ж, Тузов вправду был силой. Настоящим тузом книжного дела. И подчеркнуто эффектный дом № 17 полностью соответствует статусу своего владельца.

В этом доме Игнатий Лукьянович прожил вместе с семьей последние два десятилетия своей жизни. Но занимали Тузовы не весь дом: значительную его часть сдавали жильцам. Не абы каким, а тоже состоятельным и достойным. Жил здесь, например, крупный промышленник Лев Николаевич Ашурков, владелец торгового дома «Сестрорецкий металлический завод».

Дом И.Л. Тузова в начале XX века

А самым знаменитым жильцом дома стал, без сомнения, великий актер Александринского театра Владимир Николаевич Давыдов. Тот самый, о котором другой актер Александринки Николай Ходотов отзывался так: «Тонкий, филигранный чародей-волшебник, кумир зрителей, виртуозный техник и психолог, великий маг и волшебник». Ходотов восхищенно вспоминал о знаменитых давыдовских паузах, длившихся иногда по несколько минут, а также о рецептах некоторых столичных невропатологов: те прописывали своим пациентам просмотр спектаклей с Давыдовым и его коллегой Константином Варламовым в главных ролях...

Давыдов переехал в дом Тузова с Николаевской, 84, где жил прежде. Здесь он обитал недолго, но и этого хватило, чтобы сделать дом памятником петербургской театральной истории.

В.Н. Давыдов

Ирония судьбы: Игнатий Лукьянович Тузов издавал православную литературу, а в 1920-е годы в его доме обосновалась община «Христианской науки» – американской секты, больше известной под названием сциентизма. Та секта была схожа с нынешней сайентологией: в ней практиковалось «духовное врачевание», причем все дело было поставлено на прочные финансовые рельсы...

В России сциентисты появились примерно в 1907 году и продержались пару десятилетий. А в доме Тузова они выдавали книги с таким штампом: «Читальный зал "Христианской науки". Ленинград, ул. Марата, 17, 2-й этаж. Открыт понедельник, четверг, суббота – с 12 до 14 час; вторник, среда, пятница – с 6 до 8 вечера».

Ленинград – это значит, что читальня работала и после 1924-го...

ДВА ДОМА У КОЛОКОЛЬНОЙ

Дом № 19, стоящий на углу улиц Марата и Колокольной, мы пройдем практически без остановки. О нем рассказывать особенно нечего: строился в пушкинские времена, перестраивался. В 1880-х здесь недолго работала редакция популярного журнала «Живописное обозрение», в котором случалось печататься Лескову. В 1910-е годы, вплоть до революционных времен, тут принимала посетителей «радиолечебница» доктора Сергея Николаевича Бормана, который лечил кожные болезни, опухоли, невралгию. Инструмент, судя по рекламе 1911 года, был у него один: «Лучи Рентгена, Радия, синие, красные».

Куда примечательнее история дома № 21, стоящего на другом углу. Он стоит на том самом месте, где когда-то находились дом и участок бывшего комиссара Главной дворцовой канцелярии Якимова. В якимовском доме весной 1746 года случилось памятное событие: к празднику Пасхи здесь открыли временную церковь. Был в этом храме только малый походный иконостас, в котором находилась Владимирская икона Божией Матери.

А через два года икону перенесли в построенный неподалеку деревянный храм, – и началась история Владимирской церкви, стоящей и ныне на другом конце Колокольной улицы.

Дом № 19

Якимовым угловой участок принадлежал больше столетия. Какое-то время здесь находился дровяной двор. Потом новые хозяева возвели тут четырехэтажный каменный дом, сохранившийся до сей поры; случилось это в последние годы царствования Николая I.

А при сыне Николая, императоре Александре II, в этом доме жил один из самых известных народовольцев Николай Васильевич Клеточников. Здесь была последняя его квартира.

«Во внешности этого человека было много привлекательного, детски чистого и милого. Он был среднего роста, очень худощав, щеки даже были втянуты; руки небольшие, с тонкими пальцами. Голос был негромкий и глухой. С первого знакомства с Клеточниковым становилось ясным, что видишь кроткого и доброго человека, который не знает зла и питает к людям братские чувства и сострадание к их бедствиям». Так вспоминала одна из соратниц Клеточникова по «Народной воле».

Дом № 21

Роль Николая Васильевича в организации была уникальна. Он устроился на работу в Третье отделение – и снабжал революционеров самыми точными сведениями из логова врага. Он помогал избегать арестов и провалов. Но в конце концов был арестован сам. Причиной тому стала случайность: документы, обычно шедшие через Третье отделение, попали в другое ведомство, и он не узнал вовремя о провале одной из явок. Явившись там по срочному делу, Клеточников был арестован.

Суд состоялся в феврале 1882 года; это был знаменитый «процесс двадцати», стоивший жизни Николаю Суханову. Клеточникова тоже приговорили к смерти, но затем заменили казнь пожизненной каторгой. Правда, исход это отодвинуло ненадолго. В июле 1883 года Клеточников, заключенный в Алексеевский равелин Петропавловской крепости, начал голодовку протеста против тяжелейших условий содержания.

Народоволец Николай Морозов, тогда тоже узник равелина, писал:

«В первый день Соколов (тюремщик Матвей Соколов, известный как "Ирод". – Д. Ш.) сказал ему:

– Твое дело есть или не есть.

Однако через неделю голоданья, вероятно, получив инструкцию свыше, он явился к нему, как всегда в сопровождении жандармов, и накормил его насильно теми же щами и кашей, как и нас. Результат получился тот, какого и можно было ожидать: через три дня Клеточников умер от воспаления кишок».

Николай Клеточников был не единственным жильцом дома № 21, которому довелось протестовать против условий содержания в тюрьме. Правда, следующему нашему герою пришлось полегче: его тюремная эпопея закончилась достаточно благополучно.

Знаменитый педагог и ученый-биолог Борис Евгеньевич Райков жил в этом доме в конце 1920-х годов. Один из основателей юннатского движения, он был тогда фигурой заметной и не боялся вступать в дискуссии с чиновниками Наркомпроса, которые требовали рассматривать природу строго в производственном ракурсе, как поставщика нужного стране сырья.

Райков защищал «старое» естествознание и сражался не только силой убеждения, но и энергией юмора. Его остроумные стихи расходились в списках. Например, такие:

Понятно, что судьба столь дерзкого вольнодумца не могла сложиться безоблачно. Райкова арестовали в 1930-м. Как вспоминал он впоследствии, следователь «держал меня с мая 1930 года по январь 1931 года в строгой одиночке, лишив прогулок и передач. В течение нескольких месяцев я бывал даже без смены белья. Под конец я совсем отощал и у меня открылась куриная слепота. Я жаловался тюремному врачу, но он ничего не сделал».

Райкова спасло одно: на дворе стояли еще те годы, когда за вольнодумство расстреливали редко. И хотя профессору пришлось провести почти четыре года в лагере, он остался жив и даже смог вернуться к любимой работе...

В ДОМЕ ТУХОЛКИ

Дом № 23, сохранивший в себе черты архитектуры классицизма, известен в литературе как дом Тухолки. Обладателей этой фамилии в нашей истории не так уж много, и среди них есть довольно известные – например, знаток оккультизма, магии и суеверий Сергей Тухолка, чьи книги читаются и сегодня. Впрочем, Сергей Владимирович жил на рубеже XIX и XX столетий, а нас интересуют времена более ранние.

В 1840-е годы владелицей дома на Грязной улице состояла Софья Тухолка, вдова средней руки чиновника. А в 1843-м здесь поселились люди весьма примечательные – пожилой архитектор Василий Петрович Стасов и его семья, в том числе сын Владимир. Занимали Стасовы большую квартиру, причем комната Владимира и Дмитрия Стасовых находилась на полэтажа выше других. К ним вела деревянная лестница, на которой Владимир Стасов иногда упражнялся в фехтовании.

Знавший архитектора Стасова мемуарист Вигель писал: «Он, кажется, был человек не злой, но всегда угрюмый, как будто недовольный. Суровость его, которая едва смягчалась в сношениях с начальством, была следствием, как мне сдается, чрезмерного и неудовлетворенного самолюбия».

Дом № 23

Желчный Вигель немного сгустил краски, но вообще-то ущемленное самолюбие и вправду было Стасову присуще. Как раз в доме Тухолки он рассказывал сыну Владимиру о своей жизни и горько жаловался на непонимание со стороны августейшего заказчика. Троицкий собор Измайловского полка, который Стасову казался главным его произведением, царю не понравился и при дворе этот храм называли «старой штукой».

И все-таки самолюбию зодчего было чем удовлетвориться. Он создал множество сооружений, среди которых были Спасо-Преображенский собор, Московские и Нарвские триумфальные ворота, здания на Невском проспекте и в Царском Селе, Ямской рынок на Грязной улице (его мы еще увидим).

...В те годы, когда Стасовы жили в доме Тухолки, у Василия Петровича было уже все позади. Вскоре он съедет отсюда, а в 1848-м уйдет из жизни.

А вот у Владимира Васильевича Стасова, который задержался в доме Тухолки на добрый десяток лет, до 1854-го, все было впереди. Впрочем, его карьера чуть было не оборвалась в самом начале. В августе 1849 года столичные жандармы получили предписание: «отправиться... в квартиру жительствующего Московской части, 1-го квартала, в доме Тухолки, под № 130... титулярного советника Владимира Стасова, арестовать его, опечатать все его бумаги, кроме книг и вещей, и вместе с бумагами представить его в 3-е отделение Собственной Его Величества канцелярии».

Стасова привлекли тогда по делу петрашевцев. Но следствие показало его непричастность к антиправительственным замыслам – и он был отпущен восвояси. И уже вскоре читатели узнали о рождении нового критика. Знаменитого критика, громовержца, яростного проповедника передовых принципов в искусстве.

«Кто, собственно, он был, Владимир Васильевич Стасов?

Это был рыцарь в благороднейшем смысле слова. Он казался рожденным для искусств... По жизненности своей натуры и по рыцарской складке своего темперамента он быстро во всеоружии становился на страже и зорко следил за появлением на горизонте новых явлений...»

Это писал о Стасове Илья Репин, сам отчасти обязанный ему своей славой.

«В ГРЯЗНОЙ УЛИЦЕ В ДОМЕ МАДАТОВОЙ»

Сегодня двухэтажный дом № 25, стоящий на углу улицы Марата и Кузнечного переулка, выглядит не слишком презентабельно. За два столетия (построен он был в конце XVIII в.) здание вросло в землю, да и просто потерялось среди окружающих строений.

Зато своей историей дом № 25 может дать фору многим этим строениям. Чего только не случалось на этих двух этажах, кто только на них не бывал!

Дом № 25

Имя первого владельца этого дома неизвестно, да и вряд ли оно важно. Важнее другое: в пушкинские времена хозяйкой здания была грузинская дворянка Магдалина Мадатова. И сюда приходили письма с таким адресом: «Милостивой Государыне Моей Ольге Сергеевне Павлищевой у Владимирской в Грязной улице в доме Мадатовой».

О.С. Павлищева

Знатоки пушкинской биографии помнят: Ольга Сергеевна приходилась поэту родной сестрой. Судьба ее складывалась не очень благополучно, она засиделась в девах. Наконец, 30-летней Ольге сделал предложение скромный чиновник Николай Павлищев, пятью годами ее моложе. Однако родители Пушкиной отчего-то оказались против брака. Пришлось поступать в лучших романтических традициях: Ольга Сергеевна и Николай Иванович обвенчались втайне от старших Пушкиных. А потом призвали на помощь Александра Сергеевича, чтобы тот уговорил родителей примириться со случившимся.

В доме Мадатовой находилось первое семейное гнездо Павлищевых – «уютная квартирка», в которой наверняка бывал А.С. Пушкин. Жила здесь при Павлищевой и знаменитая пушкинская няня Арина Родионовна, кормилица Ольги.

Увы, в этом доме няня занемогла – возможно, простудилась по пути из деревни в столицу. Вскоре она умерла. В метрическую книгу Владимирской церкви летом 1828 года было вписано: «скончалась старостию в возрасте 76 лет, 5-го класса чиновника Сергея Пушкина крепостная женщина Ирина Родионова».

А в 1991 году на доме № 25 была установлена мемориальная доска с бронзовым профилем няни:

Павлищевы прожили в доме Мадатовой недолго: здешняя квартира устраивала их не во всем, и они подыскали себе более подходящее жилье. Потом Павлищев получил должность в Варшаве, куда супруги и отправились. А дальнейшая их жизнь сложилась совсем не в русле романтического начала: Николай Иванович оказался скуп и мелочен, и конфликты не заставили себя ждать...

От Магдалины Мадатовой дом на Грязной перешел в руки крупного чиновника, главы Придворной конторы Александра Блока. Он был не просто тезкой знаменитого поэта, но и его прадедом. Правда, если правнук звался Александром Александровичем, то прадед – Александром Ивановичем.

А потом настала очередь купцов Федоровых, владевших этим зданием до самой революции. Они превратили анфиладу комнат первого этажа в ряд изолированных лавок – этакий мини-рынок. Здесь работало множество всяких заведений, в том числе трактир «Ярославль», а также кухмистерская, много лет принадлежавшая купцу Николаеву. (Кухмистерскими тогда назывались заведения, где кормили дешевыми, но сытными обедами.)

С этой кухмистерской, работавшей и в XX столетии, связана следующая литературная страница истории дома.

НА БАНКЕТЕ ПОДАВАЛИ ЛАБАРДАН

В первые годы XX столетия российская интеллигенция мечтала о переменах. Не были исключением и писатели. Они стали все чаще собираться вместе, а чтобы собрания эти не привлекали внимания полиции, придумывали вполне благовидные формы встреч. Например, литературные ужины, прозванные с иронией и намеком «банкетами» (в подражание французским банкетам, которые подготовили во Франции революцию 1848 г.).

Где проходили эти банкеты? Читатель, конечно, уже догадался об ответе, но дадим лучше слово одной из участниц этих застолий, уже знакомой нам Ариадне Тырковой-Вильямс: «Собирались мы в кухмистерской, на углу Николаевской и Кузнечного переулка, в грязненьком помещении, где купцы справляли свадебные обеды и похоронные тризны. Неважная была еда. Неизменно подавалась какая-то таинственная рыба лабардан. Так и спрашивали друг друга:

– Что же, пойдем рыбу лабардан есть?»

Странно, конечно, что для писателей лабардан был таинственной рыбой. Могли бы и в словарь Даля заглянуть: там ясно сказано, что лабардан – всего-навсего треска. А в меню вековой давности этим словом обозначали всевозможные блюда из этой совсем не царской рыбы.

Только лабардан? Нет, конечно: пили еще вино – дешевое, крымское. Платили за стол примерно полтора рубля с человека – сумма для начала XX века немалая. Тем более что вино в эту сумму не входило.

Отчего же тогда писатели приходили в эту кухмистерскую на Николаевской ул., 25, – несмотря на цены и на то, что само заведение выглядело не слишком привлекательно: «длинная, прокопченная табачным дымом, неряшливая столовая»? Ответ на этот вопрос дает та же Тыркова.

«Бывать на банкетах хотелось. Там, среди пишущей братии, явственнее слышалось журчание подземных, весенних ручьев. Речи произносились очень туманные, но каждый намек подхватывался, вызывая сочувственные рукоплескания. Особенным успехом пользовались речи нашего бессменного председателя, милейшего Николая Федоровича Анненского... Он заражал весельем, сыпал забавными шутками и политическими намеками, умел в недосказанных речах выразить то общее стремление к политической свободе, которым все были полны. Только на этом и можно было объединить литераторов, по натуре своей склонных не к согласию, а к анархическому разброду, если не к ссорам».

Что ж, Анненскому (брату знаменитого поэта Иннокентия Анненского) удалось объединить самых разных литераторов. Известно, что за столами в этой кухмистерской сиживали Максим Горький, Леонид Андреев, Александра Коллонтай, Михаил Арцыбашев, Тэффи. К этому списку почти наверняка можно прибавить и других знаменитостей – прежде всего Александра Куприна, завсегдатая ресторанов и трактиров этих мест.

А вот что касается речей, то писатели по большей части отмалчивались и на первый план выходили адвокаты: они тоже приходили на литературные банкеты, и они-то как раз произносили бо́льшую часть «туманных» речей.

«Вряд ли где-нибудь сохранились записи речей на этих банкетах. Разве только в архивах Охранного отделения. Среди лакеев, подававших нам рыбу лабардан, конечно, были агенты охранки. Мы это знали, этим гордились. Это возвышало нас в собственных глазах. Как один из маленьких этапов освободительного движения, и эти банкеты имеют свой исторический интерес». Это тоже из воспоминаний Тырковой-Вильямс.

Что еще известно об этих банкетах? Участники их одевались просто: мужчины в пиджаках, да и дамы не в вечерних платьях – в повседневной одежде. Лишь иногда бывали исключения: Горький и Леонид Андреев, например, ходили в блузах. Могла блеснуть одеянием и Коллонтай, благо была еще молодой и за модой следила.

Конец банкетам, судя по всему, положила Русско-японская война. Тогда в обществе стало расти напряжение, писатели разошлись по политическим лагерям – и уже никто, даже Анненский, не мог свести их вместе. Собирались они теперь только в кругу единомышленников, не желая делить с оппонентами обеденный стол. И даже знаменитый литературный ресторан «Вена» не смог завлечь к себе многих из тех, кого видела прокопченная кухмистерская на Николаевской ул., 25.

А кухмистерская пережила уход писателей вполне благополучно. Владелец ее Алексей Николаевич Николаев управлял своим заведением до самой революции. Да и потом здесь была столовая: в середине двадцатых годов она принадлежала некоему Ивану Степановичу Гусеву. И только в 1930-е в истории этого заведения была поставлена точка.

Летопись дома № 25 была бы не полна без еще одной страницы. Летом 2002 года сюда въехала газета «Санкт-Петербургские ведомости» – крупнейшее из городских ежедневных изданий.

История бренда «Санкт-Петербургские ведомости» весьма любопытна и содержит много ярких страниц. Первым русским редактором газеты был М.В. Ломоносов; именно со страниц этой газеты впервые прозвучало определение «Могучая кучка»; в газете в разные годы сотрудничали Достоевский и Тургенев, Лесков и Островский, Суворин и Кюи, ее читали Пушкин и Толстой, императрица Елизавета Петровна и Николай II.

Те старые «Санкт-Петербургские ведомости» – вернее, уже «Петроградские ведомости» – прекратили существование в 1917 году. А в 1991-м газета под этим именем возникла вновь – на базе коллектива главной городской газеты «Ленинградская правда». Вначале редакция находилась на Фонтанке, в известном всему городу Доме прессы, а затем перебралась на улицу Марата.

Здесь, в старинных стенах дома № 25, за прошедшее с 2002 года время перебывали в гостях многие видные политики, деятели искусства, ученые, спортсмены, дипломаты, в числе которых композитор Андрей Петров и актер Анатолий Равикович, академики Жорес Алферов и Игорь Спасский, губернатор Санкт-Петербурга Валентина Матвиенко и митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Владимир, олимпийская чемпионка Галина Зыбина и поэт Александр Кушнер, театральный режиссер Лев Додин и кинорежиссер Александр Сокуров.

И последнее дополнение, для ясности: не один год проработал в редакции «Санкт-Петербургских ведомостей» автор этих строк – вначале ведущим исторического раздела «Наследие», затем шеф-редактором газеты.

РЕНСКОВЫЙ – ЗНАЧИТ ВИННЫЙ

Дойдя до Кузнечного переулка по нечетной стороне улицы Марата, пора вернуться к исходному пункту. Теперь мы пройдем тот же маршрут по четной стороне улицы.

Итак, с начала.

Дом № 2, стоящий у Невского проспекта, сегодня не выделяется своей высотой среди окрестных зданий. Но в конце 1840-х, когда большинство домов на Грязной имели высоту в 2-3 этажа, этот дом производил впечатление гиганта. Он был ростом в пять этажей – чуть ли не первый пятиэтажный дом на Грязной улице!

Принадлежал он тогда известному аптекарю Христиану Типмеру, чье заведение находилось достаточно далеко отсюда – на Малой Морской. Постоянным клиентом Типмера был в последние месяцы своей жизни Александр Сергеевич Пушкин: семейство поэта приобретало тут целебные мази и порошки, пилюли и микстуры, укропную и розовую воды, а также «киндербальзам» – сложное снадобье, включавшее в себя корни пиона и калгана, семена тмина и укропа, траву розмарина и шалфея, цветки лаванды, да еще много чего. Немудрено, что по смерти поэта опека уплатила Христиану Андреевичу Типмеру солидный долг размером в 180 рублей...

Вообще аптекари старого Петербурга были людьми состоятельными. Тому же Типмеру принадлежали в столице два здания, и он был не единственным аптекарем-домовладельцем; скажем, дом на Невском пр., 28 (на месте Дома книги), принадлежал в пушкинские годы аптекарю Имзену. Да и полвека с лишним спустя, в 1889-м, журнал «Стрекоза» прохаживался насчет доходов столичных аптекарей:

«Быть аптекарем лучше, чем банкиром: аптекари всегда наживают и никогда не прогорают... По очень многим медикаментам аптекари берут 600, 900 и даже 1000, 1900 процентов! Эмульсия из касторового масла стоит, например, 8 копеек, а за нее берут полтинник. Одна драхма соляной кислоты стоит 1 копейку, а в аптеке она обходится в 68 копеек... Воду на капли люди продают и капли на рубли считают. Где вы найдете другую такую, прекрасную и феерическую профессию?».

Дом № 2

Пафос «Стрекозы» справедлив, хотя вообще-то насчет феерической профессии можно и поспорить. Ну разве менее доходное дело – торговля вином? Доход в процентах, конечно, ниже, но зато обороты – не в пример масштабнее!

Дому № 2 винная торговля была знакома хорошо. Еще в типмеровские времена тут помещался ренсковый (винный) погреб, принадлежавший торговцу Соболеву. (Ренсковый – потому что название это шло от «ренского», то есть рейнского вина, рейнвейна.) Потом эстафету подхватили коллеги Соболева: в начале XX столетия погребом владели князья Макаевы, торговцы кахетинскими винами, а после них заведение оказалось в руках торгового дома «К.О. Шитт».

Это был известный торговый дом! Погреба купца Корнелиуса Отто Шитта появились еще в пушкинском Петербурге, и с тех пор стали своеобразной достопримечательностью города: они находились во множестве мест, но всегда – в угловых помещениях первого этажа. Бытовала даже поговорка: «Шитт на углу пришит»...

Винный погребок в этом доме сохранился и после революции. Кажется, именно сюда отправился весной 1924 года Сергей Есенин. Поэт должен был выступать 14 апреля в зале бывшей Городской думы (именовавшемся тогда залом Лассаля). Однако что-то у него с организаторами не состыковалось, и Есенин оставил в гостинице записку:

«Я ждал. Ходил 2 раза.

Вас и не бывало. Право, если я не очень нужен на вечере, то я на Николаевской, кабачок слева внизу».

«Слева внизу» – это, по всей видимости, и есть погреб в доме № 2.

Тогда все закончилось благополучно. Один из устроителей вечера привел поэта в зал, выступление началось, и хотя по ходу его не все складывалось гладко – в итоге вечер оказался триумфальным!

ТЕРТИЙ, ДРУГ МОДЕСТА

Но мы уже забежали в советские времена, а ведь в дореволюционной биографии дома есть еще одна страничка, которую нельзя обойти вниманием. В 1870-е годы здесь поселился широко известный в Петербурге чиновник Тертий Иванович Филиппов. О том, как выглядела его квартира, вспоминал музыкант Александр Оленин: «велико было мое удивление, когда я попал на Невском, где он жил, в самую скромную, почти убогую квартиру – с самой мизерной обстановкой, какие бывают у начинающих врачей».

Удивление понять можно: Филиппов находился тогда в чине тайного советника, что по «Табели о рангах» равнялось званию генерал-лейтенанта или вице-адмирала.

Сын ржевского аптекаря, Тертий Иванович сумел подняться из низов на самый верх, причем карьерой он был обязан исключительно личным талантам. Знание истории, особенно церковной, любовь к русской песне и прекрасный тенор – вот те движущие силы, которые сделали его уважаемым человеком в кругу славянофилов. И не только славянофилов.

«Прислуга, прислушивавшаяся из-за дверей, приходила в неописуемый восторг и зачастую плакала, как плакали всегда и половые, когда Филиппов певал в студенческих и дружеских кружках в знаменитом тогда студенческом трактире "Британия", помещавшемся бок о бок с Университетом». Вот такое сохранилось свидетельство о его ранних московских годах.

Это был старт. Потом Филиппов поступил в ведомство Святейшего Синода, где ему как знатоку церковных вопросов прочили большое будущее. Однако через несколько лет случилась неожиданная перемена: Тертий Иванович перешел на службу в Государственный контроль, и вместо духовных дел стал ведать арифметикой ревизий. Там он, впрочем, тоже добился успеха и добрался со временем до должности государственного контролера. Но и былых увлечений не забыл: много сил отдавал сохранению и пропаганде русской песни, сблизился на этой почве с Балакиревым, Римским-Корсаковым и со всей «Могучей кучкой»...

О Филиппове сохранилось много отзывов, и не только доброжелательных. Николай Лесков посвятил ему желчную эпиграмму и вообще числил его среди своих злейших врагов. Не очень доброжелательно относился к Филиппову Витте (желающие могут заглянуть в мемуары Сергея Юльевича). Самолюбие Тертия Ивановича вообще было притчей во языцех...

Однако весь этот «негатив» относится прежде всего к Филиппову-чиновнику. А вот факт из совсем другой оперы. Великий композитор Модест Петрович Мусоргский, как известно, в последние свои годы сильно пил. На службе появлялся нечасто и находился под угрозой увольнения. Положение спас именно Тертий Филиппов: он при первой возможности перевел музыканта под свое крыло, во Временную ревизионную комиссию Государственного контроля. Лучше работать там композитор не стал, но угроза потерять работу (и остаться без денег) отступила.

А когда композитор все-таки оставил работу, Тертий Филиппов был в числе тех друзей Мусоргского, кто субсидировал окончание его «Хованщины».

В последние годы жизни Модест Мусоргский часто бывал у Филиппова на углу Невского и Николаевской. На одном из вечеров он играл отрывки из «Хованщины» перед другими участниками «Могучей кучки» – Балакиревым, Кюи и, очевидно, Бородиным.

Мемуарист А. Леонтьев описал и другой вечер (очевидно, тоже у Филиппова), на котором звучала «Хованщина». Вот первое его впечатление от композитора:

«Еще не дожив до 40 лет, уже дряхлеющий, болезненный на вид, все чаще и чаще ищущий в алкоголе утешения, подъема сил, забытья и вдохновения, быстро идущий к своей погибели, – таков перед нами несчастный Мусоргский».

Тогда Модест Петрович исполнил фрагменты «Хованщины». А потом начал импровизировать:

«Мы все были свидетелями увлечения творческим процессом все более и более впадающего в экстаз гения, который титанически боролся за то, чтобы совладать с незнакомой нам, все разрастающейся темой. Казалось, что своей игрой композитор Мусоргский оспаривал пальму первенства у виртуоза. Наконец прозвучали последние могучие аккорды. Невозможно описать во время этой игры выражения его изменившихся полуопущенных глаз, которые он вдруг поднимал кверху, как бы ища какого-то выхода или разрешения загадки... Когда он кончил, глаза его закрылись, руки бессильно опустились. Нас всех пронизала сильная дрожь...».

Впрочем, бывало и по другому: нередко Мусоргский обходился в гостях у Филиппова незамысловатой ролью тапера. Играл польки, кадрили, вальсы...

В последний раз Мусоргский и Филиппов свиделись перед самой смертью композитора – в госпитале, где лежал Модест Петрович. Повод был важный: Мусоргский подарил тогда Тертию Ивановичу все права на свои музыкальные произведения. Это было сделано с одной целью – чтобы в будущем никто из родственников Мусоргского не мог помешать публикации его сочинений. И вскоре после смерти композитора Филиппов заключил договор с издательством Бесселя на выпуск всех его произведений...

Сегодня имя Тертия Филиппова забыто многими. Но не всеми. Не так давно в городе Ржев был установлен ему памятник. Там и сегодня чтут память этого неординарного человека...

ГРЯЗНОЕ НА БЫВШЕЙ ГРЯЗНОЙ

Читатель, несомненно, уже заметил: чуть ли не с каждым домом на улице Марата связано какое-нибудь известное литературное имя. Дом № 4 полностью подтверждает эту закономерность. Среди жильцов его были два известных писателя.

Имя первое – Алексей Максимович Горький.

Вообще-то обитал в этом доме не он сам, а его многолетний друг издатель Константин Петрович Пятницкий. Тот был главой издательского товарищества «Знание», которое в начале XX века гремело на всю Россию. Книг «Знания» ждали, их зачитывали до дыр – во многом благодаря тому, что в них печатался Горький...

Буревестник революции бывал у Пятницкого на Николаевской наездами: жизнь его носила достаточно кочевой характер. Но в сумме эти наезды (в 1902, 1903 и 1904 гг.) сложились в месяц-другой пребывания тут. А потом Горький с Пятницким решили вместе снять новую квартиру, размерами побольше. Как писал Алексей Максимович сестре, «я, несомненно, стеснял К. П. на Николаевской»...

Кстати, именно Пятницкому Горький посвятил пьесу «На дне». Эта пьеса и напечатана была в «Знании», причем издание имело ошеломляющий успех: солидный 40-тысячный тираж разошелся в течение двух недель, так что пришлось делать допечатки.

Дом № 4

Не все знают, что с этой пьесой приключилось потом одно любопытное обстоятельство. Горький активно поддерживал социал-демократические партии – в том числе в Германии. В связи с выходом «На дне» он поручил известному партийцу Парвусу собрать гонорар с немецких театров за постановки этой пьесы. Условие было такое: пятую часть получает за труды Парвус, а из оставшегося четверть идет Горькому и три четверти в партийную кассу.

Какие тут могли быть сложности? Тем более, что Парвус был хорошо известен и в России, и в Германии: его таланты ценили Ленин и Плеханов, Троцкий и Роза Люксембург.

Первую часть дела Парвус и вправду выполнил хорошо: собрал в театрах около ста тысяч немецких марок. Но затем случилось то, что описывает в своих мемуарах сам Горький: «Вместо денег он прислал в "Знание" К.П. Пятницкому письмо, в котором добродушно сообщил, что все эти деньги он потратил на путешествие с одной барышней по Италии... Позднее мне в Париже показали весьма красивую девицу или даму, сообщив, что это с ней путешествовал Парвус.

"Дорогая моя, – подумалось мне, – дорогая"...».

Знал бы Горький, что Парвус со временем развернется еще шире! Он станет агентом германского и турецкого правительств, будет получать от немцев миллионы на организацию революции в России. А весной 1917 года именно Парвус организует проезд большевиков через Германию в пломбированном вагоне. Такая вот историческая личность!

А.А. Тихонов-Луговой

В отличие от Горького, имя которого на слуху и сегодня, второй писатель, обитавший в доме № 4, известен ныне только специалистам. О нем есть запись в адресной книжке А.П. Чехова: «Тихонов Ал. Ал. Николаевская, 4».

Алексей Алексеевич Тихонов печатался под псевдонимом Луговой и выпускал солидные собрания сочинений. В конце XIX века, в пору обитания в этом доме, Тихонову досталась видная должность – он на пару лет стал редактором самого популярного российского журнала «Нива». Немудрено, что многие литераторы – по делам, или без таковых – наведывались к нему в гости...

О Тихонове-Луговом есть иронические и жесткие строки в дневнике Корнея Чуковского: «Самовлюбленный Луговой. Красивый, высокий, с венчиком седеющих волос вокруг лысины – облик большого писателя... Банален, претенциозен, не без проблесков дарования, но пуст. Свои черновые рукописи он посылал в Вашингтонскую библиотеку, не доверяя нашим русским хранилищам... Когда он задумывался, жена снимала обувь и ходила по комнатам в одних чулках. Каждое утро в постели он сочинял новый афоризм и вставлял его в рамочку и вешал у себя над кроватью до следующего утра. А старые афоризмы складывал как драгоценность».

И дальше: «Претенциозное самомнение Лугового сыграло с ним злую шутку. Он вообразил, что может написать трагедию о баварско-мексиканском Максимилиане, в которой будет около 25 действий и около 1000 действующих лиц. Трагедия написана корявыми стихами – и окончательно сгубила его репутацию. Он послал ее в "Русское Богатство" и получил отрицательный отзыв от Короленко. Ну уж и отделал он Владимира Галактионовича в ответном письме!!!»

Итак, два писателя названы. А вот еще два памятных обитателя дома № 4 отношения к литературе не имеют никакого. Но зато они оставили след в других областях знания и искусства.

Профессор Иван Александрович Стебут, живший здесь в начале XX века, был персоной известной. Знаменитый агроном, он как раз в ту пору создал в столице Женские высшие сельскохозяйственные курсы, которые стали именоваться по фамилии основателя – Стебутовскими. Писатель Лев Успенский, живший неподалеку от этих курсов, описывал заведение Стебута и его питомиц красочно: «Рассадник громкоголосых, крепких телом, румяных, длиннокосых или же коротко стриженных девушек из "провинции" – поповен, намеренных стать агрономами, вчерашних епархиалок, не желающих искать "жениха с приходом", – решительной, революционно настроенной женской молодежи. Особенно много было там девушек-латышек, с могучими фигурами валькирий, с косами пшенного цвета и толщиной в руку, смешливых и благодушных на вечеринках землячеств, но при первой надобности способных и постоять за себя, и дать отпор шпику на улице, и пронести под какой-нибудь, нарочито, для маскировки, напяленной на себя, "ротондой" – безрукавным плащом – весящую не один десяток фунтов "технику" – типографские шрифты, подпольный ротатор или шапирограф».

Шапирограф, поясним тут, – это копировальный аппарат, позволявший получить до 150 копий с оригинала.

Перемахнем теперь в советские 1920-е: наш второй герой приобрел известность именно тогда. Эдуард Корженевский был одним из первых и самых популярных джазменов Ленинграда. Его ансамбли играли в ресторане «Кавказский», в кинотеатре «Гигант» и в других заведениях.

Историкам запомнился один из ансамблей Корженевского, игравший в середине 1920-х. Состав его был невелик: саксофон, два банджо и рояль, за которым сидел руководитель ансамбля. О «гвозде» программы этого ансамбля пишет знаток джаза Алексей Баташев: «Из раструба саксофона неожиданно вылетал фейерверк цветных бенгальских огней, освещая полутемный зал всеми цветами радуги». Собственно к музыке этот эффект имел мало отношения, но публика была довольна!

В те годы Эдуард Корженевский жил в доме № 4 по улице Марата. А дата, когда он навсегда покинул этот дом, известна доподлинно – из справочника «Ленинградский мартиролог». 21 сентября 1937 года Эдуард Петрович был арестован, два месяца спустя приговорен к высшей мере наказания, а 24 ноября расстрелян.

Но при чем же тут «грязное», вынесенное в заголовок этой статьи? А вот при чем: в советские годы едва ли не самой приметной достопримечательностью дома № 4 был общественный туалет. Размещавшийся в полуподвале, отнюдь не благоухающий, он долгое время был местом встреч разного рода маргиналов.

Только в конце 1990-х туалет стал выглядеть приличнее. Но это были последние его годы. С началом XXI столетия он разделил судьбу многих туалетов, работавших в центральной части города: помещение перешло к новым владельцам, которые решили разместить тут нечто более ароматное и приятное на вид, нежели общественная уборная.

НА КНЯЖЕСКИХ РАЗВАЛИНАХ

Это происшествие, случившееся в июле 2000 года, еще не изгладилось из памяти горожан. Тогда над городом пронеслась настоящая буря с сильнейшими порывами ветра и ливнем, а сразу по ее окончании пришла весть с улицы Марата. Вот как излагали ее питерские «Аргументы и Факты»:

«Колорита же нынешней буре добавил разрушившийся дом на улице Марата, 6. Перекрытия дома, находившегося на капитальном ремонте, начали падать в субботу, после того как буря стихла. Строителям, находившимся в здании в момент обвала, повезло: нижние этажи устояли, и рабочие успели спастись. Фасад дома отклонился на 6 градусов и весь покрылся трещинами. Из-за того что дом находится в центре города, а под ним проходят сети метрополитена, взорвать остатки здания власти посчитали невозможным».

Да, не повезло тогда шестиэтажному дому № 6! А может, наоборот повезло? Разрушенные его части были вскоре разобраны, строители взялись за дело – и сегодня ничто не напоминает о случившемся. Причем выглядит дом куда свежее, чем его соседи, на долю которых не выпало таких катаклизмов...

А чем примечательна история дома № 6 до 2000 года? Начать можно, наверное, с графа Толстого – только не Льва Николаевича, а менее известного Ивана Петровича. И.П. Толстой был видным чиновником, главой (поочередно) нескольких департаментов Сената. Именно ему в середине XIX столетия принадлежал стоявший тут трехэтажный дом.

Дом № 6

Разумеется, впоследствии дом был перестроен. А в начале XX века он стал известен всему Петербургу: здесь разместилась междугородная телефонная станция. Это была уже не первая такая станция в столице: первая помещалась на Большой Конюшенной и обеспечивала связь с одной только Москвой, потом на смену ей пришла станция на Большой Морской, и вот с 1912 года в строй вступила станция на Николаевской ул., 6. Она уже связывала жителей города не только с белокаменной, но и с Выборгом, Нарвой, Ревелем (Таллином), Гельсингфорсом (Хельсинки), с пригородами столицы...

Конец ознакомительного фрагмента.