Украденная дочь. II. Лес теней и цветов (Клара Санчес, 2012)

10. Отец Вероники

Анхель стал уже вполне привлекательным – едва ли не красивым – подростком, когда наша мама заболела. Ему тогда было пятнадцать лет, а мне – семнадцать. Мы привыкли к мысли о том, что, когда он окончательно сформируется физически, то будет уже совсем другим: он раздастся вширь, у него вырастут борода и усы, взгляд станет более решительным, а голос уже не будет похож на голос девочки.

В тот год я, хотя и со скрипом, сдала экзамены конкурсного отбора, дающие право на учебу в высшем учебном заведении, и получила возможность пойти учиться в университет. Я хотела изучать медицину. Через несколько месяцев я уже становилась совершеннолетней – а значит, даже получала право участвовать в выборах. Я тешила себя мыслями о том, что никто – даже мама – больше не сможет навязывать мне свой образ жизни, не сможет мною распоряжаться. Мне в течение уже нескольких лет приходилось жить в непонятной психологической обстановке, и все это ужасно надоело. Я лелеяла мечту, став студенткой, еще и устроиться на работу и снимать квартиру в складчину с какими-нибудь однокурсницами, с которыми мне пока еще только предстояло познакомиться. Это было бы замечательно – жить своей, взрослой жизнью! Я понимала, что, конечно же, будет непросто покинуть «лес теней и цветов», который представлял собой наш дом. К счастью, Анхелю пока что предстояло и дальше жить в этом доме и служить утешением нашим родителям, у которых, к сожалению, и без меня было немало поводов для переживаний. Отец в последнее время все чаще горько сетовал, что цены на бензин взлетели до небес и что находить пассажиров ему, таксисту, стало очень и очень трудно. Иногда он по нескольку часов простаивал с машиной на остановке такси без работы или безрезультатно кружил по улицам, и только в случае очень большой удачи его мог остановить кто-нибудь с чемоданами в руках и желанием побыстрее добраться в аэропорт. Люди стали отдавать предпочтение метро. В общем, получалось так, что мама приносила в семью больше денег, чем отец, и это его очень удручало. Неожиданно ситуация резко изменилась.

Вплоть до того момента, как мама вдруг начала отказываться от еды, самым важным вопросом для нашей семьи была моя будущая учеба. Мама, похоже, даже стала меньше терзать себя размышлениями о девочке по имени Лаура, фотография которой лежала в портфеле из крокодиловой кожи. Мне показалось, что она вроде бы осознала, что мы с Анхелем – нечто реальное, а Лаура существует только внутри портфеля. Все вроде бы вот-вот должно было встать на свои места. Но тут мама вдруг потеряла аппетит и начала худеть.

Поначалу никто этого не замечал, даже она сама. Пока мама не начала постоянно испытывать чувство усталости, из‑за которого ей было очень трудно вставать утром с постели и которое мы сперва объясняли тем, что она, проводя весь день на ногах, сильно переутомляется. Мы заставили ее обратиться к врачу, и тот сказал, что у нее хроническая анемия и аритмия и что следствием этого и является подавленное состояние ее психики. Врач также сказал, что у нее очень слабое, изможденное сердце и что он назначит ей интенсивное лечение, но при этом не исключено, что может возникнуть необходимость операции. Маму положили в больницу. Бабушка Марита, узнав об этом, хотела приехать повидаться, но мама категорически запретила ей приезжать. Она согласилась только на то, чтобы мой брат пожил у бабушки Мариты до конца лета, пока у него не начнутся занятия в школе. «Пусть эта прохиндейка хоть раз в жизни сделает что-то полезное», – сказала мама, никогда не скрывавшая своего отношения к бабушке. Для меня такое мамино решение было, пожалуй, весьма кстати, потому что теперь мне, по крайней мере, не нужно будет заботиться об Анхеле и беспокоиться о том, чтобы он хорошо питался. Отец был в еде неприхотлив, и накормить его мне было гораздо проще.

Наша жизнь резко изменилась – изменилась так сильно, как не изменялась еще никогда. Как бы там ни было, я стала уже взрослой и могла заботиться о членах нашей семьи. Отец все никак не мог оправиться от душевного потрясения, вызванного ухудшением здоровья мамы. У него начали выпадать волосы. Иногда, когда он приходил домой, от него слишком сильно пахло пивом, и мне пришлось сказать ему, что у него могут отнять водительские права и лицензию таксиста. Однако отцу, похоже, было на это наплевать: мир вокруг него рушился. Я изо дня в день курсировала между больницей и «лесом теней и цветов», как я называла наш дом. Теперь он стал еще и лесом безмолвия. Мама разговаривала со мной странным голосом, который, казалось, раздавался прямо из ее обессилевшего сердца. Она попросила, чтобы я не упускала из поля зрения Анхеля, чтобы звонила ему раз в два дня в Аликанте. «У твоего папы хватает хлопот и с такси, – сказала мама. – Вы, слава Богу, уже не дети, вы теперь взрослые, поэтому не допускайте нелепых оплошностей».

Чтобы успокоить ее, я ответила, что Анхель уже все понимает, хотя в действительности он не понимал ничего. «У него хорошая интуиция, – сказала я, – он ничего не прозевает и сумеет сам о себе позаботиться». Я напомнила ей о том случае, когда он, гуляя по улицам, заблудился, но в конце концов сумел найти дорогу домой. Мама взяла меня за руку своими худющими пальцами с чрезмерно бледной кожей. Это вызвало у меня чувство горечи: мне не нравилось, что руки моей матери вдруг стали похожими на руки столетней старухи.

– Я хочу, чтобы ты знала: глупо стремиться к тому, чтобы все было таким, каким оно должно быть. На это можно попусту растратить свою жизнь.

Что она имела в виду? Жизнь как таковую, жизнь вообще? Или же она имела в виду что-то такое, чего не сумела – или не успела – сделать в жизни сама? Мне вспомнилось имя «Лаура» и захотелось спросить у мамы насчет нее, но я не стала этого делать, потому что мама никогда не разговаривала со мной о девочке, носящей это имя. Мне ведь больше всего хотелось, чтобы мама не нервничала, чтобы она никоим образом не напрягалась.

– Если я тебе о чем-то не рассказывала, так это потому, что не хотела морочить тебе этим голову, и потому, что для тебя это не должно было иметь значения, – сказала мама, тем самым вызывая у меня превеликое множество подозрений.

Она сделала паузу, ожидая, наверное, что я о чем-то ее спрошу, но я не стала ничего спрашивать. В этот момент меня больше интересовала она сама, а не ее желание в чем-то признаться.

– В кармане норковой шубы лежит мешочек с деньгами. Миллион песет. Твой папа об этом ничего не знает. Это мои сбережения. Я сказала бы ему о них только в том случае, если бы для нас настали тяжелые времена. Это стало бы для него приятным сюрпризом.

Я раньше даже представить себе не могла, что мама способна на такой поступок – утаить какую-то сумму от своего мужа.

– И что ты хочешь, чтобы я сделала?

– Я хочу, чтобы ты на всякий случай знала, что там есть эти деньги.

– Хорошо. Пусть лежат там, пока ты не выйдешь из больницы.

Мама закрыла глаза. Для чего она припрятала эти деньги? Мне, конечно же, не верилось, что только для того, чтобы сделать «приятный сюрприз» моему отцу. Они ничего друг от друга не скрывали и всегда все подсчитывали вместе, сидя друг напротив друга и положив посредине калькулятор с солнечной батареей так, чтобы на нее падал из окна свет. Отцу было бы психологически намного легче, если бы он знал, что у него с женой имеется в запасе миллион песет, но мама, тем не менее, имела мужество смотреть на то, как он мучается, и ничего не говорить о накопленных ею деньгах. Она, видимо, приберегла эти деньги для чего-то такого, что считала более важным, чем преходящее спокойствие моего отца.

Как-то раз в начале сентября, когда было уже отнюдь не жарко, но тем не менее деревья, растущие вокруг больницы, все еще оставались зелеными, а птицы пели так весело, как будто в мире не бывает ни болезней, ни вообще ничего плохого, мне вдруг стало страшно. Я была одна лицом к лицу с одиночеством своей матери. Ее секреты превратились в опустошительное одиночество, которое истекало из больничной палаты № 407 и воздействовало на мир как затмение. Оно пронизывало зелень деревьев, пение птиц, гул автомобилей и свет окон, делая все это каким-то другим. Оно также пронизывало мои легкие, мои вены, мои мысли. Я боялась, что мама умрет. Что будет, если она умрет? Мне, по меньшей мере, придется приучать себя к мысли, что ее жизнь не была абсолютно бессмысленной и что что-то в ее конце было таким, каким оно должно быть. Мне не хотелось, чтобы люди на автобусной остановке увидели, как я плачу от горя, которое еще не случилось, поэтому я надела солнцезащитные очки и попыталась переключиться на размышления о своей учебе. И тут мне вдруг пришло в голову, что я до сих пор не подала документы для поступления в университет и что срок подачи этих документов уже, скорее всего, прошел.

Я мысленно сказала себе, что буду заниматься самостоятельно, а на следующий год поступлю в университет и за один год сдам и все экзамены за первый курс, и часть экзаменов за второй. Мама, думая, что я уже учусь в университете, была очень довольна и рассказывала об этом врачам и медсестрам. Она все больше и больше худела, и врачи ждали, когда у нее повысится содержание железа в крови, чтобы ее можно было прооперировать.

Я попросила отца наведываться в больницу каждый день, но он ответил, что не может оставлять свое такси и что нам будет требоваться все больше и больше денег на лекарства для мамы. Это были всего лишь отговорки: ему просто было больно смотреть на жену, превратившуюся в худущую старуху.

– Взгляд у нее стал каким-то другим, – с отчаянием сказал он мне.

Он сидел перед телевизором. Я поставила перед ним тарелку с куском лазаньи, которую только что подогрела. Мне уже не нравилось готовить еду, не нравилось стараться делать что-то вкусненькое только для того, чтобы насыщать неблагодарные тела, которые почему-то болеют. Мама решила прибегнуть к экстренным мерам и в последнее время стала принимать витаминные добавки, которые сама недавно продавала. Она считала, что вреда они не причинят, а вот полезными вполне могут быть. Отец ел совершенно без аппетита. Он двигал вилкой так, как будто воздух был очень густым и препятствовал его движениям.

– Это ты приготовила? – спросил он, глядя в экран телевизора.

– Она стояла в холодильнике, пришлось разогревать.

– Я так и подумал.

Он медленно прожевал кусочек и с трудом его проглотил. Оправа его очков ярко поблескивала.

– Папа, деньги – не проблема.

Он повернулся ко мне, держа в руке вилку.

– Какая ты наивная…

Я отложила в сторону кухонное полотенце, которым так сильно терла себе во время этого разговора руки, что кожа на них покраснела. Я почувствовала, как по ним с бешеной скоростью зациркулировала кровь. Помедлив секунду-другую, я вышла в коридор и направилась в спальню родителей. Там я достала из комода чистую пижаму для отца, а потом, открыв шкаф, поискала чехол из белой материи, который был надет на норковую шубу, расстегнула его и начала ощупывать карманы. В одном из них я обнаружила мешочек из коричневого шелка – то есть того же материала, из которого была изготовлена подкладка шубы. Внутри мешочка лежали деньги купюрами по пять тысяч. Я очень быстро, поглядывая на дверь, пересчитала купюры. Один миллион песет. Я снова пересчитала купюры. Мне казалось, что если я сейчас покажу эти деньги отцу, то у него уже не будет оснований отказываться навещать свою жену каждый день, чтобы не слышать от врачей, в каком тяжелом состоянии она находится, и оставлять ее всецело на них одних. Однако отдать эти деньги отцу – это значит распрощаться с надеждой на то, что мама снова станет хозяйкой своих секретов. Однако секрет, связанный с Лаурой, был известен не только ей, а еще и ее мужу, и даже Анне – «той, у которой есть собака». Я положила шелковый мешочек с деньгами обратно в карман норковой шубы и застегнула покрывающий шубу чехол, а потом, встав на мягкое кресло с обивкой из голубого бархата, достала завернутый в одеяло портфель из крокодиловой кожи.

Положив портфель на стол из красного дерева, я открыла его. Отец по-прежнему держал в руке вилку, почти не прикасаясь к еде, и смотрел невидящим взором на экран телевизора. Он был одет в шорты и футболку с рисунком, рекламирующим какой-то стадион. Хотя он никогда не обращал внимания на свою внешность, потому что ему никогда не было нужно ничего, кроме той жизни, которую он вел, его работы и его семьи, внешностью его Бог явно не обделил: у него, помимо всего прочего, были красивые голубые глаза, которые я с удовольствием бы унаследовала, и обаятельная улыбка, благодаря которой ему удавалось пролезать без очереди на рынке и в поликлинике. Возможно, именно поэтому мне было так больно смотреть на то, что у него выпадают волосы и все больше и больше сутулятся плечи.

Мама имела все основания быть по отношению к своему мужу ревнивой, но она такой не была. Она на своего мужа почти и не смотрела. В его присутствии она не пыталась быть лучезарной и обаятельной, как это делали другие женщины: ее мысли были заняты чем-то более важным, чем неотразимая привлекательность ее мужа. Рядом с женой отец как бы превращался в самого обычного, ничем не примечательного мужчину.

Я некоторое время поколебалась и даже сглотнула от волнения слюну, прежде чем решилась включить свет и позвать его. Я переходила черту, переступать которую меня никто не просил. Мама просила меня всего лишь заботиться о брате и – в какой-то степени – об отце. Разговаривать с врачами и навещать маму – эту функцию я взяла на себя сама, потому что мне не верилось, что с этим будет успешно справляться отец. А все то, что было связано с фотографией Лауры, являлось новым грузом ответственности, который я решила взвалить себе на плечи.

– Папа.

Он повернулся и посмотрел на меня вопросительным взглядом сквозь стекла очков, в которых отражался кухонный шкаф с репродукцией литографии Миро в рамке.

– Папа, – снова сказала я.

Его взгляд спустился с моего лица на открытый портфель. Он смотрел, как я вынимаю из портфеля фотографию Лауры. Я доставала ее лишь несколько секунд, но они показались мне долгими часами.

Я показала ему фотографию.

– Боже мой! – воскликнул он, с трудом вставая, как будто был еще сравнительно молодым снаружи, но уже немощным внутри. – Эта история что, так для нас никогда и не закончится?

Я пожала плечами.

– Что это за фотография?

Отец выхватил фотографию у меня из руки.

– Это было нашим кошмаром. Это и сейчас наш кошмар! И тебе не нужно совать туда свой нос.

– Я обнаружила ее случайно.

– Случайно? Ты ее обнаружила случайно на верхней полке шкафа в портфеле, завернутом в одеяло?.. А я ведь говорил твоей матери, что нам нужен сейф. – Он принялся разглядывать меня с таким видом, как будто лишь сейчас понял, какая я на самом деле. – И как давно ты уже зна…

– С десяти лет, – перебила я его.

Отец поднес руку, в которой держал фотографию, к голове. Было заметно, что жизненная ситуация, в которую он угодил, ему отнюдь не по душе, но он увязал в ней все глубже и глубже.

– Мне жаль, что так получилось, – сказал он. – Я не думал, что все сложится именно так. Я полагал, что время расставит все по своим местам.

– Если время этого не сделает, вместо него это придется сделать нам. Кто эта девочка?

Он отодвинул один из стульев, стоявших вокруг стола, и сел на него. Затем переместился вместе со стулом вперед – так, что край стола уперся ему в живот. Дом без мамы казался пустым, и возникало ощущение, что в ближайшее время мы собираемся куда-то переезжать. Ее шаги, раздававшиеся до того, как она снимет обувь, и после того, как она ее снимала, уже более тихие; ее хрипловатый голос, ставший таким потому, что она много курила в молодости; запах ее геля, который она готовила сама, смешивая розовое масло, привезенное из Стамбула Анной, с пеной купленного в супермаркете мыла; ее манера раздеваться до лифчика, расстегивая змейку на спине, а затем стаскивая с себя кофточку резкими движениями и бросая куда попало, как что-то уже не нужное, – всего этого нам с отцом теперь ужасно недоставало.

Мы посмотрели на фотографию.

– По правде говоря, я не знаю. Это всего лишь предположения, хотя Бетти считает, что их вполне достаточно.

Он сказал «Бетти», а не «твоя мама», как говорил обычно, и это означало, что мы начинаем разговаривать о чем-то таком, о чем еще никогда не говорили.

– Здесь написано, что ее зовут Лаура.

Только тут отец, по-видимому, осознал, что я вообще-то многое замечала и многое слышала.

– Черт побери! Почему же ты ничего не говорила? Не знаю, как это ты сумела столько времени держать язык за зубами.

– А разве от этого не стало бы хуже?

– Конечно, стало бы. У тебя, получается, были лишь подозрения.

– Подозрения в чем?

– А ты сама не догадываешься?

– Нет.

– Если не догадываешься – значит, не хочешь догадаться. Ты очень умная.

– Если я не догадалась раньше, то не догадаюсь и сейчас, – сказала я, указывая на фотографию.

Отец опустил голову.

– Я выпью пива.

Я уже собиралась сказать, что пиво у нас дома закончилось и что мне не нравится, что он так много пьет, но тут мне пришло в голову, что мы с отцом сейчас переживаем момент, когда выпить пива не помешает нам обоим. Вдвоем.

Я достала две банки пива «Хайнекен» и, убедившись, что они достаточно холодные, неторопливо их открыла. В конце концов, если я прожила в мучительном неведении несколько лет, то вполне смогу потерпеть еще пять минут. В любой другой ситуации мы произнесли бы какой-нибудь тост, но сейчас нам было не до тостов. Мы оба сделали по большому глотку. Потом еще по одному. А мама тем временем лежала в больничной палате № 407 и ни о чем даже не подозревала.

– Бетти думает, что эта девочка – ее дочь. То есть твоя сестра.

Нельзя сказать, что такая мысль никогда раньше не мелькала в моей голове, тем не менее от слов отца у меня слегка закружилась голова. Я ведь не ужинала, выпила на голодный желудок пива, а тут еще и узнала шокирующую правду. Я поднялась со стула и пересела на диван: так я, по крайней мере, не рухну без чувств на пол.

– А ты что по этому поводу думаешь?

– Думаю, что сегодня мы ляжем спать поздно и спать будем плохо.

Я сходила еще за парой банок пива, но свою открывать не стала.

– Прости, – сказал отец, опустошив свою банку и принимаясь за мою. – Очень хочется пить. За два года до твоего рождения у нас родилась еще одна девочка. Но она родилась мертвой.

– Понятно, – сказала я, вспомнив об отрешенном выражении, которое частенько появлялось на лице матери и вызывало у меня раздражение. – Я что-то об этом слышала. Я думала, что она сделала аборт.

– Нет. Та девочка родилась тогда, когда и должна была родиться, не раньше и не позже, но при родах возникло какое-то осложнение, и когда она родилась, то не смогла нормально дышать.

Мысли у меня в голове ворочались очень медленно, я с трудом могла что-то соображать. Отец сел рядом со мной на диван и поправил пальцем очки.

– Тогда мы еще не были женаты. А я во время тех родов вообще находился в отъезде.

Он снял очки. Без них его глаза, казалось, отдалились от меня, почти исчезли.

– Ты куда-то ездил на своем такси?

Отец снова надел очки и сделал большой глоток из баночки. Потом он отрицательно покачал головой – так, как качает головой восьмилетний мальчик, отрицая, что он что-то разбил.

– Мои родители настояли на том, чтобы я поехал с ними в Рим. Им хотелось посетить Ватикан. Они буквально загорелись идеей, что мы должны поехать туда вчетвером – они вдвоем, Рафа и я.

Отец, если уезжал за пределы нашей автономной области, всегда потом очень подробно рассказывал нам обо всем. А вот об этой его поездке я никогда ничего не слышала – возможно, потому, что она напоминала ему о дочери, родившейся мертвой, и о двоюродном брате Рафаэле – человеке, похоже, изначально неплохом, но, тем не менее, пристрастившемся к наркотикам и теперь, должно быть, прозябающем и постепенно деградирующем в каком-нибудь уголке мира.

– Это был подарок, который родители хотели сделать мне. Они взяли с собой и Рафу, чтобы мне было веселее. К сожалению, они выбрали для этого самое неподходящее время. Мы остановились в отеле рядом с фонтаном Треви, обедали и ужинали в тратториях, а после ужина всегда шли на какое-нибудь представление. После представления мы с Рафой отправлялись куда-нибудь потанцевать. Я почти забыл о Бетти, у меня не оставалось времени даже на то, чтобы ей позвонить. Мне не хотелось звонить ей из гостиничного номера, потому что такие звонки стоят очень дорого, а когда я находился на улице, то мне либо не удавалось найти телефонную будку, либо все мое внимание занимало что-то другое. Я ничего не опасался, понимаешь? Я не предвидел опасностей, которые не являются очевидными. Жизнь казалась мне прекрасной, и после возвращения из этой поездки могли появиться реальные шансы на то, что отец раскошелится по-крупному и отсыплет мне деньжат на беззаботную жизнь. Я надеялся, что после того, как я вернусь, Бетти родит ребенка, девочку, мы поженимся и все будет хорошо. Понимаешь?

Я ничего не ответила. Я понимала то, что отец мне рассказывал, но не понимала, что же тогда произошло. По его словам, мама родила в то время, когда он находился в Риме. Пытаться связаться с ним, когда уже вот-вот начнутся схватки, ей было не так-то просто. Мои дедушка и бабушка со стороны матери жили в Аликанте и не приехали своевременно. Мама, получается, осталась одна-одинешенька. Ей пришлось в одиночку вынести удар судьбы, когда ей сказали, что ее дочь умерла. Она поступила в родильный дом в половину пятого утра и родила в одиннадцать.

– Когда я приехал двумя днями позже, все уже произошло. Она была так убита горем, так подавлена, что не захотела мне звонить. Она сказала, что для нее теперь уже ничего не имеет значения. Я настоял на том, чтобы мы немедленно поженились, и примерно через два года родилась ты. На этот раз я все время находился рядом и молился о том, чтобы не было никаких неприятных сюрпризов, чтобы все шло так, как должно идти.

Как и предвидел отец, я в эту ночь почти не спала. В четыре часа утра он закончил, время от времени открывая банки с пивом, рассказывать трагическую историю о моей маме и ее умершей дочке. После того как родилась я, мама вбила себе что-то в голову и принялась расспрашивать врачей о причинах, по которым ребенок может умереть во время родов. Она не могла понять, почему со мной у нее все закончилось так прекрасно, а с Лаурой – так плохо, если обе беременности, судя по ее самочувствию и по результатам анализов и ультразвуковых исследований, прошли без каких-либо осложнений. По ее словам, когда она впервые услышала, как я заплакала, ей вспомнилось, как плакала Лаура. Это заявление было неправдоподобным, потому что в последний момент родов ей ввели большую дозу успокоительного, но она, тем не менее, была уверена в том, что слышала плач. Может, во сне, но все же слышала. Кроме того, ей не показали труп умершей девочки: по заявлениям врачей, они просто не хотели еще больше травмировать психически и без того убитую горем мать. Мама не раз говорила отцу, что стоило ей только посмотреть на меня – и она сразу же почувствовала, что ее первая дочь была живой и что ее у нее похитили – похитили, как похищают автомобиль, кошелек с деньгами или ювелирное украшение. Поэтому, насколько я поняла, ее уверенность в том, что Лаура не умерла, постепенно крепла. Мой брат, как и я, родился без каких-либо проблем. Врач, принимавший роды, когда родилась я, и тогда, когда родился Анхель, сказал моей маме, что ее физическое состояние позволяет рожать и дальше, что ее беременность прошла прекрасно и что при рождении Лауры, по-видимому, произошло что-то чрезвычайное.

Когда я проснулась в девять утра, из родительской спальни доносился храп отца. В десять утра врачи начинали обход больничных палат. Я решила поехать в больницу к этому времени, чтобы узнать у них, как обстоят дела с малокровием моей матери. Иногда я всей своей душой желала, чтобы она поскорее оказалась в таком состоянии, которое даст им основание ее прооперировать и тем самым прекратить этот кошмар, а иногда мне хотелось, чтобы ее подольше не тащили в операционный зал и чтобы она еще некоторое время побыла в больнице, поскольку пребывание там дает ей возможность получать хороший уход, находиться под врачебным надзором и – самое главное – оставаться живой.

Я не стала будить отца. Он заслуживал того, чтобы отдохнуть. Он, должно быть, сбросил огромный камень с души, поделившись со мной великим секретом нашей семьи, благодаря чему ему уже не нужно было ничего от меня утаивать. Я теперь знала, что если пытаться унести с собой секреты в могилу, то это очень сильно расшатывает нервную систему. Фотография Лауры заинтриговала меня в свое время так сильно, что с того самого момента, когда я ее обнаружила, мир вокруг стал казаться мне полным иллюзий и обмана – как будто за каждой вещью, каждым человеком и каждым событием скрывалось что-то неведомое, а за этим неведомым – что-то еще более неведомое, а за ним – еще, еще, еще… За моими родителями, как выяснилось, скрывались совсем другая Бетти и совсем другой Даниэль. Да и за мной, возможно, скрывается совсем другая Вероника, которая может заявить о себе в любой момент. Даже Анхель – и тот, наверное, таит в себе совсем других Анхелей, которые будут появляться в его жизни один за другим. Теперь я уже могла разговаривать с отцом о своей умершей сестре, но вот заговорить о ней с мамой я бы не решилась. Я не знала, как она на это отреагирует. Я, конечно, могла бы сказать ей: «Не волнуйся, папа мне уже все рассказал». Но чего бы я этим добилась? Мама ведь привыкла верить в то, что мне ничего не известно.

Я позавтракала, разглядывая фотографию призрака нашей семьи, обитающего в тесном внутреннем пространстве портфеля из крокодиловой кожи. Если эта девочка – реальность, если она – та, кем ее считает мама, то затронула ли ее хоть в какой-то мере тоска, которую испытывали мои родители и которую косвенным образом испытывала я и еще более косвенным образом испытывал Анхель? Чувствовала ли она, как бьются наши сердца, – бьются где-то далеко-далеко от нее? Или она вообще ни о чем не знала? Если она и была на кого-то из нас похожа, так это на моего отца. Мне, впрочем, было неизвестно, какие у Лауры глаза – карие, как у меня, мамы и Анхеля, или же голубые, как у отца: на фотографии она щурилась от солнца. Она казалась одновременно и радостной, и задумчивой – как будто пыталась понять, каким человеком она станет в будущем. Ее волосы были светло-каштановыми и, похоже, очень тонкими и шелковистыми.

Мне удалось выведать у отца, что мама, вопреки его возражениям, наняла детектива и тот смог выяснить, в какую школу ходит Лаура. Эта фотография была сделана на школьном дворе во время переменки. Затем расследование было приостановлено, потому что у моих родителей больше не было на него денег. Они ведь обращались в одно из местных детективных агентств, а их услуги стоят дорого. Это агентство находилось в нескольких кварталах от нашего дома. Чтобы найти его, нужно было идти по улице и смотреть на вывески на уровне второго этажа. Я знала, где это агентство находится. Я много раз обращала внимание на эту вывеску как на что-то абсолютно чуждое и той улице, на которой она находилась, и тем людям, которые шли по этой улице. Получалось, что мама когда-то давно зашла в это детективное агентство. Я мысленно представила себе, как она рассказывает самую печальную историю на свете незнакомому ей человеку… Мне подумалось, что, возможно, мама накопила тот миллион песет, который сейчас лежал в кармане норковой шубы, чтобы заплатить детективу за продолжение расследования. Она наверняка пыталась найти Лауру и сама в то время, когда отец находился на работе, а мы с Анхелем – в школе, а затем, когда она устроилась на работу продавщицей, доставляющей товары, у нее появилась прекрасная возможность ходить по домам. Чего я не знала – так это того, добилась ли мама в своих поисках хоть каких-нибудь успехов. Возможно, этого не знал и отец. Из глубин памяти стали выплывать воспоминания о некоторых странных эпизодах моей жизни.

Мне припомнился один зимний день. Мне тогда было десять лет. В этом возрасте, хотя я и отличалась рассеянностью, я уже замечала все, и все то, что я замечала, отпечатывалось в моем мозгу – как отпечатываются следы на мягкой глине. В те времена я не понимала смысла всего того, что видела, и даже не пыталась анализировать ситуацию. А вот теперь – начала пытаться. Хотя я, как правило, возвращалась домой из школы одна, а точнее с братом, потому что школа находилась в конце улицы, на которой мы жили, маму иногда охватывало беспокойство и она приходила забирать нас после занятий. Мама говорила, что не хочет отягощать меня ответственностью за брата, но теперь я поняла, что ей просто иногда бывало трудно побороть в себе боязнь того, что меня с Анхелем кто-то похитит. В тот конкретный день, когда мы вышли из школы, мама ждала нас возле входа. Она сказала нам, что мы сейчас кое-куда поедем. Мы спустились в метро. Анхель чувствовал себя уставшим, а потому поставил свой школьный рюкзачок на пол и уселся на него сверху. Мне в метро нравилось. Какой-то паренек с косичкой тренькал на гитаре, стоя рядом с эскалатором и разглядывая проходящих мимо девушек. Что меня тогда волновало меньше всего, так это зачем маме вдруг понадобилось ехать в такую даль. В те времена – времена нескончаемо долгого детства, когда все очень сильно меняется в жизни буквально каждый год (а то и каждый месяц) – мама всегда боялась, что с нами что-нибудь случится.

Мой брат был одет в куртку цвета морской волны, с капюшоном, а я – в пальто в большую черную и белую клетку. На нашей маме был пуховик, полы которого доходили ей до колен, поэтому она казалась толще, чем была на самом деле. Она стояла, держась за поручень, и ее ладонь находилась в нескольких сантиметрах от ладони женщины, одетой в бежевое пальто с коричневым поясом и стоячим воротником и в кожаные перчатки – такие тонкие, что было видно проступающие под ними жилки. Мне захотелось быть такой же элегантной, как эта женщина, и никогда больше не надевать шерстяную шапочку, которую я носила уже пять лет и которая, к моему сожалению, все никак не рвалась и не изнашивалась. А еще мне захотелось, чтобы мама привлекала к себе чье-нибудь внимание так, как эта женщина в бежевом пальто привлекла мое. Я посмотрела в темноту, которая мелькала за окнами вагона.

Я не знаю, где именно мы вышли из метро. Это было неприветливое и темное место с высокими деревьями, светом из окон и немногочисленными фонарными столбами. Брат сказал, что ему хочется есть, и мама тут же вспомнила, что у нее в сумке лежат два бутерброда. Анхель взял один из них и начал разворачивать серебристую бумагу, в которую он был завернут. Я же была недостаточно голодна для того, чтобы захотеть вытаскивать руки из карманов. Мы подошли к строению, похожему на школу. Зайдя в школьный двор, мы остановились перед площадкой с баскетбольными корзинами, где играли девочки немного старше меня. Мама велела нам сесть на скамейку и подождать, потому что у нее тут есть кое-какие дела. Она вошла в здание, а затем вышла и принялась наблюдать за игрой в баскетбол. Поскольку я начала бросать на нее недоуменные взгляды, она объяснила, что ей нужно здесь кое с кем поговорить. Анхель, сидя на скамейке, доел бутерброд и пошел играть на площадку неподалеку. Ему очень нравилось кувыркаться и при этом было наплевать на то, что он может вляпаться во что-нибудь и на этой площадке, и на выложенном плитками пыльном полу супермаркета, где он тоже, бывало, кувыркался. Еще он любил носиться из стороны в сторону и вдруг ни с того ни с сего падать на пол.

– Что ты там разглядываешь? – спросила я у мамы, изнывая в ожидании, когда же мы отсюда уйдем. – Мне нужно делать уроки.

– Делай их на скамейке. Мы уже скоро пойдем.

Я не нашла в себе душевных сил доставать из школьного рюкзачка учебники, которые я привыкла штудировать только на видавшем виды дубовом столе у нас дома в кухне. Я терпеть не могла делать что-то, что явно не соответствовало окружающей меня обстановке и ситуации, в которой я находилась, а именно такое несоответствие в этот момент и имело место. Мама явно не вписывалась в число других людей, которые наблюдали за происходящим на спортивной площадке, время от времени дыша себе на ладони, чтобы согреть их, а она стояла, как прикованная, возле металлического ограждения.

– Я прошу вас немножечко потерпеть! – сердито сказала она, когда брат подошел к ней и начал ныть, что ему скучно. Она при этом даже не оторвала взгляда от того, что происходило на освещенной территории площадки. Свет от прожекторов падал на бегавших туда-сюда и прыгавших девочек и на судью, который держался так, словно судит один из матчей Национальной баскетбольной ассоциации США.

Поскольку мне не хотелось, чтобы мама разозлилась, я сказала Анхелю, что мы пойдем играть в прятки. Играть с ним мне, правда, было совсем не интересно. Когда мама наконец-то повернулась к нам, то посмотрела на нас взглядом, которым обычно смотрела в том случае, когда говорила, что любит нас больше всего на свете. Она сказала, что мы уходим. Анхель побежал впереди меня и мамы. От сосен слева и справа от нас тянулась какая-то дымка. Мама стащила с головы шапку и с силой тряхнула шевелюрой.

– Мне поручили передать кое-что одному человеку, но он не пришел. Из‑за них у нас пропал день. Чтобы как-то вам это компенсировать, мы пойдем сейчас в «Бургер кинг» и съедим там по огромному гамбургеру.

Анхеля это заявление мамы привело в восторг, потому что вместе с гамбургером в кафе «Бургер кинг» всегда давали маленькую пластмассовую машинку. Я взяла маму за руку, она сжала мою ладонь, и мы шли так, вместе махая руками то вперед, то назад, аж до самого метро.

Когда мы наконец подошли к входной двери нашего дома, отец открыл ее еще до того, как мама успела вставить ключ в замочную скважину. У него было встревоженное выражение лица, но, увидев, какие мы все трое радостные, он поправил кончиком пальца очки и сказал, что в этом доме мы все делаем то, что нам нравится. При этом он покосился на маму. Ее лицо раскраснелось, глаза блестели, волосы слегка заиндевели от холода. Она сняла черный пуховик и осталась в синем облегающем свитере, в котором выглядела в десять раз красивее. Теперь она была уже не той невзрачной женщиной, какой показалась мне в метро, а милой Бетти. Мама подошла к отцу и поцеловала его в губы.

– Мы уже поужинали, – сказала она.

– Гамбургерами, – добавил Анхель.

– Очень хорошо. А у меня еда была намного проще, – сказал отец, в шутку принимая очень серьезный вид, отчего мы втроем дружно заулыбались…

Возможно, в тот день мы с Анхелем, сами того не зная, видели Лауру. Я не обратила внимания ни на одну из девочек, игравших в баскетбол, поскольку больше думала о маме, об Анхеле и о странности ситуации, в которой я оказалась. Придя в ту, абсолютно чужую для нас школу, Анхель, мама и я как бы уподобились тем предметам, которые находят археологи и которые принадлежат к какой-то другой, далекой эпохе – такие, как, например, дубинка из каменного века или топор с окаменевшей деревянной ручкой, изготовленный много тысяч лет назад.

11. Мать Вероники: состояние улитки

Мою маму усадили в кресло на белую простыню с голубой каймой и стали рассматривать ее лодыжки и исхудавшие ступни. Увидев меня, она улыбнулась. Даже для этого ей пришлось сильно напрячься. Ее глаза показались мне невероятно огромными.

Она никогда не была худой. Я в этом похожа на нее. Мы обе были плотненькими, крепкого телосложения, среднего роста. Нам с ней никогда не помогали физически, потому что со стороны всегда казалось, что мы в помощи отнюдь не нуждаемся. Что касается волос, то когда мама не заплетала их в косу и не делала из них на затылке хвост, она зачесывала их с пробором в левой части головы, и при этом с правой стороны у нее на плечо спадала черная волнистая грива. Теперь ее волосы не были волнистыми, и поскольку они во многих местах уже поседели, было непонятно, брюнетка она или блондинка. Моей маме было сорок два года.

Отец никогда не обращал внимания на худеньких женщин, даже если они обладали внешностью супермодели. Ему нравились женщины плотного сложения, а в те времена, когда он познакомился с мамой, она еще, наверное, была веселой, обаятельной и смелой. Он ее обожал, потому что мама, когда забеременела Лаурой, не стала даже заводить речь о свадьбе и узаконивании отношений. Она не боялась ничего, что могло с ней произойти, и поэтому отец не обратил внимания ни на какую другую женщину, хотя родители и твердили ему, что он заслуживает чего-то лучшего. Когда отец рассказал мне об этом предыдущей ночью – без сожалений и вообще без каких-либо особых эмоций, с серьезным видом и с банкой пива в руке, – мне припомнились случаи, когда мама что-то громко пела, смеялась над чем-то или брала моего маленького брата на руки и кружилась так, что он словно летел по воздуху; когда она бежала с нами по пляжу и когда мы зарывали ее в песок, делая ей из песка огромные груди с огромными соскáми; когда она щекотала отца так, что он начинал смеяться до слез; когда мы все на время забывали о том, что у нее проблемы с психикой, и о том, что с ней произошло событие, которое стало трагедией всей ее жизни; когда она покупала себе новое платье, распускала волосы, наносила макияж и шла со своим мужем – самым красивым мужем из всех мужей – в кино или поужинать в какое-нибудь из окрестных кафе; когда ей удавалось скинуть пару килограммов, в результате чего джинсы начинали на ней болтаться, и мы отправлялись вдвоем за покупками… В такие моменты нашей жизни я была счастлива, даже очень, не задумываясь о том, что так должно было быть всегда и что так могло быть всегда, если бы с той девочкой не случилось несчастье.

Я села на край кровати и стала смотреть пристальным взглядом на маму, словно ожидая, что она расскажет все сама и мне не придется задавать ей никаких вопросов. «Расскажи мне все, что ты знаешь о Лауре. Черт побери, ты ведь не виновата в том, что произошло, и мы тоже, и она. С нами всеми так жестоко обошлась жизнь. Когда ты поправишься, мы станем искать ее вместе, и мы ее найдем. Она будет жить с нами. А если и не будет, то тебя, по крайней мере, успокоит уже то, что она жива-здорова и ты ее не потеряла. Это теперь станет моей целью».

– У тебя что-то не так? Ты поступила в университет? С Анхелем все в порядке? – спросила мама, слегка приподнявшись в кресле.

Я кивнула.

– Тебе не следует переживать за результаты. Они знают, что делают.

Я имела в виду врачей. Мне теперь было ясно, какие неправильные шаги сделала мама, пытаясь удержать историю с Лаурой в тайне. Впрочем, она ее толком и не утаивала, а просто я не сумела ничего понять, потому что мне не хотелось становиться человеком, очутившимся в неподходящем месте в неподходящее время. Я взяла маму за руку – руку столетней старухи. Я пожертвовала бы чем угодно ради того, чтобы она сама поняла, что я уже все знаю, что мне далеко не все равно, что я считаю это испытанием судьбы и что я буду за нее, свою маму, бороться.

– По крайней мере, меня поместили сюда задолго до того, как начнутся твои занятия. Я не хочу, чтобы ты пропустила хотя бы один день.

– Не переживай, к началу моих занятий ты уже наверняка будешь дома.

Врачи сказали, что пока еще нецелесообразно делать операцию – что, по правде говоря, для меня было облегчением. Еще немного времени.

Я сходила на улицу, чтобы купить журналы. Посидев еще с мамой, я ушла в то же время, как и обычно. Я сказала, что нужно взять кое-какие книги в библиотеке и навести порядок у нас дома, то есть заняться тем, что мама считала обязательным. Она попросила принести записную книжку с данными ее клиентов: ей не хотелось подводить ни фирму, на которую она работала, ни Анну. Они ведь ей доверяли. И тут мне пришло в голову, что Анна даже понятия не имеет, что мама находится в больнице. Пожалуй, следовало сообщить ей об этом, чтобы она навестила маму и попыталась ее подбодрить.

Что касается меня самой, то я решила разыскать эту Лауру и привести ее к маме в больничную палату. Хотя это, возможно, и не даст такого результата, какой дала бы удачная операция на сердце, однако у нее на душе наступит спокойствие, и после двадцати лет периодических грозовых предупреждений бури уйдут в прошлое навсегда. Сидя в автобусе, я стала обдумывать что-то вроде плана действий.

Выйдя на остановке рядом с нашим домом, я медленно пошла мимо стадиона. Были слышны звуки ударов, щебетанье птиц, ржание лошадей. Чувствовался запах свежескошенной травы. Люди с безразличным видом шли мимо меня по улице, деревья отбрасывали на меня и на этих людей свою тень. Мне подумалось, что я могу на время позабыть о своих горестях и начать радоваться жизни. Придя домой, я открыла все окна, которые мама обычно оставляла прикрытыми и с опущенными жалюзи, и, включив радио, выбрала волну, где играла музыка. Напевая себе под нос самым высоким тоном, на какой только была способна, я достала из ящика письменного стола записную книжку, принести которую меня попросила мама, папку и стопочки каких-то бумаг. Перенеся их на стол из красного дерева, я стала их просматривать. На этих бумагах была напечатана информация о товарах, которые маме надлежало периодически приносить домой тем или иным клиентам. Сведения о тех, кто пока еще ничего не заказал, мама держала отдельно. Я перебирала листки: заказы, описания товаров с ценами, несколько возвратов. Все было приведено в более-менее стройную систему, хотя смысл некоторых записей, дат и пометок был понятен только лишь моей маме.

«Мама, помоги мне. С чего начать? С этого психиатра? Есть ли какой-то тайный смысл в том, что я, открыв записную книжку наугад на букве “М”, наткнулась именно на него? Доктор Монтальво…» Визиты к психиатру тяжело сказались на нашем семейном бюджете, поскольку мама в те времена еще не работала. Как бы там ни было, мне нужно было с чего-то начать. Если я поговорю с этим психиатром, то, по крайней мере, узнаю из уст авторитетного человека, как правильнее поступить – попытаться разыскать мою сестру в надежде на то, что она и в самом деле осталась жива, или же отдать предпочтение позиции, которую занял отец.

Мама, по-моему, посещала психиатра в течение двух лет. Поначалу она ходила к нему довольно часто, затем – один раз в месяц, причем всегда по четвергам во второй половине дня, после того как мы приходили из школы. Иногда за нами присматривала соседская девочка, которая была на два или три года старше меня. Мама приводила себя в порядок и, прежде чем выйти из дому, в последний раз долго смотрела на себя в зеркало, словно перебирая в уме все то плохое, о чем ей предстояло рассказать врачу. Ее лицо при этом мрачнело.

Я, долго не раздумывая, позвонила в консультацию, мысленно молясь о том, чтобы нужный мне психиатр уже вернулся из отпуска. Оказалось, что он вернулся, но прием у него уже расписан на два месяца вперед. Как я ни старалась, мне не удалось убедить бесчувственную секретаршу, что мой случай не терпит отлагательств. Два месяца! В другое время я сочла бы это не таким уж и большим сроком, но в ситуации, в которой оказалась мама, они показались мне вечностью. Я не могла позволить, чтобы кто-то навязывал мне свой ритм. Мама отзывалась о докторе Монтальво как о человеке, который знает, что такое жизнь, пока не перестала ходить к нему – наверняка из‑за нехватки средств – и не перестала его упоминать.

В тот же день в четыре часа, то есть еще до того, как начнется время приема, я приехала в консультацию. На небе сияло яркое и жаркое солнце. Консультация располагалась на улице Генерала Диаса Порлиера. На этаже, где она находилась, пол был выложен натертым до блеска и поскрипывающим под ногами паркетом. Не было слышно ни шума, ни чьего-либо дыхания: тишину нарушал лишь шелест страниц журнала, который листала секретарша. Я сказала, что мне очень срочно нужно поговорить с доктором, и она, посмотрев на меня с насмешливой улыбкой, ответила, что к таким ухищрениям обычно прибегают те, кто хочет попасть к нему на прием без предварительной записи. Я сказала, что пыталась записаться на прием и что никак не могу ждать целых два месяца. Эти мои слова влетели ей в одно ухо и вылетели в другое. Она, видимо, уже привыкла чувствовать отчаяние в голосе посетителей, однако мне, чтобы добраться до этой консультации, пришлось ехать на автобусе и с двумя пересадками на метро, поэтому я не собиралась уходить отсюда ни с чем.

– Вы, по крайней мере, могли бы сказать ему, что я пришла. Я дочь Роберты Моралес.

Имя и фамилия моей матери ей ни о чем не сказали – а если бы и сказали, то это все равно на нее никак не повлияло бы.

– Врач еще не пришел, а когда придет, то не сможет вас принять. В ноябре – пожалуйста.

– Хорошо, – сказала я. – А когда в ноябре?

– В конце ноября.

– Замечательно, – улыбнулась я своей самой лучшей улыбкой, когда она дала мне визитную карточку психиатра, указав на ней дату и время, на которое я записана на прием. – А где тут у вас туалет?

– В конце коридора.

Коридор, пол в котором скрипел так, как будто вот-вот развалится подо мной на кусочки, был очень длинным, с поворотами и углами. Туалет, по-видимому, находился в другом крыле здания. Когда я отошла по коридору достаточно далеко для того, чтобы секретарша меня не видела, то остановилась и стала прислушиваться. Наконец я услышала, как какой-то человек поздоровался с этим бесчувственным созданием. Выглянув из своего укрытия, я увидела мужчину лет семидесяти пяти, с усами и со шляпой в руке.

– Как дела, доктор? Готовы к тяжелому рабочему дню?

– Как всегда, Юдит. Дай мне минут десять, и пусть заходит первый пациент.

– Сведения о пациентах уже у вас на столе.

Я зашла в кабинет вслед за врачом.

– Извините, но Юдит сказала, что я могу зайти.

– Но ведь я еще даже не надел халат, – сказал врач, протягивая руку к телефону.

– Пожалуйста, я отниму у вас всего несколько минут. Вы можете надеть халат и при мне. Не знаю, помните ли вы мою мать. Ее зовут Роберта Моралес.

По выражению лица врача я поняла, что он ее помнит.

– А что с ней произошло? Она когда-то ходила ко мне на прием, а потом вдруг перестала.

Сняв пиджак, доктор Монтальво остался в рубашке в розовую и белую полоску и фиолетовом галстуке. Когда он надел халат, остался виден только галстук. Врач сел за стол и откинулся на спинку кресла.

– Мама всегда говорила, что, чтобы узнать, что такое жизнь, нужно поговорить с вами.

Легкая улыбка, обозначенная еле заметным движением губ, показала мне, что комплимент доктору понравился и он ждет, что я скажу ему что-то еще.

– Я совсем недавно узнала о трагедии, происшедшей с моей матерью. Не знаю, помните ли вы об этом – ну, то есть о том, что у нее умерла при рождении дочь и мама считает, что та не умерла, а жива. Сейчас моя мать находится в больнице, она серьезно заболела, но вплоть до недавнего времени она неустанно разыскивала эту дочь.

По мере того как я говорила, поза доктора Монтальво становилась все более напряженной, и этого не мог скрыть даже белый халат. Еще у него буквально на пару секунд изменилось выражение лица, но поскольку время для меня сейчас текло очень медленно – секунды казались минутами, – я легко уловила это изменение.

– И она ее нашла?

Я отрицательно покачала головой. Врач хлопнул ладонью по столу.

– Я говорил, чтобы она выкинула все это из головы. Я говорил это же твоему отцу. Мы что, все сумасшедшие? В таких случаях, как с твоей мамой, это самое худшее из всего, что может произойти. Пациент входит в состояние улитки, и тогда помочь ему очень трудно. Я не понимаю, почему она проигнорировала мой совет. Тебе необходимо убедить мать выкинуть все это из головы. Если ей сказали, что ее дочь умерла, – значит, она умерла. Во всем остальном нет никакого смысла, никакой логики.

– Вы полагаете, что предположение о том, что та девочка осталась живой, – всего лишь фантазии?

– Ну конечно же это всего лишь фантазии. Неспособность выносить тяжелые удары судьбы – признак психической незрелости человека.

Доктор разволновался и разговаривал громким голосом. Мне подумалось, что он, по крайней мере, отнесся к трагедии моей матери неравнодушно и что она зря перестала к нему ходить: возможно, если бы мама не прервала курс лечения, ее психическое состояние значительно улучшилось бы и она смогла бы наконец почувствовать себя счастливой. Я уже собиралась сказать, что она, возможно, все же последует его совету, но тут вошла Юдит, лицо которой прямо перекосилось от злости.

– Так я и думала, – сказала она, с ненавистью глядя на меня. – Я когда увидела, что вы не вернулись из туалета, сразу догадалась, что вы решили схитрить. Она проскочила к вам без очереди, доктор.

– Не имеет значения. Так даже лучше.

Я поблагодарила врача, взяла свой рюкзачок, который использовала вместо дамской сумочки, и направилась к выходу, думая при этом, что отец и доктор Монтальво придерживаются одного и того же мнения, но меня остановил раздавшийся за спиной голос Юдит:

– За прием у врача нужно…

– Я принесу деньги в ноябре, – сказала я в ответ, направляясь к двери.

Я вышла в коридор и быстро сбежала по лестнице. В жизни моей матери произошло трагическое событие, и все кому не лень пытались нажиться на ее горе. Воображаю, как сейчас злится эта Юдит! Я мысленно представила, как она помчалась по скрипучему паркету в кабинет психиатра и начала рассказывать о том, как гнусно я поступила. Я также представила, как доктор невнимательно слушает ее, размышляя о ситуации, в которой оказалась наша семья. Он ведь не был одним из тех черствых надзирателей в сумасшедшем доме, которых показывают в фильмах, и, наверное, в той или иной степени чувствовал боль, которую причиняли его пациентам их душевные раны.

Судя по тому, что сказал психиатр, я поступила правильно, утаив от матери, что мне уже известен ее секрет, иначе и я тоже вошла бы в «состояние улитки». Впрочем, в действительности я и так уже находилась в таком состоянии и не могла закрывать на все глаза, потому что постепенно узнавала все больше и больше. Если моя сестра жива, я ее разыщу. Я шагала в сторону центра города, стараясь идти по самым тенистым тротуарам, и скользила по витринам невидящим взглядом. Чувствуя, как жизнь помимо моей воли проникает через все поры, я пыталась вспомнить маршрут, по которому проследовали мама, брат и я в тот далекий зимний день, когда ездили смотреть, как какие-то девочки играют на спортивной площадке в баскетбол.

Я напомнила о той нашей поездке маме, когда пришла навестить ее на следующий день.

– Забудь об этом, – ответила она. – Это была глупость. Мне тогда рассказали об этой школе, и я захотела собственными глазами увидеть, что она собой представляет.

Я спросила у мамы, как называется эта школа и по какому адресу находится. Мама откинулась на подушку: она чувствовала себя усталой.

– Я этого не помню, Вероника. Прошло уже много времени.

Она произнесла это «Прошло уже много времени» таким безучастным голосом, словно речь шла о чем-то давно забытом. У меня невольно мелькнула мысль, что все это уже, возможно, не имеет для нее значения, что она уже вышла из своего состояния улитки и то, что я замыслила сделать, тоже не имеет смысла. Тем не менее я не могла не попытаться «копнуть» чуть-чуть глубже.

Мама попросила позвонить двум-трем ее клиентам и отнести им заказанные товары, которые все еще оставались у нас дома. Меня зло брало при мысли, что мама заболела именно сейчас, когда у нее была эта работа, способная существенно ослабить ее одержимость идеей поисков Лауры.

Я сказала, что могу заниматься клиентами вместо нее, пока не начались занятия в университете, и эти слова напомнили мне о том, что моя собственная жизнь пошла как-то наперекосяк. Мне, конечно, не хотелось врать матери и говорить, что я поступила в университет, хотя на самом деле никуда не поступила, однако, если бы я сказала правду, она очень огорчилась бы. Для того и существует ложь, чтобы можно было скрывать от других людей горькую истину.

Мама объяснила, что я должна делать. Я невольно растрогалась, видя, как она переживает за то, чтобы все шло так, как и раньше. Она дала мне номера телефонов, по которым следует позвонить, и попросила быть очень внимательной и ничего не перепутать: тогда клиенты не станут возмущаться и начальство не заметит, что вместо нее работает кто-то другой. Работа имела для мамы большое значение, и она организовала ее весьма неплохо. Она очень верила в себя и полагала, что то, что она делала, невозможно сделать лучше. Разговаривая со мной, она выглядела грустной и подавленной, однако с психикой у нее сейчас все было в порядке.

– Ну вот и все. Будь очень осторожна с записями о клиентах и ни в коем случае их не потеряй. Держи их не в руке, а в сумке или рюкзачке – в общем, в том, что ты привыкла носить с собой и о чем сразу вспомнишь, если случайно где-нибудь оставишь.

Мама никогда не забывала никаких предметов – ни ключей от дома, ни книг – на столике в каком-нибудь кафе или кафетерии. Она всегда обо всем помнила. Она не была ни забывчивой, ни рассеянной.

– Мама, ты помнишь психиатра, к которому ходила, когда я была маленькой?

Она глазами спросила меня: «Почему ты задаешь этот вопрос?»

– Почему ты решила к нему обратиться? Зачем он был тебе нужен?

Мамины руки выглядели, как руки столетней старухи, но глаза ее стали похожими на глаза пятилетней девочки, когда она с самым невинным видом посмотрела на меня.

– Такое бывает в жизни. Лучше отправиться в сумасшедший дом, чем отравлять жизнь людям, которых любишь.

– А почему ты перестала к нему ходить?

– Потому что у меня больше не было на это времени и денег. И потому что я перестала ему доверять.

– Психиатры – как исповедники. Излить душу – это всегда помогает.

– Не знаю, что тебе и сказать. Мне не понравилось, как он себя повел. Он мне не помогал.

– Возможно, причина заключается в том, что он не говорил тебе того, что ты хотела слышать.

– Мне тоже приходила в голову такая мысль, но если бы я его послушала, моя тоска только усилилась бы, поэтому я решила к нему больше не ходить. – Ее глаза пятилетней девочки улыбнулись мне. – Тебе это совсем не нужно.

– Я просто из любопытства.

Она откинулась на спинку кресла и поерзала немного, устраиваясь поудобнее.

– Не знаю, что сталось с этим человеком. Мне запомнилось, что он все время держал в руке свою шляпу.

Я поцеловала маму на прощание. В последнее время я всегда целовала ее только в лоб, чтобы не передавать ей никаких микробов.

Я не успевала посетить за день и половины клиентов, которых посещала мама, потому что мне приходилось ездить на общественном транспорте. Возможно, маме все-таки удастся выздороветь, и тогда я смогу начать готовиться к сдаче экзамена по вождению автомобиля, чтобы можно было получить водительские права. А пока что я не хотела думать о своем будущем: все мои мысли были заняты тем, что будет с мамой. Почти все ее клиенты имели слегка инфантильную внешность и проявляли большой интерес ко всяким новинкам – независимо от возраста и места, где они жили. Я изъездила весь город с севера на юг и с запада на восток, заходила и в роскошные особняки, и в квартиры по пятьдесят квадратных метров, общалась и с двадцатилетними спортсменками, и с восьмидесятилетними немощными старушками. Многие женщины среднего возраста говорили мне, что нашли в лице моей матери подругу и проводника в мире водорослей и сои. Поначалу они меня даже не пускали за порог, а просто брали заказанные товары и подписывали квитанцию с выражением разочарования на лице из‑за того, что к ним пришла не Бетти. Однако когда я сообщала, что я ее дочь и – как меня проинструктировала мама – что я принесла им новую партию косметики, основанной на особых свойствах чая, они приглашали меня в гостиную. Я говорила им, что Бетти поехала на специализированные курсы в Японию и что им необходимо всего лишь немножко потерпеть, потому что, когда она вернется, в их жизни наступит крутой поворот. «Вот здорово!» – радовались они.

Побывав в превеликом множестве гостиных, я, пожалуй, уже могла бы написать целую книгу о диванах, низеньких журнальных столиках, телевизорах, музыкальных центрах, книгах – или их полном отсутствии в гостиной, – шторах, жалюзи и запахах, которые исходят из различных баночек с косметическими средствами, когда открываешь их в какой-нибудь гостиной. Я также могла бы написать еще одну книгу – об одежде, в которой ходят дома. Мне доводилось сталкиваться в этом плане с разными людьми: от тех мужчин и женщин, которые были одеты так, словно с минуты на минуту им предстояло стать принцами или, соответственно, принцессами, до тех, которые совершенно невозмутимо встречали меня в практически обнаженном виде. Мама знала всех этих людей, как свои пять пальцев. Ей нравилось, когда я подробно рассказывала о своих приходах к ним. «Дом ужасов», «роковая женщина», «хрустальный дворец», «крепость», «чердак», «неряха» – такого рода клички она давала своим клиентам и их жилищам. Мы с мамой стали близки как никогда. Я теперь была ее жизнью за пределами больничной палаты, ее глазами и ее языком. Она поучала меня, как следует обращаться с клиентами, чтобы они оставались довольны. По ее словам, товары – это только половина того, что они покупают. Вторая половина – это надежда на лучшую жизнь и ощущение своей принадлежности к какой-то особой категории людей, которые приобщаются к новым благам раньше других. Никто не хочет быть частью отсталой серой массы. Нужно рассказывать клиентам о самых последних новинках, о том, что еще почти невозможно найти в Испании, но уже вовсю продается в таких богатых странах, как Объединенные Арабские Эмираты.

Врачи в больнице сказали, что мама поправляется очень медленно и что ее выздоровление процентов на пятьдесят зависит от душевного состояния и веры в то, что все будет хорошо.

Правда же заключалась в том, что половина жизни, половина здоровья, половина кремов из веществ, якобы добытых с морского дна, половина красоты, радости и отчаяния, половина вообще всего была ненастоящей, была всего лишь иллюзией – как дым ароматических палочек, которые мама давала в качестве подарка клиентам, заказывавшим товаров на сумму более ста тысяч песет.

Мама также сообщила мне, кто из клиентов отличается упрямством, пробовать перебороть которое лучше даже не пытаться. Некоторые клиенты пускали ее к себе домой просто от скуки – чтобы было с кем поговорить. К числу таких клиентов относилась Грета Валеро, которой мама дала кличку Воровка. Мама не захотела объяснять мне, что конкретно та у нее украла. Она сказала, что это не так уж важно. «Держись от нее подальше. Мне нужно было вычеркнуть ее из списка клиентов, но я это сделать забыла. Она заказывает самые дорогие товары, но не расплачивается за них. Ни в коем случае к ней не ходи», – сказала мне мама. В мамином списке имя этой женщины было обведено жирной красной линией, образующей на бумажном листке большой круг – чтобы сразу было понятно, что этот «клиент» нас не интересует.

12. Лаура и мадам Николетта

В тот полдень – это произошло три года назад – нас после окончания экзамена ждала мадам Николетта, одетая в длинное, до щиколоток, летнее платье, огромную шаль, хорошо защищающую от ветра, и платок (его она накинула на голову). На ней было несколько ожерелий, несколько браслетов, несколько колец – в общем, столько всего, что можно было бы заполнить прилавки небольшого магазинчика, торгующего украшениями. Она привезла нас, четырех своих учениц, на конкурсный отбор в балетную школу, в которой готовили балерин для Национального балета Испании. Я была самой старшей из всех, потому что мадам Николетта терпеливо ждала, когда же я наконец буду подготовлена достаточно хорошо – то есть ждала того, что так никогда и не наступило. Если меня в конце концов и привезли на этот конкурсный отбор, то исключительно по настоянию бабушки Лили, подозревавшей, что преподавательница относится ко мне необъективно. Лили сгорала от нетерпения в ожидании того, что сможет говорить своим друзьям, клиентам нашего обувного магазина и вообще всем, кто захочет ее слушать, что ее внучка готовится стать балериной Национального балета Испании.

Я сдала экзамен очень плохо и сильно переживала по этому поводу. Мадам Николетта, наверное, переживала еще больше. Я вышла побледневшей от бессмысленных усилий, которые пришлось приложить перед комиссией, в итоге досрочно отправившей меня восвояси. У меня возникало желание добровольно признать свое поражение еще в середине этого испытания, потому что я знала, что другие девочки пройдут его гораздо лучше меня и у меня нет никаких шансов. Мадам Николетта посмотрела мне прямо в глаза.

– Ну, теперь все уже позади, – сказала она нам четырем, но мне было понятно, что эта фраза касается прежде всего меня.

Тут к нам подошла – поспешными шагами и запыхавшись – моя бабушка Лили. Судя по выражению лица, она очень злилась из‑за того, что не смогла уйти из нашего обувного магазина раньше и, соответственно, не смогла ни во что своевременно вмешаться. Глаза у нее сверкали. Первое, что она сделала, – это впилась взглядом в медальон, который заставила меня надеть, потому что сама носила его еще с детских лет. Затем она привлекла меня к себе, к своей белой кофточке. Я прижалась лицом к ее плечу и почувствовала запах духов, которые она всегда распыляла себе на шею. У меня появилось какое-то тошнотворное ощущение в желудке, мне захотелось плакать. Какой позор! Я подумала, что сейчас скажу, чтобы она ушла, не присутствовала при унижении, которое мне вот-вот предстоит пережить.

– Как она выступила? – спросила бабушка у преподавательницы с такой надеждой в голосе, что мне захотелось умереть от стыда.

– Хорошо, – коротко ответила мадам Николетта. Потом она обхватила меня за плечи, и я, оказавшись среди ее браслетов и складок шали, вдруг почувствовала себя в безопасности и облегченно вздохнула. – Самое главное – это усилия, которые эти девочки приложили в течение прошедших лет. Они пойдут им на пользу и останутся с ними на всю жизнь.

У бабушки Лили исказилось лицо, помрачнел взгляд, перестали блестеть глаза и исчез румянец на щеках. Она достала носовой платок и вытерла пот на лице – осторожно, капельку за капелькой, чтобы не испортить макияж. Она начала осознавать, что все ее мечты пошли прахом.

Бабушка Лили скрестила руки на груди и молча стояла с серьезным видом до тех пор, пока на двери аудитории не вывесили лист бумаги. К нему тут же подошли и Лили, и Николетта, и все другие девочки со своими мамами. В списке не было только моей фамилии.

Моя бабушка пошла прочь, чувствуя себя раздавленной и стараясь не встречаться взглядом с другими людьми. Я, даже не успев поздравить подружек, поплелась вслед за ней. Преподавательница принялась разговаривать о чем-то с сияющими матерями талантливых юных балерин, бросив, наверное, взгляд-другой мне вслед.

– Я знаю, почему она не хотела приводить тебя сюда, – сердито сказала Лили, когда мы сели в автомобиль и пристегнулись ремнями безопасности. – Ей хотелось протолкнуть своих любимиц.

– Они способнее меня, бабушка. Они более гибкие, и слух у них лучше.

– Больше мне такого не говори, поняла? Это все махинации. – Бабушка вела машину очень небрежно, почти не глядя на дорогу. – Столько лет усилий, поездок на эти твои занятия, столько уговоров, столько изношенных балетных тапочек, столько надежд – и вот тебе результат.

– Бабушка, пожалуйста, не огорчайся, я снова попытаюсь в следующем году.

– В следующем году ты будешь уже слишком взрослой, и тебя точно не примут. Ты туда не поступила – все, точка. И больше не называй меня бабушкой, – сказала Лили, поворачивая голову ко мне с таким выражением лица, что мне захотелось, чтобы мы врезались в дерево и все мои мучения закончились навсегда.

13. Вероника и «роковая женщина»

Мне не раз и не два приходило в голову, что нужно бы позвонить Анне – «той, у которой есть собака», – рассказать, что мама находится в больнице, и попросить сходить ее навестить. Приход Анны наверняка был бы маме в радость. Раз врачи сказали, что ее выздоровление процентов на пятьдесят зависит от душевного состояния и веры в то, что все будет хорошо, следовало распределить эти пятьдесят процентов между мной, отцом и Анной. Бабушки и дедушки были не в счет: мама не хотела их видеть. Однако мне так и не пришлось звонить Анне: как-то раз вечером, примерно в одиннадцать часов, когда мы с отцом убирали тарелки со стола в гостиной, за которым только что поужинали, глядя в экран работающего телевизора так пристально, словно хотели продырявить его взглядами, нам вдруг позвонила Анна. Это было для нас самое худшее время суток. Ну почему мы с отцом находимся здесь, дома, а мама – в больнице, если нормальная ситуация – это когда она сидит здесь, рядом с отцом, разговаривая и то и дело порываясь заняться какой-нибудь домашней работой. Иногда она, глядя очередной телесериал, складывала белье и ворчала на отца за то, что тот бросает хлебные шарики на ковер. Первое, что она делала, приходя домой, так это переодевалась. Зимой она надевала старые джинсы и футболку и заплетала свои длинные, густые волосы в косу. Летом она натягивала шорты и другую футболку и опять же заплетала волосы. Она абсолютно ничем не была похожа на «роковую женщину», которая открыла мне дверь, одетая в просторный шелковый халат с изображениями павлинов, очень гладкая материя которого легко скользила по ее плечам, по ее ногам, когда она садилась, по всему ее голому телу, и создавалось впечатление, что халат вот-вот полностью соскользнет с нее и она останется голой. Со стороны казалось, что, независимо от времени суток, она только что, оставив кого-то в постели, вылезла из нее, чтобы открыть дверь. Иногда в прихожую доносились какие-то звуки из так называемой гостиной, где среди мебели, покрытой черным лаком, сидел в большой клетке попугай. Я старалась побыстрее рассказать ей о предлагаемых товарах, чтобы она, соответственно, могла побыстрее вернуться к своим занятиям, однако она не обращала на эти звуки никакого внимания. Один раз она даже настояла на том, чтобы я выпила с ней чаю. Она принесла его на подносе, также покрытом черным лаком, и мне пришлось поучаствовать в церемонии чаепития, невольно ожидая, что халат вот-вот все-таки соскользнет с нее. Мама уже предупредила меня, что эта женщина – покупательница весьма необычная. Она не смотрела на цену и ничего не подсчитывала. Она накупила всяких косметических средств столько, что потребуется лет десять на то, чтобы все их израсходовать. Она хранила их, наверное, где-нибудь вместе с огромным количеством ароматических палочек, полученных в качестве подарков от моей мамы и от меня. Как-то раз, когда халат все-таки соскользнул с ее плеча, я увидела на нем большой синяк. Я тут же отвела взгляд в сторону, подумав, что это, возможно, никакой и не синяк, а что-то совсем другое. Из глубины квартиры донесся хриплый мужской голос, но женщина не обратила на него никакого внимания. Она спросила, как дела у моей мамы на курсах в Японии, и сказала, что ей хотелось бы, чтобы мама после возвращения из Японии рассказала ей обо всем, что видела в этой стране. Я уже собиралась сказать ей правду, но тут у меня мелькнула мысль, что это было бы глупо, потому что такая правда не принесла бы никакой пользы и я только подвела бы маму. Я тут же прикусила язык, собрала свои вещички и ушла восвояси. Выйдя из полумрака прихожей на улицу, я невольно зажмурилась от ярких солнечных лучей. «Никто ни от чего не застрахован», – сказали мне солнечные лучи на языке солнечных лучей…

Услышав в телефонной трубке голос Анны, я почувствовала облегчение. Она спросила у меня о маме, и я рассказала ей о ситуации, в которой та оказалась, со всеми подробностями. Говорила я долго. Анна слушала молча. Она только один раз перебила меня, чтобы заставить вдруг залаявшего Гуса замолчать. Я рассказала Анне, что сейчас подменяю маму на работе и надеюсь на то, что ее начальство не станет возражать, потому что это явление временное, кроме того, некоторые клиенты еще не вернулись из летнего отпуска. Я также рассказала, что Анхель сейчас находится у бабушки и дедушки в Аликанте, что отец пребывает в подавленном состоянии и что я забыла подать документы на поступление в университет.

– Не переживай, – сказала Анна. – Им в той фирме не надо об этом даже знать. Для руководства фирмы имеют значение только результаты работы, а Бетти – одна из лучших продавщиц.

Ее голос показался мне хрипловатым и скрипучим – как будто Анне было намного больше лет, чем казалось раньше, и как будто она вдруг перестала следить за собой и контролировать звучание своего голоса.

– Я схожу ее навестить, а заодно загляну и к тебе. Звони мне, если что-нибудь понадобится.

Я поблагодарила Анну и, положив трубку, тут же пожалела, что рассказала ей слишком много. Мы ведь, в общем-то, нуждались в утешении, а не в помощи. О себе мы с отцом и Анхелем уж как-нибудь и сами позаботимся, а маме не оставалось ничего другого, кроме как надеяться, что ее спасут врачи.

Анна сдержала свое обещание: на следующий день, когда я проведала маму, она рассказала, что приходила Анна. «Не знаю, где она оставила свою собаку, – сказала мама. – Она очень одинока. Тебе так не кажется? Я велела ей пойти покурить, чтобы успокоиться, потому что мне показалось, что она нервничает. То, что произошло со мной, очень ее расстроило».

После того как мама оказалась в больнице, она стала уже не такой вспыльчивой, как раньше, и начала испытывать гораздо больше сострадания к другим людям. Она оказалась в ситуации, когда душевная боль оттого, что она попала в больницу, вытесняла душевную боль, которую она испытывала из‑за утраты Лауры. Именно тогда мне и подумалось, что было бы хорошо поговорить с Анной о том, переворачивать или не переворачивать страницу книги жизни, посвященную Лауре, и таким образом услышать третье мнение по этому поводу (третье – это наряду с мнениями моего отца и доктора Монтальво). Анне, по крайней мере, известно, что я знаю о Лауре, и мне нет нужды объяснять ей абсолютно все.

Анна, несомненно, была для моей мамы самой хорошей подругой, какую только можно себе представить: мало того, что она навестила ее в больнице, так еще и, когда я вернулась вечером домой и зашла в гостиную, я увидела на столе из красного дерева две тарелки, салатницу и два гамбургера. Еще на столе стояла бутылка вина, причем не наша. Из кухни доносились мужской и женский голоса – голос моего отца и голос Анны, но только это был опять молодой голос, а не тот, похожий на скрип ржавого железа, который я слышала в трубке, разговаривая с Анной по телефону. Я, пройдя по коридору, зашла в кухню. Отец сидел за дубовым столом, упершись в него локтями, а Анна домывала посуду. Она не сняла ни золотого браслета с маленькими талисманчиками с запястья (с этих талисманчиков теперь капала мыльная пена), ни колец с безымянного пальца и мизинца, и поэтому мокрая тряпка в ее руке воспринималась не как обычная мокрая тряпка, а как нечто совсем иное.

– Я приготовила вам что-то вроде ужина, – сказала она, увидев меня, – который вы наверняка с негодованием откажетесь есть.

Она была одета в замшевую юбку бежевого цвета, которая доходила ей до щиколоток и была обтягивающей от талии и до нижней части бедер, и в светло-голубую рубашку, завязанную узлом на животе. Поскольку ноги ее были босыми – она обычно оставляла обувь в прихожей, – создавалось странное впечатление, что она вообще голая. Волосы у нее немножко отросли и теперь частично скрывали лоб и уши. Отдельные седые волоски, проглядывающие в ее шевелюре, в флюоресцирующем свете кухни казались сделанными из настоящего серебра. Она накрасила губы матово-красным цветом, который использовали актрисы в те времена, когда еще не была изобретена блестящая губная помада. Все это вызывало у меня желание быть похожей на нее.

Мы предложили Анне поужинать с нами, но она отклонила приглашение, сказав, что оставила Гуса одного. Было, впрочем, заметно, что она хочет оставить нас с отцом вдвоем, чтобы мы могли поговорить о внутрисемейных делах без посторонних. Анна, сохраняя осанку (она даже ничуть не согнула спину), втиснулась в туфли, взяла сумку и подняла воротник рубашки сзади, у затылка, благодаря чему стала выглядеть более высокой, более статной, более элегантной. Мы молча смотрели на то, как она открывает входную дверь и уходит.

Отец принес из кухни в гостиную свое пиво, и мы сели ужинать. Ни один из нас не выразил ни малейшего желания открыть бутылку вина, принесенную Анной. Отец бросил взгляд на ее этикетку, поджал – в знак одобрения – губы и поставил бутылку в кухонный шкаф.

– Откроем ее, когда Бетти вернется из больницы, – сказал он.

Затем мы поговорили о том, какой хороший человек эта Анна, медленно – без особого аппетита – поглощая приготовленный ею ужин (хотя и следовало признать, что салат был великолепным, а гамбургер – мягким и сочным). Анна принесла также какой-то дорогой уксус в очень красивой бутылочке, внутри которой виднелась веточка тимьяна, и оставила ее в кухне. Когда я смотрела на эту бутылочку, меня почему-то охватывали противоречивые чувства.

Я обычно ходила навестить маму или в полдень, когда клиенты обедали дома либо в офисе (в зависимости от того, где протекала днем их жизнь), или рано утром – чтобы поговорить с врачами. Мне день за днем приходилось подниматься и спускаться на эскалаторах в метро и подниматься и спускаться в лифтах. Мама как-то раз сказала, что я стала стройнее и красивее. «Все идет хорошо, мама», – ответила я. Почему я сказала ей, что все идет хорошо? Все шло так, как шло, – и не более того. Отец навещал маму в конце рабочего дня – то в восемь часов вечера, то в девять. И получалось, что маму навещают каждый день два раза. А теперь, когда к нам добавилась Анна, – три. Однако мы с отцом не рассказали Анне, в какое время каждый из нас приходит в больницу, а потому получилось так, что через два или три дня после того, как она приготовила нам ужин, отец столкнулся с ней в больнице, и они поехали вместе на его такси к нам домой. Когда домой пришла я, отец, сидя на веранде, пил какой-то аперитив, а Анна приправляла салат дорогим уксусом и накладывала в тарелки удивительно вкусно пахнущие спагетти (мама никогда не добавляла к спагетти ничего ароматного), причем использовала для этого изящные кухонные щипцы, которые я в нашей кухне никогда раньше не видела.

– Ты пришла вовремя, – сказала Анна. – По-моему, Бетти стало лучше. Или тебе так не показалось?

Нет, мне так не показалось. Она выглядела так же, как и раньше. Я, вместо того чтобы продолжить разговор о матери, начатый Анной, спросила у нее о Гусе. Гус был единственным живым существом, которое у нас тесно ассоциировалось с ней. У нее не было детей, у нее не было мужа. Как-то раз она упомянула о каком-то брате, который, она вроде бы сказала, жил за границей, в Индонезии.

– Я не могла взять Гуса с собой в больницу. Я погуляю с ним, когда вернусь домой.

Приглашать ее поужинать с нами не было необходимости: в этот раз это воспринималось как нечто само собой разумеющееся. Анна принесла с собой еще одну бутылку вина, которую она открыла еще до того, как мы успели что-то возразить. Мы с отцом с досадой переглянулись. Одно дело, если отец выпьет две или три банки пива, и совсем другое, если мы станем распивать большущую бутылку вина, когда мама…

– Давайте, – сказала Анна, заметив, как мы переглянулись, и продолжая держать бутылку на весу, в руках. – Спагетти нужно запивать небольшим количеством вина. Если запивать водой, они собьются в желудке в ком. Бетти со мной согласилась бы.

Она начала наливать вино в бокалы, которые достала из кухонного стола. Мы пользовались этими бокалами только по большим праздникам. Подняв свой бокал до уровня глаз, она внимательно посмотрела на цвет вина и затем попробовала его. Подождав несколько секунд, она кивнула.

– Послушайте, я понимаю, что вы ее ближайшие родственники, – сказала она, – но от того, будем мы пить воду или же вино, эхокардиограмма Бетти ни капельки не изменится.

Я даже не притронулась к своему бокалу, а отец – из вежливости – лишь слегка пригубил. Никто больше ничего не сказал. Анна, опустошив свой бокал, налила себе снова. Спагетти оказались такими вкусными, что, когда я их уплетала, мне даже стало совестно. Мы не ели на веранде с тех самых пор, как мама легла в больницу. Нам еще ни разу не приходило в голову ужинать на свежем воздухе, при луне и звездах, вдыхая аромат из ближайших садов.

Мы с отцом настояли на том, чтобы убрать посуду. Анна, прислонившись к одному из столбов, закурила. Мне, с одной стороны, хотелось, чтобы она ушла и мы перестали наслаждаться жизнью в отсутствии мамы, а с другой стороны, я не хотела, чтобы она оставляла меня и отца одних, тем самым усугубляя мучающее нас чувство одиночества.

Пока отец наводил порядок в кухне и складывал тарелки в посудомоечную машину, я прислонилась к другому столбу и попросила Анну угостить меня сигаретой.

– Не знала, что ты куришь.

– Я курю очень редко, только когда нервничаю.

– А‑а… Ну, в данной ситуации это вполне объяснимо. Только будь осторожна, потому что, если привыкнешь, бросить будет очень трудно.

– Я нервничаю, потому что хочу спросить тебя кое о чем, и сделать это нужно быстро: я не хочу, чтобы это услышал отец.

Мы обе посмотрели в сторону коридора.

– Ты познакомилась с моей мамой еще до того, как родилась я. Мне необходимо знать, что ты на самом деле думаешь, – только честно-пречестно… Моя сестра жива? Она умерла во время родов или не умерла?

Анна провела рукой с кольцами по волосам. Они были подстрижены довольно коротко – так, чтобы по ним можно было проводить ладонью, не рискуя нарушить прическу, чтобы их не мог растрепать ветер, чтобы их не нужно было долго расчесывать. Когда она убрала руку от волос, несколько прядей упали на лоб.

– Не терзай себя. Она умерла. Я это знаю. Бетти выдумала для себя какую-то ничем не обоснованную иллюзию. Забудь об этом. Единственное, что сейчас важно, так это чтобы твоя мама выздоровела.

Анна положила мне на плечо руку, которой проводила по волосам. Я покосилась на нее. Кожа была очень холеной. На пальцах слегка поблескивали золотые кольца.

– Не трать попусту время. Не совершай ошибки, которую совершила Бетти. Жизнь состоит из белых и черных полос, причем абсолютно у всех людей. Абсолютно у всех.

– Я на днях ходила к доктору Монтальво – психиатру, у которого она лечилась, – и он сказал мне то же самое, что и ты.

Я говорила задумчиво, вспоминая свой визит к психиатру. Анна встала прямо передо мной, и мне показалось, что она намного выше, а я – намного ниже, чем я полагала. Она показалась мне самоуверенной, не имеющей никаких проблем, независимой, свободной, богатой. Она взяла меня за подбородок кончиками своих идеальных пальцев.

– Ты еще совсем юная. Тебе нужно жить и вовсю наслаждаться жизнью.

– Ты права, – послышался голос отца, от которого мы обе вздрогнули.

Он приблизился к нам совершенно бесшумно, потому что был босиком. У нас вообще было принято летом ходить по дому босиком.

– Грустить – это не для нее, – сказал отец, который, по-видимому, услышал из нашего разговора только самую последнюю фразу. – Ей хорошо бы побольше общаться с подругами, ходить на свидания с парнями.

Оба, отец и Анна, посмотрели на меня с состраданием – посмотрели на меня глазами людей, которым уже перевалило за сорок. Когда Анна ушла, я сказала отцу, чтобы он не переживал за меня, потому что у меня еще вся жизнь впереди, а общаться и ходить на свидания мне пока что не с кем.

После экзаменов конкурсного отбора, прошедших в июне, все выпускники школ разъехались на лето кто куда, и никто из них не вернется к своей обычной жизни до октября.

В среду мама вела себя очень обеспокоенно: операцию до сих пор не назначили, и ей не хотелось находиться все время в больнице, как в тюрьме. Я – сама не знаю почему – рассказала ей о синяке, который увидела на плече «роковой женщины», и обо всех догадках, которые пришли мне в голову. Это отвлекло маму от мрачных размышлений и развеселило. Она никогда не понимала логику поступков «роковой женщины», а теперь до нее дошло, что единственное, чего хотелось этой женщине, – так это поговорить. Поговорить о косметических средствах, о диетических продуктах и о том, кем она была, прежде чем начала жить роскошной жизнью. Бедная женщина! Получалось, что на свете существовал кто-то, к кому в данный момент мы с мамой испытывали больше жалости, чем к себе; кто-то, кто был способен вызвать у нас сострадание, когда нам и самим было несладко, и поэтому я мысленно поблагодарила «роковую женщину» за то, что мы столкнулись с ней в нашей жизни и она при этом была настолько несчастна, что это придало нам оптимизма по отношению к собственной судьбе.

В тот вечер я пришла домой в восемь. Отец только что принял душ. Он в этот день сидел в палате с мамой до тех пор, пока не начало смеркаться и ей не принесли ужин. Тогда мама сказала, что отцу пора идти, потому что ему нужно отдохнуть, – да и ей тоже. Мы с отцом не стали рассказывать маме о том, что к нам приходила Анна. Нам не хотелось, чтобы общение с ней стало неотделимой частью нашей жизни, тем не менее оба время от времени бросали взгляд в сторону прихожей, как будто ждали, что она вот-вот переступит порог. Мы даже до нелепости долго оттягивали начало ужина. Поэтому, когда зазвонил телефон, мы оба бросились к нему – не так чтобы бегом, но, во всяком случае, довольно быстрым шагом. Я взяла трубку первой, и это было хорошо, потому что звонили именно мне, причем звонила не Анна, а Юдит, секретарша доктора Монтальво. Ей пришлось два раза назвать свое имя, прежде чем я поняла, с кем говорю. Мне было не так-то просто увязать в своем мозгу консультацию на улице Генерала Диаса Порлиера, находящуюся километрах в двадцати отсюда, и работающую в этой консультации безмозглую Юдит с нашим домом, в котором на меня смотрели с книжных полок полные собрания произведений классиков. Мне почему-то вспомнилось, как доктор хлопнул ладонью по столу. Заметив, что отец смотрит на меня вопросительным взглядом сквозь поблескивающие стекла очков, я жестом показала ему, что это звонит не Анна, что это звонят не из больницы и что этот звонок его вообще не касается. Отец пошел в комнату Анхеля. Начиная с того дня, как Анхель уехал к бабушке и дедушке, отец спал в его комнате, потому что кровать в супружеской спальне стала действовать на него угнетающе: она казалась ему ужасно большой. Само собой разумеется, он не собирался сообщать об этом Анхелю, потому что брат тогда невольно вспомнил бы обо всем, что припрятал по укромным местам в своей комнате, и его привела бы в ужас одна только мысль о том, что отец все это обнаружит. В действительности же наш отец находился в таком подавленном состоянии, что был способен видеть в комнате Анхеля только прикрепленные там к стенам плакаты с фотографиями мотоциклов.

Я не могла даже представить, что собирается сказать мне доктор Монтальво, пока вдруг не вспомнила о том, что я должна заплатить ему за визит в консультацию, и мне все стало понятно. Я подождала несколько секунд, пока подозрительно любезная Юдит, даже слова не сказавшая о деньгах, переключила телефон на своего патрона, и из телефонной трубки донесся голос доктора – голос, который, если не видеть его обладателя, казался мужественным и зычным.

– Добрый вечер, Вероника. Извини, что звоню так поздно, но у меня только сейчас закончилась последняя консультация.

Я сказала в ответ, чтобы он не переживал, но умышленно сделала это не очень-то приветливым голосом.

– Как себя чувствует Бетти? То, что ты рассказала во время нашей встречи, очень меня встревожило.

Доктор вызвал у меня симпатию тем, что заинтересовался состоянием здоровья мамы, и я – очень медленно – рассказала ему, как обстоят дела.

– Возможно, вы знаете кого-нибудь из врачей-кардиологов в этой больнице и можете с ним поговорить.

Я сказала это, полагая, что, хотя то, что происходило с мамой, было достаточно понятным, все же если ею займется еще один врач, это, возможно, даст положительный результат.

Психиатр пообещал чем-нибудь помочь, если сможет.

– Я еще хотел сказать, что ты можешь приходить ко мне всегда, когда захочешь, – сказал он. – Просто сообщи об этом Юдит.

Я молчала.

– Тебе не нужно будет платить за консультацию, – добавил доктор Монтальво, – потому что это будет не консультация, а просто беседа.

Я от чистого сердца поблагодарила его и уже собиралась положить трубку, когда он довольно мрачным тоном сказал:

– И еще кое-что. Тебе не стоит заражаться одержимостью своей матери по поводу поисков той девочки. Это не принесет ничего хорошего ни тебе, ни ей. Как бы ты ни старалась утаить это от нее, Бетти в конце концов заподозрит тебя, возможно, у тебя с языка сорвется какой-нибудь комментарий. Она очень болезненно относится к данному вопросу. Она обнаружит, что ты об этом знаешь, и ей станет хуже, намного хуже. Тебе нужно добиться того, чтобы она выздоровела, нужно подбадривать ее, а когда ей станет лучше, мы еще поговорим. Пожалуйста, не делай ничего, не посоветовавшись со мной.

Я поблагодарила доктора и сказала, чтобы он не переживал, потому что все мне очень понятно объяснил.

Когда я наконец положила трубку, отец уже поджарил яичницу. Никто из нас – ни он, ни я – не удосужился купить чего-нибудь еще. Мы в глубине души рассчитывали на то, что придет Анна и приготовит какое-то из своих изысканных блюд. Отец, видимо, решил, что я только что разговаривала по телефону с кем-то из клиентов, и сказал, что у меня нет необходимости так много работать: мы еще не умираем от голода.

Мы съели яичницу, сидя на веранде, и выпили вино, оставшееся от позавчерашнего ужина. Мне казалось, что благодаря Анне мы постепенно побеждаем свою апатию. Мне пришлось найти в кухне место для изящных щипцов и бутылочки уксуса, принесенных Анной. Отец уселся читать газету, чего он уже давненько не делал. Его волновал государственный долг нашей страны. Экономике грозил крах. Политики обманывали народ. Мир катился в пропасть.

– Не знаю, сколько все это будет продолжаться, – сказал отец, складывая газету и с расстроенным видом бросая ее на стол.

Ночью мне приснилась девочка, запечатленная на той фотографии, – приснилась так, как будто я видела ее в первый раз. У нее были прямые, коротко подстриженные волосы. Шея у нее была такая тоненькая, что невольно казалось: она вот-вот сломается. Девочка стояла в гостиной возле алебастрового светильника рядом с телефоном. Она была стройная и худощавая. Я увидела, что она берет со спинки стула серые хлопковые штаны и надевает их. Потом она достала из ящика встроенного шкафа футболку с портретом Мадонны и натянула ее через голову. После этого она уставилась на меня огромными светлыми глазами и попыталась мне что-то сказать, но я ничего не поняла. Этот сон произвел на меня такое сильное впечатление, что я проснулась с колотящимся сердцем, как будто очень долго бежала. Это был скорее даже не сон, а видение, и мой мозг, похоже, довольно сильно напрягся для того, чтобы оно показалось мне столь реалистичным. Доктор Монтальво сказал бы, что мне передалась от матери ее одержимость и что эта девочка завладела моим воображением так, как будто существует в действительности.

Я поднялась с постели, чтобы выпить воды. Отец – он не спал – спросил, все ли со мной в порядке. Мы теперь оба пребывали в тревожном состоянии – что днем, что ночью. Я попросила его лечь спать, потому что если мы еще и спать не будем, то попросту сойдем с ума. Доктор Монтальво был прав. Мне не следовало пытаться найти живую Лауру, потому что гораздо разумнее было считать, что она умерла во время родов и что это сильно повлияло на психику моей матери. А значит, ради нее и ради меня самой я должна найти доказательства того, что Лаура умерла. Да, мне не нужно было находить ее живой – как своего рода подарок судьбы, – мне нужно было найти убедительные доказательства того, что происшедшая во время родов трагедия и в самом деле произошла. Первое, что я сделаю на следующий день, – это разыщу Анну, потому что она была единственным человеком, которому я могла рассказать о чем-то странном, не опасаясь при этом, что ей покажется, будто я сошла с ума.

Я активно взялась за поиски Анны. Мне нужно было рассказать о том, что мне позвонил доктор Монтальво, и спросить, какого она о нем мнения и считает ли она, что он достаточно умело пытался решить проблему моей матери. Впрочем, вполне возможно, что в данном случае в действительности я стремилась к тому, чтобы из нашей жизни не исчез один из тех немногих людей, которые знали мою маму очень хорошо. Мне не было известно, где живет Анна, да и мама, по всей видимости, никогда не была у нее дома. Если бы она там хоть раз побывала, то наверняка поделилась бы впечатлениями, какое у Анны жилище, большое оно или маленькое, находится оно в хорошем или в самом обычном районе. В доме Анны наверняка имелось множество интересных предметов – таких, как изящные кухонные щипцы, которые она принесла, чтобы накладывать ими в тарелки спагетти, – и если бы мама увидела их, то наверняка бы мне рассказала. Однако никто из нас не был дома у Анны, более того, мы мало что о ней знали. Она периодически появлялась в нашей жизни, а вот мы в ее жизни не появлялись никогда. Могло даже показаться, что как только Анна покидает нас в очередной раз, она сама и весь тот мир, в котором она живет, полностью исчезают. Я взяла записную книжку, чтобы поискать ее номер телефона, и снова увидела красные круги – такие же, как тот, которым были обведены имя и фамилия Греты Валеро (той самой женщины из числа клиентов мамы, к которой она настоятельно порекомендовала мне не ходить). Рядом с другими именами и фамилиями встречались квадратики, стрелки и жирные точки, означавшие текущий статус взаимоотношений с каждым конкретным клиентом: этому заказ уже доставлен, этому еще нет, этот вообще ничего не заказал, этот уже заплатил за доставленные товары, этот пока нет. Иногда попадались значки, догадаться о смысле которых было попросту невозможно.

Рядом с номером телефона Анны не стояло никакого значка. Я позвонила по этому номеру и услышала на другом конце линии голос какой-то молодой женщины. Я сказала, с кем хочу поговорить, и несколько секунд спустя в трубке раздался голос Анны. Он снова был похож на скрип ржавого железа. Я спросила, не случилось ли чего: она уже несколько дней не приходила к нам домой. Анна ответила, что у нее было много дел, ей пришлось кое-куда съездить. Затем она поинтересовалась состоянием моей матери. Я ответила, что все пока без изменений. Анна пообещала, что ближе к вечеру сходит ее навестить, а потом заглянет к нам домой. Я в ответ сказала, что если на момент ее прихода у нас дома никого не будет – ни меня, ни отца, – то пусть она возьмет ключ у соседей. Едва я произнесла эти слова, как тут же об этом пожалела: мне подумалось, что маме может не понравиться, если она узнает, что Анна была у нас дома одна. Придется постараться сделать так, чтобы она об этом не узнала.

14. Лаура, за работу!

Два года назад экзамены конкурсного отбора, устраиваемые для выпускников школ, мне перенесли на сентябрь. По правде говоря, я получила аттестат о среднем образовании со скрипом, потому что занятия балетом отнимали очень много времени и делать школьные домашние задания мне было, в общем-то, некогда. Так продолжалось до тех пор, пока мне не отказали в зачислении в школу, где готовили балерин для Национального балета Испании, в результате чего бабушка Лили потеряла к моим занятиям балетом всякий интерес и у меня появилась возможность заниматься тем, чем я сама хочу. Однако я к тому моменту отстала от одноклассников так сильно, что догнать их было весьма проблематично. Мадам Николетта заставила меня завершить обучение в хореографическом училище, чтобы, когда она уйдет на пенсию, я могла ее заменить. Я всегда была ее любимой ученицей, потому что из тех, кто прошел через ее балетный зал, я больше всех любила балет и людей, и обучать балерин было для меня гораздо интереснее, чем танцевать на сцене самой. Ей очень хотелось вернуться на родину, в Румынию, и она с нетерпением дожидалась момента, когда сможет выйти на пенсию. Однако она не хотела оставлять свой класс в руках непонятно кого, а потому не позволяла мне даже заикаться о том, что я перестану заниматься балетом. Когда она видела, что у меня пропадает желание заниматься, она говорила, что в жизни очень важно уметь делать что-то хорошо, будь то готовить пищу, танцевать, петь, стричь или класть кирпичи. «Тот, кто умеет делать что-то хорошо, не умрет от голода, поверь мне», – убеждала она.

Почти в то же самое время, когда мне перенесли на сентябрь экзамены конкурсного отбора, мне вручили в хореографическом училище диплом о его окончании. Я показала его бабушке Лили, но она на него и не взглянула. Ей, похоже, было даже неприятно, что я тем самым напомнила ей о своем провале при попытке поступления в балетную школу, в которой готовили балерин для Национального балета Испании.

– Мы с Гретой думали о твоем будущем, – сказала Лили. – Тебе сейчас семнадцать лет, и ты уже должна набираться практического опыта работы. Если бы ты успешно сдала экзамены конкурсного отбора и поступила учиться в какой-нибудь университет, нам такое даже не пришло бы в голову, но, исходя из реального состояния дел, будет лучше, если ты начнешь вникать в то, как работает наш магазин. Я хочу, чтобы ты постепенно взяла на себя заведование им, – по мере того, как твоя мама постареет. Я уже и сама не та, какой была раньше. Мне нужна поддержка.

Я уже много раз помогала бабушке на Рождество, летом и по выходным. Возможно, именно поэтому подруги отдалились от меня: у меня всегда были какие-то дела, и я не могла позволить себе попусту тратить время, как большинство моих сверстников.

– Мадам Николетта предложила мне свое место в хореографическом училище.

– Это не работа. Такой род занятий вполне годится как развлечение, но как работа – нет. Ты начнешь завтра утром в девять. А сейчас ступай в магазин, и пусть Паулина объяснит тебе, что нужно сделать перед тем, как мы откроемся в десять.

Я не стала сдавать экзамены конкурсного отбора и в сентябре. Я была по уши занята работой в магазине, и мадам Николетта недовольно поморщилась, когда я сказала, что смогу заниматься с ее ученицами только с восьми до десяти часов вечера и – иногда – по воскресеньям утром. Любой другой преподаватель сказал бы в ответ, чтобы я шла на все четыре стороны, но она поговорила с директором и убедила ее согласиться на мои условия.

– Не позволяй никому отнимать у тебя балет. Тому, что ты умеешь делать, научиться не так-то просто.

Я верила своей преподавательнице. Я знала, что все, что она делает по отношению ко мне, – для моего же блага. Мне даже казалось, что она знает о моей жизни больше, чем я, и что моя жизнь интересует ее больше, чем меня саму.

Жаловаться я не могла: мама и Лили дали мне возможность учиться, а я ею толком не воспользовалась. Теперь они предлагали мне приобщиться к нашему семейному бизнесу, чтобы как-то устроиться в жизни. Нет, жаловаться я не могла.

15. Вероника и отец Хуаниты

Я принесла маме один из ее домашних халатов – халат из хлопка с расцветкой в виде цветов и с длинным поясом из того же материала. Я попыталась прогуляться с ней по коридору, но она очень быстро утомилась. Поэтому я, усадив маму в кресло, стала ее расчесывать и как бы между прочим спросила, была ли она когда-нибудь дома у Анны. «Нет, не была», – ответила мама с таким видом, как будто ее саму удивило, что она там не была и что она никогда об этом даже не задумывалась. Впрочем, у нее нашлось на данный счет объяснение: Анна довольно часто меняла место жительства, она сменила в своей жизни очень много ухажеров, она отнюдь не отличается постоянством и не хочет, чтобы ее что-то сковывало. В последнее время вообще было трудно разобраться, где она живет. Она не приглашала маму к себе, лишь всегда сама приходила к нам домой, и маму удивляло то, что Анна не забывает ее навещать, как постепенно забывали навещать мою маму многие другие люди по мере того, как текло время, как кто-то куда-то переезжал, как изменялись жизненные обстоятельства… Хотя отношения с этими людьми у мамы были хорошие, они постепенно отдалялись от нее и в конце концов исчезали из ее жизни. Анна – не отдалилась и не исчезла. Она напоминала о себе как минимум на Рождество, в дни рождения и когда ее охватывала ностальгия по прошлому и по тому, как она общалась раньше со своими друзьями. Мама и Анна познакомились, когда обе работали в торговом центре, в котором продавалась одежда. Приводя в порядок прилавки и снова складывая в стопки одежду, которую разворошили чрезмерно привередливые покупательницы («Вот ведьмы!» – отзывались они о таких женщинах), они рассказывали друг другу о своих делах. Для Анны такая работа была чем-то исключительно временным, потому что ей хотелось путешествовать по разным странам, и когда она накопила достаточно денег, то плюнула на свою работу в этом торговом центре и отправилась в Таиланд – страну, посетить которую мечтала больше всего. Несколько месяцев спустя мама забеременела, и… И на этом наш с мамой разговор об Анне оборвался. У нее резко пропала охота о чем-то рассказывать. Все в ее памяти, что было связано с этой беременностью и с Лаурой, находилось, образно выражаясь, за семью замками, и отпереть эти замки я пока не могла. Если бы я не знала того, что уже знала, то стала бы ее расспрашивать, однако если человек знает кое-что такое, чего ему не следовало бы знать, это заставляет его быть более сдержанным, терпеливым и молчаливым.

– В общем, – снова заговорила мама, – Анна никогда не оседала в каком-нибудь одном месте. Она привыкла к подобному образу жизни.

По правде говоря, до сего момента мне даже нравилось, что Анна была такой. Она появлялась в своем образе светской львицы, вносила некое оживление в нашу жизнь и потом исчезала. Зачем было нужно что-то еще?

– Она пару раз приготовила нам ужин, – сказала я.

Маму это удивило: она раскрыла глаза шире, чем обычно, и приподняла брови.

– Она мне об этом не сказала… Не хотела, наверное, чтобы я была ей чем-то обязана. Ну и как она готовит?

– Неплохо.

– Я не стану ей ничего говорить по этому поводу, чтобы она не почувствовала себя неловко. А мне самой даже спокойнее, что зрелая женщина присматривает за вами и заставляет вас вовремя поесть. Ты вообще-то похудела. Ну, хотя бы твоего брата будут кормить до отвала теми ужасными паэльями, которые готовит твоя бабушка.

Она всегда говорила «твоя бабушка», а не «моя мать» или «мама». Своего отца она тоже никогда папой не называла. Она относилась к ним скорее как к дальним родственникам, чем как к собственным родителям, и у нас дома их чаще всего называли по именам – Марита и Фернандо.

– Анхель звонит?

– Время от времени. Бабушка говорит, что он уже черный, как уголь.

Мама покачала головой и на секунду закрыла глаза.

– Возможно, я была по отношению к ней уж очень сурова.

Я была уверена, что она вела себя так по отношению к бабушке из‑за чего-то, что было связано с Лаурой, чего-то такого, чего она не могла своей матери простить.

– Мне кажется, ей хотелось бы приехать тебя навестить.

– Хорошо, мы поговорим об этом как-нибудь потом. Самое главное – это то, что Анхель в надежных руках и что тебе не нужно о нем заботиться.

Я попыталась прийти домой раньше Анны, но эта моя попытка закончилась ничем. Сосед сказал мне, что два часа назад он дал ключи высокой, худощавой, симпатичной («хотя нельзя сказать, что прямо-таки красавице») и элегантной сеньоре, от которой исходил очень приятный запах.

– Ее зовут Анна, – добавил он. – Такое простенькое имя для нее совсем не подходит. Ее следовало бы назвать Пенелопа. Она пришла с собакой.

Выходит, Анна пришла к нам домой с большим запасом времени до того момента, когда там могли появиться мы с отцом.

Я открыла дверь, и меня удивило, что, пробыв в нашем доме уже довольно долго, Анна еще даже не начала готовить ужин. Не знаю почему, но когда сосед сказал, что отдал ключи два часа назад, я подумала, что едва переступлю порог дома, как тут же почувствую аппетитнейший запах, доносящийся из кухни. Мне подумалось так отнюдь не потому, что я была голодна или же просто хотела почувствовать такой запах, а потому, что я не могла себе даже представить, зачем Анна могла прийти так рано, если не для того, чтобы приготовить шикарный ужин.

Когда я открыла дверь, мне навстречу бросился Гус. Анна не оставила его в нашем огороженном саду, а завела с собой в дом. Я невольно обратила внимание на то, что его когти царапают паркет. Когда я стала гладить пса по спине, позволяя ему меня облизывать, в коридор вышла Анна. Она появилась из глубины дома – оттуда, где были наши спальни и ванные.

– Я была в ванной, – сказала Анна, хотя я ни о чем ее не спросила. – Гус, а ну-ка иди в сад.

Я сняла туфли, повесила сумку в шкафчике у входа, расстегнула штаны и, уже подойдя к своей комнате, крикнула:

– Сосед сказал, что тебе следовало бы зваться Пенелопой.

– Придумал тоже! – донеслось в ответ. – Он все время пожирал меня глазами. Жаль, что я пришла так рано. Плохо рассчитала время.

Я быстренько приняла душ, надеясь, что, когда я выйду из ванной, стол уже будет накрыт. Однако никаких изменений в этом смысле так и не произошло: Анна, похоже, еще даже не заходила в кухню. Она не догадывалась, какое почетное место занимает в моем сознании со своими изящными кухонными щипцами для спагетти и со своим уксусом.

– Сегодня я приготовила вам сюрприз, – сказала Анна. – Мы все очень устали и нуждаемся в том, чтобы расслабиться.

Сюрприз заключался в том, что она предложила пойти поужинать вместе. У одного из ее друзей был ресторан, удостоенный трех звезд «Мишлен», и она решила пригласить нас туда. По ее словам, сменить немного обстановку – это и приятно, и полезно.

Отец сказал, что устал, что большинство клиентов просят включить в машине кондиционер и поэтому у него немного болит горло.

– Тебе нужно отвлечься. Если мы будем сидеть здесь, в четырех стенах, Бетти от этого не полегчает, а вот если мы, когда придем навещать ее, будем жизнерадостными и довольными, это ее приободрит. Я заказала столик. В одиннадцать мы уже вернемся.

Отец принял душ и переоделся. Когда он вернулся в гостиную, Анна в течение нескольких секунд реагировала на его появление так, как это делали наши соседки, учительницы в школе и матери моих одноклассниц, – смотрела на него не отрываясь. Отец ничего этого не замечал: он ведь просто принял душ и надел джинсы и белую рубашку. С трудом отведя от него взгляд, Анна посмотрела на меня.

– Ты стала еще больше похожа на Бетти.

В течение всего ужина нам с отцом казалось, что мы предаем нашу бедную маму. Хозяин ресторана был другом Анны и всячески старался нам угодить. А Анна вела себя так, как будто оказалась в своей стихии: она позабыла и о своей подруге, и о том, что мы с отцом настроены не по-праздничному, и о том, что чем великолепнее были блюда, тем более неловко мы себя чувствовали, – а стало быть, никакого удовольствия мы здесь получить попросту не могли. Анна в одиночку выпила бутылку французского шампанского. А еще она то и дело смотрела на моего отца пристальным взглядом – прямо в глаза, как будто они были за столом одни. Наконец без пятнадцати одиннадцать отец сказал, что ровно в одиннадцать мы должны быть дома. Мы приехали в ресторан на автомобиле Анны, и на обратном пути за руль сел отец. Он из вежливости стал настаивать на том, что отвезет ее домой, но она ему этого не позволила. Она сказала, что он тоже выпил алкоголя и если его поймают, то отнимут водительские права, а она чувствует себя прекрасно и, когда доберется домой, позвонит, чтобы нас успокоить. Отец сел ждать ее звонка, чувствуя угрызения совести из‑за того, что позволил ей отправиться домой в таком состоянии, а я, далекая от того, чтобы чувствовать какие-либо угрызения, стала надевать то, что называла своей пижамой – шорты и футболку. Футболка обычно висела на спинке кресла, которое мне купила мама, чтобы у меня не искривился позвоночник. Кресло это было вообще-то офисным, и его спинку можно было устанавливать под любым углом. Сейчас я пользовалась им главным образом для того, чтобы вешать на него свою футболку. Стаскивая футболку со спинки кресла, я посмотрела на письменный стол, и мне показалось, что книги на нем лежат не так, как я их всегда клала. Кто-то положил их по-другому. Домработница должна была появиться здесь дней через пятнадцать (по углам комнаты уже накопилась пыль), а отцу вряд ли пришло бы в голову заходить в мою комнату. Что касается меня самой, то я не прикасалась к своему письменному столу – даже не стирала с него пыль – с тех самых пор, как сдала экзамены конкурсного отбора, и я прекрасно помнила, что учебник по философии лежал на учебнике французского языка слева, а справа находились мои тетради по испанскому языку, истории искусств и латыни. Рядом с ними лежал роман Гальдоса. Теперь же все это было разложено в ином порядке, а ящики стола были задвинуты до упора, тогда как я всегда оставляла их приоткрытыми на несколько миллиметров.

Я подумала, что Анна вряд ли стала бы тут что-то поправлять: не в ее это было стиле. Да, вряд ли здесь стала бы наводить порядок эта женщина с ее замшевыми юбками, ее блузками со стоячим воротником, ее кольцами на пальцах. Возможно, мои тетради сдул со стола ветер, и она, заметив это, подняла их и попыталась разложить все как можно аккуратнее. Я прошла по дому в полной тишине – тишине, которая давила на меня почти физически, как будто имела вес. Так давит на человека вода в бассейне, когда ныряешь на глубину. В подобном состоянии, когда кажется, что тебя слегка сдавливают какие-то руки, чувствуешь лучше и соображаешь лучше. Я направилась в спальню родителей. Я никогда не обращала на ящики в их комоде такого же внимания, как на ящики своего письменного стола, но у меня появилось ощущение, что их кто-то выдвигал и задвигал и что носки моего отца кто-то перекладывал. В шкатулке для драгоценностей все было на месте: никто ничего не утащил. Когда я открыла шкаф, мне показалось, что я почувствовала приятный запах духов Анны и что вешалки расположены не в том строго определенном порядке, в котором их всегда располагали мои педантичные родители, – близко, но не вплотную друг к другу. Сердце у меня екнуло. Я дрожащими руками расстегнула белый матерчатый чехол норковой шубы и залезла в карман, где должен был лежать шелковый мешочек с деньгами. Его там не было. Он почему-то лежал во втором кармане. Я достала его и пересчитала деньги. Они все были на месте. Тем не менее я была уверена, что положила деньги не в этот, а в другой карман.

Впрочем, хотя я и была в этом уверена, но не на сто процентов. Я иногда действовала машинально, и потом мне казалось, что я делала одно, а в действительности – совсем другое. Анна, по всей видимости, просто ходила по нашему дому и из любопытства повсюду заглядывала, а затем компенсировала это свое любопытство шикарным ужином. Мне, конечно, не понравилось, что, с одной стороны, она злоупотребила нашим доверием, но, с другой стороны, она ведь ничего не взяла. Мы, люди, далеки от совершенства и все время обманываем друг друга. Как бы там ни было, у мамы в данный момент не имелось какой-нибудь другой подруги, которая бы о ней заботилась. Мама уделяла чрезмерно много времени своей семье и своим наваждениям, забывая о том, что жизнь заключается не только в этом. Мама была абсолютно не права в том, что пыталась приучить меня быть очень требовательной по отношению ко всему остальному миру. Сейчас в нашей жизни наступил момент, когда нужно было не требовать, а просто пытаться жить по возможности лучше. Анна и старалась сделать так, чтобы наша жизнь была лучше. Я уже даже начала сожалеть, что не насладилась в полной мере устроенным ею для нас шикарным ужином. Бессмысленные самопожертвования не помогали ни моей маме, ни вообще кому-либо. Тем не менее у меня в душе остался неприятный осадок оттого, что Анна обшарила наш дом.

Я не стала ни о чем рассказывать отцу, который, услышав, как зазвонил телефон, воскликнул: «Наконец-то!» – радуясь, что теперь уже сможет лечь спать. По мере того как минуты текли одна за другой, поступок Анны вызывал у меня все больше неприязни. Я бросила бутылочку с дорогим уксусом и изящные кухонные щипцы в мусорное ведро, решив, что, если Анна потребует объяснений по поводу того, куда они подевались, я просто скажу, что не знаю. Впрочем, а с какой стати я должна давать какие-то объяснения Анне в своем собственном доме?

В следующий раз, когда Анна и отец встретились, меня с ними не было. Они случайно столкнулись в больнице и пошли перекусить в какое-то заведение, находящееся неподалеку. Моему отцу не очень-то хотелось ужинать, тем более что вместе с пивом Анна заказала ему одно из нелюбимых им мясных блюд.

– Анна всегда добивается своего, – сказал отец. – Клянусь тебе, мне совсем не хотелось туда идти.

Я не знала, что сказать в ответ, потому что помнила, как Анне удавалось заставить нас пойти поразвлечься.

– Завтра я иду к детективу. Как думаешь, он возьмет с меня какие-то деньги? – спросила я с абсолютно невозмутимым видом.

– О чем это ты? – насторожился отец, поправляя очки.

Я решила, что нет нужды вдаваться в объяснения, потому что он и сам прекрасно понимал, что разговор пойдет о его жене, то есть моей маме, находящейся сейчас больнице, и, возможно, о ее умершей дочери.

– Я не знаю, что случилось с той девочкой, папа, и мне хочется это узнать. Мне нужно, чтобы мама могла спать со спокойной совестью. Не важно, ошибается она или не ошибается. Она страдала и заболела как раз оттого, что не смогла толком ничего узнать.

Я не была уверена в том, что сама не заражусь одержимостью мамы, пытаясь помочь ей спастись от этой одержимости. Та Вероника, которая скрывалась во мне и заметить которую было непросто, начинала действовать. Отец, занервничав, достал из кухонного шкафа бутылку виски и налил себе полбокала. Выпив, он налил себе еще треть. Затем, не отрывая взгляда от бокала, он сказал, что уже проходил через это с моей матерью, что он тоже человек, что он тоже имеет право высказывать свое мнение и что его мнение заключается в том, что если Лаура и в самом деле не умерла во время родов, то у нее сейчас своя жизнь и она, вполне возможно, отнюдь не будет рада услышать то, о чем нам хотелось бы ей сообщить. Что, негодовал он, я могу сделать? Кому я смогу помочь? Произошло несчастье, и что-то изменить было уже невозможно. В подобных случаях никогда ничего невозможно изменить.

Я сказала отцу, чтобы он не пил так много, иначе в конце концов станет похож на отца Хуаниты.

Отец с горечью посмотрел на меня и резким движением поставил банку с пивом на стол. Наша семья трещала по швам. Мы или сдерживались и не говорили друг другу того, что чувствуем, или же говорили это и тем самым делали друг другу больно.

– Какой еще отец Хуаниты? Кто это такой?

Поскольку отец с утра и до вечера работал, ему до сих пор не довелось увидеть мою подругу Хуаниту. Мы ходили с ней в один класс и были соседками. Когда она смеялась, у нее на щеках появлялись ямочки, из‑за чего я очень ей завидовала. А еще Хуанита делала вид, что не замечает своего отца, когда мы видели, как он выходит из бара торгового центра, сильно пошатываясь.

Конец ознакомительного фрагмента.