Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965. Глава 1. Циклон. Май – декабрь 1940 года (Уильям Манчестер, 2012)

Сразу после вечернего чая в пятницу, 10 мая, спустя пятнадцать часов после вторжения Гитлера в Нидерланды, Невилл Чемберлен неохотно подал прошение об отставке королю Георгу VI, который столь же неохотно его принял. «Я принял его отставку, – написал в тот вечер в дневнике король, – и сказал ему, как грубо, несправедливо, по моему мнению, с ним обошлись». Вскоре после шести король назначил премьер-министром плотного, сутулого шестидесятипятилетнего первого лорда адмиралтейства, Уинстона Леонарда Спенсера Черчилля. Позже король Георг стал одним из самых горячих поклонников Черчилля, но в то время он испытывал смешанные чувства. В этот день Джок Колвилл написал в дневнике, что король «(вспомнив, вероятно, об отречении, против которого выступал Черчилль) не хотел посылать за Уинстоном». Однако было важно, чтобы правительство состояло из представителей всех партий, а Лейбористская партия была непреклонна: они не собирались работать под началом Чемберлена[126].

Защита Великобритании и ее империи были обязанностью нового премьер-министра на ближайшие пять лет или до тех пор, пока его не скинут с должности парламент или Гитлер. Но когда он ехал из Букингемского дворца, ни он сам, ни кто-либо еще в Лондоне не был всерьез встревожен ходом войны. За Ла-Маншем в тот вечер было известно совсем немного о том, как разворачивались события в течение дня. Люфтваффе бомбили аэродромы в Бельгии и Голландии; в Бельгии высадились немецкие парашютисты, и бельгийцы, говорят, сражаются хорошо; голландцы, по слухам, «упорно» сопротивляются; союзники заняли прочные позиции на линии Антверпен – Намюр и готовятся оборонять канал Альберта. Все шло как ожидалось, или так казалось в этот час[127].

Вечером Би-би-си объявила о назначении Черчилля. Его семнадцатилетняя дочь Мэри в это время находилась в Чартвелле, в доме, в котором жила ее гувернантка. Прослушав сообщение, Мэри выключила радио и помолилась за отца[128].

И на Даунинг-стрит, 10, и в подземном убежище с Черчиллем были члены его семьи. Из старших детей Черчилля только Сара, актриса, жившая с мужем, была еще гражданским лицом, но спустя какое-то время она поступила в Женскую вспомогательную службу военно-воздушных сил (Women’s Auxiliary Air Force, WAAF). Муж Сары, Вик Оливер, австриец, сын барона Виктора Оливера фон Замека, отказался от титула, сократил имя и стал американским гражданином. При первой встрече с Оливером в 1936 году Черчилль испытал к нему неприязнь и в письме Клементине дал выход своим чувствам. Оливер, по его словам, «самый заурядный», «бродяга» и говорит с «протяжным австро-американским акцентом». Однако он не упомянул одно обстоятельство, которое многие английские аристократы сочли бы достаточным, чтобы не иметь с Виком Оливером никаких дел: он был евреем. Это мог быть кто угодно, но только не Черчилль. Он оценивал человека по его моральным качествам, а не по национальному признаку[129].

Двое других старших детей уже были офицерами: Диана в Женской королевской военно-морской службе, Рэндольф в бывшем полку отца, 4-м гусарском. Мэри работала в солдатской столовой и в Красном Кресте; она жила с родителями. Тем же занималась Памела, двадцатилетняя жена Рэндольфа, беременная первым ребенком, рождение которого ожидалось в октябре. Когда в июне, в период полнолуния, начались воздушные налеты, Памела с тестем спали на двухъярусной кровати в подвале «номера 10». Она была беременной, поэтому спала внизу и всегда просыпалась очень рано утром, когда Черчилль тяжело поднимался по лесенке на свою полку. Клементина спала в другой спальне[130].

Будучи премьер-министром, Черчилль, помимо семьи, был окружен многочисленными сотрудниками, «тайным кругом», как он их называл. Рядом всегда находились Джон (Джок) Колвилл, который остался в «номере 10» после отставки Чемберлена, Эрик Сил и Джон Мартин, которых Черчилль взял с собой из адмиралтейства. В пределах слышимости находились машинистки, Кэтлин Хилл, Грейс Хэмблин и Эдин Уотсон, которая работала со всеми премьер-министрами начиная с Ллойд Джорджа. Мопс Исмей был на связи с начальниками штабов, располагавшихся на Ричмонд-Террас: адмиралом сэром Альфредом Дадли Паундом, генералом сэром Джоном Диллом и маршалом авиации сэром Сирилом Ньюоллом. Колвилл написал в днев нике, что Черчилль считал этих троих «разумными, но старыми и медлительными». В октябре 1940 года Ньюолл вышел в отставку, и на его место был назначен маршал авиации сэр Чарльз Портал[131].

Вновь прибывшим в «номер 10» был Чарльз Уилсон, личный врач премьер-министра, который вел дневник с первого дня назначения на эту должность. При первой встрече Черчилль обращался с доктором, как он это проделывал со всеми подчиненными, с грубоватой нетерпеливостью. В полдень доктор вошел в спальню, где Черчилль, лежа в кровати, читал газеты. Уилсон молча стоял, ожидая, когда Черчилль обратит на него внимание. Наконец Черчилль оторвался от чтения и раздраженно сказал: «Не понимаю, почему они так суетятся. Я абсолютно здоров». Так оно и было, судя по тому, что до конца года доктор не делал записей в дневнике[132].

Черчилль не хотел, чтобы к нему приглашали врача; он утверждал, что абсолютно здоров. Однако на этом настоял старый друг Черчилля, Макс Бивербрук; никто не был так настойчив, как Бивер (Бобр) – так все его называли. Вот почему Черчилль назначил его министром авиационной промышленности. Англии требовались самолеты для приближающихся воздушных боев. Решая ряд жизненно важных вопросов, Бивербрук мог быть безжалостным, беспринципным и даже действовать в нарушение всяких правил. Он захватывал заводы, врывался на склады и отправлял в тюрьму тех, кто пытался его остановить. Но все в пределах закона. 22 мая парламент принял закон о чрезвычайных полномочиях, согласно которому прерогативы правительства резко возросли. В частности, Государственному секретарю было предоставлено право издавать постановления «об аресте, суде и наказании лиц, нарушающих… предписания, и о задержании лиц, задержание которых представляется Государственному секретарю соответствующим интересам общественной безопасности или защиты государства». В законе было положение, которое предоставляло представителям власти право входа и обыска любого помещения без судебной санкции. Кроме того, правительству давалось право устанавливать государственный контроль «над любой собственностью или предприятием». Согласно этому закону, все граждане Британии должны были «предоставлять себя, свои услуги и свою собственность в распоряжение Его Величества», а именно министра обороны, который одновременно был премьер-министром. Черчилль мог стать диктатором, если бы захотел. Вместо этого он стал одержим навязчивой идеей, что палата общин должна быть в курсе всех событий[133].

Среди новых членов правительства были три человека – «внушающий ужас триумвират», называл их Колвилл, – которых государственные служащие ждали со страхом: Брэнден Брекен, член парламента, Фредерик Линдеман («профессор») и майор Десмонд Мортон, который играл важную роль в довоенной разведывательной сети Черчилля, собирая доказательства того, что Англия не готова к войне. Но Мортон имел ограниченный доступ к самой важной информации, из Блетчли. С течением времени звезда Мортона начала заходить, поскольку Черчилль, получая информацию из Блетчли, больше не нуждался в собственной секретной службе и Мортон, очевидно, был не слишком интересным собеседником, чтобы регулярно получать приглашение на обед в выходные дни. Дружба Черчилля была в какой-то мере утилитарной, хотя тогда былая преданность Мортона превзошла его убывающую полезность. Брекен долгое время был самым искренним сторонником Черчилля в палате общин. Кроме того, он был очень странным молодым человеком, который, к досаде Клементины, в 1920-х годах поддерживал слухи, что является внебрачным сыном Черчилля (он прекратил эти разговоры по просьбе Черчилля). Профессор был еще более странным. Немец по происхождению, получивший образование в Берлинском университете, имевший степень бакалавра, вегетарианец, который считал, что все женщины рассматривают его в качестве сексуального объекта. Но он был блестящим физиком и непревзойденным интерпретатором науки для непрофессионалов. Он станет самым ярым сторонником ковровой бомбардировки и уничтожения городов своей родины[134].

Черчилль, его семья, его коллеги и близкие друзья были готовы встретить все, что может преподнести Берлин. Черчилль считал, что если британцы еще не готовы, то скоро будут готовы.

Невозможно преувеличить влияние Первой мировой войны на первые сражения Второй мировой войны. Позже Черчилль написал, что «в Англии шутят, что наше военное министерство всегда готовится к прошлой войне». Это в равной степени относилось и к солдатам, и к государственным деятелям – даже фюрера не оставляли мысли о траншейной войне 1914–1918 годов. Черчилль не являлся исключением. Во время Первой мировой войны он усвоил некоторые правила современной войны, в том числе одно, имеющее огромное значение: тактические прорывы невозможны, поскольку всякий раз, когда позиция в опасности, ее можно мгновенно укрепить. Непрерывный фронт не должен нарушаться. И еще один важный урок: во время той войны ничего не происходило быстро[135].

В этой войне все происходило быстро, – слишком быстро – и в этом не было ничего хорошего. Немецкие танковые войска разбили все стратегические и тактические системы. Жизнь Великобритании зависела от нахождения слабостей в нацистской стратегии, а затем использования их. Это станет основной проблемой Черчилля. А на данный момент перед ним стояла политическая проблема: члены парламента от партии консерваторов, у которой было 432 из 607 мест в палате, имели большинство в парламенте. Источником проблемы были последние всеобщие выборы, которые состоялись в 1935 году. Введенная в заблуждение премьер-министром Стэнли Болдуином, заверившим парламент, что обороноспособность страны на должном уровне, избранная палата общин была перенасыщена непримиримыми пацифистами и твердолобыми миротворцами. С тех пор настроение в стране повернулось на 180 градусов, но в глубине души консервативное большинство оставалось верным памяти Болдуина и пагубной политике Невилла Чемберлена, даже несмотря на то, что из-за них Англия оказалась в таком ужасном положение.

Новый премьер-министр, хотя и был тори, на протяжении 1930-х годов был их мучителем, ярым противником их политики «блестящей изоляции», которая выражалась в отказе от заключения длительных международных союзов. Он неоднократно предупреждал о нацистской угрозе, требуя увеличения бюджета на оборону. Понятно, что последующие события, доказавшие, что он был прав, а они не правы, не внушили им любовь к нему. Озлобленный Ричард Остин Батлер (Рэб) (миротворец и приверженец Чемберлена) назвал Черчилля «американцем-полукровкой» и «величайшим авантюристом в современной политической истории». В пятницу, 10 мая 1940 года, Батлер осудил «этот внезапный успех Уинстона и его толпы». Другой член парламента от партии консерваторов написал Стэнли Болдуину – который назвал Черчилля частью «обломков политического бездействия, выброшенных на берег», – что «тори не доверяют Уинстону». Государственный служащий отметил, что, «похоже, на Уайтхолле некоторые склонны считать, что Уинстона ждет полный провал и вернется Невилл». Писатель и пацифист Макс Плауман написал: «Возможно, Уинстон выиграет войну. Может, нет. Я не знаю, что можно ожидать от него, учитывая его беспрецедентную способность терять все, к чему он прикладывает руку»[136].

Члены постоянного секретариата на Даунинг-стрит, 10, которые знали Черчилля только как критика своих предшественников, испытывали отчаяние. Они были личными секретарями при Болдуине и Чемберлене. Молодые люди, в большинстве тори, работали до появления Черчилля в удобном частном доме, где все шло гладко и спокойно, с посыльными, вызываемыми по звонку, чистыми полотенцами и щетками из слоновой кости в туалетной комнате, и все, как выразился один из них, «напоминало жителям, что они работали в самом сердце огромной империи, в которой спешить было несолидно и неприемлемым было дрожание губ». Они были в ужасе от всего, что знали о Черчилле. Джок Колвилл написал в дневнике, что назначение Черчилля «страшный риск и я не могу отделаться от ощущения, что страна может оказаться в опаснейшем положении, в каком еще никогда не была». Позже Колвилл вспоминал, что «в мае одна мысль о Черчилле как о премьер-министре приводила в дрожь сотрудников на Даунинг-стрит, 10… Редко какой премьер-министр занимал свой пост с истеблишментом, так сомневающимся в своем выборе и так готовым оправдать свои сомнения». Не говоря уже о превратностях войны, омрачающих надежды на выживание страны, правительство Черчилля было брошено в бурные политические воды[137].

Волнение быстро улеглось. «Все изменилось за две недели», – написал Колвилл. Черчилль появился на сцене подобно летнему шквалу во время парусной регаты. В Уайтхолле царило возбуждение, в «номере 10» было столпотворение. В каждом углу «номера 10» были установлены телефоны разных цветов, которые звонили не переставая; новый премьер-министр прикреплял красные ярлыки, означавшие «Сделать сегодня», и зеленые – «Доложить через три дня», к директивам, идущим бесконечным потокам, которые диктовались машинисткам в кабинете, спальне премьер-министра и даже в ванной комнате, вместе с ответами, которые требовалось дать в течение минуты. Вереницей, не задерживаясь, шли министры, генералы, высокопоставленные чиновники. Работа начиналась ранним утром и заканчивалась после полуночи. «Темп стал бешеный, – вспоминал другой личный секретарь, Джон Мартин. – Мы поняли, что находимся в состоянии войны»[138].

Чемберлен был спокойным и сдержанным; Черчилль, по словам Джона Мартина, был «человеком-генератором», а по мнению Йена Джейкоба, «его боевой дух требовал постоянного действия».

Врага следует непрерывно атаковать; надо заставить немцев «проливать кровь». Черчилль назначил себя министром обороны, благодаря чему сам, через генерал-майора Исмея, руководил начальниками штабов, ведя войну день за днем, час за часом. Черчилль всегда передавал свои приказания через Исмея, чья «преданность была абсолютной» настолько, что он, в свою очередь, всегда сообщал Черчиллю то, что генералы и Объединенный штаб планирования думают о его указаниях, – это приводило к тому, что Черчилль иногда называл Объединенный штаб планирования «механизмом отрицания». Преданность Черчиллю ограждала Исмея от вспышек премьер-министра не больше, чем преданность других сотрудников из штаба Старика. После одного совещания с начальниками штабов Черчилль дал волю негодованию, заявив, что начальники продемонстрировали «малодушное и негативное отношение», а «вы были одним из худших», заявил он возмущенному Исмею. После другого неудовлетворительного совещания с начальниками штабов и Исмеем Черчилль сказал Колвиллу, что «вынужден вести современную войну древним оружием»[139].

Сэр Йен Джейкоб вспоминал, что Исмей одинаково почтительно относился к Черчиллю и начальникам штабов, и Черчилль быстро понял, что Исмей никогда не позволит обычным чувствам встать на пути скорости и эффективности работы. «Он не был тщеславен и вселял во всех, с кем работал, такой же дух преданности, каким в значительной мере обладал сам», – позже вспоминал Джейкоб. Ежедневно приблизительно в 9:30 утра (если Черчилль не заставлял Исмея бодрствовать большую часть ночи) Исмей встречался с Черчиллем. Старик обычно лежал в кровати, повсюду были разбросаны утренние выпуски газет, и в воздухе висел тяжелый запах от сигар. На этих совещаниях Черчилль передавал записки, надиктованные вечером. Большинство из них были короткими вопросами и предложениями; некоторые – мнением, выраженным в категоричной форме. Записка, подписанная красными чернила, означала, что Черчилль хочет, чтобы были приняты действия. Записка, подписанная красными чернилами, с красным ярлыком «Сделать сегодня», по шкале премьер-министра соответствовала пятому уровню пожарной опасности[140].

Как позже заметил Йен Джейкоб, Черчилль «решил быть первым номером и использовать все политические полномочия первого номера». В кабинете напротив своего стола он повесил лист картона с высказыванием королевы Виктории в период Англо-бурской войны: «Поймите, нас не интересуют возможности поражения. Их не существует»[141].

Все это оказывало огромное влияние на гражданских служащих его секретариата. Журналистка Вирджиния Коулз написала: «Весь Даунинг-стрит, 10 бурлил энергией, какой здесь не видели со времен Ллойда Джорджа»[142].

С парламентом была связана еще одна проблема. На третий день после назначения Черчилль впервые появился в палате общин в качестве премьер-министра и попросил выразить доверие новому правительству. Гарольд Николсон написал в дневнике: «Когда Чемберлен вошел в палату, ему оказали потрясающий прием, а аплодисменты, адресованные Черчиллю, звучали тише». Выступление премьер-министра было кратким, но выразительным; во время этого выступления он сказал: «Я не могу предложить ничего, кроме крови, тяжелого труда, слез и пота». Его эффектная концовка речи была, как обычно, взятием неприступной обороны одними словами, и, как обычно, его критики в палате общин отмахнулись от его слов, а его враги в Берлине сочли эти слова преувеличением. На самом деле это была торжественная клятва, заявление о намерениях, в котором не было никакой двусмысленности: «Вы спросите, какова наша цель? Я могу ответить одним словом: победа, победа любой ценой, победа, несмотря на весь ужас, победа, каким бы долгим и трудным ни был путь; потому что без победы не будет жизни. Это важно осознать: если не выживет Британская империя, то не выживет все то, за что мы боролись, не выживет ничто из того, за что человечество борется в течение многих веков». Ему аплодировали члены парламента от Лейбористской партии, члены парламента от Либеральной партии и незначительная часть тори. Большинство тори все еще не могли простить Черчиллю его водворения в «номер 10». Историк Лоуренс Томпсон заметил: «Гнев консерваторов, что не того человека наказали за Норвегию, не утихал в течение многих месяцев»[143].

Норвежская кампания длилась два месяца, с начала апреля до начала июня. К концу мая британские и норвежские войска потерпели поражение в Южной и Центральной Норвегии, но, оттеснив немцев на восток, захватили Нарвик, незамерзающий порт Северной Норвегии, связанный железной дорогой со шведскими месторождениями железной руды, имевшими жизненно важное значение для Гитлера. Для того чтобы перерезать морские пути доставки шведской руды из Нарвика в Германию, в марте была разработана операция (кодовое название «Уилфред») по минированию норвежских территориальных вод. Но Чемберлен и Галифакс не спешили начинать операцию «Уилфред» из опасения вызвать недовольство Норвегии и Дании. В самом начале Нарвик был главной целью Черчилля, но к началу июня события во Франции заставили премьер-министра пересмотреть свою точку зрения. Эвакуация была не слишком успешной. Днем 8 июня 1940 года британский авианосец Glorious вместе со своим эскортом – эскадренными миноносцами Acasta и Ardent – были перехвачены в Норвежском море немецкими линейными крейсерами Gneisenau и Scharnhorst. Уже через два с небольшим часа немецкая артиллерия потопила Glorious и оба эскадренных миноносца; погибли свыше полутора тысяч человек из состава Королевского флота, морской пехоты и Королевских Военно-воздушных сил. Черчилль, Первый лорд адмиралтейства, когда началась Норвежская кампания, и премьер-министр, когда она закончилась, взял на себя ответственность за катастрофические последствия. До конца войны Черчилля не оставляли воспоминания о потере Glorious и нападении Gneisenau и Scharnhorst, и порой его военно-морская стратегия была сомнительной. Он все еще приспосабливался к условиям современной войны, и у него это не всегда получалось; успех немецких линейных крейсеров и уязвимость Glorious, по-видимому, доказывали, что на море правят быстрые, тяжелые корабли. На самом деле авианосцы, если использовать их должным образом, представляют смертельную угрозу линейным крейсерам.

Гитлер получил норвежскую и шведскую руду, но этот трофей ему дорого обошелся; в течение следующих четырех лет более 160 тысяч солдат из его лучших войск оставались в Норвегии в ожидании возвращения англичан. Не считая расстрелов норвежских патриотов и упорных поисков британских коммандос, более двенадцати первоклассных дивизий вермахта пропустили войну. Черчилль, в свою очередь, был одержим идеей возвращения в Норвегию и в течение следующих четырех лет сводил с ума своих военачальников тем, что сэр Алан Брук назвал «его безумными норвежскими планами». Гитлер, получается, разгадал планы Черчилля[144].

Черчилль, хорошо понимая, что критика в его адрес основывается на его прежних сомнительных стратегических решениях и дурной славе, которую он завоевал переходом из одной партии в другую, был озабочен урегулированием отношений с палатой общин и предпринял серьезные шаги в этом направлении. Он пригласил Чемберлена в свое правительство в качестве лорда – президента Совета и лидера Консервативной партии и отправил ему записку: «Никаких изменений в палатах в течение месяца». Начиная с 13 мая, своего третьего дня в должности премьер-министра, Черчилль начинал работать в «номере 10» во второй половине дня, но в первые недели после назначения он проводил большую часть времени в Адмиралтейском доме[145], используя гостиную, в которой стояла мебель, украшенная резными изображениями дельфинов (он называл ее «рыбной комнатой»), для заседаний кабинета.

Он едва ли мог игнорировать проблемы, которые на протяжении семи лет являлись причиной разногласий между ним и миротворцами, но спокойно упоминал о них, даже с легкой иронией. Представляя одного миротворца жене, он с улыбкой сказал: «О да, моя дорогая, у него есть медаль с мюнхенским баром». Он был бы рад больше не видеть своего министра иностранных дел и главного миротворца лорда Галифакса, но пока оставил его в министерстве иностранных дел. Черчилль попал в затруднительное положение: те, кто поддерживали его в трудные годы, теперь хотели, чтобы он вышвырнул всю «старую гвардию», но у него было на этот счет собственное мнение. «Если мы затеем ссору между прошлым и настоящим, то поймем, что потеряли будущее», – сказал он, а позже добавил: «Никто не имеет больше прав, чем я, предавать прошлое забвению. Вот почему я боролся с этими вредными тенденциями»[146].

В формировании кабинета решающую роль играла политика. Черчиллю требовалось сформировать правительство из представителей всех партий, и он был ограничен временем. К 13 мая были сделаны назначения на большинство ключевых постов. Клемент Эттли (лорд-хранитель печати), Артур Гринвуд (министр без портфеля) и Эрнест Бевин (министр труда) были членами Лейбористской партии. Включение Бевина в состав кабинета свидетельствовало об истинном характере коалиции; его мать была прислугой, отец – неизвестен, в прошлом сам он был водителем грузовика и, уж конечно, не входил в окружение Черчилля. От либералов вошел сэр Арчибальд Синклер, давний друг Черчилля, заместитель командира батальона, когда им командовал Черчилль; он получил должность министра авиации. Из лагеря Черчилля сэр Джон Андерсон, назначенец Чемберлена, остался министром внутренних дел. Лео Эмери, старый товарищ Черчилля по Харроу (и временами его критик), один из руководителей консервативной группы, наиболее резко критиковавшей деятельность правительства Чемберлена, стал Государственным секретарем по делам Индии. Энтони Иден возглавил военное министерство. Только одно назначение вызвало возражение. Проблема не относилась к разряду политических. Черчилль хотел назначить лорда Бивербрука министром авиационной промышленности. Король был против. Это и понятно: Бивербрук был весьма неоднозначной фигурой, нежелательной по разным причинам. Но Черчилль нуждался в большом количестве самолетов и понимал, что никто лучше Бивербрука не решит эту задачу. Бивербрук, сказал он Джоку Колвиллу, «на двадцать пять процентов бандит, на пятнадцать процентов обманщик, а остаток – сочетание гениальности и истинной сердечной доброты»[147].

Король все-таки согласился с его решением. Черчилль сумел отплатить и за старые обиды. Сэр Джон Рейт, министр информации и создатель Би-би-си, не позволял Черчиллю появляться на Би-би-си в 1930-х годах, почти десять лет, и с начала войны интриговал против него. 12 мая Черчилль отправил его в отставку с поста министра информации и назначил на его место Альфреда Даффа Купера, который вышел из правительства Чемберлена в знак протеста против Мюнхенского сговора. Вскоре Черчилль нашел новую должность для миротворца Рейта, назначив его министром транспорта. При формировании правительства он создал военный кабинет, состоявший из пяти членов: кроме самого Черчилля, в него вошли Чемберлен, Эттли, Галифакс и Гринвуд – «единственные, кто имел право на то, чтобы им отрубили головы на Тауэр-Хилл, если мы проиграем войну»[148].

Его популярность в стране росла благодаря его примиренческой политике в отношении тех, кто относился к нему с презрением; это обсуждалось и ставилось ему в заслугу. Очень немногие заметили, как он незаметно дистанцировался от наиболее нежелательных из них. Сэра Сэмюэла Хора направили послом в Испанию, лорда Харлика – в Южную Африку, лорда Суинтона – на Золотой Берег (британская колония на побережье Гвинейского залива в Западной Африке), Малькольма Макдональда – в Канаду и, в самом конце года, Галифакса – послом в Соединенные Штаты. Вскоре Черчилль предпримет весьма эффективный маневр по высылке герцога Виндзорского, восхищавшегося Третьим рейхом; его восхищение было столь же ограниченным и незначительным, как он сам. Но Черчилль не мог выслать их сомнения в его способности. В тот день, когда Черчилль сказал Галифаксу, что он остается в министерстве иностранных дел, Галифакс написал в дневнике: «Мне редко встречались люди с такими странными пробелами в знаниях и чей ум работал такими рывками. Удастся ли заставить его работать в обычном режиме?» Действительно ли он осознает, задается вопросом Галифакс, насколько тяжелым является положение Британии, ведь «от этого многое зависит»[149].

Вначале, позже написал Черчилль, «от меня и моих коллег не требовалось новых решений». План «Д» введен в действие, британские войска подошли к реке Диль, и, написал новый премьер-министр, «поэтому я не имел ни малейшего желания вмешиваться в военные планы и с надеждой ожидал предстоящего удара». Военный кабинет санкционировал задержание граждан неприятельских государств, проживающих в Великобритании, обсудил бомбардировки немецкой территории с точки зрения морали и одобрил послания премьер-министра президенту Рузвельту и Муссолини. Ответ Рузвельта был сердечным, но неутешительным. Черчилль просил предоставить «взаймы 50 или 40 ваших устаревших эсминцев»; Рузвельт объяснил, что это «потребует утверждения в конгрессе, а момент является неподходящим». Дуче грубо отреагировал на предложение Черчилля не ввязываться в драку. Италия, заявил он, является союзником нацистской Германии[150].

Мир не спускал глаз с Нидерландов. Британцы следили за этим фронтом с особым беспокойством, понимая, какая угроза нависнет над их страной в случае создания нацистами баз в такой близости от Британии. Победы врага были впечатляющими, но не вызывали особой тревоги. В Нидерландах 4 тысячи нацистских парашютистов и немецких пехотинцев захватили ключевые мосты через Мез; Голландия капитулировала после бомбардировки Роттердама, которая привела к уничтожению 25 000 домов и гибели более тысячи человек (а не 30 тысяч, как объявило правительство Голландии, цифра, которая привела в ужас британцев). Тем временем в Бельгии немецкие воздушно-десантные войска и парашютисты захватили самый укрепленный бельгийский форт Эбен-Эмаэль. Затем немецкая пехота двинулась на юг, чтобы взять Льеж[151].

Однако бельгийские, французские и британские войска отчаянно сражались. Несмотря на яростные атаки, немцам не удалось прорвать оборонительную линию вдоль реки Диль. Две вражеские дивизии проникли на сортировочную станцию рядом с Левеном, но томми 3-й дивизии генерала Бернарда Монтгомери быстро расправились с ними.

К югу от Левена две танковые дивизии при поддержке «Юнкерсов» Ю-87, пикирующих бомбардировщиков «Штука», которые налетали волна за волной, предприняли еще более мощную атаку на землях сельскохозяйственной школы в Жамблу. Генерал Жан-Жорж-Морис Бланшар мгновенно отдал приказ 1-й французской армии контратаковать противника. Это были отличные солдаты, потомки пуалю, чья храбрость внушала страх Европе в течение полутора веков, с Великой французской революции.

Они оттесняли немцев все дальше и дальше, и Гамелен решил, что был прав. Нацисты появились там, где он ожидал их появление, и не смогли нарушить оборонительную линию союзников. Британцы не испытывали такой уверенности. Немцам не удалось уничтожить самолеты ВВС Великобритании на земле, но они понесли потери в воздухе. В воскресенье, 12 мая, маршал авиации сэр Сирил Ньюолл сообщил о «неоправданных, относительно достигнутых результатов потерях средних бомбардировщиков», а в понедельник, когда в Адмиралтейском доме состоялось совещание Комитета начальников штабов под председательством Черчилля, впервые в качестве министра обороны, все пришли к выводу, что «еще не известно», где враг нанесет главный удар. Генерал Айронсайд, начальник имперского Генерального штаба, считал, что немцы могут укрепить свою позицию на этом фронте прежде, чем организовывать наступление в другом месте, возможно, «воздушное нападение на Великобританию». По мнению Черчилля, ситуация была «далеко не удовлетворительной». Один офицер обратил внимание присутствующих на зловещий знак. Бомбардировщики люфтваффе, подчеркнул он, достигли превосходства в воздухе над северным полем битвы, однако они не трогают французское подкрепление, движущееся на фронт. Почему немцы хотят, чтобы на этом фронте было больше войск союзников?[152]

Никто, даже Петен, не говорил, что Арденнский лес совершенно непроходимый, хотя его заблуждение было столь же вопиющим. Он сказал, что Арденны «непроходимы для крупных механизированных сил». На самом деле это была местность, пригодная для использования танков. Французы должны были знать об этом – они проводили там маневры в 1939 году. Деревья служили в качестве маскировочных средств – самолеты-разведчики не могли засечь движение танков и воинских подразделений.

О немецкой стратегии в 1940 году можно составить мнение по операции, которой Генеральный штаб вермахта присвоил кодовое название «Удар серпом» (Sichelschnitt). Здесь, как в Польше, рейх применил новую концепцию ведения войны: глубокое проникновение мобильных бронетанковых войск на вражескую территорию, за которыми следует пехота. Планируя наступление, Гитлер разделил свои армии на три группы. Группа армий, которая наносила удар по Нидерландам, состояла из тридцати дивизий, включавших три танковые дивизии. Девятнадцать дивизий второй группы были связаны с линией Мажино. Основной удар в центр наносила третья группа армий: сорок пять дивизий, включая семь танковых дивизий, под командованием Герда фон Рундштедта. Эта безжалостная сила стремительно продвинулась через Люксембург и Арденны, форсировала реку Мез севернее и южнее Седана, приблизительно в 70 милях к юго-западу от Льежа, и вторглась на территорию Франции. Немцы сосредоточили главные силы приблизительно в 125 милях от Парижа и в 175 милях от портовых городов Кале, Гравлина и Дюнкерка. Немецкое Верховное командование знало, что сектор Седана является наиболее уязвимым местом обороны союзников: две французские армии, плохо вооруженные, плохо обученные и плохо экипированные.

По оценке французского верховного командования, любой мощной вражеской силе потребуется по крайней мере пятнадцать дней, чтобы преодолеть чащи и глубокие лесистые ущелья Арденн. Немцы проделали это за два дня, смяв позиции бельгийских пехотинцев. В воскресенье, 12 мая, к ужасу французских защитников вблизи Седана, на восточном берегу Меза появился механизированный клин семи бронетанковых дивизий Рундштедта – 1800 танков, 17 тысяч других транспортных средств и 98 тысяч солдат. Теперь был получен ответ на вопрос, почему люфтваффе позволили французскому подкреплению двигаться на север в сторону Голландии: главный удар немцев был направлен на Седан.

Нацисты понимали, что Мез будет для них самым сложным препятствием. В этом месте река узкая с быстрым течением; на противоположном берегу занимали хорошее положение батареи тяжелой артиллерии. Этого было бы достаточно в 1918 году, но тогда была другая война. В понедельник Рундштедт заставил замолчать все французские полевые орудия, каждую гаубицу, мастерски используя тактическую авиацию, – «Штуки» и другие бомбардировщики, атакующие с бреющего полета, – которая навела такой ужас на стрелков, что они бросили свои орудия. Штурмовые группы нацистов без проблем переправились на надувных лодках на противоположный берег; к югу и северу от Седана были созданы два плацдарма; затем наведены понтонные мосты, и наконец утром во вторник, 14 мая, с грохотом и рычанием появились танки. К середине дня немцы захватили значительный участок на французской территории, 3 мили в ширину и 2 мили в глубину.

Пришло и прошло время для французской контратаки. 13 мая в 17:30 был отдан приказ, и французский мотомеханизированный корпус, обладавший значительной ударной мощью, за которым следовала 55-я пехотная дивизия, перешел в наступление. Приближалось первое крупное танковое сражение в истории Второй мировой войны. Положение французов было далеко не безнадежным. Немецкий фланг подвергся атаке французских танков, а через Мез переправились еще не все танки, артиллерия и пехота. У французов были тяжелые танки; многие были вооружены 75-мм орудиями, более мощными, чем орудия на многих немецких танках. К сожалению, французы, вместо того чтобы собрать танки в единый мощный кулак для нанесения удара, рассредоточили их вдоль слишком широкого фронта. К еще большему сожалению, Высший военный совет принял решение использовать танки только для поддержки пехоты и запретил оснащать их радиосвязью. Французские механики-водители, не имея возможности общаться друг с другом, не могли скоординировать свои действия. Это привело к пагубным последствиям. За два часа с начала сражения немецкие танки уничтожили пятьдесят французских танков; оставшиеся несколько десятков бежали с поля боя.

Это была небольшая беда. Настоящая беда началась где-то между 18:00 и 19:00, когда, по словам французского командующего корпусом, «ситуация с приводившей в замешательство быстротой приближалась к катастрофической». Откровенно говоря, защитников охватила паника. Солдаты побросали винтовки и бросились бежать, и они бежали, запрудив дороги, 60 миль, пока не достигли Реймса. Некоторые офицеры пытались их остановить. Один из них позже вспоминал, что ему сказали солдаты: «Полковник, мы хотим домой, хотим вернуться к нашим обычным делам. Бессмысленно пытаться воевать. Мы ничего не можем сделать. Мы проиграли! Нас предали!»[153]

В хорошо организованной армии их бы расстреляли на месте. Но все, офицеры и солдаты, казалось, заразились быстро распространявшимся страхом. По образному выражению Уильяма Л. Ширера, «обвалилась крыша». Распадался полк за полком, пока вся 9-я армия – порядка 200 тысяч солдат – не прекратила существование. По тря сенный командир дивизии отправился в штаб армии, чтобы доложить: «Боюсь, что из моей дивизии остался только я». Отступила 2-я армия, находившаяся на правом фланге 9-й армии. Тем временем немцы, пребывавшие в огромном количестве, начали брать их в плен. Шарль де Голль, принявший командование бригадой, был потрясен, увидев, как солдаты бросали свое оружие. «По пути их нагнали механизированные отряды врага и приказали бросить винтовки и двигаться на юг, чтобы не загромождать дороги. «У нас нет времени брать вас в плен!» – говорили им»[154].

Теперь во французской оборонительной линии образовалась брешь шириной 60 миль, и в нее хлынули немецкие танки в сопровождении пехоты. Невероятно, но никто в Париже не знал о том, что происходит. Полевые командиры, стыдясь сообщить правду, преуменьшали масштабы катастрофы, докладывая в штаб генерала Жоржа, что все находится под контролем, а Жорж час за часом передавал их оптимистичные заверения в Венсенн, Гамелену. В среду, когда закончилась битва при Мезе и французы потерпели поражение, в коммюнике Гамелена говорилось: «Подводя итоги дня, 15 мая показывает ослабление активности в действиях противника… Наш фронт, получивший «встряску» между Намюром и областью к западу от Монмеди, постепенно восстанавливается».

Но был человек, который лучше владел информацией. Это многое говорит о военном истеблишменте Франции, если первым парижанином, узнавшим правду, было гражданское лицо: Поль Рейно. Премьер-министр изучил возможности танковой войны, и у него были агенты в армии, информаторы, которые сообщали ему, что происходит на самом деле. Во вторник, 14 мая, в 17:45, на пятый день наступления противника, Рейно телеграфировал Черчиллю: «На самом деле положение очень серьезное. Германия пытается нанести нам сокрушительный удар в направлении Парижа. Немецкая армия прорвала наши укрепленные линии к югу от Седана. Между Седаном и Парижем нет оборонительных сооружений, сопоставимых с теми, которые мы должны восстановить любой ценой». Кроме того, он попросил «незамедлительно» прислать десять эскадрилий английских истребителей[155].

Премьер-министр поручил Айронсайду проверить эту информацию. Начальник имперского Генерального штаба отправил офицера связи «узнать реальное положение дел». Позже в тот же день Айронсайд доложил Черчиллю, что «мы ничего не смогли выяснить ни у Гамелена, ни у Жоржа». Айронсайд высказал предположение, что Рейно пребывает в «слегка истеричном состоянии». Но французский премьер-министр знал, что не ошибается. На следующий день в семь утра он разбудил Черчилля телефонным звонком. «Мы потерпели поражение, – кричал он по-английски. – Мы разбиты! Мы проиграли сражение!» Премьер-министр, который все еще мыслил категориями траншейной войны 1914–1918 годов, сказал: «Но ведь это не могло случиться так быстро!» Позже Черчилль вспоминал, что Рейно ответил: «Фронт у Седана прорван; они устремляются в прорыв в огромном количестве с танками и бронемашинами». На это Черчилль ответил: «Опыт показывает, что наступление должно прекратиться через некоторое время». Через пять-шесть дней, сказал Черчилль, противник будет вынужден остановить продвижение для пополнения ресурсов; это удачный момент для контрнаступления. Но французский премьер-министр снова повторил фразу, с которой он начал: «Мы разбиты; мы проиграли сражение». И тогда Черчилль сказал, что «готов приехать к нему для переговоров»[156].

Черчилль позвонил Айронсайду и пересказал разговор, заметив, что Рейно, похоже, «полностью деморализован». Айронсайд сообщил Черчиллю, что «у нас нет никаких дополнительных требований от Гамелена и Жоржа; оба спокойны, хотя считают положение серьезным». Тогда премьер-министр позвонил Жоржу, старому другу. Жорж, довольно спокойно, доложил, что брешь в Седане «заделана». Но позже, в тот же день, Рейно прислал новое сообщение: «На прошлой неделе мы проиграли сражение. Путь к Парижу открыт. Отправьте все войска и самолеты, какие можете». Черчилль направил четыре эскадрильи истребителей, а затем решил, что следует «срочно лететь в Париж». 16 мая в 15:00 он вылетел на «фламинго», пассажирском самолете, в сопровождении генерала Исмея, заместителя начальника Имперского Генерального штаба генерала Джона Дилла и инспектора Скотленд-Ярда Уолтера Томпсона, пятидесятилетнего бывшего полицейского, десятью годами ранее служившего телохранителем Черчилля и отозванного из отставки для того, чтобы снова охранять Великого человека.

Премьер-министр разглядывал французское побережье, и Томпсон заметил, как посерело его лицо. Черчилль впервые увидел военных беженцев. Свыше 7 миллионов человек бежали от немцев; дороги были заполнены толпами измученных людей, еле передвигавших ноги под тяжестью ноши. Амбары, сараи, гаражи извергли на автострады невероятную коллекцию транспортных средств: телеги, грузовики, конные повозки, прицепы для перевозки сена и старые автомобили, просевшие под матрацами, кухонной посудой, семейными реликвиями и старинными безделушками. Горели машины, тут и там лежали трупы детей и стариков, расстрелянных из пулеметов нацистскими летчиками, которые рассматривали панику как союзника своих товарищей, солдат вермахта[157].

В своих воспоминаниях генералы обеих сторон жаловались на препятствия, которые чинили эти люди, но беженцы смотрели на это иначе, и Черчилль понимал их. Величайшая трагедия приковала к себе внимание Черчилля. Он начал проникаться тревогой Рейно. Позже он написал: «Не имея доступа к официальной информации в течение многих лет, я не понимал, какой переворот со времени последней войны произвело вторжение огромного количества скоростных тяжелых танков». Этому нацистскому двигателю не требовалось остановок в ожидании пополнения ресурсов; как предвидел де Голль, танки заправлялись на бензозаправочных станциях в северной Франции[158].

«Фламинго» премьер-министра приземлился в Ле-Бурже, и, когда они вышли из самолета, Исмей почувствовал «явную депрессивную атмосферу». События стремительно перемещались в Париж. Гамелен предвидел конец. Уильям Буллит, американский посол во Франции, был с Даладье, когда le généralissime позвонил, чтобы сообщить новости. Он сказал: «Это означает гибель французской армии. Между Лионом и Парижем в моем распоряжении нет ни одного корпуса». Паника докатилась до французской столицы. Парижане увидели на улицах невероятное количество машин с бельгийскими номерными знаками; водители объясняли: «Боши следуют за нами». Всем, похоже, было известно, что Гамелен заявил высшим чиновникам республики: «Je ne réponds plus de rien» («Я больше ни за что не отвечаю»)[159].

Рейно, Даладье и Гамелен ждали британцев на набережной Д’Орсэ, в большой комнате, выходящей окнами в парк, который, написал Исмей, «выглядел таким прекрасным и ухоженным при моем последнем посещении, но теперь был изуродован кострами». Французы сжигали документы. Это была первая встреча Черчилля в качестве члена высшего военного совета союзников, и Исмею было «интересно посмотреть, как он поведет себя в данной ситуации».

Черчилль занял главенствующее положение с того момента, как вошел в комнату. Переводчика не было, и он говорил по-французски. Он не всегда говорил правильно, и у него не хватало словарного запаса, но, похоже, всем было понятно, что он хотел сказать[160].

Хотя положение очень серьезное, сказал Черчилль, но это не впервые, когда они оказываются вместе в критический момент; наступление Людендорфа в начале 1918 года едва не уничтожило их самих и их союзника, Соединенные Штаты. Он уверен, что они переживут это. Затем он попросил Гамелена коротко обрисовать положение. Гамелен подошел к карте, стоявшей на мольберте, и, уложившись в пять минут, рассказал о прорыве немцев. Они двигались с неслыханной скоростью, объяснил он. Ничего не было известно об их намерениях; они могли двинуться к побережью и повернуть к Парижу. Когда Гамелен закончил, Черчилль дружески хлопнул его по плечу – генерал вздрогнул – и рассказал ему о том, что станет известно как «битва за выступ» (на карте черной чернильной чертой была изображена линия союзного фронта. Эта линия показывала небольшой, но зловещий выступ Седана). Затем Черчилль спросил: «Где стратегический резерв?» Гамелен, покачав головой, ответил: «Его нет».

Последовала долгая пауза, во время которой Черчилль, глядя в окно, смотрел, как пожилые мужчины подвозили на тачках к кострам, разложенным в парке министерства, документы. Нет стратегических резервов. Ему никогда не приходило в голову, что командующие, обороняющие фронт протяженностью 500 миль, оставят себя без резервов; никто не мог быть уверен, что способен удержать такой широкий фронт, но, когда противник прорвал линию, должно было иметься большое количество дивизий, готовых контратаковать. Он написал, что был «ошеломлен»[161].

После войны Черчилль вспоминал, и его слова подтвердил Исмей, что не обсуждал стратегию с Рейно, Даладье и Гамеленом. «Никто не приводил никаких доводов, в них не было необходимости, – вспоминал он. – А мы были недостаточно осведомлены о ситуации, чтобы не соглашаться». Однако у французов остались подробные воспоминания об этой встрече. Черчилль, по их словам, был категорически против приказа об общем отступлении союзных войск в Бельгии. Время «держаться стойко», сказал премьер-министр. Он не считал танковый прорыв «реальным вторжением». Пока танки «не поддерживаются пехотными подразделениями», они просто «флажки, воткнутые в карту», поскольку «не могут обеспечивать себя и нуждаются в дозаправке». В отчетах французов приводятся слова Черчилля: «Я отказываюсь видеть в этом впечатляющем набеге немецких танков реальное вторжение»[162].

В тот день Черчилль, возможно, не обсуждал стратегию, но внес одно предложение – держаться стойко, – и оно было нереальным. Он отличался тем, что всегда одобрял наступление и редко соглашался на отступление, даже если, как в данном случае, отказ отступать означал окружение и уничтожение. Рейно заставил его замолчать, сказав, что все полевые командиры, включая лорда Горта, считают, что французы должны отступить[163].

Однако Черчилль был абсолютно прав, когда спросил Гамелена, когда и где он предполагает атаковать фланги немецкого клина. На что генералиссимус, безнадежно пожав плечами, ответил: «Мы слабее в численности, слабее в снаряжении, слабее в методах». Он видел единственную надежду на спасение в обещанных англичанами эскадрильях. Это, сказал он, единственный способ остановить немецкие танки.

«Нет, – решительно ответил Черчилль. – Останавливать танки – дело артиллерии. Задачей истребителей является очищать небо над полем битвы». Бомбежка мостов через Мез – неподходящая работа для ВВС Великобритании, но, несмотря на огромный риск, они занимались этим и в результате потеряли тридцать шесть самолетов. «Можно восстановить мосты, – сказал Черчилль, – но не истребители». Он только что отправил четыре эскадрильи истребителей во Францию, напомнил Черчилль, но «для нас жизненно важно, чтобы наша островная истребительная авиация оставалась на Британских островах. От этого зависит наше существование». У Великобритании ограниченное количество эскадрилий, сказал он, и «мы должны сохранить их». По его мнению, дополнительные шесть эскадрилий, которые просили французы, не решат проблему.

«Франция думает иначе», – возразил Даладье. Спор стал более ожесточенным. Гамелен был задет за живое. Обе стороны в значительной степени лукавили. В действительности французы считали, что британцы должны бросить все силы на борьбу за Францию и если союзники потерпят поражение, то проиграть должны обе страны. Британцы считали, что, если Франция потерпит поражение – а они рассматривали такую возможность, – Великобритания должна одна продолжить войну. Вот почему главный маршал авиации сэр Хью Даудинг был категорически против отправки каких-либо дополнительных английских самолетов во Францию.

Вернувшись в посольство, премьер-министр тщательно взвесил просьбу французов. Ему следовало отказать в просьбе, но сочувствие к ним пересилило мотивы отказа, и в телеграмме военному кабинету он высказал мнение, что они должны дать «последний шанс французской армии собраться с силами. Будет не слишком хорошо, если, получив отказ в просьбе, они в результате будут уничтожены». Военный кабинет предчувствовал опасность, но было трудно сказать «нет» премьер-министру. Они неохотно согласились, но с условием, что «Харрикейны» будут каждую ночь возвращаться на базы в Британию. В интересах безопасности ответ отправили Исмею, ветерану индийской армии, на хинди – «Han», то есть «Да»[164].

Сотрудники британского посольства в Париже считали, что хорошие новости можно сообщить французам по телефону. Черчилль настоял на том, что лично сообщит их Рейно. По мнению Исмея, «это было ему свойственно». Черчилль напомнил ему того, кто, вручая подарки детям, хочет увидеть выражение на их лицах, когда они откроют коробки с подарками. «Он собирался передать Рейно бесценную жемчужину и хотел увидеть выражение его лица». К удивлению Черчилля, премьер-министр покинул свой кабинет – была полночь, – и Черчилль решил отправиться к нему домой. Как оказалось, Рейно с любовницей, графиней Элен де Порт, скрываясь от жены Рейно, жили в небольшой квартире на площади Палас-Бурбон. Рейно встретил Черчилля с Исмеем в купальном халате и горячо поблагодарил за хорошие новости. Затем Черчилль настоял, чтобы Рейно вызвал Даладье, с которым у Рейно были натянутые отношения. Военный министр оставил свою любовницу, маркизу де Круссоль, чтобы приехать и молча пожать им руки в знак благодарности[165].

По возвращении в Лондон премьер-министр не нашел ничего, кроме неразрешимых проблем. Еще 100 тысяч бельгийцев прибыли в Великобританию с просьбой предоставить убежище, и в каждом донесении с Европейского континента говорилось о продолжающемся немецком наступлении. Рузвельт подтвердил невозможность передать Великобритании во временное пользование американские истребители. Кроме того, Рузвельт, сославшись на закон о нейтралитете 1939 года, был вынужден отказать Черчиллю в просьбе направить в Америку авианосец, чтобы забрать истребители «Кёртис» P-40, ждущие отгрузки. В течение этих месяцев американские самолеты, заказанные Великобританией, должны были долететь до канадской границы, затем, в соблюдение американских законов, запрещающих перегрузку, их должны были протащить (часто с помощью лошадей) через границу, а затем морем доставить в Англию. Р-40, объяснили Черчиллю, будут готовы через два-три месяца. Переварив решения Рузвельта, Черчилль написал ответ и, отдав его Колвиллу, буркнул: «Телеграмма этим чертовым янки. Отправьте ее сегодня вечером». Это был День Святой Троицы. Клементина пошла на службу в церковь Святого Мартина в полях и вернулась, кипя от возмущения. Приходской священник читал пацифистскую проповедь, и она ушла, не дождавшись окончания службы. Черчилль сказал: «Ты должна была крикнуть: «Позор! Осквернение ложью Дома Божьего!»[166]

В тот вечер – 19 мая – он должен был выступить с радиообращением к народу. Днем Черчилль съездил в Чартвелл. Он сходил посмотреть на золотых рыбок, посидел на солнце, поразмышлял, но не обрел там покоя. Он хотел покормить своих черных лебедей, но, к своему ужасу, узнал, что всех, кроме одного, съели лисицы. Затем позвонил Энтони Иден. Вопрос был срочный и станет еще более срочным в следующие дни. Только что позвонил лорд Горт. Французская армия, находившаяся к югу от британских экспедиционных сил, рассеялась, оставив огромную брешь на правом фланге британцев. Горт оказался в трудном положении. Он мог пробиваться на юг, вместе с французами и бельгийцами или без них, или отойти к Дюнкерку. Горт сообщил, что «изучает возможность отхода к Дюнкерку, если будет вынужден это сделать». Айронсайд сказал Горту, что не может согласиться с его решением. Черчилль, противник отступления, поддержал его. В Дюнкерке, сказал премьер-министр, они попадут в западню, и «общие потери будут всего лишь вопросом времени»[167].

После сорока лет в палате общин Черчилль инстинктивно качал головой слева направо. Так нельзя было делать на Би-би-си, поэтому за спиной Черчилля стоял Тирон Гатри из театра «Олд Вик» и крепко держал его за голову, когда Черчилль сидел в небольшой комнате за столом с зеленой лампой, освещавшей текст его выступления. Обращаясь к стране, он сказал: «Я впервые обращаюсь к вам как премьер-министр в ответственный час для жизни нашей страны, нашей империи, наших союзников, и, самое важное, для Свободы. Ужасная битва бушует во Франции и во Фландрии. Немцы, с помощью сокрушительной комбинации воздушных бомбардировок и тяжелых танков прорвали французскую оборону к северу от линии Мажино, и мощные колонны бронированной техники разоряют страну, которая в течение дня-двух оставалась без защитников… бок о бок народы Британии и Франции начали борьбу во имя освобождения не только Европы, но и всего человечества от самой грязной и разрушающей души людей тирании, которая когда-либо омрачала и позорила страницы истории. За ними – за нами – за армией и флотом Британии и Франции – должны объединиться разбитые государства и разбитые народы: чехи, поляки, норвежцы, датчане, голландцы, бельгийцы – все, на кого опустилась тьма варварства, не развеянная даже звездой надежды, пока мы не победим, а мы должны этого добиться и мы этого добьемся»[168].

«Наконец страна не спит, а работает», – написал твердолобый тори Том Джонс.

«Час пробил, – написал командующий морской базой в Портсмуте, адмирал Уильям Милборн Джеймс, – и человек появился»[169].

Черчилль упомянул французскую «гениальную способность восстанавливаться и контратаковать, которой они давно славятся», добавив, что «у меня есть непоколебимая уверенность во французской армии и ее лидерах». Возможно, он верил в это. Он всю жизнь был франкофилом; в 1916 году, командуя батальоном, он носил шлем пуалю, чтобы продемонстрировать уверенность в союзнике Англии. До сих пор Флит-стрит[170] поддерживала это мнение: «Слышны только слова восхищения, – написала Молли Пэнтер-Доунес в The New Yorker, – героическим французским сопротивлением».

Но Гамелен не был Фошем, и его солдаты были не теми солдатами, что воевали в 1914–1918 годах. После того как солдаты обеих сторон сложили оружие, группа американских военных корреспондентов проехала по полям сражений и сделала вывод, по словам Уильяма Ширера, что «Франция не воевала. Если воевала, то свидетельств этому мало… Никто из нас не видел никаких признаков ожесточенных боев. Поля во Франции не тронуты. Боев не было ни на одной укрепленной линии… Не было ни одной попытки занять жесткую оборону и провести хорошо организованную контратаку»[171].

Танковые группы фюрера с ревом неслись по незаминированным дорогам, мимо господствующих над дорогами лесистых возвышенностей, на которых не было орудий. Стратегически важные мосты не были взорваны. Французские военнопленные рассказывали, что ни разу не видели боя. Когда казалось, что он неминуем, они получали приказ отступить. Порты Булонь и Кале обороняли в основном англичане. Ширер считал, что французская «армия оказалась парализованной сразу же после первого прорыва немцев. А потом она прекратила свое существование, практически без борьбы. У французов, словно их кто одурманил, не оказалось воли к борьбе даже тогда, когда на их землю вступил самый ненавистный враг. Это был полнейший коллапс всего французского общества и французского духа»[172].

Даже Черчилль начал испытывать сомнения в отношении французов. За день до воскресного радиообращения, обсуждая, стоит ли отправлять Гамелену 1-ю танковую дивизию, он сказал Исмею: «Нужно готовиться к тому, что французам могут предложить очень выгодные мирные условия, и вся сила удара будет направлена на нас». Гамелен почти утратил надежду. В субботу вечером он спокойно объяснил Рейно «причины нашего поражения». Шел девятый день сражения, и generalissime был готов уйти. Даже полякам, лишенным всякой надежды, удалось продержаться три недели[173].

В понедельник, 20 мая, 2-я танковая дивизия заняла Абвиль, в устье Соммы, и Нуаэль. Немцы разделили Францию пополам, в результате чего на севере миллион солдат союзников оказались в западне, включая бельгийскую армию, более половины британского экспедиционного корпуса и 1-ю и 7-ю французские армии – лучшие французские войска. Это был ошеломляющий триумф нацистов, но одновременно момент максимальной опасности. Их танки создали коридор, почти 200 миль длиной и 20 миль шириной, от Арденн до Ла-Манша, но они обогнали пехотинцев вермахта, а танки без пехоты не могли закрепить успех, если бы союзники нанесли решительный удар.

Гитлер, понимая это, испытывал страх. В своем «Орлином гнезде» он живо представил себе вторую Марну[174].

Йодль отметил: «Фюрер ужасно нервничает. Он напуган собственным успехом, не хочет идти ни на какой риск и пытается нам помешать… Он бесится от злости и орет, что то, что мы делаем, есть прямой путь к развалу всей операции и что мы рискуем потерпеть поражение». Это на самом деле был переломный момент; дальнейшие события подтвердили это. Спустя четыре недели Черчилль, выступая в палате общин, с глубоким разочарованием отметил: «Самая страшная военная катастрофа… произошла, когда французское верховное командование не смогло отвести северные армии из Бельгии в тот момент, когда стало известно о прорыве французской обороны у Седана и Меза. Эта задержка привела к потере пятнадцати или шестнадцати французских дивизий и вывела из боевых действий все британские экспедиционные войска, в общей сложности двадцать пять дивизий, наиболее хорошо обученных и экипированных войск, которые, возможно, могли решить исход дела»[175].

Гамелен наконец понял это. В воскресенье он составил приказ № 12, согласно которому следовало перейти в наступление по двум направлениям: северные армии, избегая окружения, любой ценой должны были пробиваться на юг к Сомме, атакуя танковые дивизии, которые перерезали их коммуникации. Одновременно 2-я армия и недавно сформированная 6-я армия должны были наступать на север в направлении Мезьера. Но он не успел издать приказ, поскольку в понедельник Рейно отправил его в отставку, а в качестве его преемника выбрал семидесятитрехлетнего генерала Максима Вейгана, невысокого роста, щеголеватого, с лисьим выражением лица офицера, который, по словам одного англичанина, напоминал «престарелого жокея». До этого Вейгану не приходилось командовать войсками в боевых условиях; он был штабным офицером, генералом, политиком, монархистом, англофобом. Несмотря на возраст, был исключительно энергичным человеком, но в Париж прибыл усталым (был отозван из Сирии) и, приняв командование, тут же отправился спать. Но сначала отменил приказ № 12 – приказ Гамелена о наступлении.

Положение в коридоре было неустойчивым. Теперь важен был каждый час. Разрыв между немецкими танками и полевыми формированиями вермахта постепенно сокращался. Когда новый generalissime проснулся, он объявил, что перед принятием решения совершит инспекционную поездку на фронт. К моменту его возвращения и повторного издания приказа коридор заполнился защитниками. После четырех напряженных дней противник укрепил коридор, срочно направив туда пехоту и моторизованную артиллерию. Шанс был упущен.

В понедельник в 18:30 британский офицер телеграфировал в Лондон, что бомбардировщики люфтваффе прервали железнодорожное сообщение между Амьеном и Абвилем, и тем же вечером танковые войска в Абвиле отрезали британские армейские базы снабжения и французские армии на юге. Айронсайд, вернувшись из Франции во вторник утром, доложил, что еще одна колонна вражеских танков прошла через Фреван, «вероятно следуя в направлении Булони». К французским войскам, сказал он, нет никаких претензий, а вот командование словно «парализовано». В дневнике он написал: «Лично я думаю, что мы не сможем вывести британский экспедиционный корпус. Господи, помоги им, доведенным до этого состояния некомпететностью французского командования». Дилл, который был с Жоржем, телеграфировал, что нанесение удара французами в северном направлении «невозможно»[176].

«В Лондоне, – пишет Исмей, – мы понимали, что французское высшее командование относится к нам плохо… нам ничего не рассказывали, и мы были в полном неведении». Черчилль, понимая, что ситуация постоянно меняется, безуспешно пытался дозвониться до Рейно; все линии между Парижем и Лондоном были разорваны. Он сказал Колвиллу: «За всю историю войн мне не известны случаи такого неумелого управления». В дневнике Колвилл отметил: «Я никогда не видел Уинстона столь подавленным». Отчаявшись получить информацию, Черчилль решил, вопреки совету начальников штабов, лететь утром в среду, 22 мая, в Париж[177].

«Фламинго» приземлился в Ле-Бурже незадолго до полудня; премьер-министр с сопровождающими сразу поехал в главную штаб-квартиру generalissime, которая находилась в Венсенском замке. Древний форт охраняли алжирцы в белых накидках с длинными кривыми саблями, что сразу наводило на мысль о Beau Geste[178].

Приветствовавший их Вейган был «бодр, весел и язвителен, – вспоминал Черчилль. – Он произвел отличное впечатление на нас». Танковым войскам, сказал Вейган, «нельзя позволить удерживать инициативу», и он подробно изложил им соображения, которые тут же получили название плана Вейгана. Он отличался от приказа № 12 Гамелена только тем, что слишком запоздал, но в тот момент британцы об этом не знали. Черчилль изложил его в письменной форме, «чтобы удостовериться в правильности принятого решения». После того как generalissime и Рейно одобрили текст, его передали по телеграфу в Лондон, военному кабинету.

В частности, план предусматривал, что «в ближайшее время, возможно завтра» восемь дивизий британского экспедиционного корпуса и 1-я французская армия нанесут удар в южном направлении. В это же время «новая французская армия», составленная из 18–20 дивизий, сформировав фронт по течению Соммы, «нанесет удар в северном направлении и объединит усилия с британскими дивизиями, наступающими на юг в направлении Бапома». Чем дольше Черчилль думал об этом, тем больше ему это нравилось. В тот вечер, вспоминал Айронсайд, «Уинстон вернулся из Парижа около 18:30, и в 19:30 у нас было заседание кабинета. Он был в приподнятом настроении, находясь под впечатлением от встречи с Вейганом»[179].

План был неосуществим – абсолютно. Союзные войска на севере не могли наступать в южном направлении; они вели тяжелые бои с противником. И все приказы Вейгана своим дивизиям на юге были направлены всего лишь на решение незначительных задач. «План Вейгана, – как позже отметил Уильям Л. Ширер, – остался существовать в его голове». Возможно, он не существовал даже там. Как заметил Ширер, «в действительности французские войска, стоявшие на Сомме, не двинулись с места»[180].

И Горт не получал приказов из Венсена. Он действительно не получал никаких распоряжений из штаб-квартиры в течение четырех дней. Узнав об этом на следующее утро, в 4:50, Черчилль позвонил Рейно – связь восстановилась, – чтобы спросить почему. Он услышал бессвязную речь на другом конце провода. Черчилль позвонил в 18:00. На этот раз он дозвонился до Вейгана, у которого были волнующие новости: его новая французская армия отбросила немцев и снова заняла Амьен, Альбер и Перонн. В Адмиралтейском доме, по словам Колвилла, это изменение судьбы сочли «невероятно важным»; «уныние сменилось душевным подъемом»[181].

Это была ложь. С самого начала Вейган знал, что дело обречено на провал. Единственное желание, сказал он Жоржу 20 мая, «sauver l’honneur des armées françaises» (спасти честь французской армии), чего бы это ни стоило. Он испытывал глубокое недоверие к Англии и англичанам, что было весьма обычно для французов. Колвилл, вспоминая позже о его обмане, пришел к выводу, что «Вейган решил… что мы погибнем, если он это не сделает». Но возможно, он искал козла отпущения. Если так, то он нашел одного, и нашел быстро. Во вторник, накануне полета Черчилля в Венсенн, Горт попытался прорвать окружение, нанеся удар по флангу противника. Он нацелился на Аррас и двинул в наступление две британские дивизии при поддержке шестидесяти легких французских танков. Немецким командующим был в то время еще не получивший известности Эрвин Роммель. Он доложил о «мощном британском контрнаступлении при поддержке танков». В среду Горт увидел, что немецкие войска готовятся перейти в наступление на его фланги, и отступил[182].

Вейган узнал об этом утром в четверг. Он гневно потребовал, чтобы Рейно выразил протест, и премьер-министр отправил Черчиллю – который даже не знал о наступлении Горта – две телеграммы с выражением возмущения, которые заканчивались словами: «Приказы генерала Вейгана должны выполняться». Generalissime изложил свой протест в письменной форме, заявив, что в результате «это отступление, естественно, вынудило генерала Вейгана изменить все его приготовления, и он вынужден отказаться от мысли закрыть брешь и восстановить непрерывную линию фронта». Именно в этот момент Черчилль дал Эдварду Спирсу деликатное поручение, связанное с улучшением отношений между союзниками.

Спирс был наполовину французом и свободно говорил на двух языках. Он был членом парламента от Консервативной партии и другом Черчилля с эдвардианской эпохи. Они вместе воевали в Первую мировую войну, во время которой Спирс был четырежды ранен. Он оставил яркое описание Черчилля в разгар первого военного кризиса. Вызванный в Адмиралтейский дом посреди ночи, он нашел Черчилля: «…спокойно сидящим в кресле за своим столом. Он предложил мне сигару, глядя на меня в этот момент так, словно я был увеличительным стеклом, через которое он рассматривал что-то вдали, затем его лицо приняло мягкое, дружелюбное выражение, когда он сфокусировал свой взгляд на мне, на его лице появилась милая, напоминающая детскую ухмылка, затем оно опять стало серьезным. «Я решил, – сказал он, – отправить тебя в качестве личного представителя к Полу Рейно. Ты получишь звание генерал-майора. Встреться с Мопсом[183]. Он проинформирует тебя. Положение очень серьезное»[184].

Оно было более чем серьезным. Оно было катастрофическим. Теперь вся Франция, как Древняя Галлия, была разделена на три части.

Южная, ниже Соммы – куда планировал отойти Вейган, – занимала 90 процентов территории Франции, включая Париж. Но это была уже не безмятежная Франция первых весенних дней. Спирс сообщил, что дороги забиты беженцами, доверху нагруженными фургонами и «машинами с закипевшими двигателями». По сельской местности бродило более 300 тысяч пуалю, солдат из воинских частей, которых больше не существовало; некоторые, сообщил Спирс, убивают своих офицеров и «грабят прохожих в лесах вблизи Парижа».

Французские офицеры, захваченные немцами, но давшие обязательство не участвовать в военных действиях, вернулись домой, радовались общению с родными и даже не интересовались новостями с фронта.

В северной части войска союзников – более половины британского экспедиционного корпуса, бельгийцы и три французские армии – боролись за выживание.

Между этими двумя частями широкая укрепленная полоса вражеской территории, протянувшаяся от Седана на востоке до Абвиля на побережье. Каждый немец мечтал захватить Париж, и танки могли повернуть в ту сторону.

Вместо этого они двинулись на север к портам на Ла-Манше, к последней линии обороны Англии против вторжения.

Черчилль отдавал себя отчет в грозящей опасности. В воскресенье, перед его отлетом в Венсенн, Айронсайд предупредил его, что британский экспедиционный корпус вскоре может оказаться отрезан от французов и в этом случае снабжение будет возможно только через Булонь, Кале и Дюнкерк. Прошлой ночью бомбардировке люфтваффе подверглись все три города. Дюнкерк не может быть использован: суда, потопленные нацистами, заблокировали вход в гавань. Во вторник в Булонь, стоявшую прямо на пути немецких танков, было направлено подкрепление в виде 20-й гвардейской бригады и ирландского и валлийского гвардейских батальонов – последние имеющиеся в распоряжении Великобритании воинские подразделения. Все было напрасно; немецкие танковые колонны неумолимо продвигались вперед; в среду, когда Черчилль общался с Вейганом, силы оборонявших Булонь стали слабеть. Айронсанд написал в дневнике: «16:00. Булонь точно потеряна… В Булони ни у кого не осталось сил, включая два гвардейских батальона. Ужасный конец». И дальше: «Горт практически окружен… Я не питаю особых надежд на вывод британского экспедиционного корпуса». Вечером следующего дня он пишет: «По какой-то причине остановлено движение немецких мобильных колонн»[185].

В то время этого никто не понял, но это был один из поворотных моментов войны. Бесконечно обсуждался Haltordnung, так называемый «стоп-приказ». Если бы немецкие танки продолжали наступление, эвакуация британского экспедиционного корпуса была бы невозможна. Однако причины паузы, похоже, понятны. Рундштедту требовалось время, чтобы немецкая пехота догнала ушедшие в отрыв танки. Кроме того, после двухнедельного наступления люди остро нуждались в отдыхе, а их техника в ремонте.

Гитлер продлил паузу. Продолжавшиеся двое суток дожди сделали местность во Фландрии непригодной для танковых операций. Генерал Хайнц Гудериан, командующий моторизованным корпусом, поначалу возражавший против остановки, согласился, что «танковая атака бессмысленна на болотистой местности, полностью пропитанной дождем… Пехота, более чем танки, подходит для ведения боевых действий в такой местности»[186].

Кроме того, Франция оставалась главным врагом нацистов, и они считали, что еще не одержали победу над армией, которая считалась лучшей в Европе. Они думали, что путь к Парижу будет долгим и кровавым. Им требовалось время, чтобы привести в порядок технику. И наконец, они не осознали, что заманили в ловушку на севере 400 тысяч французских, бельгийских и британских солдат. Позже генерал люфтваффе Альберт Кессельринг признался, что «даже цифра 100 тысяч показалось бы нам сильно преувеличенной»[187].

Лидеры в Париже и Лондоне продолжали обсуждать практически нецелесообразные планы. В пятницу, 24 мая, Вейган горько пожаловался, что «английская армия осуществила, по своей собственной инициативе, отход на 25 миль в сторону портов, в то время когда наши войска, двигающиеся с юга, с успехом продвигаются на север, туда, где они должны встретиться со своим союзником». В телеграмме в Лондон от 24 мая Рейно выразил недовольство тем, что «отступление, естественно, заставило генерала Вейгана изменить все его приготовления и он вынужден отказаться от мысли закрыть брешь и восстановить непрерывную линию фронта. Нет необходимости подчеркивать серьезность возможных последствий». Правительство его величества было обескуражено. Айронсайд написал: «Я не знаю, почему Горт это сделал. Он никогда не говорил нам, что собирается это сделать, и не сказал даже тогда, когда сделал это». Сейчас не время для встречных обвинений, сказал он, однако согласился с тем, что Горт должен был держать его в курсе дела и что у французов есть «основания для недовольства»[188].

У них не было ни одного основания для недовольства. Войска Вейгана еще не перешли в наступление, а Горт еще не отступил. Однако с каждым часом командующий британскими экспедиционными силами отчетливее понимал, что будет вынужден сделать это в скором времени. Его армия – единственная армия у Великобритании – была в смертельной опасности, почти окруженная, попавшая в западню в 70 милях от моря. Их коммуникации были перерезаны. Единственными союзниками были бельгийцы и остатки 1-й французской армии. Порты снабжения 200 тысяч солдат британского экспедиционного корпуса были или разбомблены, или находились в руках врага. У томми имелся всего четырехдневный запас продовольствия и боеприпасов. Немецкие танки были в Гравлине, всего в 10 милях от Дюнкерка, последней надежды на спасение британского экспедиционного корпуса. Немецкие танки приближались, и бельгийцы уже были готовы сдаться; последняя связь с корпусом Алана Брука была разорвана, образовалась брешь, и нацисты хлынут в нее, как только ее обнаружат.

Из портов на Ла-Манше оставались свободными только Кале и Дюнкерк. Армия могла быть отрезана от них в любой момент. Брук написал в дневнике: «Ничто, кроме чуда, не может теперь спасти британский экспедиционный корпус, и конец уже близок». Британцы утратили доверие к генералу Г.А. Бийоту, французскому командующему на севере. Айронсайд, посетив 20 мая командный пункт Бийота, пришел в ужас. «Нет плана, нет мыслей о плане. Готов погибнуть. Très fatigué [очень устал], и ничего не делает. Я вышел из себя и встряхнул его. Человек совсем обессилел»[189].

Джон Стендиш, 6-й виконт Горт – Джек для товарищей-генералов, – не вызывал у них особых восторгов. В лучшем случае, говорили французы, он будет хорошим командиром батальона. Он не слишком умен, говорили британские штабные офицеры (умом Гамелена восхищались в Лондоне и даже в Берлине). Но Горт был невероятно храбрым человеком. Во время последней войны он был награжден Крестом Виктории, тремя орденами и Военным крестом. Он был, если угодно, чрезмерно дисциплинированным солдатом и теперь оказался перед мучительным решением проблемы. В течение четырех дней Вейган не выходил с ним на связь. Айронсайд передал ему приказ военного кабинета, согласно которому ему категорически запрещалось отступать к морю, а следовало двигаться в южном направлении. Но теперь он понимал, что его ждет только полное уничтожение. В Берлине министр иностранных дел Германии Риббентроп уже сообщил прессе: «Французская армия будет уничтожена, а англичане на континенте станут военнопленными». Роммель написал в дневнике: «Теперь началось преследование шестидесяти окруженных британских, французских и бельгийских дивизий»[190].

25 мая, в субботу, во второй половине дня Горт получил сигнал бедствия от Друка: «Я убежден, что бельгийская армия перестанет сражаться завтра в это же время. Это, естественно, поставит под удар наш левый фланг». Генерал-лейтенант сэр Рональд Адам, командующий корпусом, поддержал Брука. У Горта закончились запасы продовольствия и боеприпасов. Только 5-я и 50-я британские дивизии, ожидавшие приказа на следующий день перейти в наступление в южном направлении, не вступали в бой с врагом. Большую часть дня Горт провел на своем командном пункте в Премеске, пристально разглядывая на настенной карте Северную Францию и порты на Ла-Манше. В 18:30 он отменил приказ о наступлении и отправил 5-ю дивизию заткнуть брешь на фланге Брука. Затем он телеграфировал Идену, поясняя, что он сделал и почему он это сделал.

Вечером того же дня, еще до получения телеграммы, Черчилль пришел к тому же выводу. Посовещавшись с Рейно, он приказал Идену отправить Горту телеграмму следующего содержания: «Понятно… что французское наступление на юге совершенно нереально… Вам разрешено пробиваться в направлении побережья во взаимодействии с французскими и бельгийскими армиями». Официальный приказ об эвакуации Горт получил на следующий день, в понедельник, 27 мая. Неделей раньше король Леопольд сообщил британцам через адмирала флота сэра Роджера Кейса, что его войска теряют связь с французами и британцами, «капитуляция неизбежна». Леопольд лично предупредил Георга VI о «неизбежной сдаче» Бельгии в тот самый день, когда Брук написал Горту. Несмотря на это, в Париже и Лондоне испытали огромное потрясение, когда во вторник, 28-го, король Леопольд, не сообщив союзникам и не консультируясь с советниками, сдал 274-тысячную бельгийскую армию, в результате чего образовалась двадцатимильная брешь между корпусом Брука и побережьем вблизи Ньюпора[191].

Лорд Галифакс, министр иностранных дел, считал, что это отличный момент для переговоров с Гитлером о мире. 27 мая Галифакс, последний из главных миротворцев, впал в немилость: выступая на заседании военного комитета, сказал, что «теперь скорее стоит вопрос сохранения независимости нашей империи, а не полного поражения Германии». Итальянский посол в Великобритании, сообщил он, обратился к нему с «новыми предложениями» по мирной конференции, и он считает, что они должны воспользоваться случаем. Черчилль ответил, что да, мир можно достигнуть «при господстве Германии в Европе», но нет, это условие, которое «мы никогда не сможем принять»[192].

Галифакс раздраженно ответил, что, если дуче предложит условия, «которые не потребуют разрушения нашей независимости, мы будем глупцами, если не примем их». Если британской независимости ничего не угрожает, заявил он, то для Великобритании, которая в течение двух или трех месяцев подвергается воздушным налетам, будет правильно «принять предложение, которое спасет страну от неминуемой катастрофы». Сэр Александр Кадоган, постоянный заместитель министра иностранных дел, счел ответ премьер-министра «излишне бессвязным, романтичным, сентиментальным, темпераментным. Старый Невилл по-прежнему лучший». К ужасу Галифакса, Черчилль заявил, что, если Франция капитулирует, Великобритания будет сражаться в одиночку. Министр иностранных дел упорно стоял на своем. На следующий день на заседании военного кабинета во второй половине дня он предложил узнать у Муссолини, «не послужит ли он посредником на переговорах между союзниками, Англией и Францией, – и Германией?». Эттли резко ответил, указав на то, что это будет равносильно тому, чтобы попросить дуче «ходатайствовать о предоставлении нам мирных условий». Черчилль, выпятив подбородок, прорычал, что это «разрушит целостность нашей боевой позиции в этой стране… поэтому давайте избежим вставать на скользкий путь»[193].

Когда совещание закончилось, Галифакс сказал Кадогану, что собирается уйти в отставку. «Я больше не могу работать с Уинстоном», – сказал он. Вечером Галифакс написал в дневнике: «Мне кажется, Уинстон молол ужасную чепуху… Повергает в отчаяние, когда он в пылу страсти должен заставлять свой мозг думать и делать выводы». Однако министр иностранных дел передумал уходить в отставку после того, как Кадоган, первый британский дипломатический представитель в Китае в ранге посла, сказал: «Ерунда: его разглагольствования надоели мне не больше ваших, но не делайте глупостей в условиях стресса»[194].

Англию охватили патриотические чувства. В 1930-х годах Черчилля называли «поджигателем войны». Теперь его критиков называли «капитулянтами». В Вестминстерском аббатстве прошел молебен; сюда пришли толпы людей, которые всего двадцать месяцев назад приветствовали Мюнхен. Черчилль написал: «Англичане не склонны выставлять свои чувства, но я смог почувствовать скрытые, страстные чувства, а также страх прихожан, не перед смертью, ранами или материальными потерями, а перед поражением и окончательным крушением Великобритании»[195].

Теперь, когда война приблизилась к их домам и очагам, британский народ начал узнавать об истинном положении дел. До последней недели мая британцы были настроены довольно оптимистично. Пробуждение наступало медленно, поскольку их не баловали лишней информацией. Еще 24 мая Times задавалась вопросом: «Действительно ли мы в состоянии войны?» Отели и театры были переполнены; молодые бездельники развлекались в парках с аттракционами; отмечались праздники; в лондонском Вест-Энде за гроши пели шахтеры, так, словно в Великобритании и ее империи по-прежнему царил мир[196].

Пресса, при пособничестве и поощрении цензоров, несла огромную ответственность за это спокойствие. «БРИТАНСКИЙ ЭКСПЕДИЦИОННЫЙ КОРПУС ПОБЕЖДАЕТ», – кричал заголовок Times 13 мая. А 14 мая, на следующий день после того, как танки Гудериана начали переправляться через Мез, аналитик Times сообщил читателям: «В целом можно сказать, что немцы не вошли в соприкосновение с большей частью французских и бельгийских войск». Другие газеты придерживались того же курса. До англичан доходили отрывочные вести с фронта. Важная информация была, но надо было знать, где ее найти: она скрывалась под официальными сообщениями о победах ВВС Великобритании, отчетами о формировании французских войск для мощного контрнаступления, опровержениями немецких официальных сообщений и прогнозами разгрома врага, подобными этому: «НЕМЕЦКИЕ МОТОРИЗОВАННЫЕ ПОДРАЗДЕЛЕНИЯ, ВТОРГШИЕСЯ ВО ФРАНЦИЮ, НА ГРАНИ УНИЧТОЖЕНИЯ». Но 22 мая британцам вдруг объявили, что нацисты в Абвиле и движутся к портам на Ла-Манше. В течение следующей недели газеты были полны противоречивой информацией о боях во Фландрии. Наконец 30 мая британцам сообщили: «СОЮЗНИКИ ПЫТАЮТСЯ С БОЕМ ПРОБИТЬ СЕБЕ ДОРОГУ К ФРАНЦУЗСКОМУ ПОБЕРЕЖЬЮ В НАПРАВЛЕНИИ ДЮНКЕРКА». Гарольд Николсон написал Вите Сэквилл-Уэст[197]: «О, моя дорогая, моя дражайшая, мы должны были к этому прийти!»

Жена Стэнли Болдуина через Times обратилась к церкви с просьбой установить на церквах Крест святого Георгия»[198] в знак того, что Англия сражается за Христианство против зла.

«Я буду каждый день испытывать прилив сил, глядя в окно и видя на башне нашей приходской церкви днем и ночью Красный крест Св. Георгия», – написала она. В том, что леди Болдуин была благочестива, не было ничего удивительного. Но на некоторых кризис в войне сказался самым невероятным образом. Бертран Рассел написал Кингсли Мартину, что отрекся от пацифизма и, если бы был достаточно молод для того, чтобы воевать, добровольно поступил на военную службу. В тот ужасный вторник, когда король Бельгии капитулировал, Джордж Оруэлл написал в дневнике: «Как это отвратительно. Я надеюсь, что британский экспедиционный корпус разгромит войска, а не капитулирует»[199].

Горт, отказавшись от участия 5-й дивизии в неосуществимой южной авантюре и закрыв ею брешь, оставленную бельгийцами, испытал всю ярость нацистской атаки. 85-тысячный немецкий авангард при поддержке резервистов и отремонтированных танков обрушился на знаменитые полки: 3-й гренадерский, 2-й Северо-Стаффордширский, 2-й шервудских лесников, Королевский иннискиллингский фузилерный, Королевский шотландский фузилерный, 6-й сифортских хайлендеров и легкой пехоты герцога Корнуоллского. Они держались до подхода 42-й и 50-й дивизий. Во время вывода войск между Варнетоном и Ипром шел ожесточенный бой, который привел к тяжелейшим потерям.

Величайшая жертва была принесена гарнизоном Кале: 229-я противотанковая батарея, батальон Королевского стрелкового полка, батальон стрелковой бригады, стрелковый полк Королевы Виктории, батальон Королевского танкового полка и тысячи храбрых французских солдат. Британские эсминцы отошли на небольшое расстояние от Кале, готовясь заняться спасением солдат. Но Черчилль решил, что «за Кале надо драться до последней капли крови и что нельзя разрешить эвакуацию гарнизона морем», иначе, написал Айронсайд, «будет невозможно использовать Дюнкерк для эвакуации британского экспедиционного корпуса и 1-й французской армии», поскольку немецкие дивизии, выйдя на побережье, отрезали им отход к морю. Исмей назвал решение, принятое вечером 26 мая, «жестоким». Премьер-министр принял это решение в присутствии Айронсайда, Исмея и Идена[200].

Иден телеграфировал приказ премьер-министра бригадному генералу К.Н. Николсону, который заканчивался словами: «Взоры всей империи устремились на защитников Кале, и правительство Его Величества уверено, что Вы и Ваш доблестный полк совершите подвиг, достойный англичан». Незадолго до полуночи он отправил еще одну телеграмму: «Каждый час Вашей борьбы – величайшая помощь британскому экспедиционному корпусу… Восторгаемся Вашей блестящей обороной». За обедом Черчилль был непривычно молчалив. Позже он написал: «Во время войны надо есть и пить, но я не мог избавиться от тошноты, когда мы позже молча ели, сидя за столом»[201].

Теперь отрезанные на севере 200 тысяч солдат британского экспедиционного корпуса и остатки 1-й французской армии двигались по узкому коридору к морю, сражаясь днем и отступая ночью. 1-й Колдстримский гвардейский полк удерживал фронт в течение тридцати часов до выхода из боя. 2-й Глостерширский и 4-й Королевский Суссекский полки охватили немецкую колонну с фланга. 2-й батальон Королевского Восточно-Кентского пехотного полка (Buffs) сбил наступательный темп противника. 4-й батальон Королевского полка горцев Кэмерона, хотя его численность сократилась до сорока человек, перешел в контрнаступление и отбросил немцев за канал Де-ла-Лавэ. Батальон валлийских стрелков отчаянно сражался за переправу через реку Лис. Растянувшиеся на 9 миль, от Ипра до Комина, 6-й шотландский пехотный батальон «Блэк Уотч» (Black Watch), 13-й/18-й Королевский гусарский (личный ее величества королевы Марии) полк, 2-й батальон Гренадерского гвардейского полка, 2-й Северо-Стаффордширский полк и 2-й полк шервудских лесников контратаковали, разжав немецкие тиски. 2-й батальон «Баффс», хотя и сильно поредевший, заблокировал прорыв вблизи Годеварсвельда.

Они, как все солдаты, сражались лучше, когда научились ненавидеть, и враг, с которым они столкнулись, дал им веские причины для ярости. После того как дивизия СС «Мертвая голова» (Totenkopf) захватила сто солдат Королевского Норфолкского полка, многие из которых были ранены, эсэсовцы выстроили их вдоль стены сарая и расстреляли из пулеметов, после чего тех, кто еще подавал признаки жизни, закололи штыками. Двоим томми удалось выжить – их не заметили под телами погибших товарищей; они доползли до своих и рассказали о случившемся. Алан Брук был глубоко потрясен. Во время Первой мировой войны он воевал с немцами, но эти были нацистами.

26 мая Брук сам едва не попал в плен. Он объезжал на машине командные пункты; его водитель, непрерывно сигналя, с трудом пробивал путь среди заполнявших дорогу беженцев; по обе стороны дороги стояли обитатели психиатрической больницы, которые, с застывшими на лицах глупыми улыбками, махали солдатам и беженцам. Приказы Бруку приходилось передавать по цепочке – связь была прервана, – и, поскольку ситуация изменилась, Монтгомери получил приказ совершить опасный ночной фланговый марш. Сразу после того, как машина Брука переехала по мосту через канал, мост взорвался. Затем вблизи Ипра при подходе тридцати шести бомбардировщиков люфтваффе он спешно выбрался из машины и лег на землю под стеной дома. И наконец, когда он решил пару часов вздремнуть в каменной хижине, его взрывом сбросило с кровати[202].

Существует тысяча причинам, почему вывод войск на побережье не должен был закончиться успешно. Армия, безусловно, заплатила страшную цену – 68 710 жертв, приблизительно треть численного состава, – но большинство из тех, кто будет опять сражаться, были ранены. Большую часть успеха можно объяснить военными традициями Империи, которая дала Великобритании высокопрофессиональных офицеров и чрезвычайно дисциплинированных солдат, внуков киплинговского «красного мундира» Малвейни. Сами названия этих полков и батальонов навевают воспоминания о былых победах, пехотинцах и кавалеристах, преданных королю и Отечеству; наследие имперских армий, маленький остров, данный британским солдатам для рождения, и весь мир – для смерти, полки, в одном из которых, 4-м гусарском, служил лейтенантом молодой симпатичный Уинстон Черчилль[203].

За неделю до капитуляции Бельгии и почти после двух недель сокрушительных поражений на Европейском континенте Черчилль попросил Чемберлена изучить «проблемы, которые возникнут при необходимости отвода войск из Франции». В понедельник, 20 мая, штабные офицеры наметили приблизительный план отвода войск. Исходя из предположения, что Кале, Булонь и Дюнкерк будут доступны для проведения эвакуации, планировщики низкого ранга счита ли, что в день удастся эвакуировать 2 тысячи человек. Краткое упоминание об «опасности эвакуировать большие силы» сочли недостойным внимания; вероятность такой ситуации казалась весьма отдаленной. Но все изменилось менее чем за сутки. Во вторник утром первым вопросом повестки дня была «экстренная эвакуация огромных сил через Ла-Манш», и Черчилль высказал мнение, что «в качестве меры предосторожности морскому министерству следует собрать большое количество мелких судов, которые должны быть готовы к выходу в порты и бухты на французском побережье». Офицеры морской транспортной службы Англии от Гарвича до Уэймута получили приказ взять на учет все подходящие суда водоизмещением до тысячи тонн. Во всех английских гаванях была проведена полная проверка всех судов. Этот план эвакуации английских экспедиционных сил с континента в Англию получил кодовое название – операция «Динамо». Руководство операцией адмиралтейство возложило на адмирала Бертрама Рамсея. Немедленно были собраны тридцать шесть пассажирских судов, в основном паромы, ходившие через Ла-Манш. Штаб адмирала, в белых дуврских скалах, выходил на неспокойные воды Ла-Манша.

26 мая Лондон пребывал в отчаянии. В семь вечера адмиралтейство, по распоряжению Черчилля, отправило телеграмму: «Начать операцию «Динамо». 28 мая, когда эвакуация из Дюнкерка уже шла полным ходом почти двадцать четыре часа, Черчилль предупредил палату общин о том, что следует «готовиться к плохим, печальным известиям». Про себя он боялся, что «весь костяк, ядро, мозг британской армии» может «погибнуть на поле боя или попасть в позорный плен». Начальники имперского Генерального штаба информировали его о том, что, по их мнению, не удастся избежать полномасштабного наступления на Англию. Однако каждый из трех начальников штабов – армии, флота и Королевских военно-воздушных сил – анализировал имевшиеся в распоряжении данные по-своему[204].

Дневник начальника имперского Генерального штаба отражал мрачное настроение Великобритании. 23 мая Айронсайд написал: «Не думаю, что мы можем особо рассчитывать на вывод британского экспедиционного корпуса». Два дня спустя он предположил, что «если не случится чудо, то в течение ближайших нескольких дней мы потеряем всех наших опытных солдат». Спустя еще два дня он записал в дневник: «С утра плохие новости… Я встретил Иствуда в нескольких шагах от военного министерства. Он приехал прошлой ночью и сказал, что положение очень тяжелое. Он считает, что не удастся спасти британский экспедиционный корпус». В тот же вечер Исмей написал: «Премьер-министр спросил меня, что я почувствую, если мне скажут, что удастся спасти в общей сложности 50 тысяч человек. Я не колеблясь ответил, что буду очень рад, и Черчилль не упрекнул меня в пессимизме». 30 мая, когда самолеты люфтваффе роились над побережьем у Дюнкерка, королю сказали, что будут счастливы спасти 17 тысяч человек. Айронсайд написал: «Минимальный шанс, что из этого что-то получится. Они потопили три судна в гавани Дюнкерка, так что едва ли удастся спасти хотя бы одно подразделение»[205].

Восемь месяцев назад поляки утратили всякую надежду; французы утрачивали свои, но, за редким исключением, моральный дух англичан повышался. Они не собирались сдаваться, чему способствовал этот большой ров между ними и континентом. Днем 28 мая Черчилль собрал кабинет – примерно двадцать министров – в своей комнате в парламенте, чтобы рассказать им все, что ему было известно о боевых действиях и что брошено на чашу весов. Затем он сказал: «Я много думал в последние дни о том, входит ли в мои обязанности рассмотрение вопроса о вступление в переговоры с Этим Человеком[206]. И я убежден, что каждый из вас встанет со своего места и разорвет меня на части, если я предложу сдачу или переговоры. Если долгой истории нашего Острова суждено наконец окончиться, пусть она окончится тогда, когда последний из нас упадет на землю, захлебнувшись в своей крови».

К его удивлению, несколько человек вскочили со своих мест, подбежали к нему и стали хлопать его по спине. Позже он написал: «Я был уверен, что каждый министр готов скорее быть убитым и потерять всю свою семью и имущество, чем сдаться. В этом отношении они представляли палату общин и почти весь народ. В предстоявшие дни и месяцы на мою долю выпало выражать в соответствующих случаях их настроения. Я был в состоянии это делать потому, что таковы же были и мои настроения. Весь наш остров был охвачен грандиозным порывом».

Хью Далтон, длительное время оппонент Черчилля в палате общин, написал: «Уинстон был великолепен. Только он тот единственный человек, который может спасти нас в этот час»[207].

В 1940 году Дюнкерк был древним портовым городом; многие здания, обращенные к берегу, датировались XVI веком. До войны десятимильный пляж Дюнкерка привлекал тысячи отдыхающих французов и англичан, но, когда изможденные, измученные, небритые солдаты лорда Горта отступили сюда в последние дни мая, самолеты люфтваффе превратили город и песчаные пляжи в руины. Дома опустели. Слышались только треск и шипение пожаров. Взорванные буи. Затонувшие суда заблокировали вход в гавань, которая, по всем морским канонам, больше не могла использоваться по назначению. Широкие пляжи находились под непрерывным огнем артиллерии Круппа, располагавшейся в Кале. Кроме того, томми не были защищены от атак пикирующих с пронзительным звуком «Штук» и «Мессершмиттов» Bf-109, которые использовали в качестве светового маяка вздымающийся столб дыма от горящих нефтяных цистерн у западного пирса, наполнявший воздух зловонием. Вот из этого котла Королевский флот, все имеющиеся в наличие торговые суда и британские яхтсмены на частных лодках надеялись спасти четверть миллиона измученных, обессиленных людей.

Но и это еще не все. Помимо затонувших судов и сильно пострадавших доков морякам пришлось столкнуться в гавани с другими проблемами. Из-за отлива суда не могли подойти к берегу ближе чем на полмили. В дневные часы ни одно судно не могло пройти к Дюнкерку напрямую по Дуврскому каналу; приходилось плыть много миль по глубокому каналу шириной 800 ярдов, идущему параллельно берегу. Пирсы и причалы гавани Дюнкерка серьезно пострадали во время бомбардировок, и пригодным для операции оставался лишь длинный восточный мол, к которому могли причаливать крупные корабли. Большинство молов каменные, но этот был деревянным, к тому же узким – по нему могли пройти трое в ряд. Причаливать к нему было трудно, а из-за прилива и отлива еще и опасно. Кроме того, при строительстве восточного мола явно не учитывалась возможность швартовки судов. Никто не знал, сможет ли он выдержать такое напряжение[208].

К 26 мая в Дувре собрали армаду из 860 разнокалиберных судов. Из 160 британских эсминцев почти половина входила в состав флота метрополии, и только 41 мог быть использован для операции. К ним добавились яхты и все плавсредства, находившиеся в английских водах. «Адмиралтейству требуются гражданские лица, имеющие опыт управления морскими двигателями внутреннего сгорания. А также владельцы яхт и катеров», – в мае 1940 года такие объявления звучали по радио по всей стране. Кроме того, французские, бельгийские и голландские шкиперы добровольно предоставили промысловые суда. 26 мая у причалов в Дувре стояли траулеры, речные баржи, шхуны, минные тральщики, пожарные катера, корветы, плавучие госпитали, рыбацкие лодки, моторные лодки, рыболовные судна, каботажные суда, спасательные шлюпки, буксиры, лондонский пожарный катер Massey Shaw, паромы Brighton Queen и Gracie Fields, суденышки, такие как Princess Maud и множество прогулочных яхт. Там была яхта Тома Сопвича Endeavour, принимавшая участие в регате Кубок Америки, и он сам стоял за рулем. Там был катер Count Dracula, яхта Sundowner, которой управлял Чарльз Герберт Лайтоллер, офицер, выживший в кораблекрушении «Титаника», и речная канонерская лодка Mosquito. Граф Крейвен вышел в море в качестве инженера. Достопочтенный Лайонел Ламберт вооружил яхту и отправился на ней поваром. И капитан сэр Ричард Пим, который руководил легендарной комнатой с картами, командовал скутом (голландское парусное судно). «Где Пим?» – спросил Черчилль, оглядываясь по сторонам, и, когда ему объяснили, у него поднялось настроение[209].

Вот только спортсменам-любителям пересекать Ла-Манш, 40 миль шириной в этом месте, было очень непросто. Море было неспокойным, в начале войны плавучие маяки и бакены выкрасили в черный цвет, и немцы минировали эти воды. Расчистили три узких фарватера; суда, которые отклонялись с курса, а с некоторыми это случилось, затонули. Стоя на некотором расстоянии от французского побережья, ожидая очереди зайти на погрузку, рулевые предпринимали отчаянные усилия, чтобы не попасть в зону действия немецких самолетов, которые, казалось, были повсюду. Наконец, когда им удавалось подойти к берегу, они видели длинные змеящиеся по пляжу очереди томми. После заката экипажам плавсредств, лавирующим между затонувшими судами при подходе к Дюнкерку, казалось, что над пляжем роятся светлячки. Это были огоньки сигарет солдат, ждавших возвращения домой. Некоторые солдаты часами стояли по пояс в воде, молясь о спасении.

В течение первого дня эвакуации – понедельник, 27 мая – маленькие суда сновали взад и вперед, забирая столько человек, сколько могли взять на борт, чтобы затем пересадить их на эсминцы и паромы, стоявшие на некотором расстоянии от берега; и так в течение девяти дней. В первый день удалось эвакуировать всего 8 тысяч человек. Понятно, что маленькие суда не могли решить проблему в полном объеме. Владелец пляжа предложил использовать для швартовки восточный мол, предварительно проверив его на прочность. Мол выдержал испытание. Это, конечно, было не лучшее место для швартовки. Во время отлива солдатам приходилось запрыгивать на палубу, а при сильном ветре, когда волны бились о сваи, на воде появлялись воронки, и расстояние между судном и молом увеличивалось, каждый прыжок на палубу был сопряжен с риском. Некоторым не повезло, и они утонули. Немцы наносили удар за ударом по молу. Как-то утром летевший на малой высоте бомбардировщик сбросил бомбу на мол. Судовые плотники заделали дыру. Другая бомба пробила корпус колесного парохода Fenella, и он сразу пошел на дно, захватив с собой 600 человек, находившихся на борту. Тем не менее мол сделал все, что от него требовалось[210].

Как и мелкие суда. Они часто садились на мель, и солдаты, столкнув их с мели, запрыгивали на борт. У некоторых владельцев судов были разборные лодки; солдаты пытались плыть в них, используя в качестве весел приклады винтовок, но их ждала неудача. Из грузовых машин, обломков судов и плавника соорудили импровизированные пирсы. Капитан минного тральщика, задрав как можно выше нос своего судна, ткнулся носом в берег и бросил два якоря. Приблизительно 3 тысячи человек использовали это судно в качестве моста для перехода с берега на суда, стоявшие на небольшом расстоянии от берега. Самолеты люфтваффе находили все новые и новые жертвы, и горящие суда освещали гавань от заката до рассвета. Один эсминец был подбит у мола. Он загорелся и дрейфовал, блокируя вход в гавань, пока тральщик не оттащил его в сторону[211].

На суше некоторое беспокойство вызывали французские солдаты. На переднем крае круговой обороны солдаты сражались великолепно, но незанятые пуалю превратились в проблему. 29 мая Брук написал в дневнике: «Теперь французская армия – сброд, полное отсутствие дисциплины. Солдаты хмурые и неприветливые, отказываются освобождать дорогу и каждый раз паникуют, когда появляются немецкие самолеты». Это, как он считал, было причиной того, что эвакуация проходила слишком медленно. А второй причиной – недостаточное количество мелких судов. Он попросил Горта надавить на адмиралтейство. Вместо этого Горт направил к премьер-министру лорда Манстера, своего адъютанта, и младшего офицера Джона Черчилля, племянника премьер-министра. В тот же вечер молодой Черчилль прибыл в Адмиралтейский дом «насквозь промокший», как он позже вспоминал, «и в полном боевом облачении». Уинстон и Клементина, оба в халатах, были ему страшно рады. «Джонни! – с восторгом воскликнул дядя. – Ты, я вижу, приехал к нам прямо с поля боя!»[212].

«Почему ты такой мокрый? Ты что, прямиком из моря?» – спросил племянника Черчилль. Джонни объяснил, почему он приехал, и сказал, что немедленно возвращается обратно. Лорду Манстеру Черчилль уделил меньше внимания, хотя и согласился надавить на адмиралтейство. Все, говоря об этих событиях, вспоминали не выступление Черчилля, а его страстную увлеченность баталиями. «Мы чувствовали, – вспоминал генерал сэр Йен Джейкоб, – что ему хотелось самому сражаться на пляжах»[213].

В течение десятидневной операции в Дюнкерке было потоплено 6 эсминцев, а 26 получили повреждения. Затонули еще 112 судов, в их числе Mosquito и Gracie Fields, которое затонуло с 300 томми на пути домой. Судам, следовавшим к Дувру, временами приходилось лавировать между плавающими на поверхности воды трупами солдат. До 26 мая удалось эвакуировать приблизительно 28 тысяч человек, а 2 июня мощные атаки с воздуха привели к приостановке эвакуации в дневное время. Однако погода благоприятствовала проведению операции, и теперь они должны были довести ее до победного конца. Операция «Динамо», задуманная в минуту отчаяния, со слабой надеждой на спасение хотя бы части армии, удивила мир.

28 мая эвакуировали всего 17 800 человек. «Весь этот день, 28-го, – позже написал Черчилль, – спасение британской армии висело на волоске». Однако 29 мая эвакуировали уже 47 310 человек; 30 мая – 53 823; 31 мая – 68 014; 1 июня – 64 429; 2 июня – 26 256. Предполагалось, что на этом операция закончится, но адмирал Рамсей предпринял последнюю рискованную попытку эвакуировать доблестный французский аръергард и вернулся с 26 175 пуалю. В целом в ходе операции «Динамо» удалось спасти 338 226 солдат союзников, из них 112 тысяч французов, хотя большая часть французов рискнула отправиться домой.

Они, по выражению Черчилля, «оставили свой багаж» на французском берегу: 2540 артиллерийских орудий, 90 тысяч винтовок, 11 тысяч пулеметов, около 700 танков, 6400 противотанковых ружей, 20 тысяч мотоциклов, 45 тысяч грузовиков и других транспортных средств и огромное количество боеприпасов[214].

Но самым замечательным было то, что солдаты вернулись домой. Народ узнал о героических действиях арьергарда. «Теперь, – объяснила читателям Молли Пэнтер-Доунес 2 июня в The New Yorker, – стало известно, что первый, обагренный войной, измученный контингент достиг британских берегов, и потрясающими были облегчение и воодушевление». Черчиллю не особенно нравился The New Yorker, который он в насмешку называл The New Porker (у него для всего были прозвища), но Пэнтер-Доунес рассказала о героизме английских солдат. И он не мог этого не отметить[215].

Однако в целом события были равносильны катастрофе. 4 июня Черчилль выступил в палате общин с сообщением о Дюнкерке. «Войны не выигрываются эвакуациями, – сказал премьер-министр, – то, что произошло во Франции и Бельгии, – колоссальное военное бедствие». Однако, сказал он, Дюнкерк – «чудо избавления, достигнутое доблестью, упорством, блестящей дисциплиной, безупречной службой, находчивостью, мастерством, непобедимой преданностью». Мы докажем, сказал он, что «способны защитить наш Родной остров, перенесем бурю войны, и переживем угрозу тирании, если потребуется – в течение многих лет, и если потребуется – одни».

«Даже если огромные просторы Европы, многие древние и прославленные государства пали или могут попасть в тиски гестапо и других гнусных машин нацистского управления, мы не сдадимся и не проиграем. Мы пойдем до конца, мы будем биться во Франции, мы будем бороться на морях и океанах, мы будем сражаться с растущей уверенностью и растущей силой в воздухе, мы будем защищать наш Остров, какова бы ни была цена, мы будем драться на побережьях, мы будем драться в портах, на суше, мы будем драться в полях и на улицах, мы будем биться на холмах; мы никогда не сдадимся и даже, если так случится, во что я ни на мгновение не верю, что этот Остров или большая его часть будет порабощена и будет умирать с голоду, тогда наша империя за морем, вооруженная и под охраной британского флота, будет продолжать сражение, до тех пор пока, в благословенное Богом время, Новый мир, со всей его силой и мощью, не отправится на спасение и освобождение старого»[216].

Джок Колвилл написал в дневнике: «Пришел в палату, чтобы послушать речь премьер-министра об эвакуации Дюнкерка. Великолепная речь, которая, очевидно, взволновала палату». На следующий день News Chronicle сообщила, что его выступление отличалось «непревзойденным красноречием, бескомпромиссной прямотой и неукротимой отвагой». Гарольд Николсон написал жене, Вите Сэквилл-Уэст: «Днем Уинстон произнес самую блестящую речь, которую я когда-либо слышал». Она написала в ответ: «Жалко, что я не присутствовала, когда Уинстон произнес эту великолепную речь. Даже в пересказе диктора у меня бежали мурашки по коже (не от страха). Я думаю, одна из причин, почему каждого взволновали его обороты в стиле Елизаветинской эпохи, в том, что каждый ощутил мощную поддержку власти; и это были не пустые слова». Вечером в радиорепортаже из Лондона Эдвард Р. Марроу, американский журналист, сказал: «Он говорил на языке Шекспира с настойчивостью, какой я никогда не слышал в этой палате». Позже историк Брайан Гарднер написал, что это выступление «наэлектризовало не только его страну, но весь мир. Этой речью Черчилль завоевал полное доверие британского народа, которого прежде не имел. Независимо от того, что должно произойти, Черчиллю обеспечено место в жизни страны, он больше никогда не окажется не у дел»[217].

Кроме того, в своей речи Черчилль бросил вызов Гитлеру: «Когда Наполеон расположился у Булони на год со своими плоскодонками и своей Великой армией, ему сказали: «Много трудностей нас ждет в Англии». И их будет, несомненно, гораздо больше, поскольку вернулись британские экспедиционные силы»[218].

Никто не испытывал такого сильного чувства горечи, как Черчилль.

Выступление Черчилля встревожило французского посла Шарля Корбена. Он позвонил в министерство иностранных дел, чтобы спросить, что премьер-министр имел в виду заявив, что Великобритания, если потребуется, будет сражаться в одиночку. Ему ответили, что он имел в виду, «именно то, что сказал». Это, сказали сотрудники Корбена корреспондентам, «точно не вдохновит французов сражаться несмотря ни на что»[219].

Французы пришли в сильное волнение. Как им виделось, британская армия сбежала, оставив их на милость врага. Эвакуация, конечно, была бы не нужна, если бы стратегия французов не была столь безнадежно неправильной и если бы Вейган не был лжецом. Кроме того, первоначальная цель операции, как отмечали Горт, Черчилль и Айронсайд, состояла в том, чтобы освободить британские экспедиционные силы, а затем высадить их на юге для воссоединения с союзниками. Потеря техники, оружия, боеприпасов означала необходимость перевооружения, после чего Черчилль собирался отправить войска обратно, и Рейно, Вейган и Верховное командование Франции знали об этом. Но Черчилль знал о тревоге на континенте. 30 мая он решил вылететь в Париж на заседание Conseil Supérieur de la Guerre – Высшего военного совета. Он взял с собой Клемента Эттли, Мопса Исмея и сэра Джона Дилла, недавно назначенного начальника имперского Генерального штаба. Спирс встречал их в аэропорту Виллакубле[220].

Полет над Францией стал опаснее по сравнению с последним полетом Черчилля. К северу от Парижа небо буквально кишело нацистскими самолетами, и, хотя «Фламинго» сопровождали девять «Спитфайров», пилот изменил маршрут, и они прилетели позже намеченного. Спирс увидел выходящего из самолета Черчилля, который явно находился «в отличной форме. Опасность неизменно действовала на него как тонизирующее и стимулирующее средство»[221].

31 мая в 14:00 в военном министерстве, расположенном на улице Сан-Доминик, в большом зале первого этажа, выходящем окнами в сад, за большим овальным столом, покрытым зеленым сукном, собрались участники заседания. По одну сторону стола сидели гости, напротив – хозяева: Рейно, адмирал Жан Дарлан, Поль Бодуэн, протеже любовницы Рейно и сторонник капитулянта Петена, Вейган, в военной форме, и, наконец, впервые присутствовавший на военном совете с британцами, восьмидесятичетырехлетний маршал Анри-Фи-липп Петен, в штатском.

Рейно назначил Петена своим заместителем, надеясь повысить доверие народа к правительству. Во Франции старого маршала считали героем последней войны, национальным героем и Верденским победителем (le vainqueur de Verdun). У британцев было другое мнение. В 1917 году он подавил мятеж во французской армии, пообещав солдатам, что основная тяжесть будущей борьбы ляжет на плечи британцев и американцев. Кроме того, он был ярым англофобом, не признававшим демократию. Ответственность за нынешнее тяжелое положение Франции, по его мнению, лежала на левистах Народного фронта 1935 года[222].

«Сейчас, – подумал Исмей, – Петен выглядит старым, скучным капитулянтом»[223].

Черчилль предложил рассмотреть три вопроса: положение сил союзников в Норвегии, борьбу во Фландрии и вероятность того, что Муссолини скоро вступит в войну на стороне Гитлера. Но сначала он решил сообщить французам хорошие новости. Дюнкеркская эвакуация превзошла все ожидания: вывезено 165 тысяч человек, в том числе 10 тысяч раненых. Вейган резко перебил Черчилля, спросив с ноткой агрессии в голосе: «А сколько французов? Или французов оставили?»[224]

Англичане ожидали, что сейчас последует вспышка. Все признаки были налицо: Черчилль побледнел, забарабанил пальцами по столу и выпятил нижнюю губу. Он явно был рассержен, и совершенно обоснованно. Вейган узнал об операции «Динамо» шесть дней назад, но забыл сообщить своему командующему на севере и не издал распоряжений относительно участия французов в эвакуации. Это, безусловно, была одна из причин, заставивших премьер-министра прилететь в Париж. Но Черчилль справился с собой, придал лицу грустное выражение и спокойно сказал: «Мы товарищи по несчастью. Это наша общая беда, и мы ничего не выиграем от взаимных обвинений»[225].

Бодуэн написал, что «в его глазах стояли слезы», поскольку его, очевидно, волновали «общие страдания Англии и Франции». Спирс почувствовал, как «напряжение спало». Они возобновили обсуждение повестки дня и пришли к общему мнению относительно необходимости вывода войск из Норвегии для усиления союзнических армий во Франции. Затронули вопрос укрепления Бретонского редута, куда бы они могли отступить в случае падения Франции. Затем разговор перешел на Италию. Если Муссолини вступит в войну, сказал Черчилль, «нам нужно будет немедленно ударить по Италии самым действенным образом». В этот момент французский переводчик, неправильно понявший премьер-министра, сказал, что в Дюнкерке первыми будут эвакуироваться британские солдаты, а французские уже за ними. Черчилль прервал его и, замахав руками, проревел на своем невообразимом французском: «Non! Partage bras dessus, bras dessous», – «Нет! Вместе, рука об руку»[226].

Французы хотели, чтобы Великобритания предоставила больше эскадрилий истребителей. Черчилль напомнил, что правительство его величества уже прислало десять дополнительных эскадрилий, которые были необходимы для защиты Великобритании. Если они лишатся остальных, то люфтваффе смогут безнаказанно наносить удары по «самым важным объектам, заводам, которые выпускают новые самолеты». Мы не можем идти на дополнительные риски, объяснил Черчилль.

Но больше всего его волновал упадок морального духа всех французов, солдат, гражданских лиц и, за исключением Рейно, членов правительства. Он, конечно, мог этого не говорить, но хотел, чтобы они знали, что Англия намерена сокрушить нацистскую Германию любой ценой. «Я абсолютно убежден, что для достижения победы нам нужно лишь продолжать сражаться. Если даже один из нас будет побит, то другой не должен отказываться от борьбы. Английское правительство готово вести войну из Нового Света, если в результате какой-либо катастрофы Англия подвергнется опустошению. Если Германия победит одного из союзников или обоих, она станет беспощадной, нас низведут до положения вечных вассалов и рабов. Будет гораздо лучше, если цивилизация Западной Европы со всеми ее достижениями испытает свой трагический, но блестящий конец, нежели допустить, чтобы две великие демократии медленно умирали, лишенные всего того, что делает жизнь достойной»[227].

Эттли подтвердил каждое слово, сказанное премьер-министром, добавив: «Каждому англичанину понятно, что основы цивилизации, общей для Франции и Великобритании, под угрозой. Немцы убивают не только людей, но и мысли». Рейно был доволен; он придерживался того же курса со своими министрами. Однако они разошлись во мнениях. Спирс считал, что пылкая речь Черчилля произвела положительное впечатление на Бодуэна. Отнюдь нет; в дневнике Бодуэн написал, что был «глубоко обеспокоен» клятвой Черчилля и спросил: «Полагает ли он, что Франция должна продолжать борьбу, чего бы это ни стоило, даже если она будет бесполезной?»

Черчилль, улыбаясь, ответил: «Повестка дня исчерпана!»

Но он еще не все прояснил для себя. Когда все встали из-за стола, некоторые из участников продолжили обсуждать какие-то вопросы, а Черчилль, в сопровождении Спирса, подошел к Петену. Старик не проронил ни слова. Его мнение имело большое значение для французов, и «от позиции маршала Петена, отчужденной и мрачной» у премьер-министра «осталось впечатление, что он пойдет на сепаратный мир». Один из французов сказал, что, если события будут развиваться так, как они развиваются сейчас, то Франции, возможно, придется пересмотреть свою внешнюю политику, включая связи с Великобританией, и «изменить свою позицию». Петен кивнул. Спирс на прекрасном французском языке сказал им, что это приведет в британской блокаде французских портов. Затем, глядя в глаза Петену, Черчилль сказал: «Это будет означать не только блокаду, но и бомбардировку всех французских портов, находящихся в руках немцев». Позже Черчилль написал, что «был доволен, что сказал это. Я спел свою привычную песню о том, что мы будет сражаться, что бы ни случилось»[228].

Никто не упомянул о заключенном девятью неделями раньше соглашении, в котором английское и французское правительства торжественно поклялись в том, что «в течение нынешней войны они не будут ни вести переговоров, ни заключать перемирия или мирного договора без взаимного согласия». В марте, при подписании обещаний, силы противостоящих армий были примерно равными, но к 31 мая, когда союзники встретились в Париже, у нацистов был огромный перевес в силе. Немцы захватили в плен почти 500 тысяч ценой 60-тысячных потерь. Необъяснимо, но факт, что Вейган не отдал приказ о переброске 17 дивизий, оставленных на линии Мажино, и в результате в скором времени дождался сильнейшего удара. Немцы перешли в наступление силами 130 пехотных и 10 танковых дивизий – почти 3 тысячи танков.

5 июня немцы двинулись с рубежа Соммы. Французы, отчаянно сражаясь, удерживали свои позиции в течение двух дней, но 7 июня 7-я танковая дивизия Роммеля прорвалась к Руану и в воскресенье, 9 июня, вышла к Сене. В тот же день был взят Дьеп и Компьен. Затем танки двинулись в направлении Шалон-сюр-Марн перед тем, как повернуть на восток к швейцарской границе, чтобы отрезать огромный гарнизон линии Мажино. Танки Роммеля продвинулись так далеко и так быстро, что англичане назвали 7-ю танковую дивизию Роммеля «дивизией-призраком». Никто, включая немецкое Верховное командование, не знал, где она находится, пока она не появлялась там, где ее меньше всего ждали[229].

В понедельник, 10 июня, Италия объявила войну Великобритании и Франции. Франклин Рузвельт в своем выступлении по радио произнес язвительные слова в адрес Италии: «Рука, державшая кинжал, вонзила его в спину своего соседа». Черчилль просто буркнул: «Людям, которые отправляются в Италию посмотреть на руины, в будущем не понадобится ехать в Неаполь и Помпеи». Он приказал собрать в одном месте всех итальянцев мужского пола и интернировать. Через несколько часов после того, как Муссолини объявил войну, толпа разбила окна в итальянских заведениях в Сохо, но, в отличие от Рима, здесь не организовывали демонстраций против нового врага. У Муссолини был маленький кинжал. Французы почти сразу отбросили отвратительно экипированную, плохо управляемую армию дуче. Черчилль телеграфировал Рузвельту: «Если мы потерпим поражение, у Гитлера есть отличный шанс завоевать мир». В этом случае Муссолини, независимо от размеров его кинжала, получал свою долю[230].

Ночью, когда немецкие армии двигались к французской столице, премьер-министр решил полететь в Париж, надеясь убедить французов в необходимости защитить свой город. Затем пришло сообщение, что правительство покинуло Париж. «Вот черт возьми», – вышел он из себя, но тут пришла телеграмма, в которой сообщалось, что союзники могут встретиться в Бриаре, на Луаре, в 80 милях к югу от Парижа. Утром во вторник, 11 июня, Черчилль с Исмеем, Иденом и Спирсом вылетели в Бриар в сопровождении двенадцати «Хоукер-Харрикейнов»[231].

Черчилль хотел пролететь над полями сражений, но пилот объяснил, что это невозможно по той причине, что он обязан следовать приказам министерства ВВС.

На летном поле аэродрома Бриара не было ни души. Черчилль, весь в черном, облокотившись на палку, с сияющей улыбкой смотрел вокруг с таким видом, словно эта взлетно-посадочная полоса была тем местом, которое он всю жизнь искал и наконец нашел. Подъехали несколько машин, за рулем первой был мрачный полковник, «с таким выражением лица, – написал Спирс, – словно встретил бедных родственников во время траурной церемонии». Атмосфера в замке из красного кирпича, Шато дю Мюге, была столь же неприятной. Спирс почувствовал, что «наше присутствие было не слишком желанным».

Их ввели в большой обеденный зал. Французы – за исключением заместителя министра национальной обороны Шарля де Голля, которого Рейно сделал генералом, – сидели за столом склонив голову, словно заключенные, ждущие приговора. Петен, по словам Исмея, казался «более удрученным, чем когда-либо», а Вейган, похоже, «отказался от всякой надежды»[232].

Черчилль попытался ободрить французов, сообщив, что во Франции этой ночью высадится канадская дивизия, вдобавок к трем уже имеющимся британским дивизиям, а через девять дней прибудет еще одна дивизия. Но его усилия не увенчались успехом. Вейган сказал, что армия находится в безнадежном положении. Союзники потеряли тридцать пять дивизий – более полумиллиона солдат. «Ничто не может помешать врагу войти в Париж, – сказал Вейган. – Французские армии измотаны. Линия фронта прорвана во многих местах. Я бессилен. У меня нет резервов. Армия разлагается». Он зашел слишком далеко, заявив, что нет никакого смысла в дальнейших боевых действиях. Иден отметил, что Рейно резко возразил: «Это политическое дело, господин генерал». Вейган, кивнув, ответил: «Безусловно», но затем опять поразил, обвинив «тех» – французских политиков, «которые вступили в войну, не имея понятия о силе нацистов»[233].

Черчилль не мог или не хотел поверить в отчаянное положение Франции. Вначале, после каждого слова generalissime, он ниже склонялся над столом, и его лицо стало багровым, но затем он отвел взгляд и молча уставился в потолок, не обращая внимания на Вейгана, но несколько раз бросил насмешливый взгляд на де Голля. Затем он попросил вызвать генерала Жоржа, своего старого друга. Жорж прибыл и подтвердил все сказанное Вейганом. Он сообщил, что сейчас враг находится всего в 60 милях. Премьер-министр, хотя и заметно потрясенный, попытался поднять боевой дух французов. Он подыскивал слова, находил их и говорил горячо и проникновенно. Ему хочется, сказал он, выразить восхищение храбростью, проявленной французами при оказании сопротивления, и сообщить, что Британия глубоко сожалеет о том, что ее вклад в борьбу оказался таким незначительным. «Каждый англичанин, – сказал он, – глубоко опечален тем, что в этот тяжелый момент Франции не может быть предоставлена дальнейшая военная помощь». Если бы британский экспедиционный корпус не оставил все в Дюнкерке, то сейчас девять дивизий англичан сражались бы рядом с французскими солдатами. Англия уже отправляла все, что имела, оставив свой остров фактически беззащитным. Затем он напомнил французам о событиях 1918 года, когда союзники были так близки к поражению, и сказал, что, возможно, это соответствует сегодняшней ситуации; во всех сообщениях разведывательных служб говорится, что немцы выдохлись, исчерпали все возможности. Все может измениться в течение сорока восьми часов. Вейган прервал его, сказав, что у них нет столько времени, есть всего «несколько последних минут»[234].

Черчилль не успокоился. Он хотел вселить во французов непоколебимость британцев. Его слова, написал Спирс, «извергались потоком, французские и английские фразы мчались друг за другом, словно волны, обрушивающиеся на берег во время шторма. Независимо от того, что произойдет, сказал Черчилль, Англия будет сражаться – дальше и дальше и дальше, toujours (всегда), все время, везде, partout, pas de grace (везде, без пощады), не проявляя милосердия. Puis la victoire! (Затем победа!) Он оказал французам максимальную помощь, включая войска из доминионов и колоний. Он хотел, чтобы армия Вейгана защищала Париж, подчеркнув, какой огромной способностью изматывать силы вторгающейся армии обладает оборона большого города. Он предположил, что французское правительство организует сопротивление с территорий французских колоний, продолжая войну на море с помощью французского флота, а во Франции – с помощью партизан[235].

Французы недружелюбно отнеслись к его словам, Вейган – с презрением, а Петен, который сначала сидел молча, с недоверчивой улыбкой, разозлился. Старый marechal отмахнулся от заявления премьер-министра, что британцы будут сражаться в одиночку, посчитав его абсурдным. «Поскольку Франция не может продолжать войну, здравый смысл диктует Англии стремиться к миру, она, конечно, не сможет сражаться в одиночку». Превращение Парижа в «развалины», сказал он, не решит проблему. Что касается партизан, то, по его мнению, «это привело бы к уничтожению страны»[236].

Требование французов бросить в бой, идущий во Франции, все самолеты ВВС Великобритании вызвало самые длительные дебаты. Петен, Вейган, Жорж и Рейно пришли к единодушному мнению, что британские самолеты – их последняя надежда и что только они в состоянии заставить немцев отступить. Если им будет отказано в этой просьбе, заявил Рейно, «история, безусловно, подтвердит, что битва за Францию была проиграна из-за недостатка самолетов». «Здесь, – сказал Вейган, – поворотный пункт. Сейчас – решающий момент. Британцы не должны удерживать ни одного истребителя в Англии. Все истребители следует отправить во Францию». Исмей, Иден и Спирс затаили дыхание. Маршал авиации Даудинг, глава истребительного командования Королевских ВВС, предупредил премьер-министра и военное правительство, что, если еще хоть одна эскадрилья будет направлена во Францию, он не сможет гарантировать защиту Англии, и они боялись, что великодушие премьер-министра, его любовь к Франции, его импульсивность и врожденный оптимизм побудят его взять на себя пагубное для Великобритании обязательство[237]. Но Черчилль не сделал этого. Согласно Исмею, выдержав продолжительную паузу, он очень медленно, тщательно подбирая слова, заговорил: «Это не поворотный пункт и не решающий момент. Решающий момент наступит, когда Гитлер бросит свою авиацию на Великобританию. Если мы сможем сохранить господство в воздухе над нашим островом – это все, о чем я прошу, – мы вам все вернем. Если Англия выиграет войну, Франция будет восстановлена во всем ее достоинстве и величии»[238].

Рейно, отметил Исмей, был «явно взволнован и спросил Черчилля: «Если мы сдадимся, то Германия сконцентрирует все свои огромные силы для вторжения в Англию. И что вы тогда сделаете?» Выпятив челюсть, премьер-министр ответил, что не слишком задумывался на эту тему, но, вообще говоря, считает, что нужно потопить как можно больше врагов в пути и «frapper sur la tete» (бить по голове) оставшихся, когда они начнут выползать на берег»[239].

Странно, что никто из англичан не поднял вопрос о французских военно-воздушных силах. Начальником штаба ВВС Франции был генерал Жозеф Вуймен, отважный летчик времен Первой мировой войны, но теперь тучный и некомпетентный руководитель. Британцы были возмущены, когда он заявил, что в первые дни немецкого наступления помощь ВВС Великобритании прибыла «с опозданием и в недостаточном количестве». На самом деле Великобритания направила сто бомбардировщиков, на тот момент все, что имела в наличии, для бомбардировки мостов через Мез, и потеряла сорок пять из ста самолетов. А 28 мая Вуймен сказал, что в Англии триста самолетов, но во Францию прислали всего тридцать, и это в то время, когда восемь – десять британских эскадрилий – от 96 до 120 самолетов – ежедневно участвовали в боевых действиях, помогая французам. В битве за Францию все, кроме десяти из пятидесяти трех истребительных эскадрилий ВВС Великобритании, принимали участие в боях над Францией и Нидерландами, а из тех десяти три эскадрильи ночных истребителей, две – в Норвегии и одна – не готова к участию в боевых операциях.

В битве за Францию британцы потеряли 959 самолетов и около 300 летчиков[240].

Французы потеряли 560 самолетов, из них 235 на земле. Вначале у Вуймена было более 3287 самолетов (у немцев – 2670). Однако только треть самолетов принимали участие в боевых действиях. Более того, в период с 10 мая по 12 июня на заводах Франции были изготовлены и поставлены в армию новые самолеты в количестве 1131, из них 688 истребителей. Результаты действий ВВС Франции вызывали недоумение даже у командования и даже после войны. Действительно, когда Франция вышла из войны, Вуймен обнаружил, что у него больше самолетов первой линии, чем когда началось массированное нацистское наступление. «Что с нашими самолетами? Почему из 2 тысяч истребителей, имевшихся в начале мая 1940 года, менее 500 использовались на Северо-Восточном фронте? Честно признаюсь, не знаю», – сказал Гамелен, выступая перед следственной комиссией парламента. «Мы вправе удивляться», – сказал он. Но больше всего удивляет то, что generalissime был удивлен[241].

В 22:00 все собрались за обеденным столом. Вейган предложил де Голлю сесть рядом и был неприятно удивлен, когда новоиспеченный генерал сел рядом с Черчиллем. Между протеже Рейно и Черчиллем уже существовала связь, которая была, вероятно, единственным достижением встречи в Бриаре. Перед тем как пойти спать, Рейно с Черчиллем сели выпить кофе с бренди. Рейно сказал Черчиллю, что, по мнению Вейгана, «в течение трех недель Великобритании свернут шею, как цыпленку». Затем он поведал премьер-министру, что Петен настаивает на необходимости добиваться перемирия. Когда-то «vainqueur de Verdun» (Верденский победитель) считался блюстителем французской чести. Маршал, сказал Рейно, «подготовил по этому вопросу документ и хочет, чтобы я его прочитал. Он еще не вручил его мне, ему все еще стыдно сделать это». Черчилль, потрясенный словами Рейно, подумал, что «ему следовало также постыдиться поддерживать, пусть молчаливо, требование Вейгана отдать наши последние двадцать пять эскадрилий истребителей, если уж он решил, что все потеряно и Франция должна сдаться»[242].

На следующее утро Черчилль проснулся в одиночестве: инспектора Томпсона, который в этих поездках готовил ванну премьер-министру, разместили в другом месте и оставили без транспортных средств. Два французских офицера допивали кофе с молоком в конференц-зале, который служил столовой в замке, когда высокие двойные двери распахнулись и перед ними появился тот, кто, по словам одного из них, был похож на «сердитого японского джинна» – разгневанный, толстый Черчилль с редкими спутанными волосами, в развевающемся темно-красном халате с шелковым поясом, сердито спросивший: «Uh ay ma bain [где моя ванна]?»[243].

Он расстроился еще больше после телефонного звонка маршала авиации сэра Артура Барретта, который сообщил, что местные власти, опасаясь репрессий, возражают против налета на Италию британских бомбардировщиков. Они загромоздили телегами и грузовиками взлетно-посадочную полосу, и бомбардировщики не могли взлететь, чтобы выполнить свое задание. Все ожидали, что последует взрыв, однако премьер-министр не стал упрекать хозяев. Уставший от бесконечных жалоб французов, мучимый незначительным вкладом Англии в общее дело союзников, он оставил без внимания случившееся[244].

На следующее утро, 12-го, после того как Черчилль добился обещания адмирала Дарлана, что тот «никогда не сдаст французский флот неприятелю», англичане покинули Францию. На обратном пути они едва избежали опасности. «Харрикейны» не сопровождали самолет Черчилля – из-за сильной облачности они не смогли подняться в воздух, но, когда пролетали над Гавром, небо расчистилось, и пилот увидел ниже два истребителя «Хейнкель», атаковавшие рыбацкие суда. Невооруженный «Фламинго» нырнул вниз и, находясь на высоте 100 футов над морем, понесся домой. Согласно инспектору Томпсону, один из нацистских истребителей обстрелял их, но им удалось ускользнуть и благополучно приземлиться в Хендоне[245].

На прощание Черчилль сказал Рейно, что надеется, «если произойдет какое-либо изменение положения, французское правительство немедленно даст знать английскому правительству для того, чтобы можно было встретиться в любом удобном месте прежде, чем французское правительство примет какое-либо окончательное решение, которое определит его действия во второй фазе войны». Понятно, что союзники Англии дошли до предела. В тот же день, поздно вечером, стало известно о капитуляции британской 51-й дивизии в Сен-Валери-ан-Ко, потере более 12 тысяч человек. Джок Колвилл написал в дневнике: «Говоря о капитуляции 51-й дивизии, У. [Уинстон] сказал, что это самое страшное бедствие, которое мы пережили»[246].

В ночь с 12 на 13 июня, когда Черчилль готовился ко сну, позвонил Рейно. Почти ничего не было слышно. В конце концов Колвиллу удалось связаться с одним из помощников Рейно. Новости были безрадостные: французский премьер-министр с советниками переехали из Бриара в Тур; Рейно хотел, чтобы Черчилль встретился с ним в префектуре Тура в тот же день, 13 июня. Это был пятый полет Черчилля во Францию менее чем за четыре недели. В 11:00 Черчилль, Исмей, Иден, Бивербрук, Галифакс и Кадоган собрались в Хендоне. «Фламинго» в сопровождении восьми «Спитфайров», обогнув Нормандские острова, вошел в воздушное пространство Франции над Сен-Мало.

Бушевала гроза, но «Фламинго» и самолетам сопровождения удалось приземлиться на взлетную полосу, изрытую воронками (накануне аэродром подвергся ожесточенной бомбардировке). На летном поле не было ни единого человека. Никто не пришел их встречать. Они озирались в поисках людей и заметили группу французских летчиков, слонявшихся у ангара. Черчилль подошел к ним и на своем ужасном французском сказал, что его фамилия Черчилль, он премьер-министр Великобритании и будет признателен, если они смогут предоставить ему «une voiture» (машина), чтобы отвезти его и сопровождающих его лиц в городскую префектуру. Летчики одолжили ему маленький гоночный автомобиль, в который они с трудом втиснулись; машина не была рассчитана на длинные ноги Галифакса и тучное тело премьер-министра. В префектуре никто их не знал и ни у кого не было времени заниматься ими. К счастью, пришел офицер, который узнал их и отвел в небольшой ресторан, где им подали холодного цыпленка, сыр и вино Vouvray (Вувре)[247].

Там их нашел Поль Бодуэн. В своей, по выражению Черчилля, «мягкой, вкрадчивой манере» Бодуэн поведал им о безнадежности французского сопротивления. Никто не знал не только когда появится Рейно, но и где он находится. Наконец он пришел в сопровождении генерала Спирса и сэра Дональда Кэмпбелла, британского посла. Встреча, которой было суждено стать последней встречей Conseil Superieur de la Guerre (Высшего военного совета), проходила в небольшой, убого обставленной комнате, выходящей окнами в запущенный сад. В комнате стояли стол и разномастные стулья; Рейно занял место председателя. Черчилль сел на кожаный стул и незаметно наблюдал за хозяевами. Он столкнулся с раздвоением личности Франции. Рейно – которого по-прежнему поддерживало большинство в сенате и Национальном собрании – занимал непреклонную позицию в отношении борьбы с нацистским варварством, считая, что лучше смерть, чем бесчестье, и Черчилль разделял его мнение. Черчилль знал, что Бодуэн был представителем капитулянтов; в своем итоговом отчете Уайтхоллу[248] Кэмпбелл описал Бодуэна как человека, у которого «доминирующими побуждениями были страх и желание находиться в хороших отношениях с завоевателем после неизбежного поражения».

Даже сейчас Черчилль не осознавал, до какой степени эти люди жаждали мира. Американский посол во Франции Уильям Буллит, не являвшийся поклонником британцев, сообщил в Вашингтон, что «многие партнеры страдают, они надеялись, что Германия быстро и окончательно победит Англию и что итальянцев постигнет та же участь». Что касается собственной страны, доложил Буллит, то они надеются, что Франция станет «любимой провинцией Гитлера»[249].

Рейно сообщил британцам, что Вейган объявил Париж открытым городом; танки в Реймсе; нацистские войска вышли к Сене и Марне. Слишком поздно отступать к Бретонскому редуту. Сам он хотел «отступить и продолжить, но будут гибнуть люди; Франция прекратит существование». Следовательно, есть только один выход – «перемирие или мир». Рейно спросил, «какова будет позиция Англии в случае, если произойдет худшее», и поднял вопрос об обязательстве – взятом по настоянию Франции и подписанном им, – «в силу которого никто из союзников не должен заключать сепаратный мир». Французы хотели, чтобы их освободили от обязательства. Они, сказал Рейно, «уже пожертвовали всем ради общего дела», «у них ничего не осталось», и они будут глубоко потрясены, если англичане окажутся не в состоянии понять, что они «физически не способны продолжать борьбу». Осознает ли Великобритания суровую реальность, с которой столкнулась Франция?

Капитуляция не единственная альтернатива войне, спокойно заметил Спирс, в то время как Черчилль, нахмурившись, обдумывал ответ. Великобритания, наконец ответил он, понимает, «как много испытаний пришлось вынести и приходится выносить Франции сейчас». Если бы британские экспедиционные силы не были отрезаны на севере, то сейчас они сражались бы рядом с французами. «Великобритания сожалеет, что ее вклад в борьбу на суше в настоящее время так незначителен вследствие неудач, явившихся результатом примененной на севере согласованной стратегии». Англичане сидели молча; они давно ждали, что он скажет это. Нехватка истребителей не являлась причиной нынешнего кризиса. Решение не учитывать угрозу со стороны Арденн и направить лучшие союзные войска в Бельгию было принято французским командованием. Англичане еще не испытали на себе, сказал Черчилль, но представляют, какова сила немецкого удара. «Англия будет продолжать сражаться. Она не отступила и не отступит от своего решения: никаких условий, никакой капитуляции». Он надеется, что Франция будет продолжать сражаться южнее Парижа и до самого моря, а если будет необходимость, то и в Северной Африке. Необходимо во что бы то ни стало выиграть время. «Период ожидания не безграничен. Обязательство со стороны Соединенных Штатов значительно сократило бы его». «Твердое обещание американцев, – сказал он, – будет иметь огромное значение для Франции».

Черчилль хватался за соломинку. Он прекрасно знал, что Конституция Соединенных Штатов ограничивает свободу действий Рузвельта. Кроме того, Рузвельт заявил о намерении баллотироваться на третий срок, и, конечно, не стал бы вступать в войну из опасения потерять голоса избирателей. В июне Рузвельт действительно не делал никаких заявлений; он только сообщил американцам, что выполнит решение июльского съезда Демократической партии. Кроме того, премьер-министр знал, что в то время у Вашингтона не было оружия для Франции. Рейно тоже об этом знал. Хотя и несведущий в американской политике, французский премьер-министр в течение первых шести военных месяцев, будучи ministre de finance – министром финансов, покупал оружие у Соединенных Штатов и знал, насколько незначительной была у них материальная часть. Тем не менее он допускал возможность американского вмешательства. Как он заблуждался! Черчилль был не прав, вселяя в него надежду, но основная часть вины лежит на после Буллите. Алистер Хорн отмечает, что «через него [Буллита] французскому правительству давали основание ожидать получение значительно большей помощи, чем в то время имелась реальная возможность»[250].

Черчилль настаивал, чтобы французы обратились к американскому президенту, и после недолгих колебаний французский премьер-министр согласился обратиться к Рузвельту. Однако в очередной раз попытался получить согласие Великобритании на сепаратный мир. Черчилль ответил, что «мы ни в чем не будем упрекать Францию, но это не означает согласия освободить ее от принятого ею обязательства». Затем он сообщил, что Королевский флот близок к организации жесткой блокады Европейского континента, которая может привести к голоду, от которого не удастся спасти оккупированную Францию. Французы не могут выйти из войны и остаться в хороших отношениях с британцами. Встревоженный его словами Рейно мрачно заметил: «Это может привести к новой, очень серьезной ситуации в Европе»[251].

Переговоры зашли в тупик. Спирс передал Черчиллю записку с предложением сделать паузу. Черчилль сказал Рейно, что должен переговорить с коллегами в «dans le jardin [в саду]». Англичане вышли в сад, по словам Спирса, «отвратительный прямоугольник» с грязными дорожками. Спустя двадцать минут Бивербрук сказал: «Ничего не остается, как повторить то, что ты уже сказал, Уинстон. Телеграфировать Рузвельту и ждать ответ». И добавил: «Нам здесь нечего делать. Пора отправляться домой».

Так они и поступили. Теперь все зависело от ответа из Вашингтона. Рейно, с которым был солидарен де Голль, казалось, верил, что американцы спасут его страну. Перед отъездом Черчилль сказал, что во Франции среди военнопленных есть 400 летчиков люфтваффе, и попросил, чтобы их отправили в Англию. Французский премьер-министр с готовностью согласился. Проходя мимо де Голля, премьер-министр, понизив голос, сказал: «L’homme du destin [избранник судьбы]». Генерал никак не отреагировал на его слова, но понял: французские войска, сбежавшие из Дюнкерка в Великобританию, сформировали армию, но остались без командующего. Французские войска в Бретани, готовые воевать, тоже нуждаются в руководстве. Днем раньше Колвилл записал в дневнике: «Уинстон много думает о молодом французском генерале де Голле». Его слова, обращенные к де Голлю, означали одновременно и вызов, и обещание поддержки, если де Голль возглавит сопротивление в Бретани. На определенном уровне всем было ясно, что союзу пришел конец, и, судя по последним неделям, он должен был закончиться гротескной сценой. Когда Черчилль вышел из префектуры, графиня де Порт крикнула: «Господин Черчилль, моя страна истекает кровью. Мне есть что сказать, и вы должны выслушать меня. Вы должны выслушать мое мнение об этом. Вы должны!» Черчилль, не обращая на нее внимания, сел в машину. Позже он заметил: «Она могла утешить его. Я – нет»[252].

То, что сделал Бодуэн, было более непростительным. Время от времени, когда говорил Рейно, Черчилль иногда кивал или говорил: «Je comprends» («Я понимаю»), показывая, что понял то, что было сказано раньше, чем ему перевели. После отъезда Черчилля де Голль, отозвав Спирса в сторону, сказал, что Бодуэн «сообщил всем без исключения, главное, журналистам», что Черчилль продемонстрировал «полное понимание положения, в котором оказалась Франция, и проявит понимание, если Франция заключит перемирие и сепаратный мир». Де Голль спросил: «Черчилль действительно так сказал?» Если он так сказал, то это окажет влияние на тех, кто не был готов нарушить обязательства Франции, и позволит капитулянтам заявить, если даже британцы согласны, что в борьбе нет никакого смысла.

Спирс ответил, что Черчилль не говорил ничего подобного, и бросился на аэродром, надеясь, что «Фламинго» еще не взлетел. Он успел вовремя, и получил подтверждение своим словам, сказанным де Голлю. Черчилль сказал Спирсу: «Когда я говорил «Je comprends», это означало, что я понял. В переводе с французского comprends означает «понимать», не так ли? Когда на этот раз я правильно употребил французские слова, они зашли слишком далеко в своих предположениях относительно того, что я имел в виду нечто совсем иное. Скажите им, что мой французский язык не настолько плох». Спирс передал его слова, но большая часть французов поверила Бодуэну, очевидно, потому, что он сказал то, что они хотели услышать. Ложь проникла на страницы официальных французских докладов и даже использовалась против Черчилля, когда он пытался напомнить французам о соглашении, обязывающем обе стороны не заключать никаких сделок с противником. Во время переговоров о перемирии адмирал Дарлан заявил, что, «если мы не можем больше сражаться, флот не должен попасть в руки каких-либо других продолжающих воевать сторон. Не следует забывать, что британский премьер-министр 11 июня [так!] заявил о такой необходимости, если Франция прекратит борьбу. Он подтвердил эту необходимость и выразил свои симпатии нашей стране. Сегодня он не сказал ничего другого»[253].

В обращении Рейно, переданном по телеграфу в Вашингтон утром 14 июня, говорилось, что «единственный шанс спасения французской нации заключается лишь в том, что Америка бросит на весы, причем немедленно, всю свою мощь». Если же этого не произойдет, говорилось далее, «тогда вы увидите, как Франция, подобно тонущему человеку, погрузится в воду и исчезнет, бросив последний взгляд на землю свободы, от которой она ожидала спасения». В Вашингтоне Государственный секретарь Корделл Халл назвал обращение Рейно «странным, практически истеричным». Однако американский президент зашел дальше, чем хотели Халл и другие советники. Он заверил французского премьер-министра, что «правительство США делает все, что в его силах, чтобы предоставить союзным правительствам материальную помощь, которая им срочно требуется, и удваивает свои усилия, стремясь сделать еще больше. Это объясняется тем, что мы верим и поддерживаем идеалы, ради которых сражаются союзники». Рузвельт сообщил, что «лично на меня особенно сильное впечатление произвело ваше заявление о том, что Франция будет продолжать сражаться во имя демократии», даже в Северной Африке.

Хотя Рузвельт подчеркнул, что не может взять на себя обязательства по собственной воле, Черчилль объяснил военному кабинету, что послание Рузвельта практически «равносильно вступлению в войну». По мнению Бивербрука, американцам теперь ничего не оставалось, как объявить войну, но это было всего лишь очередное хватание за соломинку. Показательно, что президент не обнародовал свою телеграмму и, когда британский премьер-министр попросил разрешения сделать это, он отказал ему в просьбе. 14 июня – в день падения Парижа и бегства французского правительства в Бордо – Колвилл написал в дневнике: «Похоже, надежды премьер-министра на немедленную помощь американцев были преувеличены. Рузвельт будет действовать осмотрительно, но все дело в том, что Америка застигнута врасплох в военном и промышленном отношении. Она может стать полезной для нас через год, но мы живем от часа к часу». В тот день вышел приказ об эвакуации из Франции остатков британского экспедиционного корпуса[254].

Де Голль, направленный в Лондон в качестве офицера связи, высказал предложение, рожденное отчаянием. 16 июня на обеде с Черчиллем и французским послом де Голль настойчиво доказывал, что требуется «какой-то драматический шаг», чтобы не дать Франции выйти из войны. Де Голль высказал мысль, что таким шагом могло бы стать «провозглашение нерасторжимого союза французского и английского народов». Черчиллю идея понравилась; военный кабинет одобрил ее, и де Голль сразу вылетел в Бордо. Спирс пишет, что прочитав проект декларации о союзе, Рейно «преобразился от радости». Она появилась, сказал он, в самый подходящий момент. В 17:00 собрался совет министров Франции, чтобы решить, «возможно ли дальнейшее сопротивление», и премьер-министр сказал Спирсу, что, по его мнению, декларация о союзе может сорвать перемирие. С ними была любовница премьер-министра, Элен де Порт – она знала все государственные секреты; один важный документ, пропавший на несколько часов, был найден в ее кровати – и она прочла проект декларации. Всем, что узнала, она поделилась с Бодуэном. И еще до того, как Рейно смог сообщить министрам новости, они уже знали обо всем и подготовили аргументы против принятия декларации.

Тем временем Черчилль готовился в очередной раз пересечь Ла-Манш, но теперь на борту военного корабля в ночь с 16-го на 17-е. В 21:30 он сел в специальный поезд на вокзале Ватерлоо, собираясь выехать в Саутгемптон. Клементина приехала проводить его. Кэтлин Хилл, сопровождавшая Черчилля, вспоминала: «Мы заняли наши места в поезде. Отправление задерживалось. Что-то случилось». Посол Кэмпбелл позвонил на Даунинг-стрит, 10 и сообщил, что встреча не состоится из-за «министерского кризиса» в Бордо. Черчилль вышел из вагона, как он позже написал, «с тяжелым сердцем». Он знал, что последует за этим, и Колвилл записал с его слов: «Рейно уйдет в отставку, не выдержав давления… Петен сформирует правительство предателей, включая Лаваля, и теперь Франция, конечно, попросит перемирия, несмотря на данное нам обещание». Позже Колвилл добавил: «Кабинет собрался в 11:00, и вскоре мы узнали, что Петен приказал французской армии сложить оружие». Черчилль прорычал: «Еще одна окровавленная страна ушла на запад»[255].

Колвилл пишет: «После заседания кабинета премьер-министр мерил шагами сад, в одиночестве, склонив голову, держа руки за спиной. Он, несомненно, обдумывал, как наилучшим образом можно спасти французский флот, воздушные силы и колонии. Он, я уверен, останется непоколебим»[256].

В Бордо де Голль оказался в ловушке. Люди, формировавшие новое французское правительство, считали, что он являлся – а это так и было – их врагом. Они представляли одну Францию, он – другую; они понимали, что, если оставить его на свободе, он разделит страну и оскорбит нацистов, слугами которых они стали. Он считал их сепаратный мир позором. Он был настроен продолжать войну, и британцы по-прежнему были его союзниками. С ними он связывал свою надежду на бегство отсюда и формирование новой армии в свободной стране, но британцы покидали новую Францию, которая, по их мнению, не желала добра ни им, ни ему.

Вопрос был уже решен. Французские капитулянты готовились переезжать в Виши – подходящее место для нового правительства Петена, едко прокомментировала Times, ведь Виши – курорт, пользующийся успехом у инвалидов. Они уже готовили законы о ликвидации республики и установлении диктатуры, когда генерал Спирс и посол Кэмпбелл прибыли в Бордо, во временный штаб премьер-министра, расположенный на улице Витал-Карлес. Они надеялись убедить его продолжать исполнять свои обязанности. Надежды, которым было не суждено сбыться – он утратил власть над своим кабинетом и подал прошение об отставке. В 22:00 они вошли в огромный полутемный холл. Когда они подошли к широкой лестнице, Спирс заметил высокую фигуру, прятавшуюся за одной из колонн. Это был де Голль, позвавший его громким шепотом. Он сказал: «Мне необходимо поговорить с вами. Чрезвычайно срочно». Когда генерал объяснил, что их ждет Рейно, де Голль прошептал: «У меня есть серьезные основания полагать, что Вейган собирается арестовать меня». Спирс попросил оставаться на месте и, после короткой, грустной встречи с Рейно, предложил встретиться в расположенном по соседству гранд-отеле «Монтрё»[257].

Де Голль изложил план оказания поддержки французскому движению Сопротивления с использованием Лондона в качестве базы. Спирс одобрил план и позвонил Черчиллю; премьер-министр дал согласие. У Спирса был самолет в аэропорту Бордо. Они вылетали в семь утра 17 июня. Спирс так и не узнал, где де Голль провел ночь – в отеле было слишком опасно, – но утром самозваный лидер «свободных французов» (как называли себя пуалю, сбежавшие в Великобританию) появился с помощником и огромным количеством багажа. Поскольку охота на де Голля уже началась, они с помощником должны были делать вид, будто приехали проводить Спирса. По словам Спирса, «самолет начал двигаться, и я втянул де Голля на борт», помощник скользнул следом. Де Голль прибыл на Даунинг-стрит, 10 как раз к обеду. Петен, узнав, что произошло, созвал военный суд. Покинувшего родину генерала признали виновным в измене и заочно приговорили к смертной казни. У Черчилля, конечно, было на этот счет другое мнение. Он написал, что «на этом маленьком самолете де Голль увез с собой честь Франции»[258].

Де Голль был одним из тысяч других, сбежавших на той неделе из Etat Français – Французского государства, или вишистской Франции. Когда 17 июня армии прекратили боевые действия – первый день британского одиночества, – во французских портах и аэропортах царило нечто невообразимое. Беженцы из Австрии, Чехословакии, Польши и Скандинавии, многие из которых были евреями и нашли убежище во Франции. Их имена значились в списках гестапо, они знали об этом и теперь обезумели от ужаса. Пилоты и команды обслуживания ВВС Великобритании отправлялись домой. 40 тысяч британских солдат вместе с бельгийскими и польскими солдатами эвакуировались из Бреста, Шербура, Сен-Назера и Сен-Мало. Это было время страшных трагедий, не замеченных в то время и забытых в ближайшие пять лет борьбы за господство на Европейском континенте. Единственное, что потрясло мир даже в военное время, – гибель при выходе из Сен-Назера лайнера «Ланкастрия», на борту которого находились 5 тысяч солдат и гражданских беженцев. Нацистские бомбардировщики утопили лайнер, погибли 3 тысячи человек. Черчилль запретил публиковать эту информацию, сказав, что «газетам сегодня и без этого хватает страшных сюжетов». Среди людей, вынужденных покинуть родные места, были Вильгельмина, королева Нидерландов, которой предоставил убежище король Георг; Сомерсет Моэм, сбежавший со своей виллы в Каннах на лодке вместе с товарищами по несчастью, который в течение трех недель не менял одежду; и, самое удивительное, герцог Виндзорский, бывший король Эдуард VIII, со своей герцогиней из Балтимора.

16 июня, когда в номере гостиницы в Бордо де Голль объяснял свой план генералу Спирсу, зазвонил телефон. Генри Мак, секретарь посла сэра Рональда Кэмпбелла, ответил и, к своему изумлению, понял, что говорит с герцогом, звонившим из Ниццы. Они с герцогиней остались в Ницце, объяснил он. Нельзя ли прислать за ними эсминец? Потрясенный Мак объяснил, что в гавани Бордо есть единственное британское судно, и это углевоз – судно, предназначенное для перевозки угля. Он посоветовал Виндзорам отправиться в Испанию. Что они и сделали. Они остановились у сэра Сэмюэла Хора, британского посла в Мадриде: герцог решил положиться на Уинстона Черчилля – в конце концов, они были старыми друзьями. Черчилль чуть не разрушил свою карьеру, пытаясь удержать герцога, в то время короля, на троне. Теперь Виндзор захотел вернуться в Англию. Кроме того, он настаивал на официальном назначении на должность. «В свете прошлого опыта, моя жена и я не должны еще раз пройти через понимание того, что британская общественность рассматривает мой статус иным, нежели статус других членов моей семьи». Все это он изложил в телеграмме Черчиллю. В свою очередь, Хор сообщил, что они хотят получить аудиенцию у короля и королевы, и эта новость появилась в «Придворном циркуляре»[259].

Помимо того, что Черчилль был занят больше, чем любой другой премьер-министр в истории Англии, не могло идти речи об обсуждении любого из этих требований. Королевская семья, и в особенности Мария, королева-мать, ненавидели герцогиню Виндзорскую, и их мнение о ее муже резко ухудшилось после того, как они узнали, что герцог Виндзорский с женой восхищаются Гитлером. С началом войны Виндзоры перестали открыто демонстрировать свои пронацистские настроения, но остались ярыми антисемитами и вошли в круги, разделявшие их взгляды. Кроме того, хотя герцог, возможно, забыл об этом, он носил форму. Когда началась Вторая мировая война, герцогу Виндзорскому присвоили звание генерал-майора британской армии и направили офицером связи во французский Генеральный штаб. После того как немцы вошли в Париж, герцог получил назначение в Armée des Alpes, а затем был переведен в военный штаб в Ницце. Хотя секретарь посла Кэмпбелла посоветовал герцогу с женой уехать в Испанию, никто не давал ему на это разрешения. И что с ним было делать?[260]

Король Георг VI сказал Черчиллю: «Не пускайте его в Англию любой ценой». Черчилль телеграфировал герцогу, коротко напомнив ему, что он «имеет воинское звание» и «отказ подчиняться приказам» может иметь серьезные последствия. Личный секретарь короля предложил отправить герцога в Каир, в штаб армии; Черчилль отверг это предложение. К тому времени Виндзоры были уже в Лиссабоне и, по сообщению британского агента, поведение герцогини вызывало тревогу: по слухам, она заявила, что они с мужем допускают возможность победы Германии. Личный секретарь короля написал на Даунинг-стрит, 10, что «не в первый раз эта дама попадает под подозрение за ее антибританскую деятельность, и, пока мы будем помнить о том, какие она готова предпринять усилия, чтобы отомстить за себя этой стране, мы будем в порядке».

Король предложил назначить брата губернатором Багам. Это было унизительное назначение для члена королевской семьи; Багамы, Фолклендские острова и Гана – Золотой Берег – не имели особой значимости. Однако Черчилль, у которого были дела поважнее, чем обустройство Виндзоров, предлагая герцогу пост губернатора Багам, добавил: «Я уверен, что это наилучший вариант, исходя из того печального положения, в котором мы все сейчас находимся. Во всяком случае, я сделал все, что от меня зависело». В тот же день, после разговора с герцогом, Черчилль спросил Бивербрука: «Как ты думаешь, Макс, он согласится?» Колвилл, присутствовавший при их разговоре, пишет, что Бивербрук сказал: «Он испытает огромное облегчение», а Черчилль добавил: «Вдвое меньшее, чем брат»[261].

Виндзор согласился, хотя заметил, что не расценивает свое назначение как «одно из имеющих важное значение», и добавил, что «король с королевой явно не хотят покончить с нашими семейными разногласиями». Но это было еще не все. Есть определенные условия, сказал премьер-министр. Двое слуг герцога призывного возраста должны служить в армии, и ни герцогу, ни герцогине не разрешается посещать Соединенные Штаты. Премьер-министр предупредил, что «тонкий, недружелюбный слух будет улавливать любое высказывание о войне, немцах и гитлеризме, отличное от принятого британским народом и парламентом… Даже когда вы были в Лиссабоне, разные источники, которые, возможно, представляли в невыгодном свете, передавали разговоры по телеграфу». Предупреждая Рузвельта о том, что герцог находится на пути к месту назначения, Черчилль пояснил, что он «причиняет некоторые неудобства его величеству и правительству его величества» и что «нацистские интриганы, теперь, когда большая часть континента находится в руках врага, пытаются, используя его, доставить нам неприятности»[262].

Свое письмо Виндзору Черчилль закончил словами: «Думаю, что ваше королевское высочество не будет возражать против этих предостережений». Герцог, конечно, возражал и презирал их всех, вместе взятых. В интервью американскому журналу Liberty он призвал изоляционистов не останавливаться ни перед чем, чтобы не дать Соединенным Штатам вступить в войну. И это в то время, когда Черчилль делал все возможное, чтобы вовлечь США в войну. Герцог и герцогиня объяснили своим американским гостям, что их страна совершит большую глупость, если будет сражаться на стороне Англии. Слишком поздно, сказали они; с Великобританией покончено[263].

18 июня было полнолуние – луна бомбардировщика. Колвилл записал об этом в дневнике, добавив, что «теперь начнутся воздушные налеты. Прошлой ночью они были сильнее, чем раньше, пострадал Кембридж, разрушено несколько зданий». Колвилл был прав. С прошлой осени немцы периодически совершали налеты в поисках промышленных и военных объектов. Теперь немецкие бомбардировщики появлялись регулярно[264].

Капитуляция французов 22 июня, когда британцы были готовы бороться до конца, потрясла Великобританию. Британцы начали понимать, что тот образ жизни, который они знали и любили, исчезает. Они жили словно во сне. Кондукторы автобусов молча компостировали билеты; разносчики газет, обычно веселые и смешливые, молча раздавали газеты. Никто не помнил, чтобы в Лондоне когда-нибудь было так тихо. «В местах, где обычно царила веселая и шумная суматоха, стояла необычная тишина», – написал американский обозреватель. А вот что написала в The New Yorker от 28 июня Молли Пэнтер-Доунес: «Невыносимые условия капитуляции, принятые Францией, повергли в шок народ, который поверил Петену, когда он заявил, что Франция не пойдет на постыдную капитуляцию… Среднему, не обладающему информацией гражданину трудно представить, что может быть позорнее, чем договор, согласно которому сдаче подлежат оружие войны, аэродромы и самолеты, промышленные зоны»[265].

Действия Черчилля против французского флота следует рассматривать в этом контексте гнева и горечи. Поведение адмирала Жана Луи Ксавье Франсуа Дарлана было двуличным. Являясь начальником штаба ВМФ Франции, он дал торжественное обещание своему окружению, что, если события приведут к перемирию с нацистами, он отдаст приказ, чтобы все французские военные корабли нашли убежище в британских портах. Он заявил, что в случае необходимости передаст все корабли под флаг Соединенного Королевства. Он сказал члену Chambre des Deputes (палата депутатов), который входил в его штаб: «Если перемирие будет подписано, я завершу свою карьеру блестящим актом неповиновения: уплыву с флотом». Поздно вечером 16 июня, когда до прекращения огня оставалось несколько часов, Дарлан заверил сэра Рональда Кэмпбелла: «Пока я отдаю приказы, вам нечего бояться». Ему поверил даже де Голль. «Феодал, – сказал он, – не сдает свое владение»[266].

Во время войны Дарлан неожиданно стал самым влиятельным человеком. Армия Вейгана превратилась в неуправляемую толпу, а французский флот – четвертый по величине в мире после английского, американского и японского – имел в своем составе одни из самых быстроходных, современных кораблей: три новых и пять старых линкоров, восемнадцать тяжелых крейсеров, двадцать семь легких крейсеров, шестьдесят подводных лодок и более пятидесяти эсминцев. Захвати Гитлер только треть французского флота, он бы сразу вдвое увеличил немецкий флот. Британская армия была малочисленной и почти безоружной; люфтваффе по численности превосходили Королевские ВВС. Стране, чтобы выжить, было жизненно важно сохранить господство на море, но если бы французский, германский и итальянский флоты объединились, то Королевский флот был бы уничтожен. По мнению Черчилля, «адмиралу Дарлану стоило отплыть на любом из своих кораблей в любой порт за пределами Франции, чтобы стать хозяином всех французских владений, находившихся вне германского контроля» – короче говоря, всей Французской колониальной империи[267].

Почему он не сделал этого? Похоже, на то было несколько причин. Его ненависть к британцам имела глубокие корни; он считал, что для французов нет никакой разницы между Англией (так французы всегда называли Великобританию) и Германией; Петен предложил ему власть; он был убежден, что войну выиграют нацисты. Дарлан сказал послу Буллиту, что «уверен в том, что Германия победит Великобританию за пять недель, если Великобритания не капитулирует раньше». Когда Буллит заметил, что Дарлана, похоже, устраивает такая перспектива, адмирал улыбнулся и кивнул в знак согласия. Что касается его обещаний, он сохранил достоинство, по крайней мере в собственных глазах, выйдя в отставку и заняв должность морского министра в правительстве Петена. Теперь он был обязан проводить в жизнь политику нового правительства, одобрял он ее или нет[268].

22 июня на заседании военного кабинета первый морской лорд, адмирал Дадли Паунд, сказал, что Дарлан предпринял «все возможные шаги», пытаясь помешать тому, чтобы его корабли попали в руки нацистов. По мнению Черчилля, они не могли полагаться на слова одного человека, поскольку этот вопрос имел «крайне важное значение для безопасности всей Британской империи». Его слова подтвердились через несколько часов. В 18:50 они узнали об условиях перемирия. Французы подписали соглашение о перемирии, не посоветовавшись с союзником. В статье 8 соглашения оговаривалось, что французский флот, за исключением той его части, которая была оставлена для защиты французских колониальных интересов, «будет сосредоточен в определенных портах и там демобилизован и разоружен под германским или итальянским контролем».

Британцев предали. Врагу перешли корабли в полном вооружении. Гитлер заявил, что «не имеет намерения использовать французский флот в своих целях во время войны. Но кто, находясь в здравом уме и твердой памяти, поверил бы слову Гитлера после его позорного прошлого и последних фактов? И наконец, соглашение о перемирии могло быть в любой момент объявлено недействительным под предлогом его несоблюдения»[269].

Британская морская блокада Балтики – закрытие проливов Скагеррак и Каттегат для немецких судов – была прервана после капитуляции Франции. Немцы уже контролировали европейские порты от Норвегии через Данию, Голландию, Бельгию и Францию до Бискайского залива. Захват портовых городов – Дьепа, Шербура, Бреста, Сен-Назера, Ла-Рошели, Гавра и Лорьяна – полностью изменил динамику войны. Действуя из этих портов, субмаринам рейха понадобилось бы всего день-два, чтобы выйти на британские судоходные пути. Теперь торговым судам пришлось отказаться от южных маршрутов и использовать северный обходной путь.

В Средиземноморье, в западной части которого безопасность обеспечивал французский флот, тоже возникла угроза. Французский флот, попавший в руки немцев и итальянцев, больше не был дружественным и, как позже заметил Черчилль, грозил «Англии смертельной опасностью». Британцы, чтобы заполнить место, которое занимали французы в Западном Средиземноморье, подтянули корабли флота метрополии – готовясь к возможному вторжению – для создания в Гибралтаре соединения «Н» («Эйч»), ударной группы, состоявшей из крейсера, линкоров, авианосца и эсминцев. Перед командующим соединением «Эйч» вице-адмиралом Джеймсом Соммервиллем стояли три задачи: не позволить немцам войти в Средиземноморье, сдерживать итальянцев и подвергнуть морской блокаде вишистскую Францию и ее северо-западные африканские доминионы. Но как убрать французский флот?[270]

Черчилль столкнулся, как он позже написал, с «решением, самым неестественным и болезненным, в котором был когда-либо заинтересован». Не бывает легких решений, хотя кое-кто так не думал. 25 июня Джордж Бернард Шоу написал Черчиллю: «Почему бы не объявить войну Франции и захватить ее флот, прежде чем А.Г. [Адольф Гитлер] переведет дух?» Черчилль понимал, что любое использование силы для нанесения ущерба французскому флоту приведет в ярость Виши. Однако враждебности французов было не избежать в любом случае, поскольку все туже затягивалось кольцо британской блокады. А потому военный кабинет, с Черчиллем, любящим риск, одобрил операцию, которая, по словам премьер-министра, включала «одновременно захват, контроль и эффективное выведение из строя всего доступного французского флота». Доступными были суда в английских водах и стоявшие на якоре в Александрии, алжирском городе Оране и в Дакаре, в Западной Африке[271].

Первая фаза британской операции носила кодовое название «Захват». В ночь на 3 июля вооруженные абордажные команды захватили французские корабли в портах Портсмут, Плимут, Фалмут, Саутгемптон и Ширнесс. Нападение было столь неожиданным, что французы практически не оказали сопротивления, за исключением экипажа подводной лодки «Сюркуф», когда погиб один французский и один английский моряк. Легкость, с какой были захвачены французские корабли, показала, по словам премьер-министра, «насколько просто немцы могли завладеть любыми судами, находящимися в портах, которые они контролировали»[272].

Вторая фаза, операция «Катапульта», была более сложной. Премьер-министр описал ее как «смертельный удар… в западной части Средиземного моря». В восточной части Средиземноморья, Александрии, все прошло гладко, им повезло. Дарлан приказал вице-адмиралу Рене Годфруа перебазировать эскадру в Бизерту, являвшуюся базой французского военно-морского флота в Северной Африке. В свою очередь, адмирал сэр Эндрю Браун Каннингем (Andrew Browne Cunningham – «АВС», как называли его друзья), командующий Средиземноморским флотом, получить приказ остановить Годфруа. Адмиралы, поддерживавшие дружеские отношения, уладили проблему по-джентльменски: Годфруа слил топливо и передал на хранение во французское консульство в Александрии замки с орудий. Стороны подписали соглашение, таким образом Каннингем выполнил приказ, не унизив чести Годфруа[273].

Иначе обстояло дело в Мерс-эль-Кебире, военно-морской базе на побережье Алжира, в 3 милях к западу от Орана. Здесь находилось сильное военно-морское соединение, в состав которого входили два линкора и два современных линейных крейсера, «Дюнкерк» и «Страсбург», созданные как противовес немецким «Шарнхорсту» и «Гнейзенау», которые доказали свою разрушительную силу в сражении с британцами у берегов Норвегии. Нельзя было позволить «Дюнкерку» и «Шарнхорсту» попасть в руки немцев. Французский командующий, вице-адмирал Марсель Жансуль, привел флот в боевую готовность, сообщив, что настороженно относится к британцам. По мнению адми рала Паунда, только «внезапное нападение на рассвете и без предупреждения» позволит уничтожить французский флот в Мерс-эль-Кебире. Но это был неприемлемый вариант. Многие офицеры Королевского флота были шокированы этим предложением; всего неделю назад французы были их товарищами, и они даже не могли думать о том, чтобы открыть по ним огонь без предупреждения. Итак, перед вице-адмиралом Соммервиллом стояла одновременно и трудная и деликатная задача; Черчилль назвал ее «одной из самых противоречивых и трудных задач, которую когда-либо получал британский адмирал».

Соединение, которым командовал Соммервилл, прибыло в Мерс-эль-Кебир 3 июля утром, в начале десятого. В его состав входили линкоры «Валиант» и «Резолюшн», старый, внушавший ужас линейный крейсер «Худ»[274], одиннадцать эсминцев и авианосец «Арк Ройал».

Соммервилл направил адмиралу Жансулю четыре предложения, предоставив право выбора:

1. Увести корабли в английские порты и продолжать сражаться вместе с Англией.

2. Направиться в один из английских портов.

3. Направиться в какой-либо французский порт в Вест-Индии, где корабли можно передать под охрану Соединенных Штатов до конца войны.

4. В течение шести часов потопить свои корабли.

Послание Соммервилла заканчивалось словами: «У меня есть приказ правительства Его Величества использовать все необходимые силы для предотвращения попадания Ваших кораблей в руки немцев или итальянцев»[275].

Переговоры продолжались в течение восьми часов. Жансуль утверждал, что ни при каких обстоятельствах не позволит захватить свои корабли нацистам, которые до сегодняшнего дня были их общими врагами. Однако, получив ультиматум, Жансуль решил защищаться всеми имеющимися в его распоряжении средствами. Соммервилл радировал в Лондон, что французы не выказывают признаков выхода из гавани в море. Черчилль через адмиралтейство передал Соммервиллю, что он должен выполнить возложенную на него задачу, какой бы неприятной она ни была. Соммервилл насколько возможно оттягивал развязку, сообщая в адмиралтейство, что французы ждут распоряжений от своего правительства и что у него проблемы с минированием. Но, поскольку день подходил к концу, он понял, что французский адмирал тянет время. Британская разведка перехватила сообщение нового французского правительства в Мерс-эль-Кебир. Дарлан приказал Жансулю ответить «силой на силу». Он информировал немцев о происходящем и сообщил Жансулю, что к нему направляются все французские корабли, находившиеся в Средиземном море. Адмиралтейство радировало Соммервиллу: «Быстро уладьте вопрос, или Вам придется иметь дело с французским подкреплением»[276].

В 17:55 британский адмирал отдал приказ открыть огонь. Через десять минут взорвался один французский линкор, а другой выбросило на берег. «Дюнкерк», севший на мель, добили бомбардировщики с авианосца Арк Ройал; погибли 1250 французских моряков. Спастись удалось только «Страсбургу», который скрылся в сгущавшейся темноте[277].

Мерс-эль-Кебир стал кульминацией почти восьминедельного растущего разочарования и недоверия между бывшими союзниками. Правительство Петена было вне себя от гнева. Дарлан поклялся отомстить. Пьер Лаваль, министр иностранных дел в правительстве Виши, чья потускневшая звезда восходила над Виши, призвал объявить войну Англии. Бодуэн осудил действия Великобритания и возложил ответственность за войну на англичан. Петен прервал дип ломатические отношения с Великобританией, и началась долгая печальная эпопея сотрудничества его Etat Français – Французского государства – с немцами. Некоторые французские военные корабли, включая линкор «Ришелье», нашли убежище в Дакаре; три линкора, семь тяжелых крейсеров, шестнадцать подводных лодок, восемнадцать эсминцев и дюжина торпедных катеров, почти третья часть довоенного французского флота, пришли на морскую базу в Тулон. Там в течение двадцати девяти месяцев флот стоял на якоре.

Операция в Мерс-эль-Кебире вызвала в Англии бурное ликование. По данным опроса Гэллапа, в поддержку премьер-министра высказались 89 процентов граждан – Чемберлен достиг максимума в 69 процентов. С наполеоновских времен не было столь сильной франкофобии. Сразу по окончании операции в Алжире Великобритания узнала, что правительство Виши отменило обещание Рейно относительно отправки 400 летчиков люфтваффе в Великобританию, вместо этого вернув их Германии. Выступая в палате общин, Черчилль сказал: «Я оставляю судить о наших действиях парламенту. Я оставляю это стране, и я оставляю это Соединенным Штатам. Я оставляю это миру и истории»[278].

После этих слов все члены палаты вскочили с мест, долго и бурно выражая свое одобрение. Джок Колвилл написал в дневнике: «Он подробно рассказал о событиях в Оране, и палата слушала затаив дыхание. Раздавались удивленные возгласы, но было ясно, что палата единодушно одобряла [операцию в Алжире]». Хью Далтон написал: «Когда он закончил, мы намного громче и дольше аплодировали, чем ему, Чемберлену или кому-то еще, за время войны». По словам Гарольда Николсона, «сначала огорченная палата молча слушала об этом ужасном нападении, но речь Черчилля взбодрила ее. Последние слова были встречены овацией, и слезы катились по щекам Черчилля, когда он вернулся на свое место»[279].

Любопытно, что самые горькие слова прозвучали в адмиралтействе. Все адмиралы, принимавшие участие в операции «Катапульта», согласились с Каннингемом, что нападение было «актом чистейшего предательства, столь же неразумным, сколь ненужным». Но они так и не поняли, что операция в Мерс-эль-Кебире была не просто военной акцией. Достигнутая Черчиллем цель была намного значительнее. Позже он попытался объяснить ее Корделлу Халлу, который считал операцию «трагической ошибкой». По словам Халла, Черчилль сказал ему, что, «поскольку многие люди во всем мире были убеждены, что Великобритания собирается капитулировать, он хотел этим действием показать, что она по-прежнему нацелена на борьбу»[280].

Это было главным. Чуть больше чем за два года нацисты завоевали или подчинили Австрию, Чехословакию, Польшу, Данию, Норвегию, Бельгию, Голландию, Люксембург и Францию, причем не затратив особых усилий. Миллионам людей сопротивление казалось бессмысленным, даже убийственным. 15 мая американский посол Джозеф Ф. Кеннеди сказал Рузвельту, что Великобритания выдохлась, конец наступит скоро; он считал, что через месяц немцы будут в Лондоне. Народ Великобритании думал иначе. В мае опрос общественного мнения, проведенный Институтом Гэллапа, показал, что 3 процента считали, что могут проиграть войну, – к концу июля процент был столь незначительным, что о нем не стоило и говорить. В письме королеве Марии король сказал за свой народ: «Лично я чувствую себя счастливее теперь, когда у нас нет союзников, с которыми надо быть вежливыми и потакать им». Хотя за границей полагали, что его королевство обречено, в самой Великобритании после операции в Мерс-эль-Кебире с разговорами о капитуляции было покончено. Больше всего премьер-министра беспокоило мнение Вашингтона. К его огромному облегчению, Рузвельт одобрил операцию «Катапульта», считая, что, если был один шанс из тысячи, что французские военные корабли могут попасть в руки немцев, нападение оправданно. Спустя семь месяцев Гарри Гопкинс, прибывший в Лондон в качестве эмиссара Рузвельта, сказал Колвиллу, что «Оран убедил президента Рузвельта, несмотря на противоположные мнения, что британцы продолжат бороться, как обещал Черчилль, в случае необходимости в течение многих лет, в случае необходимости в одиночку»[281].

Большинство, включая Гитлера, считали, что заявление Черчилля о борьбе в одиночку применимо только к защите Англии. Но Черчилль собирался не только защищать свой остров, но и вести борьбу с Гитлером. В ближайшие месяцы он неоднократно говорил британцам, что, для того чтобы одержать победу в войне, Гитлер должен одолеть Остров. На самом деле Черчилль знал, что, для того чтобы победить, у Гитлера есть другой путь – в другом месте, – который не требует обязательного вторжения в Англию. Это было место, которое давало Черчиллю наилучшую возможность вести борьбу с союзником Гитлера и, если бы Гитлер пришел на помощь своему союзнику, с самим Гитлером. Когда тем летом британцы всматривались в море и небо над головой, Черчилль смотрел намного дальше, туда, где решится исход войны: этим местом, по его мнению, было Средиземное море.

В стратегическом отношении Средиземное море имело для Черчилля такое же значение, как для древних греков, а теперь и для Муссолини. Позже Черчилль назвал Средиземноморье «поворотом судьбы», изменившим ход войны. Это понимали многие в немецком Верховном командовании ВМФ и люфтваффе. Несколько позже тем летом главнокомандующий германскими ВМС, гроссадмирал Эрих Редер, в личной беседе сказал Гитлеру, что «британцы всегда считали Средиземноморье центром своей мировой империи». Редер считал необходимым вытеснить англичан из Средиземноморья, что приведет к отделению Англии от ее империи и вынудит Лондон прийти к соглашению, если раньше подводная блокада не поставит Великобританию на колени. У Черчилля было такое же мнение. Но только он видел в Средиземноморье не опасность, а возможность, единственную возможность для Великобритании перейти в наступление на море, в воздухе и на суше. Что он и собирался сделать. Суть его военной стратегии заключалась в следующем: защищать Англию; обороняться и нападать в Средиземноморье[282].

Со времен цезарей господство в Средиземноморье – mare nostrum[283] – имело чрезвычайное важное значение для безопасности Италии.

Средиземноморье между Сицилией и Триполи, расстояние приблизительно 300 миль, было для Рима тем же, чем Ла-Манш и северо-западные подступы к Лондону. Мальта, британское владение с 1814 года и база Королевского флота, стоит на морских путях из Италии в ее североафриканские колонии. Главный остров, Мальта, 95 квадратных миль третичного известняка, поднимается из моря в 100 милях к югу от Сицилии и приблизительно в 200 милях к северо-востоку от Триполи. Ближайшая британская морская база, в Александрии, расположена почти в 1000 миль к востоку, Гибралтар – в 1100 милях к западу. Когда капитулировала Франция, парк истребителей, базировавшихся на Мальте, состоял всего лишь из трех маломощных бипланов «Глостер Гладиатор», которым пилоты дали имена «Вера», «Надежда» и «Милосердие». Четвертый «Глостер Гладиатор» был разобран на запасные части. Гибралтар и Суэцкий канал – главные ворота в Средиземноморье, а Мальта со времен Нельсона была ключом к свободному морскому пути. Гавань Валлетты была единственным британским глубоководным портом между якорной стоянкой в Гибралтаре и Александрией и, следовательно, чрезвычайна важна для Королевского флота, почти так же, как Скапа-Флоу, гавань в Шотландии и главная база флота метрополии.

Но англичане, ожидая как минимум воздушные атаки, если не полномасштабное наступление итальянского флота на Мальту, перевели свои военные корабли с морской базы Валлетта в Александрию для оказания помощи в защите Восточного Средиземноморья. Муссолини предпринял первый воздушный налет на Мальту 11 июня и с тех пор не оставлял ее в покое; он понимал необходимость установления контроля над морем. Его флот, в состав которого входили шесть линкоров, девятнадцать крейсеров, сотня малых и вспомогательных кораблей и более сотни подводных лодок, был больше германского флота и британских флотов в Гибралтаре и Александрии, вместе взятых. Мальта занимала настолько важное место в военной стратегии Черчилля, что в 1940 году он заявил военному кабинету, что если необходимо урезать средства на бетон, используемый для строительства береговых защитных сооружений, то только не за счет трех позиций: Родного острова, Гибралтара и Мальты. Муссолини и Черчилль (и гроссадмирал Редер) знали, что, если Британия лишится Мальты, Средиземное море станет итальянским и британцы распрощаются с Гибралтаром и Суэцким каналом. Муссолини шел своим путем; в любом случае он и его командующие ВМФ хотели оставаться на виду[284].

Италия, как и Великобритания, была имперской морской державой. Ее важнейшие колониальные владения, Киренаика и Триполитания, были всего в двух днях плавания от Сицилии. Итальянский торговый флот, под защитой итальянского военно-морского флота, был единственным источником снабжения этих колоний, которые, в свою очередь, кормили Италию. 10 июня 1940 года, в день, когда Муссолини вонзил кинжал во Францию, итальянский торговый флот (общим водоизмещением 3,5 миллиона тонн) занимал пятое место в мире после Великобритании (18 миллионов тонн), США (12 миллионов тонн), Японии (5,5 миллиона тонн) и Норвегии (4,8 миллиона тонн). Более трех четвертей норвежского флота – тысяча судов находились в море, когда в апреле немцы напали на Норвегию, – ушли в Великобританию. Поспешность, с которой Муссолини влез в гитлеровский военный вагон, привела к одному из наименее известных, но самых существенных поражений на море за всю войну. 11 июня, на следующий день после вторжения Муссолини во Францию, его торговый флот сократился на 35 процентов, когда 220 итальянских грузовых судов и танкеров были захвачены в нейтральных портах по всему миру. Муссолини не сумел вернуть торговый флот домой перед тем, как совершил предательство по отношению к Франции. Он не смог восполнить потерю. В этом Черчилль видел свой шанс. Он думал, что итальянцы нанесут удар по Каиру из Ливии, но в то же время считал, что Муссолини, лишившись столь значительной части своего торгового флота, больше не сможет защищать свои африканские колонии. Спустя два дня после Дюнкеркской операции и за четыре дня до нападения Муссолини Черчилль передал записку в министерство авиации: «Крайне важно нанести удар по Италии в тот момент, когда вспыхнет война». В начале осени, выступая в палате общин, Черчилль сказал: «Сеньор Муссолини имел некоторый опыт, который не помог ему в тот момент, когда он решил, что безопасно и выгодно нанести предательский удар раненой, обессиленной Французской Республике»[285].

Вопрос о возможности нацистского нападения на остров был впервые поднят 20 мая на заседании Комитета обороны, когда вражеские танки, заняв Амьен и Абвиль, вышли к побережью Ла-Манша. После короткого обсуждения – разговор шел в основном о нехватке стрелков и винтовочных патронов – приняли решение разместить восемь солдат с ручными пулеметами «Брэн»[286] на Уайтхолле, в том числе у входа в «номер 10», и двоих на арке Адмиралтейства.

От них была бы польза только в том случае, если бы немцы хлынули из Букингемского дворца и с Трафальгарской площади. Три дня спустя печальные известия из портов на Ла-Манше заставили заняться более реалистичным планированием. Черчилль предупредил премьер-министров доминионов о возможности «скорого мощного наступления» на Англию и приказал начальникам штабов продумать «способы борьбы с танками противника» – он предложил наземные мины. К тому времени эта проблема считалась весьма серьезной. Мартин Гилберт пишет: «Вторжение было теперь основной проблемой тех, кто был в центре военной политики. К концу июня в головах англичан, похоже, не осталось ни одной мысли, кроме этой». Айронсайд написал в дневнике: «Люди измучены ожиданием нападения». Французы уже сдались итальянцам. Разведчики ВВС Великобритании сообщали о том, что в портах Бельгии и Северной Франции скапливаются баржи, лихтеры и паромы, и на Уайтхолле было известно, что нацисты на другой стороне Ла-Манша пели: «Мы плывем против Англии»[287].

В палате общин Черчилль впервые обратился к вопросу, связанному с защитой от вторжения, 4 июня, в день завершения Дюнкеркской операции. Даже несмотря на то что в то время Британии было не позавидовать, Черчилль говорил о наступлении, а не об обороне: «На задачу защиты нашего дома от вторжения, конечно, сильно влияет тот факт, что в настоящий момент мы имеем на Острове гораздо более мощные вооруженные силы, чем когда-либо в этой войне или в прошлой. Но это не будет длиться вечно. Мы не должны довольствоваться оборонительной войной… Мы должны заново сформировать британские экспедиционные силы… Этот процесс идет полным ходом; но пока мы должны вывести нашу оборону на такой уровень организации, при котором потребуется наименьшее возможное количество войск для оказания эффективной защиты и при котором будут осуществимы наиболее мощные наступательные действия. Этим мы сейчас занимаемся»[288].

Спустя три недели в письме южноафриканскому премьер-министру Яну Смэтсу[289], преданному британскому союзнику, Черчилль совершенно ясно высказывает мысли о наступлении: «Очевидно, нам придется прежде всего отразить вторжение в Великобританию и доказать свою способность продолжать усиление нашей военно-воздушной мощи. Доказать это можно лишь на практике».

Черчилль высказывает предположение, что Гитлер может повернуть на Восток, в Россию, и, возможно, так и поступит, «даже не пытаясь вторгаться к нам». И далее: «Наша большая армия, которая создается сейчас для обороны метрополии, формируется на основе наступательной доктрины, и, возможно, в 1940 и 1941 годах представится возможность для проведения крупномасштабных десантных операций»[290].

Но пока он мог нападать на Гитлера только с помощью слов. Его самый красноречивый вызов был брошен нацистам на следующий день после того, как французы сложили оружие. Его речь продолжалась тридцать шесть минут, которые потребовались на прочтение двадцати трех страниц машинописного текста. Он предвидел кульминацию:

«Битва, которую генерал Вейган называл битвой за Францию, закончена. Я полагаю, что сейчас начнется битва за Англию. От исхода этой битвы зависит существование христианской цивилизации. От ее исхода зависит жизнь самих англичан, так же как и сохранение наших институтов и нашей империи. Очень скоро вся ярость и могущество врага обрушатся на нас, но Гитлер знает, что он должен будет либо сокрушить нас на этом острове, либо проиграть войну. Если мы сумеем противостоять ему, вся Европа может стать свободной и перед всем миром откроется широкий путь к залитым солнцем вершинам.

Но если мы падем, тогда весь мир, включая Соединенные Штаты, включая все то, что мы знали и любили, обрушится в бездну нового Средневековья, которое светила извращенной науки сделают еще более мрачным и, пожалуй, более затяжным.

Обратимся поэтому к выполнению своего долга и будем держаться так, чтобы, если Британской империи и ее содружеству наций суждено будет просуществовать еще тысячу лет, люди сказали: «Это был их звездный час»[291].

Эдвард Р. Марроу сказал о Черчилле: «Теперь для него настал час мобилизовать английский язык и отправить его в бой».

Создалось впечатление, словно звонит огромный колокол, призывая англичан пожертвовать всем ради сохранения чести, защищая родную землю и западную цивилизацию. Мир за пределами империи остался глух к этому призыву. Хотя у слушателей и в то время, и впоследствии создалось впечатление, что он говорил о храбрости англичан англичанам, но это было не так. Черчилль старательно подбирал слова. Он сказал, что через тысячу лет люди скажут, что это был звездный час Британской империи, а не Англии. Гитлер заявил, что его рейх просуществует тысячу лет; Черчилль потребовал того же для своей империи. Каждый считал, что выжить может только одна империя. Ни один не рассматривал возможность гибели обеих империй. Тем летом Великобритания воевала в Европе в одиночку – доминионы и колонии были слишком отдалены, чтобы предложить существенную помощь, но империя, в состав которой входила четверть населения земли, активно поддерживала Родной остров. Однако империя – в том числе Индия, Южная Африка, Австралия и Новая Зеландия – не могла реагировать достаточно быстро и обеспечить достаточным количеством войск, чтобы помешать Гитлеру. В Британии была всего одна канадская дивизия, отозванная из Франции.

Американцы испытывали сочувствие, но были настроены пессимистически, и вдохновенные слова Черчилля не произвели впечатления на политических лидеров в Америке и на континенте. Франклин Рузвельт, готовившийся к переизбранию в стране, настроенной против вступления в войну, не собирался говорить или делать то, что могло показать, что он поддерживает Черчилля и Британскую империю. «Для тех, кто не был немцами, – пишет биограф Алана Брука, – в то лето, похоже, был единственный способ спастись – мгновенная и безоговорочная капитуляция, а для тех, кто медлил, единственный удел – верная и неминуемая гибель». Гитлер действительно верил, что война закончена. Он уже провел парад победы у Бранденбургских ворот, в котором приняли участие новобранцы 218-й пехотной дивизии. 40 из 160 дивизий вермахта были демобилизованы, и фюрер составлял мирный договор, будучи уверен, что британцы подпишут его, понимая, что в противном случае их ждет полное уничтожение[292].

Некоторые англичане подписали бы этот договор. Таким образом, существовала альтернатива гитлеровскому желанию «сломить этот остров». В телеграмме Рузвельту от 20 мая Черчилль говорит о возможности мирных переговоров с Гитлером, которые будут вынуждены вести его преемники в состоянии «чрезвычайного отчаяния и беспомощности». Он опять упоминает о такой возможности в телеграмме Рузвельту от 15 июня, высказывая предложение, что Гитлер хочет только согнуть Великобританию и «если сопротивление здесь будет сломлено, но в борьбе может наступить такой момент, когда нынешние министры уже не будут управлять делами и когда можно будет получить очень легкие условия для Британского острова путем превращения его в вассальное государство гитлеровской империи. Для заключения мира будет, несомненно, создано прогерманское правительство, которое может предложить вниманию потрясенной и голодающей страны доводы почти неотразимой силы в пользу полного подчинения воле нацистов».

Этого допустить было нельзя. Ватикан призвал к мирному урегулированию конфликта, и 1 августа король Швеции Густав V, старейшина европейских монархов (и источник большей части железной руды Гитлера), написал письмо королю Георгу VI с предложением встретиться, чтобы «обсудить возможность заключения мира». Некоторые англичане, считавшие Уинстона «ненормальным», думали, что это предложение заслуживает обсуждения. Мюнхенцы все еще пользовались большим влиянием, особенно в истеблишменте. И конечно, Галифакс. Агентство United Press сообщило, что он призвал «канцлера Гитлера сделать новое, более великодушное мирное предложение». Р.О. Батлер, заместитель министра иностранных дел Галифакса, был активным сторонником мирных инициатив короля Густава. Согласно Бьерну Притцу, в то время шведскому послу в Лондоне, 7 июня, когда премьер-министр предпринял очередную попытку укрепить решимость французов, Батлер сказал Притцу, что «негибкость» Черчилля в отношении Третьего рейха «не играет решающей роли». Он не видел причины, почему нельзя сейчас закончить войну компромиссным миром, если немецкие условия будут приемлемыми, и заверил шведа, что британская политика будет руководствоваться «не бравадой, а здравым смыслом»[293].

Узнав об этом, премьер-министр направил в министерство иностранных дел гневное послание, в котором подверг резкой критике «теплохладность» Батлера, – Батлер, хныча, возражал, что его неправильно поняли, – и вновь заявил о решимости правительства «бороться до конца»[294].

Черчилль сказал королю, что «появление недостойного короля Швеции, после того как он предал Финляндию и Норвегию и находится полностью во власти немцев… особенно неприятно». Король согласился со своим премьер-министром. Георг VI уловил настроение своего народа; в дневнике он написал: «Как мы можем сейчас говорить о мире с Германией после того, как они захватили и деморализовали народы стольких европейских стран? Пока Германия не готова жить в мире с соседями, она всегда будет представлять угрозу. Мы должны избавиться от ее воинственного духа, ее орудий войны и людей, наученных пользоваться ими»[295].

Впоследствии англичане, так же скептически относящиеся к политическим деятелям, как Бернард Шоу и Малькольм Маггеридж, сошлись во мнениях, что если бы летом 1940 года премьер-министром был бы любой другой, но не Черчилль, то Великобритания договорилась бы о перемирии с Гитлером. Шведский посол в Лондоне сообщил в Стокгольм, что несколько влиятельных членов парламента повторяли слова Батлера. Два посла его величества – Хор в Мадриде и лорд Лотиан в Вашингтоне – старались установить контакты с коллегами-нацистами, готовясь к дипломатическим «беседам».

В парламенте самым известным капитулянтом был Ллойд Джордж, премьер-министр Великобритании в годы Первой мировой войны. Старый валлиец, завидовавший Черчиллю, отказался войти в его правительство. Он планировал занять кресло премьер-министра и обратиться к противнику с просьбой о перемирии. «Я убежден, – сказал он, выступая в палате (и его мягкий голос звучал убедительно), – что правительство должно принимать во внимание любые мирные предложения… обсудить тех, кто стал причиной всех проблем нескольких последних лет». Он обнародовал свою точку зрения 28 июля в Sunday Pictorial: «Я предвидел нависшую катастрофу».

Если бы к его совету прислушались, продолжил он, это привело бы «к лучшему пониманию между рассерженными народами… и переустройству на мирный лад. Я хочу сказать, что в то время ситуация для обсуждения соответствующих условий была более благоприятной, чем сегодня, и, вероятно, будет через несколько недель»[296].

В Берлине Ллойд Джордж всерьез рассматривался в качестве возможного главы марионеточного правительства. Немецкие психологи уверяли фюрера, что Ллойд Джордж отражает настроения, царившие в Великобритании. Но ни он, ни Батлер, ни информаторы шведского посла больше не шли в ногу со своими соотечественниками. Каждый грамотный лондонец, похоже, читал книгу Guilty Men. Автор, скрывавшийся под псевдонимом Cato[297], обвинил пятнадцать тори, в их числе Болдуина, Чемберлена, Галифакса и Хора, в пренебрежении нуждами обороны Англии.

Казалось, все англичане с презрением относились к любым предложениям о переговорах; в старой британской армии таких людей называли «несговорчивыми». Том Джонс, бывший заместитель министра, написал из Кливленда: «Все готовы к призыву на военную службу для выполнения любых обязанностей, и самое обидное, что мы не можем использовать всех»[298].

Падение Франции не только не лишило их мужества, но на самом деле подняло их боевой дух.

Своим энтузиазмом Черчилль заразил все королевство. Дюнкерк был поражением, но англичане увенчали его лаврами победы. Они всегда знали, что, в каком бы отчаянном положении они ни оказались, преимущество будет на их стороне. Они вспомнили старое правило: «Англия всегда проигрывает все сражения, кроме последнего». Они напоминали друг другу, что являются потомками англичан, которые, согласно Маколею, «зажгли костры от Эддистона до Берика, от Линна до залива Милфорд, предупреждая о приближении испанской армады, не падая духом и наблюдая, без страха, за мерцающими кострами Наполеона в Булони»[299].

Дороти Ли Сэйерс написала:

Продавцы газет писали мелом на стенах своих киосков: «Мы в финале – играем на родной земле». Сомерсет Моэм, наконец достигший Ливерпуля, увидел, что люди не впали в уныние после разгрома французов, наоборот, все уверенно говорили, что «это не имеет значения; мы можем в одиночку расправиться с джерри»[301], «страх перед вторжением? Нет и тени страха. Мы разобьем их. Это, конечно, займет время, но ничего, мы выстоим».

«Это была уже не та Англия, из которой я уехал несколько недель тому назад, – сделал вывод Моэм. – Она стала более решительной, более энергичной и более сердитой. Уинстон Черчилль вселил в народ свою непоколебимую решимость»[302].

В The New Yorker Молли Пэнтер-Доунес охарактеризовала общественный настрой как «разумно-решительный». 22 июня она пишет: «Отдельного англичанина, похоже, особенно не впечатлил тот факт, что теперь нет ничего между ним и военной машиной, какой еще никогда не видел мир. Возможно, это отсутствие воображения; а может, опять все та же твердая решимость, которая иногда приводит к героическим событиям, таким как Дюнкерк». К концу лета ее саму, похоже, подхватила буря эмоций. «Обычный человек великолепен в такие мгновения, как это», – написала она, и спустя две недели: «Не перестает удивлять спокойствие обычного человека». Она, как и Моэм, наконец поняла, что причина растущей решимости народа в новом премьер-министре. Она процитировала Times, которая на протяжении десяти лет продолжала считать Черчилля несостоятельным: «Господин Черчилль по-прежнему, в некоторых отношениях, сам по себе», – и заметила: «Эта одинокая личность продолжает внушать преданность и уверенность всем классам, что удавалось только великому Уильяму Питту[303] в 1759 году, в «год побед». Англия, казалось бы, нашла своего судьбоносного человека в тот критический момент, когда ее доброжелатели начинали опасаться, что судьба катится под уклон. Выдающийся лидер и решимость выдающегося народа вернули надежду и достоинство обществу, давно испытывавшему в них недостаток»[304].

Летом, после падения Франции, англичане в любой момент ожидали появление немецкой армии – и с моря, и с воздуха. В прошлом году немцы появились на польской границе; весной этого года, – на побережье Норвегии; в мае – прошли через Арденны; упали с неба в Роттердаме. Вот почему британцы считали, что находятся в смертельной опасности, и продолжали так считать, с разной степенью тревоги, до конца лета 1942 года. Черчилль, в свою очередь, полагал, что немцы могут прийти, и требовал соблюдать необходимую осторожность в случае их появления, но он не верил – ни тем летом, ни летом следующего года – что они придут. Вскоре после капитуляции Франции он сказал Колвиллу: «Гитлер должен вторгнуться и потерпеть неудачу. Если он потерпит неудачу, то двинется на Восток [в Россию]»[305].

Это заявление, может и не самым лучшим образом сформулированное, выражает основную мысль: Гитлер попытается вторгнуться в Англию и потерпит неудачу или выступит против своего партнера Иосифа Сталина. Исходя из этих соображения, в конце июня Черчилль пишет письмо Сталину в надежде установить с маршалом такие же отношения, какие он установил с Франклином Рузвельтом. Он передает письмо своему новому послу в Москве сэру Стаффорду Криппсу, социалисту; по мнению Черчилля, это назначение должно было произвести положительное впечатление на Сталина.

Проблема, объяснил в письме Черчилль Сталину, состоит в том, угрожают ли «притязания Гитлера на гегемонию в Европе интересам Советского Союза». Англии, конечно, угрожали. Черчилль признал, что отношениям между Лондоном и Москвой «мешают взаимные подозрения» (удивительно сдержанное высказывание), но теперь, в силу географического положения – они «не в Европе, а на ее оконечностях», – могут с двух сторон оспорить попытки на установление господства над Европой. На протяжении всей жизни Черчилля согревала мысль, что Великобритания была частью Европы, но не «в» Европе. Он не находил ничего смешного и не соответствующего действительности в газетном заголовке: «НА ЛА-МАНШЕ ТУМАН – КОНТИНЕНТ ОТРЕЗАН». Гитлер действительно отрезал континент. У Великобритании две цели, написал Черчилль Сталину, «спасти себя от нацистского господства» и «освободить остальную Европу» от нацистского господства. Письмо должно было убедить и успокоить Сталина. Однако он не ответил. Криппс сообщил, что Сталин, прочитав письмо, назвал клеветническим заявление о территориальных притязаниях Германии и выразил уверенность, что Германия не представляет опасности для России. После ухода Криппса Сталин приказал министру иностранных дел Вячеславу Молотову позвонить в Берлин и передать содержание разговора с Криппсом, жест, предназначавшийся для того, чтобы напомнить Гитлеру об искренних дружеских чувствах Сталина[306].

Черчилль не умел читать мысли Гитлера; о своих намерениях сокрушить большевистский Советский Союз Гитлер сообщил в своей автобиографии Mein Kampf. С не вызывающей сомнений откровенностью он написал: «Эта гигантская империя [Россия] на Востоке созрела для распада. Конец еврейского господства в России будет также концом России как государства». У Гитлера, в свою очередь, не было необходимости пытаться читать мысли Черчилля; он читал переписку. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в середине июля Гитлер сказал своим военачальникам, что «надежды Британии связаны с Россией и Америкой». Он был прав. Гитлер заметил, что Великобритания «встала на ноги частично благодаря надеждам, связанным с Россией. Следовательно, заявил он, «если Россия будет разгромлена, Англия потеряет последнюю надежду… В соответствии с этим рассуждением Россия должна быть ликвидирована. Срок – весна 1941 года»[307].

Его уверенность относительно Германии и России была достигнута благодаря удачному сочетанию холодной логики и интуиции. Таким был его подход ко всем проблемам. Решением какой бы проблемы Черчилль ни занимался, будь то геополитические проблемы, такие как континентальная гегемония или Средиземноморский театр, он всегда рассматривал ее с точки зрения художника; целое больше, чем сумма его частей. Он понимал, насколько важны детали и какое влияние они оказывают на стратегические проблемы в целом, и требовал серьезно вникать во все подробности. Самые очевидные и простейшие факты указывали на наличие стратегических проблем. Один факт, которым зачастую пренебрегают, рассказывая о летних месяцах 1940 года, лежал в основе планирования Черчилля на случай немецкого вторжения: день делился на дневные и ночные часы. Битва за Британию часто представляется как «битва за превосходство в воздухе». На самом деле это была битва за превосходство в воздухе в светлое время суток. Все менялось после наступления темноты. Ночные бомбардировщики – британские и немецкие – летали не опасаясь истребителей и не испытывая особого страха перед зенитным огнем, но поступались точностью наведения. Истребители поднимались в воздух только при полной луне, или почти полной, чтобы защищать свои бомбардировщики и высматривать самолеты противника. Армии могли маневрировать и сражаться ночью и днем. Но в конце июня немецкая армия была во Франции, в то время как британская армия – постепенно избавлявшаяся от хромоты – была в Англии. Черчилль, конечно, не мог знать, что немцы еще даже не рассматривали вторжение. Но он знал, что если они все-таки попытаются вторгнуться, то значительные силы могут прибыть на остров только по морю. Черчилль считал, что это маловероятно. Для того чтобы высадиться на рассвете, армада вторжения должна плыть ночью, а немецкие истребители в темное время суток не поднимались в воздух, и ночь принадлежала Королевскому флоту, самые большие корабли которого были оснащены радарами. Ночью Королевский флот мог, по усмотрению, охотиться на вражеские баржи и корабли. В записке Айронсайду от 7 июля Черчилль написал: «За исключением самых узких мест, было бы опасно и даже губительно бросать большую армию в морское сражение с нашими крупными вооруженными силами патрулирования»[308].

Черчилль информировал палату общин, что «военно-морской флот никогда не претендовал на то, что сможет помешать вторжению отрядов в 5—10 тысяч человек, неожиданно доставленных и высаженных в нескольких пунктах побережья темной ночью или туманным утром». Но они будут незамедлительно взяты в окружение подразделениями британской армии. Если они высадятся в Северной Англии или Шотландии, то окажутся в сотнях миль от Лондона, и в этом нет никакого смысла. Нет, немцы должны высадить неодолимую силу в пределах 100 миль от Лондона. Черчилль считал, что Гитлер – если он решит вторгнуться – попытается сменить британское правительство в Лондоне, заставив установить новое, более уступчивое правительство. Вермахт просто не в состоянии завоевать и оккупировать всю Великобританию, от Девона через Мидлендс до Шотландии, не потому, что немецкая армия испытывает недостаток в солдатах и танках, а потому, что Германии не хватит судов, чтобы просто попытаться перебросить такую огромную армию в Англию[309].

Если немцы предпримут попытку, Черчилль рассчитывал уничтожить их. 18 июня в парламенте он изложил суть своих идей: «Для того чтобы морская мощь проявила себя, особенно в современных условиях, силы вторжения должны быть крупными. Эти силы должны быть крупными, учитывая нашу военную мощь, чтобы вообще принести какую-либо пользу. Но если силы вторжения велики, тогда военно-морской флот сможет отыскать их, встретить и ударить по ним. К тому же следует помнить, что даже для пяти дивизий, как бы легко они ни были оснащены, потребовалось бы 200–250 кораблей, а при нынешней воздушной разведке и аэрофотосъемке было бы нелегко собрать такую армаду, выстроить ее и провести через море под мощным эскортом военных кораблей; весьма вероятно, что эта армада была бы перехвачена задолго до того, как она достигла побережья, и весь ее личный состав был бы потоплен в море или, в худшем случае, уничтожен вместе со своим снаряжением при попытке высадиться… Не должно возникнуть никаких трудностей ввиду нашего огромного превосходства на море»[310].

Прошлым летом у Гитлера хватило здравого смысла ввести свой торговый флот в Балтийское море, прежде чем напасть на Польшу, в отличие от Муссолини, поспешившего 10 июня напасть на Францию. Небольшой размер тоннажа германского торгового флота, приблизительно 1,2 миллиона тонн, был одним из четырех основополагающих фактов, на которых основывалась уверенность Черчилля в том, что, если немцы все-таки появятся в Англии, они потерпят поражение.

Первое. По оценке Черчилля, для того чтобы доставить на остров первую волну – 60–80 тысяч немецких солдат, потребуется почти 60 процентов германского торгового флота. Для доставки второй волны – 160 тысяч солдат, боеприпасы, танки и тяжелая артиллерия – потребуется намного больше судов, чем имеется в распоряжении Германии. Как было замечено, те же самые цифры, которые способствовали повышению оптимизма Черчилля, привели в смятение верховное командование ВМФ Германии.

Второе. У Германии не было специальных десантных кораблей для выгрузки танков и тяжелой артиллерии на необорудованный берег. Немцам требовалось захватить порт, чтобы выгрузить танки и оборудование. Если они зайдут в порт, то обнаружат, что британцы разрушили все портовые сооружения, заминировали вход в гавань, отрезав обратный путь, и на порт обрушится шквал огня британской артиллерии.

Третье. Позже Черчилль писал, что «мощь германских военно-воздушных сил, насколько нам было известно (а мы были хорошо информированы), не считая отдельных сосредоточений частей, превосходила по численности наши военно-воздушные силы в соотношении около 3:1. Хотя для борьбы с храбрым и искусным врагом условия были неравные, я все же был твердо уверен, что в нашем собственном небе, над нашей страной и над нашими водами мы сможем победить немецкую авиацию».

Четвертое. Королевский военно-морской флот был несравненно мощнее германского военно-морского флота. Почти тысяча «боевых кораблей вела постоянное бдительное патрулирование», написал Черчилль, и «уничтожить их могла только вражеская авиация, да и то лишь постепенно». Вторжение в Англию в 1940 году «требовало от немцев установления превосходства на море и в воздухе, а также огромных флотов специального назначения и большого количества десантных судов. Но превосходством на море обладали мы; господство в воздухе завоевали тоже мы; и, наконец, мы считали – и, как теперь выяснилось, вполне обоснованно, – что немцы не строили и не предполагали строить никаких специальных судов. Таковы были в основном мои идеи о вторжении в 1940 году». Тем не менее «следовало тщательно рассмотреть возможность вторжение через Канал, хотя и невероятную в то время»[311].

30 июня генерал сэр Эндрю Торн, командующий корпусом на юго-востоке Англии, сообщил Черчиллю, что, по его мнению, 80 тысяч немецких солдат будет высажено на побережье Кента, между Танет и Певенси, всего в 60 милях от Лондона. Черчилль, написал Колвилл, настроен «более оптимистично и считает, что флот отреагирует нужным образом». На тот случай, если немцам удастся ускользнуть от Королевского флота и добраться до берега, Черчилль приказал обеспечить максимально возможную защиту побережья в Восточном и Западном Суссексе, Кенте и Суррее. По его приказу были возведены защитные сооружения, доты и проволочные заграждения. Во время одной из инспекционных поездок Черчилль потребовал таблицы приливов и отливов и фаз Луны на ближайшие шесть недель. Он понимал, что все будет зависеть «от быстрого и решительного нападения на высадившиеся на побережье силы, проскользнувшие мимо охраны на море», которые должны «находиться в состоянии высокой мобильности, готовые нанести стремительный удар», и эсминцев Королевского флота, устанавливающих минные заграждения и обстреливающих побережье в ночное время. Колвилл отметил, что генерал Торн, солдаты которого, как ожидалось, примут на себя самый сильный удар, считал, что «левое немецкое крыло можно захватить в Эшдаунском лесу, но он не видел, что может помешать правому крылу наступать через Кентербери на Лондон». Этому могли помешать мобильность и творческий подход к решению тактических задач. Выживание зависело от гибкости, интуиции, находчивости и творческого воображения (кто-то скажет: эксцентричности), качеств, которые отсутствовали у многих английских генералов и, конечно, у предыдущего правительства. Но не у Черчилля[312].

Согласно сводкам Британского метеорологического бюро, в июне Ла-Манш был спокойным, небо ясным, температура воздуха порядка 15 градусов, и британцы – включая высокопоставленных военных чиновников – были уверены, что скоро появятся захватчики. Все это в их дневниках и письмах. 12 июня Гарольд Николсон написал: «Скорее всего, Франция капитулирует и мы подвергнемся бомбежке и вторжению». «К сожалению, погода по-прежнему прекрасная», – написал в начале июля Айронсайд. Теперь, когда у немцев есть «аэродромы в 25 милях от нашего побережья», заметил Исмей, «вероятность вторжения в Великобританию», похоже, «вопрос нескольких недель». Том Джонс, находившийся в Кливленде, заметил: «Высказываются предположения о вторжении. Куда ни пойдешь, везде доты, дорожные заграждения и полевые укрепления». «Предположения» было ключевым словом на протяжении нескольких недель[313].

Большинство британцев испытывали страх. Однако позже Черчилль написал: «Конечно, те, кто больше знали, меньше боялись». Эти слова были написаны спустя много лет, но они отражают его настроение в течение 1940 года. Его частные разговоры и записки министрам в течение лета и осени 1940 года служат доказательством его уверенности в благополучном исходе.

Вечерами первозданная темнота опускалась на затемненную Великобританию. Окна пригородных поездов были выкрашены в черный цвет. Водители ползли со скоростью 20 миль в час. Ориентирами для автомобилистов служили полосы, сделанные белой краской на лондонских фонарных столбах. Несмотря на это, часто случались столкновения велосипедистов с автомобилями, а пешеходы натыкались на фонарные столбы. С целью ввести в заблуждение вторгшихся врагов, в сельской местности убрали надписи и указатели на дорожных столбах и при въездах в населенные пункты, заодно сбив с толку местных жителей. В конце июня домовладельцы получили по почте официальные брошюры, в которых объяснялось, как себя вести, когда начнется вторжение. Почти ни у кого не было оружия, если не считать за оружие садовый инвентарь. Немецкие парашютисты, скорее всего, приземлились бы ночью. В речи, обращенной к Родной гвардии, премьер-министр заявил, что, если появятся нацистские парашютисты, «вы объясните им, что они приземлились не на птичий двор или кроличью ферму и даже не в загон для овец, а в клетку льва в зоопарке!»[314].

У Флит-стрит тоже нашелся совет. В Daily Express Бивербрук призвал сельских жителей дать достойный отпор немецким парашютистам. Daily Express озадачила многих, кто родился и вырос в более мирное время, указав, что любой молодой человек, умеющий играть в крикет, способен метать гранату. Вооружались гражданские лица, даже священнослужители, кто чем мог – в основном ружьями. Великобритания испытывала нехватку оружия. В ожидании винтовок из Америки члены Родной гвардии упражнялись на пиках, древках пик и метловищах. Женщинам объясняли, как делать коктейли Молотова; стариков учили, как выводить из строя танки – засыпать сахар в топливный бак или засовывать лом под траки.

В то время люди воспринимали войну как нечто личное, имеющее отношение непосредственно к каждому из них. В XXI веке гражданин не в состоянии противостоять современному ракетному оружию, но в 1940 году британец с оружием, даже примитивным, мог внести свой вклад в защиту острова. Если бы нацисты создали плацдарм для высадки десанта, то король Георг был готов возглавить движение Сопротивления. Король приказал оборудовать стрельбище в садах Букингемского дворца, где члены королевской семьи и конюшие ежедневно упражнялись в стрельбе из стрелкового оружия. Молодые принцессы ходили на занятия по учебным стрельбам вместе с родителями. Позже Клементина рассказала дочери, что у Елизаветы и Маргарет была «веселая жизнь, с множеством собак (хотя эти корги не слишком симпатичные) и пони [так!] и восхитительная мать». Восхитительная мать была метким стрелком. 10 июля Гарольд Николсон написал, что королева «сказала мне, что ее ежедневно обучают стрельбе из револьвера. Я выразил удивление, а она сказала: «Да, я не собираюсь сдаваться». Не могу описать, как она была великолепна… Мы победим. Я это знаю. У меня нет сомнений»[315].

Вторжение нацистов повлекло бы за собой немыслимое количество смертей. Это было время, когда при каждом расставании мужья и жены, матери и дети понимали, что, возможно, видятся в последний раз. Вита Сэквилл-Уэст написала: «Мы, должно быть, оба думаем, что можем уже никогда не встретиться». Николсон ответил: «Я совсем не боюсь… внезапной и достойной смерти. Чего я боюсь так это подвергнуться пыткам и унижениям»[316].

Пытки, безусловно, ждали тех, кто обладал специальными знаниями об обороне острова. Многие, не желая попадать в плен, имели при себе средства для совершения быстрого самоубийства. Спустя неделю после капитуляции Франции, когда правительство готовилось эвакуировать гражданских лиц из Кента и Суссекса, Николсон, в то время он работал в министерстве информации, написал Вите: «Думаю, что тебе следует носить с собой обычное канцелярское шило, чтобы при необходимости ты могла покончить с собой. Но как быстро и безболезненно принять смерть? Я спрошу у своих друзей докторов?» Спустя десять дней она написала мужу, что у нее есть свое средство. Вероятно, речь шла о яде, а не о шиле. Черчилль неоднократно клялся, что не сдастся живым; согласно Кэтлин Хилл, его «шилом» был цианид, спрятанный в колпачке авторучки, которую он всегда носил с собой»[317].

Британцы готовились, но точно не знали к чему – газ, вторжение, воздушная бомбардировка, парашютисты, все вышеупомянутое, вместе взятое? Они были готовы сражаться и умереть, но испытывали недостаток в боевых средствах. Войны ведут солдаты с оружием. В первые четыре недели после Дюнкерка у Великобритании было мало как солдат, так и оружия. Айронсайд, командующий войсками метрополии, включая ополчение, пытался организовать оборону острова. Он предложил «вооружить все население». 22 июня, в день подписания французами перемирия в Компьене, Айронсайд написал: «Даже самый надежный союзник начинает сомневаться, готов ли он [Черчилль] ко всяким случайностям, которые представляет себе. Я подумал об этом вчера, когда инспектировал бесконечную береговую линию в Восточной Англии»[318].

Никто не мог ничего знать заранее. На протяжении двух веков правительство его величества посылало войска во все уголки земного шара, в то время как в родной стране царил мир. Сражение при Куллодене, 16 апреля 1746 года, стало последней битвой на британской земле, когда армия герцога Камберлендского, сына короля Георга II, разбила армию претендента на британский престол, Красавчика, принца Чарли. Теперь, в июне 1940 года, страна казалась беззащитной. Гарольд Макмиллан вспоминал: «Мы остались не только в одиночестве, но еще и безоружные». Он, конечно, имел в виду армию, а не флот. Как отметил Черчилль, успех Дюнкеркской операции затмил тот факт, что солдаты оставили на французском берегу боеприпасы, свое оружие, артиллерийские орудия и танки. В Англии имелось вдвое меньше винтовок, чем требовалось для защиты острова. Эвакуация еще шла полным ходом, когда Соединенные Штаты согласились продать Великобритании – ключевое слово «продать» – 500 тысяч винтовок времен Первой мировой войны, 80 тысяч устаревших пулеметов, 900 гаубиц и 13 миллионов боеприпасов. Несмотря на круглосуточную работу британских заводов, им бы не удалось восполнить потери быстрее чем за три месяца, а возможно, и полгода. Тем не менее за две недели, с огромным трудом, удалось полностью оснастить две дивизии. Черчилль отдал приказ вернуть домой бригаду, томившуюся в течение многих недель в Северной Ирландии. Что касается Родной гвардии, то реалисты в вооруженных силах – включая А.Дж. П. Тейлора[319], служившего в Родной гвардии, – пришли к выводу, что если ополченцам даже удастся добраться в назначенные места сбора, то они будут уничтожены[320].

Черчилль сказал Колвиллу, что не испытывает никаких сомнений, готов на все, кроме бесчестных поступков. Был поднят вопрос относительно горчичного газа. Предполагалось, что немцы будут его использовать. Черчилль хотел их опередить. В записке Исмею он написал: «На мой взгляд, противнику нет никакой необходимости применять подобные меры. Он, конечно, примет их, если решит, что ему это выгодно». Были сделаны запасы иприта для распыления его с самолетов. Черчилль предложил «пропитать» газом побережье, и Колвилл написал в дневнике: «Полагаю, он не считает постыдным делом заражение немцев газом»[321].

Некоторые из его идей были довольно необычными. Он вспомнил, что елизаветинские англичане использовали против испанской армады «горящие корабли». Почему бы теперь не сделать нечто подобное? С началом боевых действий были уничтожены нефтехранилища на территории Франции, и сразу остро встал вопрос о заправке танков топливом. Дуврский пролив уже был заминирован. Допускалась возможность, что немцы могут надеть британскую униформу, и томми выдали новую униформу другого оттенка желтого. На крышках люков танковых башен нарисовали белой краской круги, в качестве опознавательных знаков для Королевских военно-воздушных сил. Военная разведка (ошибочно) считала, что люфтваффе могут высадить десант численностью 20 тысяч человек, и потому большие поля, даже засеянные, избороздили канавы длиной 400 ярдов. Все мосты в пределах 100 миль от Лондона подготовили к сносу[322].

Что касается Родной гвардии, то ей предстояло импровизировать. На важных перекрестках поставили канистры с бензином; идея состояла в том, чтобы, завидев приближающихся немцев, вылить бензин на дорогу, бросить гранату и спастись бегством. Из-за сложной конструкции взрывателя и трудоемкого процесса изготовления британские противотанковые мины не могли производить в необходимом количестве, поэтому вместо мин использовали формы для кекса, заполненные 8 фунтами TNT (тринитротолуол), с простейшим спусковым механизмом. Затем Черчилль вернулся мыслями к техническим нововведениям и научным проектам, которые будоражили его воображение. Он предложил разлить мазут в акватории порта и поджечь вражеские корабли. А нельзя ли проложить за дюнами трубопровод, к которому пустить горячий бензин и поливать им захватчиков? Можно, но что будет, если захватчики высадятся в другом месте или ветер понесет огонь и дым в сторону защитников, а именно это и случилось во время проверочных испытаний. Вот так обстояли дела в конце июня и в первых числах июля. В течение этого времени никто, в том числе и Черчилль, не знал, что немцы даже не приступали к составлению плана вторжения.

В адмиралтействе считали, что, по всей видимости, высадка вражеского десанта произойдет безлунной ночью, во время прилива, незадолго до рассвета. С началом нападения должны зазвонить церковные колокола по всей Англии. Высказывались самые разные предположения о сроках вторжения. 11 июля Гарольд Николсон написал в дневнике: «Они ожидают вторжение в эти выходные». И тут же добавил: «У меня нет ни минуты сомнения относительно этой войны. Я действительно верю, что везение Гитлера на этом закончится». 20 июля он заметил: «Полагаю, что Гитлер вторгнется в ближайшие несколько дней. У него есть для этого дела 6 тысяч самолетов… Мы знаем, что вторжение будет ужасным… Однако в воздухе витает некое приятное возбуждение». В действительности для этой операции немцы имели приблизительно 2500 бомбардировщиков, истребителей-бомбардировщиков и истребителей[323].

Сообщения в СМИ подвергались цензуре, побережье и военные объекты были запретной темой. Газеты больше не сообщали о прибытии и отбытии судов. Под запрет попал даже прогноз погоды: зачем сообщать врагу, какой будет погода в Суссексе на следующей неделе? Спустя два месяца Николсон все еще ожидал нападения. 13 сентября он написал: «Во Франции сосредоточено большое количество кораблей и барж, и понятно, что кабинет ожидает вторжение в любой момент». Айронсайд считал, что это случится 9 июля. 12 июля сэр Алан Брук написал в дневнике: «Предполагалось, что это будет день вторжения!» 14 июля Колвилл поделился с дневником: «Зловещее затишье… и, похоже, der Tag [день] не избежать». В этот день, по словам Колвилла, даже Черчилль не казался таким уверенным, как обычно. 22 июля сэр Алан Брук, который всего день назад был назначен командующим войсками метрополии вместо Айронсайда, войдя в зал заседаний военного кабинета, сказал, что ему, «по всей видимости, придется находиться рядом с премьер-министром, если начнется вторжение». Вечером, обедая с Черчиллем в «номере 10», Брук нашел, что Черчилль был «преисполнен удивительным мужеством, учитывая бремя, которое он несет». Черчилль, добавил Брук, «полон мыслей о будущем наступлении». В ближайшие пять лет эти слова в разных вариациях найдут свое отражение в его дневнике[324].

Обедая с тремя генералами в пятницу, 12 июля, Черчилль заявил, что в случае появления немцев ему бы хотелось, чтобы «отчаянно сражался каждый гражданин, и они сделают больше, если будут знать, что альтернатива – поражение». По словам Колвилла, в тот вечер Черчилль «довольно резко заметил, что в войну пощада дается не из-за сострадания, а чтобы не дать противнику сражаться до победного конца». В отличие от Франции, если бы на острове появились немцы, британские дороги не заполняли потоки испуганных беженцев (Черчилль называл их «беглецами»), поскольку бежать было некуда. Черчилль считал, что граждане будут сражаться, даже если у них будут только «косы и обломки кирпичей». Один из генералов заявил, что надо приказать населению оставаться дома, но Черчилль возразил, что они не подчинятся такому приказу. Затем, по словам Колвилла, Черчилль перешел к сути вопроса: «Он подчеркнул, что паника, вызванная вторжением (над которой мы прекратили насмехаться всего шесть недель назад), приносит огромную пользу: она способствует тому, что мы получаем лучшую атакующую армию, которая у нас когда-либо была, и сохраняет настрой каждого мужчины и каждой женщины на высоком уровне готовности. Поэтому он [Черчилль] не хочет ослабления тревоги и, хотя лично сомневается, что вторжение представляет собой серьезную угрозу, намерен создавать впечатление [о неотвратимости вторжения] и рассказывать о долгих и опасных вахтах и т. п., в своем воскресном радиообращении»[325].

В воскресенье, 14 июля, в день взятия Бастилии, спустя четыре дня после первого крупномасштабного сражения между люфтваффе и Королевскими военно-воздушными силами, Черчилль говорил со страной по Би-би-си. Британцы считали, что находятся в отчаянном положении, и Черчилль, как и обещал Колвиллу, не стал их разубеждать. Они понесли огромные потери во Франции и Фландрии. Их враг – самый жестокий в истории. Страны одна за другой были «разорваны на куски за несколько недель или даже дней чудовищной силой нацистской военной машины».

«Сейчас нам приходится сопротивляться одним и встречать все самое худшее, что только может сделать мощь и злобство тирана. Мы смиренны перед Богом, но мы осознаем, что служим ясной цели, и готовы защищать нашу родную землю против вторжения, которое ей угрожает. Мы боремся одни, но не только ради себя. Здесь, в Городе-убежище, который хранит свидетельства развития человечества и который имеет большое значение для всей христианской цивилизации, окруженном морями и океанами, где правит флот, защищенный с неба силой и преданностью наших летчиков, мы ждем, не страшась встретить надвигающееся нападение. Может быть, вторжение начнется сегодня. Может быть – на следующей неделе».

Затем последовали слова, которые выразили его чувства и подарили британцам частицу надежды: «А может, оно так и не будет предпринято. Но мы, все вместе, должны быть готовы встретить внезапный страшный удар, или – что, возможно, будет более трудным испытанием – мы должны приготовиться к долгой вахте. Но будь испытание суровым или длительным или и тем и другим, мы не будем искать пути к соглашению, мы не допустим никаких переговоров; мы можем проявить милосердие, но не будем просить о нем»[326].

Немецкая военная машина обладает «чудовищной силой, но теперь в Великобритании полуторамиллионная армия, более миллиона защитников-добровольцев и «более тысячи военных кораблей под английским военно-морским флагом, патрулирующих моря, флот способен легко переместиться на защиту любой части Британской империи, которой могут угрожать; он также может защищать нашу связь с Новым Светом, откуда, по мере усиления борьбы, идет все большая помощь». И нацисты должны знать, что «Гитлер еще не сталкивался с великой нацией, у которой сила воли была бы равна его собственной».

Если захватчик придет в Британию, он не увидит склонившегося в подчинении народа, как, увы, мы видели в других странах. Мы будем защищать каждую деревню, каждый поселок и город. В самом Лондоне, сражаясь за каждую улицу, мы истребим всю вражескую армию; мы лучше увидим Лондон в руинах и золе, чем прирученным и порабощенным.

Тем не менее, сказал он, пробираясь «через темную долину, мы видим впереди солнечный свет». Вы должны понимать, сказал Черчилль, что «все сейчас зависит от жизненной силы британской расы в любой части мира, от всех солидарных с нами народов и от всех благожелателей в любой стране, делающих все возможное днем и ночью, от тех, кто жертвует всем, кто бесстрашен и вынослив, на пределе своих сил, и до самого конца… Это война безвестных воинов; но давайте все будем бороться, не сомневаясь в нашей вере или долге, и тогда черное дело Гитлера будет выметено из нашего времени»[327].

Фюрер предположил, что вторжение не понадобится. После падения Франции он считал, что война закончилась. На Востоке его пакт со Сталиным гарантировал мирные отношения до тех пор, пока одна из сторон не нарушит его, то, что собирался сделать Гитлер сразу после достижения соглашения с англичанами. Гитлер, приказав демобилизовать сорок дивизий, сказал рейхсмаршалу Герману Герингу, что придется пересмотреть все планы относительно войны: он достигнет «взаимопонимания» (Ubereinkommen) с британцами. По правде говоря, он ожидал, что Лондон проявит инициативу. Гитлер сказал Дино Альфьери, итальянскому послу в Берлине, что «не может себе представить, чтобы кто-то в Англии по-прежнему всерьез верил в победу». Генерал-полковнику Францу Гальдеру, начальнику штаба Верховного командования сухопутных войск вермахта, он сказал, что «Англия в безнадежном положении. У них нет никаких шансов на успех». Его генералы были полностью согласны с ним. 30 июня Франц Йодль, начальник Штаба оперативного руководства Верховного командования вермахта, написал: «Окончательная победа Германии над Англией теперь только вопрос времени. Вражеские наступательные операции в крупных масштабах более невозможны»[328].

Фюрер предпочел прийти к соглашению, освободив вермахт от необходимости оборонять Западный фронт, когда напал на своего смертельного врага, Советский Союз. Он презирал Черчилля, но восхищался Британской империей; ее существование, по его мнению, имело важное значение для мирового порядка. (Все офицеры СС в обязательном порядке должны были посмотреть фильм «Ганга Дин»[329]; это пример, объяснил он, отношений между высшей и низшими расами).

Вот почему он был готов предложить Англии очень выгодные условия. Уверенный, что англичане понимают безнадежность своего положения, он отнесся к вызову Черчилля как к блефу и ожидал, что британцы в скором времени сами обратятся к нему. После четырехнедельного ожидания 19 июля, выступая в рейхстаге, он сделал первый шаг. После оскорблений в адрес Черчилля, он сказал: «Поверьте мне, господа, я питаю глубокое отвращение к подобного рода бессовестным политиканам, которые обрекают на гибель целые народы. У меня вызывает почти физическую боль одна только мысль, что волею судеб я оказался тем избранным лицом, которому придется наносить последний удар по структуре, уже зашатавшейся в результате действий этих людей». И продолжил: «В этот час я считаю долгом перед собственной совестью еще раз обратиться к здравому смыслу как Великобритании, так и других стран. Я считаю, что мое положение позволяет мне обратиться с таким призывом, ибо я не побежденный, выпрашивающий милости, а победитель, говорящий с позиций разума и здравого смысла». Он объяснил британцам, что, если не будет заключен договор, их ждут «великие страдания». А затем, обращаясь к Черчиллю, сказал: «Мистер Черчилль должен хотя бы единожды поверить моему предсказанию, что великая империя будет разрушена – империя, разрушать которую у меня не было намерения». Свою речь он закончил словами, в которых содержался намек на выгодные условия договора: «Я не вижу причины, по которым эта война должна продолжаться»[330].

Спустя час пришел ответ. Черчилль не соизволил комментировать предложение. «Я не собираюсь ни говорить что-либо в ответ на речь герра Гитлера, – сказал он, – ни поддерживать отношения с ним», – но диктор Би-би-си, позже его поддержало министерство иностранных дел, напрямую обратился к Гитлеру: «Позвольте вам сказать, что мы думаем здесь в Великобритании, об этом обращении, сделанном, по вашим словам, «с позиций разума и здравого смысла». Герр фюрер и рейхсканцлер, мы швыряем его обратно прямо в ваш зловонный рот!»[331].

В Риме граф Галеаццо Чиано написал в дневнике: «Поздно вечером, когда стали поступать первые спокойные отклики англичан на речь фюрера, у немцев возникло чувство трудно скрываемого разочарования». Берлин был всерьез потрясен, а Гитлер растерян. Германский Генеральный штаб всегда считал, что победить Великобританию можно только путем блокады ее морских коммуникаций. Хотя все великие державы тратят мирное время на разработку планов на случай войны с другими странами, включая ближайших союзников, немецкое Верховное командование не разрабатывало планов борьбы против Англии до июня 1937 года, и люфтваффе не занимались этим до 1938 года[332].

И те были только на бумаге. Как заметил А.Дж. П. Тейлор, у Гитлера были внешнеполитические амбиции, но не было никаких военных планов; он, по словам Лена Дейтона, историка и писателя, был «одним из самых успешных оппортунистов XX века», выдумывавших на ходу. Действительно, поразительный факт – военный историк Бэзил Лиддел Гарт назвал «одной из самых необычных особенностей истории», – что ни фюрер, ни его Генеральный штаб в Цоссене не изучали и даже не рассматривали вопросы, вытекающие из упорной воинственности Великобритании. Они не занимались этим ни когда началась война, ни спустя девять месяцев, когда капитулировали французы. Они решили тщательно продумать стратегию захвата европейских стран, включая Испанию, Балканы и своего итальянского союзника; они разработали планы сражений за Скандинавию и Советский Союз; они даже знали, как в случае необходимости одолеть Ватикан. Германский штаб руководства войной на море, ответственный за перевозку немецких войск в Англию, с прошлой осени занимался изучением проблемы вторжения, но не систематически. Армия и люфтваффе вообще не занимались. 27 мая штаб руководства войной на море представил план, озаглавленный «Исследование Англии»; это была не более чем памятная записка (много общих фраз и размытых формулировок вместо реальных предложений) по вопросу о том, как величайшая армия, какую когда-либо знал мир, может подчинить Великобританию[333].

Для того чтобы попасть в Англию, вермахту предстояло пересечь Ла-Манш и Северное море. Гитлер боялся моря. «На суше я герой, а на воде трус», – однажды сказал он генерал-фельдмаршалу Герду фон Рундштедту. У нацистской Германии не было десантных кораблей, и она не планировала их строительство, поэтому для переброски немецких войск, если бы было принято решение о вторжении на остров, предполагалось использовать речные баржи. Эти плоскодонные баржи, 90 футов в длину и 20 футов в ширину, с максимальной скоростью 7 миль в час, не были предназначены для эксплуатации в море. Часть барж были самоходными, многие – несамоходными. В немецкой армии не было ни одного подразделения морских десантников. Для Генерального штаба мир ограничивался Европейским континентом. Этот мир заканчивался на западном побережье Франции. Целью большого весеннего наступления нацистов был Париж, последний шаг перед вторжением в Россию[334].

Королевский военно-морской флот занимал главное место в вооруженных силах Великобритании. Военное министерство считалось с мнением адмиралтейства, старейшего военного ведомства, основанного во времена правления Генриха VIII. Офицеры британской армии пользовались уважением, часто отмечались их заслуги, хотя армейские подразделения, разбросанные по всей Британской империи, зависели от военно-морского флота в части обеспечения поставок и подкрепления. Королевский флот связывал воедино, обеспечивал продовольствием и защищал отдельные части Британской империи. Крейсеры и эсминцы в Гибралтаре охраняли западную часть Средиземноморья, в то время как флот в Александрии – Центральное и Восточное Средиземноморье. Адмиралтейство возложило на флот метрополии, главная база которого находилась в Скапа-Флоу, почти в 500 милях к северу от Лондона, в далекой Северной Шотландии, охрану торговых судов в Атлантике и, самое главное, защиту Родного острова. Эсминцы играли ключевую роль в противодействии немецкому вторжению. Британцы начали войну более чем с восьмьюдесятью эсминцами для действий в Северном море и вокруг острова и с десятком эсминцев для операций в северной Атлантике. Эсминцы были быстрыми, могли маневрировать и стрелять, пробиваясь через армаду вторжения на скорости порядка 30,5 узла, и были жизненно необходимы для блокады Германии и выживания Великобритании. Но начиная с января немецкие подводные лодки, люфтваффе и немецкие мины лишили британцев чуть более двух десятков эсминцев. Эсминцев могло быть больше, но в 1938 году правительство Чемберлена в целях экономии приняло решение о прекращении строительства этих кораблей. Вот почему Черчилль обратился к Рузвельту с просьбой о поставках эсминцев.

К концу июня сорок эсминцев, несколько крейсеров и два линейных крейсера из состава флота метрополии размещались в портах от Абердина до Росайта в Шотландии, вниз по побережью от Хала до Ярмута, от Дувра до Рамсгита на юго-востоке Англии. На юге и юго-западе военные корабли размещались в Портсмуте, Портленде, Плимуте, Фалмуте, Кардиффе и Суонси. Большие корабли действовали при поддержке более чем 900 противолодочных траулеров, канонерских лодок, минных тральщиков, торпедных катеров, минных заградителей. Около 200 корветов – канонерские лодки водоизмещением 1000 тонн, длиной 200 футов, вооруженные глубинными бомбами, – занимались эскортированием атлантических конвоев и при необходимости могли оказать помощь в случае вторжения. Для защиты острова имелось три авианосца; у немцев не было ни одного. В случае вторжения королевский флот должен был атаковать неприятеля в Ла-Манше, действуя под прикрытием 150 6-дюймовых орудий, установленных вдоль побережья Ла-Манша. За исключением подводных лодок, часть флота метрополии, которая осталась в Скапа-Флоу, была больше, чем весь немецкий военно-морской флот. Из восьмидесяти подводных лодок Гитлера пятьдесят предназначенных для блокады Великобритании представляли смертельную угрозу, но только в том случае, если будут продолжать охоту на британские торговые суда в экстерриториальных водах и западных подходах к британским портам. Черчилль ожидал, что Гитлер для вторжения использует одну-две дюжины подводных лодок. Даже если они причинят ущерб британским кораблям, Королевский флот и истребители и бомбардировщики Королевских ВВС будут преследовать их до полного уничтожения в узкой части Канала. Черчилль был уверен в своем военно-морском флоте. Британия по-прежнему правила морями, а Гитлеру предстояло пересечь море, чтобы добраться до Англии. В 1918 году Германия лишилась своих колоний и с ними притязаний на роль морской державы. За исключением командиров подводных лодок, которых боялись и уважали британцы и прославляли в Германии, военная слава предназначалась немецким солдатам и, если Герингу удавалось настоять на своем, немецким летчикам. В Германии морские офицеры занимали более низкое положение в обществе; считалось, что им не хватает самоуверенности, необходимой для участия в агрессивной войне. Поэтому, когда фюрер неохотно издал приказ «подготовиться к десантной операции против Англии и осуществить ее, если в этом возникнет необходимость» и поставил перед адмиралами на Бендлерш-трассе задачу переправить вермахт через Ла-Манш, в ответе не было ни уверенности, ни энтузиазма, и на то были веские причины. Если люфтваффе не обуздает флот метрополии и британские истребители и бомбардировщики, то любая воздушная победа в дневное время будет компенсирована, когда ночью появится Королевский флот, чтобы помешать вторжению с моря[335]. Британия владела большим количеством кораблей, и было крайне важно их уничтожить. Немцы не имели больших военных кораблей за пределами Балтики (и всего четыре в Балтийском море), чтобы противостоять британским эсминцам, значительно превосходящим в количественном отношении, и большим кораблям (крейсеры, линейные крейсеры и линкоры). Германский военно-морской флот начал войну, имея всего двадцать один эсминец, и дорого заплатил за апрельский успех в Норвегии, где потерял десять эсминцев. Итак, когда был поднят вопрос о поддержке вторжения в Англию, главнокомандующий кригсмарине[336], гросс-адмирал Эрих Редер в конфиденциальной беседе с фюрером перечислил свои возражения против вторжения.

Он настоятельно советовал, чтобы вторжение было предпринято «только как последнее средство вынудить Англию пойти на заключение мира». И добавил, что «не может выступать в поддержку идеи вторжения в Англию, как в случае с Норвегией»[337].

Командующие другими родами войск тоже высказывали свои опасения. Верховное командование люфтваффе пришло к выводу, что «комбинированная операция с высадкой в Англии в качестве ее цели должна быть отклонена», и из Цоссена коротко сообщили, что «Генеральный штаб сухопутных войск не занимается вопросами вторжения в Англию, так как считает его осуществление невозможным». Но фюрер продолжал упорствовать, и в середине июля Oberkommando des Heeres, Верховное командование сухопутных войск (ОКХ), составило план операции под кодовым названием Seelowe – «Морской лев». Эта амбициозная стратегия предусматривала высадку в первой волне десанта 90 тысяч человек. К третьему дню планировалось доставить на английское побережье 160 тысяч человек. В общей сложности на острова следовало доставить 41 дивизию, в том числе шесть танковых и две воздушно-десантные. Перед каждой армией стояла своя задача: одна, к примеру, должна была наступать на Бристоль, отрезав Девон и Корнуэлл, в то время как вторая блокировать Уэльс. Мнение ОКХ, под влиянием железной воли Гитлера, полностью изменилось. Теперь генералы считали, что операция продлится не более месяца. Они действительно думали, что не возникнет никаких затруднений[338].

Если операция «Морской лев» по многим причинам вызвала ужас у Верховного командования кригсмарине, то практически по тем же причинам она вселила надежду Черчиллю. Только для высадки первой волны на таком широком фронте требовалось 1722 баржи, 1161 моторная лодка, 471 буксир и 155 транспортов. Редер заявил, что это невозможно. Если бы даже удалось собрать такое большое количество судов и попытаться предпринять высадку войск на широком фронте и в крупных размерах, то вся экспедиция может быть потоплена англичанами во время переправы. Кроме того, сказал он, это подорвет экономику Германии, так как изъятие такого числа барж и буксиров расстроит всю систему перевозок по внутренним водам, от работы которой в значительной мере зависит экономическая жизнь. Он предложил использовать более узкий фронт десантирования и в меньших масштабах, чтобы минимизировать риск для флота. Генеральный штаб отклонил его предложение. В такой операции, объяснил Цоссен, немецкие солдаты могут не устоять против защитников острова.

На самом деле не было необходимости урегулировать разногласия между родами войск. Черчилль был прав, когда во время встречи в Бриаре сказал, что решающий момент наступит, когда Гитлер бросит свою авиацию на Великобританию. И он должен был наступить. Противник не станет пытаться переправляться через Канал, пока его военные самолеты не станут полновластными хозяевами дневного неба над Великобританией. Верховное командование вермахта понимало это. В документе, озаглавленном Die Weiterfuhrung des Krieges gegen England («Продолжение войны против Англии»), Йодль отметил, что «высадка в Англии может реально рассматриваться лишь после того, как германские военно-воздушные силы завоюют господство в воздухе»[339].

Прежде чем вторгаться в Англию, Гитлеру «нужно уничтожить английский военно-воздушный флот в пределах радиуса действия наших истребителей или хотя бы заставить его отступить на базы, расположенные в Средней Англии». Герман Геринг объявил, что у люфтваффе изменилось мнение; они могут это сделать, сказал он, причем без особых усилий.

В схватке, позже получившей название Битва за Британию, Черчилль представлял себе ожесточенную борьбу на побережье между пехотинцами под руководством адмиралов и генералов при поддержке бронетанковых войск и флота. Едва ли кто-либо задумывался о проблемах воздушной войны. Профессиональные летчики, конечно, являлись исключением, но их знания ограничивались воздушными боями 1914–1918 годов – поединками между людьми, управлявшими бипланами, изготовленными из дерева и ткани, и слушавшими свист ветра в проводах. Не вызывало сомнений, что предстоящий поединок будет намного сложнее. Однако самые влиятельные в этой области между войнами люди – Джулио Дуэ в Риме, лорд Тренчард в Лондоне, Уильям Билли Митчелл в Вашингтоне[340] и Герман Геринг в Берлине – сделали неправильное предположение.

Они считали, что победа будет за военно-воздушными силами тех, кто первым начнет непрерывные массированные бомбардировочные атаки. Исходя из этого, люфтваффе сровняли с землей испанские города, итальянцы – эфиопские деревни, японцы – китайские города. Министерства авиации объяснили своим правительствам, что нет защиты от нокаутирующей бомбардировки с воздуха.

Стэнли Болдуин, выступая в парламенте в ноябре 1932 года, заявил, что нет никакой защиты против «воздушного террора». В эмоциональной речи, нехарактерной для него, он сообщил свое мнение палате общин и, следовательно, стране: «Я думаю, надо… чтобы обыватель понимал, что нет на земле такой силы, которая защитила бы его от бомбежки. Независимо от того, что ему говорят, бомбардировщик всегда достигает цели. Единственная защита – нападение, а это значит, что придется убивать женщин и детей быстрее, чем враг, если вы хотите спасти себя»[341].

Этого мнения придерживались и после падения Франции. Даже Черчилль считал, что победа зависит от наступательных действий авиации. 8 июля он сказал Бивербруку, что «единственный верный путь» к победе через «бомбардировки Германии». Речь шла о военных объектах. Не принимая в расчет чудовищный тезис Болдуина относительно убийства женщин и детей, разработчики военных планов сосредоточили внимание на военных предприятиях, электростанциях, сталелитейных заводах, сортировочных станциях и т. п., а не на жилых районах[342].

Военно-воздушные силы сыграли решающую роль в разгроме Польши, но после падения Варшавы уделялось мало внимания способам отражения воздушных ударов. Во время странной войны стратеги Королевских военно-воздушных сил, следуя теории, изложенной Дуэ в его футуристической книге «Война 19… года», предложили направлять флоты бомбардировщиков против промышленных объектов Рурской области. К их досаде, правительство его величества запретило неспровоцированные рейды в дневное время. Сбрасывали пропагандистские листовки над рейхом, в которых британцы обещали уничтожить немцев, но даже из этого не вышло ничего хорошего; бомбардировщики, без сопровождения истребителей, понесли такие тяжелые потери, что от этих рейдов пришлось отказаться. В ночь с 15 на 16 мая, когда танки Гудериана, захватив Седан, двинулись в направлении устья Соммы, сто британских бомбардировщиков совершили налет на промышленные объекты в Рурской области. Официальная история Королевских военно-воздушных сил подтверждает, что бомбардировщики «не достигли ни одного из своих объектов». Экипажи, не обнаружив цели, сбросили бомбы и вернулись в Англию. Это должно было заставить маршалов остановиться и подумать. Но, по словам А.Дж. П. Тейлора, они продолжали считать, что с помощью «бомбардировки, без поддержки с земли и с моря, можно выиграть войну»[343].

Мало внимания уделялось сопровождению бомбардировщиков эскортами истребителей, и на то были причины: и британским, и немецким истребителям не хватало дальности полета для сопровождения бомбардировщиков на расстояние 1000 миль. Максимальная дальность и тех и других составляла 300–400 миль, то есть 150–200 миль туда и 150–200 миль обратно. Они могли находиться в воздухе приблизительно 90 минут, поэтому не имели возможности долетать до границ противника, не говоря уже о том, чтобы сопровождать бомбардировщики. Никто из командования бомбардировочной авиации не рассматривал возможность того, что Германия разгромит Францию и Бельгию, захватит их аэродромы – некоторые всего в 100 милях от Лондона – вместе с бомбардировщиками, пикирующими бомбардировщиками и истребителями. Хотя в конце 1930-х командование Королевских ВВС было уверено, что бомбардировщики – верный путь к победе и, следовательно, истребители играют второстепенную роль, не все разделяли это мнение. В 1937 году член кабинета сэр Томас Инскип, признавая неопровержимый факт, что нацистская Германия выигрывает в гонке бомбардировщиков, утверждал, что на самом деле это не имеет значения. «Цель наших военно-воздушных сил, – сказал он, – не в том, чтобы раньше нанести сильный удар, а чтобы помешать немцам победить нас». Другими словами, Королевским ВВС надо не побеждать, а просто избегать поражения. Для этого им нужны истребители. Министерство ВВС, потрясенное его высказыванием, было категорически против, но премьер-министр согласился с его доводами, и, к счастью для Британии, член Совета по делам авиации, главный маршал авиации, сэр Хью Даудинг был того же мнения.

Оглядываясь назад, «зануда» Даудинг – как называли его летчики – был настоящим героем Битвы за Британию, хотя его современники не спешили соглашаться с этим. Одна из причин крылась в тяжелом характере этого человека. Начиная с Трафальгарского сражения британцы ожидали, что их военными героями будут Нельсоны, а Даудинг был далек от их представлений. Высокий, худой, сдержанный, любитель изучать птиц в естественных условиях, вдовец, чья карьера пострадала от бестактности, оригинальных взглядов и полнейшего отсутствия умения вращаться в обществе. То, что он увлекался спиритизмом и был вегетарианцем, только усиливало мнение летчиков, что он человек со странностями. В середине 1930-х его возраст – во время Первой мировой войны он был на десять лет старше германского воздушного аса фон Рихтгофена – давал ему право занимать самый высокий пост в Королевских ВВС, начальника штаба, но его коллеги маршалы отказали ему в этом. Они, наоборот, отвели ему второстепенную роль, или им так казалось, назначив командующим истребительной авиацией. Если война будет выиграна в результате воздушных бомбардировок, а они рассматривали только такой вариант, то истребителям достанутся крохи славы[344].

Не обращая внимания на них и их стратегию, Даудинг упорно преследовал свои цели. В своем штабе в Бентли-Прайори, особняке XVIII века в готическом стиле, расположенном в пригороде Лондона, он занимался организацией противовоздушной обороны страны, созданием системы аэростатного заграждения Лондона, руководил заменой истребителей-бипланов на монопланы, оснащенные двигателями Rolls-Royce V-12 Merlin, и сделал первые, исторические шаги в использовании в военных целях радиопеленгаторов, или радаров, как позже их назвали американцы.

К июлю 1940 года у Даудинга было приблизительно восемьсот одно моторных истребителей «Спитфайр» и «Харрикейн». Он разделил их на четыре авиагруппы – две обороняли самый важный район, а две прикрывали второстепенные районы. К второстепенным районам относились Корнуэлл, Уэльс и Шотландия, которые прикрывали 10-я и 13-я группы. Центральную часть острова защищала 12-я группа, а самую важную часть – Южную Англию – 11-я группа; в состав этих авиагрупп входили шестьсот «Спитфайров» и «Харрикейнов». Предполагалось, что немецкие баржи, скорее всего, произведут высадку либо к северу от устья Темзы, либо к западу от Дувра, или одновременно в обоих местах. Следовательно, целью Геринга был этот сектор. До начала вторжения ему следовало уничтожить 11-ю группу, поскольку она служила в качестве щита для Юго-Восточной Англии.

Но самым мощным щитом в предстоящие решающие месяцы было суждено стать радару. С самого начала Даудинг был одним из сторонников радаров. Перед назначением на пост командующего истребительной авиацией он руководил научными исследованиями и внимательно следил за опытами Роберта Уотсона-Уотта, ученого из Национальной физической лаборатории. Уотсон-Уотт убедил Даудинга и его окружение, что радиолучи отражаются от корпуса самолета. Но, проталкивая идею с радаром, Даудинг занял неправильную позицию в отношении хорошего друга Черчилля, профессора Фредерика Линдемана. За что позже поплатился. В отличие от англичан немцы, рассматривавшие радар как средство разведки, поручили их разработку флоту, а там дело практически застопорилось.

Еще до войны Даудинг верил в то, что радар может стать бесценным оборонительным оружием. В 1937 году по его приказу началась работа по установке на юго-восточном побережье цепи стационарных береговых радиолокационных станций, с дальностью обнаружения порядка 50 миль и порядка 120 миль. К весне 1940 года Великобританию охватывала сетка радиолучей, как позже назвали ее англичане, «невидимый бастион» против вражеских самолетов. К счастью для британцев, Гитлер запретил расходовать средства на технологические исследования, поскольку считал, что они не будут способствовать достижению его цели – быстрой победе; к этим технологиям относился и радар. В июле 1940 года немецкий технический персонал даже не был уверен, для чего предназначены высокие башни, установленные вдоль побережья Великобритании, хотя многие подозревали, что это радарные башни. Таким образом, люфтваффе начали кампанию, не владея полной информацией.

Пятьдесят радарных станций наблюдали за небом над всем Островом, с севера Шотландии до Уэльса. Большинство станций, расположенные на восточном и юго-восточном побережье, были обращены к Северному морю и Ла-Маншу, в его самом узком месте, шириной всего в 21 милю. Передатчик, установленный на 360-футовой вышке, посылал радиосигнал в цель; обратный сигнал приходил на приемник, установленный на 240-футовой башне. Сидевший за мониторами в деревянных ангарах под вышками технический персонал сообщал по телефону информацию о расстоянии, направлении и размерах приближающихся нацистских самолетов в оперативный центр в Бентли-Прайори, где одетые в синюю униформу члены Женской вспомогательной службы военно-воздушных сил определяли местоположение самолетов на огромной настольной карте, передвигая лопаточками, какими пользуются крупье, цветные фишки, обозначавшие британские и немецкие самолеты. Офицеры Королевских ВВС радировали приказы в девять оперативных центров 11-й авиагруппы – зоны ответственности авиагрупп делились на секторы, каждый из которых имел свою базу с оперативным штабом, таким же, как и в штаб-квартире авиагруппы. Оттуда приказы радировались командирам эскадрилий истребителей. Немецкие летчики приходили в замешательство, слушая, как британские летчики получают новейшую информацию об их местоположении. Каким образом, задавались они вопросом, кто-то на земле может знать, где находятся немецкие самолеты и в каком направлении движутся? Они не понимали, что в Битве за Британию столкнулись с двумя противниками: летчиками Королевских ВВС в небе и радарными командами на земле[345].

Теперь британцы могли обнаружить самолеты противника, направляющиеся к побережью Великобритании, когда они находились еще на расстоянии 120 миль и летели на высоте до 30 тысяч футов. Поскольку волны, посылаемые радарами, отражались от земли и воды, низколетящие цели были им недоступны. Так что самолеты, приближавшиеся к Англии на малой высоте, могли пролететь незаметно для радаров. Точное вычисление времени, расстояния, набора высоты истребителя и его скорости было крайне важно и определило исход воздушного сражения над Ла-Маншем. Операторам на станциях секторов, получившим информацию из Бентли-Прайори, требовалось примерно пять минут, чтобы радировать приказы эскадрильям истребителей, а за это время немецкие истребители поднимались еще на 6–8 тысяч футов. «Спитфайру» требовалось почти пятнадцать минут, чтобы подняться на высоту 20 тысяч футов. Немцы, следовательно, имели фору порядка двадцати минут. «Практический потолок» (максимальная высота над уровнем моря, на которой возможен полет) и немецких, и британских истребителей, составлял 35 тысяч футов, а немецких средних бомбардировщиков – 26 тысяч футов. Мало того что операторы не могли «видеть» ниже определенных высот, так они еще теряли самолет из вида на огромных высотах. И все проблемы Королевских ВВС усугублялись тем, что эскадрильи люфтваффе могли за пять минут пересечь Канал в самом узком месте.

Против Королевских военно-воздушных сил готовились выступить три немецких Luftflotten (воздушный флот)[346].

3-й Luftflotten базировался во Франции, 2-й Luftflotten – в Бельгии под командованием фельдмаршала Альберта Кессельринга и 5-й Luftflotten – на территории Дании и Норвегии. Из-за расстояния, которое надо было преодолеть 5-му, и недостаточной дальности полета лучшего немецкого истребителя «Мессершмитт» Bf-109, бомбардировщики 5-го Luftflotten должны были лететь без сопровождения. Таким образом, основная тяжесть немецкого нападения пришлась на 2-й и 3-й Luftflotten, в состав которых в общей сложности входило 750 бомбардировщиков, 250 пикирующих бомбардировщиков «Штука» (Юнкерс-87), 600 истребителей Bf-109 и 250 истребителей Bf-110 с двумя двигателями. 30 июня Герман Геринг разослал свои «Общие директивы по боевым действиям люфтваффе против Англии». Это был первый шаг, кодовое название Kanalkampf («Сражение над Каналом»), в борьбе за господство в небе над Ла-Маншем – «Действуя согласованно, воздушные флоты должны воевать, используя максимум сил. Их соединения должны атаковать заранее определенные группы целей».

Над Ла-Маншем, а не там, где, как думал Хью Даудинг, будет вестись борьба. Он считал, что сражения будут происходить над Юго-Восточной Англией, в зоне 11-й группы. Немцы держали наготове гидропланы – выкрашенные в белый цвет, с красными крестами для спасения летчиков люфтваффе, сбитых над Ла-Маншем. Британские пилоты, оказавшись в воде, могли только надеяться, что британский катер или местный рыбак случайно обнаружат их, прежде чем они утонут, и многие утонули. Геринг планировал выманить в небо над Каналом «Спитфайры» Даудинга своими Bf-109, шедшими на большой высоте. Пикирующие бомбардировщики «Штука», истребители Bf-109, несущие одну 550-фунтовую бомбу, и истребители Bf.100, имевшие бомбовую нагрузку 2200 фунтов, должны были, используя тактику «ударил – убежал»[347], атаковать Королевский флот, торговые караваны и порты, в которых они останавливались.

Налеты на корабли, по его мнению, позволят выманить британские истребители под удар немецких истребительных соединений. Еженедельно по Каналу проходили торговые суда, общей грузоподъемностью миллион тонн, в сопровождении Королевского флота. Хотя Битва за Британию отложилась в коллективном сознании как первая в истории крупнейшая схватка военно-воздушных сил – а так оно и было, – цель немцев состояла в том, чтобы добиться господства над морями, добившись господства в воздухе. Цель будет достигнута в июле, обещал Геринг, подготавливая почву для операции Adlerangriff («Орлиная атака») – массированной воздушной наступательной операции с целью уничтожения военных объектов, железнодорожных узлов, портовых сооружений, складов горючего и авиационных заводов и, в первую очередь, аэродромов, расположенных на побережье Великобритании[348].

Даудинг считал, что только радары и одномоторные истребители Королевских ВВС способны спасти Англию от уничтожения. Он отдал приказ истребителям по возможности избегать стычек с немецкими истребителями и сосредоточиться на большей опасности, которую представляли собой немецкие бомбардировщики. Этой тактики удержания в небе «Спитфайров» и «Харрикейнов» предстояло придерживаться до осени, когда ухудшение погодных условий исключило любую возможность морского наступления нацистов через Канал.

Операция Kanalkampf началась 10 июля, когда двадцать немецких средних бомбардировщиков в сопровождении порядка двадцати двухмоторных истребителей Bf-110 и сорока Bf-109 атаковали конвой в районе Дувра. Истребительное командование Королевских ВВС бросило в бой две эскадрильи (порядка 30 самолетов) «Харрикейнов».

В этот день немцы потеряли тринадцать самолетов, а англичане – семь, и это соотношение будет удерживаться на протяжении следующих двух месяцев. Тяжелая борьба – а эти первые схватки Королевских ВВС и люфтваффе были смертельными – продолжалась на протяжении целого месяца, по большей части над Каналом и южным побережьем Англии. Это было время пробы сил для обеих сторон, время маневров, изучения противника, изменения тактики.

А для Королевского флота это было время страшных потерь – от мин, подводных лодок, с воздуха. 4 июля «Штуки» атаковали и потопили у Портленда корабль ПВО Foylebank; погибли 170 из 300 членов команды. Немецкая подводная лодка потопила эсминец Whirlwind; погибли 47 человек. 18 июля были выведены из строя два противолодочных траулера и тральщик; 19 и 22 июля люфтваффе потопили патрульные корабли; погибло 11 человек. В том же месяце у берегов Англии затонули две английские подводные лодки; потери составили 77 человек. 26 июля эсминец Boreas был обстрелян люфтваффе; погиб 21 человек. На следующий день эсминец Wren был потоплен у Дувра и эсминец Codrington у Суффолка; погибли 36 человек. Воздушная атака на Дувр была настолько сильной, что командование вывело эсминцы из порта. Именно на это делал ставку Геринг. 29 июля эсминец Delight был тяжело поврежден у Портленда, отбуксирован в порт, где затонул в ночь с 29 на 30 июля; шесть погибших. Остальные члены команды спаслись, но, лишившись корабля, они фактически выбыли из строя. В июле Королевский флот потерял матросов больше, чем Королевские ВВС потеряли летчиков в течение следующих двух месяцев. Новых матросов можно было обучить за несколько недель, но строительство даже самой маленькой канонерской лодки занимало несколько месяцев.

Несмотря на тяжелые потери, Королевский флот не собирался без борьбы уходить из Дуврского пролива. Но Даудинг занял жесткую позицию в отношении патрулирования в дневное время для защиты торговых судов и эсминцев эскорта. Адмиралтейство неохотно запретило эсминцам выходить в пролив в дневное время. Торговым судам предоставили выбор: либо они заходят в Дувр в сумерки, либо следуют по Каналу без сопровождения.

8 августа на рассвете двадцать угольщиков[349] решили рискнуть.

Угольщики, построившись в колонну, двигались от острова Уайт – как обычно, и радиооператоры кригсмарине в Виссане, напротив Фолкстана, слышали, как угольщики и их корабли эскорта обменивались сообщениями о подготовке к проходу по Каналу. Последовала атака люфтваффе. Когда радиолокационная станция на острове Уайт поймала сильную вспышку, сигнализирующую о приближении противника, более тридцати «Спитфайров» и «Харрикейнов» поднялись в воздух, чтобы прикрыть колонну. Однако генерал Йоханнес Финк, заманив истребители Королевских ВВС в ловушку, отправил «Штуки», которые меньше чем за десять минут потопили пять кораблей и повредили семь. Оставшиеся рассеялись, затем попытались собраться и снова подверглись нападению, на этот раз «Штук» в сопровождении Bf-109. Королевские ВВС потеряли шестнадцать самолетов, немцы почти вдвое больше.

Нападения на корабли продолжались в течение августа; возрастали людские потери и потери грузовых судов, танкеров, траулеров. В конце месяца эсминец его величества Esk подорвался на мине и затонул у берегов Голландии, забрав с собой на дно 130 членов экипажа. Скоординированные атаки люфтваффе и кригсмарине приносили результаты, но Геринг без особого рвения преследовал собственные цели. Обмену своих заменяемых самолетов на невозместимые британские корабли он предпочел славу, которая покрывала люфтваффе, когда его летчики высоко в небе вступали в бой с молодыми пилотами Королевских ВВС, и инверсионные следы выписывали героическую историю каждого дня. Немецкие самолеты, летевшие на высоте 26 тысяч футов, не топили корабли. Высшее немецкое командование армии и флота, как позже отмечал Черчилль, «сожалело, что Геринг не уделяет первостепенное значение морским целям, и выражало по этому поводу недовольство»[350].

В пятницу, 9 августа, Черчилль обедал в Чекерсе с Паундом, Исмеем, Иденом, Диллом и генералом сэром Арчибальдом Уэйвеллом. Черчилль, несмотря на угрозу вторжения, продолжал вынашивать планы наступления. После того как дамы удалились в гостиную, он подробно рассказал о плане де Голля относительно вторжения во французскую Северную Африку при поддержке Королевского флота в Дакаре. Черчилль философски отнесся к потерям в тот день в проливе. Англия, сказал он, должна продолжать использовать корабли прибрежной зоны в качестве приманки, хотя признал, что «количество уцелевшей приманки немного огорчает». Паунд, тоже нисколько не обескураженный положением дел, сказал, что у них «даже избыток каботажных судов»[351].

В течение июля Королевские ВВС потеряли 70 самолетов, а люфтваффе более 180, из них больше половины составляли бомбардировщики. Ни одной из сторон не был нанесен смертельный урон. В Великобритании царило хорошее настроение. Вся страна восхищалась героизмом британских летчиков. Молодые пилоты знали, что на них устремлены взгляды всех англичан; они были, по выражению Лиддела Гарта, «цветом военно-воздушных сил и национальными героями»[352].

С каждым днем немецкие налеты учащались. Позже тех, кто участвовал в воздушных сражениях, преследовали воспоминания не столько о пережитом страхе – они редко находились в воздухе больше десяти – пятнадцати минут, – сколько о постоянном напряжении и хронической усталости. После трех-четырех вылетов летчики засыпали в кабине, стоило самолету приземлиться. И хотя они, возможно, не раз сталкивались со смертью, их усталость была столь огромной, что, когда опускались сумерки и становилось темно, они не начали тут же вспоминать ни о дневных боях, ни даже о своих победах. Они ждали последних новостей по Би-би-си и, под впечатлением хороших новостей и благодаря способности молодого организма быстро восстанавливать силы, направлялись в деревенский паб[353].

Вся Англия и вся Германия – на самом деле весь мир – с тревогой ждали ежедневные отчеты о результатах сражений. Казалось, вторжение неминуемо. «Номер 10» отвечал криками «ура!» на доклад министерства авиации: «Окончательные данные по сегодняшнему дню: 85 точно, 34 вероятно, 33 повреждены. Мы потеряли 37 самолетов, 12 пилотов убиты, 14 ранены». В субботу, 13 июля, вечером Колвилл написал в дневнике: «Уинстон сказал, что прошедшие четыре дня были самыми великолепными в истории Королевских ВВС. Эти дни были пробой сил: враг пришел и проиграл пять к одному. Теперь мы можем быть уверены в своем превосходстве»[354].

Черчилль верил этому. Он ссылался на цифры, которую ему сообщали, и никто сознательно не обманывал его. Фюрера тоже никто сознательно не вводил в заблуждение, но цифры, предоставленные командующими люфтваффе, разительно отличались от данных Королевских ВВС. Согласно информации люфтваффе, эти дни были одними из самых великолепных дней в истории люфтваффе и, следовательно, служили доказательством превосходства Германии. Оглядываясь назад, можно с уверенностью сказать, что эти сообщения ничего не стоили.

Командование Королевскими ВВС без вопросов признавало заявления своих летчиков относительно немецких трофеев. Британские отчеты о собственных потерях всегда были точными. Что нельзя сказать об отчетах люфтваффе. Сообщения о незначительных потерях люфтваффе и серьезных британских потерях служили как тонизирующее средства для повышения морального духа рейха, и немцы делали вывод, что их летчики выигрывают сражения.

Проблема обмана заключается в том, что обманщики обманывают сами себя. Именно это случилось с Верховным командованием люфтваффе. «Немцы, – как позже сказал Черчилль, выступая в парламенте, – стали жертвами собственного обмана». Немцы утратили представление о реальной статистике, которая к началу августа стала просто невероятной. В один из августовских дней Уильям Л. Ширер отметил: «Немецкие цифры британских потерь весь вечер росли. Сначала люфтваффе сообщили: 73 сбитых британских самолета против 17 германских, потом – 79 против 14, наконец, в полночь – 89 против 17. Сейчас, когда я подсчитал данные о потерях, поступавших время от времени в течение дня, получилось, что англичане потеряли 111 самолетов. Люфтваффе врут с такой скоростью, что цифры не совпадают даже с их собственными подсчетами»[355].

В своем загородном имении Геринг изучил эти фиктивные данные, подсчитал число затонувших британских кораблей и объявил, что операция Kanalkampf – потрясающая немецкая победа. После капитуляции Франции ему доложили, что военно-воздушные силы Великобритании в первой линии насчитывают меньше 2 тысяч самолетов, из них 500–600 истребителей. В основном так и было – тогда. Рейхсмаршал записал данные в блокнот и положил его в карман. В конце каждого дня, после доклада о потерях, он отмечал их в блокноте. В разведывательной сводке люфтваффе от 16 августа он прочел, что с июля британцы потеряли 574 истребителя и, поскольку заводы поставили не более 300 самолетов, у них приблизительно 430 самолетов, из которых, вероятно, 300 пригодны к эксплуатации.

Поскольку остаток в его блокноте приближался к нулю, Геринг был уверен, что вторжение может скоро начаться. Однако немецкие летчики знали, что эскадрильи Королевских ВВС продолжают защищать небо над Великобританией. Рейхсмаршал ошибался. Он бы пришел в отчаяние, если бы увидел последние данные, предоставленные министерством авиационной промышленности Великобритании. Только в июле британские рабочие произвели 496 истребителей, в четыре раза превысив месячную норму до Дюнкерка. К концу августа Бивербрук предоставил 1081 истребитель и 500 после ремонта. Даудинг, похоже, закончит сражение в небе над Англией с большим количеством истребителей, чем располагал перед началом сражения[356].

Кроме того, ремонтом самолетов, сбитых над Великобританией, занималась Гражданская ремонтная организация (ГРО). Она работала настолько эффективно, что к концу лета треть истребителей Даудинга состояла из частей сбитых «Спитфайров» и «Харрикейнов». Благодаря изобретательности рабочих из ГРО, немецкие самолеты вновь поднимались в воздух, но уже как самолеты Королевских ВВС. 10 августа Колвилл написал в дневнике: «Бивербрук, сказал он [Черчилль], обладает большими способностями и, к тому же, жестокой беспощадностью. Никогда за всю свою жизнь он не видел «таких потрясающих результатов, как у Бивербрука». Изучив диаграммы производства самолетов, генерал сэр Генри Поунелл «согласился, что никогда не видел ничего подобного». Это, безусловно, был каторжный труд, с которого темпераментный канадец все время пытался уйти в отставку. А Черчилль не соглашался. 2 сентября в конце записки на имя премьер-министра Бивербрук написал: «Никто не знает, с какими трудностями я сталкивался». Черчилль ниже приписал: «Я знаю»[357].

Ликующий Геринг, положив перед Гитлером свои расчеты, заявил, что Королевские ВВС недееспособны. Рейх, сказал он, распоряжается небом над Der Bach (в переводе с немецкого – «Ручей», так немцы назвали Канал). И предложил готовиться ко второй фазе сражения: der Adlerangriff – «Орлиной атаке». Но Даудинг отметил в дневнике, что по-прежнему верит, что время на стороне Англии, «если только мы сможем продержаться». В тот день его летчики утверждали, что сбили шестьдесят немецких самолетов и, хотя у него, возможно, эти цифры вызывали подозрение, он был впечатлен умением, с каким молодые англичанки на радиолокационных станциях разбирались с направлением и дальностью атакующих. В конце концов, точные действия женской вспомогательной службы ВВС были крайне важны для победы Королевских военно-воздушных сил[358].

Летчики люфтваффе оставались такими же опасными. Их вышестоящее руководство – нет. Высшие офицеры совершали грубые ошибки, отличались неумелым руководством. Разведывательные данные, которые получал Геринг, ничего не стоили. Немцы имели весьма смутное представление о британской оборонительной системе; на начальном этапе они действительно не знали, где находятся ключевые британские аэродромы. Два завода «Роллс-Ройс», на которых изготавливали моторы Merlin, которыми оснащались «Спитфайры» и «Харрикейны», не подвергались бомбежкам, хотя их местонахождение не являлось секретом. На картах, которыми пользовались немецкие штабы, не было указано: какими аэродромами пользуется истребительная авиация, какими – бомбардировочная и какие аэродромы не используются. Важные приказы не доходили до места назначения. Метеосводки не заслуживали доверия. Сотрудники штаба работали медленно, допускали ошибки. Геринг собрал генералов и приказал, чтобы ни при каких обстоятельствах его не тревожили подчиненные, ждущие указаний. Хуже всего то, что у него не было четкой стратегии и он не определил приоритетность целей. После войны Адольф Галланд, один из его офицеров, написал, что «неудача в достижении какого-либо заметного успеха, постоянно изменявшиеся и явно несообразные приказы, абсолютно неправильная оценка ситуации командованием и несправедливые обвинения в наш адрес – все это оказывало большое деморализующее воздействие на нас, летчиков-истребителей, духовные и физические силы которых и так уже были на пределе»[359].

Британские радиолокационные станции вводили противника в заблуждение. Улавливая их сигналы, немецкие летчики сообщали о британских радиостанциях. Нацистская разведка решила, что это система связи летчиков Королевских ВВС с диспетчерами наземных служб, и 7 августа пришла к заключению, что, «поскольку британские истребители наводятся на цель с земли по радио, они привязаны к своим станциям наведения, и поэтому их мобильность ограниченна, даже если предположить, что наземные станции ограниченно подвижны. Как следствие, едва ли следует ожидать, что противник сможет за короткий срок сосредоточить крупные силы истребителей. Поэтому при нанесении массированных авиационных ударов по району цели можно рассчитывать на те же условия слабого противодействия истребителей, что и при атаках по рассредоточенным целям. Можно предположить, что в случае массированного налета в оборонительной системе противника неизбежно замешательство, приводящее к снижению эффективности его противовоздушной обороны»[360].

Начальник службы связи люфтваффе, один из немногих немцев, понимавших роль радаров, настаивал на том, что нападению на радиолокационные станции следует уделять первостепенное значение. Попытка, предпринятая накануне главного наступления на Великобританию, не имела успеха. В Дувре немцы раскачали опору радара, но сбить 360-футовую мачту почти не представлялось возможным; предприняв четыре попытки, летчики сообщили, что не смогли выполнить задание. Геринг предположил, что электронная аппаратура и технический персонал находятся глубоко под землей и, следовательно, не представляют опасности. (На самом деле они находились в деревянных ангарах под вышками.) Геринг, считая, что нанесение бомбовых ударов по радиолокационным станциям не имеет смысла, издал соответствующий приказ[361].

Тем не менее люфтваффе были все еще мощными, и огромные флоты отменных самолетов в численном отношении превосходили защитников два к одному. После операции Kanalkampf немцы составили план начала вторжения, кодовое название Adlertag («День орла») и приступили к операции Adlerangriff («Орлиная атака»). Фюрер, не знавший, что цифры Геринга не соответствуют действительности, уполномочил его начать операцию Adlerangriff. Согласно директиве фюрера, если позволят погодные условия и не возникнет непредвиденных обстоятельств, Adlertag был назначен на 5 августа. Британские офицеры разведки из Блетчли-Парка передали эту информацию Черчиллю, и в тот же день Даудинг опубликовал обращение: «Битва за Британию вот-вот начнется. Служащие ВВС Великобритании, судьба поколений в ваших руках».

6 августа рейхсмаршал назначил «День орла» на 10 августа, субботу. Однако из-за неблагоприятных прогнозов погоды начало операции пришлось перенести на вторник. Утром 13 августа 74 двухмоторных «Дорнье» и 50 Bf-109 поднялись в воздух. Но небо опять заволокли тучи, и Геринг отдал приказ вернуться. Днем небо расчистилось, и наступление началось. Проводить операцию должны были силы 2-го, 3-го и 5-го воздушных флотов. Командующим 2-м воздушным флотом был Альберт Кессельринг, самый талантливый из подчиненных Геринга. Солдаты Кессельринга называли его Улыбчивый Альберт (ему нравилось демонстрировать свои безупречно белые зубы). Ранним утром с радиолокационных станций Королевских ВВС, расположенных на юго-восточном побережье, начали поступать тревожные сигналы в штаб Даудинга[362].

Среди ожидавших нападения на скалах Дувра находились американские военные корреспонденты, в их числе Х.Р. Никербокер, Эдвард Марроу, Хелен Киркпатрик, Квентин Рейнольдс, Уайтлоу Рейд, Вирджиния Коулз, Эрик Севарейд и Винсент Шиин. У всех было предчувствие неотвратимой беды. «Нарастало ощущение неотвратимой трагедии», – написал Шиин. Некоторые из них освещали разрастание глобального конфликта с 1931 года, с захвата японцами Маньчжурии. Рейх казался непобедимым. Послышался знакомый характерный гул «Мессершмиттов», «Хейнкелей» – рабочих лошадок люфтваффе – и «Дорнье», который превратился в рев, когда сверкающие крылья большой нацистской армады появились из ослепительной, залитой солнцем дымки над Каналом и приблизились к побережью, которое не видело захватчиков на протяжении нескольких веков. Опыт подсказывал журналистам, что следует ожидать очередное поражение демократии[363].

А затем они увидели, написал Шиин, как в воздух поднялась 21 эскадрилья – более 300 самолетов – «Спитфайры», «словно жаворонки, сверкая в солнечных лучах» и маневрируя, вышли на позицию для атаки. Раздалось «жужжание пикирующего истребителя… треск пулеметной очереди, за падающим на землю самолетом тянулся шлейф дыма, а из облаков появился белый купол парашюта, за длинные стропы которого держался раненый летчик». Журналисты, несомненно, видели большую группу истребителей, но она состояла, скорее всего, не только из «Спитфайров». В составе 11-й и 12-й авиагрупп в любой из дней было приблизительно 250 исправных «Спитфайров» и 320 «Харрикейнов»[364].

Эти сцены повторялись в течение первого дня и всей недели вдоль южного побережья Великобритании. Шиин пишет: «Я видел, что в каждом таком бою англичане одерживали победу, и в каждом таком бою противник значительно превосходил их в численном отношении». Неоднократно «пять-шесть истребителей вступали в бой с двадцатью— тридцатью немцами… Я видел это не один, а много раз». Вспоминая Испанию и Чехословакию, он написал: «Сражения за Дуврские скалы доказало, что британцы могут и будут сражаться за свою свободу, чего бы это ни стоило, и что будут делать это против значительно превосходящих сил… Они будут сражаться, они выстоят»[365].

Период с 24 августа по 6 сентября стал решающим для британской истребительной авиации. За пять недель борьбы, с 10 июля по 13 августа, тактика люфтваффе прошла проверку стратегией Даудинга. Его приказ по возможности избегать вступления в бой с немецкими истребителями сопровождения, любой ценой отвлекать их от прикрываемых бомбардировщиков и в первую очередь уничтожать именно бомбардировщики, оправдала себя. В результате потери противника в бомбардировщиках оставались на высоком уровне и, что намного важнее, Королевские военно-воздушные силы продолжали уверенно отражать атаки противника, отодвигая угрозу вторжения.

Кессельринг сосредоточил большое количество «Мессершмиттов» в Па-де-Кале, самом северном регионе Франции. Он хотел уничтожить аэродромы 11-й авиагруппы сэра Кейта Парка, которая прикрывала Лондон, оставив столицу без защитника. Черчилль часто посещал базы Королевских ВВС в Станморе, Аксбридже, Дувре и Рамсгете. Это были ворота замка, из которого выходили последние защитники, оставляя за собой пребывающую в ожидании Англию. Колвилл пишет, что Черчилль не случайно регулярно посещал эти базы, считая, что через них «война вошла на его землю». Немцы действительно принесли войну в его дом[366].

В четверг, 15 августа, немцы решили устроить проверку сил командования истребительной авиации Королевских ВВС, нанеся удары одновременно со всех сторон. Впервые 5-му воздушному флоту люфтваффе, базировавшемуся в Норвегии и Дании, была отведена главная роль. Сто бомбардировщиков в сопровождении сорока двухмоторных Bf-110 направились на север Англии, к Тайнсайду, чтобы атаковать находившиеся там завод авиационных двигателей и химический завод. Расстояние от Дании не позволяло использовать одномоторные Bf-109 для прикрытия бомбардировщиков. Немцы дорого заплатили за отсутствие истребителей. Несколькими днями ранее Даудинг направил на север восемьдесят «Спитфайров», чтобы дать необходимую передышку и летчикам, и машинам. Они поднялись в небо, встречая нападавших. Немцы потеряли шестнадцать «Хейнкелей», шесть «Юнкерсов» Ju-88 – пятую часть своих бомбардировщиков – и семь Bf-110. Британцы обошлись без потерь. В люфтваффе этот день получил название der schwarze Donnerstag – черный четверг[367].

Однако борьба на юге в этот день сильно отличалась от борьбы на севере. Здесь немцы нацелились на аэродромы 11-й авиагруппы. В Эссексе и Кенте нападению подверглись аэродромы в Мартлшеме, Истчерче и Хокиндже; почти одновременно противник нанес удары по авиационным заводам в Рочестере и аэродромам истребительной авиации в Портленде, Уэст-Мэллинге, Кройдоне и Мидл-Уэллопе. В этот день обе стороны понесли тяжелейшие потери. До наступления сумерек немцы совершили 1786 вылетов, а суммарные потери составили 109 самолетов – беспрецедентная цифра!

В тот день Черчилль находился в Аксбридже, наблюдая за ходом борьбы из штаба 11-й авиагруппы. Садясь в свой лимузин, он сказал Исмею: «Не разговаривайте со мной. Я слишком взволнован». У него дрожали губы. Некоторое время они ехали в полном молчании. Затем Черчилль повернулся к Исмею и сказал то, что настолько «врезалось» Исмею в память, что, придя вечером домой, он повторил слова премьер-министра жене[368].

Спустя пять дней, перед началом самого трудного и опасного периода в ходе борьбы, Черчилль, выступая в палате общин, обрисовал сложившуюся ситуацию, а затем, после длинной паузы, отдал дань уважения Королевским военно-воздушным силам: «Каждый дом на нашем острове, в нашей империи и во всем мире, за исключением домов преступников, благодарен британским пилотам, бесстрашным и неутомимым, стоящим перед постоянными сложными задачами и смертельной опасностью, которые своей доблестью и преданностью управляют течением Мировой войны».

А затем сказал слова, которые произвели такое сильное впечатление на Исмея: «Никогда еще в истории человеческих конфликтов не было случая, когда столь многие были так обязаны столь немногим».

Слова, ставшие бессмертными, но они были всего лишь прелюдией к главному, бомбардировочным операциям Королевских ВВС: «Каждое сердце обращено к сражающимся пилотам, чьи блестящие дела мы видим собственными глазами изо дня в день; но также мы не должны забывать, что все это время, ночь за ночью, месяц за месяцем, эскадрильи наших бомбардировщиков пробираются глубоко в Германию, и с помощью высочайшего навигационного мастерства находят свои цели во тьме, и наносят сокрушительные удары с избирательной точностью по всей машине нацистского технического и военного производства, часто выполняя свои задачи под мощным огнем и с тяжелыми потерями. Ни на кого другого не падает тяжесть войны сильнее, чем на дневных бомбардировщиков, которые, в случае вторжения, будут выполнять неоценимые задачи и чье неистовое рвение пока приходилось не раз сдерживать»[369].

В распоряжении бомбардировочного командования имелось более шестисот средних и легких бомбардировщиков на вэродромах к северу от Лондона. Черчилль не собирался слишком долго их сдерживать.

В пятницу, 16-го, Кессельринг продолжил оказывать давление. 5-й флот люфтваффе к участию в массированных дневных налетах больше не привлекался, но немцы совершили более 1700 боевых вылетов, подвергнув бомбовым ударам аэродромы и ангары летно-тренировочной школы в Брайз-Нортоне. В воскресенье немцы потеряли 71 самолет, почти 10 процентов от введенных в бой. Тем не менее после дня затишья противник, явно не обескураженный потерями, вновь перешел в наступление[370].

Геринг собрал командующих воздушными флотами в Каринхолле и приказал сосредоточить все внимание на авиационных и сталелитейных заводах. Спустя четыре дня он опять вызвал их в Каринхолл. «Мы достигли решительного периода в воздушной войне против Англии, – заявил рейхсмаршал. – Важнейшей задачей является разгром авиации противника. Главной целью – уничтожение английских истребителей». Как и на прошлых совещаниях, он проявил удивительную неосведомленность. Геринг недооценил значение цепи радиолокационных станций Даудинга и тем самым обеспечил ей неприкосновенность в течение длительного времени, а его выводы относительно успехов люфтваффе не имели ничего общего с реальным положением дел[371].

Несмотря на это, командование истребительной авиации находилось в тяжелом положении. В отличие от противника у Великобритании не было неограниченных резервов квалифицированных летчиков. Летчики бомбардировочной авиации проходили переподготовку, чтобы летать на «Спитфайрах» и «Харрикейнах». В течение одной недели Даудинг потерял 80 процентов командиров эскадрилий. Один из них, никогда не летавший на «Харрикейнах», после трех взлетов и посадок повел свою эскадрилью в бой. Зачастую летчики встречались с противником, налетав не более десяти часов. В августе командование истребительной авиации сократило срок подготовки с шести месяцев до двух недель. Некоторые летчики никогда не стреляли из пушек и пулеметов, установленных на истребителях. Некоторые были совсем молодыми парнями[372].

Пилоты Королевских ВВС раздвинули пределы человеческой выносливости; они спали в кабинах своих самолетов между боевыми вылетами, бесстрашные и неутомимые, по словам Черчилля, «перед постоянными сложными задачами и смертельной опасностью». В последний день августа в сопровождении Клемми, Памелы и Колвилла он поехал в Аксбридж, в штаб 11-й авиагруппы сэра Кейта Парка, эскадрильи которого обороняли Юго-Восточную Англию. Он хотел поговорить с летчиками, послушать их рассказы. Вечером Колвилл написал в дневнике: «Премьер-министр был глубоко тронут тем, что увидел днем в Аксбридже»[373].

Парк мог заменить летчиков, но не аэродромы. Если бы немцы разбомбили его аэродромы, истребители не могли бы ни взлетать, ни приземляться; это позволило бы нацистам захватить господство в воздухе над Юго-Восточной Англией, и Гитлер мог начать вторжение. Для того чтобы защитить взлетные полосы, Парк приказал своим летчикам вступать в бой с противником как можно дальше от своих аэродромов, но, когда у немцев стало намного больше истребителей, чем бомбардировщиков, «Спитфайрам» и «Харрикейнам» 12-й авиагруппы пришлось прикрывать район 11-й авиагруппы, но и это не спасало – слишком мощным было вражеское наступление. Самолеты Кессельринга совершали более тысячи боевых вылетов в день. Каждое утро со стороны моря появлялись Bf-109 и Bf-110, летевшие так низко над водой, что были практически недосягаемы для британских орудий. Они подвергали мощным ударам аэродромы, бомбили ремонтные мастерские, ангары, уничтожали самолеты, отстраненные от полетов, стирали с лица земли аэродромные сооружения и обстреливали полосы, делая их непригодными для взлета и посадки самолетов. Особенно опасными были Bf-110 с бомбовой нагрузкой 2200 фунтов. Геринг планировал после уничтожения самолетов Королевских ВВС в воздухе и их аэродромов отправить свои Bf-110 в глубь страны на поиски военных и промышленных объектов.

Наземные службы Королевских ВВС работали не жалея сил, но они не успевали заделать воронки на взлетно-посадочной полосе, как налетчики шли на второй заход. С наступлением сумерек все британские коммуникации были парализованы, и, когда служебные здания были разрушены, вышла из строя вся система наземного управления. Британцы оставляли одну за одной передовые позиции. На десятый день нацистского наступления десяток «Юнкерсов» Ju-88 проскользнули через защиту британских истребителей и нанесли удар по заводу Vickers в Вейбридже, нарушив работу и причинив большие повреждения. Недельный выпуск бомбардировщиков «Виккерс-Веллингтон» снизился с 9 до 4[374].

Министр информации Дафф Купер сообщил премьер-министру, что моральный дух британцев «чрезвычайно высок», но народ не знал то, что знали его лидеры. Положение командования истребительной авиации было критическим. При Бивербруке британские заводы каждую неделю выпускали 115 и более новых истребителей – вдвое больше немцев, – но теперь немцы уничтожали намного больше самолетов. Резервы Даудинга сокращались. За последние два августовских дня немцы совершили 2795 боевых вылетов. Их основной целью по-прежнему оставались аэродромы 11-й авиагруппы в Биггин-Хилл и Кенли. 1 сентября оба были разрушены. Ангары, ремонтные мастерские, служебные постройки, коммуникационные сети – все было полностью уничтожено. Из семи основных аэродромов 11-й авиагруппы шесть были разрушены. Однако Черчилль и Парк, посовещавшись, пришли к единому мнению, что немцы достигли максимального предела и «не смогут долго выдерживать такое напряжение»[375].

Невероятно, но немецкое командование не осознало важность успехов люфтваффе. Исключение составлял генерал-фельдмаршал Федор фон Бок, один из высокопоставленных офицеров вермахта. Бок понимал, что ход сражения изменился. Занимаясь подготовкой к переезду штаба своей армейской группы из Франции в Польшу, он пытался внушить главнокомандующему, Вальтеру фон Браухичу, важность перемены. Бок настойчиво утверждал, что впервые люфтваффе начали добиваться некоторого реального прогресса[376].

Теперь ежедневно появлялось огромное количество немецких самолетов, угрожавших внутренней обороне Великобритании. Когда, побывав в очередной раз в штабе командования истребительной авиации в Станморе, Черчилль обедал в Чекерсе с Даудингом, Линдеманом и Гортом, немцы бомбили Грейт-Мисседен, всего в 4 милях от Чекерса.

В первую неделю сентября Королевские ВВС находились в отчаянном положении. Летчикам Даудинга запрещалось преследовать самолеты противника над Каналом. Поскольку Даудинг испытывал недостаток в отдохнувших и переукомплектованных эскадрильях, он лишился возможности чередовать их. Всего за три недели он потерял 230 летчиков убитыми и ранеными – 25 процентов от имевшихся в его распоряжении летчиков. Если бы это продолжалось, то через неделю сила командования истребительной авиации прекратила свое существование как организованная боевая сила. Над всей системой противовоздушной обороны Юго-Восточной Англии нависла опасность уничтожения. Люфтваффе могли уже делать почти все, что хотели, над районом, который был намечен для проведения операции «Морской лев». Дейтон пишет, что если Геринг хотел добиться господства в воздухе над Южной Англией, то к 1 сентября оно «было почти достигнуто. Наступило то, что позже назовут «критическим периодом». Если бы командование люфтваффе продолжало наносить удары по аэродромам до полного их уничтожения, оно бы добилось господства в воздухе в этом районе». Маршал авиации Кейт Парк отметил, что «почти полная дезорганизация сделала управление нашими эскадрильями истребителей крайне затруднительным… Если бы противник продолжал мощные атаки (на летные поля и системы управления)… защита, которую обеспечивали Лондону истребители, оказалась бы в рискованном положении». Полковник авиации Питер Таунсенд считал, что «6 сентября казалось, что победа уже в руках у люфтваффе. За предыдущие две недели немецких налетов на аэродромы истребительное командование потеряло безвозвратно 295 истребителей (21 в день). 103 летчика погибли (около 7 человек в день). Еще 170 истребителей были серьезно повреждены». 7 сентября он сказал, что дивизии вермахта, танковые войска и артиллерия, «возможно, начнут высадку на британскую землю»[377].

Но главное событие, определившее исход воздушного сражения, произошло в ночь с 23 на 24 августа. Это было дело случая. Несколько «Хейнкелей» из 170 самолетов, получивших приказ разбомбить авиационный завод в Рочестере, потеряли ориентацию и, прежде чем вернуться на базу, сбросили наугад бомбы. Как оказалось, в это время они были над Лондоном. Они полетели домой, оставив за собой бушующие пожары в Бетнал-Грине и Ист-Хэме[378].

Гитлер не мог мириться с подобными ошибками. Он издал директиву, запрещавшую без его разрешения совершать атаки на Лондон. Гитлер издал этот приказ исходя из политических соображений, все еще надеясь усадить Черчилля за стол переговоров[379].

Черчилль немедленно воспользовался предоставленным шансом. Месяцем ранее он добился гарантии от министерства авиации, что, если немцы сбросят бомбы на жилые кварталы Лондона, командование бомбардировочной авиации будет готово ответить тем же на следующий день в Берлине. Ночью после ошибочного нападения немцев на Лондон – 25 августа – 81 двухмоторный «Веллингтон» и «Хемпден» отправился воевать в сердце рейха. Берлин был закрыт плотной облачностью, и найти город смогла только половина бомбардировщиков. Главными целями были железнодорожные станции и правительственные здания. Разрушения были незначительными. Бомба, сброшенная у железнодорожной станции Гёрлиц, привела к гибели десяти человек и временно приостановила работу компании «Сименс». Многие британские пилоты не смогли определить местонахождение целей и вернулись на базу с полной бомбовой нагрузкой[380].

На следующее утро Черчилль передал записку в штаб ВВС: «Теперь, когда они начали досаждать столице, я хочу, чтобы вы сильно ударили их, и Берлин – место для нанесения удара»[381].

С мая целью британцев были военные и промышленные объекты – единичные налеты на железнодорожные узлы, корабли на Рейне, на Кильский канал. Но до той воскресной ночи ни одной бомбы не было сброшено на столицу рейха. Уильям Л. Ширер пишет в своем дневнике: «Берлинцы ошеломлены. Они не верили, что такое может случиться. Когда эта война началась, Геринг их заверил, что этого не будет. Он хвастливо заявлял, что ни один вражеский самолет никогда не прорвется сквозь внешнее и внутреннее кольцо противовоздушной обороны столицы. Берлинцы люди простые и наивные. Они ему поверили. Тем сильнее их сегодняшнее разочарование. Надо видеть их лица, чтобы оценить его… Думаю, на простых берлинцев больше, чем первые жертвы, подействовал тот факт, что английские самолеты смогли беспрепятственно прорваться к центру Берлина. В первый раз война пришла к ним в дом»[382].

Косолапый нацистский министр пропаганды и бывший, с позволения сказать, журналист Пауль Йозеф Геббельс приказал, чтобы все газеты вышли под заголовком «EIGER ENGLISCHER AGRIFF» («ТРУСЛИВОЕ БРИТАНСКОЕ НАПАДЕНИЕ»). Бомбардировщики появились ночью 28 августа и следующей ночью, а после третьего ночного налета заголовки нацистских газет кричали: «ENGLISCHE LUFTPIRATEN UBER BERLIN!» («АНГЛИЙСКИЕ ВОЗДУШНЫЕ ПИРАТЫ НАД БЕРЛИНОМ»)[383].

В 1940 году вопрос с бомбардировкой городов оставался открытым. Согласно Гаагской и Женевской конвенциям – которые рейх обязался соблюдать, – запрещались нападения неизбирательного характера на гражданское население. В мае, когда на старинный университетский город Фрайбург-в-Брайсгау «Хейнкели» по ошибке сбросили бомбы, что привело к гибели почти сотни женщин и детей, немцы возложили ответственность за это на Королевские ВВС. Немецкое бюро новостей сообщило о нем как о «вражеском налете на незащищенный город». Геббельс назвал его Kindermord in Freiburg (Убийством невинных во Фрайбурге), а предатель Лорд Гав-Гав[384] – «доказанным злодеянием»[385].

Люфтваффе всегда были противниками предоставления Лондону неприкосновенности. Приближалась осень 1940 года, немцам пока не удавалось завоевать господство в небе над Англией, и Геринг неоднократно просил Гитлера пересмотреть решение о неприкосновенности. Особенно сильное недовольство испытывали немецкие летчики-истребители. Адольф Галланд в своих послевоенных воспоминаниях пишет, что Лондон обладал «исключительным военным значением, представляя собой мозг и центральную нервную систему английского Верховного командования, а также являлся портом и центром поставок вооружений и их распределения». Далее он пишет: «Мы же, летчики-истребители, обескураженные поставленной задачей, которая была выше наших сил, все-таки с нетерпением и волнением ожидали в скором будущем бомбовых атак»[386].

Итак, Геринг, не осознававший, какой ущерб причинил Королевским ВВС, утверждал, что стратегический переход от истребителей над Дувром к бомбардировщикам над Лондоном может привести к желанной мирной конференции и, кроме того, сохранить репутацию люфтваффе. Геринг, позже написал Ширер, допустил ошибку, «сопоставимую по своим последствиям с ошибкой Гитлера, отменившего танковое наступление в Дюнкерке 24 мая». Адмирал Редер тоже был сторонником нападений на Лондон, рассматривая их в какой-то мере как способ сохранить свой флот, который, по его мнению, будет уничтожен при попытке вторжения. Если люфтваффе и угроза вторжения не могут заставить Черчилля сесть за стол переговоров, то, возможно, это смогут сделать напуганные лондонцы. 31 августа Гитлер санкционировал массированные налеты – днем и ночью на лондонские доки. Они должны были начаться через неделю[387].

4 сентября, выступая в берлинском Дворце спорта перед социальными работниками и медсестрами, Гитлер позволил себе едкие замечания в адрес британского руководства. Он назвал министра информации Даффа Купера Krampfhenne (что в переводе с баварского означает «старая истеричная курица») и сказал, что «болтовня мистера Черчилля или мистера Идена – уважение к преклонному возрасту не позволяет мне упомянуть о мистере Чемберлене – не означает для немецкого народа ровным счетом ничего. В лучшем случае это вызывает у него смех. – Затем он перешел к бомбардировкам. – Мистер Черчилль демонстрирует новое порождение своего ума – ночные воздушные налеты. Черчилль осуществляет эти налеты не потому, что они обещают принести значительный эффект, а потому, что его авиация не смеет летать над Германией в светлое время… В течение трех месяцев я не отвечал, так как верил, что подобному безумию придет конец. Но мистер Черчилль воспринял это как признак нашей слабости… Мы сотрем их города с лица земли!» Он закончил свое выступление словами: «Придет час, когда один из нас рухнет, но это будет не национал-социалистская Германия!». При этих словах женщины вскочили со своих мест и принялись скандировать: «Никогда! Никогда!»

Гитлер знал, что британцы задаются вопросом, когда начнется вторжение. Он сказал: «В Англии все полны любопытства и постоянно спрашивают: «Почему он не приходит?» Будьте спокойны, он идет! Будьте спокойны, он идет!»[388]

Однако у тех, кто знал фюрера и его византийский двор, создалось впечатление неуверенности в отношении намерений Гитлера. Выступление Гитлера озадачило графа Чиано. Что-то в этом было неправильное. Он написал в дневнике, что Гитлер казался «необъяснимо возбужденным»[389].

Так и было. Гитлер за шесть недель завоевал Францию. Теперь, спустя почти двенадцать недель после капитуляции Франции, англичане – их армия слабая, но восстанавливается, их флот рассредоточен, их военно-воздушные силы пали на одно колено – загоняли его в тупик. Он принял решение о стратегическом переходе к массированным бомбардировкам. Если это не сработает, придется вторгаться в Англию. Но время было не на его стороне. Черчилль понимал, что существует одно условие среди многих необходимых, но недостаточных для успешного вторжения в Англию, условие, которое неподвластно никому и не поддается точному прогнозированию. Согласно Объединенному разведывательному комитету[390], для успешного вторжения немцам было необходимо «спокойное море и ограниченная видимость».

Осенняя погода, когда в Ла-Манше бушуют «суровые экваториальные штормы» (по выражению Черчилля), могла оказаться самым надежным союзником Англии. Осенью Северное море не подходит для плоскодонных речных барж, заполненных солдатами, артиллерией и танками. Зимой и того хуже. А с каждым днем зима становилась на день ближе. Но было только начало сентября[391].

6 сентября Объединенный разведывательный комитет подробно изучил большое количество отчетов, расшифровки сообщений «энигмы» и аэрофотоснимки. Все, казалось, свидетельствовало о готовящемся вторжении. Согласно расшифровкам сообщений «энигмы», во всей армии были отменены отпуска; офицеры в Нормандии получили карты английских прибрежных районов; завершилась переброска пикирующих бомбардировщиков из Норвегии во Францию; закончилось сосредоточение десантных средств в портах Ла-Манша. Специалисты сделали вывод, что через сорок восемь часов будут «особо благоприятные условия для вторжения». Информация о «крупномасштабном, организованном» движении военного транспорта на базы Ла-Манша позволило специалистам Объединенного разведывательного комитета сделать вывод о завершении последних приготовлений к вторжению. На следующий день, 7 сентября, руководитель комитета сообщил начальникам штабов, что вторжение неизбежно. В Блетчли-Парке отдел морской разведки пришел к выводу, что вторжение может начаться на следующий день. Последовал приказ: привести в боевую готовность все силы обороны Соединенного Королевства. Министерство авиации отдало приказ командованиям Королевским ВВС о приведении в боевую готовность, поскольку возможно появление немцев в течение двадцати четырех часов[392].

Днем в субботу, 7 сентября, небо было безоблачным. Герман Геринг и Альберт Кессельринг стояли на утесах мыса Блан-Не, напротив Белых скал Дувра, и наблюдали за огромным соединением люфтваффе, тысячей самолетов, треть из которых составляли бомбардировщики, пересекавшей Канал и направлявшейся к Лондону. Зрелище было впечатляющим! Огромная армада, летевшая на высоте почти 2 миль над уровнем море, казалось, заслонила солнце[393].

Королевские ВВС не знали, что целью являлся Лондон. В 16:00 Даудинг сидел за столом в Бентли-Прайори, когда ему доложили, что со стороны Кале приближается огромное соединение. Во время предыдущих налетов люфтваффе, включая последние несколько дней, налетчики разделялись, достигнув побережья, где британские истребители, патрулировавшие на высоте 25 тысяч футов, дожидались момента, чтобы атаковать. В тот день этот момент не наступил. Воздушная армада, волна за волной, пересекла восточное побережье Кента, у Дила, и устремилась к Лондону. «Орлиная атака» развивалась по намеченному плану; целью были промышленные центры на Темзе. Сначала немцы нанесли удар по Вулвичскому арсеналу, затем по докам королевы Виктории и принца Альберта, Западно-Индийскому доку, Коммерческому доку и Сурейским докам. За собой они оставили пылающую картину апокалипсиса. Потопленные корабли, искореженные мостики, опрокинутые краны и пожары, покрывавшие территорию 250 акров и служившие маяком для второго мощного налета. Много немецких бомб упало на жилые кварталы Ист-Энда. Когда опустились сумерки, в Вест-Энде приняли эти пожары за потрясающий закат. Быстро пришло осознание жуткой правды: это был не закат солнца – горел Ист-Энд[394].

В конце весны 1940 года было принято решение, что колокола лондонских церквей, которые будили по утрам, сообщали вечером, что пора гасить свет и тушить огонь, и созывали верующих на воскресную службу на протяжении почти трех веков, теперь должны звонить только в случае неминуемого вторжения. Когда начальники штабов отдали приказ о приведении всех войск Великобритании в боевую готовность, этого было достаточно для добровольцев местной обороны – Родной гвардии. В 19:30 был передан кодовый сигнал «Кромвель», означавший «вторжение неминуемо». Несмолкаемый звон церковных колоколов предупреждал жителей королевства о нависшей угрозе. Люди держали наготове охотничьи ружья, пики, вилы, ножи, готовясь оказать сопротивление. Саперы взорвали ряд важных мостов. В царившем хаосе несколько человек погибли, напоровшись на установленные впопыхах минные заграждения[395].

Тревога была ложной. Немцы не появились с моря, но для лондонцев ужас пришел с неба. Высоко над Ист-Эндом поднимались в небо черные столбы дыма и багрового пламени, и не было ничего странного в том, что лондонцы решили, что скоро от их города останется только шлак и зола[396].

На следующий день командующий войсками метрополии Алан Брук, написав в дневнике о массированной бомбардировке и ночных пожарах, добавил, что «утром, придя в штаб, получил дополнительную информацию о грядущем вторжении». Он предсказал, что несколько следующих недель станут «самыми богатыми на события за всю историю Британской империи». На следующий день было полнолуние. Немцы не появились в полнолуние ни в июле, ни в августе. Они должны были появиться или в ближайшие десять дней, или рискнуть в октябре, когда погода, их союзник с июня, станет их врагом[397].

Черчиллю, чтобы помешать вторжению, выдержать блокаду и охотиться на подводные лодки, требовалось больше эсминцев. Помощь – весьма скромная – была наконец на подходе, и не бесплатная. С мая по конец августа позиция Франклина Рузвельта в отношении отправки Черчиллю истребителей претерпела изменения (незначительные), и на протяжении этих двенадцати недель Черчилль с возмущением говорил членам кабинета, что «хотя президент – наш лучший друг, никакой практической помощи от Соединенных Штатов мы так и не получили. Мы не ждали, что они окажут военную помощь [пришлют солдат и летчиков], но они не прислали даже необходимое количество эсминцев и самолетов». В какой-то момент, когда с финансами стало особенно туго, министр финансов Кингли Вуд предложил реквизировать у населения золотые кольца, чтобы собрать 20 миллионов фунтов. Черчилль одобрил план, но предложил реализовать его позже; не хранить 20 миллионов золотом, а «с целью посрамить американцев», если из-за отсутствия помощи с их стороны Англия лишится средств[398].

Черчилль упорно раз за разом обращался к Рузвельту с просьбой об эсминцах. Его письма Рузвельту становились все более отчаянными, записки сотрудникам – более презрительными из-за несвоевременности и качества американской помощи. Послу в Вашингтоне, лорду Лотиану, в июне: «Мы действительно до сих пор не имеем помощи из Соединенных Штатов, о которой бы стоило говорить». Мало того, в июне Генри Форд отказался собирать двигатели для британских самолетов из опасения, что это скажется на продажах новых автомобилей американцам, не говоря уже о том, что Англия не сможет оплатить заказ, как он, вероятно, думал. Июльскую телеграмму Рузвельту Черчилль закончил такими словами: «Сейчас для вас самым неотложным является вопрос поставки нам эсминцев, торпедных катеров и аэропланов, которые мы просили… Господин президент, это то, что необходимо сделать сейчас»[399].

Если первоначально Черчилль обращался к Рузвельту с просьбой о пятидесяти эсминцах, то затем он попросил тридцать – сорок эсминцев, а потом завел речь о шестидесяти. Он предупредил Рузвельта, что итальянцы, направив в Атлантику подводные лодки (у Муссолини было более сотни лодок, даже больше, чем у Гитлера), могут помочь немцам изолировать Англию. Он сообщил президенту, что за десять дней было потоплено десять британских эсминцев, а с начала войны Королевский флот потерял почти треть эсминцев. Черчилль связал эсминцы со своими стратегическими планами на следующий год: «Мы намерены иметь сильную армию, сражающуюся во Франции в кампании 1941 года». И наконец, он еще раз подчеркнул, насколько важно, чтобы Соединенные Штаты вовремя поставили эсминцы. «Сейчас для нас нет ничего важнее получения старых эсминцев… Мы можем очень быстро снабдить их нашими локаторами, и они заполнят брешь на первые полгода, пока не вступят в строй эсминцы, построенные нами уже в военное время. Если они вам понадобятся, мы возвратим их или их эквивалент при условии, что вы предупредите нас об этом за шесть месяцев. Ближайшие шесть месяцев имеют жизненно важное значение»[400].

В середине августа, спустя более трех месяцев после первой просьбы Черчилля относительно устаревших эсминцев, Рузвельт начал верить, что Великобритания может, определенно может, выстоять. Игнорируя изоляционистов и Акты о нейтралитете, он направил Черчиллю через Государственный департамент послание с предложением о заключении соглашения: что в случае чрезвычайного положения флот метрополии придет в Канаду и что в обмен на эсминцы Англия предоставит Соединенным Штатам несколько своих военно-морских баз. Переговоры о передаче эсминцев нарушали закон о нейтралитете. В конце концов, Германия и Италия, с которыми Америка не находилась в состоянии войны, не получали таких дружеских предложений. Независимо от того, что нейтральные страны имеют право беспрепятственно торговать с любой воющей страной, передача пятидесяти эсминцев в Великобританию была явным шагом США к войне, и Черчиллю это понравилось, в отличие от предложенных Рузвельтом условий. Черчилль сказал Колвиллу, что Рузвельт хочет получить «права на удержание» британского флота взамен эсминцев. Не таких он ожидал предложений. Черчилль надеялся на подарок, без каких-либо условий, о чем и сказал Рузвельту: «Я предпочел бы передачу баз в аренду как акцию доброй воли, а не в обмен на эсминцы». По словам Кадогана, предложенный Рузвельтом обмен «взбесил» Черчилля. В дневнике Кадоган коротко написал: «Черчилль говорит, что не расстроится, если мы не получим эсминцы». Но конечно, это было не так[401].

Черчиллю была невыносима мысль о том, что Рузвельт связывает свои эсминцы с гарантией, что в случае падения Англии ее атлантический флот уйдет на запад, в Канаду. В письме канадскому премьер-министру Уильяму Лайону Маккензи Кингу он пожаловался, что американцы хотят «получить британский флот и Британскую империю, без Великобритании». По сути, Соединенные Штаты, потеряв друга, получали флот. Такие же гарантии британцы хотели получить от французов. Однако Соединенные Штаты не были ни воюющей стороной, ни союзником, сражающимся вместе с британцами, в отличие от британцев, сражавшихся вместе с французами. 31 августа Черчилль скрепя сердце отправил Рузвельту довольно холодное письмо: «Вы спрашиваете, господин президент, представляет ли мое заявление в палате 4 июня 1940 года о том, что Великобритания никогда не сдастся, «твердую политику правительства Его Величества». Безусловно. Однако должен заметить, что эти гипотетические непредвиденные обстоятельства могут скорее относиться к германскому флоту или к тому, что от него останется, нежели к флоту Великобритании»[402].

Смелое, но небезосновательное заявление. У Великобритании были крупные корабли, включая авианосцы, и более девятисот небольших, но представлявших большую угрозу кораблей. У немцев не было ничего подобного. И наконец, нет никакой связи между американскими эсминцами и поражением британского флота. Соглашение было заключено.

Авансовый платеж за эсминцы принял форму британских военно-морских баз от Ньюфаундленда до Британской Гвианы, сданных американцам в аренду сроком на девяносто девять лет. Рузвельт, объясняя суть соглашения конгрессу, не смог отказать себе в удовольствии позлорадствовать по поводу удачно совершенной сделки: «Права на базы на Ньюфаундленде и Бермудах – подарки, великодушно сделанные и охотно принятые. Остальные упомянутые базы были получены в обмен на пятьдесят наших устревших эсминцев». Первые восемь из устаревших эсминцев прибыли в Великобританию в начале сентября. Черчилль взял их. В тот момент он бы взял все, что угодно[403].

Все лето 1940 года военное министерство под руководством Энтони Идена круглосуточно занималось работой по восстановлению армии. К середине июля у Великобритании было 1 миллион 500 тысяч солдат; спустя пять недель Черчилль сказал, выступая в палате общин: «Вся британская армия – дома. Сегодня более чем у 2 миллионов человек, полных решимости, есть винтовки и штыки, и из них три четверти состоят в регулярных войсках. Никогда раньше во время войны у нас не было такой армии на острове. Вся наша страна встала против завоевателей, откуда бы они ни пришли: с моря или с воздуха». Черчилль, конечно, не мог открыто говорить о преобразованиях, связанных с обороной острова, но с каждой неделей усиливалась его уверенность относительно судьбы немцев, которые решатся ступить на британскую землю. К августу семь британских дивизий заняли позиции между Темзой и заливом Уош, где, по расчетам командующих, ожидалось вторжение. Но когда немцы начали собирать баржи во французских портах на Ла-Манше, стало ясно, что они могут высадиться на южном побережье, где было всего пять приведенных в полную боевую готовность дивизий и три резервных. К сентябрю положение улучшилось. К северу от Лондона дислоцировались четыре дивизии и одна бронетанковая бригада. На юге – девять дивизий и две бронетанковые бригады. Одна дивизия размещалась рядом с Лондоном, где, если немцам удастся продвинуться так глубоко, Черчилль собирался сражаться за каждую улицу. И две дивизии плюс шестьсот танков[404].

Теперь, когда «численность, боеспособность, мобильность и оснащенность вооруженных сил непрерывно возрастали», Черчилль чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы отправить в Египет почти половину лучших танков, 48 противотанковых орудий, 20 легких зенитных орудий «Бофорс» (крайне необходимых в Лондоне), 250 противотанковых ружей. Он сделал это для того, чтобы сдержать натиск итальянцев, чье давно ожидавшееся продвижение через границу Египта началось 13 сентября[405].

В августе, закрепив свой успех в Эфиопии, дуче привел свои армии в Британское Сомали, где посрамил британцев. Кипя от возмущения, Черчилль сказал Идену, что «понесенные потери не свидетельствуют о решительном сопротивлении». У Черчилля возникли сомнения в отношении командующего британскими войсками на Ближнем Востоке Арчибальда Уэйвелла. Однако, учитывая, что годовой бюджет на оборону Сомали составлял менее 900 фунтов стерлингов (3600 долларов), какое можно было ожидать сопротивление? Потери Уэйвелла при выводе войск из Сомали были незначительными, и взбешенный Старик, по словам члена парламента Роберта Бутби, усмотрел в этом признак отсутствия боевого духа, о чем и сказал Уэйвеллу. «Кровавая бойня – не показатель хорошего тактика», – ответил Уэйвелл. Черчилль был не прав и понимал это. Обычно те, кто отстаивал свое мнение, вызывали его уважение, но Уэйвелл был исключением из правил[406].

13 сентября Муссолини вонзил кинжал в западный фланг Уэйвелла. В этот день генерал Родольфо Грациани, под командованием которого находилась 10-я итальянская армия – 80-тысячные отборные итальянские войска, пехотные, моторизованные, при поддержке 300 танков, – двинулся в восточном направлении из Ливии в Египет, застав врасплох войска Уэйвелла. С формальной точки зрения, пересекая египетскую границу, Муссолини вторгался в нейтральную страну, но дуче не вдавался в такие дипломатические тонкости. Египет получил независимость от Великобритании в 1922 году, и с 1936 года Египтом правил Фарук I. Король презирал британских защитников, которые, согласно англо-египетскому договору 1936 года, получили право держать войска в зоне Суэцкого канала на «случай войны, непосредственной угрозы войны или чрезвычайной международной ситуации». Фарук скорее восхищался фашизмом, особенно его итальянским вариантом, как и многие молодые офицеры египетской армии, включая Гамаль Абдель Насера и Анвара Садата. Антибританская, прогерманская, проитальянская и националистическая фракции египетского правительства не могли прийти к единому мнению относительно объявления войны вторгшимся итальянцам. Таким образом, его королевское величество не спускал зорких глаз с Фарука, а британские дипломаты и генералы управляли страной. Грациани воевал не с египтянами – многие приветствовали его присутствие, – а с британцами. В Грациани Муссолини нашел своего героя. Черчилль приказал Уэйвеллу отравить все водоемы, которые «мы не используем для собственных нужд», чтобы остановить наступление итальянцев. После шестидесятимильного наступления, продолжавшегося пять дней, итальянцы остановились в Сиди-Баррани, чтобы пополнить запасы. Затем, по непоятной причине, учитывая их преимущество, вместо того чтобы двинуться к Александрии и Суэцу, они построили укрепленный лагерь, к огромному облегчению английских солдат, которых значительно превосходили в численном отношении. Помимо 80-тысячной армии Грациани в Ливии у итальянцев был 150-тысячный резерв. Черчилль собирался прислать подкрепление Уэйвеллу[407].

Брук был прав, когда написал в дневнике, что Черчилль склонен к наступательной тактике. Премьер-министр приказал отправить в Египет 70 тысяч солдат; им предстояло проплыть почти 14 тысяч миль в течение пятидесяти дней вокруг мыса Доброй Надежды, поскольку Средиземное море, из-за итальянского флота, больше не было британским. Их послали не только для защиты Египта от итальянцев, но и потому, что Черчилль хотел атаковать итальянцев в Ливии. Его личный секретарь, Джон Мартин, позже заявил, что отправка войск и танков в то время, когда Великобритании самой требовалась помощь, было актом храбрости со стороны Черчилля, Идена и начальников штабов[408]. Но это тоже было необходимо. Безопасность Британских островов со времен Наполеоновских войн была связана с безопасностью Средиземноморья. Битва за Британию и Битва за Египет были двумя сторонами одной медали. И в той и в другой требовалось одержать победу, а значит, следовало отправить танки и солдат.

13 сентября, в день наступления Грациани, Гитлер обедал с начальником штаба Верховного командования сухопутными войсками Гальдером, главнокомандующим сухопутных войск фон Браухичем, главнокомандующим кригсмарине Редером и Герингом, представлявшим люфтваффе. Данные воздушной разведки по-прежнему не соответствовали действительности: хотя за прошедшие пять недель не удалось полностью реализовать необходимые предварительные требования для начала операции «Морской лев», немецкие летчики подбили 1800 британских самолетов. (На самом деле было сбито около 500 истребителей Королевских ВВС.) Но, размышлял фюрер, уничтожение Королевских ВВС может оказаться лишним; если подвергнуть их столицу массированной бомбежке, то наверняка британцев охватит «массовая истерия», и вторжение можно будет отменить. Бомбардировка, начатая 7 сентября, продолжится[409].

После того как было принято решение подвергнуть бомбардировке Большой Лондон, Гитлер дал разрешение, по словам Йодля, «использовать крупные воздушные силы для ответного удара по Лондону». Это означало, что мирных жителей ждут невыносимые страдания. И это означало отмену стратегии Геринга, которая обещала принести успех[410].

Борьба в воздухе достигла апогея в воскресенье, 15 сентября, в день, который вошел в историю как День Битвы за Британию. «В тот день погода, казалось, благоприятствовала противнику», – написал Черчилль, и они с Клементиной поехали в Аксбридж, в штаб Парка. Их провели в оперативный центр, расположенный в бомбоубежище на глубине 50 футов под землей, который Черчилль сравнил с «небольшим театром», добавив: в котором «мы заняли свои места в бельэтаже». Все эскадрильи Парка ввязались в жестокий бой. Когда Черчилль, заметив тревогу на лице Парка, спросил: «Располагаем ли мы резервами?» – Парк тихо ответил: «Резервов больше нет». По словам Черчилля, «это была одна из решающих битв всей войны, и, подобно битве при Ватерлоо, она произошла в воскресенье». И она тоже закончилась победой Великобритании. В конце дня Черчиллю доложили, что немецкие потери составили 138 самолетов, а Королевские ВВС потеряли 26 самолетов, и, «хотя полученные после войны данные показали, что потери противника в этот день составили всего пятьдесят шесть самолетов, 15 сентября явилось переломным моментом в Битве за Англию». Вечером, в послании Даудингу, Черчилль, в расчете на то, что это станет известно немцам, написал, что «используя незначительную часть всей силы», «разорвали в клочья отдельные волны жестокого нападения на гражданское население нашей родины». Два дня спустя, выступая в парламенте, он сказал, что «воскресная операция была самой блестящей и успешной из всех проводившихся до сих пор истребителями Королевских военно-воздушных сил»[411].

Немцы были сильно уязвлены. Верховное командование вооруженных сил вермахта (ОКВ) сообщило о «больших воздушных сражениях и больших потерях из-за отсутствия истребителей прикрытия». Дневные операции, с участием более трехсот немецких бомбардировщиков и тысячей боевых вылетов истребителей, были названы «исключительно невыгодными», связанными с тяжелейшими потерями налетчиков на обратном пути. Кроме того, силы вторжения не могли оставаться в состоянии боевой готовности, поскольку в результате ударов, наносимых британскими самолетами по портам на Ла-Манше, увеличивались потери немцев в десантных баржах и транспортах. Черчилль и его начальники разведки могли не знать, что это был конец «Морского льва». 17 сентября Гитлер отложил вторжение на неопределенное время на том основании, что приближалась зима и не удалось «одержать победу» над Королевскими ВВС. Фюрер переключил внимание на карты России. Немецкий штабной офицер выразил удовлетворение по поводу перспективы «настоящей войны»[412].

Горстка молодых людей в «Спитфайрах» и «Харрикейнах» заставила высшее немецкое командование изменить стратегию. Более четырехсот из этих летчиков прибыли из других стран; среди них были чехи (80), поляки (140), новозеландцы (120), канадцы (110), небольшая группа американцев, ирландцев, австралийцев, бельгийцев, южноафриканцев и один палестинец из британского протектората. Летчики вызывали у Черчилля восхищение. «Но это ужасно, – сказал он Колвиллу, – что Британская империя должна делать на это ставку». То, что Великобритания уцелела в День Битвы за Британию, 15 сентября, произошло как из-за изменения гитлеровской стратегии – от уничтожения Королевских ВВС к уничтожению британских городов, – так и благодаря британским радарам, истребителям Королевских ВВС и летчикам истребительной авиации. Как позже написал Черчилль, «история германского воздушного наступления на Англию – это история разногласий, противоречивых намерений и до конца не осуществленных планов. Три или четыре раза за эти месяцы противник менял свою наступательную тактику, причинявшую нам большой ущерб, и прибегал к какой-либо новой тактике». Таким образом, эта фаза Битвы за Британию не закончилась ни отступлением сторон, ни окончательным штурмом со стороны Германии. Она не закончилась с пониманием британцев, что, не проиграв, они победили. Битва за Британию совпала и соединилась с новой битвой, битвой за Лондон, которая, хотя никто не знал об этом 15 сентября, фактически началась на прошлой неделе. С течением времени лондонцы, оглядываясь назад, установили дату начала битвы: 7 сентября. И вскоре дали ей название: Блиц[413].

Утром 8 сентября в Ист-Энде продолжали пылать пожары. В течение 274 лет – до этой недели – в Лондоне не было таких пожаров. Тонкий слой коричневато-желтой земли на глубине 7 футов в древней части города, окруженной римскими стенами, а позже во времена Средневековья крепостным валом, свидетельствует о Большом пожаре, начавшемся 2 сентября 1666 года. Сильный восточный ветер в течение пяти дней раздувал пожар, который уничтожил собор Святого Павла, 87 приходских церквей и более 13 тысяч домов. Примечательно, что в пожаре погибло всего двадцать человек. За пятнадцать лет Кристофер Рен построил пятьдесят две новые приходские церкви, и к концу XVII века почти закончил строительство нового собора Святого Павла, великолепный купол которого, обрамленный шпилями, возвышается над лондонским горизонтом. Одной из самых известных лондонских церквей является церковь Сент-Мэри-ле-Боу. Считается, что человек, родившийся в пределах слышимости колоколов Сент-Мэри-ле-Боу, – истинный кокни. Эти люди первыми испытали ярость немецкой атаки. В течение нескольких дней немецкие бомбардировщики не прикладывали усилий для точного определения промышленных объектов. Лондон, весь Лондон, стал объектом бомбардировок. Это было, сказал Черчилль, «испытанием самого большого города в мире, последствия которого никто не мог оценить заранее»[414].

На несколько футов ниже слоя гравия, который служит отметкой Большого пожара 1666 года, слой глины, ржаво-красной от окисленного железа, отмечает историю королевы-воительницы Боудикки, которая сожгла римский Лондиниум (совр. Лондон). Она наблюдала, как римляне пришли, чтобы захватить ее страну, и, увидев достаточно, убила захватчиков и сожгла город. На протяжении веков чума, оспа, сыпной тиф и холера уносили жизни лондонцев, и огонь был вечным врагом, но за эти почти девятнадцать веков, начиная с восстания Боудикки, не было такого врага, который бы совершал столь массовое убийство лондонцев и уничтожал город с помощью пожаров. А теперь пришел Гитлер, который обещал с воздуха сровнять с землей английские города, и в первую очередь Лондон.

Утром 8 сентября Черчилль с Клементиной приехали в Ист-Энд. «Трогательные небольшие государственные флаги Великобритании» развевались над горами щебня, которые до прошедшей ночи были домами. Они остановились у приюта, уничтоженного прямым попаданием, где погибли сорок мужчин, женщин и детей. Черчилль, явно взволнованный, приложил к глазам большой белый носовой платок. На какой-то момент Черчилль и жители объединились в молчании. Затем кто-то выкрикнул: «Когда вы собираетесь бомбить Берлин?» – «Доверьте это мне», – ответил Черчилль. Генерал Исмей вспоминал толпу, бросившуюся к Черчиллю с криками: «Мы знали, что вы приедете», «Мы верили в это». «Вы видите, он действительно переживает, он плачет», – сказала одна старая женщина. Затем этой толпой овладело более суровое настроение «Отплатите им! Пусть они испытают то же самое! Вы должны заставить их остановиться». Более миллиона жителей Ист-Энда вернулись в свои дома после эвакуации прошлой осенью, когда ожидалось, что в любой момент немцы могут начать массированные бомбардировки. Но нападений с воздуха не последовало, и они вернулись в свои районы, которые теперь рушились и горели. Они были ошеломлены и напуганы. Черчилль сказал собравшимся то, что они хотели услышать: он будет наносить ответные удары, но в основе его слов лежало глубокое понимание шаткости положения: Гитлер может уничтожить их дома, их город, но он может разгромить их только в том случае, если они падут духом. Началась проверка силы воли. На тот момент никто из европейцев не подвергался тяжелейшим испытаниям. Люфтваффе, двести бомбардировщиков в сопровождении четырехсот истребителей вернулись, когда Черчилль был еще в Ист-Энде. Он возвращался по узким улочкам, среди развалин домов. Склады рядом с доками продолжали гореть, изрыгая свое содержимое – горело зерно; огненной лавой вытекали расплавленный сахар и потоки горящего виски, горели ткани и продукты, взрывались банки с краской и боеприпасы[415].

В первый налет погибло более четырехсот жителей Ист-Энда. Тысячи стали бездомными. Однако на следующий день, в то время как продолжал гореть Ист-Энд, Черчилль обратился к адмиралу Паунду с просьбой помочь ему объяснить Рузвельту необходимость оборудовать соответствующим образом торговые суда, чтобы «было проще выгружать танки на побережье». Траспорты с танками появились только в 1942 году. Побережье, которое имел в виду Черчилль, было французским. Неделями ранее, когда его воздушные силы и страна находились в смертельной опасности, Черчилль сказал Колвиллу, что «к 1942 году мы добьемся превосходства в воздухе и будем готовы к крупномасштабным наступательным операциям на суше против Германии». Только оптимист мог делать подобные заявления. Но в самое тяжелое для Британии время, когда его авиация подвергалась ожесточенным атакам, Черчилль планировал наступательные операции[416].

Однако в первую очередь следовало обеспечить защиту Лондона от немецких воздушных армад. Это оказалось непростой задачей. Многие зенитные орудия были переброшены для защиты отдаленных аэродромов и авиационных заводов. Для защиты Лондона имелось всего лишь 92 зенитных орудия, действие которых, как выяснилось во время ночных налетов с 7 по 9 сентября, было малоэффективным. Защиту Лондона обеспечивали и ночные истребители 11-й авиагруппы. Они сбили несколько самолетов противника. Лучи сотен прожекторов обшаривали ночное небо, умиротворяюще действуя на лондонцев, но не имели никакого тактического значения; они не могли достать самолеты, летевшие на высоте, превышающей 12 тысяч футов. Остро стоял вопрос о координации средств противовоздушной обороны. Разработка радиолокационного прибора для управления зенитным огнем – под кодовым названием Elsie – всего несколькими неделями ранее прошла стадию проверки. Только в начале 1941 года появились первые радиолокационные приборы управления огнем зенитных орудий (Черчилль называл их пушками). Аэростаты широко использовались в противовоздушной обороне в качестве заграждения: опасаясь столкновения с тросами и обшивкой аэростатов, немецкие самолеты были вынуждены подниматься выше, что снижало точность бомбометания, но немцы намеревались вселить ужас и не слишком заботились о точности попадания[417].

Черчилль приказал удвоить их количество за счет Шеффилда, Бирмингема и Ковентри, графство Уэст-Мидлендс. Это не помогло. Тогда он приказал установить зенитную батарею в Гайд-парке, «где люди могут услышать ее стрельбу». Наконец 10 сентября зенитные орудия отправили тысячи снарядов в ночное небо; следы трассирующих снарядов и лучи прожекторов сходились, пересекались, расходились, вспарывая темноту. Орудия стреляли вслепую, вели скорее заградительный огонь, чем по конкретным целям. Не пострадал ни один немецкий бомбардировщик. Зато самим орудиям был причинен ущерб. Но какофония успокоила лондонцев. На следующий день Гарольд Николсон написал в дневнике: «Заградительный огонь наших зенитных орудий чрезвычайно ободрил людей, хотя жители Ист-Энда все еще напуганы и сердиты»[418].

Для лондонцев (кроме тех немногих, что смогли сбежать в свои загородные дома) вторая неделя сентября возвестила о начале нового жуткого образа жизни и смерти. Немецкие бомбардировщики возвращались почти ежедневно утром и днем в течение следующего месяца и в течение семьдесяти шести ночей подряд, кроме 2 ноября, когда погодные условия не позволили самолетам подняться в воздух. Каждый вечер, примерно в восемь часов, лондонцы слышали действующие на нервы сигналы воздушной тревоги, которые они назвали «плачем виллис»; Черчилль сравнивал эти звуки с «рыданиями банши»[419].

По сигналу тревоги люди отправлялись в укрытие. Через несколько минут появлялись немецкие бомбардировщики, сея ужас в ночное время. Немцы сначала поджигали крыши, сбрасывая зажигательные бомбы с термитом, горящим при температуре 2 тысячи градусов. Огонь, вздымавшийся высоко вверх, служил сигнальным огнем для следующих волн самолетов, несущих фугасные бомбы большой мощности. Ослепительные вспышки взрывов, освещавшие огромный город, сопровождались характерными звуками и запахами налета – свистом бомб, оглушительными звуками их разрыва, резким запахом кордита и, позже, запахом газа, заполнявшим разрушенные дома, – и неугасимое адское пламя охватывало дома. Так продолжалось час за часом, и, когда на рассвете звучал сигнал отбоя, из домов и убежищ появлялись люди: «серые, взлохмаченные фигуры, – написал Малькольм Маггеридж, – словно с картины воскрешение мертвых – души, восставшие из могил»[420].

Они справились с ужасом бомбардировок, которых так боялся Стэнли Болдуин, считавший, что против массированных бомбардировок нет никакой защиты, и от которых он не планировал защищаться. Лондонцы выходили каждое утро на изувеченные улицы, покрытые дымящимся щебнем; тусклый косой взгляд солнца был обращен сверху на пепелища их домов, останки их соседей и членов семей. Они выходили, чтобы увидеть страшные сцены разрушения. На остовах домов качались сбитые трубы; дома, начисто лишенные фасадов, демонстрировали внутренние интерьеры, отчего напоминали детские разборные кукольные домики. Они выходили к неутихающим пожарам и зловонным водам, бегущим по сточным канавам. Они выходили к неразорвавшимся бомбам, прятавшимся под слоем земли и грязи и только ждавшим случайного толчка. Спотыкаясь, они брели по переулкам, засыпанным оконным стеклом. И каждое утро сотни тех, кто искал убежище на ночь или оставался во время налетов в своих квартирах, больше не появлялись на улицах – к концу года погибло порядка 14 тысяч человек[421].

Несколько раз люди, блуждавшие утром по развалинам, замечали грузную фигуру: премьер-министра, своего премьер-министра. Они называли его Винни, детское прозвище, которое он ненавидел, но теперь, в зрелом возрасте, полюбил. Обычно он был в шинели, с неизменной тростью и сигарой. Он мог появиться в компании Исмея, Клементины, своего брата Джека или члена парламента и давнего друга Брендена Брекена. Но главное, он был там вместе с ними.

Бертран Рассел – философ, пацифист, современник Черчилля – предсказал в 1936 году, что воздушная атака превратит Лондон в «один большой бедлам, больницы будут брать штурмом, транспорт перестанет работать, бездомные возопят о помощи, город сделается адом» и правительство «сметет лавиной ужаса». Британские фашисты и коммунисты – «эти грязные коммунисты», кипятился Черчилль, опаснее фашистов, – в свою очередь, предсказали, что воздушные атаки на Ист-Энд и лондонскую бедноту приведут к революции или, по крайней мере, к изгнанию Черчилля, формированию нового правительства и мирным переговорам. Гитлер придерживался такого же мнения. Газета британских коммунистов The Daily Worker призывала рабочих выходить на улицы, чтобы продемонстрировать свое недовольство правительством и его политикой. Власти Лондона считали, что потребуются войска для поддержания порядка в убежищах, но больше всего их волновал вопрос ухода за ранеными и организация похорон огромного количества погибших. К этому они были готовы. В лондонских больницах были приготовлены 150 тысяч мест для раненых, но предполагалось, что этого будет недостаточно; по оценке имперского Комитета обороны в результате бомбардировки люфтваффе должно было погибнуть 600 тысяч и ранено более миллиона человек. За городской чертой были вырыты огромные ямы, которым предстояло стать братскими могилами. Власти заготовили тысячи гробов и напечатали миллион справок о захоронении потенциальных жертв налетов, но не позаботились создать достаточное количество убежищ, чтобы избежать этих жертв[422].

Это было больше чем нападение на город; это было нападение на дух 8 миллионов лондонцев. В своем выступлении по Би-би-си 11 сентября Черчилль сказал: «Эти бессмысленно жестокие, беспорядочные бомбардировки Лондона являются, конечно, частью плана вторжения Гитлера. Он надеется, убивая огромное количество мирных жителей, женщин и детей, что затерроризует и запугает людей этого могущественного имперского города… Мало он знает о духе британского народа и неуступчивом характере лондонцев»[423].

В своем выступлении он попытался подготовить британцев к худшему: «Если попытка этого вторжения вообще будет предпринята, то вряд ли она будет долго откладываться. Погода может испортиться в любое время. Кроме того, противнику трудно до бесконечности держать все эти скопления судов в ожидании, в то время как они каждую ночь подвергаются налетам наших бомбардировщиков и очень часто обстреливаются нашими военными кораблями, которые подстерегают их со стороны моря. Соответственно с этим мы должны считать следующую неделю исключительно важным периодом в нашей истории. Его можно сравнить с теми днями, когда испанская Армада приближалась к Ла-Маншу, или же с тем временем, когда Нельсон стоял между нами и великой армией Наполеона в Булони. Мы читали об этом в исторических книгах; однако масштабы нынешних событий значительно шире, и они будут иметь гораздо более важные последствия для жизни и судеб всего мира и его цивилизации, чем те славные былые времена»[424].

Он рассказал, что «вся проводимая им [Гитлером] в широком масштабе подготовка к вторжению неуклонно продолжается. Несколько сот самоходных барж движется вдоль берегов Европы из германских и голландских портов к портам Северной Франции, от Дюнкерка до Бреста и за Брестом – во французские порты в Бискайском заливе. Кроме того, торговые караваны, насчитывающие десятки судов, движутся, укрываясь то в одном, то в другом порту, через Дуврский пролив в Ла-Манш под защитой новых батарей, которые немцы установили на побережье Франции. В настоящее время значительное количество судов сосредоточено в немецких, голландских, бельгийских и французских портах на всем протяжении от Гамбурга до Бреста. И наконец, проводится некоторая подготовка к переброске на судах войск вторжения из норвежских портов». И никто, предупредил он, не должен «закрывать глаза на тот факт, что с присущей немцам основательностью и методичностью ведется подготовка к решительному всестороннему вторжению на наш остров и что оно может быть предпринято сейчас в Англии, Шотландии, Ирландии или сразу во всех трех местах»[425].

Черчилль пркрасно понимал, что имеется достаточно бомб, чтобы Лондон, особенно старые дома, был стерт с лица земли. Он понимал, что храбрость и «неуступчивый характер» британцев еще не подвергались полной проверке, не говоря уже об испытаниях. Предстояла война на истощение неизвестной продолжительности и необузданной жестокости. Сколько времени – сколько недель, может, месяцев, может, лет – люфтваффе смогут продолжать атаки? Он понимал, что лондонцы уверены в том, что за бомбардировками последует окончательный удар – вторжение. И если немцы не вторгнутся в этом году, то вполне могут сделать это в следующем.

Но лондонцы не сдавались. Они подверглись жесточайшему испытанию, но выстояли. Они, вероятно, по-разному называли бомбардировки, но слово, которое закрепилось за ними, было блиц.

Несмотря на затемнение и маскировку, Лондон был идеальным объектом для воздушных атак. С высоты 15 тысяч футов, даже в тусклом лунном свете, вся столица разворачивалась перед немецкими летчиками, словно на подробной карте. Люфтваффе использовали Темзу в качестве навигационного ориентира для выхода в центр Лондона и к лондонским докам. Большой изгиб реки выдавал присутствие огромных складов, Западно-Индийского дока и доков королевы Виктории и принца Альберта. Ясными лунными ночами большой латинский Крест святого Павла[426] был виден с высоты в тысячи футов и с расстояния в несколько миль, отмечая центр Лондона так же ясно, как «х» на карте место сокровищ.

Темные, пустынные аллеи Гайд-парка и парка Сент-Джеймс служили ориентиром для выхода бомбардировщиков к нескольким объектам: Уайтхоллу, Букингемскому дворцу и зданию парламента[427].

На самом деле Черчилль уже в начале лета знал, что немецкие ночные бомбардировщики используют для наведения на цели что-то более точное, чем особенности ландшафта. В конце июня этому нашлось подтверждение: немцы использовали коротковолновую систему радионавигации для наведения самолетов на цель – кодовое название системы – Knickebein («Вывернутая нога»). Это было крайне неприятное известие. Система могла помочь Гитлеру выполнить обещание сровнять с землей английские города. Система Knickebein являлась модификацией системы Lorenz, разработанной в Германии в 1930 году и предназначенной для выполнения посадки в условиях недостаточной видимости и в ночное время. Но в отличие от системы Lorenz, в системе Knickebein вместо множества пересекающихся лучей имелся только один, который пересекал основной луч точно над целью.

Новая система, будучи более простой, была, кроме того, намного точнее, поскольку непрерывный сигнал излучался в секторе 3 градуса, что давало ошибку менее половины мили. Точность бомбометания зависит от навигационной точности: если бомбардировщик можно точно выводить на цель в ночное время и в условиях облачности, то бомбы будут сброшены точно на объект.

Двое из советников Черчилля по науке пришли к единому мнению: коротковолновые радиосигналы не изгибаются, повторяя кривизну Земли, и, следовательно, не могут служить эффективным навигационным ориентиром для дальнего наведения на цель. Именно Генри Тизарду британцы – включая командующего истребительной авиацией Хью Даудинга – должны быть благодарны за приведение в боевую готовность радаров в 1940 году. Сэр Генри был председателем научно-исследовательского комитета министерства авиации и одним из наиболее уважаемых ученых в Англии. В конце 1930-х Тизард упорно настаивал на строительстве радарных станций на побережье и доказывал их необходимость для координации действий летчиков Королевских ВВС. Тизард считал, и был абсолютно прав, что радар открывает широкие возможности для определения положения и направления движения самолетов противника. Он считал, и был не прав, как показал доктор Р.В. Джонс, что изменение скорости распространения радиоволн не может сказываться на точности определения навигационного параметра. Тизард был представителем старой школы астронавигации (комплекс методов определения навигационных параметров объекта, основанный на использовании электромагнитного излучения астрономических объектов). По оценке Тизарда, немецкий луч, о котором прошел слух, не мог улучшить систему дальней навигации.

Но в начале июня Джонс (ему было всего 28 лет), один из бывших оксфордских студентов Линдемана, продемонстрировал, к радости Линдемана, что немцы используют коротковолновую систему дальней навигации. Спустя несколько дней Джонс сообщил об этом Тизарду. Сэр Генри, как никто другой разбиравшийся в радиоволнах, выразил сомнение[428].

Тизард и Профессор враждовали на протяжении многих лет. Ссора произошла в 1935 году, когда оба работали в комитете ПВО, который возглавлял Тизард. Линдеман попал в комитет через Черчилля, тоже члена этого комитета. Тизард приводил доводы в пользу радара в прибрежной зоне, Линдеман приводил доводы в пользу увеличения количества истребителей. Правы были оба, но Линдеман, чувствуя себя проигравшим, вышел из состава комитета. В то время как Тизард продолжал работу над радаром, Линдеман сумел стать близким другом Черчилля и главным советником по науке. Тизард сохранил уважение научного сообщества, но не Черчилля. Профессор Линдеман понимал, что, если им с молодым доктором Джонсом удастся разобраться с системой Knickebein, это не только укрепит его положение, но и наконец поможет разделаться с давним противником – Тизардом.

Линдеман уговорил Черчилля выслушать молодого Джонса. 21 июня Черчилль собрал у себя Тизарда, Линдемана, Джонса, министра авиации Арчи Синклера и «отца» радара, Роберта Уотсона-Уотта. На протяжении двадцати минут присутствующие как завороженные слушали доктора Джонса. Он выдвинул гипотезу, что немецкие самолеты летят между двумя расположенными рядом излучателями, генерирующими два узких луча, которые, пересекаясь, образовывали узкую равносигнальную зону – навигационный луч, направленный точно на цель. Правый излучатель генерировал короткие сигналы с длинными паузами между ними. Если навигатор на борту бомбардировщика улавливал такой сигнал, он понимал, что самолет сместился вправо от необходимого курса. Левый излучатель передавал длинные сигналы с короткими паузами между ними, – уловив такой сигнал, навигатор понимал, что самолет сместился влево. В равносигнальной зоне, где оба луча принимались одновременно, сигналы накладывались на паузы и навигатор принимал равномерный, непрерывный сигнал, который означал, что самолет движется точно по направлению на цель. Джонс обратился с просьбой разрешить полевые испытания, которые, по его мнению, должны были доказать правильность его гипотезы. Даже Черчилль слушал не прерывая, и в благоговейной тишине Джонс приводил «цепь косвенных доказательств, будто в непревзойденных рассказах о Шерлоке Холмсе и месье Лекоке», как позже написал Черчилль[429].

Когда Джонс закончил выступление, никто не проронил ни слова. Черчилль выбрался из-за стола и сердито потребовал от министра авиация принятия контрмер, который до этого момента только и делал, что приносил ему «документы, документы, документы!»[430]

Совещание закончилось. «Один крупный специалист», вспоминал Черчилль, «спросил, зачем немцам использовать луч, предполагая, что подобное возможно, когда в их распоряжении все обычные средства навигации». У собравшихся этот вопрос, похоже, «вызвал интерес». Черчилль не называет имени этого крупного специалиста, который упорно придерживался своей точки зрения и всего несколькими днями ранее отверг доводы Линдемана[431].

Это был Тизард. Прав или не прав был сэр Генри, результат был один: он шагнул в открытый люк. Будучи не в состоянии определить опасность немецких лучей, Тизард подал прошение об отставке. Черчилль не принял его отставку и вместо этого отослал Тизарда в Соединенные Штаты – с глаз долой, из сердца вон – во главе небольшой группы британских ученых. Перед ними стояла задача обсудить с американцами возможность обмена новыми технологиями. (Отъезд чуть не сорвался, когда Черчилль разволновался по поводу того, что американцы получат слишком много новых британских технологий.)

Перед отъездом в Америку Тизард создал комитет под названием MAUD (Military Application of Uranium Detonation» – «Военное применение уранового взрыва») для исследования возможности создания бомбы на основе урана-235. Два немецких физика-эмигранта, Отто Фриш и Рудольф Пайерлс, считали, что это возможно; Тизард не был так уверен. Тем не менее он включил в состав комитета шесть британских ученых; Фриш и Пайерлс, будучи иностранцами, да еще и эмигрантами, не могли входить в состав комитета. Итак, Тизард отправляется в Америку. В результате миссии сэра Генри компания Bell Labs приступила к серийному изготовлению для британцев резонаторного магнетрона (изобретение английских физиков) для использования в радарах дальнего действия. Но, помимо этого, успех миссии Тизарда заключался еще и в том, что его американские коллеги поняли, что Великобритания может выжить. Тизард был достаточно дальновиден и взял с собой отснятый материал фильма о воздушных боях с участием «Спитфайров» и «Харрикейнов», когда подбитые горящие немецкие самолеты падают на землю. Ему удалось заставить американцев изменить свое мнение. Черчилль уже давно предупреждал всех, что наука – хорошо это или плохо – выиграет войну, и в конечном итоге оказался прав. Но «Волшебная война», как ее называл Черчилль, сначала велась так же отчаянно между его волшебниками – Линдеманом и Тизардом, как и между его волшебниками и волшебниками Гитлера[432].

Узнав о существовании системы Knickebein (которую Королевские ВВС назвали «головной болью»), британцам следовало срочно придумать, как ее обезвредить. Не было смысла глушить ее, поскольку немцы просто изменили бы частоту. Следовало поступить хитрее, и в августе они придумали противоядие, получившее название Aspirin («Аспирин»). Они усиливали один из двух излучаемых немцами сигналов и переизлучали его с намного большей мощностью, так что в итоге основной луч немного отклонялся или вправо, или влево и таким образом уводил немецкие бомбардировщики с курса. К концу августа Черчилль с удовольствием читал рапорты, в которых сообщалось, что все немецкие бомбы были сброшены на пастбища, в милях от намеченных целей, никому не причинив вреда. Этими целями были аэродромы, заводы, небольшие порты и города, где ошибка всего в несколько миль заставила противника сбросить бомбы на сельхозугодья, но в Лондоне не было никаких пастбищ и полей. Немецкая бомба, промахнувшись мимо Святого Павла или доков, взорвется не в сельской местности, а где-то в Большом Лондоне. В своих воспоминаниях Р.В. Джонс утверждает, что благодаря принятым британцами контрмерам «значительная часть бомб сбилась с пути», правда, он не говорит, куда они в результате упали[433].

Но даже без новой системы, немецкие ночные бомбардировщики едва ли могли промахнуться мимо Лондона, и немецкие дневные бомбардировщики не нуждались в этой системе. Большой Лондон, общей площадью 750 квадратных миль, был домом для почти 8 миллионов человек. Все самые важные коммуникационные центры Лондона находились неподалеку от собора Святого Павла: шесть железнодорожных вокзалов, телефонная станция на Вуд-стрит, Главпочтамт, Лондонская телефонная станция, Королевская биржа и Банк Англии. В ратуше, восстановленной после пожара 1666 года, размещались городские власти и пожарная охрана. В скором времени она опять сгорела. Теперь бомбы сбрасывали на улочки Старого Лондона, известные по детским стихам, такие как Шо-Лейн, где от прямого попадания бомбы в крышу пострадало здание Evening Standard Бивербрука. На следующий день в Evening Standard был напечатан рисунок Дэвида Лоу, на котором был изображен кокни, продающий газеты. Заголовок гласил: «ОТ БОМБЕЖКИ СИЛЬНО ПОСТРАДАЛА ШОЛЕЙН».

На Паддинг-Лейн, где в 1666 году с пожара в пекарне начался Великий лондонский пожар, опять полыхал огонь. Дома, построенные более чем за два века до основания Берлина, сильно пострадали или были разрушены. По разрушенным комнатам ветер носил тучи красной пыли от древних кирпичей, которая образует новый слой в лондонской почве, чтобы когда-нибудь поведать историю былых событий. Узкие, изогнутые переулки с небольшими магазинами и большими складами, построенными в XIX веке, сбегали из центра в Ист-Энд, где лондонские рабочие жили на еще более узких улочках, застроенных кирпичными домами, с множеством мюзик-холлов (которых в Ист-Энде было больше, чем в любой другой части Лондона) и старых пивоварен. Работные дома снесли на рубеже веков, но в некоторых, самых бедных районах еще оставались диккенсовские трущобы. В этих районах вдоль Темзы – Силвертаун, Поплар, Миллуол, Степни и Вест-Хэм – стоял неистребимый запах дыма и пота, лошадей и сточных вод из деревянных и железных труб. Районы, чьи названия мелодично звучат на языке кокни и уходят корнями в Средневековье, были сожжены дотла: Майорис, получивший название от аббатства Майориссес Святой Марии, и Элефант-энд-Касл – от знаменитого постоялого двора XVIII века. Клемент Эттли был членом парламента от округа Лаймхаус, который в 1940 году пришел в такое же жуткое состояние, каким он предстает в фильме Д.У. Гриффита Broken Blossoms («Сломанные побеги»), снятом в 1919 году с Лилиан Гиш в главной роли. И в Уоппинге потомки ирландцев, переживших голод, которые сбежали в Лондон почти век назад, жили в мрачных трущобах[434].

Там они и умерли[435].

Доки и расположенные по соседству склады обеспечивали почти четверть рабочих мест Большого Лондона, и там работало почти все мужское население Ист-Энда. В 1939 году более 50 тысяч торговых судов швартовались в доках для погрузки-разгрузки; через Лондонский порт проходило почти 40 процентов британской торговли. Порт был основой коммерческой жизни Лондона, и теперь жизнь в нем практически замерла.

В районе Хэмпстед, к северо-западу от центральной части города, проживало 25 тысяч евреев, и их было бы намного больше, но правительство, опасаясь роста проявлений антисемитизма, ограничило въезд в страну еврейским беженцам. Вот какого мнения по этому вопросу придерживался Джордж Оруэлл: «В Англии не существует того, что принято называть «еврейской проблемой». Евреи недостаточно многочислены или могущественны в обществе, они имеют сколько-нибудь заметное влияние только в так называемых «интеллектуальных кругах». В то же время все признают, что антисемитизм сейчас на подъеме, что он невероятно усилился в результате войны и что даже люди, считающие себя гуманитариями либерального склада, не обладают иммунитетом против этой болезни. Антисемитизм в нашем обществе не принимает диких форм (англичане, как правило, люди спокойные и законопослушные), тем не менее природа этого явления достаточно мерзка и при определенных обстоятельствах может привести к печальным политическим последствиям». Евреи, написал Оруэлл в дневнике, «не просто заметны, а делают все, чтобы обратить на себя внимание», так что в результате «вы выключаете радио, когда диктор начинает говорить о гетто в Варшаве». Ходили ложные слухи, что евреи монополизировали убежища и требовали полную компенсацию за поврежденные при бомбардировке дома и, похоже, вполне прилично питались, и никогда не вызывались отвечать за тушение пожаров. Эти мнения основывались на предубеждениях и старых предрассудках. Сотрудники министерства внутренних дел обследовали жилищные условия эмигрантов и пришли к выводу, что поведение евреев ничем не отличалось от поведения неевреев; «среди тех, кто добровольно эвакуировался из страха и истерии, нет группы, которая бы доминировала над другими»[436].

К северу от Сити небольшие районы Ислингтон и Сток-Невингтон. В этих районах в хороших домах, с ухоженными садиками на заднем дворе и территорией, достаточной для бомбоубежищ жили квалифицированные рабочие, служащие и заводское начальство. Отсюда было далеко до Ист-Энда, но не для немецких бомбардировщиков. В Большом Лондоне было более 14 тысяч небольших фабрик и заводов, на которых работала одна четвертая часть трудовых ресурсов; половина товаров, производимых в Англии, изготавливалась на этих предприятиях, находившихся в радиусе 20 миль от собора Святого Павла. Это был промышленный центр империи[437].

В 2 милях к западу от собора Святого Павла широкие улицы устремлялись к Вест-Энду и Вестминстеру. Более века назад Джон Нэш расширил Риджент-стрит, возвел Карлтон-Хаус-Террас, спроектировал парк Сент-Джеймс и превратил площадь Пиккадилли в пешеходный торговый центр, что позволило богатым людям, жившим в особняках эпохи Регентства, спокойно прогуливаться до своих частных клубов, бродить по парку Сент-Джеймс, ходить в театры на Пиккадилли и в магазины на Бонд-стрит[438].

В середине сентября немецкие бомбы взорвались на Риджент-стрит, во дворе Букингемского дворца и в парке Сент-Джеймс, любимом месте Черчилля для полуденных прогулок, где он всегда останавливался у озера, чтобы покормить уток, которые теперь улетели в более безопасные края. Члены парламента погасили зажигательную бомбу, попавшую в палату лордов. Вест-Энд пострадал, но не так сильно, как Ист-Энд. 15 сентября примерно пятьдесят жителей Ист-Энда, возмущенные грязными убежищами, вторглись в Вест-Энд. Кокни, подстрекаемые коммунистами, во главе с шестью беременными женщинами с младенцами на руках, вошли в Savoy, в подвале которого служащие гостиницы оборудовали прекрасное убежище с койками, чистым постельным бельем и умывальниками. Вызвали полицейских. Потрясенные постояльцы гостиницы и мрачные кокни встретились лицом к лицу в лобби. Управляющий гостиницы умело вышел из затруднительного положения, пригласив нежданных гостей в ресторан, где им подали чай. Инцидент был исчерпан; жители Ист-Энда спокойно покинули гостиницу и вернулись домой[439].

Разрушениям подвергся каждый квартал в Челси и Южном Кенсингтоне. Бомбы попали в вокзал Виктория. На южном берегу Темзы протянулся район Саутворк, в котором находится лондонская резиденция архиепископа Кентерберийского, Ламбетский дворец. Когда начались бомбардировки, обеспокоенный архиепископ обратился к Черчиллю, который заверил его, что приняты все меры для защиты дворца. Архиепископ спросил, что будет, если бомба попадет точно в цель. Черчилль ответил: «В этом случае, мой дорогой архиеписком, вам придется расценить это как божественный вызов»[440].

К востоку от Саутворка тянутся вдоль южного берега Темзы районы Баттерси, Гринвич и Вулидж. Первый бомбовый удар 7 сентября был нацелен на Вулиджский арсенал, занимавшийся производством бомб для Королевских ВВС.

Фасады лондонских домов каменные и кирпичные, но стропила, подкосы, стойки, балки перекрытия, внутренняя отделка, лестницы, полы – все это сделано из дерева, старого, сухого и легковоспламеняющегося. Темза являлась основным источником воды для борьбы с огнем. Во время отливов Темза мелеет, и иногда настолько существенно, что становится похожа на широкий ручей. Лондонская пожарная бригада – 1500 пожарных, 130 красных пожарных машин и грузовиков, оборудованных лестницами, – была значительно усилена за счет организации вспомогательной пожарной службы, в распоряжении которой было 3 тысячи небольших насосов. 20 тысяч мужчин и 5 тысяч женщин самых разных профессий – плотники, повары, няни, служащие, духовные лица – сформировали группы по пять человек на одну машину, которой могло быть даже лондонское такси. Степень сложности пожара определялась по количеству пожарных насосов, необходимых для борьбы с огнем. До войны пожар считался опасным, если требовалось тридцать насосов. Во время лондонского блица использование сотни насосов было обычным делом. 29 декабря стал для пожарных самым ужасным днем, получившим название Второй Большой лондонский пожар. В тот день пожарные и их добровольные помощники не столько боролись с огнем, сколько наблюдали, как центр Лондона превращается в пепел, поскольку в тот день уровень воды в Темзе был рекордно низким и ощущалась резкая нехватка воды[441].

17 сентября бомбы были сброшены на парк Сент-Джеймс. Взрывы раздались рядом с «номером 10» и министерством иностранных дел. Бомбардировке подвергся Букингемский дворец. Бомба попала в здание Музея мадам Тюссо; повсюду были разбросаны восковые руки и ноги, в том числе Гитлера. Немцы, сказал Николсон, «разрушили Бонд-стрит, приведя все в соответствие». Вест-Энд сравнялся по разрушениям с Ист-Эндом[442].

17 сентября была ночь полнолуния перед осенним равноденствием. К тому времени семья Черчилль в течение трех месяцев жила на Даунинг-стрит, 10 (первые четыре недели после назначения Черчилля премьер-министром они жили в Адмиралтейском доме). «Номер 10», как Белый дом, был и местом жительства, и местом работы национального лидера. На первом этаже находился зал заседаний правительства и личный кабинет премьер-министра, а также кабинеты и офисы сотрудников. На втором этаже – большой банкетный зал, к которому примыкала обшитая белыми панелями семейная столовая. На третьем этаже находились личные апартаменты: большие спальни с подъемными окнами, красные ковровые покрытия, камины. Зимой за каминными решетками весело плясал огонь. Довольно скромное, но очень приятное для проживания место[443].

К сожалению, дом, по словам Черчилля, был «шатким и небрежным итогом спекуляций подрядчика, чье имя он носит». С июня семья Черчилля проводила все больше времени в подвале, или в бомбоубежище, или за кухнями, в укрепленных комнатах со стальными ставнями. Но первая неделя блица показала, что «номер 10» является потенциальной смертельной ловушкой. Колвилл как раз входил в «номер 10», когда от взрыва по соседству, по словам Колвилла значительного, дом содрогнулся. Он зашел к Черчиллю, который заявил, что видел из окна спальни, как бомба попала в Букингемский дворец. Бомба, упавшая рядом с казначейством, привела к образованию трещин в восточной стене «номера 10». Еще одна бомба взорвалась как-то вечером, когда Черчилль принимал гостей в подвальной столовой. Он извинился, пошел в кухню и приказал поварам и кухонным работникам немедленно покинуть ее и спуститься в бомбоубежище. Спустя двадцать секунд после их ухода следующая бомба взорвалась между «номером 10» и казначейством. Кухня и кладовые были полностью разрушены[444].

Колвилл и Брекен сошлись во мнении, что это случилось «всего за несколько дней», как «номер 10» «стал жертвой» бомбардировки. Более безопасное место находилось на Сторис-Гейт, в двух кварталах от «номера 10», напротив парка Сент-Джеймс, под каменным правительственным зданием со скромной табличкой «ЦЕНТРАЛЬНОЕ СТАТИСТИЧЕСКОЕ БЮРО». Там располагался штаб военного кабинета премьер-министра. Это убежище, или, как его еще называют, бункер, фактически было подземным лабиринтом маленьких комнат, в одной из которых находилась спальня премьер-министра – кровать и стол с микрофонами: отсюда Черчилль несколько раз выступал по Би-би-си[445].

Бункер использовался в чрезвычайных ситуациях. Для обычной жизни первый этаж здания был превращен в квартиру с бетонными стенами и стальными ставнями на окнах. Там все было предусмотрено для комфортного житья, но, как вспоминает дочь Черчилля, Мэри, комнаты премьер-министра и Клементины выходили в коридор, в котором находились рабочие кабинеты (всего 180 комнат), охраняемых морскими пехотинцами, и вид Уинстона, завернутого в банное полотенце, словно римский император в тогу, который шествовал из ванной в свою комнату, оставляя за собой на полу мокрые следы, приводил в смущение чиновников. А вот Черчилль нисколько не смущался. Он мог появиться нагим, не утратив достоинства, и иногда так делал[446].

После взрыва бомбы на Даунинг-стрит, 10 члены семьи, друзья и даже Чемберлен просили Черчилля найти более безопасное место. Наконец, уступив их давлению, в середине октября он воспользовался убежищем на станции метро «Даун-стрит». Благодаря предусмотрительности начальства транспортного управления, после закрытия станции в 1932 году ее переоборудовали в убежище. Это убежище, находившееся под улицей Пиккадилли на глубине 80 футов под землей, было самым глубоким, безопасным и удобным убежищем в Лондоне. Были учтены даже гастрономические пристрастия будущих постояльцев: черная икра, шампанское Perrier Jouet 1928 года и бренди 1865 года. Кроме того, кубинский консул передал 5 тысяч сигар для Черчилля. Той осенью Черчилль провел много ночей на Даун-стрит. Оставшуюся часть войны они с Клементиной провели в подземном убежище (вместе с почти 270 чиновниками, планировщиками и вооруженными солдатами). Клементина развесила на стенах старые фотографии. Уинстон был против: стены должны оставаться голыми. Она настояла. Он хотел подниматься на крышу во время налетов. Она была против: это слишком опасно. Он настоял[447].

В первую неделю блица более 5 тысяч жителей Ист-Энда, в основном женщины с детьми, сбежали из Лондона, некоторые в Гринвич-парк, Хэмпстед-Хит, а некоторые уехали по железной дороге в западном направлении. Жители графств, расположенных к юго-западу от Лондона, сравнили их с беженцами из Бордо во время падения Франции. Все их имущество и еда умещались в платках и наволочках. К концу месяца из районов, подвергавшихся особенно ожесточенным бомбардировкам, сбежало около 25 тысяч человек. Мужчины остались, хватаясь за любую работу, которую могли найти. Остались многие женщины, чтобы следить за своими мужьями. Средние слои лондонского общества и крупная буржуазия продолжали работать, где работали, и жили в своих домах. В отличие от парижан лондонцы не сбежали. Предсказание Бертрана Рассела не сбылось: не было всеобщей паники и смятения. Рассел, отказавшийся в мае от пацифизма, теперь в тысячах миль от Англии спокойно колесил на велосипеде между любовницей и расположенным в Кембридже, штат Массачусетс, Гарвардским университетом, где сверху падали только темно-красные осенние кленовые листья[448].

В лондонских убежищах царила дисциплина. Каждый вечер 8 тысяч человек собирались под виадуком Tilbury Arches в Степни. Они сами делились на группы: евреи, ирландцы, индийцы, негры из Вест-Индии, кокни. Каждая группа проводила ночь на своей территории; они спали на кучах мусора, сложенных картонных коробках, старых газетах, среди лошадиного навоза и луж стоячей воды. Планировщики, которые перед началом войны предупреждали о необходимости привлечения солдат для поддержания порядка, ошибались. Потребовался всего один столичный полицейский для контроля над длинной очередью, выстраивавшейся каждый вечер[449].

Такой была жизнь в уличных убежищах. Правительство тоже позаботилось о создании небольших личных убежищ, разработанных инженером Уильямом Патерсоном и названных по имени тогдашнего министра внутренних дел Великобритании Джона Андерсона убежищами Андерсона. Убежища Андерсона получили 15 тысяч лондонцев. Убежище представляло собой пустотелую конструкцию, которая собиралась из листов гофрированного оцинкованного железа. Убежище вмещало до шести человек и могло в какой-то мере защитить от шрапнели, но не от прямого попадания. Конструкцию заглубляли на 4 фута в землю и покрывали слоем земли. Но этими убежищами могли пользоваться только те, у кого был собственный сад. Для кокни они не представляли никакой ценности: в Ист-Энде были мощеные улицы. Лондонские бедняки с презрением относились к Андерсону и его убежищам; если бы хитрое изобретение предоставляло реальную защиту, его бы назвали убежищем Патерсона[450].

Глядя на Андерсона, лишенного чувства юмора и холодного, вспоминал виконт Энтони Хэд, «было невозможно представить, что когда-то он был ребенком. Он был полной противоположностью Уинстону, который способен на мальчишеские выходки»[451].

В августе 1939 года Андерсон с Чемберленом создали акт «Об исключительных полномочиях» (обороны), который предоставлял – как подобные акты во время Первой мировой войны – широкие полномочия правительству. Но в мае 1940 года Андерсон добавил новые, драконовские статьи (18В, 1А) в акт 1939 года, согласно которым допускалось задержание людей, подозревавшихся в сочувствии нацистам, тем самым лишив британцев прав, которые они имели со времен подписания королем Джоном Великой хартии вольностей. Андерсон утверждал, что поскольку задержанным по статье 18В не предъявлено обвинение в совершении преступления, а они схвачены, чтобы предотвратить преступление, то не требуется распоряжения о представлении арестованного в суд. Одним из первых был арестован сэр Освальд Мосли, аристократ, основатель Британского союза фашистов. То, что его жена Диана Милфорд-Гиннесс-Мосли тоже была арестована, явилось неприятной неожиданностью для семьи Черчилль, поскольку Диана была кузиной Клементины. К концу года более тысячи британцев и сотни беженцев, сбежавших от Гитлера, были задержаны, тайно заключены в тюрьму, без предъявления обвинения и суда[452].

Андерсон был одним из самых заслуженных подхалимов Черчилля, «консервативным консерватором». До октября Черчилль держал его на должности министра внутренних дел, а затем включил в состав военного кабинета в качестве лорда – председателя совета, что значительно расширило его полномочия. Андерсон рьяно взялся за выполнение статьи 18В, отлавливая предполагаемых преступников. Черчилль подсознательно противился идее держать «политических противников в тюрьме на основании королевского приказа о заточении в тюрьму», но, пользуясь исключительными полномочиями, направил Андерсону записку: «Предоставьте мне список известных людей, которых вы арестовали». Спустя несколько дней он отправил Андерсону список «подозрительных личностей», проживавших в районах вероятного вторжения. Черчилль приказал сэру Джону сообщить через три дня, «какие меры вы считаете нужным принять».

Если положение подозреваемых обозревателей его не слишком интересовало, то положением лондонской бедноты он был всерьез озабочен. Он приказал, чтобы Андерсон решил проблему, связанную с дренажом. Но вскоре вопрос об улучшении конструкции убежищ отпал сам собой, когда правительство столкнулось с проблемой дефицита материалов; Англия могла строить или корабли, или убежища. Больше убежища Андерсона не делали[453].

Жители Ист-Энда возмущались своим бедственным положением. Николсон отметил глубину их негодования в дневниковой записи от 17 сентября: «Говорят, что на днях даже освистали короля с королевой во время посещения ими разрушенных районов. Клем Дэвис говорит, что если только у немцев хватит ума не бомбить районы к западу от Лондонского моста, то в стране может начаться революция»[454].

Но даже если немцы надеялись на восстание крестьян, то спустя несколько недель им пришлось расстаться с этой надеждой, когда эскадрилья «Штук» во время дневного налета сбросила три бомбы на Букингемский дворец. Король с королевой чудом остались живы. Эта атака показала, по словам Черчилля, что немцы «настроены серьезно». В том, что касается нападения на домашний очаг, королевская семья сравнялась с жителями Ист-Энда. «Я рада, что нас бомбили, – сказала королева. – Я чувствую, что теперь могу спокойно смотреть в глаза жителям Ист-Энда». Черчилль пришел в ярость, когда узнал, что правительственные цензоры запретили сообщать об атаке на дворец. «Болваны, идиоты, дураки, – кричал Черчилль. – Не медлите сообщить о нападении. Пусть простые лондонцы узнают, что они не одиноки, что король с королевой разделяют с ними все опасности»[455].

Несмотря на поддержку империи, жители Лондона, включая короля с королевой и премьер-министра, на самом деле были одиноки и беззащитны перед вражескими атаками с воздуха. Коммунисты распространили обращение к Черчиллю с призывом немедленно начать мирные переговоры. Гарольд Николсон написал в дневнике: «Не следует ожидать, что население большого города, просиживая все ночи, неделя за неделей, в убежищах, не утратит присутствия духа». В течение сентября на Лондон были сброшены тысячи тонн бомб; более шестисот лондонцев, в основном жители Ист-Энда, погибли в пожарах. Дома рушились, но лондонцы не теряли присутствия духа. В конце сентября Эдвард Р. Марроу почувствовал настрой этого народа. Ведя передачу с крыши Би-би-си, он сказал: «Я видел много флагов, развевающихся на домах. Никто не приказывал этим людям развешивать флаги. Они просто хотят, чтобы на их домах развевались государственные флаги Великобритании». И, добавил Марроу, «не было ни одного белого флага»[456].

Немецкие парашютные бомбы, которые на самом деле были 2200-фунтовыми морскими минами, сбрасываемыми с парашютом, привели к новым трагедиям. Точность при сбросе с большой высоты у них была крайне низкой, но они обладали невероятной разрушительной силой. Эти мины, предназначенные для поражения линкоров, разрушали старые дома, построенные из кирпича и дерева, в радиусе 600 ярдов. 21 сентября, во время обеда, Черчилль сказал лорду Горту и Хью Даудингу, что хотя он в принципе против того, чтобы отвечать тем же, но в ответ на каждую немецкую парашютную бомбу следует сбросить две на немецкий город. Горт согласился: «Это единственное, что они понимают»[457].

23 сентября начальник штаба военно-воздушных сил доложил военному кабинету, что отдал приказ направить сто тяжелых бомбардировщиков для нанесения удара по Берлину. Кроме того, пятьдесят средних и тяжелых бомбардировщиков были отправлены для нанесения ударов по немецким десантным баржам в портах на Ла-Манше. В тот вечер Черчилль сказал Колвиллу: «Запомните, никогда нельзя недооценивать противника и, когда начнется битва, надо сражаться до конца»[458].

Хотя заявленная им в начале октября политика не предполагала возмездия, на самом деле мишенью стало гражданское население Германии. Менее двух третей британских бомбардировщиков не смогли точно определить местонахождение заданных целей; остальные сбросили бомбы в радиусе 5 миль от цели; в какой-то мере это можно отнести за счет низкой точности попадания в ночное время. Целена-ведение было проблемой и в дневное время, а в ночное время оно было практически невозможным. При этом потери среди гражданского населения были значительными. В Рурской области, над которой постоянно висел промышленный дым, попадание в цель было одно из десяти. Бомбометание было столь неточным, что Черчилль сказал Исмею: «Мы должны фактически вдвое увеличить количество бомбардировщиков, чтобы повысить точность попадания»[459].

Но даже если бомбардировке подвергались промышленные и военные объекты, то жертвы были и среди гражданского населения. На самом деле это было не чем иным, как возмездием. 16 октября военный кабинет распорядился, чтобы бомбардировочное командование приказало летчикам, в том случае, если сильная облачность не позволяет определить местонахождение заданных промышленных объектов, сбрасывать бомбы на ближайший город, включая Берлин. Бомбардировщики не должны возвращаться на базу с полным боезапасом. Если лондонцы не могут спокойно спать в своих кроватях, то не должны и берлинцы[460].

17 октября в курительной комнате палаты общин Черчилль, потягивая портвейн, отвечал на вопросы членов парламента, которые хотели знать, когда начнется возмездие. Роберт Кэрри, член парламента от Консервативной партии из Эклса, долго рассуждал о том, что общественность настаивает на неограниченных бомбардировках. Черчилль, молча слушал и пил портвейн, глядя поверх стакана на Кэрри, а когда Кэрри закончил свою пламенную речь, сказал: «Дорогой сэр, это война вооруженных сил, а не с гражданским населением. Вы и другие, возможно, хотите убивать женщин и детей. Мы хотим, и преуспели в этом, уничтожать немецкие военные объекты. Я уважаю вашу точку зрения. Но мой девиз – «Дело – прежде всего»[461].

Черчилль не находил удовольствия в убийстве женщин и детей. Но спустя три дня в секретной записке министру авиации Арчибальду Синклеру он написал, что весьма желательно сбрасывать на Берлин тяжелые бомбы[462].

Заявление Геринга и Геббельса, что воздушное пространство над Берлином не нарушалось, было опровергнуто вечером 24 сентября, когда Геббельс с товарищами были вынуждены прервать ужин в отеле Adlon и спуститься в подвальное бомбоубежище. Следующей ночью налет длился пять часов. «Англичанам следует делать это каждую ночь. Не важно, что разрушений будет немного. В прошлую ночь ущерб оказался невелик. Но психологический эффект огромный», – написал Уильям Л. Ширер. Немцы почему-то считали, что они могут бомбить Варшаву, Роттердам и Англию, а их бомбить не будут. К тому же немцы верили, что к осени война закончится[463].

Нацистское Верховное командование считало налеты всего лишь досадной неприятностью, и по большей части они были правы. Налеты с участием семидесяти, восьмидесяти, иногда девяноста бомбардировщиков Королевских ВВС приводили к незначительному ущербу, частично потому, что приходилось уменьшать бомбовую нагрузку за счет топлива, которое требовалось для того, чтобы совершить 1200-мильный полет туда и обратно, а также по той причине, что ночью определение цели превращалось в игру угадайку. Тем не менее советское Верховное командование начало подумывать о том, что Англию не стоит сбрасывать со счетов. В середине ноября советский министр иностранных дел Вячеслав Молотов встретился в Берлине со своим немецким коллегой Иоахимом фон Риббентропом, чтобы обсудить договор о торговле и послевоенном дележе трофеев. Черчилль в своих мемуарах («Вторая мировая война») пишет, что «хотя нас и не пригласили принять в нем [совещании] участие, мы все же не хотели оставаться в стороне». Воздушный налет Королевских ВВС заставил Молотова с Риббентропом спуститься в бомбоубежище, где, как позже Сталин рассказал Черчиллю, Риббентроп продолжал упорно доказывать Молотову, что с Англией покончено. «Если это так, – сказал Молотов, – то почему мы спустились в убежище и кто сбрасывает эти бомбы?»[464]

К середине октября почти 500 тысяч лондонских детей были эвакуированы в сельскую местность. Город, который они покинули, разрушался. Критическая ситуация сложилась на железной дороге: из шести основных лондонских вокзалов в обычном режиме работали только два – Паддингтон и Кингс-Кросс. Из-за повреждения канализационной системы нечистоты сливались прямо в Темзу, которая являлась основным источником питьевой воды. Черчилль понимал, что это может привести к катострафическим последствиям – почти век назад эпидемия холеры унесла тысячи жизней, и сейчас это могло повториться. Общественные убежища переполнены, царит антисанитария – есть все основания для вспышек дифтерии и гриппа. Острая нехватка стекла была еще одной из проблем, беспокоившей Черчилля. Дело шло к зиме, а в Лондоне, как в Средние века, дома были без окон. Проезжая мимо оранжереи, пострадавшей во время воздушных налетов, Черчилль распорядился собрать все стекла, которые можно будет использовать для застекления окон. «Способность простого народа всякой страны переносить лишения, когда он испытывает подъем духа», – написал Черчилль в воспоминаниях, – похоже, не имеет границ»[465].

Юмор преобладал над страхом. На полях для гольфа повесили новые правила. Разрешено свободное падение, когда мячик попадает в воронку от бомбы. Участники не штрафуются за игру вне очереди во время налетов. Для игроков в гольф опасность представляли британские противотанковые мины, установленные в прибрежных дюнах. Как-то вечером Черчилль рассказал своим гостям о гольфисте, который гонял мячик по берегу, покрытому галькой. «Он ударил клюшкой по мячу, и единственное, что после этого осталось, был мяч, который благополучно вернулся на «грин»[466].

Поскольку потери гражданского населения намного превосходили потери военнослужащих, по Ист-Энду ходила шутка: вступайте в армию и избежите войны. Ивлин Во язвительно заметил, что, если бы немцы действительно стремились сломить боевой дух британцев, им следовало сбросить на парашютах сотни марширующих духовых оркестров. Самым популярным фильмом года были «Унесенные ветром». Таксисты жаловались, что дороги усыпаны стеклом и у автомобилей постоянно лопаются шины. Но продолжали ездить. На магазинах без фасадов висели объявления: «Мы широко открыты для покупателей». Уличный продавец газет написал мелом на своем лотке: «Берлин заявляет, что сбросил на Лондон 1000 тонн бомб. И что?» Водевили и шоу-программы с обнаженными девушками в театре «Уиндмилл»[467] каждый день собирали зрителей, и танцовщицы, как обычно, высоко выбрасывали ноги в «Палладиуме» и «Принце Уэльском».

Швейцары отелей с гордостью рассказывали посетителям о количестве налетов. Уборщица из Ист-Энда, придя на работу в Сити, обнаружила, что офисное здание, в котором она много лет мыла полы, за ночь исчезло. «Думаю, что старик Гитлер хотел, чтобы я сменила работу», – язвительно сказала она. Г.Д. Уэллс, тридцатью годами ранее предсказавший воздушные налеты[468], обедал с Сомерсетом Моэмом и леди Дианой Купер, когда появились бомбардировщики.

Уэллс отказался встать из-за стола, пока не доест сыр: «Я наслаждаюсь отличным обедом. Почему я должен его прервать из-за какого варвара в самолете?» Агата Кристи увидела в переулке рядом с домом фермера, который пинал ногами неразорвавшуюся бомбу. «Черт возьми, не может даже нормально взорваться», – сказал он в сердцах. У каждого британца была в запасе своя история[469].

Лондонцы утром шли на работу и возвращались домой к комендантскому часу, прекрасно зная, что на следующий день может не оказаться одного или другого, дома или работы. За ночь ситуация менялась. Если дом и работа пережили ночь, то железнодорожные пути или автобусный маршрут могли не пережить. И всегда была возможность, возвращаясь домой, встретить уполномоченного по воздушной обороне, который сообщал печальные новости – о гибели жены или мужа, сына или дочери. Лондонцы пешком или на велосипедах пробирались по улицам, засыпанным осколками и изрытыми воронками. Они стояли в очередях за продовольственными пайками и привычно вслушивались в грохот за горизонтом, не зная, о чьем появлении предупреждает бассо профондо, приносимый восточным ветром, об их пилотах или пилотах Геринга. В Ист-Энде те, у кого не было ни дома, ни работы, находили убежище под железнодорожными мостами, в подвалах пивоваренного завода и складов и в криптах, первоначально предназначавшихся для хранения угля[470].

Черчилль искал с ними встреч. Они были единственными европейцами, которые не пали духом, не сломились перед Гитлером. Черчилль, в широком, длинном пальто, в фетровой шляпе, надвинутой на лоб, мчался по городским улицам в бронированном автомобиле, который кто-то сравнил с огромным раскрашенным термосом. Он терпеть не мог громоздкие автомобили, но телохранителю удалось уговорить его. Черчилль выходил из машины, чтобы осмотреть место разрушения. Ходил по краю воронок от бомб, взбирался на кучи щебня. Сгорбившись, тяжело ступая, он шел по улицам, не обращая внимания на лужи и осколки кирпичей. Он искал людей. Черчилль, по словам Молли Пэнтер-Доунес, обладал «величайшим даром заставлять их забыть о дискомфорте, опасности и потерях и помнить, что они делают историю»[471].

В начале октября, выступая в палате общин, Черчилль сказал, что «за всю жизнь ко мне никогда не относились с такой добротой, как люди, которые больше всего страдали». Лондон, пообещал он, будет восстановлен, станет еще прекраснее, чем был. Но сначала «нас ждут долгие месяцы испытаний и страданий. Не только огромная опасность, но много неудач, много ошибок, много разочарований выпадет на нашу долю. Смерть и горе будут сопровождать нас на этом пути. Непреклонная решимость и мужество – единственная наша защита»[472].

Но перед выступлением Черчилль представил, под бурные аплодисменты, Рэндольфа, который выиграл дополнительные выборы в Престоне. В юности Черчилль мечтал, что однажды отец приведет его в палату общин, где он будет служить отцу, «принимая его сторону и оказывая поддержку». Этой мечте не суждено было сбыться: лорд Рэндольф впал в немилость, был вынужден уйти в отставку и рано умер от тяжелой болезни. Он оставил своему сыну, Уинстону, возможность привести своего внука, Рэндольфа, в палату общин. Аплодисменты, которыми приветствовали их пару, были для Уинстона свидетельством поддержки, они показали, что блиц и неудача в Дакаре не сказались на его популярности[473].

До падения Франции Дакар был ничем не примечательным портом во Французской Западной Африке. После падения Франции он приобрел стратегическое значение. Если бы немцы захватили Дакар и использовали его в качестве базы для подводных лодок и надводных рейдеров, этот порт представил бы серьезную угрозу английскому торговому судоходству и военным перевозкам по морскому пути вокруг Африки. Для того чтобы не допустить этого, военный кабинет решил провести операцию по освобождению Дакара и передать его в руки «Свободной Франции». Британская разведка указала, что вишистские силы едва ли окажут теплую встречу де Голлю, но на эту информацию не обратили внимания. Кроме того, «Свободная Франция» в Лондоне допустила утечку информации, и сведения об операции, возможно, просочились в Times. 23 сентября «Свободная Франция» подошла к Дакару, но ее ждал не теплый прием, а сильный огонь. Береговые батареи и линкор Richelieu открыли огонь, причинив повреждения британским крейсеру и линкору. После двух дней беспорядочной стрельбы было принято решение прекратить операцию «Угроза». Черчилль сообщил Рузвельту неутешительные новости. Позже Клементина назвала неудачу «классическим примером отсроченной надежды, заставившей болеть сердце». Однако после первого приступа сожаления Черчилль нашел положительное в отрицательном: Великобритания еще на что-то способна. Как в случае с Ораном, Черчилль доказал миру, а главное, Рузвельту, что Великобританию не стоит сбрасывать со счетов[474].

Джозеф Кеннеди думал иначе. Провал операции в Дакаре равносилен катастрофе, сообщил он в Вашингтон, а Черчилль теряет популярность (что не соответствовало действительности). В конце октября Кеннеди сбежал в Америку – первый посол, покинувший Лондон. Он якобы уехал по той причине, что хотел лично попросить Рузвельта об отставке, но ведь мог позвонить, а он попросту сбежал, оставив на произвол судьбы своих сотрудников. Своим бегством он навлек на себя ненависть лондонцев и заслужил прозвище «нервный Джо». Благополучно вернувшись домой, он тут же дал интервью газете Boston Globe, в котором сказал, что в Великобритании с демократией покончено, что британцы борются за сохранение империи, а не за демократию[475].

Если Кеннеди все представлялось в мрачном свете, то Черчилль был настроен оптимистично. Что касается лондонцев, сказал он Колвиллу, то «во мне есть то, что они искренне поддерживают, решимость победить. Через год-два они будут приветствовать меня». В письме Чемберлену, умиравшему мучительной смертью от рака кишечника, Черчилль написал: «Немцы совершили огромную ошибку, сконцентрировавшись на Лондоне, к облегчению наших заводов, и, пытаясь запугать народ, только разозлили его». Лондонцы предпочли, сказал Черчилль Колвиллу, «находиться в первых рядах, участвуя в битве за Лондон, чем беспомощно наблюдать за массовым убийством как в Пашендейле»[476].

В течение октября военный кабинет занимал важный вопрос: по явятся ли немцы? Весь месяц «Ультра», условное обозначение, принятое британской военной разведкой для перехваченных и дешифрованных особо важных секретных сообщений, сообщала о продолжающейся подготовке к вторжению. Воздушная разведка подтвердила, что немцы отрабатывают варианты высадки солдат с кораблей на сушу под прикрытием искусственного дыма.

Согласно перехваченным и расшифрованным сообщениям, немцы планировали вторжение после 20 октября. Было ли это частью немецкой кампании по растространению дезинформации? Следовало действовать так, словно вторжение неизбежно; в противном случае это было бы нарушением воинского долга. Военно-морской флот патрулировал, Королевские военно-воздушные силы патрулировали, Блетчли-Парк слушал. Однако появилось ощущение, что вторжение не состоится, и причиной тому был Черчилль. 4 октября он телеграфировал Рузвельту: «Джентльмен снял одежду и надел купальный костюм, но вода становится холоднее, и воздух пахнет осенью. Мы сохраняем предельную бдительность»[477].

21 октября, выступая по радио с обращением к французскому народу, Черчилль бросил фразу, которая, возможно, говорила всего лишь о его растущем оптимизме: «Мы ждем давно обещанного вторжения. И рыбы – тоже». Эти дерзкие слова, конечно, вызвали уважение у нейтральных наблюдателей. В июньских и июльских выступлениях он мрачно допускал возможность вторжения и не уставал повторять, что они будут бороться до конца с непоколебимым мужеством и достоинством. Эти речи были предназначены для того, чтобы вдохновлять и воодушевлять, но, если бы Англия пала под нацистским сапогом, они бы послужили эпитатафиями, которые предстояло прочесть и обдумать будущим поколениям. Черчилль был известен остроумными высказываниями, и он никогда не упускал случая пошутить или ввернуть острое замечание, как это было, к примеру, во время октябрьского выступления, когда он сказал о давно обещанном вторжении, которого ждут не только люди, но и рыбы. Он произносил их не в кругу близких друзей в гостиной за портвейном, а всему миру, выступая по радио, в адрес самого сильного лидера и самой страшной военной силы на планете. Ему хватило одной фразы, чтобы выставить Гитлера на посмешище. Он унизил Гитлера, заявив, что «вы можете победить нас, но вам никогда, никогда, не сломить наш дух»[478].

Речь, записанная на французском и английском, была частично предназначена для того, чтобы заглушить страхи французов относительно того, что британцы вынашивают планы захватить их флот и колонии в Западной Африке. «Не думайте, что мы, англичане, стремимся захватить ваши корабли и колонии в Западной Африке. Мы стремимся покончить с Гитлером и гитлеризмом. Раз и навсегда», – сказал Черчилль. Некоторым французам заявление Черчилля, что британцы ни на что не претендуют, показалось неискренним. В июле в Оране британцы пытались потопить французский флот, и совсем недавно предприняли попытку высадить силы «Свободной Франции» в Дакаре. Заканчивая выступление, Черчилль сказал: «Помните, что мы никогда не остановимся, никогда не устанем, никогда не сдадимся и что весь наш народ и империя поклялись очистить Европу от нацистской чумы и спасти мир от ужасов нового Средневековья… Мы преследуем его, как наши друзья за Атлантическим океаном и ваши друзья за Атлантическим океаном. Если он не сможет уничтожить нас, мы, конечно, уничтожим его, и всю его банду, и все их деяния[479].

Франция, как и вся Великобритания, верила, что «друзья» за Атлантическим океаном придут на помощь. Однако спустя девять дней Рузвельт, выступая в Бостоне, сказал: «Я говорил это раньше и скажу еще раз и еще раз: мы не собираемся посылать ваших мальчиков ни на какие иностранные войны». И не добавил привычной оговорки, «За исключением нападения». Даже если бы у Америки было желание сражаться – которого у нее не было, – она была слишком далеко. Черчилль закончил выступление словами, которые отражали его романтизм и эгалитарный дух республики, которым так дорожили французы: «Да здравствует Франция! Да здравствует движение простых людей во всех странах к овладению справедливым и истинным наследием, к более светлому и счастливому веку!»[480]

В тот вечер художник Поль Масе, в июне сбежавший из Бордо и живший в Хэмпшире, написал Черчиллю: «Каждое сказанное вами слово было подобно капле крови, поступающей в кровеносную систему при переливании». Слова Черчилля, возможно, лишились бы своего вдохновляющего воздействия, если бы был включен микрофон, когда он вошел в студию. Его встречал Жак Дюшен (псевдоним французского актера Мишеля Сен-Дени), французский эксперт на Би-би-си и переводчик. «Где моя речь для лягушатников?» – спросил Черчилль. Колвилл, сопровождавший премьер-министра, отметил, что Дюшен «выглядел огорченным»[481].

Благодаря «Ультра» Черчилль обрел уверенность, что вторжение не состоится или, по крайней мере, будет отложено до весны 1941 года. 28 октября Объединенный разведывательный комитет доложил, что, согласно данным фоторазведки, немецкие суда движутся в восточном направлении, из Ла-Манша и если так и будет продолжаться, то «уменьшается риск вторжения». Но со стороны подводных лодок по-прежнему сохранялась смертельная угроза. И немецкие бомбардировщики по-прежнему наносили ночные визиты.

С июля погибло более пятисот летчиков-истребителей Королевских ВВС, отражавших дневные налеты Геринга, но их жертвы не пропали зря. К концу октября практически прекратились дневные бомбардировки, а в начале ноября Геринг полностью отказался от дневных налетов: с июля его потери во время дневных налетов почти в десять раз превысили потери во время ночных налетов. Ночное небо над Великобританией сулило безопасность немецким экипажам. Переход Геринга к ночным бомбардировкам и беспорядочное разбрасывание зажигательных средств по всему Лондону означали, что немцы отказались от бомбардировки военных объектов. Бомбы, которые регулярно сбрасывали на Берлин в дневное время, доказывали, что британцы тоже отказались от бомбардировки военных объектов.

В ноябре Черчилли начали проводить все выходные в Чекерсе. Это была последняя военная осень, когда семья собиралась вместе. Семнадцатилетняя Мэри проводила каникулы в Норфолке, у старых друзей семьи, Монтегю; блиц и угроза вторжения продлили ее каникулы. Она хотела вернуться в Лондон, но родители были категорически против, и она не посмела ослушаться. В сентябре ее отправили в Чекерс. Памела, ожидавшая появление первого ребенка, жила там с середины сентября. Доктор настоял на необходимости сопровождать ее. Он оставался в Чекерсе две недели, вспоминала Памела, чтобы провести «несколько спокойных дней» в разгар блица. Клементина считала, что Уинстон не в восторге от присутствия доктора, и выразила недовольство Памеле, на что та ответила: «Я никак не могу ускорить появление ребенка». Черчилль надеялся, что родится мальчик, которого назовут Уинстон, и его не обрадовало, что его кузина, герцогиня Мальборо, которая родила мальчика за несколько дней до родов Памелы, назвала его Уинстоном. «Памела и Рэндольф хотят назвать сына Уинстоном», – сказал Черчилль герцогине. «Откуда вы знаете, что у них родится мальчик?» – спросила герцогиня. «Если не сейчас, то позже. Я прошу вас дать сыну другое имя». Герцогиня назвала сына Чарльзом. Сын Памелы, Уинстон Спенсер Черчилль, «маленький» Уинстон, родился в Чекерсе в кровати под балдахином 10 октября 1940 года. Памела, очнувшись от наркоза, услышала бормотание: «Это мальчик, это мальчик». Старый Уинстон, вспоминала Памела, был рядом, для него это много значило[482].

Рэндольф провел выходные в Чекерсе с Памелой и своими родителями. Брат Черчилля, Джек, на шесть лет младше Уинстона, скромный и непритязательный, жил в это время в Чекерсе. Его лондонский дом разбомбили, и он жил где только мог, в том числе в «номере 10». Жена Джека, Гведелин (Гуни) Черчилль, долгое время была одной из самых преданных подруг Клементины, но в конце 1940 года, заболев раком, уехала на родину. Ее отсутствие по выходным лишило Клементину одной из связей с внешним миром, который она, в силу необходимости, покинула. Иногда по выходным в Чекерс приезжали Уинстон и старшая дочь Черчиллей, Диана. Дети Дианы, четырехлетний Джулиан и двухлетний Эдвин, давали Черчиллю возможность вести себя как обычный дедушка, то есть большой ребенок, хотя и в жилете, обсыпанном сигарным пеплом. Он намного лучше Клементины, вспоминала Памела, знал, как рассмешить ребенка. Для Мэри Чекерс в течение недели был огромным мрачным домом, который оживал в выходные дни с приездом брата, сестер, родителей и их гостей[483].

Колвилл, как личный секретарь, часто бывал в Чекерсе. Его привлекала горячность Мэри, хотя он отмечал, что часто она бывала несколько излишне возбужденной, а временами раздражительной. Иногда он вместе с Клементиной и Мэри прогуливался по территории, и зачастую эти прогулки превращались в состязания по бегу между двумя молодыми людьми. Оставив Клементину, Мэри с Колвиллом мчались по лесным дорожкам, мимо древних дубов, и взбегали на вершины невысоких холмов. Она обычно побеждала: возможно, Колвилл был галантным кавалером, а может, из-за пагубной привычки к курению, он страдал одышкой, и последние метры давались ему с трудом. В присутствии отца Мэри вела себя тихо. Всем детям с раннего детства внушалось почтительное отношение к отцу. Но как-то во время семейного завтрака Мэри не сдержалась. Черчилль, удивленный и встревоженный скоростью, с которой немцам удалось разгромить Францию, заявил, что все произошло так быстро, словно немцы просто обошли Францию, чтобы бросить все силы против Великобритании. Молча выслушав отца, Мэри звенящим от напряжения голосом перефразировала слова, сказанные Черчиллем несколькими месяцами ранее в адрес молодых летчиков-истребителей Королевских ВВС: «Никогда прежде столь немногие не предавали так много столь многих»[484].

Рэндольф, ему не было еще тридцати, не отличался ни красноречивым молчанием, ни озорным юмором, которые были свойственны его сестре. В нем, вспоминал Колвилл, «сочетались самые непривлекательные черты характера: претенциозность, сварливость и глупость; но все же время от времени он высказывал меткие замечания и иногда мог быть весьма милым». Он много пил, вспоминал Колвилл, но выпивка не поднимала ему настроение. Однажды во время обеда он долго разглагольствовал о том, что Болдуин лишил империю величия. Мировое господство, сказал Рэндольф, высший идеал, и он уважает немцев за стремление к мировому господству. Аргументы Рэндольфа, написал Колвилл в дневнике, «заставили содрогнуться». Колвилл считал его одним из наиболее «неприятных» людей, которых он когда-либо встречал: «Шумный, самонадеянный нытик и откровенно неприятная личность… ничего от Черчилля, который обожает его». Отношение Рэндольфа к отцу настолько рассердило Клементину, что она пригрозила сыну, что запретит ему бывать в «номере 10», чтобы он не довел отца до сердечного приступа. Но, несмотря ни на что, Черчилль бесконечно любил Рэндольфа. В Чекерсе Черчилль чувствовал себя непринужденно среди близких друзей и членов семьи. Он любил поесть и выпить, причем качественный алкоголь, которого не было на Сторис-Гейт. Он понимал, насколько недолговечными могут быть радости семейной жизни в Чекерсе; игра в крикет на траве (он наблюдал за игрой), семейные прогулки и состязания в беге (он избегал физических упражений), бренди и воспоминания перед огромными каминами, даже тирады Рэндольфа. По всей вероятности, сказал Черчилль, немцы «считают, что я не настолько глуп, чтобы приезжать сюда. Я многим рискую. Тремя поколениями при внезапном налете»[485].

Его семья, хотя той осенью они часто собирались вместе, разваливалась. Брак Сары с актером, комиком и музыкантом Виком Оливером распался. Его выступления в «Палладиуме» всегда собирали полные залы. Но, являясь австрийским евреем, он решил бежать из Англии, пока не станет слишком поздно. Америка казалась австрийскому эмигранту и известному комическому актеру более безопасным местом. Саре, если бы он уехал в Соединенные Штаты, пришлось сопровождать мужа, но она не испытывала никакого желания покидать Англию и родителей. Вик остался в Лондоне, но летом 1941 года их брак распался, и Сара поступила на службу в Женскую вспомогательную службу военно-воздушных сил. Клементина целиком поддерживала решение Сары остаться в Англии, поскольку считала, что никто из «детей Черчилля» не должен покидать страну в трудный час. Когда Клементина узнала, что одну из ее племянниц отправляют в Канаду, ее лишили паспорта. Черчилль неодобрительно относился к эмиграции, называя ее «паническим бегством из страны»[486].

В любом случае эвакуация детей за границу закончилась 17 сентября, когда пассажирский пароход City of Benares, направлявшийся в Канаду, был торпедирован. Погибло семьдесят три из девяноста находившихся на борту детей и более двухсот взрослых, сопровождавших детей. Многие заняли места в спасательных шлюпках. Дети начали петь Roll out the Barrel, но, когда они дошли до слов We’ll have a barrel of fun, пароход затонул. Затем море вступило в свои права, разбивая спасательные лодки. Спустя четыре дня Черчилль приказал Комитету обороны прекратить эвакуацию детей за границу[487].

С тех пор как почти два десятилетия назад Ирландская республиканская армия готовила на него покушение, Черчилль любил, чтобы оружие всегда было под рукой. Начиная с падения Франции он носил револьвер, но имел привычку положить его где-нибудь и забыть, где положил; в этих случаях он заставлял инспектора Томпсона дать ему один из своих револьверов. Схватив его револьвер и размахивая им, он восклицал: «Видишь, Томпсон, им никогда не взять меня живым». На самом деле он хорошо стрелял из винтовки и просто убийственно из своего «Кольта» 45-го калибра. В Чекерсе они с Томпсоном регулярно тренировались в стрельбе в открытом тире, где Черчилль делал примерно по сто выстрелов из винтовки Mannlicher, револьвера Webley & Scott 32-го калибра и любимого «Кольта» 45-го калибра. Он был, вспоминал Томпсон, настолько метким стрелком, что у того, кто находился в радиусе поражения его оружия, просто не было шансов. Колвилл пишет об одном из таких тренировочных занятий: «Черчилль стрелял из винтовки Манлихера в цель с расстояния в 100, 200 и 300 ярдов. Затем стрелял из своего револьвера, не прекращая курить сигару, с похвальной точностью. Несмотря на возраст, тучность и отсутствие практики, он хорошо проявил себя… Он, похоже, всегда мысленно представляет, что сражается с немцами»[488].

Британцы в ожидании вторжения, а премьер-министр Великобритании ведет огонь по врагу. Черчилль жил с мыслью, что перестрелка с захватчиками будет его последней линией обороны. Лорд Джеффри Ллойд вспоминал, что «Уинстон был похож на зверя в джунглях, остро чувствующего опасность. Его стремление выжить было огромным вдохновляющим стимулом для страны и мира»[489].

«Для убийства гуннов лучше всего подходят пули дум-дум, – любил повторять Черчилль во время тренировочной стрельбы. Такая пуля, попадая в тело, разворачивается, значительно увеличивая раневое отверстие, и редко выходит наружу, совершая порой замысловатые блуждания по телу. Первоначально эти пули изготавливались в Дум-Дум, предместье Кальтутты, отсюда и пошло их название. Эти пули запрещены к применению во время войны, доказывал Рэндольф отцу. Он, безусловно, был прав. В 1906 году Черчилль заявил, что нельзя использовать эти пули против «цивилизованного противника». Нацисты лишились права называться «цивилизованным противником». Если немцы захватят меня, они «быстро разделаются» со мной, так почему я должен «проявлять к ним милосердие», в сердцах крикнул Черчилль[490].

Геббельс попытался использовать тренировочные стрельбы Черчилля в пропагандистских целях. Он достал фотографию Черчилля, которая обошла все британские газеты – Черчилль в костюме в полоску, с сигарой, зажатой в зубах, держит в руках пистолет-пулемет Томпсона с барабанным магазином (любимое оружие американских гангстеров)[491].

Немцы выпустили листовку с фотографией, под которой была надпись: «РАЗЫСКИВАЕТСЯ ПО ОБВИНЕНИЮ В УБИЙСТВЕ. ГАНГСТЕР, КОТОРОГО ВЫ ВИДИТЕ НА ЭТОЙ ФОТОГРАФИИ, ПОДСТРЕКАЕТ ВАС СОБСТВЕННЫМ ПРИМЕРОМ УЧАСТВОВАТЬ В ВОЙНЕ, В КОТОРОЙ ВЕДУЩЕЕ МЕСТО ОТВЕДЕНО ЖЕНЩИНАМ, ДЕТЯМ И МИРНЫМ ГРАЖДАНАМ». Тысячи листовок были сброшены над Великобританией. Но вскоре Геббельс понял, что добился «обратного эффекта» – популярность Черчилля резко возросла, и немцы прекратили сбрасывать листовки[492].

Во время воздушных налетов Черчилль, был ли он в «номере 10» или в Чекерсе, вел себя как подобало мужчине эпохи королевы Виктории, демонстративно пренебрегая опасностью. Он презирал опасность. «Смелость – главное человеческое качество уже потому, что гарантирует все остальные», – говорил Черчилль. В один из октябрьских дней он сидел в кабинете, когда помощники сообщили ему, что неразорвавшаяся двухтонная бомба в парке Сент-Джеймс угрожает всем на Даунинг-стрит. Черчилль поднял глаза от документов и сказал, что надеется, утки в парке не пострадают. Колвилл вспоминал, как во время одного налета они с Черчиллем переходили из «номера 10» в убежище. «Когда мы через арку вышли на улицу Короля Карла, то услышали свист двух падающих бомб. Я нырнул обратно под арку; бомба разорвалась на Уайтхолл. Черчилль между тем быстро шагал посередине улицы Короля Карла, воинственно вздернув подбородок и помогая себе при ходьбе тростью с золотым набалдашником. Мне пришлось бежать, чтобы догнать его… Я уверен, что при кораблекрушении он последним ступит в спасательную шлюпку»[493].

Он любил наблюдать за появлением вражеских бомбардировщиков и наслаждался звуками падающих и взрывающихся бомб и треском зенитных орудий. Он наслаждался этим спектаклем. Сорок лет назад Черчилль язвительно заметил, что «ничто в жизни так не воодушевляет, как то, что в тебя стреляли и промахнулись». При звуках сирены Черчилль мог остаться в метро или наблюдать за налетом. Он выбирал последнее[494].

Его выходки вызывали беспокойство Клементины, его кабинета и телохранителей. Инспектор Томпсон считал, что настойчивость, с которой Черчилль подвергал себя опасности, у него от Мальборо. При первом звуке сирены Черчилль надевал свою оловянную шляпу – так он называл стальную каску – и в «костюме сирены» или в одном из своих ярких халатов, а иногда и в том и в другом, выходил из убежища и поднимался на крышу или, если был в Чекерсе, выходил в сад, где ждал появления врага, или, как он любил говорить, «гулял под луной и смотрел фейерверк». Ему было очень неудобно в каске; когда он пристально смотрел в небо, она сползала на глаза, и он зашвыривал ее в кусты. Он мог жевать незажженную сигару, а мог и курить, вопреки всем правилам, запрещавшим курить по время воздушных налетов. Он не обращал внимания на правила, если считал, что в этом нет необходимости. Камердинер, пытаясь помешать Черчиллю выходить во время налетов, спрятал его ботинки. Черчилль потребовал, чтобы их вернули. «Чтоб ты знал, – сказал он, – когда я был ребенком, няня никогда не могла помешать мне пойти гулять в сад, если я этого хотел. И Адольф Гитлер, конечно, не помешает мне это сделать»[495].

Его любимым местом, с которого можно было смотреть фейерверк, была плоская крыша казначейства. С крыши этого здания, расположенного напротив парка Сент-Джеймс, открывался великолепный вид на Лондон. Там, отложив противогаз, вооружившись сигарой и биноклем, он наблюдал за взрывами бомб. Он считал, через сколько секунд до него долетит звук упавшей бомбы. Пять секунд, одна миля. Его было очень трудно уговорить уйти с крыши[496].

Если он уходил с крыши, то требовал, чтобы помощники определили район бомбежки и подогнали машину, чтобы он мог поехать и осмотреть место действия. Во время одной из таких поездок взрывная волна от разорвавшейся поблизости бомбы подняла в воздух машину, в которой ехал Черчилль. Опустившись на землю, машина несколько ярдов проехала на двух колесах. Когда она наконец приняла нормальное положение, Черчилль сказал, что это только благодаря «моей туше». В другой раз Черчилль, министр труда Эрнест Бевин, Исмей и Джок Колвилл поехали в бронированном автомобиле. Все были изрядно под хмельком. Местом назначения был Рейнес-парк, где они надеялись увидеть зенитные орудия в действии. Полицейский остановил их машину, чтобы арестовать за езду со слишком ярким светом. «Go to Hell!» («Иди к черту!»), – выкрикнул один из пассажиров. Это не мог быть Бевин, поскольку он, родившись в деревне в Западной Англии и получив образование в государственной школе, произносил слова так, как было принято там, где он жил, пропуская гласные в словах. Он бы крикнул не «Go to Hell», а «G’ to ‘ell». Значит, это кто-то другой сказал констеблю, куда он должен идти. Колвилл был слишком молодым, Исмей – слишком вежливым. Остается всего один, кто мог послать бдительного констебля. Как бы то ни было, но они доехали до парка. Орудия молчали. Шел дождь, немецких самолетов не было, и Черчилль зашел в офицерскую столовую, где, потягивая виски с содовой, стал дожидаться фейерверка[497].

Инспектор Томпсон мало что мог сделать во время воздушных налетов, чтобы защитить премьер-министра от его собственных безрассудных поступков. В двух случаях на Уайтхолле Томпсону пришлось вытолкнуть Черчилля за дверь, когда рядом упали бомбы. В обоих случаях некоторые люди Томпсона были ранены. Черчилль, вне себя от гнева, не заметил раненых. Он «сквернословил, трясся и топал». «Не смей так делать!», – проорал он. Остальную часть «потока безобразных звуков», издаваемых Черчиллем, он не смог расшифровать. Проклятия, которыми осыпал его разъяренный Черчилль, можно охарактеризовать не иначе, как «преступление против языка», написал Томпсон. Подобные вспышки были известны всем, кто работал с премьер-министром, от начальников штабов до секретарей. Но Томпсон не остался в долгу; он заявил Черчиллю, что тот ведет себя «эгоистично и глупо». Успокоившись, Черчилль, не извинившись, объяснил, почему создает опасные ситуации для Томпсона: «Я бы так не поступал, но знаю, как тебе это нравится». Последнее слово всегда оставалось за ним. После подобных сцен неизменно следовал продолжительный пристальный взгляд, говоривший о том, что вопрос закрыт, но только на его условиях. Что касается отношения Черчилля к профессиональным советам Томпсона, то с воем сирен он опять выскакивал за дверь и поднимался на крышу. Свое поведение он объяснял следующим образом: «Когда должен прийти мой час, тогда он и придет»[498].

Как-то вечером в начале октября, после позднего обеда в «номере 10» и зная, что на следующий день он должен выступать в палате общин, Черчилль, вместо того чтобы пойти спать, как сделало бы большинство шестидесятипятилетних мужчин, обремененных тяжелыми обязанностями, развил бурную деятельность. Как вспоминал сэр Фредерик Пайл, командующий зенитной артиллерией, сначала они поехали в Ричмонд, где грохотали пушки и падали бомбы. Черчилль, как всегда, отказался от каски. Примерно в одиннадцать ему доложили, что на аэродроме Биггин-Хилл готова для демонстрации новая система – управляемые радаром прожекторы. Черчилль не захотел уезжать из Ричмонда. «Звук этих орудий бодрит меня, я испытываю сильные чувства», – объяснил он Пайлу. Его все-таки удалось уговорить двинуться дальше, они сели в машину Пайла и сразу же потерялись. Через два часа блуждания в полной темноте по улицам они наконец добрались в назначенное место; немцы продолжали бомбить город – «Для меня это были наихудшие часы за всю войну», – написал Пайл. Ночь была дождливой и холодной, Черчилль попросил виски с содовой. Командир прожекторного подразделения ответил, что шансов достать здесь виски столько же, сколько воды в Сахаре, но он пошлет кого-нибудь в столовую, расположенную в 10 милях отсюда. Радар не работал, но виски принесли, правда без содовой. Старик отпил глоток, сморщился и сказал: «Боже, меня отравили. Это чистый виски»[499].

Демонстрацию воздушных мин тоже отменили, и Черчилль отправился домой. Бомбардировка продолжалась. К «номеру 10» они подъехали примерно в половине пятого утра. Черчилль вышел из машины, постучал в дверь тростью с золотым набалдашником и объявил: «Геринг и Геббельс пришли отчитаться». Он предложил Пайлу зайти перекусить сардинами и «Боврилом»[500].

Но полная ложка «Боврила», залитого кипятком, в высоком стакане с каплей хереса была традиционным средством против лондонских холодов, а в сочетании с консервированными сардинами – основным продуктом питания британцев в годы войны. Черчилль с Пайлом закусили, и на рассвете Пайл удалился. Спустя несколько часов Черчилль, выглядевший неплохо после бессонной ночи, отправился в палату общин[501]. Личный врач Черчилля, Чарльз Уилсон, был среди тех, кого крайне тревожили поездки Черчилля во время налетов. Уилсон вспоминал, что летом и осенью 1940 года регулярно навещал Черчилля. Блиц продолжался, и Черчилль вызывал сильное беспокойство у врача. «Я наблюдал за ним, когда он вошел в свою комнату, – написал Уилсон, – хмуро глядя в пол, лицо мрачное, вид решительный, челюсти плотно сжаты… он нес на себе тяжесть всего мира и задавался вопросом, как долго он сможет выдерживать это и что можно сделать»[502].

Его поездки во время бомбежек были просто лекарством, которые он сам себе прописал. В ноябре Гарольд Николсон отметил, что у Черчилля появился здоровый румянец. «Он, похоже, стал лучше себя чувствовать. Щеки порозовели». Но особенно его поразили глаза Черчилля. Веки не носили следов усталости, под глазами не было ни мешков, ни морщин. «Но сами глаза серо-голубые, внимательные, сердитые, мечтательные и печальные… были глазами крайне озабоченного человека». Он был поглощен мыслями – о Гитлере, американцах и ночных бомбежках. Однако он был убежден, что все закончится на его условиях. Несмотря на опасности, поражения и мрачные перспективы выживания Великобритании, он был доволен. Не имея возможности заниматься делами, которые доставляли ему удовольствие, – рисовать и укладывать ряд за рядом красные кентские кирпичи в саду в Чартвелле, – он нашел новый источник радости. Причина румянца, отмеченного Николсоном, крылась в новом времяпрепровождении Черчилля, в фейерверках[503].

Его любовь к ночным поездкам не следует истолковывать как любовь к войне. Он ненавидел кровавую бойню войны. В 1898 году в сражении при Омдурмане в последней крупной кавалерийской атаке в британской истории Черчилль был вооружен маузером. В течение двух минут кровавого хаоса он застрелил по крайней мере трех дервишей. Из Судана он посылал письма матери, в которых называл войну «грязным делом». «Можно позолотить ее, но сквозь позолоту она проступит без прикрас», – написал он. Что касается войны, написал он в 1940 году, то «теперь все население, включая даже женщин и детей, противостоят друг другу в жестоком взаимном истреблении, и только близоруким клеркам позволено видеть списки погибших». Полезность войны – особый вопрос. Те, кто говорят, что войны ничего не решают, сказал он Колвиллу, говорят ерунду, поскольку все в истории улаживалось только с помощью войны. Когда стоял вопрос о сохранении большинства гуманистических традиций Запада, ответ, несмотря на весь ее ужас, давала война[504].

Инспектор Томпсон не мог помешать своему подопечному во время бомбежек подниматься на крыши, но он мог принять меры против убийства Черчилля. Понимая, что со времен его юности правила джентльменской войны претерпели изменения, Черчилль сказал Колвиллу: «Если позволено бомбить глав государств, то можно и стрелять в них?» Томпсон сосредоточил внимание на двух основных источниках опасности: коммандос и нацеленных воздушных налетах истребителей-бомбардировщиков. Прицельная бомбардировка Чекерса могла и не привести к гибели Черчилля, но Томпсон хотел полностью исключить эту возможность. Для того чтобы не допустить проникновения в Чекерс парашютистов, он расставил полицейских, местных и из Лондона, по всей территории, на крышах и в надворных постройках. Солдаты тоже были привлечены. Часовые стояли у ворот и патрулировали территорию. Пароли постоянно менялись. Каждая группа патрулировала определенный участок территории и в течение ночи время от времени, буквально на несколько секунд, освещали электрическими фонариками вверенную территорию, чтобы проверить, нет ли посторонних. Томпсон старался принять все возможные меры предосторожности. Этот заведенный порядок раздражал Черчилля. Вместе с ним война пришла в его сады. Она разрушила очарование. Создала атмосферу недоверия и подозрительности[505].

В небе кружились немецкие самолеты-разведчики, делая фотографии. «Хейнкели», летевшие в Лондон или из него, постоянно сбрасывали бомбы в опасной близости. Земля в Чекерсе была усеяна воронками от бомб, так что ни о каком случайном совпадении и речи не шло; понятно, что целью был дом. Использование немцами системы наведения по радиолучу заставило Черчилля задуматься о степени защищенности Чекерса. Он сказал Колвиллу, что готов рисковать, но не хотел бы стать «жертвой неправильных расчетов». Для того чтобы не стать жертвой неправильных расчетов, сказал Томпсон Черчиллю, с этого момента он должен делать то, о чем ему давно говорят, – ночевать в бомбоубежище. Черчилль ответил, что будет подчиняться требованиям, когда сочтет, что это действительно стоит делать. Это означало, написал Томпсон, что он «будет поступать как захочет, оставаться снаружи и наблюдать за небом». Морскому пехотинцу, который, вторя Томпсону, сказал о необходимости соблюдать осторожность, Черчилль ответил: «Дайте мне знать, когда они начнут сбрасывать бомбы»[506].

В лунные ночи Чекерс был особенно не защищен от нападений с воздуха. С целью по возможности уберечь Черчилля, было предложено проводить выходные дни в Дитчли-Парке, графство Оксфордшир, в доме Нэнси и Ронни Три. Их дом, окруженный деревьями, находился в 30 милях к западу от Чекерса, вдали от маршрутов немецких самолетов. Нэнси и Ронни были наполовину американцами. Ронни вырос в Великобритании, а Нэнси в Ричмонде, штат Виргиния; она была вдовой Генри Филда – он был родом из Чикаго, из известной семьи предпринимателей. Ронни не был близким другом Черчилля, но, являясь членом парламента от Лестершира, давно поддерживал идею перевооружения, чем заслужил уважение премьер-министра. Дитчли-Парк находился всего в нескольких милях от Бленхейма, родового имения герцогов Мальборо. Первое посещение Дитчли пришлось на субботу, 9 ноября, – было полнолуние. Нэнси написала Черчиллю короткую записку, в которой предлагала «пользовался домом как своим собственным» в любое удобное для него время. Она, вероятно, не знала, что Черчилль не путешествует в одиночку. Дитчли заполнился до отказа[507].

Выходные, и в Дитчли, и в Чекерсе, начинались в соответствии с установленным порядком, как правило днем в пятницу, иногда в субботу утром. Сначала появлялись один или два полицейских из числа телохранителей Черчилля, чтобы осмотреть дом с чердака до подвала. Затем приезжали камердинер и горничная с огромным количеством багажа. Следом на грузовике подъезжал взвод солдат (35 человек), чтобы охранять Великого человека в течение ночи. За ними следовали личные секретари, стенографистки и гости; часто приезжали Профессор, Брекен и брат Джек. И наконец вечером появлялись Клементина с Уинстоном. Не успев появиться, он тут же требовал приготовить ему горячую ванну и мог пройти из своей гардеробной в ванную нагишом, к ужасу машинисток, недавно принятых на работу. По субботам и воскресеньям он оставался в постели до полудня, работая и диктуя, имея под рукой запас родниковой воды из Малверна. Затем был плотный завтрак, следом небольшая (но, конечно, не всегда) прогулка, после которой чай или, что более вероятно, виски. До половины седьмого он опять работал, после чего дремал в компании с грелкой. В 20:00 – обед. Хотя британцам теперь было трудно достать хорошее мясо, оно все же находило путь к столу Черчилля. Но на столе не было любимых им деликатесов, таких как свежие устрицы, черные трюфели, икра. Все британцы, включая Черчилля, испытывали недостаток продовольствия. Теперь его еда была не столь разнообразна, как обычно.

За ужином разговоры велись под шампанское. Каждую ночь из подвалов приносили шампанское Pol Roger (Черчилль отдавал предпочтение этому напитку урожая 1928 года)[508].

За столом всегда господствовал Черчилль. Разговор с ним, написал его врач, был подобен игре в крикет: он бил битой, все остальные ловили. «Уинстон говорит, чтобы развлечься; он не думает о том, чтобы произвести на кого-то впечатление… Ему не требуется помощь, по крайней мере от женщин»[509].

После ужина наступало время для бренди, портвейна, сигар и фильмов. Первые показы состоялись в Дитчли. Среди любимых фильмов Черчилля были «Великий диктатор», премьера которого состоялась в октябре 1940 года, и «Унесенные ветром». Черчилль был по-мальчишески влюблен в Вивьен Ли, исполнительницу роли Скарлетт О’Хара. Его «покорила», сказал он, «сила чувств и переживаний» героев «Унесенных ветром». Оказалось, что этот фильм был одним из любимых фильмов Гитлера (наряду с фильмом It Happened One Night («Это случилось однажды ночью»)[510].

Выходные, проведенные с семьей и друзьями в Чекерсе или Дитчли, были для него источником неиссякаемого оптимизма. Мрачные мысли он оставлял при себе. Как-то вечером обед с Клементиной и Памелой проходил в молчании, каждый был погружен в свои мысли. Вдруг Черчилль, подняв голову и сделав выпад ножом как рапирой, заявил, что, когда наступит время, он надеется, они выполнят свой долг и заберут с собой одного-двух гуннов. «Но, – возразила Памела, – я не умею стрелять». Черчилль кивнул в сторону кухни. «Там есть ножи для разделки мяса, – прорычал он. – Возьмешь один и пустишь в дело. Ты всегда можешь забрать с собой одного гунна». Если немцы все-таки вторгнутся в Великобританию, позже сказал он, то «всегда можно взять одного с собой» – эти слова станут его лозунгом[511].

В течение осени на Лондон было сброшено огромное количество бомб: маленькие зажигательные и двухтонные «мины», спущенные на парашютах, которые уничтожали все и вся в радиусе тысячи ярдов; фугасные бомбы и бомбы, оснащенные взрывателем с временной задержкой. В безоблачную лунную ночь с 14 на 15 октября немцы сбросили тысячи зажигательных бомб, что привело к катастрофическим последствиям для Лондона. В результате прямого попадания была разрушена станция метро «Балхам», где нашли убежище 650 человек; вход на станцию завалило; из-за прорыва водопроводных и канализационных сетей станцию затопило. Погибло по крайней мере шестьдесят лондонцев. Площадь Лестер-сквер превратилась в пустыню. Сильно пострадала улица Пэлл-Мэлл, был разрушен Carlton Club, Travellers Club, члены клуба оказались в западне. «Номер 10» пострадал еще сильнее в результате очередного попадания в казначейство.

В ту ночь более 400 немецких средних бомбардировщиков сбросили более 70 тысяч зажигательных средств на Лондон; разгорелось 900 пожаров. Теперь команду «в подвалы» во время налетов пришлось заменить командой «на крыши», где сообразительные домовладельцы держали ведра с песком и, действуя быстро, могли потушить очаг возгорания. Зажигательные бомбы заставили произвести изменения в системе пожаротушения. Почти 1400 местных пожарных команд были объединены в государственную пожарную службу; была разработана единая система обучения и тренировок и введена единая форма – мундир и брюки темно-синего цвете. Их обязанность заключалась в том, чтобы сидеть на крыше одному; из средств защиты у пожарного была только каска. Черчилль предвидел возможность полного разрушения города, но его вера в лондонцев оставалась незыблемой: «Скоро многие бомбы стали падать только на уже разрушенные дома и лишь подбрасывали в воздух старые развалины. На обширных пространствах уже нечего было жечь и разрушать, и все же люди устраивали себе там жилища и продолжали работать с необыкновенной изобретательностью и упорством»[512].

В этих условиях требовалось сохранять самообладание. Один человек с ведром песка мог справиться с зажигательной бомбой, но куда сложнее и опаснее было избавляться от невзорвавшихся бомб. Этим занимался корпус королевских инженеров. В своей работе по обезвреживанию и уничтожению бомб они пользовались простыми инструментами: дрелью, гаечным ключом и катушкой с веревкой. Получив доступ к взрывателю с помощью ключа и дрели, инженеры привязывали веревку к детонару, затем, разматывая веревку, отходили на безопасное расстояние и, дернув за веревку, вытаскивали детонатор. В обычных обстоятельствах обезвреженную бомбу отвезли бы на грузовике на болота Хакни, чтобы там взорвать. Но о каких обычных обстоятельствах могла идти речь, если сотни неразорвавших бомб лежали на крышах, в подвалах, на железнодорожных путях. 800-фунтовая бомба упала перед входом в собор Святого Павла и глубоко ушла в землю. В течение нескольких часов ее осторожно вытаскивали, затем отвезли на болота и взорвали; на месте взрыва осталась воронка шириной 100 футов. Одна бомба спустилась на парашюте на железнодорожный мост Хангерфорд, соединяющий берега Темзы. Она не взорвалась, но прилипла к рельсам. Геринг душил Великобританию всеми мыслимыми и немыслимыми способами[513].

Неразорвавшиеся немецкие (и британские) бомбы составляли почти 20 процентов, но они отрезали большие участки железнодорожных путей, железнодорожные узлы, блокировали дороги и аэропорты, как и бомбы, оснащенные взрывателем с временной задержкой; в неделю сбрасывалось 3 тысячи тех и других. Они создавали столько проблем, что Черчилль приказал военному министру и министру снабжения в срочном порядке решить вопрос с обезвреживанием неразорвавшихся бомб. Со свойственной ему привычкой вникать в детали он сказал Энтони Идену, что узнал об американском буре для рытья траншей, с помощью которого можно вырыть траншею, на которую несколько человек вручную потратят два-три дня, всего за несколько часов. «Думаю, вам следует обсудить вопрос относительно заказа этих приспособлений для групп по обезвреживанию бомб. Суть дела в том, чтобы как можно быстрее достать и обезвредить бомбу»[514].

Однако добраться до неразорвавшейся бомбы было только первым шагом к обезвреживанию и уничтожению, который зачастую оказывался смертельным. Немецкие инженеры оснащали бомбы разными типами взрывателей, в том числе взрывателями-ловушками. Ловушки предназначались для того, чтобы вызвать срабатывание взрывателя от последующих внешних воздействий после падения авиабомбы. Обычно ловушками снабжались взрыватели замедленного действия, чтобы затруднить их обезвреживание. Срабатывать ловушки могли от самых разнообразных внешних воздействий: от сотрясения авиабомбы, при плавном изменении первоначального положения, при попытке вывернуть или извлечь взрыватель. Это, сказал Черчилль, «самое эффективное средство во время войны вследствие создаваемой временной неопределенности». Команды по обезвреживанию бомб знали, что если, приложив ухо к корпусу бомбы они услышали характерный звук таймера, у них оставалось менее пятнадцати секунд, чтобы найти укрытие. Самые мощные бомбы не оставляли никаких шансов на успешный исход. Позже Черчилль написал: «В сочинениях о наших трудных временах мы склонны злоупотреблять словом «самоотверженные». Его следует оставить для команд по обезвреживанию бомб»[515].

Несмотря на просьбы Клементины быть с сотрудниками помягче, Черчилль продолжал ворчать и злиться на подчиненных, вел себя бесцеремонно и часто придирался по мелочам. Как-то ночью Колвилл сообщил Черчиллю о двух неразорвавшихся бомбах на плац-параде Конной гвардии. «Они причинят нам ущерб, когда взорвутся?» – спросил лежавший в постели Черчилль. «Нет, – ответил Колвилл. «Если это всего лишь ваше мнение, то оно ничего не стоит. Вы никогда не видели, как взрывается неразорвавшаяся бомба. Меня интересует официальное сообщение». Он уделял внимание каждой мелочи. Как-то Черчилль заметил, что от флага на адмиралтействе остались одни лохмотья. Он написал первому лорду: «Уверен, вы можете заменить флаг над адмиралтейством. На меня производит гнетущее впечатление, когда я вижу этот потрепанный лоскут ткани каждое утро». Он жаловался на задержки, когда их не было, в последнюю минуту менял тщательно подготовленные планы и постоянно требовал от перегруженных работой сотрудников обеспечения личных удобств. Стуки во время укрепления «номера 10» приводили к вспышкам ярости. Его выводили из себя многие звуки. Бренчание колокольчика на шее коровы сводило его с ума. Во время пикников на природе секретари боялись, что может появиться корова, а еще хуже – стадо коров с колокольчиками, когда Старик собирается с мыслями. Если кому-то приходило в голову засвистеть в его присутствии, незамедлительно следовала столь бурная реакция, что помощники терялись в догадках, что творится у него в голове. Он издал приказ, запрещавший членам правительства свистеть в коридорах. Когда он слышал свист, прогуливаясь по парку Сент-Джеймс, идя по Уайтхоллу, или в любом другом месте, в любое время, он останавливал нарушителя – даже если это был маленький мальчик – и требовал немедленно прекратить свистеть. Его ненависть к свисту, сказал Черчилль, едиственное, что у них общее с Гитлером[516].

Когда после приказа Черчилля прекратить стучать рабочие возобновили прерванную работу по установке защитных барьеров на Уайтхолле, премьер-министр чуть не лишился чувств. Его буйное поведение, написал Колвилл, можно объяснить катастрофами в Норвегии и Дюнкерке, потерями кораблей в Атлантике, угрозой вторжения. Но иногда, когда его сотрудники, особенно после получения неутешительной информации разведслужб, ожидали гневную вспышку, Черчилль удивлял их своим спокойствием. Исмей вспоминал августовское совещание, на котором обсуждалась роль флота метрополии в случае вторжения. Главнокомандующий флотом метрополии, адмирал Чарльз Форбс, сказал, что в случае вторжения его самые большие корабли не будут действовать к югу от Уэльса. Англия находилась в критическом положении, и ожидалось, что предложение спасти флот, проиграв войну, конечно, вызовет возмущение Черчилля. Исмей, слегка озадаченный заявлением Форбса, ожидал неизбежного взрыва. Его не последовало. Черчилль молча выслушал адмирала. Затем, глядя поверх очков со снисходительной улыбкой, он заявил, что никогда не замечал, чтобы Королевский флот обговаривал что-то заранее, потому что знает, что флот, когда начнутся боевые действия, не испытает ни секунды сомнений и предпримет все возможные усилия, если этого потребует ситуация, а она, конечно, потребует, если немцы переправятся через Канал[517].

Если от советов камердинеров и телохранителей можно было отмахнуться, не вдаваясь в объяснения, то советы высших должностных лиц требовалось по крайней мере обсуждать, проявляя здравомыслие, хотя конечный результат обычно был одним и тем же: Черчилль добивался своего. Октябрьский разговор с генералом Аланом Бруком свернул на тему о местопребывании генерала Перси Клегхорна Стенли Хобарта, танкового гения, ведущего себя непредсказуемо, чьи услуги были невостребованы. Хобо, как называли Хобарта танкисты, вышел в отставку и служил капралом в Родной гвардии. Брук считал, вспоминал Колвилл, что Хобарт слишком сумасбродный, чтобы призывать его из запаса, но Черчилль, цитируя генерала Вольфа, размахивавшего мечом, стоя на стуле перед премьер-министром Питом, заявил: «Вы не можете ожидать, что гений будет следовать общепринятым правилам поведения». Спустя несколько дней Черчилль встретился с Хобартом, который произвел на него хорошее впечатление. Черчилль потребовал, чтобы генерал Дилл, начальник имперского Генерального штаба, предоставил Хобарту командование танковой дивизией на этой неделе, если не в тот же день. «Запомните, – сказал Черчилль Диллу, – не только хорошие мальчики помогают выигрывать войны, но также подхалимы и подлецы». Дилл подчинился приказу, но возразил, что Хобарт «нетерпелив, вспыльчив, импульсивен, нетерпим и склонен принимать желаемое за действительное». Характеристика устроила Черчилля. Хобарт получил дивизию, фактически две. Спустя три года «игрушки» Хобарта – огнеметные танки «крокодилы» и танки-заградители, очищавшие дорогу от мин, – одними из первых бронемашин высадятся на побережье Нормандии. К тому времени Хобарт был уже посвящен в рыцари за услуги, оказанные короне[518].

В конце октября, пишет Колвилл, когда вторжение уже не казалось неминуемым, Черчилль частично изменил свое поведение. После вспышек, которые еще частенько случались, следовали не явные извинения, а щедрая оценка положительных качеств, таким образом потерпевшая сторона уходила, не утратив достоинства. Самые свирепые эпитеты он оставлял для врага. «Я не испытывал ненависти к немцам во время последней войны, – сказал он Исмею, – но теперь я ненавижу их, как… уховертку». Во время завтрака в Чекерсе он сказал, что «живой гунн – война в перспективе». Парашютные мины, отметил Колвилл, подвигли его на такое высказывание: «Становится все меньше и меньше доброжелательности к немцам». Однако его ненависть к немцам в целом несколько смягчалась, когда речь шла об отдельном солдате, моряке или летчике. Когда сэр Хью Даудинг выступил за стрельбу по немецким летчикам, прыгающим с парашютом, Черчилль не согласился, сказав, что летчики, прыгающие с парашютом, «как матросы, тонущие в море»[519].

Его было легко довести до слез. Черчилль мог заплакать при виде старого лондонца, бродящего среди дымящихся развалин своего дома; во время просмотра фильмов; из-за успехов – и неуспехов – его детей; во время крещения, когда пел хор. Хороший политик может использовать подобную чувствительность для дела, а он был опытным политиком. Ни один лидер на мировой сцене в то время не отваживался так часто вытирать слезы. А Черчилль мог. Простые горожане и пэры рассматривали проявление эмоций как доказательство глубины силы характера Черчилля, а не его слабости. Его правительство, единое и решительное, изменило прошлую политику. Каждое его слово, каждая слеза, каждый сердитый взгляд в ту страшную осень воспринимались как искренность Черчилля, для которого не существовало иной политики, кроме политики выживания.

В октябре Черчилль согласился возглавить Консервативную партию. Чемберлен, у которого обнаружили рак, в начале октября ушел из правительства, оставив тори без лидера. Черчиллю предложили занять пост лидера партии. Он согласился занять этот пост, как ни отговаривала его Клементина, правильно предсказавшая, что муж лишится большинства избирателей, которые видят в нем «выразителя мнения страны, вне зависимости от партийной принадлежности». Но если не он, то кто? Такого человека не было. Лидером мог быть или Черчилль, или какая-то столь незначительная личность, которая оставалась бы в тени Черчилля, потому что он уже был лидером – партии, Великобритании, империи. К тому же в свое время его отец, лорд Рэндольф, стремился занять этот пост, но потерпел неудачу. Черчилль, возможно, дав согласие занять этот пост, думал скорее об отце, чем о политических последствиях. Учитывая его сложные отношения с тори на протяжении многих лет, у него появлялась возможность взять верх над бывшими противниками. Всего год назад, в письме Клементины, он критиковал этих «грязных тори, которым хотелось бы изгнать меня из партии», потому что он имел смелость выступить против миротворцев[520].

Мэри написала, что у отца с матерью были споры по этому вопросу. В конечном счете он занял пост. Колвилл не придавал особого значения решению Черчилля стать лидером тори. Он написал в дневнике: «Премьер-министр пошел на собрание Консервативной партии, чтобы принять руководство партией». Черчилль, занимая чисто политический пост, попытался в приветственном слове не касаться политики, умный ход, обреченный на неудачу, поскольку рядом не было посторонних, которые могли бы оценить тонкости ораторского искусства. Он возглавил партию, объяснил Черчилль своим товарищам по партии, чтобы сохранить «величие Великобритании, империи и определенную историей нашу островную жизнь… Консервативная партия не позволит никакой другой партии одержать над ней верх в том, что касается жертвы партийных интересов и партийных чувств». Это был его единственный политический просчет, допущенный в ту осень, который спустя почти пять лет привел к роковым последствиям[521].

Северное море и Ла-Манш были верными союзниками Англии. Летние туманы и легкие бризы уступили место «экваториальным штормам» и в том случае, если они будут частыми и достаточно сильными, заставят немцев, как считал Черчилль, отложить вторжение, оставив десантные баржи во французских портах. Старик был того же мнения, что британские моряки, которые на протяжении веков считали, что штормовая сезонная погода связана с периодом равноденствия. К счастью для Черчилля, древние мифы не ошибались в отношении погоды на Ла-Манше. Но ночное небо не давало надежды на передышку. К концу октября несколько снизились потери гражданского населения во время ночных налетов и значительно уменьшилось количество неразорвавшихся бомб. Черчилль спросил Исмея, связано ли это с тем, что «противник перестал их сбрасывать, или с улучшением нашего способа обезвреживания и уничтожения бомб». И с тем и с другим, последовал ответ. Немецкие бомбардировщики появлялись каждую ночь, но уменьшилось количество налетов. Люфтваффе сами выдохлись. Черчилль, имея в виду Гитлера и его воздушное наступление, заявил, что «человеческие силы не беспредельны»[522].

London Can Take It («Лондон выстоит!»), британский пропагандистский фильм, дал возможность американцам увидеть, как мужественно ведут себя лондонцы в своем сожженном городе. К концу ноября фильм шел в 12 тысячах американских кинотеатрах. Чарльз Линдберг – германофил, англофоб и изоляционист – из своего поместья на Лонг-Айленде высказал мнение, что подобные героические картины не повод для того, чтобы поддерживать Великобританию в борьбе, а уж тем более вступать в нее. Джо Кеннеди в том же месяце посоветовал голливудским продюсерам не делать подобных фильмов, поскольку они могут вызвать недовольство Гитлера. В конце октября и в ноябре люфтваффе бомбили другие британские города – Бирмингем, Бристоль, Шеффилд, Манчестер, Ковентри, Оксфорд, Саутгемптон и его портовые сооружения. Опрос общественного мнения, проведенный в ноябре Институтом Гэллапа, выявил, что всего 13 процентов лондонцев при звуке сирены прятались в убежище, в то время как 16 тысяч человек теперь жили в метро и под железнодорожными мостами[523].

27 октября Черчилль сообщил Рузвельту о серьезных финансовых проблемах и угрозе, нависшей над империей. Черчилль объяснил президенту, что только «сильнейшая концентрация наших флотилий» может отразить атаки подводных лодок и воздушные удары у западных подходов – «наш единственный оставшийся путь к выживанию». Однако, чтобы сконцентрировать эсминцы на западных подходах, флот метрополии должен был сократить свое присутствие в Северном море или сократить количество эсминцев вдоль южного побережья Англии или в обоих местах. Запасы продовольствия истощаются, потери судов вызывают серьезные опасения, поскольку в последнюю неделю октября потери достигли почти 160 тысяч тонн, цифра, которая годом раньше считалась бы катастрофической месячной потерей. Черчилль объяснил Рузвельту, что для защиты Родного острова требуется много американской техники и что война, вероятно, охватит в 1941 году большие территории, включая Грецию и Турцию, подрывая и без того шаткое положение Великобритании в Восточном Средиземноморье. Свою телеграмму он закончил словами: «Дело мира в ваших руках»[524].

Прогноз Черчилля относительно Греции оказался совершенно верным, а вот со временем он ошибся. На следующий день, 28 октября, Муссолини, не посоветовшись с Гитлером, отдал приказ одиннадцати дивизиям, включая элитную Альпийскую дивизию, вторгнуться в Грецию с территории Албании. В численном отношении итальянцы во много раз превосходили греков, имели танки, которых не было у греков, и артиллерийские орудия. Но, пишет историк Джон Киган, Муссолини оснастил свою армию «новой дорогостоящей техникой» в ущерб боевой готовности, в особенности пехоты. Кроме того, для достижения победы солдатам Муссолини не хватало кое-чего крайне важного: мотивации. Они не знали, чем руководствуется в своих действиях дуче[525].

А все дело было в том, что Муссолини очень не любил греков и стремился утвердить влияние Италии на Балканах. Кроме того, он страстно желал показать Гитлеру, что Германия не единственная великая держава в Европе. Зять Муссолини, граф Чиано, написал в дневнике в ноябре 1939 года: «Для Муссолини невыносима сама мысль о Гитлере, ведущем войну, а тем более выигрывающем ее». Вторжение в Грецию покажет Гитлеру, что он, дуче, не fantoccini (марионетка). Помимо прочего, из этого можно было извлечь дополнительную выгоду – оккпуация Греции обеспечит безопасные базы в непосредственной близости от британских объектов в Восточном Средиземноморье. Вторжение в Египет не принесло ожидаемых результатов: Муссолини не удалось захватить важнейшие трофеи – Александрию, Каир и Суэц. Для захвата трофеев его флот должен был вступить в полномасштабную битву с Королевским флотом. Французский флот был нейтрализован, и итальянский и британский Средиземноморские флоты были примерно равны. Итальянцы имели преимущество в подводных лодках и крупных боевых кораблях, британцы – в авианосцах, которых не было у Муссолини. Но если Муссолини стремился избежать решающей морской битвы, то Черчилль, в духе Нельсона, приветствовал бой. У Муссолини, казалось, были все основания надеяться на успех на море и, тем более, на суше.

В Западной пустыне итальянцы в численном отношении почти втрое превосходили британские войска под командованием Уэйвелла, и 180-тысячная итальянская армия стояла на полуострове Африканский Рог[526].

Но превосходство в численном отношении на суше не имело никакого значения без превосходства на море. Муссолини должен был попытаться вытеснить британцев из Средиземноморья при поддержке своих военно-воздушных сил и люфтваффе. Но дуче принял самое необдуманное решение, имевшее губительные последствия (после решения присоединиться к Гитлеру). Он решил поберечь свой флот и перебросить сухопутные войска в Грецию, где греки позволили итальянцам до изнеможения штурмовать горные цитадели. Гитлер узнал о наступлении Муссолини, когда ехал в бронированном поезде во Флоренцию на встречу с дуче. Поезд подошел к платформе, и Гитлер вышел из вагона на красную ковровую дорожку. Муссолини шагнул ему навстречу и объявил: «Фюрер, мы на марше! Сегодня на рассвете победоносные итальянские войска перешли греко-албанскую границу». После того как они пожали руки, первыми словами Гитлера, произнесенными спокойным тоном, были: «Последствия будут катастрофические»[527].

Черчилль узнал о вторжении Муссолини в Грецию утром 28 октября, когда Коллвил доложил, что итальянцы бомбили Афины. «Тогда мы должны бомбить Рим», – ответил Черчилль. Через несколько часов военный кабинет санкционировал бомбардировку Рима, не затрагивая Ватикан. «Мы ни в коем случае не может допустить, чтобы пострадал папа римский, – сказал Черчилль Колвиллу, – у него много влиятельных друзей». Хью Далтон, зная об удручающей неточности бомбометания британских бомбардировщиков, выразил надежду, что папа не пострадает. «Мне бы хотелось посоветовать старику спуститься в убежище и оставаться там в течение недели», – ответил Черчилль. Папа, возможно, имел влиятельных друзей, но Черчилль не был одним из них. Через несколько дней итальянская армия узнала, что у нее нет друзей – ни на небесах, ни на земле. Муссолини ввел в действие резервы, тем самым увеличив количество дивизий до пятнадцати, но чуть больше чем через четыре недели греки отбросили превосходящие силы итальянцев обратно в Албанию, откуда они пришли[528].

У греков был друг: Черчилль. И у них были гарантии Великобритании: обещание оказать военную помощь в случае угрозы греческому суверенитету, данное Чемберленом в 1939 году. Теперь, когда Великобритания находилась в столь тяжелом положении, эти обещания ничего не стоили. Но только не для Черчилля. На карту поставлено выжи вание Греции. И хотя на карту поставлено и выживание Великобритании, но есть весьма убедительная причина для того, чтобы сдержать обещание: честь. Великобритания подвела чехов. Она не могла подвести греков. «Мы окажем вам всяческую помощь, какая только в наших силах. Мы будем сражаться против общего врага и разделим общую победу», – сказал Черчилль греческому премьер-министру Иоаннису Метаксасу, который сначала отказался из страха вызвать гнев Гитлера. У Черчилля, чтобы выполнить обещания, не было иного выбора как перебросить часть сил с Ближнего Востока в Грецию и на Крит. Остальные остались в Египте, чтобы дать отпор итальянцам, с сентября стоявшим лагерем в Сиди-Баррани[529].

Это решение не принимало в расчет основнополагающий принцип войны: не разбивать силы на части, если при этом возрастает вероятность уничтожения всех частей по отдельности. В своем дневнике Иден назвал переброску части сил из Египта в Грецию «стратегической недальновидностью». Иден, прибывший в Каир в середине октября, чтобы оценить наступательные возможности, 1 ноября телеграфировал Черчиллю: «Мы не можем отправлять из имеющихся ближневосточных ресурсов достаточное воздушное и сухопутное подкрепление, которое оказало бы решающее влияние на ход борьбы в Греции». Ответ Черчилля пришел на следующий день: «Сейчас ситуация в Греции имеет первостепенное значение. Нам хорошо известно о наших незначительных ресурсах». Все три командующих на Ближнем Востоке – генерал Уэйвелл, адмирал Каннингем и главный маршал авиации сэр Артур Лонгмор – разделяли мнение Идена. Черчилль не разделял. Уэйвелл и генерал Дилл поделились сомнениями, но не стали сообщать о них Черчиллю, который считал Уэйвелла и Дилла пессимистами и отнес бы их сомнения за счет присущего им консерватизма. Однако их положение обязывало сообщать Черчиллю все, и плохое и хорошее, вне зависимости от его реакции. Они решили перестраховаться, после того как Черчилль ясно дал понять, что недоволен их мнением по разным вопросам[530].

Накануне Дня Всех Святых Черчилль рано ушел спать; у него заболел желудок, и доктор Уилсон прописал ему касторовое масло, но 1 ноября он чувствовал себя хорошо и был в прекрасном расположении духа. В форме Королевских ВВС он отправился с инспекцией в Нортхолт, где базировалась эскадрилья «Харрикейнов», чьим почетным коммодором он был. Черчилль сказал Колвиллу, пока они ехали на базу, что его очень раздражают итальянцы – несколько итальянских летчиков были сбиты над Лондоном и взяты в плен – и он планирует регулярно бомбить Рим, как только сможет перебросить бомбардировщики «Веллингтон» на Мальту. Колвилл выразил надежду, что Колизею не будет причинен ущерб, на что Черчилль ответил, что не будет ничего страшного, если Колизей потеряет еще несколько кирпичей. Он процитировал строки из байроновской поэмы «Паломничество Чайльд Гарольда»:

Он никак не мог успокоиться и продолжал ругать итальянцев, которые имели наглость «направить бомбардировщики, чтобы бомбить нас». Он выразил сожаление, что не учил греческий язык, сокрушался, что Итон и Харроу не направляют летчиков-истребителей в Королевские ВВС, и предсказал сокрушительную победу Рузвельта на выборах. Он также предсказал вступление Америки в войну. Свой монолог Черчилль перемежал пением куплетов из песни Under the Spreading Chestnut Tree («Под раскидистым каштаном»). Он говорил, как ему нравится шмен-де-фер и какое удовольствие он испытывает за игровыми столами на Ривьере. «Я бы сейчас с удовольствием поужинал в Монте-Карло, – сказал он, – а затем пошел играть в азартные игры»[532].

Достаточно скоро он будет играть в азартные игры в Средиземноморье, в ливийской пустыне, в Греции, в небе над Мальтой, на Крите и в бухтах Таранто, где базировалась гордость итальянского флота. Черчилль собирался испытать удачу одновременно на нескольких фронтах. Он должен был знать, что, для того чтобы была какая-то надежда на успех, требуются неограниченные ресурсы, которых у него не было. Понимая это, он с мая неоднократно обращался к Рузвельту с просьбами о помощи. Накануне вторжения Муссолини в Грецию он в очередной раз сообщал о плачевном положении с ресурсами. Его озабоченность состоянием дел с ресурсами выразилась в резком ответе однокашнику по Харроу, Лео Эмери, Государственному секретарю по делам Индии, который предложил направить подкрепление Уэйвеллу. «Очень сожалею, – ответил ему Черчилль, – что приходится использовать такие выражения, как «азартная игра», в случае, когда требуется принимать необходимые меры предосторожности для жизни этой страны против намного превосходящих военно-воздушных сил». Он напомнил Эмери, что в Египет уже прибыли более 70 тысяч солдат и еще 53 тысячи должны прибыть к концу года. «Очень легко рассуждать, когда не нужно принимать во внимание ресурсы, транспорт, время и расстояние»[533].

Несмотря на пренебрежительный тон письма Эмери, несмотря на понимание, что, со стратегической точки зрения, Египет – и только Египет – рука, которую следует разыгрывать, он собирался разыгрывать обе руки – и Египет, и Грецию. Иден был направлен на Ближний Восток, в первую очередь, для того, чтобы понять, какие преимущества даст наступательная операция в Египте, – заставить Уэйвелла развернуть свою армию, получившую подкрепление, на запад, чтобы предвосхитить наступление итальянцев до появления на сцене немцев. Уэйвелл занял оборонительную позицию, но для Черчилля не существовало оборонительных позиций. Он отправил из Англии 70 тысяч солдат не для того, чтобы они просто сидели и ждали итальянцев. Он отправил их сражаться с итальянцами, и на британских условиях. Черчилль без особого уважения относился к итальянскому солдату. Он сказал Колвиллу, что «итальянцев сложнее поймать, чем убить». Черчилль понимал, что пустыня в Северной Африке была тем местом, где следует решительно обойтись с итальянцами, и сосредоточил там силы. Затем планы изменились – в тот день, когда дуче вторгся в Грецию. Черчилль объяснил свое решение помочь Греции довоенным обещанием, данным Великобританией Греции, но на это решение в значительной степени повлияла его ненависть к Муссолини и итальянскому солдату. Он считал, что может победить дуче в любом сражении, где угодно, в любое время, так почему бы не в двух сражениях одновременно? Таким образом, спустя несколько дней после вторжения Муссолини в Грецию Черчилль предупредил Дилла: «Не забывайте – сделать максимум возможного для Греции»[534].

За два дня до начала Греческого крестового похода Муссолини, Черчилль, намереваясь вступить в бой с итальянцами в пустыне, телеграфировал короткие инструкции Идену относительно Каира и отъезда в Хартум: «Перед отъездом вы должны тщательно изучить с генералами возможности предвосхитить [итальянское] наступление… Их планы по отражению наступления путем оборонительного боя и нанесения контрудара кажутся мне отличными, но что будет, если враг не рискнет переходить в наступление до появления немцев? Ответ не отправляйте, но глубоко изучите вопрос и обсудите его по возвращении». В своих воспоминаниях Черчилль пишет, что ясно высказал свое мнение в записке Идену от 26 октября относительно того, что «любая крупномасштабная операция по предотвращению наступления в Западной пустыне будет иметь мою сильную поддержку». Однако в его воспоминаниях ничего не говорится о четких указаниях, которые он дал Идену, также содержавшихся в записке от 26 октября, о необходимости хранить молчание относительно планов в Западной пустыне до возвращения в Лондон. Черчилль, скорее всего перепутав события тех недель, пишет: «Во время предыдущих совещаний и бесед Идена с генералом Уэйвеллом, а также с генералом Вильсоном он спрашивал, какие действия предполагаются, если итальянское наступление не развернется. Под строгим секретом ему сообщили, что разрабатывается план нападения на итальянцев в Западной пустыне вместо того, чтобы ожидать, когда они сами начнут свое наступление против Мерса-Матрухи. Ни он, ни Уэйвелл не сообщали об этом плане ни мне, ни начальникам штабов. Генерал Уэйвелл просил военного министра не посылать никаких телеграмм на этот счет, а сообщить об этом нам устно по возвращении домой»[535].

Очень хорошо, но отсутствие информации из Каира является следствием указаний Черчилля Идену, данных в телеграмме от 26 октября. Черчилль, похоже, писал эти страницы воспоминаний, позволяя себе то, что Марк Твен называл «натяжками». С другой стороны, он часто говорил, что «история будет снисходительной ко мне, потому что я сам напишу ее». На самом деле, когда Иден в Каире ознакомился с планами Уэйвелла, Черчилль, памятуя о выполнении политических обязательств перед Грецией, но не имея необходимой информации для принятия взвешенного решения, направил ресурсы в Грецию и на Крит. Он приказал отправить в Грецию три эскадрильи бомбардировщиков «Бленхейм» и два батальона на Крит, а следом, по возможности, 4 тысячи, чтобы освободить греческую дивизию на Крите для сражения дома против итальянцев. Телеграммы летали туда и сюда между Лондоном и Каиром. Иден выражал озабоченность, как и Уэйвелл, Каннингем и Лонгмор. Каннингем волновался, что отсутствие противолодочной защиты в бухте Суда сделает это место опасным для его кораблей. Черчилль считал, что военным кораблям надлежит искать опасность. Лонгмор, со своей стороны, опасался, что без зенитной поддержки и земляных насыпей его «Бленхеймы» будут подвергаться опасности во время стоянки на аэродромах Греции и Крита. Уэйвеллу требовалось подкрепление в Египет (и для запланированного наступления в пустыне, о котором Черчилль еще не знал). Посол в Египте, сэр Майлс Лэмпсон телеграфировал Идену, что переброска войск в Грецию «полное сумасшествие»; Черчилль отчитал его за эти слова. 3 ноября Черчилль написал Идену: «Греция, энергично сопротивляясь с разумной помощью из Египта и Англии, может обуздать захватчика… Верю, что вы уясните ситуацию, отказавшись от негативной и пассивной политики, и воспользуетесь позможностью, предоставленной нам. «Безопасность прежде всего» – прямой путь к поражению в войне. Пришлите мне свои самые первые предложения». Вот тогда Иден написал в дневнике: «Похоже, Греции теперь придается первостепенное значение. Стратегическая недальновидность»[536]. Иден, вернувшись в Лондон, 8 ноября наконец рассказал Черчиллю о планах Уйэвелла за обедом с устрицами и шампанским. Это был наступательный и, вполне возможно, блестящий план. В конце сентября 10-я армия Грациани, фактически не встречая сопротивления во время недельного марша на восток с территории Ливии, остановилась в Сиди-Баррани. Британцы не досаждали, и Грациани не знал, что делать дальше. Уэйвелл ожидал, что он попытается пройти 75 миль до конечного пункта на железнодорожной ветке Мерса-Матрух, а оттуда последние 145 миль до Александрии (вот почему Уйэвелл был против отправки войск в Грецию и на Крит). Вместо этого итальянцы расположились в нескольких больших лагерях по широкой дуге от моря у Сиди-Баррани до Бир-Софафи. В лагерях итальянские офицеры жили в таких комфортных условиях, словно специально для них был выпущен гид Мишлена[537].

Ординарцы расстилали на столах льняные скатерти ручной работы, для сервировки стола использовали тонкий фарфор; застилали кровати шелковыми простынями. Для солдат имелись значительные запасы пасты в ярких синих коробках и консервированные помидоры. Жизнь в лагерях протекала спокойно и безмятежно. Если бы итальянцы прове ли рекогносцировку, то узнали бы, что между правым флангом противника в Софафи и ближайшим лагерем был разрыв шириной 15 миль. Они этого не знали. А Уэйвелл знал. Уэйвелл и генерал Генри Мейтленд Джамбо Вильсон, командующий британскими войсками в Египте, считали, что могут незаметно провести войска и танки в эту брешь между лагерями и ударить сзади. Позже Черчилль написал, что «мурлыкал от удовольствия, как шесть котов», слушая подробности операции под кодовым названием «Компас», которая должна была начаться в первых числах декабря[538].

Ночью 2 ноября небо над Лондоном, не считая аэростатов заграждения и лучей прожекторов, пронзающих темноту, было пустым. Немецкие бомбардировщики не появились. Это была первая спокойная ночь с 7 сентября. Начиная с 10 июля немецкие потери в Великобритании составили 1300 самолетов и 2400 человек летного и технического состава. Недопустимые потери для Гитлера не только потому, что люфтваффе не победили Великобританию, но и потому, что потеря каждого самолета над Великобританией означала, что стало меньше на одного опытного летчика и экипажа для последней, решающей битвы, битвы не на западе, над Лондоном, а на востоке. В июле Гитлер принял решение напасть на Россию; 4 ноября он сказал генерал-лейтенанту Гальдеру: «Россия остается главной проблемой в Европе. Должно быть сделано все, чтобы быть готовым окончательно решить проблему». Кое-кто из высшего командования предполагал, что немецкие войска двинутся через Дарданеллы и Босфор, оттуда через нейтральную Турцию к Сирии, находившуюся под контролем Виши, далее на восток к иракским месторождениям нефти или на юг к Суэцу, чтобы там объединиться с Муссолини, если только он атакует превосходящие в численном отношении силы британцев на своем фронте. В случае успеха Великобритания была бы изгнана из Средиземноморья и Британская империя разрезана на две изолированные части. Эта стратегия требовалась в том случае, если у Гитлера было намерение сокрушить Англию. Но он сказал Гальдеру: «Мы можем войти в проливы только после поражения России»[539].

В тот день, когда Гитлер смотрел на восток, взгляд Черчилля был обращен на запад, прикован к морским путям в Атлантике, где с начала войны британский торговый флот потерял свое пятисотое судно, доведя потери до 2 миллионов тонн с лишним, что составляло более 10 процентов довоенного флота. В ноябре, впервые за войну, в Великобританию было доставлено менее миллиона тонн продовольствия; согласно данным министерства внутренних дел, требовалось ежемесячно импортировать по крайней мере 1,2 миллиона тонн продовольствия. Победа над «Хейнкелями» в небе над Лондоном не будет иметь никакого значения, если Великобритания будет страдать от голода из-за немецких подводных лодок. Тремя месяцами ранее Черчилль заявил в записке своим военачальникам: «Один военно-морской флот не может выиграть войну. Одержать победу можно только с помощью военно-воздушных сил. Поэтому наши основные усилия должны быть направлены на завоевание господства в воздухе. Истребительная авиация может защитить нас, но обеспечить победу может лишь бомбардировочная авиация. Следовательно, мы должны развивать именно тот вид авиации, который способен уничтожить промышленность Германии и научные учреждения, от которых зависит военный потенциал противника. Это вынудит его держаться на почтительном расстоянии от нашего острова. Никакого другого пути для ликвидации колоссальной военной мощи Германии в настоящее время нет». Он хотел, чтобы на Германию сбрасывалось как можно больше бомб и как можно чаще. «На Германию сбрасывается ничтожно мало бомб», – написал он Порталу и Синклеру. Однако реалии заставили Черчилля придавать больше значения западным подходам, чем изливать месть на Берлин. Ситуация с поставками настолько критическая, сообщил он Комитету обороны, что «использование военно-морских и авиационных баз в Ирландии значительно упростит наши проблемы, но было бы неразумно оказывать давление на Ирландию, пока ситуация не стала смертельной». Ирландский нейтралитет, если бы ситуация стала «смертельной», не стоил бы и ломаного гроша[540].

Все это Черчилль рассматривал 4 ноября, накануне президентских выборов в Соединенных Штатах. Колвилл предсказывал упорную борьбу. Черчилль – уверенную победу ФДР (так часто называли Франклина Делано Рузвельта). Черчилль оказался прав. Рузвельт значительно обогнал своего соперника Уэнделла Льюиса Уилки, набрав почти 55 процентов голосов избирателей и получив 449 голосов выборщиков против всего 82 голосов у Уилки. Черчилль отправил Рузвельту поздравительную телеграмму: «Я считал, что мне, как иностранцу, не подобало выражать мнение относительно американской политики, пока еще не закончились выборы, но теперь я думаю, вы не будете возражать, если я скажу, что молился о вашем успехе и искренне радуюсь ему. Это не значит, что я стремлюсь к чему-то большему, чем неограниченное, справедливое, свободное воздействие вашего ума на мировые проблемы, что сейчас стоят перед нами, решая которые обе наши страны должны выполнить свой долг. Мы вступаем в новый мрачный этап войны, которая, видимо, станет затяжной и будет все расширяться, и я надеюсь, что смогу обмениваться с вами мыслями с полным доверием и доброй волей, которые возникли между нами с тех пор, как я возглавил военно-морское министерство в начале войны. Назревают события, которые не забудутся до тех пор, пока хоть в каком-то уголке земного шара люди будут говорить на английском языке. Выражая свое удовлетворение по поводу того, что народ Соединенных Штатов снова возложил на вас великое бремя, я должен выразить уверенность в том, что свет, которым мы руководствуемся, благополучно приведет нас в гавань»[541].

Рузвельт не ответил. Возможно, тон Черчилля показался Рузвельту излишне самонадеянным; может, он хотел напомнить Черчиллю, что тот находится в положении просителя, а может, просто забыл ответить. Спустя три недели Черчилль попросил лорда Лотиана «аккуратно поинтересоваться, получил ли президент мою телеграмму, которой я поздравил его с переизбранием». Эти недели, проведенные в ожидании сигнала – любого сигнала – из Америки, принесли массу разнообразных новостей, самые желанные из которых пришли 12 ноября, когда Черчиллю сообщили, что в ночь с 11 на 12 ноября британские летчики морской авиации уничтожили большую часть итальянского флота в Таранто[542].

Налет на Таранто, как удар, нанесенный, когда противник его не ждет, был столь неожиданным, столь удивительным по исполнению и результатам, что о каких-то ответных действиях не шло и речи. Британцы сделали невозможное: они торпедировали вражеский флот в гавани, имевшей незначительную глубину. Кроме того, это был первый в истории боевых действий удар палубной авиации по военно-морской базе. Разносчик газет ухватил суть налета, как это может сделать только уличный пострел: «Укокошили итальянский флот. Не будет больше макарон». Таранто, прятавшийся в пятке «итальянского сапога», был идеальным портом для вылазки в Центральное Средиземноморье, если адмирал действительно хотел совершить вылазку, чтобы вступить в борьбу. Но адмирал Доменико Каваньяри, начальник штаба военно-морского флота Италии, не испытывал подобного желания; он предпочел сохранить свой флот, а не бросать его в бой. Итак, в ночь с 11 на 12 ноября среди итальянских судов, стоявших в Таранто, были шесть линкоров и два крейсера. Британцы вели успешные действия против подводных лодок и эсминцев Муссолини, но тем не менее до этой ночи центральная часть Средиземного моря принадлежала итальянцам[543].

К утру 12 ноября море от Гибралтара до Александрии опять стало британским. Воздушные силы Королевского военно-морского флота достигли успеха с помощью всего двадцати одного торпедоносца-бомбардировщика «Фэйри Свордфиш» – биплан с металлическим силовым каркасом, обтянутым полотняной обшивкой, максимальная скорость которого составляла всего 138 миль в час. Несмотря на то что эти самолеты устарели, они все еще могли причинить ущерб, если враг спал, а итальянцы крепко спали. «Свордфиши» стартовали с новейшего авианосца королевского военно-морского флота «Illustrious», с расстояния приблизительно 170 миль. Они летели низко, всего в 20 футах над водой, двумя группами, и их путь отмечали световые бомбы, сбрасываемые с летящих впереди самолетов. Когда «свордфиши» улетели, три из шести итальянских линкоров сидели на грунте; они выбыли из строя на шесть месяцев. Серьезный удар для итальянцев и лучшая новость осени для Черчилля. «Результат решительно изменит весь баланс морской мощи на Средиземном море. Он также окажет воздействие на общую ситуацию на морях по всему земному шару». «Сегодня у нас есть немного сахара для птиц», – пошутил Черчилль, направляясь в палату общин, где объявил, что «счел своим долгом немедленно довести эту замечательную новость до членов палаты». Он заявил, что «результат [операции] решительно изменит весь баланс морской мощи на Средиземном море. Он также окажет воздействие на общую ситуацию на морях по всему земному шару». Строго говоря, Черчилль был прав. Пройдет чуть более года, и урок Таранто, принятый к сведению или не принятый, окажет влияние на баланс военно-морских сил во всем мире. Такеси Наито, морской атташе при японском посольстве в Берлине, настолько серьезно вопринял этот налет, что полетел в Таранто, чтобы оценить размеры ущерба[544].

Посол Джозеф Кеннеди подал в отставку 6 ноября; Невилл Чемберлен умер 9 ноября; война застигла их врасплох и разбила мечты обоих. Кеннеди к тому времени уже вернулся в Соединенные Штаты и приводил в бешенство Рузвельта своими публичными высказываниями: он выступал с резкой критикой в адрес Англии, против вмешательства Соединенных Штатов и даже против Элеоноры Рузвельт. Рузвельт испытал несколько неприятных моментов, когда приехавший в выходные в Гайд-парк (родовое поместье Рузвельтов) Кеннеди разглагольствовал о несправедливости вашингтонских бюрократов. Когда он закончил, Рузвельт попросил его на минуту выйти из комнаты и, позвав Элеонору, сказал: «Я больше не желаю видеть этого сукина сына». Черчилль в своих воспоминаниях даже не упоминает об уходе Кеннеди[545].

Другое дело уход Чемберлена. Четыре месяца назад у него диагностировали рак кишечника. Чемберлен оставался в правительстве до начала октября, когда после тяжелой операции окончательно слег в постель. Он умер в полной уверенности, что Великобритания, оказавшаяся в этом положении в значительной степени из-за него и его правительства, под руководством Черчилля способна одержать победу. Черчилль, с разрешения короля Георга, до последних дней жизни Чемберлена присылал ему самые последние разведывательные данные, поступок, свидетельствующий не только о великодушии, но и о проницательности, поскольку никаких политических дивидентов от избиения миротворцев было уже не получить. Великодушие приносило больше дивидендов. Кроме того, каждая немецкая бомба, сброшенная на Великобританию, категорически опровергала политику прежнего правительства. Черчилль, введя в правительство Чемберлена и лорда Галифакса, дал понять, что пришло время покончить с взаимными обвинениями. Он понимал, как понимал Линкольн во время национального кризиса, что намного предпочтительнее иметь людей, которые на все говорят «нет», – поскольку необходимость сохранения видимости национального единства исключает любое несогласие, – чем не иметь их и позволить свободно причинять вред.

Миротворцы, не смирившиеся с новым в политической жизни, едва ли могли причинить много вреда. Герцог Виндзорский был предан забвению на Багамах. Сэр Джон Рейт был отправлен в министерство транспорта, где и застрял. Галифакс служил в министерстве иностранных дел, к удовольствию Черчилля. И время Чемберлена истекло, который, что делает ему честь, отказался от своих убеждений в отношении политики умиротворения, когда покинул «номер 10». Немецкие бомбы не дали возможности его парламентским коллегам похвалить его, когда он последний раз пришел в палату общин, членом которой являлся на протяжении долгих лет – тем, кто в конечном счете не будет проклинать его. Здание парламента, расположенное на берегу Темзы, подвергалось таким ожесточенным бомбежкам, что заседания палаты общин пришлось проводить в административном здании англиканской церкви в Вестминстере. Там 12 ноября Черчилль произнес речь по случаю смерти Чемберлина, впечатляющую и в значительной степени искреннюю. Чемберлена, сказал он собравшимся членам палаты, отличала «любовь к миру, труд для мира, борьба за мир, поиск мира, не считаясь с опасностью и с потерей популярности». История, сказал он, «с ее мерцающей свечой», восстановит события прошедших лет и докажет «честность и искренность его действий» во время «величайшего мирового кризиса», когда «именно на судьбу Невилла Чемберлена выпала доля быть опровергнутым событиями, быть разочарованным в надеждах и быть обманутым порочным человеком»[546].

Политика умиротворения Чемберлена привела к тому, что с тех пор «миротворец» стало почти таким же страшным обвинением в британской и американской политике, как «предатель». Черчилль в своей речи попытался объяснить позицию Чемберлена, чтобы предотвратить неизбежные обвинения в его адрес. Благородный жест. Однако перед выступлением он показал текст речи Клементине, которая назвала его «очень хорошим». На это Уинстон ответил: «Это, конечно, так, но я мог сделать и наоборот». Похороны прошли 14 ноября в мрачном Вестминстерском аббатстве, с его холодными каменными стенами, которые за прошедшие семь веков из-за оседавшей на них сажи приобрели цвет запекшейся крови. Внутри было холодно; в результате немецких бомбардировок аббатство лишилось многих оконных витражей. Черчилль и члены военного кабинета поддерживали концы покрова. Колвилл отметил, что взгляды некоторых выражали презрение и скуку. Черчилль плакал. Место похорон держалось в секрете, и членам парламента сообщили о нем за два дня до похорон, чтобы свести риск бомбардировки места сбора большого количества влиятельных лиц, занимавших высокое положение в государстве, к минимуму[547].

На той неделе Черчилль с лордом Лотианом (прибывшим из Вашингтона) работали над предложениями Рузвельту относительно американской помощи без каких-либо условий. Черчилль одобрил телеграмму Лотиана Рузвельту, в которой были подробно изложены потребности Великобритании, включая оказание помощи в защите трех ирландских портов[548] (при необходимости), помощь в защите Сингапура и, конечно, поставки продовольствия и вооружения. Телеграмма, по мнению Колвилла, «была предназначена для того, чтобы дать почувстровать Р. [Рузвельту], что если мы потерпим поражение, то за это будет отвечать Америка»[549].

Во второй половине дня 14-го, в четверг, Черчилль с Джоном Мартином готовились провести выходные в Дитчли, более безопасном месте, чем Чекерс в лунные ночи. Выехать собирались в четверг, а не, как обычно, в пятницу, поскольку Черчилль должен был тайно встретиться там с Лотианом, чтобы продолжить обсуждение вопросов, связанных с обеспечением поставок из Америки. Черчилль уже собирался уезжать, когда Мартину принесли срочное запечатанное письмо для премьер-министра, которое он тут же передал адресату[550].

В письме содержалась новейшая информация о налете люфтваффе, о котором военному кабинету стало известно за несколько дней. Информация основывалась на сведениях, добытых у взятых в плен немецких летчиков и подтвержденных расшифровками «Ультра». Немцы, педантичные во всем, включая кодовые названия, окрестили операцию Mondscheinsonate («Лунная соната»). Пока британцам не было точно известно, где и когда будет совершено нападение, хотя во время допросов пленные летчики называли в качестве целей Лондон и Бирминген. В министерстве авиации считали, что, скорее всего, немцы начнут операцию где-то между 15 и 20 ноября – самый пик полнолуния. Письмо, которое Мартин вручил Черчиллю, содержало последнюю оценку места и времени, сделанную министерством авиации: Лондон, этой ночью[551].

К тому времени волшебники из министерства авиации, разобравшись с немецким лучом, наводящим на цель (система Knickebein), столкнулись с новым, намного более сложным немецким навигационным лучом, обеспечивающим точность ночного бомбометания, о которой Королевские военно-воздушные силы могли только мечтать. Система, получившая кодовое название X-Great («X-аппарат»), состояла из нескольких лучей Лоренца, один из которых был основным лучом радионаведения, а другие, излучаемые поперек основного луча, пересекали его над местами, отмеченными на навигационных картах, что давало летчику возможность определить свое точное местоположение. Эта система была объединена с «таймером», который автоматически сбрасывал бомбы в месте пересечения основного и вторичного лучей. Самолеты сбрасывали на цель бомбы с исключительной для того времени точностью в условиях плохой видимости и в ночное время. Но если что-то шло не так, то бомбы, предназначавшиеся для промышленных и военных объектов, поражали больницы, школы, жилые дома, церкви и убежища. В случае безупречного функционирования система причиняла ущерб производству Великобритании, в противном случае – подрывала моральный дух.

Сложность и дороговизна радионавигационной аппаратуры не позволили оснастить ею весь немецкий воздушный флот; этой системой оснастили самолеты Kampfgruppe 100 (100-я бомбардировочная группа). Kampfgruppe 100, сбрасывая зажигательные боеприпасы точно на цели, стала глазами следующих за ней эскадрилий люфтваффе. В 1940 году, узнав, что Германия может бомбить в ночное время, практически в любую погоду, в лунную и безлунную ночь, британские летчики-истребители, летавшие вслепую после захода солнца, впали в уныние. Зенитные орудия, грохот которых действовал успокаивающе на мирных жителей, не причиняли особого беспокойства немцам – потери Геринга в ночное время составляли менее 10 процентов. После наступления темноты защита Великобритании оставляла желать лучшего. Позже Черчилль вспоминал, что для него одним из самых черных дней за всю войну был день, когда он осознал роль немецкого луча. Он назвал его «невидимым прожектором». Спустя несколько лет он сделает попытку принизить его важность: «Немецкие летчики следовали за лучом, как германский народ следовал за фюрером. У них просто не было ничего другого, за чем они могли бы следовать». Но в 1940 году не удалось избежать ни луча, ни Гитлера. Свет извращенной науки сиял над Лондоном, над всей Англией[552].

И неспециалисты, и лидеры считали навигационные лучи, используемые с такой целью и приводящие к такому потрясающему эффекту, футуристическими темными силами, воздушными проводниками смерти, невероятно жестокими и губительными. Британский правящий класс состоял в основном из викторианцев, которые к тому времени, когда Маркони передал первые радиосигналы через океан, уже закончили университеты. Черчиллю было 29 лет, когда братья Райт совершили первый полет. Для британцев электрификация была сравнительно новой роскошью, центральное отопление пока оставалось мечтой, а все связанное с полетами – тайной. Радио поражало не содержанием передач, а тем, что человеческие голоса удивительным образом передавались по воздуху. «Я не перестаю удивляться, слушая голос человека из Вашингтона, словно он находится рядом, в моей комнате», – написал Гарольд Николсон, прослушав выступление Рузвельта. Люфтваффе заменили удивление страхом[553].

«Специалисты» объяснили Молли Пэнтер-Доунес, что зенитные орудия, прожекторы и истребители решат проблему с немецкими ночными налетами. Одна из мер, предложенных специалистами, которая понравилась Черчиллю, заключалась в том, чтобы сбрасывать песок на немецкие самолеты, дабы засорить их двигатели. Идею не претворили в жизнь. Кое-кто из лондонских журналистов болтал, что найдено решение (не подлежащее разглашению) относительно ночных налетов. Не было ничего подобного. Реальное решение, когда оно будет найдено, написала Пэнтер-Доунес, развеет «мечту о некой уэллсовской или жюль-верновской машине, которая путем нажатия одной кнопки перехватит и собьет налетчиков»[554].

Решение на самом деле было просто фантастическим и действительно связанным с нажатием кнопки: в 1941 году «Бофайтеры» оборудовали поисково-прицельными радарами (AI Mk IV). К концу осени британцы уже успешно справлялись с немецкой системой X-Great. Но 14 ноября эффективное противодействие, названное Bromide, еще находилось в стадии разработки. В ночь первого полнолуния после осеннего равнодействия пострадает британский город, но это будет не Лондон[555].

Черчилль дочитал письмо, которое передал ему Мартин, когда подъехал к Гайд-парку. Премьер-министр, уверенный в том, что луч наведен на Лондон, приказал разворачиваться и возвращаться в подземный военный кабинет (бункер). Он отправил машинисток из «номера 10» в глубокие убежища в Доллис-Хилл. Джон Пек и Колвилл были отправлены в убежище на Даун-стрит, где они угощались икрой, старым бренди и гаванскими сигарами и крепко спали. Черчилль, меривший шагами подземные помещения в ожидании налета, проявлял нетерпение. Он поднялся на крышу министерства авиации, чтобы не пропустить момент появления немецких самолетов[556].

Но самолеты так и не появились. Они направлялись к Ковентри, где разворачивалась операция «Лунная соната». Более четырехсот бомбардировщиков «Хейнкель-111», возглавляемые тринадцатью самолетами наведения из 100-й авиагруппы, взяли курс на центральные графства Великобритании. За более чем десять часов непрерывной бомбардировки на город было сброшено более 600 тонн зажигательных и фугасных бомб и парашютных мин. Немцы потеряли только один самолет, то ли из-за непредвиденного случая или ошибки пилота, а может, благодаря удачному выстрелу зенитной батареи. Ранее много зенитных орудий из Ковентри переправили в Лондон. Когда немецкие бомбардировщики подлетали к Ковентри, командование истребительной авиации подняло в воздух сто «Харрикейнов», чтобы встретить противника. Они ни разу не попали в цель[557].

К утру Ковентри был разрушен. Полностью выведены из строя газоснабжение, водопровод и железная дорога. Пожарные, не в состоянии что-то сделать, просто стояли и смотрели, как пожары уничтожили почти 100 акров в центре города. Погибло более пятисот человек. Серьезно пострадали авиационные заводы, разбросанные Бивербруком в городе и за его пределами, хитрый план, который, однако, не сумел учесть новую логику люфтваффе: обеспечить уничтожение конкретного объекта, уничтожая все вокруг. Одним из первых был разрушен собор Святого Михаила. Пережившие налет люди, оставшись без воды, утоляли жажду виски и пивом. Гражданские власти, оглядев мрачную толпу, испугались бунта и ввели комендантский час. Они напрасно беспокоились: жители Ковентри были слишком травмированы, чтобы поднимать бунт. Когда в город приехал король Георг, многие горожане, после перенесенного потрясения, не признали в высоком незнакомце своего короля[558].

Берлин объявил, что Ковентри выбыл из войны, и пообещал, что в скором времени другие города будут подвергнуты разрушительной бомбардировке с воздуха. Однако машиностроительное производство Ковентри, разрушенное на две трети, было восстановлено в течение нескольких недель. Черчилль, как и немцы, ошибся в одном. Он сказал де Голлю, что кровавая бойня в Ковентри, несомненно, поднимет «волну негодования» среди американцев и приблизит их к войне. На самом деле трагедия в Ковентри довела американцев до слез, но не приблизила не то что к войне, а даже к подготовке к войне.

Вскоре после воздушного налета маршал авиации сэр Филип Жубер почувствовал непреодолимое желание заставить замолчать прессу, что решение относительно немецких ночных налетов почти найдено, словно руины Ковентри не разубедили оптимистов. В течение ноября и в декабре мощным ударам подверглись Бирмингем, Саутгемптон, Оксфорд и Кентербери. В некоторых случаях жертвы превысили жертвы Ковентри, но правительство не сообщало данные о потерях. Однако борьба не была односторонней; бомбардировка Берлина 14-го и 16-го числа привела к гибели более трехсот мирных жителей. Бомбардировщики достигали цели, как предсказывал Болдуин. Несколькими месяцами ранее Черчилль сказал Бивербруку, что единственный «верный путь к победе» – наступательные операции военно-воздушных сил. Он все еще верил в это. Но в конце 1940 года едва ли кого-то удовлетворяло состояние защитных мер против ночных налетчиков. Легкость, с какой огромное количество немецких бомбардировщиков долетают до целей, свидетельствует, сказал Черчилль, «о полном провале всех наших систем»[559].

Молли Пэнтер-Доунес считала Ковентри возмездием за налет Королевских военно-воздушных сил 8 ноября на Мюнхен, объект, не имевший стратегического значения, но столь важный для нацистов, город, в котором 8 ноября 1923 года произошел путч – неудачная попытка захвата государственной власти Гитлером. По мнению Колвилла, налет на Ковентри был ответом на британский успех в Таранто 11 ноября. Они оба ошибались. Ковентри, Мюнхен, Лондон, Берлин и Таранто были частью жестокого поединка – удар, ответный удар, еще удар.

После Ковентри Черчилль приказал Порталу составить план «по возможности самой разрушительной бомбовой атаки на выбранный немецкий город». В начале декабря Портал в общих чертах изложил свои предложения, которые спустя несколько дней были одобрены на закрытом заседании военного кабинета; план получил кодовое название Abigail («Абигейл»). Среди задач: «Мы должны в основном делать упор на пожары и выбрать тесно застроенный город, в котором воронки от бомб на улицах будут препятствовать работе пожарных и «поскольку мы хотим оказать влияние на моральный дух противника, мы должны попытаться разрушить большую часть города, поэтому выбранный город не должен быть слишком большим». Среди рассматриваемых городов были Мангейм, Франкфурт и Гамбург. Протокол заседания военного кабинета заканчивался рекомендацией не объявлять, что «это нападение делается в отместку за немецкие нападения на Ковентри… и не придавать ему впоследствии особой огласки». Гамбург, второй по величине город Германии, был исключен как слишком большой. В качестве объекта военный кабинет выбрал Мангейм. Удар был нанесен 16 декабря. Последствия были незначительные, погибло примерно тридцать человек, но это было только начало. В 1941 году, сказал Черчилль Колвиллу, наша задача, подвергнуть бомбардировке «каждый немецкий уголок Европы»[560].

В последний день ноябрь Черчилль отмечал свой шестьдесят шестой день рождения в Чекерсе в компании Клементины, детей, Бивербрука, Брекена и американской писательницы Вирджинии Коулз. Старик, как обычно, диктовал огромное количество записок в адрес министров, адмиралов и генералов. Как получилось, спрашивал он адмирала Паунда, что, имея больше американских эсминцев, количество пригодных к эксплуатации судов «уменьшилось с 84 до 77?». Он потребовал модернизировать процесс производства цемента, и не только потому, что цемент требовался для строительства убежищ, но и потому, что ему понравилась идея относительно огромных плавучих бетонных орудийных платформ. Он задал вопрос министру, почему солдатам запрещено «покупать дешевые овощи в районах, где они расквартированы». И разрешил «звонить в церковные колокола на Рождество, поскольку отступила угроза вторжения», и надо объяснить людям, добавил он, что колокола звонят, приглашая на службу, а не предупреждают о вторжении[561].

На следующий день, в субботу, 1 декабря, семья отправилась в приходскую церковь Эллесборо, расположенную рядом с Чекерсом, где крестили «маленького Уинстона». Прихожане остались после заутрени, чтобы посмотреть церемонию, и стали свидетелями слез, текущих по щекам Черчилля. «Бедное дитя, – прошептал кто-то рядом с Вирджинией Коулз, – родиться в таком мире, как этот»[562].

Гарольд Николсон, в середине лета решивший, что им с женой Витой осталось жить всего три недели, потребовал, чтобы жена пообещала ему, что будет носить с собой обычное шило. Однако тогда же он написал в дневнике: «Я думаю, что почти наверняка американцы вступят в войну в ноябре и, если мы сумеем продержаться до этого времени, все будет хорошо». Колвилл тоже возлагал надежды на ноябрь. «Если мы продержимся до ноября, то выиграем войну», – написал он 14 июня в дневнике[563].

Наступило 1 декабря. Ноябрь закончился. Они ошиблись в своих расчетах.

Погибло еще более 4600 мирных жителей. Всего к этому дню в результате налетов погибло более 18 тысяч британцев, в том числе 2 тысячи детей. Однако, несмотря на растущие потери, «было понятно, что остров будет держаться до конца», написал Черчилль, «пока не наступит зима с ее обычными штормами»[564].

Война всегда зависела от времени года. Зимой окапывались и ждали весенних дождей, за которыми наступало жаркое лето. Когда высыхали дороги, армии могли опять перейти в наступление и продолжать заниматься убийством. Немецкое вторжение было, естественно, отложено до весны, но современные самолеты летали в любую погоду. Современная война, или, по крайней мере, та ее часть, которая велась в небе, была всепогодным делом, и немецкие бомбы, падавшие сверху – и убивавшие британцев, – убедительно доказывали, что наверху не зависят от метеорологических условий на земле. На высоте 26 тысяч футов всегда было ясно.

Любая помощь, оказанная Англии и Черчиллю непогодой в трудную минуту, компенсировалась растущими проблемами в Атлантике. Немецкие подводные лодки, топившие британские торговые суда быстрее, чем можно было заложить новые суда, пытались перекрыть западные подходы. В сентябре потери судов составляли 250 тысяч тонн, в октябре – более 300 тысяч тонн, почти 376 тысяч тонн в ноябре и 60 тысяч тонн за первую неделю декабря. Один конвой, шедший из Северной Америки на восток, потерял двадцать одно судно из тридцати. Экипажи подводных лодок называли эти месяцы Die Gluckliche Zeit (счастливое время). С июня единственной помощью, прибывшей из Америки для участия в сражениях в Атлантике, были пятьдесят устаревших эсминцев, которые оказались скорее обузой, чем находкой. В декабре, обедая с Иденом, Черчилль сказал, что от нескольких американских эсминцев «мало пользы», «они плохо построены». Позже в том же месяце он потребовал, чтобы адмиралтейство представило отчет о состоянии эсминцев, у которых «много дефектов», а потому от них «мало пользы». Эсминцы, были построены в основном в начале 1920-х, и их требовалось модернизировать, прежде чем спускать на воду. Американские эсминцы из-за отсутствия полубака получили название «гладкопалубные»; они не могли стрелять из носовых орудий в бурном море и при максимальной скорости хода. Наличие этих недостатков не сулило ничего хорошего в случае использования их в качестве кораблей эскорта в суровых условиях Северной Атлантики. Они были созданы для обеспечения береговой обороны, объяснил Черчилль Рузвельту, до эпохи пикирующих бомбардировщиков. Как корабли охранения в Северном море они будут «очень уязвимыми» целями для «Штук»[565].

В любом случае к концу года удалось полностью переоборудовать и подготовить к плаванию всего девять эсминцев. Остальные американские эсминцы, постепенно заходившие в британские порты, были в плачевном состоянии и нуждались в переоборудовании. Один, переименованный в эсминец его величества Льюис, настолько проржавел, что в апреле 1941 года все еще находился в ремонте, когда немецкая бомба вывела его из строя (не из боевых действий, поскольку он так и не успел принять в них участие) до 1942 года. Еще один находился в еще более плачевном состоянии, и его пришлось разобрать на запасные части. В период с мая по декабрь 1940 года Черчилль написал по крайней мере тридцать семь записок и писем своим сотрудникам и Рузвельту по поводу эсминцев и их удручающего состояния[566].

Но американцы обещали Черчиллю не только эсминцы. Современные винтовки, бомбардировщики В-17 и боеприпасы возглавляли список, составленный Черчиллем. «Что насчет наших 20 торпедных катеров, 5 патрульных бомбардировщиков, 150–200 самолетов и 250 тысяч винтовок?» – допытывался Черчилль у Галифакса. «Куй железо, пока горячо», – поучал он Галифакса. Сэр Александр Кадоган по приказу Черчилля позвонил послу Лотиану и задал тот же вопрос: «Как дела с «другими дезидератами», обещанными нам?» Лотиан ответил Кадогану, что генеральный прокурор США отложил отправку торпедных катеров по крайней мере до января 1941 года и только один В-17 готов к вылету в Великобританию[567].

Черчиллю все это надоело, и он поведал Хью Далтону, что испытывает желание сказать Рузвельту: «Если вы хотите наблюдать за нашей борьбой за ваши свободы, то должны за это платить». Профессор, всегда готовый привести статистические данные, подлил масло в огонь: «Мы используем от одной трети до половины наших национальных усилий в борьбе с нацизмом». До сих пор вклад американцев – оплаченный – составлял «примерно одну двадцатую их национальных усилий». Американцы, напомнил Линдеман с бухгалтерской точки зрения, передают давно списанные эсминцы. За эти пятьдесят ржавых ведер Англия расплатилась правом использовать британские военно-морские базы, расположенные от Ньюфаундленда до Британской Гвианы, базами, которые американские военные корабли используют для защиты… Америки[568].

Черчилль обменял части Британской империи на устаревшие корабли. Базы в Атлантике были первым взносом Великобритании в передаче глобального превосходства Америке. В то время никто, включая Черчилля, полностью не отдавал себе в этом отчета. Выступая в парламенте, Черчилль попытался представить эту сделку как щедрый дар со стороны Британии: «Несколько месяцев назад мы пришли к выводу, что интересы Соединенных Штатов и Британской империи требуют, чтобы США имели средства морской и воздушной защиты Западного полушария… мы решили, без каких-либо просьб со стороны США, сообщить правительству Соединенных Штатов о том, что мы были бы рады предоставить им в пользование военные базы и аэродромы в наших трансатлантических владениях, в местах, которые они будут считать для себя нужными… и, конечно, речь не идет о передаче суверенитета…»[569]

На самом деле, британский суверенитет, выраженный в пенсах, шиллингах и золотых соверенах, стремительно таял. С начала войны Великобритания заплатила Соединенным Штатам наличными почти 4,5 миллиарда долларов (что соответствует примерно 160 миллиардам долларов в 2012 году) за продовольствие и материальные средства. Оставшиеся запасы золота и легкореализуемые американские ценные бумаги составляли в общей сложности менее 2 миллиардов долларов, сумма, накопленная с начала войны, главным образом за счет экспорта керамики, шотладского виски и южноафриканского золота. На неотложные нужды требовалось вдвое больше средств; в мирное время такое положение не обязательно оказалось бы катастрофическим, но американцы поставили условие – оплата наличными и без доставки. Великобритания отчаянно нуждалась в наличных деньгах для покупки материальных средств и в большем количестве судов для их доставки. «Это время было отмечено острой нехваткой долларов», – вспоминал Черчилль. Лорд Лотиан оценил положение, когда с предельной, несвойственной дипломатам откровенностью сказал вашингтонским репортерам: «Итак, ребята, Британия обанкротилась». Рузвельт предложил отправить в Кейптаун крейсер, чтобы забрать и привезти в Соединенные Штаты британское золото в слитках на сумму 20 миллионов долларов в качестве аванса за предоставленные услуги, предложение сродни тому, как если бы военнослужащий, не принимавший непосредственного участия в бою, снимал сапоги и часы с умирающего солдата[570].

Результатом совещаний по вопросам поставок и финансов, которые Черчилль с Лотианом провели в выходные дни в середине ноября, стало длинное письмо Черчилля Рузвельту. Письмо от 7 декабря, содержавшее девятнадцать пунктов, Черчилль назвал «самым важным из всех когда-либо написанных мной». Суть письма сводилась к двум моментам: господство на море, Британия проигрывала сражение; и деньги, которых у Британии почти не было[571].

Письмо было деловым и откровенным, в нем не было даже тени намека на просьбы и заискивания, как в предыдущих посланиях. Черчилль был вежлив, но тверд. Он подробно остановился на «смертельной опасности», состоящей в неуклонном сокращении тоннажа торгового флота. «Если сокращение тоннажа будет и дальше идти такими же темпами, то это приведет к роковым последствиям… Фактически у нас остался единственный путь на Британские острова – это северные подступы, на которые противник сейчас бросает все больше подводных лодок и самолетов дальнего действия, простирая свои действия все дальше». Для того чтобы устранить эту угрозу, он попросил «в качестве дара, займа или поставок передать значительное количество американских военных кораблей, и прежде всего эсминцев, уже находящихся в Атлантическом океане»[572].

В письме он выразил беспокойство относительно поведения ирландцев по вопросу предоставления баз «на южном и западном побережьях Эйре[573] для наших флотилий и, что еще более важно, для авиации, действующей к западу от Эйре в Атлантике». «Мы не можем вынудить народ Северной Ирландии против его воли выйти из состава Соединенного Королевства и присоединиться к Южной Ирландии. Но я не сомневаюсь, что если правительство Эйре проявит в период этого кризиса солидарность с демократическими странами мира, говорящими на английском языке, то можно было бы создать совет обороны всей Ирландии, в результате чего после войны в той или иной форме возникло бы единство всего острова».

Это должно было хорошо сработать в Америке, с учетом того, что значительная часть электората Рузвельта состояла из американцев ирландского происхождения, но посеять панику в Белфасте. Черчилль, более озабоченный чувствами американцев, чем ольстерцев, трижды направлял министра здравоохранения Малькольма Макдональда в Дублин к премьер-министру Имону де Валера с предложением об объединении Ирландии, если де Валера присоединится к Великобритании в борьбе против Германии. В 1938 году Макдональд, являясь Государственным секретарем по делам колоний и по делам доминионов, заключил торговое соглашение с Ирландией. Черчилль не принимал во внимание соглашение, но решил, что Макдональд именно тот англичанин, который найдет общий язык с ирландцами. Он ошибался. Де Валера трижды отвергал предложения Макдональда, заявляя, что Черчилль может не выполнить обещание[574].

В письме Рузвельту Черчилль поднял вопрос о возможности захвата Японией нефтяных месторождений в Голландской Ост-Индии. Не останавливаясь подробно на этом вопросе, он только сказал, что, «по имеющимся сведениям, японцы готовят пять отборных дивизий для возможного использования в качестве заморского экспедиционного корпуса. А у нас на Дальнем Востоке сейчас нет сил, способных справиться с таким положением, если оно возникнет». И наконец, перейдя к вопросу о финансах, Черчилль дал волю своим чувствам. «Чем быстрее и больше вы сможете посылать нам вооружения и судов, тем скорее будут исчерпаны наши долларовые кредиты. Они и без того, как вам известно, сильно истощены в результате платежей, которые мы уже произвели… Близится момент, когда мы больше не сможем платить наличными за суда и другие поставки… я полагаю, вы согласитесь, что было бы в принципе неверно и невыгодно для обеих сторон, если бы в разгар этой борьбы Великобритания лишилась всех своих активов и оказалась раздетой до нитки после того, как победа будет завоевана нашей кровью». Заканчивая письмо, Черчилль выразил надежду, что Рузвельт расценит «это письмо не как призыв о помощи, а как сообщение о минимальных мерах, которые необходимо принять для достижения общей цели»[575].

Рузвельту было над чем подумать. Он получил письмо Черчилля, когда, находясь в двухнедельном отпуске, совершал плавание на крейсере Тускалуза в Карибском море. «Великий друг, – как пишет Черчилль в своих воспоминаниях, – вновь и вновь перечитывал это письмо, сидя в одиночестве в своем кресле на палубе, и в течение двух дней казалось, что он не принял никакого определенного решения.

Он был сосредоточен и молча размышлял». Черчилль ясно дал понять в письме: Великобритания потерпит поражение, Соединенные Штаты останутся в одиночестве и не готовыми к войне, изоляционисты склонят их к смертельно опасному нейтралитету, что может привести к примирению с Гитлером[576].

Рузвельту, чтобы избежать таких последствий, требовалось найти способ помочь американскому ставленнику до того, как он обанкротится. Он обдумывал возможное решение проблемы в течение нескольких месяцев под давлением Гарольда Икеса, который в августовском письме объяснил президенту, что, если «Великобритания падет», это плохо отразится на Америке, которая не послала эсминцы, чтобы предотвратить вторжение. «Мне кажется, – добавил Икес, – что мы, американцы, подобны домовладельцу, который отказывается дать или продать огнетушитель, чтобы выручить соседа, дом которого объят пламенем, и ветер дует в его сторону». Ко времени возвращения в Вашингтон Рузвельт понял, что нашел законный способ оказать помощь Великобритания: федеральный закон позволял отдавать в аренду собственность армии, если в ней не нуждалось государство. 17 декабря Рузвельт сообщил журналистам, не вдаваясь в подробности, свой план оказания помощи Великобритании. Для наглядности он привел пример (вариант примера, приведенного Икесом): «Представьте себе, что загорелся дом моего соседа, а у меня есть садовый шланг длиной 400–500 футов. Если он возьмет мой шланг и подсоединит к своему насосу, то я смогу помочь ему потушить пожар. Каковы мои действия? Я не говорю ему: «Сосед, этот шланг обошелся мне в 15 долларов, ты должен заплатить за него 15 долларов». Нет! Мне не нужны эти 15 долларов, я хочу, чтобы он вернул мне шланг после того, как потушит пожар». «Господин президент, – сказал один из журналистов, – прежде чем одолжить соседу шланг, вы должны его купить». Для выполнения британских заказов американским заводам придется работать во вторую и третью смены; Америка не сможет помочь Великобритании, работая в одну смену. Журналист был абсолютно прав. В своем рассказе Рузвельт не стал упоминать тот факт, что сосед нуждался не только в шланге, но и в пожарных[577].

12 декабря в Вашингтоне внезапно скончался лорд Лотиан, игравший столь важную роль в отношениях между Великобританией и Соединенными Штатами. Лотиан, последователь учения «Христианская наука», отказался от медицинской помощи, когда почувствовал недомогание. «Возмутительно, что Лотиан не позволил вызвать врача!» – воскликнул Черчилль. Смерть Лотиана создала политический вакуум в Вашингтоне в самый неподходящий момент. Черчилль должен был назначить нового посла, и быстро. Для этой работы подошел бы Ллойд Джордж, но только, сказал Черчилль Колвиллу, «если я смогу ему доверять». В противном случае, добавил Черчилль, «я всегда могу его уволить». Но в ранге посла бывший премьер-министр попадает под начало Галифакса, который, утверждал Колвилл, «будет препятствием с точки зрения Л. Д.». Если же Галифакс отправится в Вашингтон, то в ссылке окажется еще один бывший миротворец. Черчилль остановил свой выбор на Галифаксе. Позже он написал: «Его высокое положение везде пользовалось уважением, но в то же время результаты его деятельности в предвоенные годы и то, как развивались события, привели к тому, что он был подвергнут осуждению и даже испытал враждебность со стороны Лейбористской партии нашей национальной коалиции». Черчилль сказал Колвиллу, что, если Галифакс останется в Великобритании, ему «никогда не удастся исправить свою репутацию миротворца» и что у него «нет будущего в этой стране». Если Соединенные Штаты не вступят в войну, сказал Черчилль, самое большее, на что может надеяться Великобритания, – это на невыгодный со всех точек зрения мир и что у него, Галифакса, «есть великолепное будущее в Америке», если ему удастся вовлечь в войну Соединенные Штаты[578].

В последние недели месяца, когда Рузвельт обдумывал свою стратегию в конгрессе, Черчиллю ничего не оставалось, как наблюдать за горящим Лондоном и размышлять над двумя вопросами: что именно собираются делать американцы и когда? куда собирается двигаться Гитлер и когда? В течение многих месяцев Испания и Гибралтар вызы вали серьезную тревогу. «Ультра» недавно разгадала немецкую операцию под кодовым названием Felix («Феликс»), но об операции ничего, кроме названия, не было известно. Черчилль считал, что операция «Феликс» предполагает нанесение удара по Ирландии или Испании. Наиболее вероятно, сказал он Колвиллу, что по Испании, поскольку именно туда он и пошел бы, будь он Гитлером. Именно туда стремится Гитлер, но Франко, находящийся у власти во многом благодаря поддержке Гитлера и Муссолини, возражает. Если Гибралтар будет захвачен, сказал Франко Гитлеру, то испанскими войсками, а не немецко-испанской коалицией[579].

На самом деле генералиссимус не собирался нападать на Гибралтар. Британцы позволяли доставлять продовольствие испанцам только потому, что Испания сохраняла нейтралитет. Франко понимал, что стоит ему обеспечить немцам доступ к Гибралтару, как Лондон путем блокады заставит Испанию умирать от голода. Поэтому, несмотря на долг перед Гитлером, Франко решил, что лучше предвосхитить призыв Гитлера к оружию. Лучше всего, считал он, не принимать участие в войне. В конце ноября Черчилль телеграммой предупредил Рузвельта о возможности потерять Гибралтар и посоветовал Рузвельту предложить Франко «поставки продовольствия месяц за месяцем до тех пор, пока испанцы не вступают в войну». Потеря Гибралтара, сказал Черчилль Рузвельту, «станет тяжелой добавкой к нашему и без того серьезному положению на море»[580].

Если Гибралтар будет захвачен, то весь британский Средиземноморский флот окажется в ловушке, но только в том случае, если будет захвачен и Суэцкий канал. Франко, коварный, мысливший глобальными категориями, сказал фюреру, что если Германия захватит Суэцкий канал, тогда Испания захватит Гибралтар. Немецкий гроссад-мирал Редер уже давно понял важность Суэцкого канала для Лондона и в сентябре пытался убедить Гитлера следовать той же стратегии. Захват Гибралтара и Суэца, доказывал Редер, откроет пути на Ближний Восток, и тогда «едва ли будет так уж необходимо атаковать Россию с севера». Черчилль не знал, что 13 декабря Гитлер отменил операцию «Феликс» и что 18 декабря подписал директиву, которая начиналась словами: «Германские вооруженные силы должны быть готовы сокрушить Советскую Россию в ходе скоротечной кампании до окончания войны против Великобритании». К 15 мая требовалось закончить всю подготовку к операции под кодовым названием «Барбаросса»[581].

Позже Черчилль написал, что, когда в мае 1940 года немцы сосредоточились на французской и бельгийской границах и затем хлынули через них, он понял, что «нам предстояло узнать, что такое тотальная война». Действительно, тотальная война пришла во Францию и велась в Атлантике и в небе над Англией. Но в декабре 1940 года в большей части континентальной Европы – и в Маньчжурии, и в Сомали – мир при посредничестве штыка был намного страшнее тотальной войны.

Сталин, который в прошлом году вместе с Гитлером участвовал в уничтожении Польши, переваривал балтийские, финские и румынские территориальные захваты. В декабре министр иностранных дел Молотов, пользовавшийся наибольшим доверием Сталина, вернулся из Берлина после переговоров с Риббентропом относительно того, как лучше поделить трофеи, включая скелет Британской империи. Черчилль назвал Молотова человеком «выдающихся способностей и хладнокровно беспощадным», чья невероятная живучесть в большевистском мире лжи, оскорблений, интриг и постоянной угрозы «личной ликвидации» способствовала тому, чтобы стать «агентом и орудием» такого лидера, как Сталин. Но Гитлер был еще большим лгуном и более безжалостным, более хладнокровным интриганом, чем Сталин и Молотов. Хотя в декабре Гитлер направил армии на запад, его взгляд был уже обращен на восток[582].

На Дальнем Востоке пошел десятый год, как японцы захватили Маньчжурию, поработив население под идеей паназиатского единства. «Япония ест Китай как артишок, лист за листом», – написал Черчилль в 1937 году. Теперь шел четвертый год китайско-японской войны на границе между националистическими войсками китайского генерала Чан Кайши и армиями японского генерала Хидёки Тодзио. 400-тысячные коммунистические силы Мао Цзэдуна заставляли императора дорого платить за китайскую недвижимость. Премьер-министр Японии, принц Фумимаро Коноэ, придерживавшийся умеренных взглядов, пытался утихомирить милитаристскую партию Тодзио, делавшую ставку на грубую силу при завоевании империи. Если бы верх одержал Коноэ, то большая часть Тихоокеанского региона могла бы жить в мире и спокойствии. Если бы сильнее оказался Тодзио, то пантихоокеанской войны было бы не избежать, хотя Черчилль считал, что Япония дважды подумает, прежде чем связываться с державой столь же могущественной, как Великобритания[583].

27 сентября в Берлине Германия, Япония и Италия подписали Трехсторонний пакт, согласно которому обязались оказывать взаимную помощь, если одна из трех договаривающихся сторон подвергнется нападению со стороны какой-либо державы, которая в настоящее время не участвует в войне. Тем самым ось противопоставила себя остальной части мира. Позже Черчилль написал, что пакт «открывал более широкие горизонты», но представлял для него загадку относительно Бирманской дороги – 700 миль извилистой дороги от Лашио, бирманского города в 400 милях к северу от Рангуна, до Куньмина в провинции Юньнань на юго-западе Китая имели жизненно важное значение для националистической армии Чан Кайши. Британцы закрыли дорогу в августе, написал Алек Кадоган, в соответствии с соглашением между Англией и Японией о необходимости «специальных усилий для установления прочного мира на Дальнем Востоке». Япония не предпринимала усилий, ни специальных, ни каких-либо других, потому что действовала с позиции силы. Японские императорские армия и военно-морской флот, получавшие основную часть топлива из Америки – 7 тысяч баррелей нефти в год, – могли двинуться куда пожелают, чтобы привести свои угрозы в действие. Спустя почти три месяца, в октябре, Бирманскую дорогу вновь открыли, но возник вопрос: как на это отреагирует Япония? Если Токио ответит силой, то что сделают Италия и Германия? Нападут на Англию (снова)? И что сделает Америка?[584]

Держа в памяти эти вопросы и не имея в достаточном количестве боевых средств, чтобы отговорить японцев от необдуманных действий, Черчилль обратился к Рузвельту с предложением послать военную эскадру – «чем больше, тем лучше» – в Сингапур для предотвращения военных действий со стороны Японии. То, что демонстрация американской морской силы может спровоцировать японцев на решительные ответные действия против американцев, безусловно приходило в голову Черчиллю, понимавшему истинный смысл Трехстороннего пакта. Держава, которая в настоящее время не участвует в войне, являлась ключевой идеей пакта, разоблачавшей его как откровенную попытку оси предвосхитить вмешательство единственной импортирующей страны, еще не находившейся в состоянии войны: Соединенных Штатов. Черчилль рассчитывал, что американский флот, пересекающий японские морские пути в Малайю и Индонезию, может стать причиной того, что Соединенные Штаты вступят в войну. Американский флот не пошел в Сингапур[585].

Весь год у Соединенных Штатов не было настроения решать сложные проблемы, подбрасываемые Черчиллем. Командующий военно-морскими силами адмирал Гарольд Старк (Бетти) не хотел отправлять свои корабли, находившиеся в безопасности в Пёрл-Харборе, в Сингапурский пролив для оказания помощи империи Черчилля. Но даже если бы захотел, то Америка еще была не готова к противоборству с Японией. Соединенные Штаты все еще боролись за выход из кризиса, наполовину осознавая, что приближается буря, и наполовину готовые, чтобы встретить ее. Америка пребывала в состоянии блаженного мира, на горизонте появился отблеск возрожденного экономического процветания. Если бы этот мир был нарушен, то никакое трехстороннее соглашение оси не могло помешать Америке вступить в войну, и при этом просьбы Черчилля не могли заставить Америку вступить в войну, если этот мир не был нарушен. Нельзя сказать, что Америку совсем не интересовали события в мире или, по крайней мере, в Европе. В 1940 году речь Рузвельта «кинжал в спину» собрала наибольшее количество слушателей. Миллионы италоамериканцев все еще считали дуче настоящим парнем. Американцы знали старую Европу, откуда приехали их родители, но Тихий океан – это совсем другая история. Для большинства американцев десятки островов – Гуам, Коррегидор, Уэйк, Мидуэй, Гуадалканал – были неизвестной землей. Только в последние недели 1941 года они – и большинство британцев – узнают, где находится Пёрл-Харбор[586].

Америка понемногу перевооружалась. С целью усиления глобального присутствия военно-морской флот США (160 тысяч офицеров и матросов, меньше итальянского и германского флотов) заказал восемь новых авианосцев. Срок сдачи – 1945 год. Армия, слабая, 500-тысячная (включая Национальную гвардию), проводила полевые испытания нового транспортного средства общего назначения (General Purpose vehicle, GP). Кандидат от Республиканской партии на президентских выборах Уэнделл Уилки, а не изоляционист Роберт Тафт выступил против Рузвельта, дав понять миру, что ни одна американская политическая партия полностью не закопала голову в песок изоляционизма. Рузвельт утвердил законопроект о призыве в армию в мирное время; 800 тысяч человек были призваны в армию сроком на один год. Опустив слово «проект», когда объявлял о законе, Рузвельт назвал его возрождением «старого американского обычая трехсотлетней давности проводить смотр». Если верить его заявлению, что американские парни не будут отправлены за океан на войну, то возникает вопрос: где будут служить 800 тысяч человек, призванных в армию?[587]

С мая Черчилль безуспешно настаивал, приставал, просил Рузвельта присоединиться к нему в борьбе за выживание Великобритании. Его официальные письма Рузвельту, заполненные фактами и цифрами относительно британских потерь в воздухе и на море, производства оружия и финансов, за исключением длинного письма от 7 декабря, по тону были подобны письмам, которые девятилетний Уинстон писал из школы Сент-Джордж, ища одобрения матери и отца. В детстве Черчиллю казалось, что его отец «владел ключом от всего или почти от всего, имеющего ценность». В 1940 году этот ключ был у Рузвельта[588].

Черчилль добился властных высот только для того, чтобы сверху обозревать страну, оказавшуюся в критическом положении. Он был защитником королевства, которое, вполне возможно, в скором времени могло оказаться беззащитным. Победы Королевских военно-воздушных сил – ограниченные и без гарантии, что будут продолжаться, – давали ничтожную надежду на будущую победу. Позже Черчилль напишет об этих месяцах, что «это было время, когда в равной мере было хорошо и жить и умереть». В те декабрьские дни прогноз Черчилля, ставшего свидетелем гибели Франции, мог как осуществиться, так и нет; в середине июня, во время последнего полета из Франции, Черчилль, повернувшись к Исмею, спросил: «Вы осознаете, что нам, вероятно, осталось жить максимум три месяца?» Эти три месяца превратились в шесть, но при отсутствии союзника они просто явились отсрочкой смертной казни. Звездный час Британии уступил дорогу ее самым длинным ночам. Немцы не вторглись с моря, но, когда в апреле – мае Канал успокоится, когда сирень объявит о наступлении весны – и Hitlerwetter, – немцы, конечно, придут. Но Черчилль верил, что если немцы и появятся, то непременно потерпят неудачу[589].

6 декабря из североафриканской пустыни пришло известие, что британская имперская армия на марше и, в отличие от британского экспедиционного корпуса в июне, продвигается вперед. Сразу после полуночи началась операция «Компас», – план Уэйвелла по выдворению итальянцев из Западного Египта, – когда британские войска, танки и грузовики покинули Мерса-Матрух и двинулись на запад, к лагерям итальянцев в Сиди-Баррани, находившемся в 75 милях и двух днях пути от Мерса-Матруха, города на берегу лазурного моря, который был оживленным портом и центром по ловле губок еще до основания греками Кирены (находился на территории современной Ливии). Отсюда приблизительно в 500 году до н. э. персидские войска Камбиса II вышли в пустыню на поиски оазиса Сива, и это была первая остановка на древнем караванном пути в Судан. Камбис со всей своей армией бесследно исчез где-то в пустыне, может, в большом «песчаном море» на юго-западе, может, во впадине Катара, огромной, безводной впадине, дно которой покрыто песком и солончаками, одной из самых ужасных географических особенностей планеты. В 331 году до н. э. Александр Великий, тоже в поисках оазиса Сива, прошел маршрутом Камбиса. Когда македонский царь пришел в оазис, оракул храма бога Амона в Сиве признал его новым фараоном Египта. Александр покинул оазис с верой в свою судьбу и завоевал мир. Спустя три века в Мерса-Матрухе (тогда он назывался Параитонион) любили проводить время божественная Клеопатра и ее возлюбленный Антоний.

Мерса-Матрух был связан с Александрией одноколейной железной дорогой, тянувшейся вдоль побережья рядом с дорогой, по которой шел Александр Великий. У британцев не было проблем с обеспечением поставок, но линии поставок итальянцев отстояли за сотни миль; это было их слабым местом. Согласно плану операции британский полевой командир, генерал-лейтенант Ричард О’Коннор переместил свои силы Западной пустыни – 30 тысяч человек, шестьсот пулеметов «Брен» и множество легких и тяжелых танков – из Мерса-Матруха в Сиди-Баррани, незаметно для противника. По обычаю сарацинов, тысячу лет назад понявших необходимость жить и умирать по законам пустыни, вдоль маршрута были спрятаны цистерны с топливом и водой для танков и солдат О’Коннора. Согласно плану О’Коннора, подойдя к стоянке итальянцев, его армия и танки должны были незаметно зайти с тыла к разрыву между лагерями Нибейва и Бир-Софари. Затем О’Коннор намеревался бросить свои танки и пехоту прямо на открытые фланги и атаковать с тыла – смелый маневр, учитывая, что в численном отношении итальянцы почти втрое превосходили силы О’Коннора.

Практика показывает, что для успеха атакующих сил их численность в месте атаки должна как минимум втрое превосходить силы соперника. Кроме того, к западу от Сиди-Баррани находились еще почти 150-тысячные итальянские войска. Исходя из этого 30-тысячная армия О’Коннора не имела практически никаких шансов на успех. О’Коннор планировал нанести одновременно удары с тыла и фронта. Его армия вполне могла занять место в военной истории рядом с 7-м кавалерийским полком Джорджа А. Кастера (битва при Литтл-Бигхорне, 1876 год), легкой кавалерийской бригадой (Балаклавское сражение, 1854 год) и частями АНЗАКа[590] в Галлиполи (1915 год)[591].

Еще одним врагом О’Коннора было расстояние. Как только он покинул Мерса-Матрух, с каждой милей он отдалялся от линий поставки. Большую часть территории Ливии занимает пустыня, за исключением узкой полосы вдоль побережья, где единственная дорога петляет от Бардии на востоке до Триполи на западе. Море песка и слоистого камня, бездорожье, местность, лишенная растительности, каких-либо особенностей ландшафта. Итальянцы в Ливии не испытывали проблем с поставками благодаря безопасным морским линиям снабжения между Италией и Ливией. Армия О’Коннора оказалась одна в пустыне, настоящее экспедиционное подразделение, полностью оторванное от всего, что поддерживало его.

Уэйвелл и О’Коннор знали, как воевать в пустыне, в то время как итальянцы знали, очевидно, только то, как располагаться лагерем в пустыне. Британцы понимали, что мобильность является ключом к успеху в войне в пустыне. В этой войне уничтожение сил противника намного важнее, чем сохранение территории, – удерживать территорию в пустыне все равно что удерживать участок воды в открытом океане. Ближайшая цель Уэйвелла состояла не в том, чтобы армия О’Коннора пересекла песчаные моря Ливии, а просто разбить итальянцев в Сиди-Баррани и, если дело пойдет хорошо, продвинуться на 25 миль на запад. И для того чтобы осуществить задуманное, требовались: хитрость, огромная удача, внезапность нападения и враг, не имеющий особого желания сражаться.

Они получили все, что требовалось. В течение ночи с 8 на 9 декабря пехота О’Коннора при поддержке танков «Матильда» проложила путь между лагерями Нибейва и Бир-Софари. Итальянский летчик заметил британцев и немедленно доложил о «внушительном количестве единиц бронетехники», но ему приказали представить отчет в письменном виде. Если он и представил письменный отчет, то на него то ли не обратили внимания, то ли не прочли. В два часа ночи 9 декабря войска О’Коннора обошли с тыла лагерь в Нибейве.

Это была настоящая имперская армия, состоявшая из англичан, индусов, сикхов, ольстерцев, горцев и новозеландцев. Два полка «Матильд» были готовы поддержать пехоту – для этого и создавались эти 26-тонные чудовища. «Матильды», отличавшиеся мощным для своего времени бронированием, обстреливали из 40-миллиметровых QF 2 pounder пушек (двухфунтовки) легкие итальянские танки, прикрывая имперскую пехоту. После завтрака, состоявшего из бекона, горячего чая и глотка рома на дорожку, солдаты О’Коннора оживились. Со стороны итальянских лагерей ветер принес запах свежезаваренного кофе и горячих булочек[592].

Британцы прервали их завтрак. Волынщики горцев Кэмерона сыграли сигнал к атаке; вопли волынок долетели до Нибейвы вместе с первыми выстрелами «Матильд». Танки двинулись вперед, за ними наступали горцы; под лучами утреннего солнца ослепительно блестели их штыки. Итальянцы яростно защищались с помощью пулеметов и гранат; генерал Пьетро Маллетти выскочил из палатки, начал стрелять и тут же был убит. Двадцать легких итальянских танков были превращены в груду дымящегося металла британскими «Матильдами», которые неуклонно двигались вперед и безжалостно давили итальянцев своими гусеницами. Менее чем за три часа все закончилось: лагерь был уничтожен, более 2 тысяч человек взято в плен. В 10 милях к северу ждали еще два лагеря. 1-й полк королевских фузилеров наступал на позиции итальянцев, гоня перед собой футбольный мяч. В итальянских лагерях выбросили белые флаги. В одном из лагерей британцы нашли пятьсот итальянцев, построенных в шеренги; перед строем стоял бригадный генерал, ожидавший какого-нибудь британского офицера, чтобы сдаться.

В течение двух дней танки и солдаты О’Коннора двигались вперед. 12 декабря были уничтожены все укрепления и, после обстрела «Матильдами» и крейсерами королевского флота, взят Сиди-Баррани. Успех был столь ошеломляющим и неожиданным; взятые в плен – 39 тысяч человек – превосходили в численном отношении победителей. Один британский командир батальона сообщил, что захватил «5 акров офицеров и 200 акров рядовых». Черчилль, в восторге от первых докладов, сослался на борьбу греков с итальянцами, когда сказал Колвиллу: «Что ж, нам не пришлось прибегать к помощи генерала Папагоса». Черчилль позвонил королю: «Мои скромные поздравления, сэр, с большой британской победой, большой имперской победой». «Впервые с начала войны мы смогли с полным основанием использовать слово «победа»[593].

О’Коннор продолжал двигаться на запад, к Бук-Буку, где, согласно первоначальному плану, следовало прекратить наступление. Уэйвелл в Каире получил сообщение: «Мы достигли второго Б в Бук-Буке». О’Коннор наступал, беря в плен все больше и больше итальянцев. Муссолини был в ярости. «Пять генералов взяты в плен и один убит», – сказал он Чиано[594].

Перед началом операции «Компас» Черчилль сказал Диллу, что Уэйвеллу следует действовать осмотрительнее и «не бросать в бой все имеющие силы». За неделю с начала операции Уэйвелл, – застенчивый, косноязычный Уэйвелл – которого всего несколькими месяцами ранее Черчилль считал несколько «глуповатым», превратился в героя. Черчилль узнал, что Уэйвелл написал две книги; не зная ни названий, ни темы, он приказал Колвиллу найти эти книги. Выяснилось, что молчаливый Уэйвелл был поэтом, историком, биографом и воином. В 1928 году он написал «Палестинские кампании» и только что издал свою последнюю работу «Алленби», в которой рассказал, как фельдмаршал виконт Алленби[595] во время Первой мировой войны сделал в Палестине то, что не удалось сделать ни одному британскому генералу в ту войну: полностью уничтожить противника при минимальных потерях со своей стороны.

Уэйвелл служил под началом Алленби на Ближнем Востоке и разделял точку зрения главнокомандующего: доверяйте подчиненным, давайте им четкие приказы и позволяйте им выполнять их. Демонстрируйте там, где это требуется, храбрость, моральную и физическую, но не из любви к опасности, а для того, чтобы выполнить тяжелую работу[596].

16 декабря О’Коннор пересек ливийскую границу. Черчилль телеграфировал Уэйвеллу: «Теперь ваша цель измотать итальянскую армию и насколько возможно очистить от нее африканское побережье». Его телеграмма Уэйвеллу от 18 декабря звучала следующим образом: «Евангелие от Матфея, глава 7, стих 7» («Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам»). Черчилль рисковал всем, отправляя солдат и танки из Великобритании в Египет, когда вторжение казалось неизбежным. Он рисковал и пока побеждал[597].

К концу года налеты становились все ожесточеннее. 8 декабря бомба попала в здание палаты общин. На следующий день Генри (Чипс) Ченнон[598] увидел Черчилля, бродящего по развалинам.

«Неожиданно я столкнулся с Уинстоном Черчиллем, одетым в пальто с меховым воротником и курящим сигару… «Это ужасно», – заметил он… и я увидел, что он очень взволнован, поскольку любит Вестминстер». Ченнон, разглядывая дымящиеся руины древнего здания, заметил: «Хорошее попадание». Черчилль проворчал в ответ: «Здесь Кромвель подписал смертный приговор королю Карлу». Вечером Ченнон написал, что «почувствовал историческое значение этой сцены – Уинстон, оглядывающий давно предсказанное им разрушение места, которое он любил»[599].

В период с сентября до конца декабря Лондон перенес более 450 налетов; иногда в минуту сбрасывалось сто бомб. 29 декабря столица перенесла самый тяжелый налет. Это был воскресный день, наиболее предпочтительный для бомбардировки промышленных районов, когда склады с горючими материалами закрыты на выходные и нет дежурных, чтобы бороться с пожаром. Все было на стороне налетчиков. Резко упал уровень воды в Темзе; облачность была высокой, туман – тяжелым. 100-я бомбардировочная группа (K-grupp 100) поднялась в воздух с авиабазы в Бретани в 17:30 по местному времени и взяла курс на Лондон, на собор Святого Павла. За самолетами наведения следовали более двухсот бомбардировщиков с авиабаз, расположенных в Северной Франции. Налет продолжался всего два часа, но бомбардировщики сделали свое дело. Первый раз 100-я группа промахнулась на тысячу ярдов, сбросив бомбы на южный берег Темзы, рядом с Elephant and Castle. Остальные бомбардировшики сбросили бомбы точно на цель, Сити (финансовый квартал Лондона), так что в итоге пожары бушевали вдоль обоих берегов Темзы. Горела даже река[600].

Эдвард Р. Марроу начал передачу с крыши Би-би-си со слов: «Сегодня вечером бомбардировщики Германского рейха нанесли удар по Лондону, причинив наибольшую боль, поскольку удар пришелся по сердцу города. Собор Святого Павла, построенный сэром Кристофером Реном, с его огромным куполом, возвышающимся над столицей империи, продолжает гореть, пока я говорю с вами». Но собор Святого Павла, окутанный отвратительным черным дымом, не горел. По словам Марроу, нескольким пожарным, забравшимся под крышу собора, удалось справиться с зажигательными бомбами[601].

В других районах дела обстояли хуже. Немцы сбрасывали «хлебные корзины Молотова» – ротативно-рассеивающие авиационные бомбы (РРАБ)[602].

Была разрушена ратуша и восемь церквей Рена. Улица издателей и книготорговцев Патерностер-Роу была уничтожена полностью, сгорело около 5 миллионов книг. Среди утраченных, невозместимых сокровищ был указ Вильгельма Завоевателя о предоставлении Лондону свободы. В Ист-Энде вспыхнуло более тысячи пожаров, когда градом посыпались зажигательные бомбы. Пожары не утихали в течение двух дней. «Бедный старый Лондон, – написал Гарольд Николсон, – поденщица среди столиц, и, когда ее зубы начали выпадать, она действительно выглядит больной». На следующий день, когда Черчилль с Клементиной осматривали разрушенные районы, к ним подошла старая женщина и спросила, когда закончится война. «Когда мы их разобьем», – ответил Черчилль[603].

Когда утром 30 декабря в Лондоне бушевали пожары, американцы, собравшись у радиоприемников, слушали, как Франклин Рузвельт в своих «Беседах у камина» рассказывает о положении в мире. Он подчеркнул необходимость охранять Атлантику, «где нашими соседями были и остаются англичане. На этот счет у нас с ними не было ни письменного договора, ни «устного соглашения». Однако мы верили, что сможем уладить все разногласия мирным путем, по-соседски, и это было подтверждено историей. В результате в течение более века Западное полушарие не знало агрессии ни со стороны Европы, ни со стороны Азии». И в конечном итоге, заявил Рузвельт, «ничто не ослабит нашей решимости помогать Великобритании». Зная, что многие избиратели родом из Ирландии и Италии, и им может не понравиться, что Америка собирается помогать Великобритании, Рузвельт сказал, что Ирландия и Италия – первая нейтральная, вторая «вынужденно ставшая сообщницей нацистов» – рано или поздно будут порабощены нацистской Германией. «В Азии великую оборону держит китайский народ – он ведет войну против японцев». Затем, как бы утверждая, что этим «сказано достаточно», он добавил: «В Тихом океане находится наш флот». Опасность исходит из Европы, где британцы сражаются в одиночку, и им необходимо оказать материальную поддержку. «По мере того как будут производиться самолеты, корабли, пушки и снаряды, правительство, исходя из рекомендаций своих военных экспертов, сможет определять, как их лучше всего использовать, чтобы обеспечить оборону нашего полушария. Вопрос о том, какую часть вооружений послать за границу, а какую оставить дома, мы должны решать исходя из общих военных потребностей. Соединенные Штаты должны стать военным арсеналом для всей мировой демократии. Для нас это неотложная и важная задача. Мы должны взяться за дело так же решительно и споро, с таким же патриотизмом и самопожертвованием, как если бы сами были в состоянии войны. Мы предоставили британцам большую материальную помощь и в будущем сделаем в этом направлении еще намного больше. Никакие преграды не заставят нас от этого отказаться… Их сила растет. Это сила людей, которые ценят свободу больше собственной жизни»[604].

Фразу «арсенал для всей мировой демократии» долго помнили по обе стороны океана. Это были дерзкие слова, обнадеживающие и многообещающие, но как быть с британской неспособностью платить за помощь? «Никакие преграды не заставят нас от этого отказаться». Но разве отсутствие у Британии наличных денег не являлось такой преградой? В последний день года Черчилль в телеграмме Рузвельту дал оценку «всего, что вы сказали вчера… особенно планов по оказанию нам помощи, без которой гитлеризм не может быть искоренен из Европы и Азии». Он опустил фразу, которая была в проекте телеграммы: «Запомните, господин президент, мы не знаем, что вы имеете в виду или, точнее, что Соединенные Штаты собираются делать, и мы боремся за наши жизни»[605].

Черчилль и британцы дожили до конца года, который Черчилль назвал «самым прекрасным, как и самым ужасным, годом в нашей длинной английской и британской истории». Этот год, как он написал позже, превзошел год испанской Армады, кампаний Мальборо, побед Нельсона над Наполеоном, даже всей Первой мировой войны. В течение 1940 года «наш небольшой древний остров… оказался способным вынести всю тяжесть и удары судьбы мира… В одиночестве, но при поддержке всего самого великодушного, что есть в человечестве, мы дали отпор тирану на вершине его триумфа»[606].

Он и его соотечественники, действительно не отступив и не дрогнув, бросили вызов тирану. Но пока не победили его.

Они сражались в новом 1941 году. В одиночку.